Бесплатный фрагмент - Похождения бизнесвумен

Посвящается моему сыну Лёнечке,

детство и юность которого прошли в гуще описываемых событий.

Книга 1. Крутые 80-е

ЭТО МАРИНА ВАЖОВА

Так уж принято считать, что политика, бизнес, экономика — мужской удел. Но вот передо мной новая книга Марины Важовой — Женщины с большой буквы, матери двоих детей, талантливой художницы, которая не побоялась ступить на эту почти запретную мужскую территорию и много лет успешно на ней существует.

Как великое отражается в малом, так и в частной жизни молодой художницы из Петербурга отразилась целая эпоха — с её стилем, чувствами, бурными событиями, большими разочарованиями и маленькими, но важными открытиями:

Героиня отличается от всех в своём окружении, но находит родственную душу в необычном голливудском режиссёре, который тоже отличается от всех.

Он уже сбежал и из Голливуда и из семьи и теперь летит из Америки в Россию, для того чтобы встретиться с ней…

Их движение навстречу неизбежно и предопределено строением Вселенной ещё до того, как они узнали о существовании друг друга…

Им не нужны слова, им языковой барьер не преграда, они общаются на неуловимом языке чувств, образов, символов…

Но память привычек, неумолимое сознание, приклеенное к внешнему миру, как застывшая капля берёзового сока к дереву, заставляет её искать объяснения, играть в изящную игру-гадалку, в «веришь — не веришь»… и мир начинает раскачиваться все резче и жёстче, все сильнее и больнее…

О взлётах и падениях, о жизни «не как всегда», о любви, надеждах, разочарованиях, трудностях и борьбе — о многом повествует этот роман, которому может подойти почти кундеровский подзаголовок «Неуловимое счастье и я». Повествует тонко, насыщенно, ярко, образно, открыто — так, как может открыться только женщина.

В метких наблюдениях и зарисовках воспроизводится особая атмосфера жизни творческой интеллигенции конца двадцатого века, отражается текучее, переменчивое состояние души и ещё более переменчивое состояние общества последних лет Перестройки.

В романе отражена уникальная аура той эпохи периода заката СССР и расцвета инициативы, эпохи рухнувших стен и занавесов, исчезающих запретов, идолов и кумиров, эпохи уходящего Ленинграда и возвращающегося Санкт-Петербурга, уходящей юности и приходящей мудрости.

«Советская Трагедия» ещё не написана ни как отголосок нашей совсем ещё недавней реальности, ни как своя национальная сага, подобная «Американской трагедии» Драйзера, или китайской «Книге перемен».

«Похождения бизнесвумен», на мой взгляд, одна из увлекательных глав этой будущей книги о жизни России на рубеже XX-ХХI веков.

Всеволод Шелохонов, продюсер, Лос-Анджелес.

Часть 1. Начало

1986–1987 гг.

Из дневника Саши Полищука

Февраль 1986.

…В крошечной комнате, на моём письменном столе — немалых размеров пишущая машинка «Эрика». Та самая, немецкая, что «берёт четыре копии». На деле — все шесть. Это если бумага тонкая. Текст на последнем листе получается блёклый, едва различимый. Не беда. Отдельные, совсем нечитаемые литеры, после обведу от руки чёрной шариковой ручкой. Страницы печатаются сотнями, тысячами. Гумилёв, Цветаева, Пастернак. Потом — складываются одна к одной в сборники стихов, рассказов, в романы.

Завтра отвезу это усатому мужику на Васильевский — он склеит их, переплетёт — чуть ли не вручную. Строгие, иссиня-чёрные переплёты. Что-то попадёт на книжную толкучку, что-то просто отдарится знакомым. В магазинах помянутых авторов не сыщешь. На чёрном рынке — пожалуйста. Полтинник за брошюру. Треть месячного инженерского жалования.

Для моей матушки вышеописанное — своего рода таинство. Самиздат — её религия и образ жизни. Форма протеста. Официально это — «изготовление и распространение антисоветской литературы, спекуляция». Две уголовные статьи в одном флаконе. И один увесистый тюремный срок.

Впрочем, теперь за «книжный бизнес» не сажают. Органам не до этого. Что-то забавное происходит. Опять оживились, подняли голову «настоящие» отказники и диссиденты.

По мне, самиздат — что-то стильное, не лишённое особого шарма, но ужасно старомодное. Есть люди, которые (за очень приличную мзду, разумеется) раздобудут чтиво покруче. Хочешь — фотоальбом безумно популярных «Duran Duran» или «The Cure», хочешь — глянцевый «Playboy» (это уже порнография, тоже статья), а хочешь — последние музыкальные новости в относительно свежем номере «Rolling Stone».

Я — музыкант. Самодеятельный, как принято говорить. Моя группа репетирует в подвале Дворца пионеров. Играем рок — три гитары и барабаны. Пока ещё не выступали. Шапочно знакомый Сергей Курёхин, игравший в «Аквариуме» и активно двигающий сейчас свою «Поп-Механику», обещал устроить прослушивание в Рок-клубе. Ждём. Шлифуем свою первую программу.

Июнь 1986.

Скандал рок-клубовского фестиваля в ДК «Невский». Нас, молодых да ранних, на сцену, конечно, не пустили. Да и выглядели бы мы там со своей лирикой глупо. Страсти кипели — все вдруг оказались такими смелыми! Виктор Цой, сменивший имидж городского неоромантика на героический образ рок-ковбоя (чёрный цвет ему к лицу), бросал в зал рефрен: «Перемен! Мы ждём перемен!» Костя Кинчев мрачно чеканил: «Время менять имена!» Борзыкин Миша из группы «Телевизор», так и не добившись разрешения петь новые песни, выдал-таки: «Выйти из-под контроля!» Народ в партере повскакал с мест, дружинники и менты оторопели. Звук (вопреки сложившейся недоброй традиции) так никто и не вырубил.

Не знаю, как у других, у меня было чувство, что вот сейчас-то всех присутствующих повяжут. Но — обошлось. И Миша отделался малой кровью: был лишён звания лауреата да получил выговор на совете клуба. Миша — не дурак. Газеты читает. И говорит аргументированно, убеждает.

Сентябрь 1986.

Хохотали с ребятами до упада. Горбачёв придумал безалкогольные свадьбы. Ни у кого из нас такой — точно не будет. Если так пойдёт дальше, на юге вырубят все виноградники, и хорошее вино в магазинах уже не купить. Впрочем, вся эта пропаганда — чушь. Пьяных на улицах меньше не станет.

Ещё одно популярное словечко в устах генсека — «гласность». Что это означает на деле? Ровным счётом ничего. Под Первомай произошла авария на Чернобыльской АЭС, всего в сотне километров от Киева. Что там творилось — неведомо. Газеты сообщали о небольшом количестве жертв среди пожарных. А по слухам, ничего не подозревающие люди на Украине и в Белоруссии гибнут сотнями, получив смертельную дозу радиации. Такая вот гласность…

Январь 1987.

Питерская музыкальная тусовка бурлит. Американская студентка Джоанна Стингрей выпустила в Калифорнии двойную пластинку под названием «Red Wave» — «Красная волна», с записями «Странных Игр», «Алисы», «Кино» и «Аквариума». Первый опыт, так сказать, международного музыкального сотрудничества на неформальном уровне.

Я, разумеется, не раз встречал Джо в «кулуарах» — на концертах, на квартирах общих друзей (она провела в Ленинграде почти два года), но мне и в голову не приходило, что она намеревается увезти домой в Америку фонограммы.

Все ждали неминуемых репрессий. И, действительно, кое-кого из «Странных Игр» выгнали из ЛГУ. Кого-то вызвали для беседы в КГБ на Литейный. Но то ли карательный механизм дал сбой, то ли откуда-то сверху пришли инструкции, но чекисты отступились. И вдруг колесо «дела» завертелось совсем в другую сторону. «Аквариум», видимо, как наиболее «нестрашный» из вышеперечисленных коллективов, сняли (и показали по TV!) в безумно популярной передаче «Музыкальный ринг». Смотрелось это довольно глупо — гости студии Ленинградского телевидения (в основном пожилые) задавали «неформалам» провокационные вопросы, Гребенщиков и компания незло отшучивались в ответ. Если так пойдёт дальше, «Аквариум» через пару лет обретёт филармонический статус (играет же теперь в Юбилейном «подпольная» когда-то «Машина Времени»). Словом, из воды вышли сухими все. Даже на не имеющего питерской прописки Кинчева все махнули рукой. Пострадала только Джоанна. Была признана расхитительницей советских культурных ценностей и персоной нон-грата.

Из дневника Севы Шелохонова

26 апреля 1986.

Взрыв на Чернобыльской АЭС.

Мы на гастролях в Минске, живём в гостинице возле Дома Правительства Белоруссии. Местное радио даёт инструкции: «Закрыть все окна и двери! Задраить форточки липкой лентой! Приходя с улицы, принять душ и тщательно вымыть волосы!». Сразу вспомнил занятия по радиологии в медицинском институте. Ясно, что эти инструкции дают профессионалы-доктора. Белорусы не шутят с радиацией!

Слушаю Би-Би-Си и «Голос Америки» — там подробно говорят об аварии, о радиации, а наше центральное телевидение — только общие слова.

Ко мне в номер (как к доктору) пришли с вопросами все двадцать человек нашего оркестра. Чувствую ответственность, ведь это мои друзья, с которыми я объездил полстраны: Сашка Аксельрод, Валера Уваров (стал потом писателем), Серёжа Крикунов, Паша Разживин, Саша Вердиянц, Гена Трубин, Коля Кухин и другие ребята из оркестра. Спрашивают об опасности для здоровья, хотят знать, что с нами будет…

Позвонили в Ленконцерт, узнали, что Эдита Пьеха, Валерий Леонтьев, Ксения Георгиади и многие другие отменили свои гастроли в Белоруссию из-за Чернобыля. Дело принимает серьёзный оборот. Говорю, что радиация может быть повышена, поэтому надо поскорее принять правильное решение. Появляется руководитель оркестра Петренко и говорит, что всё это — ерунда, надо ехать на неделю в Гомель, там за каждый концерт нам заплатят вдвойне. Ребята смотрят на меня. Гомель на карте совсем рядом с Чернобылем. Петренко злится, уходит в свой номер и звонит в Ленконцерт, потом объявляет приказ: всем ехать в Гомель на неделю. Едем автобусом.

27 апреля 1986.

В Гомеле на улице — ни души. Иду в местное управление здравоохранения и разговариваю с докторами — они встревожены, говорят, что показатели повышены. Захожу в местную больницу, нахожу рентгеновский кабинет, спрашиваю, где доктор, — отвечают, что он вчера взял отпуск и уехал в Сибирь.

Вечером играем концерт. Зал Гомельского ДК наполовину пустой, ведь народу объявлено: «Сидеть по домам! Закрыть окна и двери!». После концерта все, кроме руководителя и его жены, опять в моём номере. Рассказываю им всё, что узнал у местных докторов. Люди, как один, решают срочно вернуться в Ленинград.

30 апреля 1986.

Узнал, что уволен. Иду к Логутенко, директору Ленконцерта, говорим больше часа, и выясняется, что Петренко обвинил меня в развале и бегстве с гастролей его оркестра. А то, что за день до этого взорвался Чернобыль, — он это не вспомнил? Мечтал о звании заслуженного артиста и готов был получить его любой ценой, хоть концертами в зоне Чернобыльского взрыва!

СПАСТИ ОТ ТЮРЬМЫ

«Твоя беда в том, что больно рожа у тебя всё время довольная, — наставляет Андрюха Пахомов, — держись поскромнее, на вопрос „Как дела?“ — отвечай „Потихонечку“, а ты вечно лепишь „Отлично!“, да ещё с таким видом, как будто только что Нобелевскую получила».

Это правда. Мне ещё Сашка всегда говорил, когда видел в зеркале ванной мою сия­ющую физиономию: «Съешь лимон, а то смотреть на тебя невозможно». Ну, не могу я скрывать эмоции! Если мне хорошо, почему я должна делать вид, что плохо? Если всё получается, зачем припадать до пола и ныть о том, как непроста жизнь? Жизнь и впрямь непроста, не всегда всё получается, вот тогда… А что тогда? Да ничего, так же улыбаюсь и шучу. Во-первых, так легче преодолевать трудности, а во-вторых… Ну, не знаю, что во-вторых. Видимо, счастьем поделиться готова, а вот неприятностями — не всегда и не со всеми. Да и кому они нужны, своих хватает…

Возле моего дома, на углу Гаванской и Шкиперки, встречаю нашу вечно недовольную соседку, она заходит в угловой гастроном и делает вид, что меня не замечает. Это чтобы не здороваться. Не хотите, не надо. Влетаю в парадную, машинально запускаю пальцы в прорезь почтового ящика — ничего нет, пишут. Внутренне ликуя, преодолеваю последний лестничный марш. Лифт, как всегда, не работает, но мне сегодня это перескакивание через три ступеньки — в самый раз. Даже не задыхаюсь, даже не останавливаюсь передохнуть.

Вот, наконец, и моя чёрная засаленная дверь. Думаю, ей лет сто. Если то, чем она сверху обита, снять, то совершенно спокойно можно созерцать наш коридор-пенал с сундуками и комодами по стенам, с двумя голыми лампочками и неожиданным окном справа, не просто заколоченным, а замурованным стеной соседского дома. Окно есть, а вида из окна нет. Но это, если свет горит, а если не горит, то ничего не увидеть, хоть всю обивку снимай. Но услышать можно.

Сейчас, ещё даже не разбирая отдельных звуков, я понимаю, что в квартире есть народ. Звучит музыка, причём в разных комнатах. Отчётливо слышу «Волшебный полёт» группы «Спейс», любимую вещь моего пятилетнего сына Лёньки, а в придачу что-то живое, похожее на гитару, но слишком громкое для акустики. Наверно, электрогитара, только откуда, не Витька же, наш сосед-алкоголик, сподобился?

Верный способ узнать — войти в квартиру. Ключа у меня нет, постоянная смена доверенных лиц, так или иначе опекающих Лёньку, вынудила меня отдать все ключи им. Так надёжнее, потому что мой приход домой мало что меняет в течении жизни «укороченной» после развода семьи. Вот и сейчас я нажимаю кнопку звонка — два раза. Шаги по коридору, дверь открывается без вопроса «кто там?» — значит, поджидают. «У тебя гости», — открывает дверь сестрёнка и, развернувшись, идёт обратно.

Лёля — одна из моих младших сестёр-двойняшек. Она учится в дошкольно-педагогическом и, в отличие от Томы, второй из двойни, имеет принципы. По её реакции я понимаю, что гости ей не по нраву и что они как минимум выпивают, а как максимум — мужчины. Именно в такой последовательности. Гитарные звуки идут из маленькой комнаты, и я направляюсь прямо туда. Ага, гости ещё и курят, в иерархии Лёлиных раздражителей это, пожалуй, на первом месте: она с детства мучается астмой, и неприязнь к курящим вполне обоснована.

Так, ничего себе, кого напустили в квартиру! Два незнакомых мужика, бутылки, стаканы, дым коромыслом, да ещё и баба какая-то с ними. Да не баба это вовсе, а моя хорошая знакомая, художница Оля Рунтова. Опрокидывая пепельницу, она тут же устремляется ко мне:

— Ну как? Хотя можешь не говорить, сразу видно — приняли. Мы тут третий час тебя ждём, уже отмечаем, присоединяйся. Да, кстати, ничего, что я не одна? Это Петя, а это… — Ольга делает лёгкую заминку, из чего я заключаю, что второй товарищ ей самой не очень знаком. Он поднимается с кресла и, не дожидаясь, пока вспомнят его имя, произносит:

— Прошу прощения, что явился без приглашения, некоторым образом случайно. Каштан.

С этими словами он необычайно изящным жес­том вылавливает мою руку и прижимает к ней сухие, твёрдые губы. Невиданные в нашем богемном кругу церемонии! А голос, голос чего стоит: низкий, приятно рокочущий. Но всё это отмечаю попутно, сейчас главное — меня приняли в Союз художников! Застань я в своей комнате не Ольгиных приятелей, а поддатую компанию соседа Витьки, тоже не сразу бы начала гнать.

— Вы, между прочим, напрасно поторопились. Ещё два часа назад моя судьба могла решиться по-другому, я была на грани — перевес в один голос. А при чём тут каштан? — я полна веселья, и хотя понимаю, что Каштан, вероятнее всего, фамилия, но уж больно поприкалываться охота.

— Валерий Каштан, для друзей — Валера, — серьёзным тоном, но с улыбкой в глазах.

— А я — Пётр Жеромский, мы с Ольгой Михайловной — старинные друзья, — по его взгляду в сторону Ольги я понимаю, что это не только дружба.

Так, что на столе? Портвейн, и неплохой, португальский «Порто»… вино красное сухое… бутылка «Столичной»… А так поесть охота! С едой негусто — сыр и несколько яблок. Всё тем же изящным движением Валерий запускает руку в чёрный кожаный портфель, стоящий в его ногах, и достаёт из него… Нет, такого не может быть в обычном портфеле обычного смертного!

Бутылка «Армении», полпалки самой что ни на есть твердокопчёной колбасы, явно ресторанные бутерброды с красной рыбой… и, в завершение, пакет из шуршащей полупрозрачной бумаги, а в нём — пять изумительных по форме, хоть сразу в натюрморт, душистых, с румянцем и лёгким пушком, персиков.

Общее онемение быстро проходит, и мы, теперь уже в полном составе, принимаемся праздновать моё вступление в Союз художников. Событие знаменательно тем, что снимает многие табу. Правда, я уже год как в молодёжной секции Союза, но это мало что даёт. Взрослый Союз позволяет работать в Графическом комбинате, Худфонде, получать заказы от Дирекции выставок. Появляется право на мастерскую и дополнительную жилплощадь, ну, ещё путёвки в дома творчества Художников, разбросанные в красивейших местах. Короче, при умелом давлении и хороших связях поживиться есть чем. А если просто рисовать, то никаких благ всё равно не светит.

Примерно так мы обсуждаем мои потенциальные возможности от членства в Союзе. По ходу дела я узнаю, что Оля совершенно случайно встретилась с Петром на улице после десятилетнего перерыва. Когда-то он был Ольгиной первой любовью, потом судьба их разметала: Пётр ушёл в музыку, а заодно женился, Ольга — в архитектуру и тоже вышла замуж. Гитара, которую я услышала на входе, была Петина, но он не просто играл, он демонстрировал колонки, своё последнее изобретение. Именно с этими колонками он шёл к Каштану в Ленконцерт, чтобы их там опробовать, но встреча сбила все планы — и вот они все трое у меня.

Что касается Валеры, то он работал звукорежиссёром, а в данный момент находился под следствием и обвинялся не более и не менее, как в распространении порнографии. Первый раз в жизни я видела человека, находящегося под следствием, тем более, по такому эксцентричному поводу. А уж чтобы он пришёл ко мне домой, да мы с ним пили коньяк и закусывали красной рыбой — это уж совсем из области фантастики. А ведь именно фантастику я больше всего и люблю…

Уже совсем поздно, когда стали прощаться, и Ольга с Петей, не стесняясь, целовались в глубине коридора, Валера, всё с тем же серьёзным лицом глядя на меня сквозь изящные очки в золочёной оправе, приблизил свои твёрдые губы к моим в ожидании ответного движения. Я загляделась на его очки, а когда сообразила, что к чему, он уже отпрянул и, слегка наклонив голову, произнёс: «Было очень приятно, ещё раз поздравляю, надеюсь увидеться».

Где-то с неделю не было никаких известий. У Ольги с Петей, похоже, наступил рецидив, её не было ни дома, ни в мастерской, а Валера, хоть и взял у меня телефончик, сам не звонил. Да и я разрывалась между литографской мастерской, издательством «Детская литература», где я бодалась с главным художником Валерием Трауготом за свою обложку, и подготовкой эскизов к поездке в Москву. Поскольку Министерство культуры предложило мне сделать графический цикл на любую тему.

Да, Андрюха бы сейчас опять мне сказал: «Ну, что ты выпендриваешься, нечем тут хвастаться. Скажи спасибо, что у тебя гарантийка в комбинате, литографии твои никуда не годятся, научись сначала рисовать. С Трауготом вообще зря связалась, он в издательстве — царь и бог, а ты против него выступаешь. Какая разница, что книжка про деревенскую драму, — он все­гда сказочных персонажей рисует, надо просто уступить. А с москвичами ты ещё поплачешь, как пить дать — завернут они твои эскизы „на любую тему“, зря деньги прокатаешь».

Андрюха — мой шеф, вернее, бывший, учил нас литографии. С тех пор он меня слегка опекает. Что не мешает постоянно ругать, видимо, для того, чтобы я чего о себе не возомнила. У него тоже свои тараканы в голове, видимо, нелегко быть сыном «того самого художника Пахомова».

Бегу на звонок, телефон общий, стоит в коридоре. Глубокий, журчащий голос узнаю сразу: «В ДК Кирова завтра в три часа генеральная репетиция рок-оперы „Юнона и Авось“ с „Поющими гитарами“. Вход там, где кинотеатр. Никого ни о чём не спрашивай, просто заходи и садись. Это стоит посмотреть». И вешает трубку.

Самого главного не сказал, он там будет?

Назавтра отменяю свой поход в издательство, иду в ДК. Репетиция уже началась, люди входят и выходят, в зале темно. Кручу головой, пытаясь найти Валеру, но безрезультатно. К тому же происходящее на сцене так захватывает меня, что к концу спектакля я вовсе про него забываю.

Ты меня на рассвете разбудишь,

Проводить необутая выйдешь.

Ты меня никогда не забудешь,

Ты меня никогда не увидишь…

Похоже, я, действительно, никогда его больше не увижу. Хотя, если надо будет, сам объявится.

Через три дня, и правда, объявился. На сей раз пришёл не в костюме, а в синем бархатном пуловере, принёс красную розу и коньяк той же марки. Разговор всё крутился вокруг «Юноны», сравнивали постановку московского Ленкома и наш питерский вариант. Понемногу сползли на его злоключения. Вот что он поведал.

В мастерской супер-популярного художника Славы Михайлова крутили кино. Были все свои. Валера принёс несколько западных фильмов. Кто-то настучал. Теперь всех таскают, заставляют показания подписывать. Комиссия признала фильмы порнографическими. И ещё. В составе комиссии Ветрогонский, мой бывший декан.

— Может, я поговорю с ним, у нас хорошие отношения.

— Не поможет, ничего уже не поможет, — горько улыбается Валера, — мне дадут года три. Адвокат сказал, штрафом и «условно» не отделаться, слишком много известных персон было на просмотре, все дали показания.

На мгновение Каштан перестаёт улыбаться и тихо припечатывает:

— К тому же я еврей. Представляешь, каково еврею, да ещё распространителю порнографии, на зоне?

— Бедный ты, бедный… — обнимаю его голову, трогаю пальцами твёрдые губы.

Он сидит, закрыв глаза, и слеза стекает по щеке. Потом мгновенно успокаивается и оживлённо поясняет:

— Ты бы видела эти фильмы! Они, конечно, не для детей, я не спорю. Первый, «Калигула», — исторический, очень откровенный, но и время было кровавое. Второй — совсем непонятно, как к порнографии отнесли. Прицепились к тому, что дело происходит в борделе. Ни одной постельной сцены, там проститутки, как могут, борются с фашистами. Это вообще комедия!

— Когда суд? — спрашиваю, а сама прикидываю, как бы ему помочь.

— Дней через шесть-семь, если ничего не изменится. Отец мечется в поисках нового адвоката, а я уже сдался. Просто живу последнюю неделю…

Валера отворачивается и глухо произносит:

— Извини, что со своими бедами на тебя свалился. Меня жена из дома выгнала, карьеру я ей порчу: она в Апрашке товароведом, а тут я со своей судимостью…

Вообще Валерка держится отменно, видимо, по свойству своей натуры оставляет за кадром всё, что «не помогает строить коммунизм». Но временами, особенно после двух-трёх рюмочек виски, Каштан в какой-то момент ломается, горбится и, зябко поёживаясь, начинает ходить по комнате из угла в угол, приговаривая: «Нервнич-чаю я оч-чень…»

— Всё, кончай мерехлюндию, остаёшься у меня, будем думать, как тебе помочь.

Конечно, в первую ночь мы ничего не придумали, во вторую тоже. А потом Каштан съездил домой, забрал свои вещички и окончательно переселился ко мне.

Не имей сто рублей… Дима Кирюнчев, врач скорой помощи, а до этого патологоанатом Военно-медицинской академии, помогал многим художникам. Сейчас Каштану нужен тайм-аут, чтобы его новый адвокат лучше подготовился к защите. Неявка в суд по причине болезни — законный повод. Но нельзя болеть чем попало. Болезнь должна быть внезапной, тяжёлой и убедительной.

Диму пришлось поуговаривать.

— Он тебя сдаст, а заодно и меня, — Димкин тон не сулил ничего хорошего, — у него ведь на лбу написано «бздила». Расколется после первой же встряски. Ты не знаешь, как они умеют трясти. А он — сплошные нервяки, интеллигент хренов. Тебе это зачем, ты мне объясни?

В конце концов, я убеждаю Диму, что человека спасать надо, тем более, раз его предали наши же братья-художники, да ещё при таких гнусных обстоятельствах. Немного подумав, Дима предлагает устроить небольшую клиническую смерть. Он сразу же откачает, большой опыт работы в реанимации. Памятуя о его не менее убедительном опыте работы в морге, я не соглашаюсь. После часа обсуждений приходим к следующему сценарию.

Накануне суда Каштан должен идти по Лиговскому проспекту от Невского в сторону Кузнечного переулка. На углу Кузнечного в 15.00 у него начнётся рвота, он «потеряет сознание». «Совершенно случайно» мимо будет проезжать скорая помощь и отвезёт его в Боткинские бараки. Там продержат минимум шесть дней, за это время адвокат изучит ситуацию и примет необходимые меры.

— А с какого перепуга его рвать начнёт? — беспокоюсь я.

— Дам ему пару таблеток, будет рвать как миленького, — невозмутимо объясняет Дима и добавляет: — Лучше бы понос, тогда вещественные доказательства были бы при пациенте, а так придётся с тротуара рвотные массы соскребать.

Каштан к плану отнёсся с юмором: «Меня от этой истории и так блевать тянет, может, и таблеток не понадобится».

По сценарию я должна в это время находиться подальше от места события, в какой-нибудь знакомой компании — на случай, если начнут выяснять обстоятельства внезапной болезни. Хоть я ему никто, это значения не имеет. Пока меня не было, всё шло гладко, через недельку дело было бы закрыто, а тут вдруг такой поворот. Могут заинтересоваться. Всё это Димка нагнетал, он с судебной практикой был хорошо знаком, работая с «клиентами», — так он называл трупы.

Всё прошло довольно удачно, за исключением того, что Валеру в Боткинских положили в очень холодный бокс, он там простыл и не на шутку разболелся. Так что лечиться всё же пришлось по-настоящему. Адвокат на сей раз попался нормальный, да и перестройка нагрянула. Какой-то условный срок Валерке дали, но это было так, между делом, он уже во­всю работал в студии «Рекорд» у Виктора Резникова над его проектом «Звёздного инкубатора» и пропадал там до ночи.

А через пару лет фильмы «Калигула» и «Курятник», из-за которых Каштан чуть не попал на зону, можно было посмотреть во всех видеосалонах.

В МОСКВУ — ПОКОРЯТЬ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Валера — человек-фейерверк, из него постоянно выскакивали необычные мысли, свежие шутки, идиотские, на первый взгляд, идеи, но впоследствии всё же осуществляемые. Моя пятнадцатилетняя дочка Лия и четырёхлетний Лёнька в нём души не чаяли. Лийка вдруг стала домоседкой, корпела над уроками и частенько просила Валеру объяснить ей задачку по алгебре или непонятную физику.

После очередного репетиторства, когда Валера объяснял по десятому разу суть физического закона, а Лийка чинно сидела на подлокотнике его кресла, я не выдержала.

— Ты что, не видишь, что она в тебя влюблена? Зачем ты её поощряешь? — я хоть и говорила шутливо, но на сердце было неспокойно.

— Ну и что, что влюблена? Зато физику знает и не шляется где попало, а у тебя на глазах, и настроение отличное. Видишь, я её делами всякими занимаю, да и то, если отметки хорошие. Пусть она лучше меня любит, чем какого-нибудь прохвоста.

Валерке нравилось обожание Лийки, но по-на­сто­ящему, без памяти, он любил моего Лёньку. Во-первых, его дочку напоминает, возраст такой же, во-вторых, именно сына он всегда хотел, а теперь вдруг получил. Он терпеливо отвечал на его вопросы, всегда объясняя по сути. Лёнчик ходил за ним хвостом. Если со мной он был требователен — как маленький к большому, то с Валеркой у него прочно установился мораторий на возрастные различия.

Когда Лёня не хотел спать, или гулять, или чего-то есть, Каштан подходил к нему, садился на корточки, чтобы стать одного роста, и вещал:

— Послушай, старик, я понимаю, что эта баланда, которую тебе мама даёт под видом супа, — вещь в корне несъедобная, но мама ведь старалась. Мы с тобой мужики или нет? Нам что, это не осилить?

Общая страсть — машины. С получки Валерка купил автодром — событие эпохальное в Лёнькиной жизни. Правда, в первый же день я застала такую картину: Каштан с Жеромским по очереди гоняют машинки на автодроме, а Лёнька в зрительском ряду, за спинами играющих, восхищается всем происходящим. На его просьбы дать поиграть Каштан спокойно отвечает: «Ну, старик, пока ещё рано, машины должны пройти обкатку, а это разрешается только опытным водителям». Но, увидев мой укоризненный взгляд, добавляет: «Впрочем, обкатка уже закончилась, можешь попробовать».

Когда дело касалось творческих проектов, Валерка становился непривычно деловым. Своим подкупающе-журчащим голосом он выбивал автокран для создания гигантского рисунка летящего человека на брандмауэрной стене дома на улице Правды. Этот «космонавт» там летает до сих пор. Кран поднимал Лийку с подружкой Аней — они вместе учились в художественной школе — и девчонки допоздна висели над сквером, создавая рисунок.

Но такая долгая жизнь выпала не всем «шедеврам». Досадно бывало видеть в уже смонтированном материале кадр, длящийся чуть более секунды: Богородица с младенцем, вдруг — наездом — кованый сапог, и всё изображение трескается. Это был фрагмент клипа песни «You are in Army now». Девочки часа два рисовали на льду замёрзшей лужи.

Моя дочь — наполовину кореянка, но для русского зрителя, решил Валера, сойдёт за вьетнамку. И уже на следующей съёмке Лийка изображала вьетнамскую девочку, бегущую босиком по заснеженному городу. И город, и снег, и босые ноги были настоящими. Что-то не заладилось, приходилось переснимать по несколько раз. Дочка мёрзла, но героически бежала по снегу опять и опять. В перерывах грелась в машине горячим чаем. Странно, что не заболела. Хотя ведь на войне люди почти не простужались, а Валерке удалось воссоздать военную атмосферу.

Да, Каштан был прирождённым режиссёром, хотя имел образование физика. На этом настоял его отец, который любил повторять: «В период с 37-го по 53-й год было уничтожено много евреев: писателей, актёров, художников, но — ни одного физика!»…

Эскизы для Минкульта были готовы, и я засобиралась в Москву. Хотя гарантийка в Графическом комбинате давала возможность спокойно жить и иметь свободное лето, но Валеркины дела шли не так уж хорошо — долгов полно, а зарплата не ахти. Равнодушен он к заработкам: если работа нравится — готов ещё сам приплатить, лишь бы получилось, а если не нравится… За такие дела он вообще не брался. Оставалось уповать на мои таланты. Решено — еду покорять Москву!

