Бесплатный фрагмент - Похождения бизнесвумен. Книга 2. Лихие 90-е

Посвящается моему сыну Лёнечке,

детство которого прошло в гуще

описываемых событий.

Деловая женщина нового времени

Роман Марины Важовой «Похождения бизнесвумен», несмотря на свой авантюрный заголовок, безусловно принадлежит к жанру летописи. События постперестроечной поры ещё не так далеки от нас, но уже современной молодежи кажутся историей. Тем интереснее и увлекательнее чтение романа, в котором реалии 80-90-х годов изображены талантливо и воспринимаются не как мемуары и дневники, а как художественное произведение.

Марина Важова, по профессии художник-книжный график, волею судеб оказалась вовлечена в организацию собственного бизнеса и была в этом смысле одним из первопроходцев. Судьба подарила ей встречи с такими людьми, как композитор Виктор Резников, автор-исполнитель Александр Дольский, политик, бывший мэр Анатолий Собчак и множество других интересных личностей, оказавших на судьбу автора большое влияние. О них написано с любовью и юмором.

Вообще юмор, в том числе и к собственной персоне, — тот связующий проводник, который позволяет прочесть роман, как говорится, на одном дыхании.

Всё повествование пронизано энергетикой: созидательной, доброй, открытой. Она помогает выстоять в тяжелое время экономического кризиса, как когда-то помогла автору удержаться в штормящей непогоде перестройки, создать интересное издательство.

Это качество делает роман если не пособием по успешному бизнесу, то, безусловно, примером для подражания начинающим своё дело в наше кризисное время.

Орлова Валентина Трофимовна, Председатель Правления Всемирного клуба петербуржцев

Часть 1. Своё дело

1990–1991 гг.

Письмо Валеры Дашкевича сестре Люсе

14 февраля 1990 г.

Тобольск — Красноярск

Люсьен, привет, сеструха! Извини, что не звоню, с деньгами — полная засада. Просил отца дать взаймы, но у них всё на книжке, а это неприкосновенный запас. Я давно уже говорю родичам, что нельзя деньги в банке держать, вообще копить нельзя, всё может рухнуть в любой момент. Они упёртые, верят в сберкассы, как в бога. По некоторым агентурным данным, у них на книжке денег ровно на Жигули. А сами машину стиральную купить не могут, мама мучается, руками в ванной стирает. Ты же знаешь батю, его ни в чём не переубедить. Тем не менее, самый стабильный доход — пенсия стариков. На неё и живём. По талонам мало что можно купить, а с пенсии мама идёт в коммерческий магазин и покупает цыплят, сыра, даже ветчина иногда бывает. Так что мы с Лёлей к ним каждое воскресенье ездим в гости. В основном — поесть.

Я перешёл на новую работу, в редакцию газеты «Тобольский курьер», тут зарплата вполовину больше. Но цены ползут, так что я всё на том же уровне. Ваучеры что ли продать? Ты сама что думаешь делать с ваучером? Что-то я не верю, что на них можно получить какую-то долю госсобственности. Там уже без нас всё поделено. С другой стороны, если набрать довольно много по друзьям и родне и купить акции нашего нефтяного комбината… Шучу, конечно…

Лёля предлагает воспользоваться её родословной и укатить в Израиль. Но это не по мне. Ты же знаешь, для меня главное в жизни — русский язык, и хотя в стране обетованной наших уже довольно, но их русский в основном с жмеринским акцентом. Так что буду пробиваться — или перебиваться? — здесь, в Тобольске. Есть ещё одна интересная возможность, связанная с Питером. Но пока об этом не буду, боюсь сглазить.

Посылаю фото, на нём мы с Лёлей и одним голландским деятелем. Тоже, кстати, тема.

Твой Вал.

НА ТОНКИХ НОЖКАХ

Часто вижу один и тот же сон: лечу низко-низко, с трудом и очень медленно. Хочу бежать, но даже земли не могу коснуться. Этот сон имеет вариации: то я лечу одна, то с кем-то, то за кем-то. Одно всегда общее: я тороплюсь и не успеваю. Подозреваю, что это обратная сторона моей реальной жизни. Я действительно ничего не успеваю. Ещё не проснувшись, включаюсь в гонку по кругу, перебираю в уме дела, веду мысленные переговоры, сознание наполняется привычным беспокойством.

Ты же этого хотела, так нечего ныть и впадать в панику. Хотела быть независимой? Сама всё решать? Бежать по короткой дороге? ТАК ЭТО ОНО И ЕСТЬ…

Да не этого я хотела, совсем не этого! Просто по-другому вообще бы ничего не получилось. Ничего и ни у кого! Монотонность и скука — не по мне такая жизнь.

А эта по тебе? Ты стала парией, между тобой и всеми «рекордовцами» выросли частоколы, потекли глубокие реки. Они там, за невидимыми стенами, строят планы, чему-то смеются, готовятся к вечернему представлению «полунинцев», зарплату, в конце концов, получают. А ты передаёшь дела Мише, своему заму, и это занимает ровно десять минут — ведь никаких твоих дел в «Рекорде» давно уже нет. Миша набычился и в глаза не глядит. Обиделся, что не взяла его в свою новую жизнь. А куда брать-то? Ведь, кроме бумаг, нет ничего. Ни денег, ни места, ни людей, ни заказов. Тобольский «Рекорд» больше не твой, он крепко повязан обязательствами с питерским тёзкой. Нет даже банковского счёта, и это проблема — его открыть.

Я совсем одна. Юрка дома практически не бывает. Группа «Марафон», в которой он был звукорежиссёром, в полном составе ушла от Резникова к Володе Киселёву (он же Кисель) и стала группой «Русские». Теперь покоряет города и веси гастрольным чёсом.

Молодец Кисель! За считанные месяцы раскрутил никому не известный, почти распавшийся коллектив. Ход простой и гениальный. Его популярный и всеми любимый «Санкт-Петербург» спел: «Русские, русские, неспокойная судьба…». Песня стала хитом и, когда на сцену вышли «Русские», они в полной мере пожали лавры этого успеха, а заодно паровозом прицепились к матёрому «Санкт-Петербургу».

Юрка мотается по гастролям, приезжая на два-три дня, да и то пропадает вечерами на репетициях, приходит только поспать. Иногда с ним Генка Богданов заваливается и всю ночь сидит у компьютера, играя в свой любимый «Сим-Сити». Заодно покуривает травку, пьёт виски и общается по телефону со старыми подружками. Теперь он живёт в Москве с женой, а в Питер приезжает на гастроли да оторваться.

Контракт на поставку печатной техники так и не подписан, шведы резину тянут — им эти инвалютные рубли сомнительными кажутся. Я их понимаю, такая чехарда кругом, так трудно во что-то поверить.

Для будущего производства ищу какое-нибудь помещение через знакомых и друзей. Смотрела площадку бывшего секретного объекта «Новая Голландия». Остров треугольной формы, каналы рукотворные, красный кирпич зданий периметра навевают мысли об оборонительных сооружениях. Там действительно при Петре был военный порт России, потом его вытеснили судостроительная верфь и морская тюрьма, двор которой имел форму бутылки. Отсюда якобы и выражение «лезть в бутылку».

Иду на переговоры с заранее выписанным пропуском, меня встречают, передают с рук на руки раза три. Иду и думаю: как же заказчики будут к нам ходить при такой строгой пропускной системе? Секретность — это не для нас…

— Ничего, привыкнете, мы здесь работаем, вы тоже сможете, — говорит бодрый дядечка пенсионного возраста. — Зато места много и спокойно. Сюда проникнуть невозможно. Если у вас ценная техника, никакой сигнализации не надо.

Техники пока никакой особо нет. И я слабо представляю, как наши приученные к комфортным отношениям клиенты вдруг начнут заполнять анкеты и дожидаться пропусков, вдохновляясь видом оборонительных сооружений. Да и запущено всё изрядно, сараи сараями. Нет, к сожалению, — типичное не то. Попрощавшись и отметив свой пропуск, иду обратным путём, и шальная мысль — отыскать брешь в этих укреплениях — преследует меня до самого моста.

Гранитный остров, город в городе,

глубокий ров, подъёмный мост.

Туда никто не входит вроде бы,

и не выходит. Будто врос

он в обрамление асфальтное,

окаменел, почти уснул.

И не проснётся, не мечтайте.

Всему конец, лишь пепел сдул

с висков гранитных ветер походя

и, развернувшись, полетел

туда, где в непрерывном грохоте

у всех так много, много дел…

Через друзей-фотографов знакомлюсь с Захаром Коловским, который возглавляет почти некоммерческую организацию «Общество А–Я». Под её широкими крыльями приютились разные конторы. Одним давалась возможность пользоваться банковским счётом, другим — юридический адрес, третьи что-то конкретное сбывали и небольшой процент отстёгивали. Название «А–Я» оттого и пошло, что там можно было найти чёрта в ступе. А заработанные деньги Захар тратил на культуру: художественные выставки, издание каталогов, печать фотографий. Последние были его личной страстью.

Голос у Захара спокойный, взгляд улыбчивый, движения неторопливые. Придя к нему, гости располагались в разномастных креслах, потом начинали путешествовать из комнаты в комнату. Захар вечно что-то особенное показывал, везде понемногу пили чай, беседовали о тонких материях. Хорошо, если посетитель вспоминал, зачем пришёл, но уходил в любом случае довольный, душевно обласканный.

Мне самой лишь под конец беседы удалось подступиться к цели визита: нет ли в «А–Я» помещения для нашего издательства. Захар тут же позвал свою верную сподвижницу Татьяну, деловую, с прокуренным, хрипловатым голосом. Та принялась вспоминать, где у них есть помещения, притащила какие-то папки, звонила в разные места, потом хлопнула себя по лбу и воскликнула:

— А на Съездовской, 27 у нас что?

Вот это да! Рядом с моим домом. Ну-ка, ну-ка, что там у вас на Съездовской, 27?!

— Можно посмотреть, я так не помню, — улыбнулся Захар.

Тут же решили ехать. Таня долго искала ключи, наконец, нашла штук десять и со словами «подберём на месте» положила их в карман. По указанному адресу на первом этаже, в крутом завитке внутреннего двора находилась малепусенькая квартирка, явно бывшая дворницкая. Полы кое-где провалились, двери местами отсутствовали, батарея текла, а вода из крана — нет.

— Ну, тут небольшой ремонтик нужен, а так — помещение отличное, пожалуйста, владейте, — в перерывах между затяжками проговорила Таня и положила на мою ладонь старенький кривобокий ключик на верёвочном кольце.

— У нас и разрешение на подключение телефона есть, — вспомнил Захар, — только надо оплатить установку.

Вот здорово! Прямо под боком офис, да ещё с телефоном, — об этом можно только мечтать!

— А на каких условиях, — спустилась я с небес на землю, — что мы будем вам должны?

— Договоримся, — лениво и благодушно улыбаясь, пообещал Захар.

Так я стала почти владелицей почти квартиры. Правда, все ремонтники, которых я приводила оценить объём работ, сначала свистели, а потом называли разные суммы, но для меня — непомерные. За установку телефона тоже неслабо запросили, но эти деньги я нашла. Сняла с книжки всё, что заработала в Графическом комбинате. Вот где литографии с пионерами пригодились!

В «Рекорд» ездила редко, только по просьбе моего преемника. Тот никак не мог сработаться с художниками, просил посодействовать, а за это позволял распечатывать на принтере и сканировать. Да, сколько я тебя ждала, моя издательская линейка, а теперь опять мы в разлуке…

В одно из посещений подошёл ко мне Саша Инденок, Витин родственник, и, улыбаясь через усы пухлыми губами, предложил встретиться, поговорить. Он с женой Ирой и двумя сыновьями жил на Голодае, в небольшой трёшечке над Центром Фирменной Торговли. Инденок мне всегда нравился и, если бы не подозрительная история с передачей видеостудии Рогову, внушал бы максимальное доверие. Мы часто вместе ездили в Тобольск, где однажды зимой он едва не отморозил себе щёки, в Чебоксары — открывать выставку «Волга — боль России».