Стыдно сказать, но, дожив до преклонных 33 лет, я ни разу не была в столице нашей Родины. Да и сейчас не очень-то стремилась, но эскизы… Их нужно не только показать, но и защитить, иначе кто со мной договор заключит, если не объясню свои идеи? Хотя название серии будущих литографий вполне достойное — «Будни и праздники псковской деревни», но сюжеты могут вызвать недоумение. Люди в общем-то ничего не делают, а если и заняты чем-то, то это ни работой, ни отдыхом назвать нельзя. К тому же всё плоско, всё на переднем плане, никакой светотени, воздуха и объёма. Размазанный уголь, конечно, оживляет линейность форм, но до соцреализма сюжеты не дотягивают. Так что придётся обосновывать.

Заодно пройти по издательствам, представиться, показать работы — это за один день не осилить. А где остановиться переночевать? Валерка сказал — проблем не будет. Однако уже пора на вокзал, а вопрос так и не решён. Наконец, после серии звонков, Каштан великодушно протягивает бумажку с телефоном и адресом.

— Это Танька, Игоря Талькова жена. Я с ними вместе работал, на одну ночь можешь рассчитывать. Она очень славная, по-моему, казашка, предана ему сверх меры. У нас с ней были очень хорошие отношения, она для тебя всё сделает.

Как-то неудобно к Талькову ехать, лучше бы что попроще, он в зените популярности, на концертах аншлаги. Но я не к нему еду, а к Тане, так и порешим.

Гардероб подбирать не пришлось — у меня был всего один представительский наряд, как раз для таких случаев. Поезд вот не совсем удачный, он прибывает в Москву в шесть утра, а это рановато для визитов к незнакомым людям.

Наконец, кое-как пережив плацкартную ночь, я ступила на платформу Ленинградского вокзала. Чуть потряхивал утренний озноб, я шла к выходу и боковым зрением улавливала в стеклянных витринах высокую чёрную фигуру с огромной папкой под мышкой. Фигура производила заметное и немного комичное впечатление. Это всё из-за шляпы, зря я её надела, ведь не ношу никогда. Уже на самом выходе увидела себя в настоящем зеркале и успокоилась. Может быть, весь мой чёрный наряд и отдавал трауром, но, по крайней мере, не легкомысленностью, а это самое главное. Пошатавшись с полчасика возле вокзала, решила всё-таки позвонить: пока доеду, пока найду…

К телефону долго никто не подходил и, когда я уже собралась повесить трубку, заспанный и слегка испуган­ный женский голос отозвался. Стараясь говорить как можно любезнее, я ощущала растерянность и панику на том конце провода. Мужской голос раздражённо спросил:

— Кто там ещё?

Таня что-то залепетала в ответ, потом сказала в трубку придушенным шёпотом:

— Вы в нашем районе когда-нибудь бывали? Тогда я вам должна объяснить, сами вы не найдёте. Нет, тут всё очень запутано. Вот вы выходите из метро…

Она строила маршрут, но я потеряла нить уже после второго поворота налево. Мне ничего не говорили ни названия улиц, ни ссылки на какие-то магазины. Поняла только одно — это всё те же ненавистные новостройки, в которых я всегда плутаю, находясь в Питере.

Когда я, наконец, нашла их дом, было девять утра. Вид у меня уже был не столь солидный, каблуки подкашивались, папка то и дело кренилась то взад, то вперёд. Ничего, зато не очень рано приехала, это уже приличное время для первого визита.

Татьяна открыла дверь с опущенной головой, и я увидела её тонкую шею и оторванный ворот старенького махрового халата. Войдя в квартиру, я как-то сразу очутилась в спальне. Прихожая была настолько крохотной, что задняя часть папки упиралась во входную дверь, тогда как её авангард уже заезжал в комнату. Напротив двери стояла кровать, на которой кто-то спал. Таня приложила палец к губам и прошептала:

— Пойдёмте на кухню.

— А как же пальто? — тоже шёпотом спросила я.

— Там снимете, идёмте, — и повела меня поче­му-то через спальню, за которой, действительно, находилась крохотная кухонька. Моя здоровенная папка явно не вписывалась в габариты этих помещений. Пальто я снять не успела. За спиной что-то заскрипело, и, обернувшись, я увидела самого Талькова, который уже сидел на кровати и смотрел на меня весьма сурово.

— Извините, я вас, видимо, разбудила? Меня прислал к вам Валера Каштан, он сказал, что… — начала я заготовленную фразу, но Тальков меня прервал характерным, сразу узнаваемым голосом:

— Он ещё жив, его разве не посадили в тюрьму? — и, не дожидаясь моего ответа, продолжал язвительно, с каждой фразой повышая голос: — Его давно пора посадить, чтобы он не водил никого за нос. Довольно мы его терпели в Ленинграде, так он и здесь нас достаёт! Я всю ночь был на студии, писал новый альбом, я устал, как последняя собака! Почему я не могу просто поспать в своём доме?! Почему вы врываетесь ко мне и мешаете мне отдыхать?!

На всём протяжении этой речи Таня всё ниже опускала голову, не произнося ни слова. А я снова надела свою шляпу, поправила поля, взяла папку под мышку и направилась обратно, то есть в спальню. Более гротескового зрелища трудно себе представить: эдакая дамочка в чёрном стоит перед кро­ватью, на которой растрёпанный Игорь Тальков весь кипит, пытаясь сохранить при этом до­стоинство.

Посмотрев в его глаза, с улыбкой выплываю из этой малогабаритки, как пиратский фрегат. Татьяна что-то лепечет мне вслед, разбираю только последнее «Валере привет», и уже спускаюсь на лифте вниз.

Что ж, неплохое начало, очень бодрит. Жаль только, что в туалет не заскочила, придётся терпеть. С туалетами в Москве, похоже, точно так же, как у нас в Питере, то есть никак. Стала размышлять, где у Талькова, судя по местоположению кухни, может находиться туалет, и меня разобрал смех. Хотя смешного мало: я — в незнакомом городе, ночёвка накрылась, впереди — неизвестность.

Ну, Министерство культуры как-нибудь найду, но вот издательства… Я рассчитывала с утра всех обзвонить, наметить маршрут и по нему отправиться, а теперь остаётся уповать на телефоны-автоматы. Да к тому же страшно хочется пить, есть и пи́сать.

Я стала звонить, но все телефоны издательств были заняты, откликнулась только «Миниатюрная книга». Удивительно, но меня сразу соединили с главным редактором, Юрием Владимировичем Нехорошевым, и ещё более удивительно — он сразу предложил приехать. Это было явной удачей, даже голод и всё прочее отступило на задний план.

Издательство находилось в центре, пришлось проделать почти тот же путь, только обратно. К тому же мне, привыкшей к строгой логичности ленинградского метро, было не понять эту паутину московских колец и перемычек. С горем пополам я всё же добралась, к этому моменту всякое терпение было на исходе, и мне с трудом удавалось поддерживать общение.

ШНИТКЕ И ГРУЗИНСКАЯ ГОСТИНИЦА

Юрий Владимирович оказался солидным, седовласым и очень доброжелательным. Он помог распаковать папку и стал разглядывать мои рисунки. Постепенно выражение его лица всё более скучнело, он перестал кивать и гмыкать, а сухо пробурчал:

— Всё, достаточно.

Немного помолчав, он спросил:

— Вы, действительно, полагали, что с таким уровнем подготовки можете претендовать на заказ в нашем издательстве? Да вам ещё учиться лет пять, потом копии хорошие поделать, а уж затем только… Хотя не всем и это помогает.

Только сейчас сообразила, что показываю большие форматы, а книжные иллюстрации лежат на дне папки. Но дальше он смотреть не захотел. Будто специально позвал, чтобы распекать и поучать. Видимо, больше некого. Тут на меня навалилось всё сразу: голод, обида, усталость. Я поняла, что уже ничего не могу с собой поделать, и слезы потекли по щекам.

Похоже, Нехорошев этого никак не ожидал, он смотрел на меня с невыразимым удивлением, а я, уже не заботясь о впечатлении, вытирая сопли и размазывая тушь под глазами, выдала всё, что накопилось с утра:

— Да-а-а, вам хорошо так говорить, вы небось позавтракали, и на машине приехали, и туалет у вас, скорее всего, есть. А я с шести утра ни кусочка не съела, ни глотка воды не выпила, всяких хамов наслушалась и на метро вашем проклятом накаталась. Не-на-вижу эту Москву!

Слушая меня, Юрий Владимирович набрал номер телефона, что-то спросил, потом другой, видимо местный, и сказал:

— Лидочка, меня не будет часа два, — затем подошёл ко мне, вынул из кармана белоснежный носовой платок и стал вытирать мне глаза. — Пойдёмте-ка со мной, — и с рук на руки передал немолодой женщине, видимо, той самой Лидочке, которая провела меня в чистенькую и душистую туалетную комнату в конце коридора.

Пока я приводила себя в порядок, мне приготовили чашку кофе. Нехорошев без конца куда-то звонил, что-то назначал, отменял, короче, не отрывался от телефона. Увидев, что чашка пуста, подал мне пальто и шляпу, сам взял злополучную папку и повёл меня к машине. Мы ехали молча и добрались довольно скоро.

— Это Дом актёра, здесь чудесный буфет, вам понравится, — поддерживая меня под локоток, уверенно вёл по коридорам, — все ведомственные кафешки в закоулках спрятаны, чтобы посторонних не было.

Такого роскошного завтрака я и не ожидала. Запомнились дольки ананасов в салате из чего-то морского. Когда мы почти всё съели, Нехорошев спросил о моих планах. Я всё подробно рассказала: и про Минкульт, и про издательства, и про то, что мне негде ночевать.

— Ну, вот что, действовать будем так…

Мне так понравилось начало фразы, что я тут же мысленно согласилась на всё. Скажи он, что вечером пойдём на костюмированный бал, я бы только спросила, где брать костюмы. Но на бал он меня не пригласил, а предложил пойти на концерт.

— Вы Шнитке слушали? Понятно, что нет, он последние годы был сильно болен. А хотите послушать? Он даёт только один концерт, сугубо для своих. Это будет завтра вечером. Сегодня вы к трём часам едете в ваше Министерство, затем приезжаете ко мне в издательство, я отвезу вас домой, познакомлю с женой. Она тоже художница, и тоже питерская. Переночуете в гостинице, я договорюсь, а с утра — извольте по вашему списку. Я позвоню в «Малыш», там вам что-нибудь предложат. Идёт?

Ещё бы нет!

Министерство культуры находилось в такой страшной развалюхе, что я еле нашла подъезд, вход был со двора, к парадной вела протоптанная в снегу тропинка, как к колодцу в деревнях. Внутри тоже было всё шатко, разбросанно, приходилось бегать с этажа на этаж, зато сам худсовет порадовал: всё сразу утвердили и даже дого­вор стали готовить, чего я никак не ожидала. Настроение всё улучшалось, к тому же договорилась на завтрашнюю встречу в двух издательствах…

Нехорошев меня уже ждал, и мы тут же поехали к нему домой. Жена его Вера оказалась очень приятной, она посетовала, что уже лет пять не была в родном Питере, расспрашивала про моё поступление в Союз, рассказывала о своём.

Я не удержалась и поведала про утренний срыв и всё, что за ним последовало.

— Тогда понятно, почему он с вами так нянчится, — улыбнулась она, — ведь мы с ним примерно так и познакомились когда-то, прямо чуть ли не те же я слова ему говорила, вплоть до туалета.

Поздно вечером Нехорошев довёз меня на машине до каких-то ветхих строений. Это был рынок, ещё одна изнанка Москвы, менее всего похожая на столичную застройку. Мы зашли во двор и по наружной, средневекового вида лестнице забрались на второй этаж. На звонок дверь открылась, и мы оказались в небольшом холле, где стоял телевизор, перед которым сидела группа мужчин кавказской национальности. Они тут же на меня уставились, так что мне захотелось немедленно отступить. К нам вышла пожилая женщина и, расплывшись в радушной улыбке, протянула мне руки:

— Пойдёмте, моя дорогая, я вас устрою в лучшем виде.

— Это закрытая грузинская гостиница, — пояснил Юрий Владимирович, — правда, в ней живут одни мужчины, но вам дадут отдельную комнату. Одну ночь ведь переночуете?

Лучше уж на коврике вашей прихожей, чуть не ляпнула я, но удержалась. Ладно, переживу как-нибудь, бояться нечего: дверь закрывается изнутри, да и женщина по виду приличная.

Она тут же появилась в дверях с чистым бельём, представилась тётей Пашей, пригласила смотреть телевизор и посоветовала закрываться на ночь. Что я немедленно сделала, потом соорудила постель, выбрав одну из трёх кроватей. Только собралась раздеться, как в дверном замке что-то забрякало и, к моему ужасу, дверь открылась. В проёме появилась грустная усатая физиономия, и через секунду её обладатель уже стоял передо мной.

— Меня зовут Гоги, это моя комната, — сообщил он, и, увидев испуг на моём лице, уточнил: — Эту ночь она в полном вашем распоряжении, я только пришёл познакомиться и сказать, чтобы вы закрывались на ночь.

Он уселся за стол, понизил голос и добавил:

— Вы же понимаете, это мужская гостиница, здесь не бывает женщин. Вот они и бесятся.

— Кто бесится? — испугалась я.

— Да эти абхазы, кто ж ещё! — как неразумному ребёнку пояснил Гоги.

— А вы кто? — поинтересовалась я. Для меня они все были на одно лицо.

— Я грузин, это совсем другое, здесь почти все грузины, но есть несколько типов… Я бы их нико­гда не пустил сюда! — Гоги разгорячился и ударил кулаком по столу.

В дверях незамедлительно показалась тётя Паша:

— Ты зачем сюда пришёл, тебе ж было сказано! Ну-ка, отдай ключ, ишь, с вахты стянул… Не волнуйтесь, моя дорогая, спите спокойно, я ключ вот сюда спрячу, — и с этими словами тётя Паша засунула ключик в глубины необъятного лифа.

Зря она ему показала, где ключ, место не очень надёжное. Остаётся уповать, что её здесь боятся.

Ночь, слава богу, прошла тихо, только фонарь за окном сильно скрипел и раскачивался от ветра. Утром, когда я шла по коридору в душ, краем глаза видела, как из дверей выглядывали какие-то личности, но никто слова не сказал, видимо, авторитет тёти Паши здесь был силён.

В издательстве «Малыш» встретили очень приветливо, Нехорошев позаботился. Посмотрев мои иллюстрации к «Свинопасу» Андерсена, тут же предложили «Гадкого утёнка». Если эскизы понравятся, со мной заключат договор. Ура, ура! До чего всё прекрасно! Спасибо тебе, Тальков, что выгнал меня, ведь всё могло сложиться по Андрюхиному сценарию. Правда, в других издательствах работы не было, взяли телефон, обещали звонить.

Вечером, в назначенное время, я стояла у входа в Дом композиторов. Юрий Владимирович с Верой провели меня в небольшой уютный зал амфитеатром, а сами ушли, как я догадалась, общаться с Альфредом Шнитке. Концерт долго не начинался, зал был полон, но народ всё подходил, и служительницы приставляли всё новые стулья.

Наконец, Шнитке появился, как-то незаметно просочился сквозь гребёнку виолончелей и контрабасов, прижимая к груди свою скрипку. Худой, почти бесплотный, с белым отрешённым лицом. Зал мгновенно утих, а концерт сразу же начался без всякого вступления или объявления.

Я плохо знала его музыку, а то, что услышала, меня просто сразило. Казалось, он своим смычком задевает нервы, вытаскивает из глубин души первобытные страхи. Временами мелодия становилась вдруг трогательно-наивной, создавалось впечатление, что музыканты не очень-то и сыграны, ни в такт не попадают, ни в ноты. Но это была иллюзия, эмоциональный отлив тут же сменялся мощным девятым валом.

В голове забухал молот, я чувствовала, что задыхаюсь и почти теряю сознание. Горело горло, давило на глаза. Ещё не хватало заболеть! В перерыве нашла своих покровителей, извинилась и, сославшись на внезапную болезнь, вышла на улицу. Сначала — за вещами, а там видно будет.

В гостинице меня поджидали. Видимо, знали, что сегодня уезжаю. Гоги и ещё трое грузин сидели в холле и при моём появлении дружно встали. Я была в таком состоянии, что хотелось только лечь, и уж Боже упаси с кем-то общаться. Но надо было ехать, а билет ещё не куплен. Раз уж эти грузины проявляют ко мне такое внимание, пусть помогают. Но у них были свои планы, я узнала об этом, войдя в комнату.

Стол был накрыт, как в хорошем ресторане. В центре — шампанское, какие-то салаты и фрукты, а на кровати, под подушкой — кастрюля с дымящимся мясом. Как бы я это всё заглотила всего три часа назад!

Я объяснила ребятам своё положение. Они заговорили по-грузински все разом, попутно переводя: один из них сейчас пулей на вокзал, остальные составят мне компанию, отпразднуют мою удачную поездку, знакомство, заодно и подлечат.

Некоторое время они препирались между собой, видимо, решали, кто из них, такой несчастный, поедет за билетом. Отправился самый старший по имени Алексей. Его долго не было, меня уже почти привели в чувство хорошим грузинским коньяком и перчёными закусками.

Наконец Алексей вернулся, сказал, что поезд через час, что внизу ждёт такси, но подождёт, а у нас ещё есть время. Тут всё началось по новой, так что на вокзал мы прибыли за пять минут до отхода поезда.

Место было в купе, Алексей внёс мою сумку и папку, помог снять пальто и уселся рядом. Я забеспокоилась, что ему пора, поезд вот-вот тронется, а он спокойно заявил: «Так я с тобой еду, я два билета купил. Тебя одну нельзя отпускать, ты вон какая больная, за тобой ухаживать надо. Да и что я в этой Москве забыл? Поеду в Ленинград, никогда не был, посмотрю, поживу…».

Весь хмель и болезнь мигом с меня соскочили. Я стала звать Гоги, грозилась позвонить тёте Паше, Юрию Владимировичу. Не знаю, что уж я плела, но ребята вытащили Алексея из вагона почти на ходу. Они дружно махали уходящему поезду, не переставая переругиваться между собой. А может, и не ругались они вовсе, а сокрушались, что не повезло на этот раз и «кина не будет — кинщик заболел».

Часть 2. Студия «Рекорд»

1988 год.

Из дневника Саши Полищука

Февраль 1988 г.

На днях горела Библиотека Академии наук на Васильевском. Безвозвратно утеряно несколько миллионов книг. Самое нелепое — большая часть по вине доблестных огнеборцев: уникальные издания были затоплены водой и безнадёжно отсырели. По слухам, огонь не могли потушить в течение десяти часов, от огромной температуры лопались стекла в окнах. Сорок пожарных команд. Воду брали прямо из Невы — благо, близко.

Такого нокдауна российская культура не получала давно. Безразличие официальных лиц к тому самому культурному наследию ошеломляет. Впрочем, отношение обывателей мало чем отличается — посмотрели по телевизору, поохали да и переключились на очередные Зимние Олимпийские игры.

Апрель 1988.

Забрал документы из института. Вынудили, так сказать. Комсорг группы, неприятный белобрысый тип в очках с толстыми линзами давно лез с разговорами о вступлении в комсомол. Весь учебный год я вяло кивал головой — дескать, не прочь и вполне лоялен, а тут взял и ляпнул: ваше предложение противоречит моим религиозным убеждениям! Какие убеждения?! Среди знакомых — ни одного верующего, церкви в Ленинграде закрыты: где музей, где архив, а где и овощной склад… Ну, в общем, сука эта побежала в деканат, в профком. Скандал. Припомнили и новогодний вечер с пением «All You Need Is Love», и привод в милицию за серьгу в ухе, и вызывающее поведение. Присовокупили не сданный до сих пор сопромат. И предложили написать заявление «по собственному желанию». До того тошно всё это было, что написал. Простился, так сказать, и со студенческой жизнью, и с карьерой советского инженера. Не пойму — вроде и жаль, а вроде и плевать. Чувство — не такой теперь, как все.

И — страшно. На подходе вторая военкоматовская повестка. Говорят, таких — вроде меня, не шибко благона­дёжных, — посылают в Афганистан. Что там делается — о том в газетах пишут скупо. «Ограниченный контингент войск оказывает интернациональную помощь братскому народу». Голоса же западных радиостанций на русском языке (их глушат, но всё равно слушаем) захлёбываются негодованием: оккупация, огромные потери с обеих сторон, невиданная жестокость. Я видел пацанов — учились на три-четыре года старше в нашей школе. Они там были. От их циничных рассказов — озноб. Может, привирают. Но я видел и парней, которые, пробыв в Афгане два-три месяца, дембельнулись инвалидами. Без рук, без ног, с какими-то неведомыми болезнями. Они — молчат (может, бумагу «о нераспространении» подписали?). В глазах — безразличие.

Я панически боюсь военкомата.

Май 1988.

Проблема с армией решилась до нелепого просто. Сердобольные родители нашли «специалиста», за разумное вознаграждение поставившего нужный медицинский диагноз. Осенью — добро пожаловать за «белым билетом». Долг отечеству отдан сполна. Кажется, в нашей стране любой вопрос, любую неувязку с законом можно решить быстро. С помощью денег. «На лапу» берут все. И не боятся. Не подкопаешься — круговая порука.

Теперь другая напасть. У нас нельзя не работать. Уйдя из учебного заведения, я обязан в двухнедельный срок устроиться на службу. Неважно куда. Выручает гитарист «Алисы» Андрей Шаталин. Кому-то звонит, договаривается. Отныне я — оператор котельной. Попросту, кочегар. Престижная профессия, имея в виду, что едва ли не половина питерских «неформальных» музыкантов и художников делает карьеру именно на этом поприще. Иначе — статья. За тунеядство.

Июль 1988

По телевизору и радио только и говорят про тысячелетие крещения Руси. У меня противоречивое отношение к этой дате. Точнее, к происходящему юбилею. С одной стороны, это действительно знаменательная дата. За ней глубина веков, в которую, как в ночное небо вглядываешься — голова кружится. С другой — праздненство отдаёт профанацией. Ещё пару лет назад — все мы были атеистами. Верующих не то что бы преследовали, но — затирали. Словом, табуированная тема. А тут — нате вам гласность! В Москве, в Большом театре, «торжественный акт и большой праздничный концерт, посвящённые памятной дате». Что-то не склады­вается. Православие по указке — не катит. И мода здесь не при чём. Свобода — она внутри у каждого всё-таки.

ТЕРЯЮ СВОБОДУ

Вот так всегда в жизни: то расслабленно ползаешь из угла в угол, занятия себе придумываешь, то без продыха пашешь, не вмещаясь в сутки, и удивляешься, как это ещё три дня назад позволяла себе такую роскошь, как сбегать в мороженицу. Мой знакомый ТЮЗовский режиссёр Олег говорил: «Если я не успеваю, то беру что-то ещё и этим всё проталкиваю».

Валерка работал примерно по такой же системе, заодно притягивая всех окружающих. Я и дом из картона склеивала для клипа «Карточный домик», и вязала метровый носок, который всего-то на секунду появлялся в кадре. В конце концов мне эта канитель надоела, и я заявила, что больше самодеятельностью не занимаюсь, своих дел по горло.

— Машуня, ну кто, кроме тебя, мне поможет? — попробовал завести старую песню Каштан, но я сделала строгое лицо и демонстративно вывесила на двери план работ — пусть видит, что мне и поспать некогда.

Пару дней он не приставал ко мне со своими просьбами, а потом вдруг пришёл домой неслыханно рано, в восемь вечера, и многозначительно с улыбочкой стал дымить, по привычке прикуривая сигарету от сигареты. У меня как раз только-только начал получаться эскиз, и я сидела перед планшетом, вся измазанная углём. Убедившись, что заинтриговать меня не удаётся, Валера загадочно произнёс: «С зав­трашнего дня твои ставки резко возрастут». Выглядываю из-за планшета, больно уж у него тон торжественный, не просто так гоголем ходит.

Рассказывает. В «Рекорде» сегодня прямо столпотворение было. Лариса Малеванная со своим театром собирается репетиции устраивать, зал приходила смотреть. С Балтийского завода зам генерального приезжал, они спонсоры зимней «Формулы-1», нужно символику для соревнований разрабатывать, всякую всячину печатать. Витька группу новую смотрел, хочет взять на раскрутку, то ли «Проспект», то ли «Невский проспект».

— А я тут при чём? — спрашиваю, а сама уже ответ знаю, всё же за год Каштана неплохо изучила: может соки выжимать, а может сюрпризы устраивать. Сегодня, видно, второй случай.

— А при том, Марина Батьковна, что с завтрашнего дня вы становитесь главным художником студии «Рекорд» со всеми вытекающими отсюда последствиями, — улыбаясь во всю ширь вставных зубов, объявляет Валерка.

— Но я не могу, честно, не могу. У меня семь литографий только для Минкульта, а по Комбинату ещё долг за прошлый год, две утверждённые серии про пионеров, там ещё конь не валялся, и три книги висят, у одной срок горит, в пятницу картинки сдавать, а я её даже не прочитала. И вообще, прежде, чем такие решения принимать, надо меня сначала спрашивать.

Хоть и кипячусь, но предложение мне приятно.

— Машуня, а тебя никто и не просит сразу впрягаться. Назначение получила и делай дальше, что хочешь. Так, иногда какую почеркушку изобразишь, да за зарплатой раз в месяц придёшь.

— А что, и зарплату дают? — недоверчиво спрашиваю. Привыкла, что с Валеркой деньги больше утекают, чем притекают.

— Да уж поболее, чем в твоём комбинате, раза в три. — Валерка упивается моим смущением: у нас как-то не принято про деньги говорить, или хотеть их, или любить.

— Так с чего платить-то? — не унимаюсь я.

— Нет, ну ты меня слушала или углём брови красила? Я ж тебе говорил про Малеванную, Балтийский завод и новую группу. У них, кстати, спонсор есть откуда-то из Сибири.

Валерка вдруг усаживается на пол у моих ног и проникновенным голосом продолжает:

— Слушай, Витьке надо помочь, мы с ним такое дело задумали, если выгорит… В общем, миллионы лежат мёртвым грузом без всякой пользы. Есть идея, как их взять и в наше дело направить. Ты нужна нам позарез, ты умеешь всякие красивые штуки делать, у тебя друзья-художники есть. Выставки будем устраивать, по миру возить. К нашей стране сейчас знаешь какой интерес? Нет, ну ты, как курица, сидишь и ничего вокруг себя не видишь! Пионеры какие-то ей дались! Мы сейчас мир можем завоевать и, заметь, только одним искусством. Бросай ты свой комбинат, книжки эти детские. Нужны афиши, яркие, необычные. Буклеты, билеты, программки, фирменные знаки — на всё это спрос небывалый, а в «Рекорде» ни одного художника. Витя уже всем пообещал, и деньги заплачены. Выручай.

Про Витю Резникова надо рассказать поподробнее. Не было бы его, не было бы и всей этой истории.

Когда Алла Пугачёва в 1979 году исполнила Витькину песню «Улетай, туча», это мгновенно принесло ему популярность. Затем прозвучали «Дворик», «Динозаврики», «Бумажный змей», «Телефонная книжка», «Недотрога», «Спасибо, родная». Они исполнялись самыми популярными певцами: Ириной Понаровской, Михаилом Боярским, Ларисой Долиной. Макс Леонидов и его бит-квартет «Секрет» исполнили несколько песен Резникова в музыкальном фильме «Как стать звездой». Виктор стал первым отечественным автором, чья песня «Домовой» вошла в хит-парад музыкального журнала «Биллбоард» и долго держалась там на втором месте.

Но это произошло несколько позже, а пока за плечами у Вити был лишь институт Герцена, причём факультет физвоспитания — он был заядлым футболистом. В Союз композиторов его упорно не принимали, несмотря на популярность — не было музыкального образования. Ему с трудом удалось стать членом Союза театральных деятелей. Поэтому студию «Рекорд» он создавал, в том числе, и для собственной раскрутки.

На следующий день мы с Валеркой вместе по­ехали в «Рекорд», на Стачек, 105. Небольшой, но уютный концертный зал «Время» был очень удобно спланирован. Главное — масса небольших кабинетов, в которых уже поселились соратники Резникова. Витя немедленно стал называть меня Машуней, выделил отдельный кабинетик и мягко, но по-деловому перечислял все намеченные им встречи, на которые он должен пойти со мной, обсуждал темы, передавал телефоны, по которым нужно добыть информацию.

В общем, поздно вечером, сидя дома на диване и перебирая записки, фотографии, составляя план на завтра из двадцати восьми пунктов, я поняла, что круто попала. Колесо моей жизни дрогнуло и, подпрыгивая на колдобинах и кренясь на поворотах, помчалось вперёд, оставив далеко позади тихую заводь чистого искусства и наивную веру в спокойную и безопасную жизнь.

На самом деле это разворачивалось большое колесо перестройки, и мы, с самого начала вскочившие в него, тогда ещё не знали, что скоро будем жить в другой стране, в другом городе и даже на другой улице, при этом вовсе не меняя дислокации. Мы ловили музыку свободы, мы упивались трансляциями партсъездов, потому что такие тексты до сих пор передавали только «вражеские голоса». Ничего не было интереснее новостей. Мы ощущали свежесть нового ветра, но не предполагали, что он наберёт силу шторма, что наша большая и великая держава, как зеркало в сказке «Снежная королева», рассыплется на десятки мелких и острых осколков.

Perestroika и Glastnost стали новыми символами новой страны, потеснив Matrioshka и Troika. Иностранцы были повсюду. Они больше не ходили под присмотром экскурсоводов, не прятались за стёклами комфортабельных автобусов. Они атаковали разные правительственные учреждения, требуя срочно познакомить их с владельцами частных (непременно частных, боже упаси, государственных!) компаний для немедленной регистрации совместного предприятия, так называемого Joint Venture — предприятия риска. Они волокли фуры с гуманитарной помощью и, с недоверием глядя на депутатов, оставляли всё же на их попечение тонны дефицита. Они организовывали столовые для бедных, по улицам с плясками и песнями блуждали колонии кришнаитов, а к детям на улицах подходили пожилые нездешние люди в светлых одеждах и угощали конфетами, дарили игрушки, и родители теперь этого не запрещали.

Мой Лёнька как-то принёс с выставки «Инрыбпром» картонную коробку. Мы открыли её и обнаружили большой и красивый набор ЛЕГО. Дочь сказала, что Лёня зашёл внутрь стенда то ли шведской, то ли норвежской компании, оттуда вышел уже за ручку с приятным пожилым дядечкой, который и вручил ему эту коробку. Они были уверены, что коробка пустая, что вовсе не омрачало Лёнькину радость. Тогда пустые бутылки из-под фирменных напитков, одеколона, коробки от конфет ни за что не выбрасывались, а украшали внутренности сервантов.

Когда же выяснилось, что в коробке настоящее ЛЕГО, мечта всех детей, счастью не было предела. На Лёньку смотрели как на героя, всячески выпытывая, что он такое сделал или сказал, за что ему дали ценный подарок. Сын объяснить происшедшего не смог, только всё поминал стриженую верёвку, как дяденька брал верёвку, потом — джик — верёвка уже на кусочки пострижена. Для чего нужно стричь верёвку и как это связано с подарком, мы так и не поняли.

Лийка все вечера пропадала на репетициях. Она познакомилась с музыкантом, которого звали Саша. Он играл на гитаре в какой-то самодеятельной группе и по этому поводу отрастил длиннющие «хайры» в духе «битлз». Саша одно время учился в институте, а потом то ли был отчислен, то ли сам ушёл и теперь работал кочегаром. Он был старше моей дочери, что не мешало ей называть его Шуриком и относиться покровительственно.

Не помню, как я выполнила свои обязательства доперестроечной эпохи, но как-то выполнила. Опять ездила в Москву, деревенскую серию в Минкульте приняли, но, по-моему, без особого восторга, похоже, что и у них тоже колесо поехало.

Я не успевала вести переговоры, давать задания художникам, узнавала, где можно печатать тиражи, как правильно оформить документы. К тому же, привыкшая отвечать только за свою работу, очень переживала, если меня подводили.

— Машуня, возьми себе администратора, пусть он всю эту бодягу разгребает, я уже и с Витей поговорил, — Каштан вмешался вовремя, я готова была сбросить с себя полномочия и уйти в свободное плавание. Мне дали скромного, но делового и настойчивого Лёшу, и дела пошли веселее.

Балтийскому заводу так понравилась наша работа, что главный инженер, который почему-то курировал все подшефные мероприятия, позвонил мне и попросил подъехать для разговора. Встретились на Васильевском, где и базировался завод, но почему-то на углу Большого проспекта и 19-й линии.

— Видишь часовню? — спросил он. — Так вот, здесь теперь будет твой офис. За месяц отремонтируем, а ты пока у нас в клубе поработаешь, команду подберёшь.

— Так я ж в «Рекорде» работаю, у Резникова, у меня договор с ним, и кабинет, и администратор есть.

— Ты сама-то прикинь: что твой «Рекорд» и что такое Балтийский завод. Земля и небо. К тому же у тебя будет полная самостоятельность и гарантированный, заметь — гарантированный, заказ. Ты не смотри, что часовня маленькая, в ней около ста квадратов. А место какое красивое, и от дома недалеко. Зарплату тебе хорошую положим. Ты сколько у Резникова получаешь? Да ладно тебе про коммерческую тайну, я знаю, ты у него полтыщи получаешь и ни прибавок тебе, ни загранпоездок, ни санаториев.

Главный инженер слегка сердился, что приходится уговаривать. По всему, он был уверен, что я сразу же соглашусь.

— Ну что ты с нашего заказа поимела? Да ничего ровным счётом — оклад-жалованье. А знаешь, сколько мы заплатили? Ну, конечно, не твоё дело. А будет твоим! Я треть суммы сэкономлю, создав такой отдел, а ты себе через год машину купишь. В общем, пока думай, но не очень долго, у меня тут детская олимпиада в Сочи намечается, надо её упаковать.

Такой поворот событий в мои планы не входил, к тому же в часовне… Приехала домой, Валерке рассказала. Он задумался:

— Ну, ты понимаешь, Витьку бросать никак нельзя, вот-вот главное должно произойти. Балтийский завод тоже обижать опасно, народ крутой, могут не понять. Давай завтра в «Рекорде» всё обсудим.

Рассказали Вите. Он, на удивление, ничуть не взволновался, даже заулыбался какой-то своей мысли:

— Я знал, Маша, что Валерка мне правильного человека привёл. На Балтийский не ходи, у них там скоро совсем другие дела завертятся, им не до олимпиад будет. А с тобой составим новый договор: десять процентов от прибыли по каждому заказу пойдёт тебе в премию. Годится? Ну, и отлично. Да, и вот что. С завтрашнего дня ты — член Совета директоров, изволь по четвергам в десять утра приходить на совещание.

Никогда в моей жизни не было такого разнообразия. Я могла с утра, не отрываясь от телефона, заниматься сплошной рутиной: с печатниками договариваться о сигнальных оттисках, выяснять, не согласится ли Ленинградский керамический завод помимо раковин и унитазов выпускать, к примеру, пепельницы или посуду с фирменной символикой. Искать, кто может сделать действительно грамотный перевод текстов буклета «Русские сезоны» для Рудольфа Фурманова и его «народных». После обеда, приодевшись посолиднее, ехала договариваться о проведении выставки плаката на Охте, в выставочном зале Союза художников, о видеосъёмке, о прессе. Вечером то по мастерским ходила, с художниками знакомилась, то подхватывала кого-нибудь из Витиных гостей и вела их в ресторан.

Мне удалось подружиться с плакатистами, это была самая активная секция Союза художников, что вполне объяснимо. Именно плакат даёт возможность «шершавым языком» сказать миру всё, что ты о нём думаешь. И если собрания в секции графики с участием книжников и станковистов проходили чинно и по плану, то у плакатистов редко обходилось без гигантской склоки, а то и драки. Но их задор, готовность всё брать на себя, работать быстро и остро — эти качества нужны были Витькиному делу как воздух.

Про Неонилу Лищинскую хочу рассказать особо. И не только потому, что мы до сих пор с ней дружим, но и потому, что её первую я выдернула из жизни свободного художника, взвалив на девичьи плечи ответственную и, как оказалось, сумасшедшую работу. Видимо, хотела, чтобы кто-нибудь из собратьев по кисти поварился в том, в чем варилась я, а не поглядывал в мою сторону, как на предателя и нахлебника. Вот Неля мне и подвернулась. Она в это время как раз собиралась съездить в Пушкинские горы писать акварельки.

— Потом съездим вместе, — уговаривала я, — у меня там дом, поживёшь, сколько хочешь, а пока выручай, нужно срочно делать буклет «Русские сезоны» для зарубежных гастролей народных артистов.

Буклет был сделан, и гастроли состоялись, только Неля так и не собралась приехать ни в Пушкинские горы, ни в мой любимый Алтун, где из окон дома видны арки каретного двора, когда-то принадлежавшего графу Львову, с которого Пушкин писал образ Троекурова для своей повести «Дубровский».

Для того чтобы понять, во что я Нельку втянула и куда сама попала, нужно рассказать о Рудольфе Фурманове, который возглавляет театр «Русская антреприза» с тех самых пор, как мы познакомились.

Первое впечатление от Фурманова — безумно неорганизованная личность. Но шаг за шагом, он незаметно, «тихой сапой», забирает тебя в свою орбиту, заставляя делать то, что ему нужно. А в другой момент его желания и цели меняются, и он требует ровно противоположного, причём немедленно, обвиняя всех в халатности и бездействии.

В этом весь Рудик (так его всегда Витя называл), в упорстве и умении жонглировать словами. Ведь откуда взялись «Русские сезоны» и название театра «Русская антреприза имени Андрея Миронова»? От балетной антрепризы Дягилева 1909—1929 гг., известной во всём мире как «Русские сезоны».

У него выступали народные артисты, и на этом держалось всё. По сути, это была фишка Фурманова — он имел дело только с «народными». Он возил их по миру, благо, время было такое. А уж как они там зарабатывали свой нелёгкий хлеб, об этом можно их спросить, а можно и не спрашивать — большинство зарубежных гастролей делалось по принципу: мы тебя вывезли, будь доволен и этим.

Карьера Рудольфа — знамение времени. Поначалу он был конферансье, объявлял номера в концертах, потом стал рассказывать байки из актёрской жизни, затем выходил в каких-то сценах, подыгрывал звёздам. И на волне перестройки вырос до того, что стал художественным руководителем театра.

Мы бы ничего этого не знали, если бы Витя каким-то боком не вписался в его тусовку и не пообещал Фурманову сделать рекламу для гастролей в Германии. Я сначала здорово вдохновилась всей темой, а когда поняла, что попала под паровой молот, было уже поздно. Целыми днями с его уст не сходили имена Лебедева, Леонова, Смоктуновского, Стржельчика, Ульянова, Басилашвили, Алисы Фрейндлих, он повторял их как молитву, они были ответом на все наши робкие возражения.

Рудик просил одно, через минуту требовал другое, кому-то обещал третье. Он мог явиться ко мне домой чуть не ночью и кричать так, будто я, по меньшей мере, воровка и мошенница. Мы с Нелькой без конца переделывали буклет, который, конечно, должен был иметь сиренево-фиолетовую гамму, как афиши Дягилевских сезонов.

После очередного ночного звонка с руганью и угрозами, я сказала Вите: «Всё, больше никакого Фурманова, или я ухожу». Не знаю, о чём там Витя говорил с «великим и ужасным», но Рудик вдруг превратился в саму деликатность, в саму предупредительность, познакомил с артистами, обласкал и усыпил. Нам с Нелей уже грезилось, что мы едем с «народными» на гастроли, что мы просто незаменимы.

Я даже побывала с охапкой эскизов на квартире Алисы Фрейндлих. Могу представить, как ей интересно было слушать мой робкий лепет. Алиса собиралась на репетицию в театр, который находился через дорогу, и рассеянно посмотрела на наши творения. В комнату вошёл молодой, красивый мужчина, которому Рудик стал всё по новой объяснять и совать под нос распечатки.

Впоследствии Каштан обмолвился, что это нынешний муж Алисы, Юра Соловей, а у Соловья есть приятель, некто Ананов, который делает практически копии Фаберже. Его никто признавать не хочет, считая это не искусством, а эклектикой и подделкой, но у Ананова — большое будущее.

В общем, завершали работу с Фурмановым мы уже вполне мирно, буклетов напечатали на разных языках великое множество, но больше, слава богу, дел не имели.

У «Рекорда» появился свой фирменный знак — ёжик в наушниках. Он был похож на Витю и в то же время — на молодых меломанов, колючих и одержимых. Ёжик всем понравился и попал в рекламу. Плакаты для концертов создавались под диктовку по телефону. Утром я узнавала о них, а уже к обеду приезжали расклейщики и забирали чуть сыроватые отпечатки. А ведь надо было и сюжет оригинальный придумать, и тексты причесать, и с продюсером согласовать.

Мобильников тогда не было, да и простые телефоны стояли не у всех. Иногда звонила совершенно незнакомой бабушке с просьбой спуститься ниже этажом, попросить Шурика из девятой квартиры срочненько приехать на съёмку, и пусть не забудет сменную кассету. Как ни странно, Шурик появлялся и кассету привозил.

В то время всё держалось на личных отношениях. Работающей инфраструктуры в культурной сфере не было, а были одиночки, которые чем-то владели, что-то могли, чего-то хотели. Они, как правило, работали в самых, на первый взгляд, неожиданных и неподходящих местах. Так, лучший наш фотограф Андрей Василенко трудился в казённых подвалах Судмедэкспертизы, к нему было немного жутковато приезжать, вечно на проволоках сохли разные «жмурики», да ещё в совершенно непотребном виде.

С печатниками было проще, они работали в типографиях, наши заказы делали «слева», так что приходилось соблюдать конспирацию, шифро­ваться и назначать встречи на каких-то задворках. Пробовала официально заказать в типографии, честно заплатив в кассу деньги. Сорвали сроки, выдали какую-то невнятную макулатуру. Чуть заказчика навсегда не потеряла. В государственных типографиях везде одно и то же: полдня нужно по инстанциям ходить, чтобы заказ приняли, потом договор неделю подписывают, потом часть материалов потеряют, а пока новые несёшь — уже поезд ушёл. Так что левак процветал.

КАК ОСВОИТЬ МИЛЛИОН?

Среди всей этой суеты шла громадная подспудная работа, которую Каштан с Витей вели на пару. Все понимали, что готовится нечто важное, какое-то великое событие, которое даст развитие всему делу, готовится будущее «Рекорда». От Валерки никаких деталей добиться не могла и понимала, что если уж он, хвастливый болтун, загадочно и непробиваемо молчит, значит, ставки очень высоки.

В один из четвергов, когда мы, встав пораньше, собирались на очередной Совет Директоров, Каштан вдруг замешкался у вешалки и произнёс, глядя на носки своих начищенных до блеска фирменных ботинок:

— Машуня, если сегодня тебе Витя будет что-то предлагать или просить тебя о чём-то, ты сразу ничего не отвечай, подумать, мол, надо. И сядь напротив меня, поглядывай.

Ага, значит, началось.

Мы с ним так на пару в преферанс играем, он научил меня обмениваться информацией с самым невозмутимым видом, и мы стали непобедимы. Даже братьев Бахолдиных, печатников из Академии Художеств, всегда обыгрываем, хотя они считаются очень крутыми. Всегда приходят на игру с двумя бутылками коньяка, одну мы в процессе выпиваем, а другую они нам проигрывают. И всё из-за нашего метода.

Валерка научил меня, как самыми минимальными средствами подсказать друг другу правильный ход. Никто нас не понимает, все ждут известных знаков, а их-то и нет. Так что мы действуем абсолютно открыто и всегда по-разному: это может быть какой-то мотивчик с намёком, выпучивание глаз, зевота или хлюпанье носом — в нашей системе «передачи данных» они всегда будут поняты правильно. Но только нами. Такой плавающий шифр.

К нашему приходу основной состав Совета уже на местах. Его костяк — три Александра. Главный режиссёр Саша Аристов, его основное место работы — телевидение, редакция музыкальных программ. Другой Саша, Горячёв, работает администратором Дома культуры им. Первой пятилетки. В «Рекорде» он тоже заведует разными концертными программами. Оба временно сидят на двух стульях, «пока не началось». Третий Саша, Инденок, — Витькин дальний родственник, он экономист и следит за тем, чтобы деньги семьи были потрачены с толком.

Витя заходит стремительно и, садясь на своё председательское место, обводит всех внимательным взором. Интересно, заметил, что мы с Валеркой друг против друга, а если заметил, то понял ли причину?

Я нарочно к Горячёву с какими-то пустяками подсела, чтобы естественнее моё перемещение выглядело. Витя задерживает взгляд на Каштане, тот в ответ прикрывает глаза, явно что-то подтверждает. Ну, давайте уж, колитесь! Витя с минуту молчит, тишина стоит — мельчайшие звуки за окном слышны. Наконец, поглядев на каждого особенным, испытующим взглядом, Резников произносит:

— Ну, нет смысла больше молчать, это произошло, и теперь нам предстоит много работы.

Опять молчание, опять тишина. Витя смотрит с недоумением, как будто он всё сказал и ждёт реакции.

— Так что, никто ничего не знает? Ну, вы даёте! — Витя улыбается, не скрывая торжества. Каштан бровями даёт мне понять, что это была проверка на утечку информации. Теперь начнётся главное.

— Ну, раз вы такие несведущие, придётся вам всё рассказать сначала. — Витя перебирает бумаги на столе, но делает это машинально, он просто подыскивает слова. — Может, ты, Валера, начнёшь?

Валерка втягивает носом воздух, это означает, что его ждёт проверка на лояльность и умение выдавать дозированную информацию.

— Я тогда кратко и по существу, — с серьёзным видом начинает Каштан. — Все знают о нашем проекте «Как стать звездой» или «Звёздный инкубатор». Суть его понятна — это создание профессиональной подготовки поп- и рок-исполнителей, их раскрутка, прокат и стрижка купонов. До сих пор качественной инфраструктуры для этого не было. Ни в Москве, ни у нас. Проблема делится на две составляющие: это кадры и средства. С кадрами вроде уже неплохо, а вот со средствами до сих пор было туго.

— Их вообще не было, я за всё свои деньги платил, — встревает Витя.

Валерка потиранием пальцев даёт мне понять, что это не совсем так, и продолжает:

— Уже полгода мы ведём переговоры с рядом спонсоров, как зарубежных, так и наших, так сказать советских.

— Про зарубежных пока опусти, давай сразу к нашим, — направляет Витя.

Валерка трогает дужки очков, из чего сразу понимаю, что про зарубежных тоже есть что сказать.

— Самым перспективным в этом отношении нам виделся нефтеперерабатывающий комплекс, а конкретно, Тобольский нефтехимкомбинат, ТНХК. Его генеральный, Владимир Васильевич Юдин, — мужик современный, хоть и не молодой. Замы его, Филатов и Коханов, весьма передовые, да к тому же нашего возраста. Так что взаимопонимание достигнуто, мы имеем конкретные обещания по финансированию нашего проекта, причём в ближайшие годы. — Валерка делает паузу, ожидая реакции.

И тут я понимаю, что он не всё знает, что остальные догадываются об этом, и что сейчас последует самое главное, совершенно другое по масштабу значимости. И ещё я понимаю, что Витя подставил Валерку, он намерен показать всем, кто в этой избе хозяин.

— Не в ближайшие годы, а в ближайший год, — поправляет Витя, и эта незначительная поправка действует на Каштана, как удар хлыстом, лицо его дёргается и застывает в улыбке, а Витя продолжает:

— Только вчера были подписаны документы, из которых следует, что ТНХК даёт под проект «Звёздного инкубатора» один миллион инвалютных рублей.

Последняя фраза производит неслыханный эффект, все начинают говорить разом, что-то спрашивать, протягивать Вите руки для рукопожатия, просто хлопать по столу и приплясывать. Только у Валеры, улыбающегося всеми своими искусственными зубами, пот льётся со лба, стекает по носу и капает на важные бумаги. Вижу, что уязвлён, ведь именно он вёл переговоры, без конца мотался в Сибирь, именно он нашёл этот комбинат, а теперь его недвусмысленно поставили на одну доску со всеми нами. Я пятернёй зачёсываю волосы назад, это знак ему — ничего, прорвёмся. Вижу, понял и посмеивается, утирая пот.

Выдержав паузу, Витя продолжает:

— Есть одно небольшое, но важное условие: этот миллион мы обязаны освоить в течение года. Со вчерашнего дня время пошло.

Похоже, собравшиеся не придают этому никакого значения, были бы деньги, а уж мы их не упустим. Только Каштан сразу напрягается и вытягивает губы трубочкой, что явно означает: «Вот это засада». Он тут же пересаживается к Вите поближе, начинает внимательно читать документы, делает пометки, что-то тихо говорит ему на ухо. Конфликта как не бывало, есть задача — её надо решать.

Вечером пристаю к Валерке: в чём проблема, неужели года мало для того, чтобы купить то, что нам надо.

— Понимаешь, ведь мы имеем дело с условными деньгами. Что такое инвалютный рубль? Таких денег нет, это не доллары, не марки, не фунты-стерлинги, это чёрт знает что. Мало толку в его объявленном курсе — за него якобы должны дать один и шесть десятых доллара. Но никто ничего не даст, ни один банк. По большому счёту, это всего лишь обязательства банка. Насколько западные банкиры поверят нашим, а клиенты западных банков убедятся, что подвоха нет, а наши банки смогут соблюсти условия сделки… В принципе, всё возможно, но не в такие сжатые сроки. Если начать немедленно, вокруг этого дела создать шумиху, чтобы потом труднее было всё замять, да ещё чтобы из наших никто не рыпнулся, не принялся доказывать, что он умнее, честнее, надёжнее… В общем, в любой момент всё может рухнуть. Но работать надо, другого выхода нет. Думаю, даже если ничего не выйдет, за год мы на этом деле завоюем такой политический капитал, что сможем получить следующие инвестиции на очень хороших условиях.

И Валерка принялся разворачивать передо мной различные варианты развития событий. А я смотрела на него, слушала вполуха и думала: ты неисправимый мечтатель, видимо, за это я и люблю тебя, поддерживаю при любых раскладах, прощаю враньё. Знаю, увидев красивую комбинацию, ты посмотришь на меня поверх очков, выстроишь в тонкой улыбке свои твёрдые губы и чуть заметно кивнёшь — давай, мол, начинаем.

Это собрание стало водоразделом в жизни «Рекорда», всё наше существование разделилось на «до» и «после». Первое мы спешно завершали, второе стало настоящим смыслом нашей работы. О чём бы ни заходила речь, с кем бы ни вели дел, мы обязательно упоминали наши блестящие перспективы и возможности. И надо сказать, срабатывало всегда. Конечно, врать на эту тему было бы бессмысленно, ведь только наша вера пробуждала в партнёрах желание соответствовать, быть в игре.

Дела стремительно шли в гору. Валерка начал прорабатывать поставщиков и нашёл финскую фирму «MS-Audiotron», которая производила концертное акустическое оборудование, но остальное тоже бралась поставить. Финны хороши были ещё тем, что традиционно вели торговлю с Советским Союзом, и не нужно было завоёвывать режим доверия. Матти Сарапалти, владелец фирмы, приезжал несколько раз, делал всем маленькие подарки, шутил, обсуждал технические детали поставки.

Заметив, что его толстые пальцы всё время соскакивают с кнопок микрокалькулятора, выдавая ошибки, я предложила поменяться на мою «Электронику», самый большой микрокалькулятор в мире. Матти был в восторге — всё работало, цифры складывались, а главное, он вдруг увидел, что не всё у нас так уж плохо, своя техника есть, и это, возможно, повлияло на размер скидки. Он заинтересовался колонками Петра Жеромского и даже договорился с ним о поставках.

Я спросила Матти про эмблему фирмы, на мой взгляд, она какая-то эскизная, незаконченная. Он добродушно улыбнулся и поведал, что нарисовал её сам, будучи сильно навеселе, в каком-то ресторане — прямо на салфетке. Но это же несолидно и непрофессионально, удивилась я, как можно с такой эмблемой вести бизнес. Тут он ещё больше развеселился и заметил, что бизнес никак не зависит от эмблемы, а вот от бизнеса будет зависеть, запомнят её или нет.

Предварительные переговоры подходили к концу, до срока оставалось ещё семь месяцев, и мы вполне укладывались. Матти должен был приехать в Тобольск для окончательного подписания контракта, все процедурные моменты были обсуждены и утверждены руководством ТНХК, приезд наметили на начало июня.

Контракт чётко укладывался в один миллион инвалютных рублей. За эти деньги мы получали студию звукозаписи на шесть мест, видеостудию, укомплектованную японской техникой, концертное оборудование, включая свет, всю звуковую аппаратуру, английские микрофоны, микшерский пульт, а ещё мини-кинотеатр и настольную издательскую систему. Главной покупкой был синтезатор «Synclavier» для Вити, чтобы он мог записывать музыку, не выходя из дома.

А в последних числах мая, в один из четвергов, на Совет директоров пришёл тихий, скромный молодой человек. Витя представил его как своего консультанта по вопросам развития, звали молодого человека Сергей Рогов.

Так и хочется, перескакивая через годы и события, сказать: «Ну, вы же следили за криминальной хроникой 90-х годов, вы же знаете про все эти громкие дела». Но не буду, пусть всё идёт своим чередом.

Он пришёл, скромный и тихий, слегка косноязычный, какой-то весь блёклый, в застиранной джинсе, давно не стриженный, со свисающими на небритые щёки сосульками светлых волос.

Витя сообщил нам, что Сергея командировал химкомбинат, что он теперь — член Совета директоров «Рекорда», и вся дальнейшая работа по контракту пойдёт под его непосредственным руководством.

Рогов принёс с собой какие-то бумаги, которые Витя громко назвал альтернативным предложением. Мы полистали эти бумажки — там не на что было смотреть, какие-то предварительные запросы, причём безответные, фир­мам-посредникам, торгующим чем попало.

Когда Рогов ушёл, Валерка прямо спросил, нужно ли ему продолжать заниматься контрактом. На что Витя мягко ответил: конечно, продолжай, чем больше будет предложений, тем лучше, мы с Сарапалти скидку получим. Но ведь контракт на стадии подписания, зачем воду мутить, возра­зил Каштан. Время есть, ответил Витя, а Рогова нам прислал комбинат, ничего не попишешь…

Не знал Витя, не мог знать, что вовсе не комбинат прислал Рогова, а те, кто решили взять нефтеперерабатывающий гигант в свои руки. А что для этого нужно сделать? Правильно, обездвижить. В тот день и начался этот процесс.

Дальше покатилось всё как по писаному.

Матти приехал и уехал, контракт так и пропал, а на его месте, с подачи Рогова, возник другой, всего на 180 тысяч этих самых условных денег. Какие-то шалабушки всё же появились в «Рекорде»: несколько видеокамер, парочка проекторов с экранами и микрофоны, вроде даже английские. Издательская линейка тоже пришла, но мне в руки не попала. Рогов решил, что сам будет обеспечивать её сохранность, и установил в каком-то подшефном ему вычислительном центре, так что мы, когда нам было очень надо, ездили на другой конец города сканировать и делать распечатки.

А красный будильник и простенький фен для волос — которые подарил мне Матти Сарапалти — до сих пор живы и исправно работают, хотя прошло много лет.

ГОДОВЩИНА «ЛЕНВЕСТА»

«Рекорд» стал известен как организатор культурных программ. То мы Рудика Фурманова с его «народными» собираем на гастроли за рубеж и экипируем рекламой. То выставку плаката «Волга — боль России» устраиваем, печатая футболки, плакаты и разную мелочёвку.

В этих футболках с новой российской символикой мы гордо ходим по Чебоксарам, и местные жители, кто с удивлением, кто с восхищением, кто со злобой читают на наших спинах названия затопленных водохранилищами городков и сёл. Руководство города на открытие выставки не пришло, зато с местными художниками набратались вволю. Странновато это было ощущать: мы, питерские, болеем за погибшие под водой волжские церкви, а они, коренные волжане, молчат и терпят. Да, многое позволено в провинции столичным жителям.

В Тобольске тоже культурные акции проводим: то известных артистов, вроде Ларисы Долиной и Михаила Боярского, на гастроли отправим, то по всей Тюменской области выискиваем лучших художников Сибири, готовим выставку.

В один из обычных рабочих дней прихожу в «Рекорд» и застаю Витю в компании с высоким, представительным мужчиной. Я знаю, что мы поджидаем Николая Ивановича, главного связиста Тобольска, которого все зовут просто Коля-Ваня. Встречаться мне с ним не пришлось, но по телефону пару раз общались весьма тепло и свободно. Улыбаясь как старому знакомому, подхожу поближе и протягиваю руку:

— Ну, наконец-то! Я думала, что вас не дождусь. Всё обещаете, обещаете, а сами забрались в свой медвежий угол, тащи вас оттуда.

Витя тоже улыбается и безмятежным голосом спрашивает:

— Машенька, ты думаешь, кто перед тобой?

— Коля-Ваня из Тобольска, мы его давно ждём, — бойко отвечаю, а сама уже понимаю — ошибочка вышла.

— Маша, познакомься — это Владимир Петрович Городний, вице-президент концерна «Ленвест». А это наш главный художник — Марина Важова, для друзей — Маша.

Владимир Петрович сиял своей белозубой улыбкой и рассматривал меня, как ребёнок — запущенную шутиху. А беседу мы продолжили уже на «Ленвесте». Речь шла о празднике в честь первой годовщины основания совместного германо-российского предприятия. Прибудут немецкие партнёры из фирмы «Саламандра», так что ответственность большая.

— Понимаете, Маша, гостям должно всё очень понравиться. Они пробудут всего один день, и этот день они должны провести с максимальным удовольствием. Немцы — традиционные любители искусства, особенно живопись уважают. Надо сделать так, чтобы у них был выбор, и они могли увезти с собой то, что выбрали.

— Владимир Петрович, можете не волноваться, по части выставок Маша — просто спец, всё есть — и художники, и связи. Давайте обсудим лучше остальную программу. Как насчёт концерта?

И чего это Витя за меня всё решил? Я только хотела признаться, что никогда вывозом картин не занималась, пусть помогают. Но беседа уже перешла на другие аспекты, меня не затрагивающие, так что оставалось только думать, с какого конца к неизвестной теме подойти.

Есть у меня знакомый художник, даже близкий друг, Коля Кириллов. Он живописец, что-то из его картин иностранцы (кстати, немцы) покупали, спрошу-ка его, что к чему.

Уже вечером сидели с Колькой в его мастерской на Петроградке, пили вермут и обсуждали всё подряд. Надо ли ремонт в мастерской сделать, — вроде, говорят, на коммерческую основу всю аренду переведут, не потянуть будет. Тут же перешли к вопросу заработков, Колька про последний худсовет рассказал, как все его натюрморты завернули.

— Говорят, тёмные очень, упаднические. А я ещё свой последний триптих с крестами вздумал показать, так просто руками замахали — давай уноси.

Коля никогда не расстраивается, даже про неприятности рассказывает — посмеивается.

Подхожу к теме иностранцев, он сразу ожив­ляется:

— Тут всё по-другому, им эта чернуха нравится, особенно немцам. Жаль, что с посредниками приходится дело иметь, а их — цепочка, так что нормальную цену не назвать. Ну, сами немцы, понятно, платят в разы больше.

— А ты знаешь, как на вывоз всё оформить? — задаю вопрос почти безнадёжно, ведь раз есть посредники, они в курсе.

— Конечно, я сам всегда этим занимаюсь, через Лавку художников при Союзе. — Коля закуривает очередную папироску и уточняет: — Никто другой с моей картиной не сможет это сделать.

Ага, вот что главное: авторы должны быть в деле! Значит, по кругу знакомых идти надо. Рассказываю про ленвестовскую выставку, Колька сразу воодушевляется, начинает доставать из загашников картинки, расставлять по периметру мастерской — уже экспозицию строит.

— Знаешь, что тебе скажу, — надо заранее с немцами связаться, фотографии картин им послать, тогда вернее продажа пойдёт. Мне уже об этом говорили. Тем более времени, говоришь, в обрез будет.

Коля возбуждён предстоящими перспективами, смотрит сияющими глазами, целует меня в ухо.

— Может, останешься? — голову склонил набок, за длинными рыжеватыми кудрями прячется, взгляд мой ловит. Но в прошлое лишний раз лучше не заворачивать, поэтому ответно целую в щёку и быстро-быстро сбегаю по узкой лесенке, торможу такси.

Для выставки первое дело — помещение. Витя с этим долго тянет, всё они никак с заказчиками место выбрать не могут. Тем временем хожу по мастерским, подбираю подходящие работы. Критерий один: картины не прошли бы наш худсовет. Такого добра у многих — завались, приходится задать другие параметры. Что говорил Городний? Должен быть выбор, а значит, разнообразие. Жанров, техник, сюжетов.

В разгар моих поисков Витя знакомит меня с Андреем Сазоновым:

— Вот, Маша, тебе помощник, выставками занимается не один год, искусствовед. Видишь, каких кадров я тебе подгоняю.

Что ж, не знаю, кто кому помощник. Андрей явно профессионал, с большим опытом, связями, убедительной речью. К тому же симпатичный, высокий, обаятельный и интеллигентный. Умеет слушать и внимательно смотреть прямо в глаза, отчего создаётся ощущение, что знаешь его всю жизнь. Мы с ним начинаем работать в паре, и дело двигается быстрее.

— Экспозицию нам сделает мой друг из Эрмитажа, он все выставки там оформляет. Каталог будет на двух языках, переводчицу я тебе пришлю, она и на мероприятии поработает, тоже Мариной зовут, хорошая женщина. По поводу Лавки художников — путь правильный, но вот как это согласовать, ведь вся выставка будет идти не больше двух часов.

— Какие два часа? — удивляюсь я, ведь речь шла о целом дне.

— Так у немцев ещё масса развлечений, а нам даны два часа — будем укладываться.

Голова кругом! А тут ещё с помещением — сплошная неизвестность. В конце концов, Витя сообщил, что выбрали конференц-зал гостиницы «Пулковская», дал телефон администратора. Всё, время пошло.

Приезжаю смотреть зал — полный отпад: все стены в зеркалах. Толя, экспозиционер из Эрмитажа, хмурится и пожимает плечами — что здесь можно сделать? Андрей более оптимистичен: задрапируем все стены, ткани, правда, много пойдёт, придётся смету пересматривать. Картин не больше полусотни можно повесить, а предполагали в два раза больше…

Сижу дома, грызу ногти, а сама всё про эти проклятые зеркала думаю. Вообще зал очень хороший, именно за счёт зеркал он смотрится ещё интереснее и больше. Правда, зеркальная поверхность не сплошняком, в промежутках есть места, обитые тёмно-зелёной материей, на них картины будут отлично выглядеть. Но вот как на зеркала вешать? А зачем на них вешать, если они другую роль прекрасно выполняют: отражать, множить, разбивать пространство? А что, если…

Звоню Толе на работу. Отвечает сдержанно, ведь наша выставка для него нелегальная. Да, стенды можно взять в аренду, размер подберём. Холстом обтянутые? Посмотрим, вроде видел такие, да и сделать не сложно. Свет есть, это не проблема, а в чем идея-то?

Пока с Сазоновым не поговорю, лучше помолчу. Андрею рассказываю сбивчиво, то про мою главную мысль о разнообразии стилей и сюжетов, то о конструкции, которую я придумала.

— Всё очень просто. В зале — шестнадцать участков стены без зеркал. Их ширина — около полутора метров. Примерно такая же ширина зеркала. Нужно посредине зеркал перпендикулярно поставить стенды размером два на три. Ходить не помешают, я уже проверила. Зато мы получаем сразу шестнадцать отдельных комнат, в каждой сможем поместить картины одного художника, это будет его персональная выставка. Легко читается, легко вешается, легко рассказ строить, когда немцев экскурсией поведём. Сто картин легко помещается.