Саша всегда пребывал в хорошем расположении духа, выглядел спокойным, говорил мягко, но убедительно. Ирка — его полная противоположность: худенькая говорунья с взрывным неугомонным характером, но такая же добродушная, как её муж. Что касается сыновей, то я не переставала удивляться, как Саша может брать работу на дом и, что более важно, — приносить её обратно. Про вождя краснокожих О. Генри все читали? Так вот, это были два вождя краснокожих, и преимущество дубля состояло лишь в том, что все основные испытания они проводили друг на друге, оставляя взрослых до поры до времени в покое. Крик, грохот, звон, вопли, слёзы, а временами — подозрительная тишина, на которую только и реагировали родители.

Ещё в квартире время от времени жил Валера — молодой простоватый мужик, по виду явный любитель выпить. Я долго не могла понять, кем он Инденкам приходится, потом квалифицировала его как няня. Но порой он бывал домработницей или сантехником, постоянно ремонтировал то одно, то другое, и всегда оказывался на подхвате.

В таком составе они и встретили меня в тот день. Мальчишек под надзором Валеры отправили гулять, раз пять выбегая следом то с рукавицами, то с ключами, то с деньгами на хлеб. Наконец Ирка принялась что-то готовить, а мы с Сашей прошли в его кабинет и, поразгребав кучи хлама со стульев и дивана, уселись друг напротив друга. Осознавая, что в любой момент может начаться привычное стихийное бедствие, Саша сразу приступил к делу.

Положение у него щекотливое: из замов его Витя снял, дела никакого не предложил, с моим уходом прекратились поездки по линии выставок, уже второй раз его лишили премии. Перспектив в «Рекорде» он не видит, его явно держат из милости как родственника, что, во-первых, обидно, во-вторых, ненадёжно. Моё дело ему по душе, он многому научился, пока со мной в паре работал, и может быть полезен. Он экономист и юрист, хороший переговорщик. Короче, предлагает свои услуги.

— Кстати, как у тебя дела с открытием счёта? — Инденок спрашивает не зря, до сих пор этот вопрос не решён: Сбербанк нас не берёт — мы хоть и государственные, но вроде как не местные. В коммерческие банки тоже не сунуться, нужна протекция. Да и опасно с коммерческими связываться, неизвестно, кто за ними стоит — может, мошенники или бандиты.

— Вот что. Я тебе помогу счёт в банке открыть, все формальности решу с налоговой и прочее. Подготовлю формы договоров, обеспечу юридическую защиту. Да и линейка издательская нам ведь пригодится?

— Кто мне её отдаст? Витя велел заму передать, я передала, — нарочито угрюмо отвечаю, пусть видит, что я осознаю несправедливость такого решения.

— Витя тут ни при чём, линейка стоит на балансе комбината, а с ним у тебя, я думаю, проблем не будет? — Полувопрос-полуутверждение.

Ничего себе! Это меняет дело. Через полгодика придёт техника по контракту, а с ней всё то, что комбинат даёт нам в уставной фонд. Даже среди ночи разбуди меня, начну перечислять эти великолепные вещицы: два компьютера офигенной мощности, лазерный (!) принтер, факс, ксерокс, и в придачу — микроавтобус!

А пока у нас нет ничего, мы просто нищие. Вот где линеечка бы пригодилась, чтобы это время пережить, клиентов подсобрать. Жаль, тобольский «Рекорд» не взять, там все заказы! Как бы читая мои мысли, Инденок задумчиво говорит:

— Костылев жаловался Филатову, что без тебя дела идут как-то кисло. Так что всё одно к одному — тебе на этой линейке работать и тобольскому «Рекорду» книжки верстать. Поручишь это дело — возьмусь. Через неделю всё будет наше.

Саша хитро улыбается и совсем тихо добавляет:

— Мне зарплата не нужна, устроят десять процентов от прибыли. Если не против, договор завтра же составлю. Да, я слыхал, ты помещение взяла, ремонт требуется. Валере всё равно нечего делать, он тебе быстро всё в порядок приведёт. Только материалы купи, а работу потом оплатишь, когда деньги будут. И ещё: ко мне Лена, наш бухгалтер, подходила, просится к тебе на работу, ты возьми её, она толковая.

Инденок скороговоркой завершает разговор, на лестнице уже слышна пальба.

— Так она живёт рядом с «Рекордом», на Васильевский ей долго добираться, и не смогу я столько платить.

— Она всё равно оттуда уйдёт, надоело дрожать, а нам полезна будет: много чего знает.

Саша уже в прихожей, перехватывает у младшего «вождя» куски льда, которыми тот швыряет в перепуганного кота.

С Инденком дела пошли в гору. Через неделю был открыт счёт в банке «Рождественский». Учитывая, что случилось это под Рождество, мы восприняли сей факт как знак свыше. Издательскую линейку тоже получили со словами: «Забирайте своё приданое», — из чего я заключила, что Саша всё-таки был ко мне Резниковым пристроен. Валера, у которого была настораживающая фамилия Квашенко, притащил своих друзей, и они очень быстро подлатали дворницкую. На удивление, ни Квашенко, ни его друзья не пили, что шло вразрез со всеми знамениями.

Уже через пару месяцев мы вчетвером: я, Саша, бухгалтер Лена и Квашенко, который после завершения ремонта играл роль курьера, охранника, секретаря и грузчика, — поселились в новом офисе, со дня на день ожидая подключения телефона. А когда он заработал, я принялась звонить бывшим заказчикам, оповещая их о новом адресе. Звонки возымели действие, и к тому времени, когда к нам по инициативе Инденка пошёл поток тобольских заказов, работа вовсю кипела.

По-прежнему шелкография Женьки Келина была основой производства. К нам стали стекаться заказы на визитки для депутатов всех мастей и прочих чиновников, и приходили они, в основном, через Каштана. Что-то у него закрутилось в Ленсовете, он частенько звонил мне чуть не ночью, диктовал текст очередной визитной карточки, про срок исполнения говорил всегда одно и то же: вчера.

Благодаря этим визиткам познакомилась с Алексеем Ковалёвым, депутатом горсовета, организатором борьбы за сохранение исторического центра. Алексей мне запомнился с 87-го года, когда он пытался противостоять разрушению гостиницы «Англетер», собрал целую площадь народа, но это ни к чему не привело, всё порушили, чтобы финским подрядчикам было легче строить на чистом месте.

С тех пор Ковалёв почти не изменился, всё тот же мальчишеский вид, рубашка в клетку, смотрит внимательно, без улыбки. Мы обсуждаем с ним возможное переименование города и возврат герба Петербурга: тогда нужно будет оперативно напечатать большое число визитных карточек и бланков с новой символикой.

— Впрочем, до этого ещё дожить надо, — устало говорит Ковалёв, и я вижу, что он не так молод, как кажется с первого взгляда: сеточка морщин у глаз, желтовато-бледное лицо человека, привыкшего недосыпать. — Хотя подготовиться лучше заранее.

Не теряя времени, принялись за работу. Герб пришлось рисовать заново, нигде не нашли подходящий для печати оригинал. На улицах Ленинграда — красные знамёна, а у нас на планшетах — герб с морскими «кошками», якорями и скипетром с двуглавым орлом — герб Санкт-Петербурга.

ТОБОЛЬСКИЕ ВОЯЖИ

С Тобольском возобновились все старые связи. «Рекорд» Саши Костылева набирал полиграфические заказы по всему Тюменскому региону. Почти каждый месяц, за исключением распутицы межсезонья, либо одна, но чаще с кем-нибудь из именитых гостей я попадала в Сибирь. То по делам, то познакомить, а то просто проветрить хлынувших в Россию и поверивших в «glasnost» немцев и голландцев.

Кто-то из «красных» директоров спонсировал серьёзное издание про тюменских художников, но в тех дремучих краях невозможно было найти цветную фотосъёмку. Я пригласила Володю Теребенина, эрмитажного фотографа, и нас возили по разным городкам, водили по мастерским, где традиционное чаепитие перемежалось иными возлияниями — с пельменями, струганинкой и изумительным розовым салом.

К концу третьего дня Володя совершенно обалдел от постоянных кутежей, недосыпаний и многочасовых съёмок. Он снимал профессиональные слайды «девять на двенадцать», снимал безошибочно, влёт. Это магическое «девять на двенадцать» открывало нам все двери — такой техники в округе не было, и слайды полиграфического качества — а какого же ещё, только полиграфического! — ценились высоко, вызывая благоговейный восторг.

Но наши труды так и остались лежать мёртвым грузом, никакого альбома сделать не удалось: резко и безвозвратно иссякла «красная» денежная река. То ли инвестор уже добился, чего хотел, и не было нужды продолжать игру в покровительство искусствам, то ли разворовали всё — узнать не получилось. Было страшно обидно, что не выйдет в свет обречённый на успех толстый фолиант, с надписью «Сибирью прирастать будет» — начертанною золотыми литерами на лазоревой с чёрным подбоем ленте. Никогда не будет он отпечатан на лощёной бумаге с оттенком слоновой кости, не переплетут его в твёрдые малиновые корочки, украшенные гербом с короной и двумя чёрными соболями, высунувшими от усердия золочёные языки…

Хорошо, хоть Володя в обиде не остался и не раз потом вспоминал эту поездку и сибирских художников, даже имена их запомнил и очень переживал, что не увидят они его работу, не смогут оценить качество репродукций, выполненных со слайдов «девять на двенадцать»… Увы! Увы!

Приезжая в Тобольск, я встречала то на пароме, то в самолёте кого-нибудь из питерского «Рекорда» и либо рассеянно и молча глядела в окно, либо с чуть виноватой улыбкой подходила, расспрашивая о тех, с кем раньше доводилось работать. Участь встречающих была незавидной: они не очень-то разбирались в наших отношениях, но деловые связи ни с той, ни с другой стороной терять не хотели. Поэтому для прибывших гостей на всякий случай посылали две машины и поселяли нас на разных этажах «японской» гостиницы.

Самая трудная работа выпадала на долю Саши Костылева — ведь ему приходилось проводить с нами вечера. Если попадался неконфликтный вариант, то вечерние трапезы объединялись за общим столом, где Саша, облегчённо посмеиваясь, вёл непринуждённую беседу, стараясь по возможности уходить от тем, попадавших, по его разумению, в разряд коммерческой тайны. Но если приезжали конфликтующие команды — ему изрядно доставалось.

Как-то в ресторане он вызвал нешуточную тревогу своими мгновенными исчезновениями и такими же внезапными появлениями с перекошенным лицом и тёмными кругами под глазами. Честно сказать, я тогда решила, что у него прихватило живот, и лишь год спустя узнала, что прибывшая накануне команда Резникова устроила банкет в конференц-зале этажом выше, и Костылеву пришлось «пожить на два дома» и дважды поужинать, дабы никого не обидеть.

Лучше всего было ездить с Инденком, который своим ровным дипломатичным поведением и на правах родства умудрялся всех примирить, расслабить и обязательно при этом что-нибудь полезное выведать.

Костылев, продвигая свои комсомольские связи, познакомил нас с необычайно колоритной и деятельной Леной Братухиной. Я не сразу поняла, что она нашего возраста, а может, и младше, так как из-за монолитной фигуры, выступающей вперёд нижней челюсти и значительного отсутствия зубов Лене можно было дать сороковник. Она была бывшим комсомольским лидером, привыкла отдавать приказы и не терпела возражений. Представление о собственной привлекательности было у неё явно завышенным, Братухина постоянно рассказывала истории про отчаявшихся поклонников и тот фурор, который она производит среди мужского населения Тобольска. Но душа комсомолки жаждала новых вершин, и в этом свете деловые контакты с питерским бизнесом казались ей самым подходящим способом их достичь.

Уже через полчаса разговора с Леной мы поняли, что она сидит на комсомольской, а может, даже и партийной кассе, и готова сбросить изрядный финансовый кусок, лишь бы выбраться за границу. Во время разговора Лена несколько раз упомянула о своих более чем тесных связях с руководством комбината. Пообещала в ближайшее время привезти выгодный заказ и, переваливаясь как утка, выдвинулась во двор, где её ждал зелёный уазик.