— Всё-то у тебя легко, — Андрей ироничен, но сам, видно, проникается: то на мой эскиз посмотрит, то по залу пробежит. Наконец спрашивает: — Так зеркала, говоришь, оставить? И комнат наделать? Маша, ты — гений!

Дальше всё пошло самокатом. С Мариной-пе­реводчицей договорились так: в каталоге — самые общие сведения о художнике, но для затравки — что-то особенное из его творческой биографии, чисто наше, советское, чтобы немцев заинтересовать. Остальное будем рассказывать во время экскурсии. Придумали красные кружочки на липучках — знак, что картина продана.

Наконец, стенды расставлены, обиты холстом. Свет установлен. Зал приобрёл вид корабля с переборками. Смотрится таинственно, даже без картин. Вся живопись собрана, можно приступать к расстановке.

И тут началось. Во-первых, художников не шестнадцать, а двадцать, сделать с этим ничего нельзя и так провели тяжёлый отбор с обидами и упрёками. Значит, идея персональных комнат рушится. Пробуем всё же основную часть развесить, как хотели, — скука смертная получается, хотя всё вроде гармонично. Только не живёт в остроте этого перебитого пространства.

Стою, опустив руки. Молодец, хороший эксперимент провела, а дело к вечеру и завтра выставка. Андрей с Толей переговариваются вполголоса, потом подходят ко мне. Вижу по лицам, что-то затеяли. Андрей обнимает меня за плечи и не спеша подводит к расставленным по «комнаткам» картинам:

— Ты видишь, у нас коммуналка получилась. Это здорово, у них коммуналок нет, им должно понравиться. Нам нужно поселить в каждой комнате пару, желательно на контрасте, чтобы дополняли друг друга, подчёркивали лучшее. Ну, это как в семье, одинаковые редко уживаются.

Андрей смотрит на меня пристально, и я вдруг замечаю, что стальной цвет его глаз перебивают мелкие ржавые конопушки, придавая глазам прямо детскую искристость. Это длится мгновение, он опускает взгляд и деловым тоном продолжает:

— У нас ровно пять часов. Мы должны успеть.

Мы успели, прихватив полночи.

Хорошо, что я договорилась с Лавкой художников, чтобы они поработали в этот день на выезде. Их таксу — десять процентов от продажи — добавила к стоимости картины, чтобы художников не обижать. Вот уже три часа, все на местах, девочки из Лавки сидят в глубине зала наготове. Мы с Андреем и Мариной обсуждаем заграничные поездки. Вернее, они обсуждают, а я слушаю, так как за границей ни разу не была. Слушаю невнимательно, от волнения начинает колотить мандраж. Андрей берёт меня за руку, идём напоследок взглянуть, всё ли в порядке, все ли бирки на местах, не торчат ли верёвки.

Наконец слышен шум толпы, немецкая речь (только по военным фильмам и знакомая). Заходят сразу толпой и по-деловому к картинам. Президент «Саламандры» побывал в Колькиной мастерской и несколько работ уже отобрал. На них мы заранее красные кружочки наклеили, продано, мол. Видимо, про него уже пошла молва, остальные Колькины картины тоже украсились кружками. И всё. Больше ни одной красной метки. Подождали пятнадцать минут — тишина. Смотреть — смотрят, но ничего не покупают. Тогда Марина что-то сказала по-немецки. Сразу все к нам подтянулись, точно как экскурсанты в музее. Марина продолжила, ага, моё имя произнесла, все на меня уставились, ждут. От волнения разом забыла слова. Что там про каждого художника нужно сказать — всё в голове перепуталось.

Смотрю, у всех каталоги в руках, читают. Тишина повисла, слышу, как мои наручные часы тикают. Андрей смотрит спокойно, но выжидательно, бровями знак даёт: не тяни, мол, хватит.

Бросаю взгляд на президента, он вполне доволен, покупки почти упакованы, было время выбрать и обдумать, цену согласовать. Остальным хуже — кто его знает, что за товар, нужно ли в него вкладываться.

Понятно всё с вами, на риски вы не готовы, вам гарантии нужны, а вот так — понравилось и купил — это не по-вашему.

— Вы были у Николая в мастерской, видели, как он работает, в каких условиях, — обращаюсь я к президенту «Саламандры».

Марина синхронно переводит, так что мне не приходится делать пауз.

— Коля — счастливчик, у него есть мастерская, а большинство художников, чьи работы вы видите, мастерской не имеют и создают свои полотна прямо дома, на стульях, среди посуды и ворчливых жён.

Немцы улыбаются и начинают приглядываться к картинам более внимательно. Мы заходим в комнатки, где каждое полотно, отражаясь в зеркалах, повторяется дважды, а то и трижды и превращается в совершенно другое произведение. Ощущение, что перед нами не восемь картин, а вдвое больше, подчёркивается отражением чёрной толпы с белыми росчерками воротничков и манжет.

Мой рассказ о художнике то краток, то подробен, но всегда это что-то личное: я всех знаю, а что из знаний выложить на общее обозрение — подсказывает сама обстановка. После каждого представления хоть одну из картин в «комнате» украшает красная метка. Когда доходим до живописи Славы Пакулина, задумываюсь.

У Славы шизофрения, он часто лежит в клиниках, и там страдает от того, что ему не разрешают писать — масло слишком воняет, другим пациентам неприятно. Если не знать, что Слава болен, ни за что не догадаешься. Я тоже не сразу поняла, когда он прямо из клиники пришёл к нам домой.

Когда-то они с Сашкой учились вместе в СХШ, Слава был абсолютно нормальным, только слишком часто говорил о своих успехах. Потом с ним резко что-то случилось, то ли в институт не поступил, то ли с девушкой не поладил, но с тех пор он очень изменился, просто стал другим человеком.

Он сидел у нас на кухне, был спокоен, доброжелателен, внимательно смотрел в лицо собеседнику, а мне сказал: «Какие у вас красивые глаза, Света». Я хотела его поправить, мол, не Света я, но Сашка сделал мне знак: молчи. Слава попил чаю с бубликом, а потом спросил Сашку, есть ли в квартире чёрный ход. Саша замешкался, смущённо заулыбался, и тогда Слава доверительно сказал: «Они меня пасут, хотят обратно в больницу отправить. Их двое, я видел, когда к вам заходил». Чёрного хода у нас не было, но Сашка стал уверять Славу, что проводит его, никому в обиду не даст. Надевая пальто, Пакулин всё вздыхал, бормоча, что вряд ли Сашке удастся его спасти, но нехотя пошёл за ним, сказав мне на прощанье: «До свиданья, Света».

Ничего этого я немцам, конечно, не рассказала, а сухо и кратко описала условия его жизни и сложности в творчестве. Надо сказать, что живопись Пакулина была очень яркой, светлой, отчасти детской. Один и тот же сюжет он мог повторять без конца, получалось множество вариантов. Можно сказать, что он с упоением клонировал свои произведения, чего обычно художники не очень любят, а если делают, то, как правило, выходит мертвяк. У него же — всегда экспрессия.

Немцы страшно взволновались, стали обсуждать, как помочь Пакулину, предлагали устроить сбор средств для его лечения, на время отвезти в Германию, в хорошую клинику. Марина что-то сказала им, и они тут же бросились клеить на Славкины работы красные кружки. Правильно, такому человеку, как Слава, только слава и признание — настоящее лекарство.

После Пакулина стало труднее вести экскурсию, как будто немцы уже истратили свой лимит эмоциональности и потеряли ко всему интерес. Тем не менее, как минимум четверть работ выставки была продана. Это больше, чем мы рассчитывали. И не только мы. Заметила лёгкую панику у девочек из Лавки, они тоже не надеялись на такой результат и привезли маловато документов с печатями. Одну на такси послали в Лавку за недостающими бланками, а другая пока оформляла то, что могла. Мы уложились во время, немцы ушли довольные, а я села на диванчик в уголке и сидела так, тупо и неподвижно, пока Андрей меня не обнаружил.

— Ну, поздравляю! Я наблюдал, не вмешивался. У тебя отлично всё получилось. Ты очень перспективная, тебе ведь это уже говорили? Подымайся, идём в ресторан. Резников выдал на расходы, так что гуляем. Марину берём? Вот и отлично. Давай просыпайся, всё хорошо.

После Каштан мне говорил, что с концертом жутко облажались. Горячев, пытаясь сэкономить, нанял каких-то потных танцовщиц в сарафанах с пятнами, а хор был полупьяный.

— Так что, если бы не картины, мог получиться скандал, — подытожил Валерка.

Часть 3. Сайгон, это Сайгон

февраль 1989 г.

Из дневника Саши Полищука

Август 1989.

Выдались две свободные недели — что-то вроде отпуска в связи с ремонтом котельной. Уезжаем на Псковщину — ближе к земле, воде и солнцу. Деревня производит прямо-таки удручающее впечатление — здесь мало что изменилось со времён царя Гороха. Пыльные покосившиеся избы — под стать обитателям. Загорелые от бесконечной работы «в поле», задубевшие от самогона, отрывисто и глухо говорящие на смеси русского с местным диалектом и колоритным блатным и матерным. Здесь нет телефонной связи, газа и водопровода. Магазин (на полках — шаром кати), почта и сельсовет — в соседней деревне. Кино раз в две недели. После сеанса — танцы, на которые съезжаются в основном такие же, как мы, отдыхающие. Местной молодёжи мало — кто пошустрей, давно перебрались в города. Развлечения — ежевечернее пьянство (до одури и бреда), с непременными драками, иногда с поножовщиной. Владелец чёрно-белого телевизора считается человеком зажиточным.

Едем на велосипедах в Латвию — до несколько условной границы с братской республикой всего тридцать километров. Как дети радуемся надписям на незнакомом языке. Живописные, но словно игрушечные, хутора. Аккуратно подстриженные газоны и клумбы с цветами. На образцово-показательных лужках (здесь всё кажется ненастоящим, декоративным, заграничным) — коровы. Как на подбор — тёмно-рыжей масти. Местная порода, что ли?

Заходим в магазин. Пиво, сигареты, даже какое-то мясо. Такое изобилие после российского сельпо — ошеломляет. Блондинистая красавица за прилавком, заслышав русскую речь, перестаёт улыбаться, изображая непонимание (русских — тем более не местных — здесь не любят и боятся). Как можно более приветливо и вежливо просим отпустить продукты. Девица безмолвно, не глядя в глаза, взвешивает, заворачивает и сердито звенит мелочью в кассе. Уходим как оплёванные.

Октябрь 1989.

«Вражьи голоса» («Свободу» и «Свободную Европу» прекратили глушить год назад, прочие станции — ещё раньше: теперь и в советском эфире иногда — такое!) вечерами доносят прелюбопытнейшие вести: ЕЭС на полном серьёзе рассматривает план отмены внутренних границ государств Европы (не социалистических, разумеется). С 1 января 1992 года. Звучит, конечно, круто — но в этом видится что-то почти фантастическое. Тем более на фоне того, что происходит вокруг. Во всех союзных республиках (кроме Украины и Белоруссии, само собой) возникают национальные движения. Их лидеры и активисты спят и видят свои земли независимыми и свободными от «ненавистной Москвы». Слабо верится, что евро-романтикам удастся прошибить бюрократические барьеры не то что через пять, но и через пятьдесят лет. Впрочем, поживём — увидим. Девяностые уже не кажутся такими далёкими.

Хотя времена меняются. Меняются стремительно. Ощущение — теперь можно всё. Ну, или почти всё. Костя Кинчев нарывается-таки на серьёзные неприятности. Весь прошлый год его таскали по судам. Выступления «Алисы» в Ленинграде сопровождаются едва ли не массовыми беспорядками. Их концерт в «Юбилейном» проходит особенно нервно. Милиция не пропускает в зал Аню, супругу Константина. Беременную женщину толкают в снег. Костя ударом кулака отправляет охранника правопорядка чуть ли не в нокаут. Концерт, естественно, начинается с немалым опозданием.

Кинчев выходит на сцену сам не свой, взвинченный, обращается к зрителям с тирадой, закончившейся словами: «Все чушь, что говорят про гласность и перестройку! Режим давит, серые люди давят нас!» Через пару дней одна из городских газет публикует статью, в которой вокалист «Алисы» обвиняется в пропаганде фашизма (!). Музыканты, в свою очередь, подают встречный иск, обвиняя издание в клевете. Власти, естественно, противятся такому развитию событий. Кинчева арестовывают в квартире у знакомых за якобы имевший место пьяный дебош. Через семь суток выпускают — взяв подписку о невыезде. В конце концов «Алиса» выигрывает дело и добивается публичных извинений, но скандальная слава преследует коллектив.

Декабрь 1989.

Последнее время особенно часто бываем в Сайгоне. Там по-прежнему многолюдно, и кофе по-прежнему крепкий, особенно у Стеллы.

Приезжаю туда между дежурством и репетицией, с огромным гитарным футляром.

Вчера познакомились с Шевчуком, которого в тусовке иначе как Уфимцем не называют. Заросший, в старой кожаной куртке. С ним под руку — смешливая и стеснительная Эля. Удивительно, как они с Лией похожи. Обе стройные, изящные, воздушные, даже имена созвучны. Восточный колорит.

Юра, торопливо прихлёбывая свой маленький двойной, рассказывает, что с Никитой Зайцевым опять беда — у парня проблемы с наркотиками и, судя по всему, серьёзные. Может статься, что его скрипку в «ДДТ» мы больше и не услышим.

КТО МУЗЫКУ ЗАКАЗЫВАЕТ…

К концу Совета директоров Витя вдруг сказал расслабленным голосом:

— Нам поступило предложение организовать культурную программу в Сайгоне. Есть мысли по этому поводу?

Сразу представила себе кафе на углу Невского и Владимирского. Половина завсегдатаев — наркоманы, другие приходят либо показать зрелище, либо его посмотреть. Кое-кто — попить хорошего кофе. Какая им культурная программа может быть нужна, трудно представить.

Тем не менее, предложение — это заказ, значит надо как-то откликаться.

— Можно какое-нибудь действо показать о вреде наркотиков, — говорю неуверенно.

Витя улыбается, опустив глаза, зато Валера, подхрюкивая от удовольствия, комментирует голосом, полным иронии:

— Ну, конечно, Машуня, золотой треугольник примерно в этом районе и находится, но вряд ли нас там поймут, а если и поймут, то не факт, что по достоинству оценят. Или ты планируешь выучить вьетнамский?

Тьфу ты, чёрт, совсем забыла, что Сайгон — не только кафе, но и конкретный город на карте. Все снисходительно смеются, а Витя говорит:

— Я, конечно, могу спеть свои песни, но в это время у меня поездка в Англию, да и как-то неохота ехать к этим вьетнамцам, с них взять нечего, они все нищие. Хотя выступать будем на международной промышленной ярмарке.

— Можно было бы выставку картин свозить, — предлагаю я, — у меня ещё ленвестовская не разобрана.

— Это идея, вот ты и займись. Я тебя с одним человечком познакомлю, Данилов его фамилия, он эту ярмарку от Горисполкома курирует, всё тебе объяснит. Кстати, ведь мои песни может спеть «Марафон». Свяжись с Дрызловым, он продюсер, вместе и организуйте. Только учти, денег нет, — Витя встаёт из-за стола, за ним поднимаются все, доставая из карманов сигареты.

— Как нет денег? А что без денег можно сделать? — недоумеваю я.

Все улыбаются, как от хорошей шутки, а Витя её завершает:

— Если бы деньги были, вопросов бы не было. Так что давайте, занимайтесь, до поездки две недели.

Дрызлов появился на следующий же день. Типичная фарца, разговор сумбурный, но напористый, глаза ни на одном предмете не останавливаются.

— Значит так, с картинами разбирайся сама, к Данилову не суйся и запомни: я — организатор культурной программы, ты мне просто помогаешь. А лучше, чтоб под ногами не вертелась.

Сижу весь вечер и думаю, что можно в такие сроки и без денег сделать. Картины не повезёшь, только разрешение Минкульта на вывоз займёт три недели. А если гравюры, эстампы? Навожу справки — можно вывозить без разрешения на усмотрение таможни. Так, теперь надо решить, как быстро собрать эстампы. Иду в печатные мастерские Графкомбината. Там Лёша Баранов всем заправляет, что-нибудь посоветует. Лёша — просто находка. Мало того, что в его личном пользовании — целая кипа гравюр лучших питерских художников, так он мне за какие-то мелкие деньги сосватал мужичка, делающего и рамки, и стекла, и ящики.

— Только ему надо место, где он всё будет собирать, а мне — бутылку хорошей водочки, — подытожил Лёша.

Место нашлось во Дворце молодёжи. У Дрызлова там оказался знакомый администратор, и нас пустили собирать экспозицию в большую комнату за сценой. Через неделю 10 ящиков, набитых стружками, чтобы не разбилось стекло, заколоченных гвоздями и опечатанных таможней, стояли наготове. Я радостно отрапортовала об этом Вите.

Он внимательно посмотрел на меня своим задумчивым взглядом и промолвил:

— Хочу тебя познакомить с моей группой, всё-таки вам вместе придётся действовать и помогать друг другу.

Последние слова он произнёс со значением. Как по команде, вошёл Дрызлов, а за ним ещё четверо ребят с инструментами. Один из них показался мне знакомым. А ко­гда взял гитару в руки и запел, я уже точно знала, что встречалась с ним прежде. Но где, когда? Пока шла репетиция, Дрызлов с Витей что-то горячо обсуждали, но за грохотом ударных разобрать голоса было невозможно. Меня всё мучила мысль, где я могла видеть их солиста, Гену Богданова.

Под конец мне уже стало казаться, что я его не только видела, но и рисовала. Шиза какая-то. А тут ещё вдруг Дрызлов стал вокруг меня вертеться, то с одной стороны зайдёт, то с другой. Наконец, изобразив подобие улыбки, загадочно произнёс:

— Ну что, пойдёшь на Исаакиевскую?

— Пойду, если надо, — не растерялась я.

— Вот и договорились. Завтра, в 18 часов, у главного входа.

У какого главного входа, что там на Исаакиевской?

Так, погоди, дай сообразить. Что-то такое Витя говорил про куратора выставки Данилова. Что он — от горисполкома, а это как раз на Исаакиевской площади и находится. Меня туда зовёт Дрызлов, который до сих пор знаться не хотел. А теперь зачем-то понадобилась… До отъезда — неделя. Синие служебные паспорта и визы уже сделаны. В чём же может быть загвоздка?

На другой день, без пяти шесть стою у главного входа горисполкома. Голова Дрызлова кивает мне из дверей, и мы подымаемся по лестнице на второй этаж. Входим в большой кабинет, там человек двадцать, в основном немолодых и представительных.

— Ну, вот и культура пожаловала, — говорит сидящий на председательском месте, вероятно, сам Данилов. Оглядываю остальных: лица красные, уставшие, смотрят без интереса. Наверно, давно заседают. Всё промышленность наша и торговля. В руках у председателя какие-то бумаги. Он смотрит в них и хмурится:

— Нет, это совершенно невозможно. Говорили про шесть человек, теперь уже двенадцать. Была тонна груза, сейчас две с половиной, плюс страховка.

Дрызлов порывается что-то объяснять, но Данилов его осаживает:

— Ладно, решение такое: вьетнамская сторона берёт на себя приём, то есть еду и проживание, а билеты туда-обратно на людей и груз со страховкой — всё за ваш счёт.

Дрызлов улыбается и согласно кивает, гостиница и питание — это уже много. «Так вот зачем он меня позвал, Витя же говорил, что денег нет, а тут хоть что-то. Но как же мы поедем? Туда самолётом лететь полсуток, да груз, да обратно, никак не меньше тыщи с носа. Погодите, но кто музыку заказывает…» — судорожно размышляю я, и вдруг слышу свой голос:

— Погодите, товарищи! Тут какая-то неувязка получается: мы обеспечиваем культурную программу — выставку, музыку. Во все времена было так: кто музыку заказывает, тот и платит.

Похоже, я всех развеселила. В глазах проснулся интерес, улыбаются, а Данилов говорит:

— Какая шустрая девица. С аргументацией. Ну, вот что, «музыка», так и быть, аппаратуру и картины свезём, но билеты уж купите себе сами. Не обед­неете, если каждый за себя заплатит. Когда у вас ещё будет возможность в капстрану съездить?

Смотрю на Дрызлова — тот аж светится от счастья. Вот дурак, весь расклад мне портит. И тут я, набравшись нахальства, говорю:

— Дело не в том, кто кого может свозить, а в том, кто должен. Это вопрос принципа, а не возможностей. Мы представляем Тобольский нефтехимкомбинат, у которого хватит средств прокатить всех присутствующих туда и обратно.

Шум поднимается страшный, Дрызлов жестами показывает, чтоб я замолчала, Данилов пытается всех успокоить и, с неприязнью глядя на меня, спрашивает:

— Так вы что, отказываетесь ехать?

— Конечно, нет, если нам будут оплачены билеты в оба конца и груз со страховкой. Ведь мы ни слова не говорим о гонораре, но и за свой счёт по­ехать не можем. Если культурная программа не нужна международной ярмарке, мы её проведём здесь, в Ленинграде, — быстро проговариваю я, не давая Дрызлову перебить.

Неподалёку сидит пожилой, седой и грузный дяденька. Он без улыбки и эмоций следит за происходящим. По большому счёту, я всё это говорю именно ему. У меня привычка такая ещё со школы: когда приходится публично выступать, я выбираю кого-то одного, кто слушает меня более внимательно, и обращаюсь только к нему.

— Это заявление не лишено оснований, — неожиданно произносит он, причём таким тоном, что все разом умолкают. — А не сделать ли нам перерывчик минут на десять?

Ясно, он заинтригован. Так и есть, идёт к нам.

— Вы что-то говорили про Тобольский химкомбинат. Что вы имели в виду? Да, кстати, моя фамилия Писковитин, я директор Росхозторга, а ваше имя-отчество?

— Марина Важова. Я представляю студию «Рекорд» композитора Резникова. Тобольский комбинат — наш спонсор: мы везём в Сибирь культуру, комбинат вкладывается в развитие питерской культуры. Такой взаимный обмен.

— А мы не могли бы где-то обсудить возможные интересы, например, у вас? Меня Юрой зовут, моя машина внизу, поехали?

Чёрная «Волга» с водителем, тонированные стекла. Едем в мою коммуналку, больше-то некуда. Дрызлов то бледнеет, то покрывается потом, но не отстаёт. Подходим к обшарпанной двери, звоню. «Только бы Валера был дома, он что-нибудь придумает…».

Валера, к счастью, дома. Другая приятная неожиданность — два первых лица химкомбината, зам и коммерческий, только что были у нас проездом из Финляндии. Причём оставили в подарок две бутылки шотландского виски — неоспоримое доказательство причастности к заграничной жизни. Валере ничего объяснять не надо. Он наливает пахнущую самогонкой влагу в разнокалиберные рюмки, и мы пьём за знакомство. Следующий тост — за успешную поездку.

— Машуня, сходите-ка вы в гастроном, купите пару бутылочек хорошего коньяка и закусить, а мы тут с Юрой пообщаемся, — это Валерка нас спровадить хочет, чтобы мы ему не мешали баки заливать.

Идём с Дрызловым к ближайшему гастроному, там пусто, в следующем — тоже. Наконец, потеряв всякую надежду, натыкаемся на бакалею, в которой почему-то «дают» коньяк. Дрызлов достаёт из кармана пачку трёшек и отсчитывает на две бутылки. Он нервно хихикает, руки его дрожат, бумажки разлетаются. Спустя час мы приходим домой. Писковитина нет, Валера мирно спит на диванчике, подложив под щеку обе ладошки. Сквозь сон бормочет:

— Завтра шестнадцать тысяч прямо на Аэрофлот переведёт. Не, не обманет, хороший мужик, мы с ним договорились после на охоту в тайгу поехать.

Какая тайга, какая охота? Валера — типичный хилятик, далёкий от леса и ружей. Но это их дело, а мы — летим!

МАРАФОН — MARAFUL

Совершенно непонятно, какие брать с собой вещи: на дворе — февраль, зима, но Сайгон много южнее. Звоним в справочное: данные по погоде только до Сахалина. Дальше — никакой информации. На Сахалине — минус 16. Кто-то вычитал в энциклопедии: «Во Вьетнаме изумительно разнообразный климат из-за широкого диапазона широты и долготы. Хотя вся страна расположена в тропиках и субтропиках, погода здесь может варьироваться от морозных зим в далёких северных горах до круглогодичной субэкваториальной теплоты». Так толком ничего не поняв, на всякий случай берём и купальники, и тёплые шерстяные вещи.

Сначала едем поездом до Москвы. Места в разных вагонах, вся группа собирается только в аэропорту Шереметьево. С нами на гастроли едет певица Марина Цхай. Устроители посчитали, что её восточный облик будет импонировать вьетнамцам. Вообще народу набралось немало: кроме самих музыкантов и солиста, едут звукооператор, осветитель и даже два грузчика. Сердце греет мысль, что благодаря моим стараниям ребята могут на халяву посетить экзотическую страну. Но они явно моих чувств не разделяют, вся группа держится особняком, я всё время в одиночестве, и мне слегка не по себе.

По ходу дела выясняется, что летим с пятью посадками: Ташкент, Калькутта, Карраччи, Ханой, Сайгон. Весь перелёт занимает 18 часов. Садимся в Ташкенте, там минус 9, в Калькутте — ноль градусов, в Карраччи — плюс 9, из самолёта нас не выпускают, кругом автоматчики. Через час взлетаем, и вновь посадка. В Ханое — плюс 16, любители позагорать и искупаться повесили нос, остался часовой перелёт — и мы в Сайгоне, там вряд ли будет намного теплее.

Садимся в сайгонском аэропорту, по радио объявляют, что за бортом плюс 36 градусов! Попутно узнаем, что это вовсе не Сайгон, а уже пятнадцать лет как Хошимин, и там вовсе не капитализм, а социализм. И у них через пять дней — Новый год. А жарко благодаря горному хребту на пути холодного северного ветра.

Нас привозят в отель «Маджестик», когда-то построенный французами. Взамен трёхсот рублей выдают по толстой пачке местной валюты — донгов, которые моментально окрашивают наши ладони в синий цвет. После небольшого отдыха нас развезут по разным местам: меня — прямо на ярмарку, монтировать экспозицию, остальных — на какую-то городскую эстраду, репетировать.

Нас с Мариной, как единственных в группе девушек, поселяют в один номер. Марине это явно не нравится, но она демонстрирует радушие. Вообще после перелёта, резкой смены температур и часовых поясов, бьющей через край экзотики, мы все совершенно ошалевшие. Но дело есть дело, и через пару часов к отелю подъезжает шикарный автобус с красными бархатными сиденьями. Две недели он будет в нашем распоряжении.

Дни, похожие друг на друга и не похожие на нашу прошлую жизнь. Утро начинается в 5 часов с открытием ресторана. Там нас ожидает завтрак с неизменным жасминовым чаем, аромат которого встречает на входе. Улицы оживлены и являют собой два встречных потока велосипедистов: народ едет на работу. До 8 утра жары сильной нет, 20–25 градусов, днём 40–42, сплошное пекло, но в отеле прохладно. На стенах, как декоративные украшения, замерли гекконы — небольшие ящерки. Иногда под ногами шмыгают громадные серые тараканы размером с карандаш.

К нам приставлены двое сопровождающих: один — кампучийский повар с труднопроизносимым именем, другой, Вьет — наш местный администратор — хорошо говорит по-русски. Он провёл инструктаж: на улицах ничего съестного не покупать, воду из-под крана не пить ни под каким видом, с проститутками не знакомиться — повально заражены, травку с рук не покупать — туфта, бутылки из-под воды не выбрасывать — большая ценность, на рикшах не кататься — это унижает достоинство человека. Потом рассказал о планах: каждый день даём концерт, один день отдыха — едем купаться на океан. Скоро Новый год — опасайтесь петард, лучше не выходить из отеля.

Наконец, день открытия ярмарки. Моя экспозиция повешена, ни одного стекла в дороге не разбилось, картинки смотрятся неплохо, но как-то инородно. Наши северные пейзажи и академические натюрморты мало кого привлекают. Некоторый интерес вызывает моя серия литографий «Бесконечное шествие», в них есть обнажённые фигуры, к ним и притягиваются взоры, особенно мальчишек. Они оживлённо обсуждают, тычут пальцами, смеются. Да, публика совсем не та…

Вечером первый концерт на площадке под открытым небом. Сцена — развалюха, за ней ка­кой-то чулан, зрительный зал — шаткие разнокалиберные скамейки. Да ещё один из грузчиков исчез, другой еле стоит на ногах — «Золотой треугольник» сказывается. Аппаратуру Дрызлов привёз явно списанную, но по сравнению с местной — это просто писк! Вьетнамская сторона одобрительно кивает и цокает языками: звук очень громкий. Солисты в последний раз обсуждают репертуар, Витя строго-настрого велел петь в основном его песни, немного западных шлягеров и одну-две, не больше, песни самого Гены Богданова. У Марины всего два номера подготовлены, мелодичных, но тускловатых. К тому же это только для нас кореянка и вьетнамка — одно и то же, а для самих вьетнамцев сразу понятно — липа.

Зрители собираются вяло: «Марафон» никому не известен, да и афиши повесили только вчера. К началу концерта на скамейках всего человек пятьдесят. Билеты очень дешёвые, как у нас в кино. Тянем время, но боясь, что пришедшие могут уйти, всё же начинаем. После первой песни — жидкие хлопки, после второй часть зрителей уходит.

Гена срочно вставляет незапланированные англоязычные хиты. Реакция моментальная: народ начинает прибывать, хотя не отрепетированный репертуар мало на себя похож. В перерыве Гена резко меняет программу — из песен Резникова и своих оставляет только ритмичные, ставку делает на западную попсу. Осветитель в лампочках, с мерцающим сердечком на груди, изображает одновременно подтанцовку и клоунаду. К концу концерта мы добиваемся некоторого подобия оваций. Вечером приходят устроители и сообщают, что завтра мы будем выступать на большой площадке в центре города. Ура!

Дни бегут очень быстро. После концертов мы собираемся на открытой террасе или в самом большом номере, обсуждаем подробности прошедшего выступления, пьём местную водку «гекконовку» — в бутылке и правда находится ящерка.

Между тем я ощущаю нарастающее отчуждение всей группы. При моём приближении разговоры замолкают, со мной никто не заговаривает первым, а на мои попытки общения отвечают вяло. Я осталась одна, Марина Цхай переехала в номер Генки Богданова.

По-прежнему дружелюбны только двое: Вова-осветитель и сам Дрызлов, да ещё звукооператор Юра смотрит как-то жалостливо. Один из грузчиков произносит загадочную фразу: «Ты хоть бы свои картинки в фойе повесила, всё толку больше было бы». При чём тут мои картинки? Мы не имеем отношения ни к доходам, ни к убыткам от культурной программы. А картинки просто украшают стены, так и задумано, какой ещё нужен толк?

На выставке ничего особенного не происходит, но на третий день к моей экспозиции подходит целая делегация во главе с довольно высокой, прекрасно одетой вьетнамкой. Она что-то показывает своей свите, все наперебой галдят, не обращая на меня внимания. Я дерзко улыбаюсь, мне почему-то кажется, что мадам не­до­вольна и ратует за снятие экспозиции. «Ну и пусть, — думаю, — лучше снять, чем здесь без толку торчать, наблюдая за кривляньем босоногой детворы».

Важная вьетнамка подходит ко мне с переводчиком.

— Мадам Фам Тхи Луа хотела бы купить все ваши картины. Назовите цену. Чек или наличные?

Я не могу вымолвить ни слова, потом с трудом лепечу:

— Это не картины, а эстампы.

— Да, мадам Луа разбирается в техниках, она понимает, что это малотиражные гравюры, — он произносит «малотисасные».

Мадам со свитой отходит в сторонку, а переводчик со всей возможной убедительностью в голосе продолжает:

— Вы можете не сомневаться в достойной оплате. Конечно, это не японская гравюра, но хороший уровень, интересные сюжеты, и все с авторскими подписями, а главное — первые экземпляры.

Кажется, он открывает мне глаза, я вспоминаю, что Лёша брал у художников только первые оттиски, и всегда подписанные, это повышало их ценность.

— Но я не могу ничего сейчас продавать — экспозиция должна провисеть всю ярмарку, — стараюсь оттянуть время, ведь на самом деле я ничего не знаю: как продавать, за сколько, и можно ли вообще.

— Достаточно просто подписать договор, — не унимается переводчик, — мадам готова подождать, пока выставка закончится.

— Простите, но мне нужно обсудить всё с моим руководством, — я проявляю непреклонность, пытаясь сообразить, с кем мне посоветоваться. Звонить Вите? Вряд ли он что знает. И как быть с таможней? Что я там скажу, где моя выставка? Ведь я оформила временный вывоз.

Договорившись с переводчиком, что дам ответ завтра, еду на концертную площадку. Там полный аншлаг, билеты проданы на все концерты до конца ярмарки. На вопрос, что мне делать с картинками, Дрызлов походя отвечает:

— Бери деньги, только не донги, а доллары, в крайнем случае, немецкие марки.

— А как я их провезу, что на таможне говорить?

Дрызлов отмахивается от меня, у него свой бизнес — он продаёт аппаратуру кому-то из Сайгонконцерта. Иду к ребятам. Они перед выступлением расслабляются — развалившись на диванах, потягивают весьма сомнительный местный коньяк. Мои расспросы встречают напряжённым молчанием, переглядываются.

— Мужики, в чём дело, вы можете мне объяснить, чего вы меня шугаетесь? — решаюсь я идти напролом. В конце концов, когда-то нужно всё выяснить, так больше продолжаться не может. — С самого начала эта канитель началась: я — к вам, вы — от меня. Что я вам такого сделала? — чувствую, что к глазам подступают слезы, голос срывается.

— А ты не знаешь, в чём дело? — это Генкин голос за спиной. Поворачиваюсь и разом понимаю, что он здорово пьян, обычно нейтральная улыбка и равнодушно-приветливый взгляд сейчас сменились издевательской ухмылкой. — Так-так, девочка оскорблена нашим невниманием. А мы сыты по горло твоим вниманием! Ты телеграммы шефу отправляешь или потом разом весь отчёт представишь?!

— Какому шефу, чего ты мелешь?! — В доли секунды как молнией прорезает мысль: это подстава, но кто, зачем? И вдруг я разом вспоминаю, где встречала раньше Генку Богданова. Лето, военный городок Каменка, мы с сёстрами пришли на танцы, на сцене клуба армейский ансамбль, а он — солист, играет на гитаре, те же соломенные волосы, голубые глаза, кто-то рядом говорит: «Парень из Мурманска, бульдозеристом работал». Потом какие-то обкуренные чучмеки влезли на сцену, стали отнимать гитару, но драки не произошло. Вот с такой же ухмылкой, как сейчас, тем же язвительным тоном он что-то им сказал, и они посыпались со сцены, как веником сметённые. Потом по памяти я написала акварелью всю группу, а Генку так с ухмылочкой и изобразила.

— У нас с тобой один шеф, только мы на него горбатим, а ты ему ж… лижешь. Наверняка сдашь, что мы его песни не поём, если уже не сдала. Да никому здесь на хрен его голубая муть не нужна!!! Летели бы мы к чёрту с его лирикой! — Генка разошёлся, вскочил, зашагал по комнате. Все притихли — неприятностей не избежать, так и читаю в каждом взгляде.

— И кто же тебе такое поведал, бульдозерист из Мурманска? — голос мой ещё дрожит, но сдаваться не собираюсь.

— Во, глядите, она и это знает! А ещё спрашиваешь, кто сказал. Да твой верный друг Дрызлов и сказал! Вы с ним, похоже, спелись, впору со своей программой выступать! — Генка хохочет, но поддерживают его только грузчики, которые гораздо пьянее его. Остальным эта разборка явно не по вкусу.

— Ты Каменку помнишь? Я на твой концерт из соседней деревни пришла, у тебя хотели гитару отнять, а ты не отдал. Помнишь? Я даже тебя нарисовала… Я вас всех сюда привезла, а вы, а вы…

Тут уж слёзы полились от обиды. Я выбегаю из комнаты и запираюсь в своём номере. Валюсь на огромную кровать и плачу, плачу… Сквозь сон слышу тихий стук в дверь. Потом опять.

— Кто там? — тихонько шепчу, подойдя к двери.

— Это Юра, открой, поговорить надо.

Юра проходит в номер, садится рядом на кровать:

— Меня ребята прислали. В общем, Генка Дрызлова прижал, тот раскололся, рассказал, как вы деньги на поездку добывали… А пулю про стукачку, понятно, он нарочно пустил, чтобы мы с тобой не общались и правда не вылезла. Ну, в общем, ребята перед тобой извиняются, просили тебя привести — мировую пить, через два часа — на концерт, у Богданова к тебе деловое предложение.

То ли напряжение предыдущих дней сказалось, то ли обида с новой силой вылезла, только рыдать я принялась пуще прежнего. Уж Юра и так и эдак меня увещевал, обнимал, по голове гладил, реву — и всё тут. Потом чувствую, что объятия стали подкрепляться поцелуями, и платье уже полезло вверх, трусики вниз, и слёзы языком слизываются. Да, умеет Юра успокаивать… В дверь уже стучали: «Эй, вы, заснули там, что ли, на концерт опоздаем!». Последними вошли в автобус, все с безразличным видом глядят в окна. Ах, мои дорогие, мои хорошие ребята!

С Дрызловым общаюсь как ни в чем не бывало, ещё не хватало за кордоном иметь врага. Он, правда, стал разговаривать со мной посуше, зато ребята всю дорогу с улыбками, а Генку нет-нет, да и назовут бульдозеристом. Юрка перебрался в мой номер, всё равно я одна, номер класса люкс, да и у нас с Юрой, похоже, хоть и временный, но люкс.

Между тем дни проходят стремительно. По утрам, сразу после завтрака, пока артисты спят, направляюсь на выставку, вечером — на концерт. Выступления идут на бис, появилась группа поддержки во главе с кампучийским поваром, выкрикивают по-вьетнамски какие-то рифмованные приветствия, машут флагами со словами «МАРАФОН — MARAFUL». Между номерами мы вместе с Вовой-осветителем устраиваем шоу «Белая женщина с вьетнамским ребёнком на руках». Вова весь увешан лампочками, на груди пульсирует оранжевое сердце, ко мне из зала выбегает ребятня, беру их по очереди на руки, остальные танцуют под заключительные аккорды.

Предновогодний ажиотаж, везде продают мандариновые деревья в кадках и кокосовые торты. Нас приветствуют на улицах, суют в руки сувениры. В Новый год у нас два концерта, так что про отдых придётся забыть. Да и какой же это Новый год без ёлки, снега и боя курантов?!

КУЛЬТУРА НА ПРОДАЖУ

Покупатели картин куда-то пропали, я уже стала успокаиваться, даже не каждый день хожу на ярмарку. В один из таких дней, когда мы, спасаясь от жары, валялись под кондиционером, в дверь номера постучали. Это был Вьет. По его торжест­венному виду понимаю — есть новости.

— Тебя спрашивают в фойе. Очень серьёзные люди. Выставкой интересуются.

Внизу ко мне сразу подходит знакомый переводчик:

— Мадам Фам Тхи Луа вас ожидает на выставке, пойдёмте со мной.

Вскоре оказываюсь в машине, все окна закрыты, работает кондиционер, прохладно и тихо. Мы едем молча, и только у самого павильона переводчик говорит:

— Не беспокойтесь о таможне, у вас будут все документы. Сейчас главное — назвать разумную цену. Всему есть цена, — последние слова он произносит с улыбкой, которая превращает его лицо в печёное яблоко и одновременно выявляет преклонный возраст.

Мадам встречает меня с непроницаемым видом.

— Надеюсь, вы получили одобрение руководства? — вопрос вместо приветствия.

Я молчу. Сказать, что нет — неправда, да и зачем упускать шанс. Ответить положительно — опять враньё. Делаю вид, что не помню, о чём речь, мало ли я тут предложений получала. На экспозиции довольно людно, последние дни ярмарки, предновогодние покупки.

— Какую фирму вы представляете? — наконец спрашиваю я.

— Мадам Луа заведует отделом зарубежного искусства фирмы «Золотой дракон». — Это название явно должно мне о чём-то говорить, видимо, фирма известная, только не у нас в России. — Мадам приглашает вас на обед в ресторан, а потом на встречу с вице-президентом фирмы.

Смотрю на свои шорты и сандалии — какой ресторан, какой вице-президент в таком прикиде? Но, похоже, мой наряд никого не смущает. Тем лучше, я люблю по-простому.

Ресторанчик оказался небольшой и уютный. В считанные минуты на столе появилось множество закусок, кувшины с напитками и льдом, фрукты, какие-то сладости, в общем — сцена изобилия. Принесли горячие ароматные салфетки — я уже знала, они предназначены для обтирания рук между переменой блюд.

Мадам почти не притронулась к еде, всё рассказывала о фирме, зато переводчик успевал и говорить, и рот набивать. Он поглощал блюда с такой скоростью и с такой ловкостью, что я прониклась искренним восхищением. «В конце концов, обед и экскурсия меня ни к чему не обязывают, сами заманили, пусть развлекают», — думала я, с удовольствием поедая ложечкой фрукт с экзотическим названием «грудь молодой девушки».

Обед закончился, мы сели в машину и поехали на этот раз через городские кварталы. В отличие от большинства машин, работающих на дровах и, на манер рабочих вагончиков, имеющих трубу на крыше, наше авто работало на безупречном бензине, имело кондиционер и неслось мягко и бесшумно.

Наконец мы въехали в ажурные ворота, которые сами открылись и сами за нами закрылись. Пара минут на жарящем солнцепёке — и мы снова в прохладе большого и немного темноватого холла. К нам вышла очень симпатичная и нетипичная вьетнамская девушка: высокая, с кудрями до плеч и большими серыми глазами. Только цвет кожи и лёгкая кривизна в коленках выдавали её происхождение. Мы пошли вверх по лестнице из красного дерева, перила имели перламутровые вставки и выглядели очень старыми.

— 17-й век, династия Ле, когда-то украшали лестницу замка, — поясняет переводчик.

На манер ширмы открываются четырёхстворчатые двери, и мы оказываемся в комнате, тесно уставленной изящной мебелью, увешанной коврами, оружием, бронзовыми барельефами. Очень много дерева, бамбуковых циновок, перламутра и различных инкрустаций. Проходим несколько подобных помещений и оказываемся в полукруглом зальчике, небольшом и уютном. Полированный стол уставлен предметами непонятного назначения. Только приглядевшись, я понимаю, что это письменный прибор, украшенный мамонтовой костью, и шахматная доска, сделанная из светлого и тёмного агата с такими же фигурками.

Человек, сидящий перед этой доской, поднимает голову и недоумённо смотрит на нас. Похоже, это не смущает моих сопровождающих. Кудрявая вьетнамка на очень приличном русском языке говорит, обращаясь ко мне:

— Позвольте вас познакомить с нашим вице-президентом, господином Хоанг Минь Суаном, он тоже немного говорит по-русски, так что вы сможете общаться напрямую.

Тем не менее, она говорит что-то на вьетнамском, и у меня создаётся впечатление, что она напоминает ему обо мне и цели визита. Взгляд вице-президента становится более осмысленным, и он встаёт из-за стола. Для вьетнамца он, пожалуй, слишком высок, да и седые пряди не могут меня обмануть — он явно молод, не больше тридцати.

— Я видел, мне нравится. Всё нравится. Ваши картины очень нравятся, — затем говорит несколько слов по-вьетнамски, девушка спрашивает:

— Чай, кофе, чизбургер?

После такого сытного обеда я попросила только чашку кофе. Господину Суану принесли стакан с минералкой, мы уселись за маленьким круглым столом из чёрного дерева.

— Вы видели, мы продаём искусство. По всему миру. Покупаем на западе — продаём на востоке. Купим у вас — продадим в Японии. Ваши картины — оставлю себе. Там надпись — Бесконечный путь. Все люди проходят, потом уходят, потом другие… все идут и идут. Это очень важно — не остановиться…

— Сколько вы хотите за свои картины? — господин Суан улыбается в ожидании ответа.

У нас такие эстампы под стеклом и с рамкой стоят не больше десяти рублей. Ну, авторские гравюры в случае уничтожения доски могут стоить до двухсот рублей. У меня явно не такой эксклюзив. Что же сказать, чтобы не показаться ни жадной, ни глупой? Смотрю внимательно на господина Суана, пытаясь прочесть что-нибудь в его глазах. Неуловимое движение — и президент убирает внутрь два больших пальца.

«Что он мне пытается сказать? Восемь, ясно, что не рублей, может долларов? Или восемьдесят? За одну гравюру или за всё? — меня аж в пот бросает, несмотря на работающий кондиционер. Так, попробуем зайти с другого конца. Например, джинсы фирмы «Lee» у фарцовщиков стоят сто рублей. У меня пятьдесят эстампов, если за каждый заплатят как за джинсы, будет очень неплохо.

— Пять тысяч для вас не будет очень дорого? — вижу смущение на его лице, которое тут же переходит в привычную улыбку.

— О какой валюте идёт речь? — вопросом на вопрос отвечает господин Суан.

— О рублях, конечно, — улыбаюсь я в ответ.

— Это невозможно, мы не торгуем за рубли, — господин Суан продолжает улыбаться. — Доллары, немецкие марки, йены, гульдены, фунты стерлингов… Можно франки, но нежелательно.

Это же валютные операции, проносится у меня в мозгу, статья 74-я, от трёх до восьми лет лишения свободы. После истории Каштана кое-что знаю из уголовного кодекса.

— А договор мы можем подписать? Чтобы на счёт деньги перевести? Подпишем в рублях, а вы по курсу в любой валюте переведёте, — боже, откуда я всё это беру, да и никакого валютного счёта ни у меня, ни у «Рекорда» нет и в помине.

Господин Суан соглашается подписать договор, подзывает кудрявую девушку и что-то ей объясняет.

— Ваши реквизиты скажите, пожалуйста, — просит она.

Как назло, бланк «Рекорда» с реквизитами у меня в номере, мы договариваемся назавтра встретиться в Комитете по культуре в 8 утра. Кудрявая, её зовут Сью, заедет за мной в половину. Уже выходя из комнаты, боковым зрением вижу, что господин Суан разговаривает по телефону. По той свободе, с которой он перемещается при этом, понимаю, что телефон беспроводной. Впервые такой вижу. Да, ничего себе, нищая страна…

Утро во Вьетнаме начинается в пять часов, так что до половины восьмого полно времени. Успеваю позавтракать и сходить на рынок, там самые дешёвые и самые вкусные бананы: маленькие, с тонкой кожурой и очень сладкие, в России таких никогда не бывает.

О причине я узнала у одного помощника капитана, с которым разговорились в ресторане. Всё из-за нашего санэпидемнадзора. Суда стоят на пограничном досмотре по две недели, крупные, кормовые бананы хранятся дольше, в них мало сахаров, а эти портятся быстро, хоть их зелёными снимай. Так что нам, как скотине, поставляют кормовые. Да мы и этому рады. Дефицит страшный! Поэтому ем здесь бананы, сколько можно. Поэтому в любимое розовое платье уже не влезаю. Но ничего с собой поделать не могу, ведь не прощу себе в Питере, если не наемся вволю.

Держа в руках приличную связку, я поджидаю Сью. Она приезжает на той же машине, и мы едем в Комитет. Сью подозрительно косится на мои бананы, потом предлагает оставить их в машине. Я не могу, я их ем. Сью хмурится, но уступает. Мы заходим в ветхое деревянное строение и подымаемся на второй этаж по шаткой скрипучей лестнице. Что-то она мне напоминает… Вспомнила, так примерно выглядит интерьер в московском Министерстве культуры, куда я ездила заключать договор. Правда, там было всё в штукатурке, но обшарпанность и общая разруха те же. Видимо, это общие признаки отношения государства к культуре в соцстранах.

Нас уже ждут в приёмной. Сью в очередной раз пытается отнять у меня бананы, но я непреклонна, они мне ничуть не мешают, ведь я могу одновременно есть и слушать, не так ли?

Господин Суан сразу встаёт и, улыбаясь, протягивает руку для рукопожатия, остальные приподнимаются и кивают. Сью представляет всех по очереди, но имён мне не запомнить, это директора Сайгон-видео, Сайгон-кино и Сайгон-концерта. С последним мы, видимо, встречались, он кивнул мне как знакомой.

Сью говорит, что они уже знают про «Рекорд», про наши западные связи, про Тобольский химкомбинат, хотят сотрудничать, и у них есть предложения. Откуда им всё известно, ведь вчера я ничего такого не рассказывала. Хотя при чём здесь я, ведь у них наверняка есть свой КГБ, вряд ли они пустили в страну двенадцать человек, не узнав о них и о конторе, их пославшей.

Чтобы скрыть удивление, принимаюсь за следующий банан. «Не надо этого делать, — рассерженно шепчет Сью, — так не принято». А по-моему, создаёт неформальную обстановку, я даже пробую предложить бананчик господину Суану, но он с улыбкой отказывается и в свою очередь протягивает бумаги — это договор о покупке у представителя студии «Рекорд», то есть, у меня, пятидесяти эстампов русских художников. Сью принимается вставлять реквизиты с бланка, пишет адрес, банковский счёт. То, что он рублёвый, пусть пока останется за кадром, вернусь в Питер, поговорю с Витей об открытии валютного. А пока можно помолчать и доесть бананы, благо Сью занята, некому меня одёргивать, но ведь некому и переводить.

Наконец, договор готов, мы скрепляем его подписями.

Обсуждение возможных перспектив сотрудничества четырёх фирм Комитета по культуре Сайгона и студии «Рекорд» заняло больше часа. Суть их потребностей быстро стала для меня ясной. С тех пор, как в Южном Вьетнаме тоже наступил социализм, он оказался оторван от Европы и Америки. К примеру, Сайгон стоит на горе из кварцевого песка, а стекло привозят из России и Японии. Из красного и палисандрового дерева делают ящики для фруктов, а могли бы делать мебель, но сбыта нет. Японские аудиокассеты стоят здесь в шесть раз дешевле, чем в СССР, через Сайгон можно наладить поставки. Очень интересуют гастроли советских и западных артистов, такие, как мы организовали сейчас, прокат фильмов — всё это выгодно и интересно.

Сью усердно записывала, и, пока мы угощались чаем, она быстренько напечатала договор о сотрудничестве. Получилось очень солидно, восемнадцать пунктов взаимных интересов. Все поставили свои подписи.

— А печать, — спрашиваю, — она не нужна?

— Мы ставим печати только на банковские документы, на таких договорах подписи всегда хватает, — объясняет Сью.

Расстаёмся, улыбаясь и пожимая руки. Вот я ребят-то удивлю! А Дрызлову ничего не скажу, пусть Вите будет сюрприз.

НА РОДИНЕ ВСЁ ПО-ПРЕЖНЕМУ

Обратно добрались почти без приключений, не считая того, что страховка на груз отсутствовала, но ведь и груза практически не было. Никакого досмотра нам не делали, благодаря служебным паспортам мы шли через «зелёный» коридор. Навстречу нам огромной толпой двигались прилетевшие из Москвы вьетнамцы, они звенели на разные голоса, везли домой неваляшек.

Мы с Юрой откололись от группы, остались в Москве на пару дней, чтобы навестить его друзей и побыть вместе. Юра был разведён и жил с родителями. Мне не хотелось думать о будущем: как я вернусь, что скажет Валерка. Пока мы чудесно проводили время, бродя по Москве и попивая вино у его приятельницы Лёвы, которую на самом деле звали Ленкой. Они с дочкой Лизой, по прозвищу Ляга, жили в Тёплом стане и уступили нам одну из комнат.

В Питере сразу с вокзала поехали ко мне. По моим прогнозам, Валерка ещё в Тобольске, так что дома только мама. Но едва мы вошли в квартиру, как нам навстречу вышел Каштан собственной персоной — у него на день раньше кончилась командировка. Ничуть не смутившись, он завопил: «Вот здорово! А мне как раз и рога подарили!». И тут же достал из-за дивана большие оленьи рога. Валера с Юркой были знакомы по Ленконцерту, оба звуковики.

Сразу стали распаковывать мой здоровенный чемодан, доставать подарки. Мужики насели на «гекконовку», и Валерка рассказал про свои перипетии с рогами. Ему их презентовали в каком-то животноводческом совхозе, куда он ездил смотреть, как оборудовать клуб. Оленеводы народ богатый, и клуб им понадобился, оснащённый по последнему слову техники. Каштан от рогов еле отбоярился, но когда уже садился в самолёт, их всё-таки всучили ему прямо в салоне.

— А я всё думаю, что они ко мне с этими рогами пристали, а это вот к чему, — хитро улыбаясь и поблёскивая стёклами очков, Валерка поглядывал то на меня, то на Юру. Мы держались невозмутимо: чемодан тяжёлый, кто-то должен был помочь. Ведь Валеркиного приезда не планировалось.

— А я взял — и приехал! — весело подначивал Каштан, он явно балдел от этой ситуации.

На другой день в «Рекорде» собрался Совет директоров. На повестке было два вопроса: итоги культурной программы в Сайгоне и результаты переговоров Каштана с директором Тобольского химкомбината о выделении инвестиций на следующий этап проекта «Звёздного инкубатора».

Резников сразу задал тон:

— Ну, Маша, твой внешний вид говорит о том, что поездка была успешной.

Все понимающе заулыбались, я действительно загорела, да ещё на четыре кило поправилась от этих злосчастных бананов. Я тоже улыбнулась в ответ и стала рассказывать о концертах с аншлагами, о продаже выставки, о подписанных договорах. Присутствующие разом посмотрели на Витю — что он скажет, такого ли результата ждёт. Да не ждёт он ничего подобного, это написано на его вмиг поскучневшем лице.

— Ты говоришь, договора подписала? А кто тебя уполномочил их подписывать? — тон Вити не сулит ничего хорошего, слишком спокоен.

— Так ситуация развивалась, не отказываться же мне было. Ты сам говорил, что надо завязывать международные контакты, — я поглядываю на Валерку, чтоб поддержал, но он делает вид, что погружён в свои бумаги. Видно, рога забыть не может.

Витя читает договор, под конец его лицо проясняется:

— Так тут нет печати! Какой же это договор без печати? — и уже совсем повеселевшим голосом подводит итог: — Ну, про картинки ты забудь, считай, что подарила, а договор этот повесь себе на стенку как сувенир о поездке.

Я пытаюсь объяснить, что там печати ставят лишь на банковские документы, что договор настоящий, а перспективы — очень хорошие, что я сама готова за всё взяться, если Совет решит… Какое там, никто и слушать не хочет, Витя громко меня перебивает:

— Ну что там у тебя, Валера, доложи.

Конечно, у Валеры тоже неплохо, нам обещана студия звукозаписи при условии, что мы обеспечим рублёвое покрытие. Витины глаза сияют.

— А где договор с печатью? — бурчу, уязвлённая тем, что мои достижения просто выкинуты на помойку. Каштан под столом показывает мне кулак: мол, дома с тобой разберусь. На самом деле не нужны никакие документы. Витя получил ожидаемый результат и, даже если это вилами по воде писано, он очень хочет в него верить. Видя, что Резников подобрел и повеселел, подступаю к нему с вопросом о валютном счёте.

— Нет, вы посмотрите на неё, какая валютчица нашлась! — голос Вити полон весёлой иронии. — Забудь ты про это, погуляла, покупалась, бананов наелась? Всё, иди работай, на следующей неделе встреча в «Ленвесте», у них скоро вторая годовщина, немцы хотят, чтобы выставка была. Как в прошлый раз.

Что ж, раз никому не нужны международные связи, пойду-ка я поработаю над костюмами для новой Витиной группы «Проспект».

Примерно через месяц в полвторого ночи просыпаюсь от телефонного звонка. Это Витя, но на этот раз он не поёт мне свою новую песню, как это временами бывало, он орёт в трубку так, что я не сразу его узнаю:

— Ты что там наподписывала?! Ты понимаешь, что ты наделала?! Меня в партком вызывали, я из серого дома только сейчас пришёл! Ты меня уничтожить собралась?! С японцами, видите ли, ей захотелось поторговать! Не знаю, как всё замять, ну и наделала ты дел! — и трубку бросил.

На следующий день на работу не пошла. Валерка поехал разведать обстановку. Вечером пришёл, смеётся:

— Не бойся, всё обошлось. Просто твои вьетнамцы оказались настоящими, а Витя думал, что разводка какая-то. Они ждали-ждали, когда ты им пришлёшь номера банковских счетов, стали тебя искать, звонили в «Рекорд», им что-то ответили типа «она здесь не бывает», они дальше раскручивать, вы­шли на Данилова. Тот перепугался, чуть кандратий не хватил, он тебя хорошо запомнил ещё до поездки. В общем, вьетнамцы жаждут с тобой общаться. Это понятно. В кои веки к ним из Союза толковый человек приехал, а то всё чиновники со своими личными интересами, а тут — прямо бизнес-леди! Я тобой горжусь!

— Так что, будем с ними сотрудничать?! — обрадовалась я.

— Ты совсем, мать моя, из разума вышла. Ну кто после такого шума станет что-то делать? Все от страха по норам забрались. И потом, ты же знаешь Витю: если не его инициатива — дело не сдвинется. Ты почему со мной не посоветовалась, прежде чем отчитываться на совете? Всё можно было решить тогда, а теперь шансов нет.

Валера иронично смотрит на меня, и я понимаю, почему мои шансы так резко упали: всё рога проклятые. Почти каждый день встречаюсь с Юркой, прихожу поздно, когда Лёнька уже спит. Валерка ни о чём меня не спрашивает, но стал чаще ездить к дочке, а пару раз не пришёл ночевать. Видимо, мы выполнили свои миссии: я спасла его от тюрьмы, он ввёл меня в бизнес. Но если тюрьма ему больше не грозит, то в бизнес можно ввести, а можно и вывести.

В какой-то момент, когда нам с Юрой становится всё труднее расставаться на ночь, я решаюсь первой заговорить о разрыве. Валерка сначала отшучивается, мол, он нам не мешает, предлагает пожить втроём, потом, видя, что я настроена решительно, снимает маску притворного веселья и серьёзно, жёстко говорит:

— Пожалуйста, живи, с кем хочешь, только Лёню оставь мне. — И, увидев моё недоумение, дрожащими, перекошенными от ярости губами выдыхает мне прямо в лицо:

— Лёню — мне!

— Ты что, совсем уже? Лёнька — мой сын, а не твой!

Я настолько обескуражена, что не замечаю, как Лёнчик входит в комнату. Но Валера тут же хватает его на руки и спрашивает:

— Ты чей, мамин или мой?

— Твой, — немедленно отвечает сын, но, увидев моё огорчённое лицо, тут же поправляется: — Твой и мамин.

Валерка как-то разом успокаивается, начинает одевать Лёньку, и они уходят гулять в любимое место — порт. Уходят без меня. Уже в дверях Каштан оборачивается и спокойно говорит:

— Ты свободна, Лёнчику сейчас со мной будет лучше.

С неделю я жила у Юрки, потом Валера ушёл к своей жене, благо теперь его там ждали. Юра перебрался в нашу коммуналку, но никогда у них с Лёней не было того понимания, как с Валеркой. У сына сохранился устойчивый образ «папы-друга», и его невозможно было переплюнуть…

Сайгонская поездка могла бы иметь продолжение. Месяца через два после того, как Витя устроил разгон, Дрызлов назначил мне встречу во Дворце молодёжи. Предложил на пару с ним разрабатывать вьетнамские соглашения. Сказал, что пошустрил по своим связям, — дело очень выгодное, перспективы необычайные. Я отказалась, не хотела предавать Витю, да и личность Дрызлова симпатии не вызы­вала. На том и закончилась моя вьетнамская эпопея.

Часть 4. Заграница нам поможет

ноябрь 1989 г.

Из дневника Саши Полищука

Январь 1989.

Только что вернулись с гастролей. Давали несколько концертов — в том числе в Подмосковье. В Зеленограде после выступления имели неприятную встречу с местной шпаной. Таких сейчас называют люберами. Просоветски настроенные, без пяти минут националисты. Люто ненавидят всё «западное» (в том числе и нашу музыку, конечно).

Отделались лёгкими увечьями. Хожу теперь в огромных солнцезащитных очках. Могло быть и хуже.

С другой стороны, грех жаловаться. Сейчас все мало-мальски известные рок-группы (бывший андеграунд) играют на стадионах перед огромными аудиториями. Часто не знаешь, чем кончится дело. Могут осчастливить неправдоподобно большим гонораром (как случилось с нами в Алма-Ате), а могут — и запросто — кинуть (так было в Воронеже). Да ещё и морду набить.

«Аквариум», «ДДТ», «Кино» — ездят за границу. Хвастают успехами. Думаю, мнимыми. Ценность их творчества — в текстах. Языковой барьер же — непреодолим.

В Европе на их концерты люди идут, чтобы поглазеть на экзотику, — парни «из Сибири», в футболках с серпами и молотами, играют англо-американские популярные стандарты на электрогитарах. Они, видимо, убеждены, что в России играют только на балалайках. Да и то — в базарные дни.

Апрель 1989.

Кажется, мы докатились до войн внутри собственной страны. Столько лет нам твердили о «братстве народов». Но стоило власть предержащим чуть отпустить поводья, и по стране прокатилась целая волна националистических демонстраций. Средняя Азия, Закавказье, Западная Украина, Прибалтика. То, что было в 1987-м — безобидные сборища. Дальше — больше. В 1988 году в Нагорном Карабахе взялись за оружие. 9 апреля в Тбилиси войска разогнали огромную демонстрацию. Говорят, с невиданной жестокостью. Митингующих избивали сапёрными лопатками. В результате — немало раненых. Вроде, есть и убитые. Они требовали независимости для своей страны.

Страшно представить, но такое может случиться и в Таллинне, и в Вильнюсе, и в Киеве, и в Кишинёве — всюду, куда мы ездим к друзьям — на каникулы, в отпуск — отдыхать и развлекаться.

Май 1989.

В Ленинграде ввели продовольственные талоны.

Такого, кажется, у нас не было со времён войны. Конечно, мы давно привыкли к «столам заказов», когда в магазине можно «заказать» — и тут же получить — с небольшой переплатой, нужные и не очень (кто знает, что там завтра исчезнет с прилавков?) продукты. По организациям уже много лет распределяют «продовольственные наборы». Помню предпраздничный детский восторг, когда мама приносила с работы немалых размеров полиэтиленовый пакет, набитый дефицитной снедью. Но сахар, чай и сигареты по карточкам? Есть над чем призадуматься.

Июнь 1989.

Вывели войска из Афгана. Да толку? Рядом с моим домом в Питере — известный на весь мир ортопедический институт. Каждый день у пивного ларька вижу ровесников-инвалидов. На костылях, в креслах-каталках — без формы, загорелые, с длинными волосами — они неспешно смакуют своё отвратное пойло, прикуривая одну папиросу от другой. Их не становится меньше. С чего бы? Наверняка скоро здесь окажутся те, кто сейчас воюет в Нагорном Карабахе, а то и дожидается своей очереди в «учебке».

А ведь это территория СССР, там живут наши люди.

Из дневника Севы Шелохонова

Июль 1989.

В США познакомился с Майком Муллалли, кинорежиссёром и продюсером, который работал в Голливуде в конце 70-х — начале 80-х, а потом создал свою рекламную студию в Нью Йорке. К Майку часто приезжают бизнесмены и заказчики рекламных роликов (IBM, Merrill Lynch, Kawasaki и др.). Он пригласил меня погостить у него в пентхаузе на Бродвее, затем на вилле его мамы в Вудстоке, с парком, водопадами и ботанической экзотикой. Мы вместе ходим по тусовкам нью-йоркских актёров, художников, музыкантов и плейбоев.

Август 1989.