В тот же приезд мы возобновили знакомство с Валерой Дашкевичем, который работал журналистом в скромной тобольской газете. Он и его жена Лёля носились с идеей основать новую газету — свободную, без цензуры, с литературным приложением, в котором бы он, как главный редактор, печатал отвергнутых поэтов. Я рассказала Валере о встрече с Братухиной и её шальных деньгах.

— Может, попросить на газету?

— Дохлый номер, — скривился Валерка. — Знаю я эту Лену, для тобольских дел она не даст ни гроша — боится засветиться. Её интересует только заграница, мечтает вырваться на Запад. Хотя есть один проект, которым можно её увлечь. Я как раз думал, где на него денег взять, но мне она не даст, а вам, да ещё если с Гуссенсом познакомите, — даст безусловно.

Проект этот оказался книгой анекдотов, причём без купюр, то есть местами откровенно матерных. И задуман он был не дешёвенькой книжонкой, а подарочным иллюстрированным изданием в переплёте из бумвинила с золотым тиснением. Правда, пока эта книга существовала только в Валеркином воображении. На деле имелся безрукий художник, наплодивший множество карикатур про обывательскую жизнь в глубинке, причём очень талантливых и смешных. Как уж он рисовал без рук, не знаю. Какая-то система резинок, которыми он закреплял карандаши и кисточки на своих культяпках, — и рисовал.

Именно его рисунки натолкнули Дашкевича на мысль собирать анекдоты, а свалившиеся с неба свобода и гласность надоумили издать их, как есть. Валерка был уверен, что такое крутое издание станет настоящим бестселлером и всех нас озолотит. В общем, этот проект мы стали воплощать в жизнь. Решили приехать в Тобольск с Тоном Гуссенсом, познакомить его с руководством комбината, а заодно и с Братухиной. Тем временем Валерка подготовит макет книги, и Лена, как миленькая, согласится её субсидировать.

О приезде Тона стало известно многим Валеркиным друзьям, среди которых была довольно симпатичная Лина, бывшая «Мисс Тобольск-87». Голландского гостя принимали в маленькой квартирке стандартного панельного комбинатовского дома, где Валерка жил с Лёлей и её сыном Данькой. Гуссенс не обратил никакого внимания на убогость жилища и незатейливость угощения. Мне вообще с некоторых пор стало казаться, что у себя в Голландии Тон вёл довольно скромную жизнь. Именно такие иностранцы, которым нечего было терять на родине, в то время приезжали делать совместный с Россией бизнес.

Пользуясь ролью хозяина, Валерка пригласил на встречу и Лину. Это было совсем некстати, ведь Гуссенса готовили к другой встрече, а молодая, титулованная красотка с точно такими же планами, но без копейки денег, могла испортить всю игру. Лина сразу взялась за дело и к концу вечера уже сидела у Тона на коленях и наманикюренными ноготками причёсывала его слегка плешивую шевелюру. Они о чём-то ворковали, каждый на своём языке, явно довольные друг другом.

И тут в самый разгар идиллии, как тайфун, влетела Братухина, выкрикивая якобы английские приветствия. Гуссенс не на шутку струхнул, Лина соскользнула с его колен, что было воспринято Братухиной как сигнал к решительному штурму. До коленей, благо, дело не дошло, она ограничилась передачей голландскому гостю страшненького буклета своего магазинчика «Тобольская звезда» и фотографии, на которой комсомольская дива запечатлелась с закрытыми глазами и открытым ртом. Кое-как удалось её спровадить, и со словами «увидимся позже» Братухина удалилась. Наверное, в её представлении это было сказано почти по-английски.

С тех пор Лена Братухина стала частенько наведываться по делам в Питер. Каждый раз Тон прятался от неё и, судя по всему, не на шутку боялся. Тем не менее, одно упоминание его имени действовало на Лену возбуждающе. Туманные намёки на приглашение в Голландию возымели действие, и она дала денег на издание книги анекдотов.

Работа над книгой шла не так быстро, как хотелось Валерке. Я перебрала с десяток редакторов, но все отказывались, едва ознакомившись с первой страницей рукописи. Ни увеличение гонорара, ни снижение требований на исход не влияли. Оскорблённые голоса в телефоне так надоели, что я взялась за работу сама, уговаривая себя, что на вырученные деньги смогу издать что-нибудь достойное. Но печатать все эти слова было настолько дико, что мне постоянно мерещились ошибки. Пришлось подключить весь коллектив издательства, чтобы общими силами вытащить наконец «бегемота из болота».

Мы сбились с ног в поисках типографии, которая смогла бы напечатать книгу и сделать это хорошо. Ведь по замыслу Валерки она должна быть подарочным изданием высшего класса. В конце концов, удалось пристроить будущий «шедевр» в контору с явно не профильным для такого дела названием — «Детская книга».

Там заказ взяли не глядя и договор подписали, и аванс приняли. Да и что они могли заподозрить, получив в работу дорогую лощёную бумагу, красный бумвинил, золотую фольгу? Но когда началась печать, с корректоршей типографии случилась нервная истерика. Были подняты на ноги главный механик и главный инженер, которые, ознакомившись с первыми оттисками, повалились прямо у печатного станка, но уже от хохота.

Дело дошло до директора типографии. Тот пришёл в ужас, немедленно вернул аванс, умоляя поскорее забрать от него заказ, пока не пронюхало Министерство образования. На сём эпопея с книгой анекдотов закончилась. По стечению обстоятельств Братухина в Питере больше не появлялась, позабыв и про деньги, и про заграничную поездку. Такое случалось с деловыми людьми из глубинки. Они пропадали так же неожиданно, как и появлялись…

Иногда я посещала монастырь Тобольской епархии, встречалась с настоятелем, обсуждая возможности общих дел. Нас познакомил Дашкевич, которого после неудачи с книгой анекдотов резко качнуло в противоположную сторону, и он увлёкся идеей переиздать в оригинале «Слово о полку Игореве». С этими высокими мыслями он и предстал пред очи настоятеля и нашёл в том много сочувствия.

Но выяснилось, что нужды церкви в части печатных дел гораздо более скромны. Надо было книжку про восстановление Тобольского кремля издать, маленькие иконки для округа печатать, чтобы монастырская братия их на деревянную основу клеила и лаком сверху покрывала. Так что затея Дашкевича была отложена до будущих времён, и он с присущим ему азартом окунулся в дела божеские, проявляя и такт, и вкус, и так не свойственное ему послушание.

В тот день, когда мы встретились с отцом-настоятелем, впервые запахло осенью. Ночью прошёл дождь, и мелкий водяной бисер, не просыхая, блестел на тронутой тленом листве, паутинах, облезлых чугунных монастырских оградах. Мы стояли возле кремля на холме, ветер развевал моё платье и одежды батюшки. Уже прощаясь, он протянул мне руку, и я с чувством пожала её, про себя удивляясь вялости и мягкости его слегка вывернутой ладони. Лишь потом я догадалась, что рука была протянута для поцелуя, а я сдуру трясла её что есть силы. Ну да простят меня в моём неведении…

Валера оказался хорошим гидом, сразу было понятно, что историю Тобольска и монастыря он изучил давно. Мы прошли по монастырским дворам и через разлом в стене попали в странное место. Узкая улочка с древними постройками, колючая проволока на крышах. Развалившиеся стены, сбитые ступени, дверные проёмы, зияющие пустотой, окна без стёкол с решётками.

— Здесь много лет была тюрьма, — пояснил Валера. — Видите, у той стены расстреливали — вся изрешечена пулями. А тут, в бывших кельях монахов, находились камеры.

Я зашла в такую келью-камеру и с интересом огляделась. В маленьком, тесном закутке было грязно, повсюду обломки, подушки с торчащей из дыр соломой, бесформенный пыльный тюфяк.

— Тут вроде туберкулезников держали, — припомнил Дашкевич, и мы поспешно выбрались во двор. На обратном пути Валера рассказал, что епархия недавно приняла от государства эту часть своих построек, и теперь решает, как с ними быть, — больно уж на них много всякой скверны.

Дашкевич пригласил к себе и принялся угощать чаем, как водится, на кухне. Попутно он рассказывал множество забавных и нелепых историй, приключившихся с ним за последние несколько лет тобольской жизни. Как и мой знакомец, главный связист химкомбината Коля-Ваня, Валерка с Лёлей тоже мечтали уехать за границу. Но их земля обетованная располагалась на фешенебельных перекрёстках Нью-Йорка, в отличие от сомнительной притягательности находящихся на военном положении югославских городков, о которых мечтала химкомбинатовская пара.

Уехать за кордон без скандала можно было, лишь имея на то вескую причину. У Валерки их было две. Во-первых, Лёля, по её собственным словам, была «полукровка: отец еврей, а мать жидовка», что в то время было огромным преимуществом. Для того чтобы усугубить причину отъезда, Валерка придумал целый сценарий. Он организовал небольшой поток писем в Лёлин адрес с угрозами и оскорблениями, а в довершение поджёг почтовый ящик и для констатации факта вызвал милицию. Таким образом, у него на руках были те самые похабные письма, подкреплённые протоколом о поджоге (практически покушении), и можно было начинать штурм американского консульства с просьбой о политическом убежище.

Сколько мы ни уговаривали Валерку остаться или переселиться в Питер, начать собственное дело или работать со мной, он твёрдо держался своего плана, распаляя себя и Лёлю картинами несправедливости жизни в «совке». Дашкевич намекал на неких покровителей, обещавших заняться его делом, так сказать, в комплексе: и квартиру в Тобольске продать, и визу сделать, и жильём обеспечить, и на работу в Штатах устроить.

Что я могла ему возразить? Что времена меняются, что «совок» вот-вот распадётся, что такие, как он и Лёля, очень нужны будут новой России. Что, в конце концов, мы нашли в них настоящих друзей и не хотели бы потерять. И что невидимая, не диагностируемая болезнь — ностальгия — ломала и убивала даже очень крепких духом…

В дальнейшем подготовка к переезду затянулась надолго, и они с десятилетним Данькой полгода торчали в Питере, столь любимом ими когда-то, но надоевшим до ненависти. Жили то в одной, то в другой дешёвой гостинице, появляясь у нас по выходным, отупевшие от безделья и разговоров «по кругу», уставшие друг от друга, всем и всему чужие. А потом, когда почти все деньги от продажи квартиры были прожиты, их всё же перевезли за океан.

ФОРОС

Звонки, разговоры, встречи, документы. «Большие звонки», разбирательства, обещания. Ночные телефонные переговоры, разъезды и спешка, спешка…

Устали и решили объявить коллективный отпуск. Наконец-то мы с Юркой поедем на море! Сначала летим самолётом до Симферополя, потом час-другой на автобусе — и мы в посёлке, растянувшемся по Черноморскому побережью на несколько километров. Поиск заветного домика с некой тётей Валей занял больше часа. Увы, несмотря на пароль «мы от Стасика», мест не было. Август — самый сезон, чё вы хочете!

Мы стояли под раскидистым южным деревом, и ночь подступала со всех сторон, как чернилами заливая дорогу и многочисленные халупы с путеводными окошками света — желанные койко-места. Хозяйка, увидев, что мы топчемся у забора, зычно крикнула куда-то в стрекочущую цикадами тьму: «Катька!». На крик из-за плетня вынырнула сухопарая гражданочка и, шмыгая носом, повела нас пристраивать.

Нам не везло. В одном месте поджидали кого-то из постоянных жильцов, в другом предлагали в беседке на полу переночевать. Мы устало тащились за нашей провожатой, боясь потерять её в темноте. Наконец всё разрешилось: хозяйка, узнав, что мы из Питера, сразу прониклась и уступила чудную веранду с отдельным входом и широкой кроватью.