Падение Берлинской стены ожидается на «праздник» 7 ноября или сразу после него. Я наконец-то заключил договор с «Немецкой волной», по которому Александр Дольский представляет русских и СССР на форуме у Рейхстага, перед открытием (вернее, падением) Берлинской стены. Его концерт запишет немецкое радио и снимет телевидение. Саша этого заслуживает.

А дело было так. Ещё в начале года я знал, что в Германии зреет объединение ФРГ и ГДР, и немцы готовят большие международные концерты в Берлине. Но тогда немецкая столица была ещё в Бонне, а культурные власти в Кёльне. Там я и познакомился с главным редактором «Немецкой волны» Хильмаром Бахором. У него был договор с московским Госконцертом на гастроли в Германии Клячкина и Резникова.

Московскую мафию Госконцерта обойти почти невозможно — это самые жуткие посредники! Они делают паспорта, визы, билеты, а за это забирает до 90% заработанной артистами валюты. Бахор сетовал, как надоело ему возиться с московской госструктурой, заниматься приглашениями и переводами валюты в Москву. Да и Клячкин с Резниковым его не впечатлили. Я порекомендовал Дольского, считая его просто лучшим во всех отношениях, к тому же его творчество соответствовало предстоящему событию.

Мой план прост. Мы с Дольским прилетим в Западный Берлин как частные лица, я сам куплю авиабилеты. Для укрепления отношений приглашу Бахора и его жену в ресторан, где заплачу сам кредитной карточкой «Дойче банка» — большая редкость для человека из СССР. Ведь стена ещё стоит! Пограничники стреляют в своих! А если русские и приезжают на гастрольные заработки, то не приглашают немцев с жёнами в дорогие рестораны, а ждут, пока те сами угостят.

Показываю Хильмару видеозаписи концертов Дольского, впечатление — прекрасное. В итоге Бахор мне поверил и в тот же вечер отменил договор с Госконцертом.

27 августа мы с Дольским вылетим из Пулково, и уже через два часа будем вдвоём гулять по Берлину. Деньги на гостиницу тратить не придётся, я заранее договорился с друзьями, и мы поживём в их квартире в центре Западного Берлина.

СТИВ, МАЙКЛ и К°

В «Рекорде» появлялись всё новые и новые люди. Приезжали из разных концов страны дельцы, певцы, музыканты, администраторы, композиторы, предприниматели. Однажды заявился Коля, один из братьев Бахолдиных, с которыми мы раньше играли в «преф». Каким ветром его занесло и что он предлагал, я не знаю, но держался Николай таинственно, а меня почему-то узнавал с трудом. Подобных персонажей было достаточно, всё как-то запуталось, измельчало.

Наш Совет директоров обрастал как днище корабля, и хотя костяк оставался прежним, периодически возникали новые лица, чтобы впоследствии исчезнуть. По большому счёту, Совет перестал быть совещательным органом, решений он тоже никаких не принимал. Стало неинтересно в нём участвовать. А после нашего разрыва с Каштаном меня не всегда и звали.

Видимо, поэтому я пропустила появление нового человека, а когда всё же встретилась с ним в «Рекорде», сразу поняла, что личность эта весьма интригующая. Наше знакомство переросло в настоящую дружбу и продлилось бы, наверно дольше, не соверши я одной непростительной ошибки. Но это произойдёт в будущем, а пока мы с радостным узнаванием «братьев по разуму» бросали друг на друга признательные взгляды.

Всеволод Шелохонов, в отличие от большинства персонажей этой истории, не исчез, как говорится, с концами. Многие годы, с делом или без, из Лос-Анджелеса, Москвы или Питера он возникал то звонком, то письмом электронной почты, либо приходил, заявляясь нежданно-негаданно. Темами наших бесед была культура, искусство и немножко наше общее прошлое. Он вёл какие-то дела с Союзом художников, собирался издавать монографии.

Сева всегда был умницей, а также безупречным организатором, ходячей энциклопедией, музыкантом и чутким переводчиком. В течение трёх лет он исполнял роль пианиста и директора популярного тогда ансамбля «Дружба». Добавим к этому его основную профессию врача с пятилетним стажем работы в скорой помощи, причём отличного диагноста, ну и ещё потрясающую внешность: высокий, стройный шатен с кудрявой шапкой волос и рыжеватой бородой, — и мы получим Севу Шелохонова образца 1989 года.

Итак, он появился в «Рекорде» и сразу стал заниматься международными связями. Вернее, он свои личные связи с перспективными зарубежными личностями передавал в «Рекорд» для раскрутки проекта «Звёздного инкубатора». Сева осваивал новое пространство на стыке бизнеса и культуры, освобождавшееся от пут и ярлыков, и помогал использовать тотальный интерес Запада к новой России.

Но одну вещь он так и не постиг, причём как то­гда, много лет назад, так и позднее. Он не научился различать плохих людей. Вернее, в какой-то момент он начинал понимать, что к чему, но, как правило, на этом этапе основные шаги были уже сделаны, ключевые слова сказаны, и контроль захватывали другие. Он оставлял всё как есть, просто разворачивался и уходил, а с его уходом обычно ломалось то, что могло бы прекрасно работать. Видимо, он знал за собой это свойство, и, завязывая новый контакт или открывая новый проект, поначалу долго не решался полностью довериться, оставляя за собой путь к отступлению. Самое интересное, что от беды это всё равно не спасало, и его рассказы о том, сколько и во что он вложил безвозвратно, — прямое тому подтверждение.

Но тогда, во время становления «Рекорда», он был так увлечён общей идеей, видел совершенно реальные пути её воплощения, что всячески старался не замечать ни Витиных упрёков в излишней самостоятельности, ни рыб-прилипал, сопровождавших любой выезд за границу.

В «Рекорде» началась эра зарубежных гастролей. Но не это было главным в Севкином плане: концерты должны были вызвать интерес к неслыханной доселе русской народной, поп- и рок-музыке, а через этот интерес добывать деньги для «Звёздного инкубатора». Ведь тобольские миллионы так и не удавалось реализовать, и хотя переговоры шли, кое-какие суммы всё же поступали, но это было уже не то. Вот если бы к нашему проекту привлечь накатанную машину раскрутки из Штатов, говорил Сева, а под неё добыть иностранные инвестиции…

Связи его в западном шоу-бизнесе были, по тем меркам, весьма обширными. В Штатах он познакомился с Майклом Муллалли, кинорежиссёром и продюсером, который работал в Голливуде. В то время Интернет существовал только в столицах и крупных университетах, а у Майкла он уже тогда был в его небольшом лэп-топчике, который он таскал с собой по всему миру. Было ясно, что Майк и его окружение могли бы стать хорошими партнёрами, как в деловом, так и в личностном общении. Сева поделился своей идеей с Витей, и они договорились работать вместе…

В один холодный ноябрьский день на Совете директоров Витя сообщил нам, что намечается встреча шестнадцати американских и канадских бизнесменов, готовых приступить к совместной реализации проекта «Звёздного инкубатора». Сева сидел поодаль и, казалось, занимался совершенно посторонними делами: какие-то бумаги просматривал и правил, вдруг вставал и выходил в соседний кабинет позвонить. Чувствовалось, что Вите эти демарши не по душе, он замедлял темп рассказа, повторялся, покашливал и поглядывал на Севу с явным раздражением.

Тогда я не знала, что накануне они вусмерть переругались из-за того, как использовать будущую встречу. Саша Аристов мечтал, получив деньги, сделать свой частный «Международный Фестиваль». А Витя хотел двигать лишь своё музыкальное шоу, где он будет главной звездой.

Сева же пытался все линии западных партнёров соединить с командой Резникова и «Рекорда», ведь во всём мире уже была развита синергия культуры и бизнеса. Он хотел играть честно и жить честно, как жили все его предки. Поэтому всякие передёргивания он воспринимал настолько болезненно, что готов был в любой момент сорваться и выйти из игры.

Конечно, обо всём этом я узнала годами позже, а пока только крутила шеей: от Вити к Севе, смотрела на Валерку, что он мне передаст «азбукой морзе». Но Валерка к этому времени, пожив год со своей Люськой-товароведкой, растерял все навыки чтения мыслей на расстоянии и только временами облизывался — давно известный мне признак вранья.

Витя вкратце рассказал о плане встреч. Визит продлится две недели. Гостей селят в ведомственной гостинице «Смольненская», небольшой, уютной, абсолютно закрытой. На каждый день разработана особая программа. Американцев и канадцев впервые разрешат водить по самым секретным и знаменитым ленинградским объектам — Кировскому и Балтийскому заводам, объединению «Ленинец».

Хотя состав гостей был весьма представительным: в него входили как промышленники, так и банкиры, — для «Рекорда» одним из самых перспективных был продюсер и режиссёр телерекламы — Майк Муллалли. Именно в России сосредоточились его жизненные интересы. Причин тому было несколько. Его мать и два старших брата являлись владельцами солидных финансовых компаний на Уолл-стрит и планировали развитие бизнеса с демократической Россией. А ещё у него были проблемы в личной жизни: он не так давно развёлся с женой и, несмотря на безумную занятость, то хандрил, то куролесил. Рассказы о загадочной русской душе и необыкновенных русских женщинах вселили в него надежду. Поэтому Майк, закончивший Оксфорд и Сорбонну и говоривший на нескольких языках, стал понемногу учить русский.

Но все эти подробности я узнала позднее, а сначала получила только тот минимум информации, который позволял мне чувствовать свою причастность к великим событиям, но вовсе не управлять ими. По настоянию Севы меня закрепили за Майклом, который планировал съёмку фильма о русском андеграунде. Его нужно было поводить по мастерским, познакомить с художниками. Продюсер из Голливуда — об этом можно только мечтать! Я так воодушевилась этой идеей, ждала встречи с Майклом и вся горела от нетерпения.

ПРОДЮСЕР ИЗ ГОЛЛИВУДА

Тут надо сделать небольшое отступление и вернуться в 1974-й год, когда был необычайно авангарден и популярен ТЮЗ — Театр Юных Зрителей. На постановки ТЮЗа, вроде даже и детские, ломилась толпой вся питерская интеллигенция, особенно молодёжь. Главным режиссёром был тогда Зиновий Яковлевич Корогодский. Никто так не ставил спектакли, как он, ни у кого так не работали артисты. Это было не просто новое творчество, это было другое мировоззрение, многоплановое, образное, а главное — свободное. Достать входной билет, постоять в проходе, а если повезёт — посидеть на радиусе балюстрады, — это было тогда моей мечтой.

Я в то время осваивала профессию модельера-конструктора в техникуме Лёгкой промышленности. Там был драмкружок, который вёл Олег Мендельсон, ученик Корогодского. Нет нужды говорить, что жизненные интересы большинства участников драмкружка растеклись между Пионерской площадью, где стоял ТЮЗ, и актовым залом техникума на проспекте Майорова, в котором два раза в неделю проходили театральные занятия, и это были самые важные часы нашей тогдашней жизни. Забыв о блестящей карьере закройщиков, мы готовы были положить голову на плаху Мельпомене. Но жизнь быстро спустила меня с небес на землю — надо было зарабатывать деньги. Я пошла работать в ателье, потом в Дом Моделей. На сценической карьере был поставлен решительный крест.

И тут — на тебе! Голливудский режиссёр на две недели в полном моём распоряжении (факт, никуда не денется!) да ещё с такой темой — фильм снимать. Нет, это просто не осознать, до чего здорово! И я взялась за русско-английский словарь, чтобы освежить свои навыки.

В начале декабря делегация, наконец, приехала. Мне велено было прибыть к семи вечера для встречи гостей. Я надела своё самое строгое и самое стильное платье, которое сшила специально для этого визита: из прибалтийской шерсти глухого вишнёвого цвета, в крупную чёрную клетку, покрой — узкое прямое кимоно с застёжкой из кожаных чёрных пуговиц на левом плече (пуговицы тоже сама делала). Дополнением служил чёрный кожаный ремешок и аккуратный вертикальный прорезной карманчик на правой груди с кожаной же отделкой. Низкие чёрные кожаные (нет, мне, ей-богу, от этих слов не избавиться!) ботиночки на среднем каблуке с кожаными лентами, обхватывающими щиколотку, нашей фабрики «Скороход» — на удивление удобные и изящные.

Когда я подходила к гостинице, то увидела плотно стоящие у тротуара чёрные «Волги» с включёнными моторами и оживлённое мельтешение в горящих огнями окнах. Было холодно, ветрено, порошила позёмка. Швейцар спросил моё имя, сверил со списком, затем пропустил, объяснив, как попасть в ресторан.

Две вещи поняла сразу, как вошла в зал: первое — народу много больше, чем я предполагала, второе — меня пригласили заведомо позже всех. Уже потом, в перерыве, Сева признался, что моя кандидатура была долгое время под вопросом, и если бы не совпадение интересов Майкла с моими возможностями, Витя меня на версту бы не подпустил к делегации. Сайгон простить не мог.

— А вот и Маша наконец-то явилась, — поприветствовал меня Витя, как бы давая понять, что я банально опоздала. Саша Аристов поднял руку, приглашая меня за свой столик. Пробираясь между стульями, я боковым зрением считывала собравшихся, оценивала обстановку.

Прежде всего, и это заметно сразу, — много незнакомых «наших». Заокеанские гости сконцентрированы в левой части зала, они слегка разбиты рекордовцами, но чужаков явно больше.

Севкина заметная шапка волос возвышается над общим уровнем присутствующих, он динамично общается, без конца привстаёт, пересаживается. Это он переводит, догадываюсь я. Меня замечает сразу, подымает указательный палец, не переставая говорить. Ко мне подходит официант, что-то спрашивает.

— Маша, мы уже поужинали, может, ты что-нибудь хочешь заказать? — спрашивает Аристов.

Так я тоже ужинала, мы нажарили картошки с луком, мама сала из деревни прислала, отлично с картошечкой пошло.

— Нет, спасибо, я не голодная. — Вижу удивление на Сашином лице, чего, мол, отказываешься, за всё ведь заплачено.

— Может, буженинки, рыбки красной или язычок здесь хороший, — не отстаёт Саша.

Но меня как замкнуло. Хотели бы, чтобы я с вами вместе поужинала, пригласили бы раньше, так что сыты мы, премного благодарствуем.

— Водички бы минеральной, — соглашаюсь я, чтобы снять тему.

Ну, водички, так водички. Официант приносит запотевшую бутылку «Полюстрово», высокий стакан. Отлично, после картошки с салом — самое то. Попиваю из стакана, а сама прислушиваюсь к разговорам, оглядываю зал, пытаясь понять, где тут обещанный Майкл Муллалли.

Тут меня окликает Сева, которого американцы называют Стивом, машет рукой, приглашая в свою компанию, где слышна английская речь. Со стаканом в руке подхожу к Севкиному столу. Остатки пиршества весьма живописны, в рюмках явно не минералка, лица присутствующих оживлены, сразу видно — почти все иностранцы, только один, сидящий напротив и совсем не пьющий, — кто-то из наших. Вид не чиновничий, потому как чувствует себя не очень уютно, без привычки к застольям в кабаках. Оказалось, что это начальник какой-то секретной лаборатории высокомолекулярных соединений.

Майкла почему-то узнаю сразу — по свободной манере сидеть на стуле — нога не просто на ногу, а ещё и ботинок на коленке. А носки-то, носки! Бордовые, без плотной резинки — это носки сибарита, привыкшего к комфорту и уюту в любых ситуациях. Впрочем, носки без резинки — чисто советский вариант, только обычно им нужны такие крохотные подтяжки на икре, а эти держатся сами… Пиджак снят и повешен на спинку стула, зато жилет не в тон пиджаку, а близнец-брат носков — тоже бордовый, слегка бесформенный. Ну, если за политикой я не слежу, то за модой всё же успеваю поглядывать. Такие «бабушкины» жилеты — последний писк французского подиума, а если американец следит за европейской модой, то это о чём-то говорит. Во-первых, человек богемный, во-вторых — публичный, в-третьих — открытый. Значит, наш брат-художник.

С этого момента весь океан событий стал омывать островок нашей тёплой компании. Сева-Стив, обрадованный моим появлением, стал меня представлять, я не успевала доставать визитные карточки. Меня все-таки усадили за стол и поставили бокал, тарелку с закусками. Немного вина — и прорезался полузабытый английский. Стив оставил меня на попечение Майкла, пересев за другой столик, где требовался перевод.

Я спросила Майкла, где он живёт в Штатах, он ответил, что в Нью-Йорке. У него пентхауз на Бродвее: один этаж занимает офис, а на другом — апартаменты, можно подниматься на лифте или по красивой винтовой лестнице с узкими окнами в стене. Спросил, была ли я в Нью-Йорке, я ответила, что нет, не уточнив, что в Штатах вообще не была, да и в Европе тоже. Зато я была во Вьетнаме, это его, похоже, поразило больше всего. Друг воевал во Вьетнаме, рассказывал много страшных вещей, Майкл даже подумывал, не снять ли фильм, тогда он занимался не только коммерческим кино, да и сейчас имеет цель…

Знаю, знаю, про левое искусство, про андеграунд. Да, конечно, в мастерских побываем. А ещё в Эрмитаже, там недавно откопали и расчистили первый маленький дворец Петра, посетителей не пускают, но мы пройдём с моим другом, эрмитажным фотографом. И ещё нам покажут и запустят часы-павлин, а также все, которые захотим, музыкальные забавы и мебель с секретами. Можно сходить в джаз-клуб, он недавно открылся, там столики и танцуют. Майкл не переставал улыбаться и как-то заговорщически мне подмигивать, а под конец пошёл провожать к машине. Обернувшись, я увидела пристальный, слишком спокойный взгляд Вити, который как-то одиноко сидел в торце стола и почему-то вдруг вызвал во мне жалость.

И вот покатили наши наполненные событиями дни. Мы приезжали в «Смольненскую» к девяти утра, прямо к завтраку, и обсуждали со своими подшефными план на весь день. Потом чёрные «Волги», которые стояли «под парами» сутки напролёт, развозили нас по нужным местам. К обеду мы, как правило, попадали опять в отель, но не всегда это получалось. Дней пять мы с Майклом бомбили мастерские, нас там тепло принимали, иногда общение затягивалось до позднего вечера, так что мне приходилось напоминать о шофёре, которого дома потеряли, о своих детях.

Про Юрку я никогда не говорила. Как-то сразу решила, что дети у меня есть, а мужа нет. Так лучше, тем более, что это — правда: ни руки, ни сердца мне Юра не предлагал, живём себе и живём. Для Майка я была художницей с двумя детьми.

Мастерские посещали по принципу «Коля знает, что у Володи классные работы и мастерская на Васильевском — живописная разруха». Всем интересен был голливудский продюсер, а ему было интересно абсолютно всё. Как получают мастерскую, на что жить при отсутствии заказов, что можно купить в магазинах, кто представляет интересы художников, как они получают работу. В мастерской у Сашки Петрова Майкла очень заинтересовал двор-колодец, куда выходили окна. Поясняя, кто живёт в этих квартирах, Сашка рассказал, что летом общение во дворе очень тесное, можно даже в гости не ходить, телефон тоже без надобности, всё прекрасно слышно. К одному из окошек напротив был приделан ящик, из которого свисали стебли увядших цветов. «Там живёт старушка, летом на подоконнике у неё шикарный сад, цветёт до поздней осени. Даже бабочки долетают, сам видел».

Иногда, ближе к полуночи, выбираясь из очередной художественной берлоги, мы садились в «Волгу», водитель вёз нас в гостиницу, а я, положив Майку голову на плечо, мгновенно засыпала. Бывало, открою глаза: мы стоим возле гостиницы, работает двигатель, водитель курит и болтает со швейцаром, а Майк терпеливо ждёт, когда я проснусь, быстро-быстро стрекоча клавишами лэп-топчика.

— Good morning, — улыбается он, и мы идём в гостиницу, где нам подают по чашке чая или рюмке ликёра.

Затем мы прощались, и машина доставляла меня домой, где все уже спали, а Лёнька, как всегда лёжа на животе, держал в руках то, что занимало его внимание перед сном: книжку, кубик Рубика или тетрадку, в которой он рисовал и писал шифром.

Юрка сразу просыпался, хотел узнать, как прошёл день, хотел близости, а я просто проваливалась в сонное царство и только краешками чувств ощущала происходящее: тёплые волны, учащённое дыхание, шёпот на ухо. Потом с волной отлива меня несло уже спокойным, размеренным течением, я улыбалась и во сне говорила по-английски так свободно, с таким правильным акцентом…

В ГОСТЯХ

— Я хочу побывать в твоей мастерской, — заявляет Майкл.

— У меня нет мастерской, у графиков редко бывают мастерские, — отвечаю, а сама думаю: может, в Графический комбинат его сводить, где я раньше делала литографии?

— Ты не хочешь пригласить меня к себе? — Майкл рассеянно смотрит на пейзаж за окном ресторана «Смольненской», где мы, по обыкновению, завтракаем.

Сегодня десятый день их пребывания, мы обо­шли огромное количество мастерских, были в Эрмитаже, зашли в Академию художеств, на мой родной графический факультет, полазали там по винтовым лестницам, потом целый час сидели в читальном зале и рассматривали что-то ветхое.

Глядя на Неву, на шпиль Петропавловки, я вдруг подумала: живу здесь всю жизнь, смотрю на это каждый день, а ведь сколько людей приезжает со всего мира, чтобы здесь побывать! Восхищённые, бродят по узким улочкам древнего городища с собственной церковью, кладбищем, домишками и садиками, монетным двором, оборонительными рвами, пушками, сохранившимися булыжниками мостовой. До сих пор в Петропавловской крепости, в обветшалых домах без горячей воды живут люди. Днём они выходят в совершенно другой город, из железобетона, стекла и неоновых вывесок. А вечером опять забираются в свою крепость и держат осаду до самого утра. Странно, что жители новостроек говорят с ними на одном языке…

Представила нашу коммуналку с отваливающимися потолками, с обоями, на которых мы пишем что-то на память, с единственной раковиной на кухне, угрюмую соседку, Витьку-алкоголика. Что-то не хочется туда Майкла вести. Одно дело — творческий беспорядок мастерских, и совсем другое — удручающее запустение бесхозного жилья, напряжённость людей, живущих помимо воли в одной квартире. Я попыталась высказать Майку свои опасения, но он как-то весело упёрся, мол, ему без коммуналки фильма не сделать.

Накануне его визита Лёнька с вечера никак не мог уснуть, я даже стала опасаться, не заболел ли. Он не хотел меня отпускать, задавал бесконечные и, по большей части, бессмысленные вопросы: умеет ли Майкл плавать, знает ли он язык эсперанто, есть ли у него кошка. Далеко за полночь, когда я думала, что сын уснул, он вдруг привстал на локте и свистящим шёпотом спросил: «А у Майкла Муллалли есть дети?» — и, не дожидаясь ответа, тут же заснул опять.

Я давно поняла, что Лёнчику ответы не нужны, вернее, он хотел бы их получить, но ещё больше он жаждет задать следующий вопрос. Они, видимо, толпились в его голове, перекрывая все другие возможности общения с миром. Причём большей частью он знал ответы на свои вопросы или хотя бы о них догадывался, но ритуал всегда оказывался сильнее реальности, а вопросы — важнее ответов. Поэтому не отвечать на его вопросы стало принятой нормой в нашей семье. Иногда я говорила: «Подумай сам». Он думал и говорил что-то уж такое неподходящее, что приходилось всё же ему отвечать, хотя бы ради здравого смысла.

Поднявшись на скрипучем и благоухающем сложным перегаром лифте, мы с Майком зашли в длинный коридор и почти ощупью добрались до первого выключателя. Квартира встретила нас тишиной. Ни соседей, ни Юрки с Лёней.

Майк был в необычайно хорошем настро­ении, совсем не обращал внимания на старые и драные обои, с удовольствием устроился на оттоманке с окаменелыми валиками и подушками за спиной. Я поставила пластинку с лютневой музыкой, достала из холодильника початую бутылку «Алазанской долины», нарезала кубиками российский сыр, на дольки — яблоко. Всё это я водрузила на табурет, временно ставший журнальным столиком, и мы с Майком, развалившись на диванных подушках и потягивая вино, стали сочинять сюжет будущего фильма про художника, который выходит из своей мастерской прямо на крышу дома и путешествует по ней от окна к окну, попадая в разные полуфантастические ситуации, знакомясь с людьми из прошлого, а под конец уже не может попасть обратно…

— А что с ним потом случится? — спрашиваю я.

— Он полетит.

— Полетит — в смысле взлетит или упадёт? — Я смотрю на наш двор-колодец и вспоминаю, как кот Васька охотился за голубями и всё время норовил прыгнуть с пятого этажа. Мы закрывали окна сеткой, но он всё же её разодрал и прыгнул. Удивительно, но остался жив.

— Это зависит от того, с кем он встретится в самом конце. Если будет женщина с голубыми глазами, то, пожалуй, взлетит. — Майкл подошёл к окну и, разглядывая кусочек серого неба в обрамлении крыш, добавил: — С голубыми или серыми глазами. Как у тебя.

Он стоял ко мне спиной, но я чувствовала, как мысли крутятся в его голове, как он строит фразы, отказывается от них, готовит новую трактовку. Он даже начинал что-то говорить, типа: «So…» или «Well…», но дальше этого дело не шло, а я не помогала, замолчала вдруг совсем, забралась с ногами на диван и ждала, чем всё кончится.

И тут с треском открылась входная дверь, и через минуту ввалились Юра с Лёнькой. У нас нет прихожей, вешалка прямо в комнате у двери, вот они там и застряли, снимая пальто и разуваясь. Оба делали вид, что не видят Майкла, — это чтобы поскорее разделаться с вешалкой. Майкл тоже молчал, только заулыбался и во все глаза смотрел на Лёньку, дождался, когда тот наденет тапки, подтянет штаны и подойдёт поближе. В тот же миг Майкл оказался у стола и, протягивая Лёнчику руку, на приличном русском сказал: «Привет, я Майк!» С теми же словами он протянул руку и Юре.

Дальше началось что-то неслыханное. Эта троица принялась как ни в чём не бывало общаться на смеси английского и плохого русского (Майк), русского (Лёня) и плохого английского (Юра), а также жестов, всяческих похлопываний, корченья рож и высовывания языков.

Некоторые диалоги вообще не могли сойти за беседу. Тем не менее, они беседовали!!! Примерно так:

Майкл: «Are you in school?»

Лёня: «Сейчас покажу», и бежит в соседнюю комнату, приносит оттуда тетрадь со своими рисунками.

Майкл: «Are these your drawings? Very good!»

Лёня: «Нет, я красками не люблю, только шариковой ручкой».

Майкл: «No, I can’t accept such a gift from you. Just one picture».

Юра: «Майкл просит нарисовать ему картинку».

Лёня: «А какую?».

Юра: «What do you want, Mike?».

Майк: «May be, a cup of tea?».

Юра: «Он хочет, чтобы ты нарисовал ему дерево».

— Сам ты дерево, — не выдерживаю я, — человек чаю хочет, а дерево будет «tree».

Мы пьём чай с сушками и ванильными сухарями. Майкл просит называть все предметы, повторяет, смешно коверкая некоторые слова, а другие произносит вовсе без акцента. Лёнька то под стол от смеха заваливается, то вдруг начинает подозревать Майка в том, что он прекрасно знает русский, но притворяется.

Пока пили чай, Юра рассказал, что с ними случилось на прогулке. Они уже возвращались и проходили по Шкиперскому протоку, за Наличной улицей, где мы часто бываем, потому что там вроде как и Ленинград кончается, сплошь какие-то провинциального вида домишки, а потом и вовсе заливчик небольшой с мостом и рыбаками. И всегда тихо. Вдруг видят, какие-то люди что-то копают, рядом — несколько машин. Из них вышли двое с видеокамерами. Явно съёмка намечается. Юрка с Лёнчиком остановились посмотреть.

Пока Юра разглядывал, что там копают, Лёнька к одной из машин подошёл совсем близко. Видит, в ней Невзоров сидит, курит. Очень захотелось Лёнчику с самим Александром Невзоровым поговорить. Правда, он ничего лучше не придумал, как спросить его, который час. Невзоров взглянул на наручные часы, потом — более внимательно на Лёньку и вежливо ответил. Тема общения была исчерпана, и тут вдруг Лёнчику представилось страшное зрелище.

Рядом с дорогой в свежевырытой могиле лежала женщина. Мужики с лопатами забрасывали её землёй, и всё это снимала камера. В какой-то момент Невзоров вышел из машины и крикнул: «Всё, хватит!». Женщина поднялась из «могилы», оказавшись в одной рубашке. С неё стали стряхивать землю, накинули пальто. Потом повели в машину и все вместе уехали, а мужчины остались яму закапывать.

— Мы их спугнули, а теперь они отвезут её в другое место и там закопают, — твердит Лёнька, требуя немедленно звонить в милицию.

— Да это сюжет для «600 секунд» снимали, надо будет вечером посмотреть, к чему эти похороны, — говорю я.

Майк забрасывает меня вопросами об этой программе, говорит, что у них тоже такая есть, — вроде хроника, а на самом деле всё подстроено. Это такой формат, стилистика, очень модно.

Лёнька упрямо бубнит про милицию, но Майк ему говорит: «This is a joke», и сын сразу успокаивается. Расстаются они довольные друг другом, и Лёня вдруг делает то, чего давно не делал с малознакомыми людьми, — он жестом просит Майка наклониться и что-то шепчет ему на ухо, долго так шепчет. Потом вопросительно смотрит, ждёт ответа. Майк на мгновение задумывается, потом убеждённо говорит: «O’key, I’ll do it for you». И протягивает Лёнчику руку.

— Я же говорил, он знает русский. Он всё понял и мне пообещал. — Лёнька в восторге, они с Майком понимают друг друга.

Выходя из квартиры, слышу, как Юрка выпытывает у Лёньки, что он там шептал Майку на ухо, а Лёнчик всё твердит: «Вот увидишь, сам увидишь!».

BLUE & GRAY

Дня за два до отъезда гостей в «Смольненской» состоялся общий сбор. Как и в первый день, он проходил в зале ресторана, только столы на сей раз были выстроены по-другому, составлены в несколько групп. Майкла я не видела весь день, они со Стивом куда-то ездили и по­явились только в ресторане. Мне показалось, что Майкл немного простужен, покашливает, вытирает платком лоб, вообще выглядит скучным и безынициативным. Увидев меня, строит улыбку-гримаску, даёт понять, что рад бы улыбаться, да настроение не то.

Возможно, он тогда уже знал от Стива или догадался сам, что его планам, как и планам всей делегации, не суждено сбыться. Уже потом, после отъезда американских и канадских бизнесменов, я узнала подробности. Все зарубежные контакты, которые Сева привлёк в «Рекорд» для «Звёздного инкубатора», либо не кончились ничем, либо уплыли на сторону. Для ответного визита в США русскую делегацию формировали уже совсем другие люди, и впоследствии в Нью-Йорке оказались вовсе не представители культуры и искусства, а советские начальники. Они тихо выжидали, наблюдая переговоры и споры из-за спин и с уголков общего стола, а в какой-то момент резко всех отодвинули и поехали на Запад сами, совсем с другими целями, нежели у размечтавшегося «Рекорда».

Об этом мы часто говорили с Севой, который, свозив делегацию в Москву, вернулся раздосадованный и злой, открыто конфликтовал с Витей и в конце концов совсем перестал появляться в «Рекорде». Мы иногда с ним встречались и, впадая в «маниловщину», представляли, как мы едем в Вудсток, встречаемся с участниками знаменитого фестиваля, посещаем театры на Бродвее, модные нью-йоркские клубы и дискотеки.

Как-то раз мы зашли к Севе домой. Квартира показалась мне очень запутанной, хотя и уютной. Особый хаос в ней создавало невообразимое количество роялей и пианино. С непонятной грустью Севка поглядывал на меня через стёкла очков в тонкой серебристой оправе, потом стал играть что-то из классики, пересаживаясь с одного инструмента на другой, спрашивал, какой звук мне больше нравится.