Вообще та поездка была для нас в некотором роде свадебным путешествием, слегка запоздалым, зато с незабываемыми впечатлениями. Ведь стоял август девяносто первого года, Чёрное море…

Первую неделю мы просто загорали, плескались, собирали мидий, готовили из них плов, ходили смотреть на водопад. Потом, обгоревшие на солнце, валялись на веранде и ели на удивление дорогие фрукты. А 19 августа Юрка вдруг заявил: «Поехали на Форос, к правительственной даче, мы там раньше часто с палатками стояли». Тут он принялся вспоминать, как он со своей прежней семьёй и приятелями несколько сезонов отдыхал в Форосе, где они нагло располагались на берегу рядом с правительственной дачей и даже брали у охраны питьевую воду. Охотились с подводными ружьями, собирали мидий, обратно возвращались загорелые, как негры.

Юрка заностальгировал, размечтался: вынь и положь ему Форос немедленно. Решили плыть на катере, они ходили по расписанию. По дороге причалили к Никитскому ботаническому саду и провели в нём часа три, читая таблички и фотографируясь под сенью экзотических гигантов. Выйдя из сада, заметили, что поднялся ветер. И тут, всего в миле от берега, мы увидели шеренгу военных кораблей. Они смотрелись очень красиво в мареве солнечной дымки, но вместе с тем как-то тревожно. Если б они плыли или держались стайками, так нет — вытянулись в одну линию носом в хвост и застыли как нарисованные. Юра предположил, что это учения, вот корабли и стоят на рейде. Правда, и ему раньше не приходилось их видеть в таком большом количестве. Может, международные учения, какие-нибудь совместные военные игры?

Не отрывая глаз от эскадры, мы добрались до причала. Ветер становился всё сильнее, подгонял волну, и катера плыли только на Гурзуф. Что ж, в Форос нам, видно, сегодня попасть не судьба, поплывём на Гурзуф, а потом уж в наш посёлок. Но почему-то катера только выгружали пассажиров, а новых не брали. Объясняли штормом, хотя никаких признаков стихии пока не было. Пришлось добираться до дома на троллейбусе.

Забавно — три часа ехать по горам на обычном троллейбусе! Катится он вдоль гор, иногда заползая в тоннель, крепко держится металлическими усиками за провода, как бы натянутые между вершинами. Едем долго, темнеет, горы подступают со всех сторон, а наш троллейбус, освещённый огнями, бесстрашно пробирается к месту назначения. По дороге он собирает таких же, как мы, дикарей, и все обсуждают непонятное поведение катеров.

Только в посёлке, когда из недр прикреплённых к столбам репродукторов раздалось пугающее: ГКЧП, ГКЧП, — мы поняли, что случилось неладное. Отовсюду поступали самые тревожные известия. Аэропорт закрыт, самолёты не летают, эскадра военных кораблей держит в осаде Горбачёва, орудия нацелены на правительственную дачу в Форосе (так вот что это было!). Юрка тут же стал строить предположения: вдруг бы мы вместо ботанического сада поехали сразу в Форос, высадились у дачи и пошли по старой памяти за водичкой… Дальнейшее развитие событий представлять не хотелось…

Целых три дня живём в неизвестности, в посёлке чуть ли не осадное положение. В столовой кормят только до полудня, потом продукты кончаются. Через местных жителей добываем еду, они переживают за нас, за наших родных, которые лишены информации — переговорный пункт закрыт. У хозяйки день и ночь включён телевизор, все постояльцы собираются там, как на сходку, смотрят бесконечные новости и обращения к народу то одних, то других, гадают, что будет дальше. Под конец начинает казаться, что мы здесь уже вечность и никогда больше не вернёмся домой.

Когда всё разом закончилось, нам уже было не до отдыха. Предстояло как-то попасть на самолёт. Обратные билеты были действительны, но самолётов на всех не хватало, и народ метался между кассами и залом отбытия, образуя вихревые потоки. На третий день мы всё же улетели.

У меня остался на память пакет красивой гальки, которую я, чтобы успокоиться, собирала в те дни на пляже. Я называла их «путчевые камни» и всем показывала, когда речь заходила о нашем путешествии. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, то вижу их: они лежат на дне большой керамической миски — дымчатые, белые, чёрные с золотыми крапинами, мраморные и зеленоватые в коричневую полоску. Кошка Мотя пьёт исключительно из этой миски.

ПЕТРОСОВЕТ И ЕГО ОБИТАТЕЛИ

Ленинграду вернули его историческое имя, но как-то не приживалось оно, вязло во рту, писалось с ошибками, выговаривалось со смущением. Какой уж тут Санкт-Петербург, когда кругом развал и нищета, из всех щелей лезет криминал и, ещё больше сливаясь с властями и силовиками, всех подминает под себя. Хватает всё, что можно перепродать, а что нельзя — оставляет на произвол судьбы, на разруху и забвение…

Но мы — люди маленькие, работаем, «надеемся на лучшее и готовимся к худшему», как говорила моя бабушка. Я по-прежнему поддерживаю связь с Алексеем Ковалёвым, пригодился и заранее подготовленный герб Санкт-Петербурга. Печатаем визитные карточки для Горсовета. Золото, красное, чёрное — цветовая гамма высшего руководства, для рядовых чиновников золото заменялось серебром, красный цвет — синим.

В один из моих приездов на Исаакиевскую с очередной партией визиток Ковалёв вдруг замешкался, а потом со словами: «Может, вам удастся… подождите меня здесь», — куда-то исчез. Полчаса его не было, и я уже подумывала уйти, зная привычку Алексея одновременно вести несколько дел и назначать несколько встреч, но тут он появился в сопровождении самого мэра. До этого с Анатолием Александровичем Собчаком мне встречаться не приходилось, хотя в Ленсовете я бывала часто.

Мэр шёл за Ковалёвым с хмурым видом, как бы говоря: «Во что ты меня опять хочешь втянуть?». При каких бы обстоятельствах я впоследствии ни встречала Собчака, он неизменно представал в том же образе — человека внешне доброжелательного, но заранее настроенного на подвох. Может, оттого, что мне ни разу не удалось с ним пообщаться спокойно, каждый раз это были напряжённые моменты. Вот и сейчас, после августовского путча, он продолжал, как мельница, махать крыльями, создавать политические движения, постоянно летал за границу и искал помощь для города. Мы жили, как в блокаде, получая по талонам лишь самое необходимое.

Я достала свою визитку, Собчак свою. И тут я поняла, что не просто так Ковалёв нас знакомит. Давно мне не попадались такие нелепые визитные карточки! Чисто совковый вариант — отпечатана в дешёвой ведомственной типографии бледной синей краской, все данные устарели: Ленинград, в углу — кораблик Адмиралтейства. Но самый улёт — размер визитки: она чуть не в два раза превышает принятый стандарт и не поместится ни в какие визитницы.

И это визитная карточка главы европейского города! Видимо, эта мысль отразились на моём лице, потому как Собчак пришёл в замешательство: «Извините за такое представление, всё руки не доходили, но теперь, надеюсь, с вашей помощью у меня появится что-нибудь получше. Ты как думаешь?», — обратился он к Ковалёву. Тот лишь кивнул и слегка мне подмигнул — сработало! Расставаясь, Анатолий Александрович пожал мне руку, и его лицо преобразилось от улыбки.

Алексей позже объяснил, что Собчак до последнего упирался, не желая переименования города, и к смене собственного статуса он отнёсся несерьёзно, считал, что он как был Собчаком, так им и остался, а должности… ну, они временные.

Только внимательно прочитав, что написано на его карточке, я поняла, почему она такая большая:

Собчак Анатолий Александрович, председатель Ленинградского городского совета народных депутатов, член Верховного Совета народных депутатов СССР, член бюро Ленинградского обкома КПСС, доктор юридических наук, профессор юридического факультета ЛГУ, заведующий кафедрой хозяйственного права.

А ведь ещё надо упомянуть главное — что он мэр Санкт-Петербурга.

Звоню Ковалёву, объясняю проблему.

— А нельзя шрифт помельче взять? — спрашивает хмуро.

— Пробовали. Всё, что у него написано, помещается в обычный формат только при наборе пятым кеглем, а это кто ж разглядит? От размера визитки ни в коем случае нельзя уходить — международный стандарт. А у тебя ещё на бумажке написано: сопредседатель Российского движения демократических реформ и почётный доктор права Портлендского университета. Это что, тоже надо? Ну, вааще… Придётся чем-то поступиться. У него пресс-секретарь есть?

— Официального нет, я за него. Но на себя ответственность не возьму. Придётся его пытать. Сколько текста мы можем оставить?

Проходит неделя, другая — никаких перемен. То Собчак в отъезде, то обещал подумать, то Ковалёв пропал, на звонки не отвечает. Будь что будет, придётся самой решать. Чай, не корову, если что, проиграю. Так… что тут можно убрать? Ну, с обкомом партии вроде покончено, уже легче. Что же делать с остальными регалиями?

Представляю, что я — мэр города. Да ничего кроме этого и не надо! Или всё-таки важно, что профессор университета? Про депутатов всё выкинуть к чертям! Как это — выкинуть, когда он их вождь?! Что-нибудь, да оставить надо. Докторская степень тоже на дороге не валяется. Про хозяйственное право забудем на время.

Через два часа вычеркиваний и вписываний, наконец, появился текст, идеально выверенный по объёму:

Собчак Анатолий Александрович

Мэр Санкт-Петербурга,

председатель Петросовета,

профессор юридического факультета ЛГУ

Так, идём дальше. На обороте должен быть английский текст. Как правило, он соответствует русскому. А в данном случае? И почему обязательно на обороте? Это уже прошлый век. Англоязычную надо делать отдельно и писать на ней другое. То, что важно у нас, за кордоном — пустой звук, и наоборот.

Что может привлечь зарубежных инвесторов? То, что он учёный, — пожалуй. И про движение демократических реформ будет кстати. А Верховный Совет у них как называется? Вроде парламент? Это важно. Значит, он не только в своём городе, но и в стране вес имеет. Про Портлендский университет писать не буду. А что это за звание — почётный доктор права? Может, как свадебный генерал? Ладно, если очень захочет, специально для поездок в Штаты напечатаем с почётным доктором. Забавно, но он ещё и почётный доктор Санкт-Петербургского университета, только не нашего, а американского. Ну, этот словесный кульбит упоминать вовсе не стоит.

Когда визитки были готовы, я решила их передать, не дожидаясь Ковалёва, умчавшегося в очередную командировку. Если что не так, пусть он будет ни при чём. К тому же у меня есть причина появиться на Исаакиевской — надо забрать список для визиток очередной партии депутатов. Они там размножаются клонированием.

Немного порыскав в поисках депутатской комнаты, я открыла дверь и увидела, что за большим овальным столом собралось человек десять, совещаются. Все взоры устремились на меня, и я уже собралась, извинившись, ретироваться, как вдруг удивительно знакомый голос воскликнул:

— Важова, а ты чего тут делаешь?

Я повернула голову в сторону говорившего: бородатый, представительный мужчина блеснул на меня очками и, не дождавшись реакции, укоризненно произнёс:

— Нехорошо одноклассников забывать…

— Вовка, это ты, что ли? — поразилась я.

Ни за что бы не узнала Чурова, встретив его на улице. Сколько же мы с ним не виделись? Последний раз он приходил ко мне на Шкиперку, когда родилась Лийка. Значит, уже больше 20 лет прошло…

Пока мы вместе учились, Вовка стремился взять надо мной верх. Классе в шестом устроил целый скандал из-за того, что ему в библиотеке не выдавали те книги, которые давали мне: Шарлотту Бронте, Бальзака, Мопассана. Ему, дескать, не дают по малолетству, а Важовой, которая ничуть его не старше (а на самом деле старше ровно на месяц!), почему-то дают читать взрослые книги. Чурыч уверял, что эти книги мне нужны для того, чтобы повыпендриваться: видите, со мной считаются, а вы — мелюзга.