Ну, я не такой знаток… Пожалуй, больше всего мне нравился звук его собственного голоса с нотками хандры и усталости, нравился внимательный и участливый взгляд, как у чеховского врача земской больницы. Я знала, что тоже нравлюсь ему, может, даже больше, чем нравлюсь. За год совместной работы в «Рекорде» мы оба начинали понимать, кто есть кто, но, не сговариваясь, поместили друг друга в разряд друзей и впоследствии очень этим гордились…

Буквально в последний день пребывания Майк пригласил меня в свой гостиничный номер. У него остался целый свёрток разных угощений: шоколада, сухих супов, киселей, в общем, как мы сейчас называем, «бомж-пакетов». Но в те времена нам они казались такой же экзотикой, как кока-кола и сигареты «Pall Mall». К чести сказать, еда из пакетов получалась отменная: с кусочками копчёного мяса, морковки и почти свежей зелени. Майк попросил забрать это, ведь опасения остаться в России голодным не оправдались, ничего ему не понадобилось, кормили в «Смольненской» по первому разряду, а под водку в мастерских наших художников сходило всё.

Вспомнив Лёньку, я согласилась. Он вообще очень плохо ел, приходилось придумывать всякие истории про еду, чтобы у него возникал аппетит. Про Майка он бубнил с утра до вечера. «Майкл Муллалли, Майкл Муллалли», — повторял он как заклинание, так что пакетики с супами могли стать для Лёньки магической, священной пищей.

Мы зашли в стандартный, безликий номер гостиницы и, пока Майк доставал из чемодана и складывал в красивую красную сумку подарки для Лёнчика, я разглядывала в зеркале своё отражение.

За эти две недели лицо моё осунулось, слишком много приходилось бегать по лестницам на последние этажи мастерских, ходить пешком по городу, а главное — говорить по-английски, что сильно напрягало меня. Всё же читать «Алису в стране чудес», лёжа на диване и вооружившись на всякий случай словарём, — это одно, а переводить идиоматические выражения творческой богемы — дело неподъёмное, возможное только при сильном взаимном желании понять друг друга, ну и в определённой кондиции…

Я увидела за своей спиной в зеркальном отражении лицо Майка, его непослушную мальчишескую чёлку, которую он постоянно сгонял со лба, и обернулась, чтобы сказать… Но я не успела раскрыть рта, потому что мои губы были перекрыты каким-то молниеносным, просто снайперским поцелуем. Да и не поцелуем вовсе! Меня будто ужалила змея, и впридачу обхватил питон. Инстинктивно я пыталась вырваться, но чувствовала лишь железную хватку на всех ключевых позициях. Дурацкая мысль о русском гостеприимстве мелькнула на миг, но тут же сменилась животным страхом. Только позже я узнала, что у Майка был «географический язык», рифлёный, как протектор вездехода. Тогда я ощущала лишь ужас и полнейшую беспомощность.

Сейчас я думаю, что, случись всё это в ка­ких-ни­будь фешенебельных апартаментах с журчащим водопадом на стенах, восточной музыкой и затягивающими коврами, никакого страха у меня бы не было, и неизвестно, чем бы закончилась культурная программа. Но диссонанс между обстановкой совдеповского номера и неожиданным накалом страстей был настолько силён, что вогнал меня в форменный ступор. Я стала деревянной и неподъёмной: ни посадить меня, ни положить было невозможно, только раскачивать, как воткнутый в землю шест. Почувствовав неладное, Майк ослабил объятия, я тут же вывернулась и оказалась в прихожей.

— Oh, I’m sorry! Don’t worry, Marina. It’s over. Never again, I promise, — он был явно сам испуган и своей вспышкой, и моей реакцией.

— O’key, no problem, — стандартная фраза в ответ, стандартная улыбка.

Пакет с дарами для Лёньки всё же вручён, и я выхожу на улицу, где меня поджидает машина, чтобы отвезти домой.

На другой день поздно вечером мы провожали всю делегацию в Москву. «Красная стрела» была подана, из Смольненского ресторана в вагон принесли закуску, два ящика водки и шампанского.

Мы пришли провожать втроём: я, Юра и Лёнчик, который не спускал глаз с Майкла Муллалли, но подойти стеснялся. Майк сам подошёл к нам и минут пять говорил с Лёнькой по-английски, рассказывая ему, как он с мамой скоро приедет в Нью-Йорк, просил запомнить адрес, всё спрашивал: «Do you understand me? O’key?»

Перед самым отходом поезда Сева и Майкл стояли у открытых дверей и, улыбаясь, смотрели на нас. Когда вагон тронулся, они вдруг стали протягивать руки, мешая проводнику закрыть дверь. Сева кричал: «Марина, прыгай быстро, поедем с нами, брось ты всё это, едем!» Я взглянула на Юрку и Лёню, на их лицах по-прежнему сияли прощальные улыбки. Юра прижимал Лёньку к себе, а тот улыбался сквозь слёзы. Они явно воспринимали Севкин призыв как шутку и представить не могли, что мысленно я уже совершила прыжок, догнала уходящий поезд и, подхваченная под руки Севой и Майком, вскочила в открытую дверь вагона. Но только мысленно. А на деле махала обеими руками, посылала воздушные поцелуи, а что-то несбывшееся уходило из моей жизни. Уходило навсегда…

Целый месяц после отъезда делегации Лёнчик, приходя из школы, нырял в красную сумку и доставал из неё заветный пакетик, а чаще два: супчик и какой-нибудь десерт. Он так и не сказал, о чём шептал Майку на ухо. Может, он просил, чтобы Майк подарил ему что-то такое на память, из-за чего Лёнчик будет его долго вспоминать? Вот он и подарил. Самый вкусный «Куриный суп-пюре с овощами» Лёнька растянул аж до Нового года.

К тому времени я получила от Майка небольшую бандероль, в которой был косметический набор. В футляре в виде веера, с золочёной оправой и перламутровой инкрустацией на крышке, наряду с многочисленными кисточками отсвечивали холодом серые, жемчужные, голубоватые, сиреневые, тёмно-синие, графитовые, бирюзовые тени. Справа в овальных кюветах блёклыми льдинками лежали румяна в тон холодной гамме теней. Вовнутрь была вложена визитная карточка, на ней изящными буквами было напечатано: «Michael Mullally, Producer-Director», а снизу от руки: «blue & gray».

Часть 5. Тобольск — Питер

1988–1989 гг.

Из дневника Саши Полищука

Май 1989.

Мотаемся по городам и весям. Черноземье и Нечерноземье, Поволожье, Урал. Уфа — Новосибирск — Омск — Иркутск — Тюмень. Сегодня — Тобольск. Завтра… Право, не помню.

Тобольск — столица Сибири. Древний город, центр русской колонизации. Родом отсюда огромное количество совершенно замечательных людей — от композитора Алябьева и изобретателя водки Менделеева до популярного киноактёра Александра Абдулова. Здесь через 25 лет после декабрьского восстания умер в забвении друг Пушкина, умница-лицеист Кюхельбекер, считающийся, между прочим, прототипом Чацкого.

Сегодня вечером здесь играем мы.

Город производит странное впечатление. Серые двух-трёхэтажные дома, разухабистые дороги. Огромный неф­техимкомбинат. Украшением — красные флаги, кумачовые лозунги — к Первомаю готовятся. О том, что происходит в столицах, здесь, конечно, знают. Но хитро щурят глаз и ухмыляются — куда ещё ветер подует?

Как нам удалось получить такую «жирную» гастроль? Нет ничего проще. Ушли из Рок-клуба (и вовремя — эта организация изжила сама себя и теперь медленно деградирует под бременем собственного величия) в Молодёжный центр — такие сейчас создают комсомольцы в каждом районе города. Нашли вменяемого администратора — со связями и соответствующей деловой хваткой (с некоторых пор это качество стали именовать «коммерческой жилкой»). И вот — мы на волне и в топе. И при деньгах. Не при самых больших, конечно. Вот Витя Цой в Москве раздобыл себе директора с уголовным прошлым — играет по две дюжины концертов в месяц и купюры лопатой гребёт. Это уже перебор, по-моему.

Сентябрь 1989.

Купил «Доктора Живаго» Пастернака. В обычном советском книжном магазине. За два с половиной рубля. Дело доселе невиданное. Автор недавно ещё был, мягко говоря, не в чести. Сам роман — фактически запрещён, в Союзе он, во всяком случае, сколь мне известно, не издавался…

Ощущение последних месяцев — страну захлёстывает мощный информационный поток, прорывающий, казалось, незыблемые цензурные плотины и запруды. Что ни день — новые книги, пластинки. Виниловые диски «Аквариума», «Алисы», «ДДТ», «Наутилуса Помпилиуса» печатаются огромными тиражами (музыканты, кстати, получают за это жалкие копейки).

Впрочем, чтобы купить лонгплэй ещё вчера запрещённой команды, приходится зачастую выстоять немалую очередь. Когда на Гостинке «выбросили» посмертный альбом Саши Башлачёва (Саша погиб в феврале 88-го), в музыкальном отделе универмага случилась форменная свалка. Мне, можно сказать, повезло, пластинку купил. Домой вернулся в порванных джинсах и без единой пуговицы на куртке.

Октябрь 1989.

Открыли государственную границу. Теперь якобы любой желающий может получить визу и выехать за рубеж. На деле всё не так просто. Мама собирает документы — в Париже живёт подруга ещё с университетских времён. Франция — её мечта. Не тут-то было. Проработав 15 лет в засекреченном конструкторском бюро (таких в стране тысячи), она не имеет права покидать пределы страны. То есть по-прежнему — «невыездная». Единственный путь — уволиться, проработать пять лет в обычной организации — тогда выпустят.

Мама плачет. Она заперта в этой стране, напоминающей огромную зону. Годы идут. Ничего не меняется.

ГАСТРОЛЁРЫ

Про Тобольск очень трудно писать. Двойственность отношений к этому городу рождает просто фантастические воспоминания: какая-то нестыкуемая смесь из позеленевших изб с резными, серыми от времени наличниками, газовых факелов на подпирающих небо трубах нефтяных приисков, бетонной громадой химкомбината и развороченных внутренностей открытой для всеобщего обозрения тюрьмы.

Добраться до Тобольска не так просто. Сначала мы летим в Тюмень. Там в аэропорту нас встречает комфортабельный микроавтобус и везёт целых три часа. Хотя бывает по-всякому. Зависит от времени года и времени суток. Летом можно не успеть на паром-переправу через реку Тобол, и тогда мы застреваем на этом берегу до утра. Осенью лучше вообще не рисковать с поездками — лёд ещё не встал, а паром уже не ходит. Ну, а зимой бывают морозы до сорока пяти, топливо густеет, и есть шанс, бросив машину, переходить застывшую реку пешком, опасаясь обморозить лицо.

В те годы мы очень часто ездили в Тобольск, по делу и с гостями. Но одна поездка запомнилась мне на всю жизнь. В тот раз мы прибыли с концертом, нас ждал весь город.

Я знаю, зачем меня взяли. Чтобы разбавить мужской коллектив. Роль мне знакомая и привычная. Она даёт возможность, легкомысленно хлопая накрашенными ресницами, улыбаясь и задавая наивные вопросы, приглядываться к ситуации, прислушиваться к скучным мужским разговорам, вставлять вроде бы незначительные фразы, а потом удивлённо взирать, к чему это привело.

На этот раз произошёл облом с паромом. Мы видели его хвост, даже пытались вернуть. Кто бы знал, как вернуть отошедший паром?! Была ночь, мы сидели в микроавтобусе, и привычный к такому развитию событий шофёр уже пристраивался поспать.

А нам не до сна. Сначала обсуждаем, что помешало не опоздать на паром, кося при этом глаза на водителя. Потом начинаем строить планы смены транспортного средства для немедленного достижения пункта назначения. Мы пытались всеми путями перекроить свою судьбу, не ведая, что виновник будущих приключений сидит в автобусе и пока молчит, вернее, что-то читает. Становится всё темнее, он снимает очки и начинает прислушиваться к нашим дебатам. В разговор не вовлекается, но когда мы оставляем все надежды и готовимся провести в автобусе неуютную и бессмысленную ночь, он вдруг выбирается из замкнутого пространства своего одиночества и мягким, проникновенным голосом предлагает: «Господа, если уж случай нас так сблизил, почему бы не спеть что-нибудь?»

Лица присутствующих светлеют, ведь если петь, то можно для начала и выпить. Сумка с провизией и спиртным передаётся с задних рядов, и уже через десять минут у каждого в руке стаканчик с бодрящим напитком и чуть подвявший бутерброд. Ночь за окнами обволакивает нас, и нет никаких причин, чтобы сетовать на судьбу. И тогда он достаёт откуда-то из-за плеча гитару в стёганом чехле, освобождает её и, привычным движением пристроив на коленях, начинает заботливо проверять струны, ползая по ним ловкими пальцами, прислушиваясь к звуку и наклоняя при этом голову. А мы — какое там петь! — мы не сводим с него глаз и затихаем в онемении…

Сейчас можно говорить, никому уже плохо от этого не будет. С нами ехал Александр Дольский, который был взят Витей Резниковым в Тобольск на «разогрев». Это такая фишка на концертах: прима выступает во втором отделении, а в первом — какая-нибудь нераскрученная команда или исполнитель. В общем, публика платит за два отделения, а получает одно с довеском. Конечно, этот довесок не должен быть совсем несъедобным. Чтобы публика не встала и не ушла. Но она и не должна впасть в экстаз, это категорически не допускается, иначе — какой разогрев? Прима должна выйти во втором отделении, встреченная чуть закусившими, но по-прежнему голодными зрителями.

Дольский на эту роль вполне годился. Он, как говорится, был широко известен в узких кругах. Публику не собирал, ему просто не давали это делать, потому как, если его публика соберётся, то неприятностей не избежать, пусть уж лучше по своим кухням сидят и за бутылочкой решают мировые проблемы. И хотя он в то время работал в Театре миниатюр у Аркадия Райкина, его активная концертная жизнь пока не началась. Она начнётся чуть позже, буквально через полгода.

Сидя с нами в автобусе на берегу сибирской реки, Саша чувствовал себя вполне в своей тарелке: Урал и Сибирь — его родная вотчина, а гитара всегда под рукой. Когда он начинает перебирать её струны, все мгновенно замолкают. Так вообще мало кто играет. Тем более из бардов, к которым Дольский был безоговорочно причислен. Обычно барды выдают текст под аккомпанемент гитары, реже фортепьяно. Дольский мог ничего не петь — игры было достаточно. Виртуозность, это само собой, но самое главное — тот артистизм, с которым Дольский извлекал из гитары музыкальные фразы. Он вкладывал в игру всего себя, даже на какое-то время становился рудиментарным отростком своей гитары. Было невозможно представить, что он, как другие музыканты, может вдруг посреди исполнения встать и сказать: «Ну, что, теперь можно и по рюмочке?» Кстати, он не пил спиртного, потягивая что-то домашнее из припасённой бутылки, а наши пластиковые стаканчики игнорировал с понимающей улыбкой.

Мы же ничего не игнорировали, так что через час готовы были поддержать Сашино пение, что и сделали, хотя слов почти не знали. Дольскому наша поддержка была не совсем в тему, и тогда он с лукавым лицом произнёс: «Спою-ка я вам мои лимерики. Вы люди взрослые, надеюсь, ничей слух я не оскорблю».

Потом чуть перестроил гитару, слегка прокашлялся, и мы услышали:

Мне приснилось, я в Париже, я в кафе.

Тут подходит парень рыжий в галифе.

Говорит он не по-русски — не люблю —

Мол, распишем по-французски по рублю.

Говорю, мол, я не здешний, не маньяк,

Но могу с ним в шашки-пешки на коньяк.

Он тогда всё понял сразу: нет, так нет.

И позвал он Франсуазу и Жанет.

Песня была длинной, такой рассказ в картинках. Потом запел другую, про какую-то пьяную драку в ресторане. Под утро, когда часть народа всё же заснула, Саша спел что-то политическое, на манер частушек:

При Сталине были искусства у нас,

Писались различные книжки.

В ЦэКа был Заказ, и Парнас, и Пегас,

И вышки, и вышки, и вышки.

Однажды Иосиф пошёл на концерт,

На скрипках играли евреи —

Из уваженья все встали в конце,

И Сталин сказал, изменившись в лице:

— Пусть сядут они поскорее!

Как прошла ночь и наступило утро, как пришёл за нами паром — я уже не помню. Ощущение всеобщего братания не покидало всех пассажиров ночного автобуса. И даже водитель, вроде бы спавший себе в уголке, смотрел на нас как на равных, с его лица не сходила улыбка, а у Дольского он всё норовил забрать гитару и отнести в номер.

Мы уже знали, что гостиница японская, но не совсем понимали, что это значит. По ходу дела выяснилось, что строилась она для японских специалистов, которые должны были приехать в химкомбинат на работу. Но потом что-то не срослось (небось, Курильские острова опять не поделили), японцы не приехали, и гостиницу стали использовать по назначению.

На самом деле это были просто комфортабельные квартиры с консьержем внизу. В одну из таких квартир нас и поселили. Она была пятикомнатной; мне, Вите и Саше досталось по комнате, остальные заняли оставшиеся. Мы, бросив вещи и слегка ополоснувшись, были препровождены в кафе одного из соседних строений, напоминающих дом культуры.

В три часа за нами должен был приехать автобус, чтобы отвезти в комбинатовский магазин, который торговал исключительно валютным ширпотребом и был организован для сотрудников нефтяного гиганта. Эта система внедрилась с тех времён, когда предприятие стало выпускать продукцию, уходящую на экспорт. По закону часть выручки должна была идти на зарплату, но по другому закону зарплату в валюте выдавать не разрешалось. Тогда многие организации, торгующие на экспорт, устроили такую вещевую форму оплаты — валютным товаром. У каждого работника был внутренний счёт, на который всё время что-то мелкое капало; глядишь, к концу года набегал видеомагнитофон или стиральная машина. На самом деле схема была только прикрытием, через магазин пропускался товар, и не только для сотрудников.

После магазина мы должны были за обедом повидаться с организаторами культурной акции, вечером — концерт, после него — встреча с руководством Тобольска во главе с мэром, а на следующий день он ждал нас на своей даче с домочадцами, шашлыками, стерлядочкой и чешским пивом. Короче, программа вполне приятная и понятная. Казалось бы, как её можно испортить?

Ну, если взяться с умом…

Началось всё ещё в магазине. Мы сразу поняли, что цены здесь для своих. Такие вещи за эти деньги нипочём не купить. Ходим, примеряем. Выбор небогатый, с размерами тоже проблемы, но по сравнению с нашими универмагами — просто Дикий Запад.

Тогда я ещё не знала, что у Дольского три сына. Плюс жена и ещё какие-то родственники. С деньгами у него было всё в порядке — Витя ему вперёд за концерт заплатил, да и свои имелись. В общем, не успели мы оглядеться, как Саша стал планомерно сметать с вешалок товар и к кассе сносить. Все поняли, что сейчас может случиться непоправимое, нас охватила паника толпы, мы стали хватать всё подряд и нести на кассу. Витя подошёл ко мне и, увидев, что я примеряю тёмно-синюю с нарядными кантиками финскую куртку, разочарованно сказал:

— Вот, а я как раз хотел её взять, она всего одна.

Тут я представила себе, как снимаю куртку, которая мне очень понравилась, и отдаю её Вите со словами: «Конечно, Витя, она ведь мужская, бери». Но я спросила:

— Слушай, а на мне она очень плохо сидит?

Витя только рассмеялся и сказал:

— На тебе — всё сидит прекрасно!

Типа: «хорошему вору всё впору».

Пока мы так с курткой хороводились, всё более-менее подходящее было перехвачено Сашей, сотрудники магазина принесли ему большущий мешок и туда штабелями сложили покупки. Резников так и вышел, разведя пустые руки.

За обедом мы встретились с местными комсомольскими лидерами. Их руководитель, Саша Костылев, завёл разговор об организации в Питере выставки картин художников Тобольска и Тюмени. Договорились, что к следующему приезду они подберут художников, а я постараюсь приехать с фотографом, чтобы сделать слайды для каталога. Почему-то на меня возлагалась надежда подключить к этому делу химкомбинат, пусть-ка профинансируют.

И тут мне стал понятен расклад сил в Тобольске. Администрация и химкомбинат — это два хозяина города, не всегда во всём согласные. А сейчас мы в гостях у Администрации, которая через нас просит помощи у комбината.

Впоследствии я часто встречалась с подобными ситуациями: на территории совсем небогатого городка или посёлка может находиться довольно жирный объект так называемого федерального подчинения. Люди, работающие на нём, получают зарплату в полтора раза больше, чем за такую же работу в городе. Администрация чувствует себя бедным родственником, но при случае норовит что-нибудь откусить от сытного пирога, а если не удастся, то лягнуть его обладателя.

Витя предложил создать в Тобольске свой «Рекорд», который будет заниматься всеми культурными делами города и непосредственно держать контакт с питерским «Рекордом». Тобольский тёзка станет детищем химкомбината, Саше Костылеву предлагалась роль директора. При этом он останется в руководстве администрации города и будет проводить интересы жителей Тобольска в социальной и культурной сфере. Судя по тому, как Костылев мгновенно покраснел и заулыбался, эта тема обсуждалась раньше, а теперь, видимо, настал момент её обнародовать. Ударили по рукам.

За час до концерта мы были во Дворце культуры с хорошим, довольно вместительным залом, приличной акустикой и неплохой звуковой аппаратурой. До меня долетали обрывки разговоров между Витей и Сашей Дольским, и было понятно — они о чём-то спорят. При моём приближении голоса затихали, но спорить не переставали.

К началу концерта зал был полон — ни одного свободного места. Саша заметно волновался, он подошёл ко мне и спросил: «Ты как думаешь, здесь знают такую фамилию — Дольский?». Отвечать не пришлось, Костылев стал объявлять программу концерта, и после Сашиной фамилии раздались такие дружные аплодисменты, что это вполне сошло за ответ. Дольский тут же приободрился, заулыбался и лёгкой походкой вышел на сцену.

Стоя за кулисами, я слушала его выступление, наблюдала реакцию зрительного зала, следила за перемещениями Вити и других «наших». Саша не только пел, он рассказывал по ходу дела разные истории. Таковы законы бардовского жанра — песни нужно не просто петь, но и объяснять, как и почему они появились на свет.

В какой-то момент я отвлеклась и перестала прислушиваться к тому, что Саша говорит, но по Витиной реакции поняла, что текст не такой, как надо. Зал сидел притихший, и с первых аккордов я поняла, что это песня про душу и тело, которую он исполнял вчера в автобусе. Когда Саша разухабисто зачастил: «Вам бы пузо набить колбасой и лапшой, нам бы в небе парить воспалённой душой», зал в такт захлопал. Овации, просто буря оваций. Витя облегчённо выдохнул: пронесло.

Но вот Саша сделал небольшую паузу, его лицо приняло выражение жалкой покорности, даже подбородок запал и стал безвольным. Наступила тишина, и без всякого вступления, под гитарные аккорды Дольский запел:

Я был чиновником когда-то

давным-давно, давным-давно,

имел убогую зарплату —

на хлеб хватало и вино.

Не тем чиновником, конечно,

что власть имеет и доход,

а нищим, маленьким и грешным,

как весь народ, как весь народ.

В зале переглядывались, кто-то еле смех сдерживал, кто-то делал непроницаемое лицо. Рефреном звучало «как весь народ, как весь народ», на задних рядах стали на этом месте подхлопывать и притопывать. Саша допел до конца и, не делая паузы, запел другую песню, обратив свой взгляд куда-то в зал.

Наша нищая обитель

Вас до тучности вскормила…

Уходите, уходите

от ветрила, от кормила.

Затем, чтоб избегнуть событий,

что горе земле принесут,

прошу Вас — совсем уходите,

проигран с Историей Суд!

Союзница вашему трону —

Великая белая Вошь,

и держит над вами корону

Всеобщая Красная Ложь!

На мгновение повисла тишина. Я высунулась из-за кулис и поняла: Дольский пел седьмому ряду, там сидело руководство города и комбината, комитетчики и прочие важные шишки. Зрители тоже смотрели на седьмой ряд. Секунды длились так долго, что мне стало страшно. А в следующий момент послышались сначала отдельные, а потом всё набирающие силу рукоплескания. Овации было не остановить, к сцене пробирались с букетами, дежурные не подпускали близко, тогда букеты стали бросать. Потом Костылев сказал, что первыми захлопали с седьмого ряда, так что зал всё же получил высочайшее разрешение одобрить исполнителя.

К концу первого отделения Дольскому еле удавалось останавливать аплодисменты и петь дальше. Витя ходил за кулисами мрачный, только повторял: «А мне теперь что делать? Хоть вообще не выходи!»

Дольский продолжал петь, рассказывал что-то смешное, зал то и дело разражался одобрительным хохотом и аплодисментами. Но когда он объявил «Рецепты коктейлей», стал при этом длинную историю рассказывать, я насторожилась. Если это то, что он вчера одним куплетом напел в автобусе, то исполнять со сцены такое нельзя, тем более в присутствии партийных боссов.

Так и есть, она! Что теперь будет?! Выразительно смотрю на Витю, но тот почему-то спокоен. А Саша между тем нарочито «поддатым» голосом выдаёт рецепт за рецептом, и каждый встречается восторженными рукоплесканиями.

…Если взять сто грамм аэрозоли,

Что от тараканов и клопов,

И добавить жидкость для мозолей,

Капнуть капли три «шанель» духов,

Влить туда резинового клею

И разбавить лаком для ногтей —

С этого и грузчики балдеют,

Я же только вижу в темноте.

Я не по изысканным салонам,

Знал по подворотням этикет,

«Южное» мешал с одеколоном,

Это ж, братцы, фирменный букет!

Зал просто взорвался хлопками и криками. Седьмой ряд дружно улыбался. Это был триумф. Дольского не хотели отпускать, он выходил, кланялся, явно порывался ещё спеть, но Витя ему показал на часы.

Всё, Саша ушёл за кулисы. Мы кинулись к нему, стали поздравлять, обнимать. Костылев со своей командой распаковывали шампанское, этот концерт был их «пробным шаром», и уже сейчас было понятно — победа! Мы праздновали не только успех Дольского, но и успех нашего начинания, а самое главное — торжество свободы. Если уж седьмой ряд, заполненный всеми представителями власти, говорит «да», значит, действительно, жизнь переменилась.

Один Резников был не весел и, кисло поздравляя Сашу, добавил:

— Ты хотя бы подумал, что мне теперь во втором отделении делать?

Мы с Сашей, не сговариваясь, чуть не в один голос, ответили:

— Петь, что же ещё!

Витя только рукой махнул и пошёл в гримёрку привести себя в порядок.

Дольского обступили со всех сторон, народ прорывался за кулисы и тащил всякие дары, в частности — спиртное. Саше предлагали выпить, но он отшучивался, а мне тихонько сказал:

— Куда бы отсюда свалить? Уже все достали! Пойдём, прогуляемся.

Ладно, думаю, Витькины концерты я знаю, а с Дольским хочется пообщаться, к тому же настроение у него странное, лучше я с ним побуду. Выбираемся на свежий воздух. Уже темно, мы бродим по каким-то пустырям, и Саша мне рассказывает истории из своей жизни. Про Галича, как тот у него деньги занимал, как они гуляли неделями в Свердловске, а потом, после отъезда Галича за кордон, к Саше пришли из КГБ, дело завели.

— Только в этом году отстали, — вздохнул Дольский.

Потом про живопись заговорили. Он, оказывается, рисует и даже пишет маслом. Договариваемся встретиться в Питере, он покажет свои картины.

— Слушай, что я тебе скажу, — вдруг произносит с усилием и тоской в голосе, — эти псы устраивают баню, нас всех туда тащат.

— Меня — нет, — шучу я. Про баню слышала от Вити. Сам мэр Елфимов приглашает, а завтра — к нему на дачу едем. Понятно, что в баню я со всеми не пойду, буду коротать вечер в гостиничном номере.

— Я не хочу туда идти, — капризным голосом говорит Саша, — они там голые нажрутся, а я им песни пой. Знаю я эти дела. Уже предупредили, чтобы гитару не забыл. Можно я с тобой побуду? Посидим, чайку попьём, я тебе свою лирику спою.

— Ну, Саша, неудобно как-то. Что они подумают? Решат, что ты их не уважаешь, — отговариваю я.

— Я их, действительно, не уважаю. И сегодня на концерте они должны были это понять. На кой я им сдался? Да и не хочу я туда, не хочу и всё.

Эх, мне бы тогда поддержать Сашу, пошли бы в гостиницу, ну их всех, действительно, в баню! Но меня вдруг заклинило, для дела, мол, надо, иди.

— Ты не бойся, я к девушкам не пристаю, просто не хочу я туда, а тут больше некуда деться. — Дольский совсем расклеился, но вдруг лицо его оживилось, и он уверенно изрёк:

— Всё, придумал. Ты пойдёшь со мной. Будешь сидеть в предбаннике, они помоются и тихонько разойдутся.

— Ну, Саша, ты совсем не в ту степь… Надо же: я буду сидеть в предбаннике! Лучше скажешь им, что гитару забыл. Давай я её в номере спрячу.

— Уже не спрячешь, её нашли, — Саша кивнул в сторону Дворца культуры, из дверей выходила костылевская команда, гитара в чехле была у кого-то в руках. Сашу стали звать, он в последний раз взглянул на меня с надеждой, потом развернулся и пошёл к ребятам, выдав напоследок загадочную фразу: — «Заставит побриться, чтоб мог он учиться, учиться, учиться не пить!».

Уже далеко за полночь я проснулась от резкого хлопка входной двери. Потом кто-то споткнулся в коридоре, и на пороге моей комнаты выросла Витькина фигура. Целую долгую минуту он молча стоял, подперев косяк, наконец произнёс совершенно спокойно:

— Всё пропало, он нас погубил.

Почему-то сразу понимаю, что речь о Дольском, но молчу, жду продолжения.

— Он нас просто убил! Считай, что нас уже нет. Мы можем спокойно собирать вещи и проваливать отсюда. Нам этого никогда не простят.

— Ну, что он там натворил? — спрашиваю ворчливо, и Витя сразу понимает, что я на Сашиной стороне.

— Что натворил ваш любимчик? Как же, звезда, непризнанный гений! С ним все по-хорошему: гонорар заплатили, какой сказал. Тряпок в магазине набрал, перед людьми стыдно. Пел, что хотел, — все хлопали. А раньше — посадили бы за такие песни! Что ему ещё надо, чем ему Елфимов-то не угодил?

Витя принялся ходить по комнате взад-вперёд и, внезапно плюхнувшись на край моей кровати, с нервной улыбкой продолжил:

— Представляешь, его люди угостили, нахвалили, а он им: кровь из народа пьёте, всех в рабов превратили! Самого Елфимова упырём назвал! Его уж и так, и эдак отвлекаем, он всё своё. Только мэр в предбанник выйдет, он ему опять какую-нибудь гадость. Тот, понятно, не выдержал и ушёл, за ним — вся свита. Пропало наше дело! Как мы завтра к мэру на дачу поедем, ума не приложу. Надо что-то предпринять.

— А что, Саша выпил? — Хотя что тут спрашивать, ответ очевиден.

— Просто нажрался, как последняя свинья! — восклицает Витя, и тут я понимаю, что он и сам хорош.

— Нечего было его в баню тащить, — заступаюсь я, — он говорил мне, что не хочет там перед этими партийными боссами, к тому же голыми, петь и играть.

— Так пусть бы не шёл, что его туда, насильно тянули? Подумаешь, какой принц! Думает, без него людям в бане не помыться.

— Он говорил, что велели идти и гитару не забыть, — упрямо гну своё, а сама думаю: ведь я тоже его подтолкнула.

— Я ему таких слов не говорил, — со значением произнёс Витя. — А я — руководитель поездки! Вот пусть ваш кумир завтра извинится. Если, конечно, будет в форме.

Дольский появился поздно ночью и тут же рухнул в постель, не снимая одежды. Наутро зашла в его комнату. Саша спал, но при моем приближении сразу открыл глаза.