Существовала ещё одна, тоже литературная тема, в которой он пытался со мной соперничать. То, что русичка Любовь Соломоновна читала мои сочинения последними, передавая содержание богатством интонаций, достало, видимо, Вовку до печёнок. Он тоже решил сочинять. И чтобы заведомо меня переплюнуть, не разменивался на какие-нибудь рассказики или стишки, а накатал объёмную рукопись страниц на сто. Чуров зачитал её самолично, добившись, чтобы наша классная, Нинель Ароновна, задержала всех после уроков. Использовал, как это теперь принято говорить, административный ресурс

Не помню, о чём в его рукописи шла речь, вроде фантастика или сказка. Но до чего всё было скучно, особенно в авторском исполнении! Как будто справочник зачитывал. Волнуясь, он глотал слова, голос у него в то время ломался, и он то и дело пускал «петуха». Короче, через десять минут все в классе галдели, а мальчишки под конец принялись кидаться жёваной бумагой, и никакие попытки классной дамы их утихомирить не действовали. Надо отдать Чурычу должное, он продержался до конца, а потом, весь красный и потный, со словами: «продолжение следует», — уселся за парту, взглянув на меня с видом победителя.

А может, он был в меня влюблён? Кто их, мальчишек, разберёт!

Сейчас из-за стола поднимался отнюдь не мальчишка. Пышная рыжеватая борода, раздавшаяся фигура. Глаза, правда, всё те же — смотрят насмешливо и гордо, чуть с вызовом. На лацкане — депутатский значок. После обмена стандартными вопросами и краткими ответами я вспоминаю, что мне нужно Собчаку визитки отдать, и достаю свежие пачки.

— О, у нас такие же будут? — интересуются депутаты.

— У вас будут лучше, — уверяю я.

— Давай я передам, — предлагает Чуров.

— Нет, мне самой это нужно сделать.

Мы поднимаемся по красной ковровой дорожке, проходим коридоры и попадаем в круглый, с колоннами, зал приёмной. Через некоторое время появляется Анатолий Александрович в сопровождении двух мужчин заграничного вида. Они ещё несколько минут прощаются, говоря то по-английски, то по-итальянски. Наконец Собчак замечает Чурова и приветственно жмёт ему руку. По мне его взгляд скользит безразлично, но в какой-то момент тень узнавания ложится на его лицо, а я помогаю:

— Я ваши визитки привезла.

Мэр достаёт из пачки визитную карточку и обрадованно говорит:

— Ну вот, а Ковалёв меня уверял, что ничего не помещается. Прекрасно всё поместилось.

Читает внимательно. Ну, думаю, сейчас начнётся. И зачем я Чурова сюда притащила! Будет свидетелем моего позора, возьмёт-таки запоздалый реванш!

Не заметил. Нет, ну надо же, ничего не заметил! Дала другую пачку — английских. Удивлённо улыбнулся, пробежал глазами и стал трясти руку, благодарить. Прощаемся и выходим с Вовкой на лестницу. Колонны, лепнина — дворец! Чуров провожает меня до двери, целует руку: «Надеюсь, теперь часто будем видеться?».

Но мы так больше и не встретились. Невидимая пружина пространства-времени с полуобморочным металлическим звоном развернулась в просторах галактики, оставив в прошлом — а может, в настоящем? — заметаемую снежной порошей гостиницу «Англетер», конную статую озябшего царя и Исаакиевскую площадь, которая на самом деле вовсе и не площадь, а мост, самый широкий в мире…

Нет, всё немного не так. Хотя мы с Чуровым с тех пор не виделись, но однажды, много лет спустя, когда я в своём псковском поместье подстригала отцветшие розы, мне позвонили с работы и передали номер Вовкиного мобильника.

— Он очень просил ваш, но мы не решились дать, — секретарша явно обеспокоена, судя по всему, Чурыч был настойчив.

Целый месяц я не звонила. Видимо, всё же выпендривалась. Наконец, набрала его номер. «Кто это?! — в трубке раздавалось тройное эхо, а голос Чурова был одновременно удивлённым и тревожным. — Это ты?! Ну, Важова, как всегда, в своём репертуаре! Ты хоть знаешь, где я нахожусь? Я глубоко под землёй, в таджикских пещерах. Мы тут с группой депутатов…». Связь на миг прервалась, но вскоре я услышала: «Как ты до меня дозвонилась? Здесь же телефон не берёт. Ну, ты даёшь! Слушай, я очень хочу встретиться. Через три дня буду в Питере, набери меня, пожалуйста. Только обязательно набери!».

Пребывая вдали от цивилизации, я как-то упустила из вида тот факт, что Чуров стал председателем Центризбиркома, а когда вернулась в Питер, меня завертела суматоха дел, Володьке я так и не позвонила.

Однажды, совершенно случайно услышав по ящику знакомые интонации, взглянула на экран и увидела Чурова. Он уверенно стоял за трибуной и с серьёзным, даже, пожалуй, торжественным выражением произносил разные цифры. Будто справочник зачитывал. В какой-то момент он взглянул прямо на меня с видом победителя. На сей раз жёваной бумагой никто не кидался.

После выборов я выдержала недельную паузу, а когда позвонила, мне ответили: «Извините, номер не обслуживается». Вежливо так.

ЗАЛОЖНИК

Часу в шестом — телефонный звонок. В трубке неизвестный голос, но что-то знакомое прорезается: «Привет! К тебе можно зайти?». На последнем слове узнаю: это Саша Аристов, мой бывший коллега по «Рекорду». Он — режиссёр концертных программ на телевидении, а по совместительству — главный режиссёр «Рекорда». Обычное дело — на двух стульях сидеть, на одну зарплату не проживёшь. Только некоторым и двух стульев мало, алчут лёгкой и быстрой наживы.

Сто лет бы его не слышала! Если звонит — значит, деньги нужны. Да, в долг, да, с распиской, даже под проценты. Только как-то неуютно и от его просьб, и от им же назначаемых довольно высоких процентов. В последний раз прямо спросила:

— Для чего деньги, Саша?

— У меня водочный бизнес. Покупаю партию по оч-чень привлекательной цене — но деньги вперёд. Продаю с отсрочкой платежа. Нужен, так сказать, начальный капитал. Не буду скрывать, даже с учётом твоих процентов сухой остаток впечатляет.

Вот оно что… Это входит в полное противоречие с моей заповедью: не иметь дело с водочным бизнесом ни в какой форме. Практика показала — эта тема не для нас, всегда проблемы и убытки.

Теперь понятно, почему Аристов за последние годы так изменился. Прежде благодушный, остроумный, внимательный, он всё больше каменел. Отвечал после долгого раздумья, если не сказать ступора, обращался лишь по делу, а дело только одно: дай денег в долг. Некогда голубые и выразительные глаза редко смотрели на собеседника, всё больше куда-то в угол. Что он там видел?!

Как-то сказала ему: «Сань, оставь всё это, пока не поздно. Всех денег не заработаешь, и грязные эти деньги, на слезах и горе добытые. Ты ведь режиссёр, кругом столько возможностей, на клипы большой спрос, а у тебя ведь опыт…». И в долг тогда не дала.

Больше он не обращался. Вот уж полгода ни одного звонка. А тут — зайти хочет. Как бы предупреждая мои вопросы, добавляет: «Дело не в деньгах». Ага, так и поверила! Но зачем-то соглашаюсь на встречу, и через пятнадцать минут звонит в дверь.

Батюшки! Встретила бы на улице — отшатнулась и ускорила шаг. Обросший, на скуле ссадина, вид больной и запущенный. Одежда мятая, башмаки в пыли, запах какой-то бомжовый. И это аккуратный и педантичный Сашка Аристов!

Входит и с порога:

— У тебя поесть что-нибудь найдётся?

— Конечно, еда всегда есть. Мясо под майонезом с рисом устроит?

— Всё устроит. А выпить нету?

— Есть коньяк. Будешь?

Вот ещё невидаль! Никогда не видела пьющего Аристова. Беда с ним случилась, точно. Голоднющий! Только вилка мелькает. Но коньяком не злоупотребляет: рюмку выпил и отставил. Оторвался от тарелки и скороговоркой:

— Меня держали в заложниках. Четыре дня. Не кормили, только вода. Требовали пять тысяч баксов. Откуда я их возьму?!

— А почему тебя? — спрашиваю, а сама знаю почему. Всё это водка проклятая и деньги вперёд. Должно было когда-то именно так закончиться.

— Да вот, проплатил очередную партию, как ты понимаешь, заёмными деньгами. Деньги взяли, а товар — хрен поставили. И скрылись, все телефоны обрубили. Я метался, пытаясь их найти, потом уж только деньги искал, чтоб отдать, — проценты ведь каждый божий день… Заёмщики, видать, поняли, что у меня проблемы, даже в разговоры вступать не стали, наняли каких-то урок. Уроды долбаные!

— А жена с дочкой?

— С ними всё в порядке. В Германию на прошлой неделе уехали. Ты же знаешь, Оля пианистка, на гастролях с театром, дочку по моему настоянию взяла.

— Много был должен? — спрашиваю с подтекстом: ведь на месте заёмщиков могла оказаться я.

— Две с половиной. А эти отморозки вдвойне накрутили. Да у меня и сотни нет, и взять негде.

Аристов подходит к окну и невидящим взглядом изучает машины во дворе, розовеющий прямоугольник неба, снующих по-пластунски котов.

— Как тебе удалось убежать?

— В какой-то момент понял, что они меня грохнут, если ничего не предприму. Всё-таки я режиссёр, придумал историю про лоха из Сибири с чемоданом денег. Удалось обмануть, прикинулся, что мне их принесут. В метро. Там сбежал, пять часов под землёй провёл, вылез здесь, на «Василеостровской». Про тебя вспомнил.

Про лоха из Сибири с чемоданом денег — вполне правдоподобно, даже выдумывать ничего не надо. А вдруг бандиты узнали, что я его раньше выручала, вдруг про лоха — всё туфта, а он взял и раскололся, привёл туда, где можно денег взять? Видимо, я побледнела, раз Сашка руку мне на плечо положил и спокойно так говорит:

— Не бойся, о тебе вообще ни слова. Неужели ты думаешь, что я пришёл бы к тебе, если бы они были в курсе наших дел?

Очень даже думаю. Потому что водка — такая зараза, людей ломает и с дерьмом мешает. Свяжешься с водочным бизнесом — и ничего не стоит друзей предать, а я ведь и не друг вовсе. Так, бывшая коллега…

— От тебя позвонить можно? — спрашивает, а сам уже трубку взял и номер набирает. Назначил кому-то встречу, хорошо хоть не рядом с домом.

— Что делать думаешь? — спрашиваю для проформы, на самом-то деле мне лучше не знать о его планах.

— Сначала высплюсь. Спать гады не давали, по очереди трясли. Потом денег раздобуду и к жене с дочкой подамся. Мы в Германии останемся, если всё сложится, как задумано. Здесь мне всё равно житья не будет, да и что это за жизнь!

Ну, не знаю, по мне так — жизнь, не хуже и не лучше, чем где бы то ни было. По крайней мере, если с людьми честно поступать и жареных тем не касаться.

То-то я и не касаюсь…

Провожаю до двери. Саня смотрит уже более уверенно, на человека стал похож.

— Спасибо тебе. Знал, что выручишь. Прости, если что не так, я позвоню, как устроюсь.

Он так и не позвонил. Из писем Дашкевичей узнала, что был какое-то время в Штатах, но потом навсегда потерялся из виду.

Часть 2. Малые голландцы. Дежа

1991 год

Письмо Лёли

20 октября 1991 г.

Нью-Йорк

Дорогая Мариночка! Здравствуй! И здравствуйте, дорогие Юра, Лёня и Лика!

Мариночка, твоё письмо месячной давности я получила только сегодня и сразу же отвечаю, хотя просто теряюсь, с чего начать! За это время в России произошла куча событий, о которых мы знаем только из газет и TV, и не знаем, как оценить получаемую скудную информацию. Кроме того, за лето у нас тоже произошли некоторые изменения.

Даньку приняли в хай-скул, предварительно сделав все прививки сразу, потому что мы не привезли с собой справки о прививках. Так что Данька ещё не учился (проходил медобследование и прививки), и мы не знаем, в девятый класс его определили или в десятый.