— Я говорил, что мне не надо было идти, теперь все дуются. Слушай, я наверно на эту дачу не поеду, что-то неважно себя чувствую. Привези мне строганинки и бутылочки три чешского пива. Не забудешь? — Дольский абсолютно спокоен, его, похоже, вся эта история совсем не тревожит.

Мы всё же поехали к мэру на дачу. Елфимова там, естественно, не было, одни женщины и водитель. Нас сдержанно приняли, но угостили, по окрестному лесу поводили. Пиво и строганину для Саши я прихватила.

Когда вернулись, он был уже в порядке. Витя разговаривал с ним сквозь зубы, но Дольский, будто не замечая, сообщил, что сегодня же летит в Москву, у него там несколько концертов, и попросил захватить в Ленинград купленные им вещи. Витька аж пятнами покрылся, а Дольскому сказал:

— Ну, ты даёшь, Саша…

— Не везти же мне их в Москву, ты сам подумай. — Дольский невозмутимо прощается со всеми. Напоследок подходит ко мне и тихо, с улыбкой говорит: «В следующий раз — твоя очередь в баню идти, толку будет больше».

С ПТИЧЬЕГО ПОЛЁТА

В музее Ленина меня принимали в пионеры. Как сейчас помню две пары рук: одна повязывает галстук, другая прикалывает пионерский значок. Лиц не вижу, только руки, потому как от волнения не могу поднять глаз. Затем слова клятвы, которые мы хором повторяем: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…». Помню броневик во дворе, автобус, на котором мы поехали к крейсеру «Аврора». Ещё помню, что из нашего класса только шестерых в пионеры принимали в музее Ленина, остальных — в школе. Мы были отличниками, ну, или почти.

А вот красивой решётки сада, парадной лестницы, отделанной серым уральским мрамором, со ступеньками из тёмно-зелёного песчаника, я не запомнила. Зато теперь, поднимаясь по этим ступеням, попутно разглядываю плафон с библейским сюжетом и стены из разноцветного мрамора чуть ли не семи сортов. Это и есть Мраморный дворец, а про музей Ленина забудьте навсегда. Хотя…

Я иду в издательство «Петрополь» с красным директором и большими перспективами. Витя спросил: «Маша, ты что-нибудь знаешь о золоте партии?» Конечно, слышала, только не знаю, где оно. Витя серьёзен: «Сейчас я тебе дам адрес, сходи без меня. Там что-то с голландцами назревает, а Юдин помешался на иностранцах, он хочет СП. В общем, займись, это по твоему профилю».

Тобольск теперь желает делать инвестиции только с участием иностранных компаний. Будут иностранцы — будут деньги, а нет — извините, ребята, лимит доверия кончился. Нутром чую, хотят Тобольские бонзы деньги подальше за бугор спрятать, чтобы потом было куда приехать и на что жить. Поездили по Европе, поняли, что с деньгами там — просто райские кущи. А наше дело — представлять Тобольский химкомбинат на международной арене. В музее Ленина? Отлично, почему бы и нет. С бывшими партийными боссами? Так они все оттуда, другой номенклатуры в стране нет: либо партийные, либо комсомольцы.

Поднимаюсь на второй этаж, несколько поворотов, анфилада дверей — и я в солидном кабинете с гнутой мебелью, зелёными штофными обоями, гравюрами под стеклом на стенах. Из соседней комнаты с листком в руках выскакивает высокий, среднего возраста мужчина. По всему видно — иностранец. Видимо, тот самый голландец: черты лица неправильные, сам худощавый, подвижный. Увидев меня, улыбается и говорит со деланым смущением:

— Some problems with paper. Very dusty. The printer is not working.

— You need to use another paper. The company «Xerox», for example, — советую я и трогаю лист бумаги. — Show me the packaging… Oh, I see, Svetogorsky paper mill. Always problems.

— And what to do? My car doesn’t want to eat Russian diesel fuel, the printer does not want to eat Russian paper, — говорит улыбаясь и не скрывая иронии.

— And what about the stomach? Can he consume Russian food?? — с серьёзным видом спрашиваю я.

— O’key, no problems with food or drink. — И вдруг чисто произносит: — Хорошая водка.

Я смеюсь, и в этот момент в кабинет входит явно наш товарищ. Вид у него несколько сердитый, он с упрёком обращается к голландцу:

— Тон, ты испортишь принтер окончательно, я ведь говорил вам, везите свою бумагу.

Затем, повернувшись ко мне и сделав доброжелательное лицо, протягивает руку:

— Моя фамилия Калинин, Владимир Иванович. Я директор издательства «Петрополь». А вас прислал Резник?

Вечная путаница — Резников и Резник. Один — композитор, другой — поэт. Чтобы уйти от лишних объяснений, говорю по сути:

— Я представляю Тобольский химкомбинат, у меня есть полномочия участвовать в переговорах по созданию совместного предприятия.

— Так уж и совместного? А почему бы не вложить деньги в отечественное издательство? — Калинин добродушен, но голос с холодком.

— Вы, я вижу, тоже не против иностранного участия? — парирую я.

— Это просто мой секретарь, он у меня зарплату получает, мелкие поручения выполняет, — поясняет Калинин, но голландец сразу всё расставляет на свои места: «Да, секретарь! Генеральный секретарь».

Мы с Владимиром Ивановичем смеёмся, оценивая шутку, но я понимаю, что секретарь очень не простой, да и шутит он явно не впервые.

— Его зовут Тон Гуссенс, у себя в Голландии он был посредственным оперным певцом, — сообщает мне Калинин.

— Опера, петь опера, — подтверждает Тон, на счастье, не понявший эпитет «посредственный».

Но мне неловко, не люблю, когда нарочито пользуются слабостями людей, а незнание языка в чужой стране — не самая сильная позиция. Но Тон, похоже, не унывает и продолжает уже по-английски:

— I’ve never been a singer, a real opera singer. I am a dilettante, but very talented.

Его, похоже, забавляет игра слов, но Калинину разговоры на английском совсем не по душе:

— Тон, мы договаривались говорить по-русски, ты же хотел учить русский, не так ли?

— Учить русский, — как попугай повторяет Тон и улыбается мне, состроив смешную гримасу.

Всё, мы — друзья, понимаю я. А вот с Калининым будут проблемы, по всему видно.

Он приглашает меня в свой кабинет, достойный графа Орлова, фаворита Екатерины II, для которого и строился этот дворец. В крайнем случае — великого князя Константина Романова — поэта Серебряного века, одного из последних Романовых, живших в этих покоях. Возможно, это был его кабинет, где он писал свои стихи и, немного стесняясь то ли своего княжеского титула, то ли поэтического таланта, подписывал их только инициалами: К. Р.

— Сейчас подойдут остальные, и мы начнём. Тон, ты подготовил документы?

Чувствуется, что Калинину не хочется оставлять меня наедине с голландцем. Голоса и шаги за дверью, и вот уже кабинет то ли великого князя К. Р., то ли бывшего партийного босса, а ныне директора издательства Владимира Калинина заполняется посетителями. Нас знакомят, но всех сразу мне не запомнить, да на меня почти не обращают внимания. Чувствуется, что люди встречаются не в первый раз и сегодня пришли принимать решение.

Тему прошлых переговоров я примерно знаю, Витя мне её описал. Свою задачу я тоже знаю, и у меня в сумочке есть необходимый документ. Здесь, на базе издательства «Петрополь», создаётся совместное российско-голландское предприятие, Тобольский химкомбинат должен стать его участником. Сейчас необходимо выяснить, что каждая сторона намерена вложить в уставной капитал. Пока это тайна.

Калинин заметно нервничает, он явно кого-то ждёт. Наконец, появляется новый персонаж, и я понимаю, что это — главное действующее лицо будущего спектакля.

— А вот и господин Джос Хопперс, — представляет вновь прибывшего Калинин. — Теперь можем начинать.

Рядом со мной сидят руководители Парголовской типографии. У них явно есть свой интерес в этом деле. Типографию я знаю, печатает в основном чёрно-белую продукцию, на языке полиграфистов — «чернушку». Чем они могут быть полезны, ума не приложу, если только из типографии всё выбросить и новое оборудование поставить. Но это невыгодно, они находятся далеко от центра, да и государственный статус отпугнёт любые западные инвестиции. Голландцы не будут вкладываться в госсектор. Ну, с Калининым всё понятно, его вложения — его связи, не зря в Мраморном дворце сидит. Интересно, как он их оценит…

Как бы отвечая на мой вопрос, Владимир Иванович предлагает:

— Давайте посмотрим те материалы, о которых я уже говорил. Сегодня мне их наконец принесли, хотелось бы вместе продумать наилучшее их использование.

Мы направляемся в соседний кабинет, в котором нас уже поджидают двое молодых людей у светового стола. Молча и неторопливо они начинают доставать из конвертов узкие полоски слайдов и выкладывать на стекло. Калинин предлагает воспользоваться очень сильной лупой, и мы по очереди через неё рассматриваем слайды. Это виды Ленинграда, снятые с большой высоты. Вертолётная съёмка, но какая чёткость! Похоже, космические технологии задействованы.

— При увеличении в тридцать раз качество не страдает. Выдержит размер плаката, — заверяет Калинин. — Всего пятьсот слайдов, они являются собственностью издательства «Петрополь».

Что ж, убедительный вклад. Но не может же бизнес строиться на вертолётной съёмке города. Ну, альбом издать, ну, календари. Плакатов наделать. А дальше? Послушаем, что голландцы предлагают. Тон — явно засланный казачок, ставленник Хопперса, который не торопится своё мнение высказывать, разглядывает слайды, о чём-то на немецком беседует с редакторшей, пожилой представительной дамой. Тон говорит за всех: то по-английски, то по-голландски, то пару слов на русском произнесёт. Спрашиваю у парголовских ребят, кто такой Хопперс.

— Он владелец типографии в Голландии. Калинин в прошлый раз говорил, что Хопперс оплатит подготовку издания, потом у себя его отпечатает, здесь продавать будет, — это всё, что они знают.

— А в оборудование кто будет вкладываться? — интересуюсь я. — Вам же нужно обновить парк печатной техники, ведь ваш интерес в этом?

Руководители типографии переглядываются, директор, его фамилия Лобов, отвечает:

— Ну, типография ведь не наша, да мы так далеко не загадываем. А вот в Голландию съездить, посмотреть на современное производство — это мы бы хотели.

Его зам и по совместительству главный инженер Стариченков с серьёзным лицом заявляет:

— А я надежду не теряю. Может, хоть копировальную раму заменят, наша-то совсем развалилась.

Прямо как в «Золотой рыбке». Уровень претензий понятен. Только не пойму, кто здесь главный держатель акций? С кем договариваться-то? Мы с Юдиным не шутить тут собрались.

С Владимиром Васильевичем Юдиным, директором химкомбината, я встречалась несколько раз, когда приезжала в Тобольск. В первую встречу просто познакомились, он пошутил, что наконец-то барышню привезли, а то мужики уже надоели. Но, как говорится, в каждой шутке есть доля шутки. На самом деле Юдину надоело возиться с «Рекордом». Ни одного проекта не удалось вместе сделать, а после вмешательства Рогова инвестиции совсем сошли на нет. Вот замы Юдина: Филатов и Коханов, — те с Роговым охотно работают и, когда в Питер приезжают, всегда у него в конторе встречаются.

Сам Рогов теперь в «Рекорде» почти не появляется, открыл свою фирму, то ли «Инком», то ли «Инкол», на проспекте Майорова находится. Все наши там побывали, про столовую много рассказывали, как там вкусно кормят. Я пока не была и не стремлюсь, Рогов до сих пор не отдаёт издательскую линейку, я это воспринимаю как недружественный шаг по отношению ко мне лично. Ему это абсолютно пофиг. По-моему, он людей вообще слабо различает, у него другая миссия.

В другой раз мы с Юдиным проговорили чуть не два часа. Чувствовалось, что полиграфическая тема его очень интересует, он подробно расспрашивал, как с этим направлением в Питере дело обстоит. А так и обстоит, что ничего серьёзного нет. Пара-тройка полиграфических гигантов, выполняющих госзаказ. Теперь, когда такая неразбериха, они в конвульсиях, большую махину попробуй перестрой. А небольших и качественных типографий нет вовсе. Особенно плохи дела с подготовкой изданий — сплошь дедовские методы ещё времён первопечатника Ивана Фёдорова.

Мне как раз тогда смешную байку о нём рассказали. Поехала группа товарищей из типографии имени Ивана Фёдорова в командировку в Свердловск. Приезжают в гостиницу, поселили их, троих мужиков, в четырёхместный номер. Они всё ждали, что к ним кого-то подселят, но так всю неделю и прожили без соседа. Когда уезжали, комендант посетовал: «Так ваш товарищ и не приехал». «Какой товарищ?» — удивились они. «Так Иван Фёдоров, он в вашем командировочном удостоверении первым номером отмечен». Они стали внимательно читать, а там написано: «Данным командировочным удостоверением подтверждаю, что направляем к вам сотрудников типографии Ивана Фёдорова,…» — ну, дальше имена всех троих.

Я эту историю Юдину рассказала, посмеялись, а потом он и спрашивает:

— Скажи, а ты в этом разбираешься? Смогла бы современную типографию организовать? Не хочу я в «Рекорд» больше ничего ставить — у них там, как в чёрную дыру, всё засасывает. Самое лучшее — это создать СП, на западе технологии поставлены, я дам денег на оборудование, ты всё организуешь. Филатов о тебе хорошо отзывается. Ты ведь против Валеры Филатова ничего не имеешь? Вот и будешь работать с ним.

Что ему было отвечать? Что мне не нравятся завязки Филатова с Роговым? Что он сам не очень-то нравится: улыбочка ехидная, худой, рыжий, конопатый, в разговорах всё вокруг да около. То ли дело — Серёжа Коханов: взгляд открытый, зубы белые, улыбка располагающая, говорит всегда по делу. Но спорить не стала: кого из своих замов мне Владимир Васильевич даст, с тем и буду создавать СП. Ведь по-настоящему работать буду только с ним, с Юдиным.

ПОЛМИЛЛИОНА В СП

С тех пор Филатов в каждый свой приезд стал мне звонить, спрашивать, как дела продвигаются, нашла ли партнёров. Пару раз пришлось с ним к Рогову съездить, вроде как за компанию.

Тут же Витя стал этим делом интересоваться, а дней десять назад про «Петрополь» рассказал. Я Филатову позвонила, сказала, что пойду на переговоры, мне какой-нибудь мандат нужен для солидности. Накануне встречи получила из Тобольска заверенную телеграмму: «Гарантирую пятьсот тысяч инвалютных рублей в совместное предприятие тчк Доверяю Важовой М. А. ведение переговоров тчк Директор ТНХК Юдин».

Вот эта телеграмма и лежит у меня сейчас в сумочке, только не вижу повода её здесь показывать.

Насмотревшись на слайды, «калининцы» дружно решают, что первым изданием будет календарь «Ленинград с птичьего полёта». Правда, голландцы настаивают на другом — «Петербург с птичьего полёта», но Калинин считает, что пока нет к тому оснований. Тон шутит:

— When we publish this calendar, the name will change.

— It depence from mister Kalinin, — двусмысленно говорит Джос. То ли он имеет в виду срок подготовки календаря к печати, то ли партийные связи Калинина, которые не допустят переименования города. Останавливаются на названии «Город с птичьего полёта».

Садимся за стол переговоров, и Тон перед каждым кладёт документ. Это договор о намерениях создать совместное предприятие. Я читаю его, но ни «Рекорда», ни химкомбината в участниках не вижу. Однако передо мной тоже лежит экземпляр, и Калинин предлагает мне его завизировать. Но там даже нет моей фамилии.

Тут что-то не то. Резников не говорил мне о подписании готовых документов. Я, как представитель инвестора будущего СП, должна знать, что вкладывают остальные участники, потом обсуждение долей, потом — подписание документов. В один день это не делается.

А тут явно всё подготовлено, и моё присутствие — простая формальность. А вот моя подпись на серьёзном договоре делает его липовым. Да и партнёры в большей части липовые. Только у меня в сумочке лежит совсем не липовый документ.

С другой стороны — договор о намерениях никого ни к чему не обязывает. Надо поскорее с ним покончить, чтобы осталось время поговорить по делу. Я ставлю свою подпись на всех экземплярах этого сомнительного документа. Вижу, что пожилая тётенька-редактор тоже подписывает, значит, и её долевым участием приманили, сейчас заставят бесплатно трудиться во имя светлого будущего. Типичный ход всех коммуняг.

Тон открывает бутылку шампанского, разливает в бокалы. Съёмка на память о торжественном событии — протокол не нарушается, всё как взаправду. Интересно, чья инициатива этого спектакля: голландцев или Калинина?

Ну, ребята, концовку-то я вам смажу. Пока Калинин возится со слайдами, подхожу к голландцам и объясняю им, что представляю интересы химкомбината из Сибири, хочу сделать предложение. Хопперс заинтересован, а Тон с улыбкой говорит:

— I was sure something has to happen! Are you an artist? No, you are a businesswoman!

Мы возвращаемся в кабинет, Гуссенс что-то говорит Калинину, тот хмурится, поглядывая на меня, пытается спорить. Но голландцы, дипломатично улыбаясь, видимо, настаивают на своём. Калинин, кинув на меня убийственный взгляд, объявляет всем присутствующим:

— У нас есть ещё одно сообщение, поэтому попрошу всех занять свои места.

Редакторша смотрит на меня как на врага народа, чувствуется, что с Калининым она давно в одной упряжке. А может, это вообще его жена? Неважно. Я должна выполнить свою миссию. Для создания СП мне ни «Петрополь», ни слайды видов города не нужны. Пока есть только договор о намерениях, а намерения могут измениться.

Народ рассаживается по своим местам, поглядывая на меня с интересом. Я решила говорить по-английски, переводя для наших. Дело для меня новое, как бы не запутаться. Но тут же поняла, что дословно переводить совсем не нужно: наших интересует одно, голландцев — другое.

Те и другие слушали с явным интересом: и про Тобольский химкомбинат, и про «Рекорд» с его планом создания «Звёздного инкубатора», про наши культурные программы, про заграничные гастроли. Голландцы кивали, улыбались, но явной заинтересованности не выказывали, а ведь должны бы…

Господи, я же забыла про самое главное! Чуть всё не испортила, клуша беспамятная!

Порывшись в сумочке, я достала драгоценную телеграмму и, сделав эффектную паузу, произнесла:

— В подтверждение серьёзности своих намерений директор Тобольского химкомбината господин Юдин прислал заверенную телеграмму. Разрешите прочесть?

Ох, как бы мне сейчас некоторые не разрешили!

Я читаю телеграмму, потом передаю её голландцам, пусть уж редакторша переведёт, так надёжнее будет, не осмелится она переврать текст государственного документа. Тут все принимаются говорить разом. Джос и Тон горячо обсуждают что-то на голландском. Парголовцы пытают меня про инвалютные рубли и сколько это долларов получается. Тон явно эту систему знает, вижу, калькулятор достал.

Калинин наконец решает взять ситуацию в свои руки. Постучав по графину и прокашлявшись, он встаёт и, окинув собравшихся доброй, отеческой улыбкой, произносит:

— Всё это, конечно, очень увлекательно, но к нашему делу не имеет прямого отношения. Наш с вами проект не нуждается в инвестициях: самое дорогое, что у нас есть, — это культурное и историческое достояние, за которое никому платить больше не надо. Господин Хопперс счёл выгодным этот проект и готов в него вложиться трудом своей типографии. Так что я предлагаю собравшимся не спеша подумать, в какое дело можно было бы вложить обещанные средства… в будущем. А на сегодня у нас всё. Спасибо за участие.

Манёвр понятен: нежданные инвестиции могут полностью разрушить баланс сил в почти сложившемся деле. В таких случаях самое верное — переждать. И Калинин чуть ли не под ручку уводит голландцев в соседний кабинет.

Мы с парголовцами выходим вместе, Лобов куда-то торопится, а Стариченков вызывается проводить меня домой. По дороге мы с ним обсуждаем, что можно было бы купить для типографии на эти деньги. Он в курсе примерных цен на печатную технику, хорошо разбирается в технологическом процессе. Видим, что ни одной законченной линии получить нельзя.

— Это если новое брать, а если подержанное, б/у? Тут может интересная картина нарисоваться. Да и у нас кое-какие связи есть, мы же тоже понимаем, что с Калининым каши не сваришь, прорабатывали шведов, есть интересные предложения. — Главный инженер полон оптимизма.

Доходим до моего дома, и я прошу Стариченкова связать меня с голландцами. И делать это нужно быстро, пока Калинин СП не зарегистрировал.

— Не знаю, как помочь, языками-то не владею.

— А вы мне телефон Гуссенса достаньте, ведь он — секретарь.

— Телефон попробую достать, мне с вами очень интересно было бы и дальше поработать вместе.

На следующий день, поздно вечером, Стариченков звонит мне домой Он добыл телефон — «не спрашивайте, Марина, как» — готов помогать, чем может. Лобов отказался, будет с Калининым дальше продолжать, вдруг действительно его возьмут в большую игру. Какую, непонятно, в этом проекте не нужна ни Парголовская типография, ни организаторские способности самого Лобова. Просто советская номенклатура по привычке держится друг за дружку. А времена-то уже другие!

Звоню по секретному телефону. Только с третьего раза трубку берёт сам Тон. Чтобы не провалить контакт, быстро говорю ему: «Ton, don’t tell anybody about my phone call, please. I would like to have a meeting with you and mister Hoppers to discuss our future cooperation». Я называю Тону номера моих телефонов и прошу позвонить, когда он обсудит всё с Джосом. Гуссенс ведёт себя как настоящий разведчик: моего имени не называет, вообще говорит самые общие слова — хорошо, я очень рад, обязательно, увидимся позже.

Два дня никаких звонков, сижу как на углях — вдруг Филатов или Юдин заинтересуются, как идут дела по созданию СП. Такими телеграммами не бросаются. Вите говорю правду, как есть: Калинин нашего участия не желает, у них всё в порядке, без денег неплохо живут. Про свою липовую подпись на документах и разговор с Тоном и Стариченковым молчу, Сайгон ещё на памяти.

А сама думаю: вот, предположим, согласятся голландцы делать СП — с кем им дело иметь, кто будет с нашей стороны учредителем? Химкомбинат не может, это факт. «Рекорд» тоже государственный, да и нет у него тобольских денег. Вот была бы здесь в Ленинграде какая-нибудь фирма с участием комбината… небольшая, современная, в которую они могли бы вкладываться, не боясь, что пятьсот тысяч инвалютных рублей пропадут. Между этим комбинатовским детищем и голландцами (да хоть турками!) можно было бы создать СП, получив от партнёров дополнительные инвестиции. Тогда на настоящую типографию бы хватило.

То боялась звонка из Тобольска, а теперь сама выхожу на Филатова, докладываю, что встреча прошла очень удачно, но голландцы не понимают схемы дальнейших отношений, с кем СП будут создавать. Валерий на секунду задумывается, потом спокойно и уверенно отвечает:

— Нужно зарегистрировать наше малое государственное предприятие, мы таких уже шестнадцать штук по всему Союзу открыли. Схема отработана. Иностранцы этим структурам доверяют больше всего. Завтра Васильевичу скажу, пусть решение принимает. А ты ТЭО подготовишь?

— Конечно, подготовлю, — говорю я.

Правда, пока не знаю, что это такое, но как узнаю, так и подготовлю.

Когда позвонил Тон, я была уже совершенно спокойна, и меня больше не волновало, создадут они с Калининым СП или нет. Я теперь понимала главное: если ищешь западного партнёра для СП, нужно здесь, в Питере, иметь частную фирму. А если твоя фирма к тому же не нуждается в западных инвестициях, то партнёрство выходит совсем на другой уровень. Мне, как художнику и как женщине, уровень отношений, качество всего, что меня вдохновляет, — важнее денег и тем более сиюминутной выгоды.

Договорились встретиться с голландцами у меня дома. Мы с Юркой и детьми только что переехали на новую квартиру (дом на Шкиперке пошёл на капремонт) и жили теперь на Стрелке Васильевского. Квартира пока не обжитая, с дешёвым ремонтом, но зато отдельная, трёхкомнатная (вот где сыграло роль моё членство в Союзе художников!).

Вите сказала, что голландцы заинтересовались и рвутся побеседовать. За час до встречи звонит Филатов, он в Ленинграде и готов прийти на переговоры с голландцами.

Да, правильно говорят немцы: что знают двое, то знает свинья.

Заседание становится расширенным, что ж, это неплохо, всегда какие-то новости услышишь. Юдин мне в прошлый раз сказал: «Если не ставишь целью обмануть, можно позволить себе такую роскошь, как быть откровенным. Правда всегда выгодна, даже если работает на твоих соперников». Я о своей выгоде и раньше не думала, но лепить правду, не заботясь о последствиях, — это точно моё.

Раз собирается такой представительный кворум, нужен переводчик. Юрка зовёт своего бывшего одноклассника Мишу Дердирова. Тот прекрасно, как все арабисты, знает английский. Я приготовила немного закуски, достала из загашников бутылочку дагестанского коньяка.

Пока всех знакомлю, пока Миша переводит, пока выпиваем и закусываем — уже стемнело, а до дела так и не дошли. Наконец Филатов, у которого времени, как всегда, мало, начинает первым:

— Я здесь нахожусь с целью наладить сотрудничество между малым государственным предприятием, которое Тобольский нефтехимкомбинат намерен в ближайшее время зарегистрировать в Ленинграде, и западной компанией, желающей создать совместное предприятие.

Голландцы переглядываются — это для них новость. Они явно полагали, что речь пойдёт о «Петрополе», о Калинине, а тут расклад — совсем другой.

— Подтверждаете ли вы свои инвестиции в СП в размере 500 тысяч инвалютных рублей? — спрашивает Хопперс.

— Господин Юдин понял, что нашим вкладом в СП никто не заинтересовался, а химкомбинат не привык разбрасываться деньгами. Мы пришли к выводу, что лучше всего будет вложить эти средства в наше предприятие здесь, в Ленинграде, — Филатов говорит, не глядя на меня. Зная про его дружбу с Роговым, не удивлюсь, если сию минуту останусь за бортом нового проекта.

— Известно ли уже, кто возглавит эту компанию? — задаёт вопрос Гуссенс. Он необычно серьёзен и тоже не смотрит на меня, зато Джос глядит во все глаза и улыбается.

— Пока это не обсуждалось, но, так как инициатива всего этого дела идёт от Марины, я не вижу причины…

Тут оба голландца расплываются в улыбке. Все начинают со мной чокаться, поздравлять. Филатов глядит на меня особо пристально, а потом в коридоре, надевая куртку, бросает:

— ТЭО приготовила?

Я лепечу что-то невразумительное, он обры­вает:

— Не знаешь — спроси! Ведь, чай, не чужие.

Да, это он в точку! Два раза по просьбе Филатова Витя отправлял меня с документами в гостиницу, где этот рыжий чёрт остановился. Он не церемонился, нет…

— Я знаю и готовлю, мы с Юдиным договорились обо всём, — пытаюсь сохранить независимый тон, но Валерий крепко сжимает мою руку.

— Завтра позвоню, обсудим наши дела.

Он уходит, а голландцы ещё с полчаса пьют чай, разговаривая с Мишей и Юрой о политической ситуации в СССР.

Часть 6. В последний вагон

1989 год.

Из дневника Севы Шелохонова

10 ноября 1989.

Произошло падение Берлинской стены. За одну ночь границу Западной Германии свободно перешли около двух миллионов человек. Такого ещё не было в мировой истории. Но снести бетонные стены и железные занавесы — это одно, а сломать стены и страхи в мозгах — это совсем другое. Вспомнил старую поговорку: одно дело — вытащить еврея из гетто, а другое — вытащить гетто из еврея.

Ночью иду к Берлинской стене и вижу толпы народа, которые выходят из проломов. Это, в основной массе, восточные немцы, но в толпе слышна и русская, и польская, и украинская речь.

Всю ночь напролёт идёт невиданная гульба. Канцлер Коль стоит на передвижной трибуне-автомобиле с микрофоном. Он громогласно приветствует всех и объявляет о свободе передвижений. Правительство ФРГ и частные фирмы угощают гостей с Востока, пришедших через проломы в стене, на улицах раздают немецкие сосиски и пиво…

Я отламываю кусочек Берлинской стены на память. Тысячи людей делают то же самое. Люди со всего мира, как муравьи, растаскивают на сувениры этот жуткий железобетонный символ тоталитарного рабства.

Сегодня начнутся концерты у Рейхстага при участии шести стран: США, Англии, Франции, СССР, ФРГ и ГДР. Концерты символизируют объединение Европы, и участвовать в них — большой карьерный успех для любого исполнителя. Хильмар Бахор предложил заключить договор на будущие гастроли Дольского по объединённой Германии. По этому договору ему заплатят ровно столько, сколько платят американским и английским звёздам. Только Резников и Клячкин мне этого никогда не простят…

ЕДУ НА СЪЕЗД

От Инессы Михайловны, экономиста типографии «Полиграфоформление», наконец узнала, что такое ТЭО. Это технико-экономическое обоснование создания чего-нибудь нового, покупки оборудования, например. Расчёты, из которых должно быть ясно, что новое дело будет выгодно для тех, кто вкладывает деньги. Чтобы сделать ТЭО, нужно знать производительность оборудования, его стоимость, другие материальные затраты, процент накладных расходов. Все эти данные подставляются в формулу, и мы получаем состав и стоимость затрат. А чтобы выгоду подсчитать, нужно знать самое главное — кому, сколько и почём ты будешь продавать товар.

— А каков процент накладных расходов? — интересуюсь я.

— У нас в типографии 300, — с улыбкой отвечает Инесса Михайловна, — огромный аппарат управления. На одного работающего 2–3 начальника, а ещё московское министерство. Ты найди ка­кой-ни­будь аналог с таким же производством и объёмом, с него и спиши слова.

У меня тут же закружилась голова, и такая тоска напала… Никогда мне это ТЭО не осилить, и по очень простой причине: нет в нашей стране такого оборудования и такого производства, нет аналогов, на которых можно было бы всё построить. А тут ещё Филатов торопит, говорит, что Юдин теряет к делу интерес, и всё может рухнуть.

В «Рекорде» тоже сплошные проблемы. Витя съездил на гастроли в Испанию, а когда вернулся, выяснилось, что вся видеостудия передана Рогову за долги. А я-то в толк не могла взять, зачем Саша Инденок нас всех на Совет собрал, тем более без Вити. Я не слушала, о чём говорили, всё про это ТЭО думала. Под занавес какие-то бумаги подписывали, я тоже подмахнула. Инденок сказал, что формальности.

А тут Резников приезжает и тоже сразу Совет собирает. Я уже решила вникать: если Совет идёт за Советом, значит, что-то готовится. Витя выглядит расстроенным, расспрашивает Инденка, почему такой долг перед Роговской фирмой накопили, да неужели не было возможности подождать его приезда.

Я ничего не понимаю: ведь они родственники, дома не могут, что ли, договориться? И тут Витя в ответ на малоубедительные доводы Инденка неожиданно говорит: «Что ж, дело сделано, прошлого не воротишь. Тебя, Саша, я снимаю с должности моего зама».

После таких слов ожидаешь драматической сцены, но все спокойны, Инденок пожимает плечами и разводит руками. Смотрю, и приказ о снятии его с должности тоже готов, внизу все наши фамилии, мы подписываемся, что ознакомлены.

Видно, я одна такая дурочка, остальные давно всё знают. Это передо мной спектакль разыгрывается: Витя был в отъезде, в это время его зам отдал Рогову технику за долги, Витя приехал и зама отстранил от работы. Я должна подтвердить все эти факты. А кому подтверждать-то? Так Юдину Владимиру Васильевичу! Последнее время он только со мной из всех рекордовцев продолжает какие-то дела, остальное увяло.

Значит, на бумаги не очень надеются, живые свидетели нужны.

— Скажи, Витя, а издательскую линейку тоже Рогову за долги передали? — спрашиваю я голосом прокурора.

Витя смотрит на Сашу, он мотает головой.