Со школой была проблема: он хотел в Мэдисон хай-скул, где есть bio-medical программа (вместе с дипломом школы выдают сертификат «медикал-ассистента», и можно, не заканчивать медицинский колледж, а идти сразу в университет). А нас определили в другую школу, где медицинского курса нет, потому что в Мэдисон мы не подходили по адресу — она в другом районе. Валерка сказал, что, если нужно будет переехать, — мы переедем. Но один семестр всё же придётся учиться там, куда направили — бюрократия здесь почище, чем в совке.

Здесь был так называемый асбестовый скандал: обнаружили, что при постройке школ используют асбест, который, представь! — канцерогенен. Родители и учителя устроили забастовки и демонстрации, в результате учебный год начался только 29 сентября.

Всеми делами по устройству в школу занималась, конечно, я с моим хреновым английским, Валерка работает по 12 часов всё там же. Впрочем, английский у меня малость получшал — всё же разговаривать приходится, хоть и редко.

Ну ладно, всё, заканчиваю. Юре — огромный привет и поцелуи. Не заставляй детей насильно нам писать: для писания писем нужна насущная потребность. Если она появится — они сами нам напишут. А из вежливости или чувства долга и писать письма, и читать их скучно.

Целую 1000 раз. Будьте там здоровы, бодры и удачливы. Привет от мужиков.

Лёля

НИЗКИЕ ЗЕМЛИ

Наступил ноябрь, и уже рябенькие дожди покрыли окна тонкой паутиной. Воспоминания о лете, надежды на возвращение тепла и солнечных погожих дней преследуют как наваждение, но рассудочные прогнозы неумолимы в своём вердикте — лето кончилось безвозвратно. Впрочем, и осень, сбросив своё полыхающее убранство и заголившись белыми стволами с тёмными складочками и подпалинами, поспешно ретируется, смущённо пряча свою увядающую красоту под парики вечнозелёных елей. Белые пальцы инея прикасаются к золотистым шеям корабельных сосен, затачивают их зелёные, равнодушные к морозу иглы до стального блеска. Ничего уже не вернуть, ничего…

Зато работы как никогда много. В тесном, но уютном офисе малого государственного предприятия «Март» постоянно толпится народ. Я живу в десяти минутах ходьбы и нередко использую свою квартиру для встреч, переговоров. Это удобно для дела, но неудобно для жизни. Хотя сейчас моё дело и есть моя жизнь. Эх, как бы не заиграться…

С поставкой техники — сплошные обломы: то шведы в позу встанут (мало мы их на Ладоге били!), то химкомбинат отзовёт свои деньги из Внешэкономбанка, то сам банк какие-то контры устраивает. В конце концов, мой партнёр Женька теряет всякое терпение. Он больше не верит в возможность чего-то значительного в жизни, не верит в новое производство, не верит комбинату, не верит мне. Я познакомила его с Тоном и Джосом, но Женька и голландцам не верит, он надеется только на себя и на свои руки.

Как-то раз пришла к нему за готовыми визитками очередного срочного заказа, и он холодно сообщил, что ничего не готово, подкатила более важная работа, и вообще ему это всё надоело. Чуть не отправила всю депутатскую группу в Москву без знаков отличий! Пришлось на Женьку надавить, стоять над душой и отвозить вожделенные, остро пахнущие свежей краской пачечки прямо к поезду. В тот раз поняла: всё идёт не так, как надо. И с комбинатом, и с Женькой, и вообще…

Звонит Тон, напрашивается на встречу. Они приходят вдвоём с Хопперсом, тот расспрашивает о судьбе контракта, интересуется химкомбинатом. «O, Siberia — very far!» — комментирует Тон, но я-то знаю, что он готов туда летать хоть каждую неделю. Обещаю устроить и Джосу поездку в Тобольск. В ответ он вдруг неожиданно достаёт конверт, в нём приглашение в Голландию и страны Бенилюкс. На целых две недели! Увидев радость на моём лице, Тон уточняет: «It is a business invitation with hope for contract and future cooperation».

А почему бы и нет? Что мы за этих шведов ухватились, ведь никого из них даже в лицо не знаем, техники живьём ни разу не видели, всё по картинкам. А тут есть возможность самой посмотреть, выбрать. Женьку бы взять, но после подставы с депутатским заказом не хочу иметь с ним никаких дел. Пусть работает, получится что — будет большая радость для нас обоих. Не получится — никто не в обиде.

Две недели — это очень много. Главное — попасть на современное производство, чтобы купить не допотопную технику, которую Европа в третьи страны сбывает, а самую современную. Изучить краски, плёнки, бумагу, ведь мы о них ничего не знаем, Келин работает на всём примитивном, отечественном. Заодно договориться о выставке питерских художников, а ещё лучше — о культурном обмене. На этот случай возьму пачку слайдов: живопись, авторские плакаты, ювелирные украшения.

Фотограф Валерий Лозовский, имеющий всюду доступ номер один, попросил показать голландским газетчикам его фоторепортажи. На снимках — бывшие и действующие политики, заснятые в разные моменты своей деловой жизни и, что интереснее, — в личной тоже. «Я бы мог стать внештатным корреспондентом солидной газеты, я работал в Англии, Японии», — наставлял Лозовский. Да, ещё Филатов просил подыскать поставщика товаров для химкомбинатовского магазина — а то у финнов слишком высокие цены, в Голландии всё дешевле.

Мало-помалу набираются две сумки. Только денег практически нет. Моя поездка — частная. Считается, что принимающая сторона должна всем обеспечить. Поэтому банк деньги не меняет. Каштан часто ездит за рубеж и получает командировочные, он даёт десять немецких марок. У Сашки Петрова иностранцы иногда покупают картины, он выдаёт для Лёньки пятнадцать долларов. Негусто, конечно, но как-нибудь переживу.

Перед самым отъездом Валерка протягивает мне книжицу: «Возьми, может пригодиться, забавно написана». Книжка вовсе не забавно, а сухо и конкретно называется «Как пройти таможенный досмотр». Читать некогда, просто кладу её на дно сумки.

Авось не пригодится.

Меня не провожают. Юра на гастролях, Каштан где-то за границей, Саша Инденок дежурит у Ирки в больнице — у неё воспаление лёгких, а Квашенко детей опекает и квартиру стережёт — видимо, от них же.

Жаль, что никто не даёт советов выезжающим за рубеж. Рассказывают о людях, падающих в обморок при виде магазинных полок. Особенно почему-то напирают на сыр — несметное количество сортов, приводящее советских граждан в форменный ступор. Подчас это заканчивается совершенным равнодушием к изобилию, раздражением и желанием поскорее вернуться домой. Вот тут-то обалдевшие от избытка впечатлений россияне попадают в алчные объятья родной таможни.

Но пока я ещё лечу туда, и таможенники на пару с паспортной службой угрюмо и безучастно фильтруют отъезжающих через своё сито. Флаг им в руки, а я как шла, так и прошла. Как будто никаких препятствий нет, а есть потребность с кем-то поговорить, поделиться планами, показать фотку на паспорте, вытащить на свет божий пятнадцать долларов и десять марок. Конечно, с улыбкой и прямым, честным взглядом. Мне тоже в ответ улыбаются, кивают — полная идиллия.

Пешее шествие к самолётам, инструкции на двух языках, нам показывают, что делать при посадке на воду, как пользоваться запасным выходом, а под конец для успокоения предлагают напитки из бара. Время в пути — три часа, при этом мы вылетаем в девять утра, а прилетаем в десять. Что-то там с часовыми поясами, а может, с зимним и летним временем, о котором у нас пока ничего не известно, а у них оно есть.

На выходе — толпа встречающих. Меня тоже встречают. Не знаю, кто, но обязательно узнаю. Так сказал Тон. Вглядываюсь в лица, читаю таблички. На одной вижу: «Marina Vazhova», её держит высокий парень весь в чёрном, с тёмно-русой шевелюрой. Иду к нему, улыбаясь. Парень в ответ тоже улыбается, не переставая жевать жвачку, и протягивает руку.

И тут я понимаю, что с ним что-то не так. В овале лица, мгновенном приветственном наклоне головы, непринуждённом жесте, с которым он вынул резинку изо рта и щелчком отправил в урну. И ещё одно: он не стремится взять мой багаж, он его просто не замечает. Мы идём вместе к выходу, и уже возле самых дверей парнишка забирает из моих рук самую лёгкую сумку, предоставляя мне возможность тащиться с тяжеленным баулом. Он договаривается с таксистом, а я, пытаясь сохранять улыбку и достоинство, гружу весь багаж, недоумевая, как можно так спокойно и лениво наблюдать за дамой, не предлагая помощь. Садимся на заднее сиденье, он сообщает: «My name is Deja». Дежа, с ударением на второй слог. Понятно. Это девушка.

Пока едем, Дежа не переставая говорит. Информацию воспринимаю урывками. Сейчас едем в гостиницу, там я пробуду неделю… перееду к Хопперсам, неделя у них. Дежа будет со мной всё время… Инна Хопперс попросила, а ей всё равно делать нечего… деньги нужны, почему бы не помочь… Инна — жена Джоса, они совладельцы типографии. Сначала всё принадлежало Инне, потом Джос на ней женился, стал управляющим, а теперь и партнёром… О’кей, всё понятно?

Что будем делать в первую неделю? Посещать музеи, путешествовать по Голландии, в театр сходим. Дежа будет меня развлекать, кормить, поить, покупать сигареты, воду, жвачку, спиртное… только немного. Но никаких подарков и сувениров. Это пока нельзя. И денег мне в руки давать нельзя. Такое распоряжение. Без обид, да?

Забавно. Пригласили для «future cooperation» и участия в полумиллионном контракте, а отношение, как к нищей.

Вскоре подъехали к отелю. Небольшой двухэтажный домик, несмотря на зимнее время увитый зелёным плющом. Есть ещё подвал, там ресторан. Мои пожелания просты: рюмку коньяка и чего-нибудь съесть. Дежа сама выбирает блюда. То ли от усталости, то ли вкус у меня другой, но эти пресные овощи с соусом из кусочков мелко нашинкованной телятины совершенно не лезут мне в глотку. Помогает коньяк.

Утром просыпаюсь от птичьего гомона. На долю секунды воображаю, что я в своём Алтуне, и сойки скандалят, деля жёлуди. Но полосатенькие занавески и особый, чисто европейский запах отеля моментально возвращают меня к действительности. Я — за границей. Через пару часов придёт Дежа, и мы отправимся на экскурсию по Амстердаму. Больше всего меня интересует музей Ван-Гога, который имеет самое полное собрание его картин. Ван-Гог — один из моих любимых художников. Время от времени я перечитываю его письма к брату Тео, находя в них некоторые объяснения противоречивому творчеству художника. И его судьбе.

А пока нужно привести себя в порядок и позавтракать. Кое-как разобравшись с душем, спускаюсь вниз, в уютный светлый холл с круглыми столиками и плетёными стульями. Дежа сказала, что завтрак включён в стоимость проживания. Посматриваю на остальных посетителей, стараясь делать то же, что они. А они берут разное: кто только кофе с круассанами, другие — по несколько подносов набирают и сидят за завтраком больше часа. Неужели всё по одной цене? Позже я узнаю, что это называется «шведский стол», а пока просто беру то, что хочется.

Закончилось это плохо: я не могла всего осилить, а оставлять еду на тарелках у нас не принято, посему к приходу Дежи грустно взирала на оставшуюся нетронутой добрую половину завтрака. Дежа мне быстро помогла, а в дальнейшем я всегда брала побольше, в расчёте на неё. Что-что, а аппетит у моего проводника отменный.

Вообще я поняла, что в её организме больше всего занят делами рот. Она могла есть, пить, одновременно курить, при этом, не умолкая, говорить, что не мешало жевать жвачку, сосать конфеты. Видимо, это объяснялось тем, что за всё было заплачено. Но я не курю, жвачку и конфеты не жую — она это делает за меня. Представляю, как Джос поднимет брови, изучая отчёт. Мы то и дело заходим в кафе и ресторанчики, отказаться нет никаких сил: и запахи, и интерьеры очень привлекательные. Времени это занимало много, так что в музей мы попали только после обеда.

Стоял солнечный день, и здание музея, построенное в стиле «техно», было насквозь пронизано воздухом и светом. Этажи, соединённые открытыми лестничными пролётами и площадками, как бы подвешены в пустоте, образуя замкнутые кольца. Картины Ван Гога размещены в хронологическом порядке, и я впервые смогла охватить всё творчество, всю боль и страсть художника, начиная с ранних мрачных рисунков до ярких, наполненных светом поздних полотен. Мои любимые картины «сине-зелёного периода» висели рядом. Впервые я видела их в таком большом количестве.

Дежа уже давно сидела в нижнем холле, где можно было курить, есть и пить кофе, а я всё ходила из конца в конец этой искусственно закольцованной жизни, попадая то в мрак и сумасшедшую безысходность, то в примитивную непосредственность. Магнетизм коллекции был настолько силён, что мне стоило большого труда вернуться в действительность. Не помню, как нашла Дежу, что ей говорила, и только обнаружив в своей руке зажжённую сигарету, поняла, что сижу в холле, смотрю на малиновые от закатного солнца облака за стеклянной стеной и курю. Но ведь я не курю…

— Ведь ты не куришь? — удивлённо улыбается Дежа.

Я киваю. Вообще-то не курю…

Три дня мы путешествовали. Посетили Роттердам, практически полностью разрушенный бомбёжками и заново отстроенный после войны. Удивительные здания острого арт-конструктивизма с большой натяжкой можно было назвать архитектурой. Одно — в форме гигантского троллейбуса, вертикально врытого в асфальт, другое — в виде нескольких кубиков, стоящих на остриях, хотя внутри помещений всё на удивление прямое. Заглянули в музей мадам Тюссо, где я немного пообщалась с Маргарет Тэтчер.

Хорошо, что я без денег. В магазины, как и на родине, совсем не тянет. Только причины разные: там нечего покупать, здесь — не на что. Канун католического Рождества, всюду наряженные ёлки, блеск и музыка, свет вибрирует за стёклами витрин, изобилие подавляет. Десять марок с пятнадцатью долларами требуют реализации, хотя бы в виде подарков детям.

Старинный маленький городок, куда мы приехали на автобусе посмотреть ветряные мельницы. Заходим в светящееся разноцветное пространство магазина. После интеллектуального шока, вызванного сочетанием старинных ветряков и современных коттеджей, голова отдыхает. Как под наркозом тащусь сквозь торговые залы, рационально выбирая товар по цене. Джинсы для Лёньки, огромный выбор. Всё дороже моих пятнадцати долларов. Наконец вижу подходящую цену. Ну-ка, что за фирма? Да это наш советский, питерский «Маяк». Вот это да! Всё же приятно, что наша лёгкая промышленность прорвалась за рубеж. Но я, похоже, останусь без покупки, всё остальное дороже. Эх, кабы добавить денег от всех не выкуренных мной сигарет, не сжёванных жвачек и не выпитой Колы! Дежа понимает мою проблему, но инструкция работодателя — непреложное правило.

У касс она вдруг замечает какую-то мелкую штуковину, с помощью которой удаляют ворсовые катышки с одежды, и стоит она десять гульденов. Ей явно такую хочется заиметь, купить хотя бы для меня, а там… Но на моей одежде никаких катышков нет. Я тут же предлагаю ей сделку: ей — машинку (якобы для моего изношенного костюма), а мне — столько же на подарки детям.

Выхожу на улицу, разглядывая свои покупки. Помимо тёмно-синих, с тройной строчкой и кучей карманов «ливайсовских» штанов, удалось купить Лёнчику чудную ярко-жёлтую футболку с большим «эппловским» яблоком на груди. Лийке на оставшиеся деньги — клетчатая юбка в складку, тёплая и практичная.

ДЕТСКИЙ ДОМ

Отлично! Денег, как и забот о них, больше нет. Дежа, получив инструкции по телефону, выкладывает дальнейший сценарий. Мы посетим несколько арт-галерей, сходим в издательство одной из крупнейших газет Голландии и ещё зайдём в детский дом. С остальным понятно, но детский дом тут при чём? О, это уникальный детский дом, увидишь! Туда многие хотят попасть, но никого не пускают, а нам, гостям из России, — пожалуйста, к тому же Хопперсы… Хопперсы везде договорились.

На следующее утро стоим у дверей старинного трёхэтажного особняка под красной черепицей. Длинные, узкие окна с бликующими, мелко переплетёнными рамами, вымощенная гравием дорожка, уходящая за дом, где угадываются сад со старыми деревьями, сбросившими свою листву, которую уже убрали, обнажив изумрудный ковёр нечувствительного к лёгким морозам газона.

Я смотрю на свои белые кроссовки, которые купила перед поездкой, — на них ни одного пятнышка, хотя я их не мою и не чищу. А ведь стоит декабрь, идут дожди, вчера даже выпал лёгкий снег, который почти сразу растаял. У нас в такую пору — самая грязища: не то что обувь, одежду приходится чистить после улицы и поездок в транспорте. Тут я с удивлением припоминаю, что мы нигде не вытирали ноги, но даже на светлом ковролине не оставляли никаких следов. И сейчас, когда нам открыли дверь, и Дежа по-голландски заговорила с приятной молодой женщиной, я увидела невысокую беломраморную лестницу, а чуть позже, подымаясь по ней, украдкой оглянулась. Следов не было.

Этот феномен не давал мне покоя до самого прилёта в Россию, когда, пройдя все перипетии контролей, взмыленная и злая, я ступила на родную землю. В самую грязь! Моментально мои белые кроссовки, без ущерба пережившие двухнедельное путешествие по североевропейской стране, исходившие почти сотню километров по разным дорогам: по обычному, но такому ровному асфальту; по плитам песчаника с растущими в щелях ковриками растений; по траве, мокрой после дождя; по булыжной мостовой; по узорам из разноцветных плиток, — мои белые хорошенькие кроссовки теперь решительно и безвозвратно потеряли и белый цвет, и тугую прелесть новизны — всё то, что казалось мне как бы уже свойствами самой обуви.

Впоследствии я нашла ответ. В Голландии, да и во всём цивилизованном мире, нет дорог, за которыми никто не ухаживает, нет ничего общего, но зато много государственного. Там никого не дурили темой, что всё принадлежит народу. Есть государство, а есть народ, просто люди. Каждый чем-то владеет и за это отвечает. В том числе и государство, которое имеет будь здоров какой потенциал и владеть, и управлять владениями. У нас тоже есть государство и «будь здоров» тоже есть, только владеть — одно, а управлять этим — совсем другая тема. Поэтому в моей богатой и могущественной державе нет ни единой возможности сохранить белый цвет кроссовок…

Увлечённая мыслями о своём бесследном пребывании на голландской земле, я не сразу заметила, что попала в обычную квартиру, правда, многодетной семьи. Не было ни групп, разделённых по возрастам, ни воспитательниц, ни спален с рядами кроваток, ни игровых комнат, оборудованных на манер классов. Везде чем-то занимались дети разных возрастов под присмотром то «мамы», то «папы». Вот кого не было видно, так это бабушек с дедушками. Об этом я сразу спросила у заведующей, которая встретила нас на пороге небольшой комнатки с накрытым для чаепития круглым столом с домашней клетчатой скатёркой.

— Да, у нас работает в основном молодёжь, подходящая по возрасту в «родители», но про бабушек и дедушек — это интересно, надо будет подумать, многие пенсионеры не прочь подработать, а некоторые так и не получили внуков, — задумчиво проговорила она. Две дамы, которые составляли нам компанию, согласно закивали, дежурно улыбаясь, — манера общения, к которой я долго не могла привыкнуть за границей и попадала подчас в неловкие ситуации, принимая знак вежливости за подлинное радушие.

Мы побродили по детскому дому, попутно хозяйка нам рассказывала о житье-бытье воспитанников. Оказалось, что только половина детей не имеет родителей, которые либо умерли, либо от них отказались. Остальные живут здесь временно: родители болеют или учатся, у одной девочки мама в тюрьме, у кого-то не хватает средств на воспитание ребёнка, и государство обязало их до лучших времён поместить чадо в детский дом.

— У нас им лучше. Питание, уход, обучение, на лето мы всех вывозим на море. У каждого отдельная спальня.

— И у самых маленьких тоже? Как же они спят одни? — удивилась я, наблюдая, как «папаша» меняет малышу ползунки.

— Есть дежурные нянечки, они живут здесь же, на третьем этаже, как и все одинокие сотрудники, не имеющие семей.

Это не детский дом, а Дом Нашедших Семью. Я сказала это вслух, и лица присутствующих сразу порозовели, неподдельные на сей раз улыбки, смущённые взгляды. Вот оно что… Одинокие люди создали этот приют, чтобы избавиться от одиночества, чтобы жить в семье. Поэтому он такой уникальный, поэтому сюда никого не пускают!

Перед самым отъездом из России, в последний момент, я зачем-то прихватила десяток цветных литографий со сказочными сюжетами. Без всякой цели. Руки просто взяли эти пухлые желтоватые листы с наивными яркими картинками и положили в картонную папку. И вот эти сказки, перелетевшие тысячи километров, прошедшие таможенный контроль, лежали до поры до времени, пока не зашла речь о детском доме. И тут сразу всё встало на свои места — вот оно к чему!

Иногда со мной это бывает. Даже ночью просыпаюсь, хватаюсь за бумагу: записывать, записывать… Или что-то делаю, просто хочу именно это делать, а почему и зачем, не знаю. А потом все становится понятным, все объясняется…

Сказочные сюжеты произвели сказочное впечатление. Дамы с улыбкой восхищения, как драгоценность, приняли из моих рук литографии, не переставая благодарить. Они тут же стали выбирать места для эстампов. Да, и названия, названия нужны! Переводчиков с русского трудно найти, а уж кто сможет разобрать рукописные подписи художников, тех и вовсе нет. Больше часа ушло на перевод названий и имён. Последний, запоминающий взгляд на семейную идиллию по сути чужих друг другу людей — и мы выходим в лёгкую морось амстердамской окраины.

ШПИОНЫ И ЛЕСБИЯНКИ

Издательство газеты «Хет парол» находится в самом центре Амстердама. Не знаю, что наговорили Хопперсы, но встречают нас внушительным составом. В кабинете, за большим круглым столом, кроме нас с Дежой — ещё человек шесть во главе с главным редактором. Я раскладываю фотографии Лозовского, и хотя всё внимательно просмотрено, удивления и восторга не вызывает. Видимо, для европейцев это обычный уровень репортёрской работы. Но ведь сюжеты, к ним надо ещё иметь доступ…

В этом нет проблем, объясняет главный редактор, доступ сейчас получить легко. Их газете нужен постоянный корреспондент… вы из какого города?… в Ленинграде или Киеве, например. В Москве уже есть, но плоховато знает русский, а перевод, вы понимаете, может значительно искажать. Очень важно, что говорят простые люди, как они ко всем переменам относятся.

— Вот вы могли бы стать нашим корреспондентом? — главный вдруг резко придвигается ко мне на вращающемся стуле. — Не нужно никакого особенного качества фотографий. Просто вовремя оказаться там, где что-то происходит, такой информацией мы вас обеспечим. С передачей материалов тоже нет проблем, через консульство. Есть в Ленинграде голландское консульство? Если вы готовы обсуждать наше предложение, мы могли бы вместе пообедать, здесь недалеко отличный ресторан, свежайшие морепродукты, прекрасный вид из окна…

Дежа с каким-то отстранённым выражением лица слушает этот монолог, изредка прерываемый моими робкими возражениями.

Наконец, я собираюсь с духом и, поблагодарив за предложение, от которого вынуждена отказаться, вкратце объясняю истинную цель моей поездки — поиск оборудования, налаживание культурных связей. Похоже, отказ их не смущает, потому что, провожая меня до двери, главный протягивает свою визитку со словами: «На всякий случай, вдруг передумаете».

Минут десять мы с Дежой идём молча, и это сейчас очень кстати, потому что я продолжаю мысленно приводить аргументы, почему я не гожусь в корреспонденты. «Прямо шпионский фильм», — неожиданно произносит Дежа, так что я даже вздрагиваю.

И тут до меня доходит. Какие там корреспонденты, им просто нужны разведданные! Я даже покраснела от негодования. Это ж надо, какая наглость! Посреди дня, в присутствии стольких свидетелей меня пытались завербовать прямо в редакции газеты! От злости я распоясалась и потребовала обедать в том самом «прекрасном ресторане». Дежа заикнулась было о высоких ценах и данных ей инструкциях, но я так выразительно на неё взглянула, что мы уже через несколько минут входили в фойе неброского, явно престижного заведения.

Моя проводница объясняла что-то подошедшему с радушной улыбкой администратору, а я раскованно и чуть вызывающе отдавала свою скромную курточку в недра гардероба. В конце концов, они (то бишь, Хопперсы) меня затащили в этот шпионский рассадник, пусть теперь платят компенсацию за моральный ущерб. Желательно той же монетой, которой меня только что собирались подкупить. Для душевного равновесия. В шпионы мы не пошли, а в ресторан всё равно попали. Так-то!

В этот вечер, то ли под влиянием хорошей кухни и выпитого вина, то ли вдохновлённая шпионскими страстями, Дежа пригласила меня к себе домой. Поболтать, посидеть у камина, послушать музыку. С котами познакомиться. У неё жила кошачья парочка сиамцев. Естественно, стерильных, естественно, воспитанных. Гуляют они на крыше, выходя из окна гостиной через оставленную щель. Иногда их возвращение сопровождается пронзительным щебетом или писком. Это означает, что хищникам попалась добыча, которую они, конечно же, подносят своей хозяйке.

В квартире имелась крохотная спальня без окон, зато с громадной, чуть не во всю комнату, кроватью. Я увидела её на секунду, когда мы зашли в квартиру, но дверь тут же была прикрыта. Пока Дежа кормила своих любимцев, воркуя с ними на чуть гортанном и кхекающем языке, я с интересом рассматривала картины на стенах, вернее, огромные монохромные фотографии в рамах. Поначалу не могла догадаться, что на них изображено, потом, поняв одну, тут же расшифровала и остальные. Это были фрагменты слившихся в объятиях тел. Чем больше я присматривалась, тем яснее понимала, что все тела женские. Сделано мастерски и смотрится неплохо на фоне грубо оштукатуренных стен. Когда газовый огонь в камине загудел, а бокалы наполнились белым вином, я спросила, с чем связан такой выбор.

Дежа достала альбом и стала показывать фотографии. Это её подруга, они расстались совсем недавно, та вышла замуж и живёт в другом городе. Фотография запечатлела уже немолодую, полноватую, заурядной внешности женщину с немного анемичным лицом и светлыми, чуть навыкате, глазами. Это на море прошлым летом. Они были так счастливы, так бесконечно счастливы… Этим летом Дежа поняла, что у подруги кто-то появился. И всё разом рухнуло. Подруга готовилась к свадьбе…

Дежа отвернулась, но я заметила слезинку, стремительно скатившуюся со щеки. Ещё мгновение — и всё как прежде. В руке сигарета, у рта — бокал с вином, музыка — чуть громче, кошачья парочка — по сторонам, на отведённых им высоких стульях. Привычная жизнь, привычное одиночество потерянной любви.

Когда уже совсем затемно я собралась уходить, разыгралась настоящая метель. Дежа посмотрела на мою голую шею и достала с полки над вешалкой несколько шарфов. Я сразу выбрала в красную и чёрную клетку — лёгкий и тёплый.

— Это шарф Риты, её звали Рита, — Дежа жалко улыбнулась.

Я предложила поменять шарф, но потом решили — поношу до отъезда, ей приятно будет его видеть хотя бы на мне.

Уже в гостинице, лёжа на квадратной кровати и перебирая в уме события прошедшего дня, я с грустью думала об этих не принятых у нас отношениях. О Рите, немолодой, банальной и некрасивой, но любимой так страстно… О Деже, в которой меня больше не раздражали ни привычка всё время чем-то занимать рот, ни снисходительная манера общения… О собственной печальной истории, давно отболевшей и оттого как бы отодвинутой временем…

Часть 3. Леди из России

1991 год

Письмо Лёли

17 декабря 1991 г.

Нью-Йорк

Мариночка, здравствуй дорогая!

Завтра едет парень в Питер, поэтому пишу впопыхах и умоляю, чтобы ты переслала маме письмо — я ей уже пятое письмо пишу и, наверно, не доходят — ответа нет. И у меня сейчас ни цента, а Валерка на работе, поэтому я даже не могу парню дать с собой доллар на пересылку письма. Ужасно стыдно тебя напрягать, но куда деваться? Больше ни на кого надежды нет.

С работой по-прежнему никак. Русские газеты здесь в основном дайджесты. Выпускаемые одним человеком, в крайнем случае — двумя. Так что я там лишняя. А в «Новом русском слове» все места забиты на сто лет вперёд. Позвонила в один русский журналишко, поразивший своей безграмотностью, вежливо предложила свои услуги в качестве корректора. Они ответили, что позвонят, — с тех пор ни слуху ни духу. В общем, топчусь во все углы — и всё как-то без толку.

С машиной тоже были дела: ремонт, покраска (теперь она серебристая), обязательная страховка, дорогая как сволочь. А вчера Валера умудрился стукнуть машину одного американца. Конечно, это здесь случается, сплошь и рядом, но платить всё равно придётся: Валера ездит без прав: никак не может сдать вождение.

Денег вечно нет, я всё лето дохла, ни к каким врачам, естественно, не ходила. Работы у меня тоже нет, потому что Валерка не пускает. Но сейчас он, похоже, понял, что, если мы хотим жить по-человечески, его зарплаты мало. Потому с понедельника я, возможно, пойду (тьфу-тьфу-тьфу) убирать офис. Платят мало, но платят. Больше никуда не устроиться.

Ожоги мои уже зажили, только на ноге выше колена остался безобразный след, но Валера говорит, что он со временем пройдёт.

Ну, ладно, что-то я разнылась. На самом деле всё не так уж плохо. Целую и обнимаю крепко-крепко.

Лёля.

ХОППЕРСЫ

Наконец-то первая неделя моего пребывания в Голландии закончилась, и наступило время активных действий. Как только Дежа объявила, что завтра утром мы едем на вокзал, я полностью отдалась будущим планам. В то же время мне стало немного жаль расставаться с Амстердамом. Нечто похожее на ностальгию закралось в душу при виде уплывающих в моросящую утреннюю дымку башен и вокзальных арок — последних опознавательных знаков покидаемого города.

Через полтора часа, которые мы провели, болтая с Дежой о всякой всячине, поезд на минуту остановился и мы оказались на уютном небольшом перроне уютного небольшого городка. Дома под неизменными черепичными крышами, красными, как и сотню лет назад. Нас встретил Джос, сияя приветственной улыбкой под холёными усами. Мои сумки быстро оказались в багажнике, а я — на переднем сиденье его шикарной машины.

Дорога запетляла, очень скоро оторвалась от цепляющихся за обочину домиков, аккуратных и нарядных, местами увитых рождественскими гирляндами. Мы то въезжали в лес, то выбирались на открытые поля, то опять попадали в посёлки с расчерченными в полоску дорогами и никому не нужными, но выполняющими свой ритуал светофорами.

В одном из перелесков мы круто взяли влево и уже через минуту подъезжали к воротам, за которыми угадывались неправильной формы дом, стриженые купы деревьев и приятный запах дыма, уходящего, как в молоко, в светло-серое небо. Джос вытянул руку с пультом, и ворота отъехали, пропустив машину во двор.

У Джоса на этих пультах был настоящий бзик. Они служили для него чем-то вроде волшебной палочки: включали музыку и телевизор, открывали ворота, раздвигали шторы, зажигали фонари в саду. С ними он чувствовал себя немного Санта Клаусом и улыбался усами, видя моё детское изумление.

Мы вошли в большую, всю из стекла и светлых панелей прихожую, вернее, аппендикс большого зала, где происходит общая жизнь семьи. Белый рояль отделяет кухонно-обеденное пространство от диванно-отдыхательного. Спальни, как у них водится, наверху.

Нас встречали. Инну Хопперс я узнаю сразу — у Джоса всегда под рукой её фотография, как и снимки двух подростков — их детей. Рядом с Инной стоит пожилая пара с кучей чемоданов у ног. Чемоданы старые, кожаные, хоть и потёртые, но очень добротные. Вначале мне показалось, что это гости, которые по стечению обстоятельств как раз уезжают, и мы с ними случайно столкнулись на выходе.

Но нет, они прибыли ради меня и после приветствий принимаются открывать чемоданы. Достают по очереди старые вещи: шубы, обувь, одежду, сумочки, — Джос разворачивает и показывает, а Инна комментирует. Всё это сопровождается запахом нафталина, который с каждой новой вещью становится всё гуще. Я столбенею от запаха, а, главное, от нелепости происходящего. Ведь я только приехала, ещё не успела толком войти, а тут — какая-то лавка старьёвщика.

Наконец Инна поясняет:

— Наши соседи, узнав, что к нам приезжает гостья из России, собрали лишние вещи и хотят передать вам. А вы сами смотрите, что возьмёте себе, остальное кому-нибудь отдадите.

А Джос добавляет:

— Вещи хорошие, качественные. Носились аккуратно. Вот взгляните, ботинкам лет десять, а они как новые.

Ботинки и правда сияют, отмытые и начищенные. На них отчётливо проступают бугры от старческих мозолей, а подошвы с ортопедической стелькой говорят о плоскостопии хозяина.

В какой-то момент у меня закружилась голова и, прислонясь к стене, я еле выдавила:

— Спасибо, у нас всё есть, никто не нуждается.

А сама представляю, как я прохожу таможенный досмотр, выкладываю ворох старых вещей. В дальнейшем я часто сталкивалась с попытками подобной благотворительности и научилась легко и непринуждённо благодарить, умиляться и отказываться, мотивируя тем, что таможня это не пропустит.

Но в тот раз всё было написано на моём лице. Инна решительно взяла меня под руку и со словами «соседи очень добрые, но очень старые» потянула в уютный кухонный закуток с накрытым столом и аппетитными запахами.

С Инной Хопперс мы сразу подружились. Мы даже были немного похожи. Нас принимали за сестёр, со мной постоянно заговаривали по-голландски. И поражались, узнав, что я русская. А когда Инна сделала мне макияж и причёску, нарядила в свой чёрный с серебряными полосами жакет, моё фото можно было поставить на полочку рядом с семейными фотографиями Хопперсов — я уже ничем от них не отличалась.

В этом голландском городке произошёл забавный случай. Перед самым отъездом, когда все дела по обязательному списку были сделаны, я стала искать галерейщиков. Культурный обмен — вот моя сверхзадача, мой настоящий интерес. Наконец, мне дали адреса трёх галерей, и Дежа вызвалась меня проводить. В первых двух нас приняли сразу и после беглого просмотра слайдов и фото, выдали вердикт: живопись — да, везите. Остальное — не искусство.

К третьему галерейщику я пошла одна, Дежи со мной уже не было. В залах развешивали очередную экспозицию, хозяин пообещал освободиться через полчаса, и я стала ждать. Вместе со мной ожидал невысокий бородатый мужчина богемного вида. Он бегло говорил по-английски, спросил о цели моего визита.

— Я представляю художников, хочу договориться о выставке.

Он тоже имел это намерение, но представлял самого себя. Мы ещё минут пятнадцать поговорили. Меня интересовало, что он знает о коммерческом успехе подобных галерей, на что он ответил: это во многом зависит от конъюнктуры. К примеру, сейчас очень важно, откуда родом художник.

— Where are you coming from? — поинтересовалась я.

— I am from Mosсow, — с гордостью ответил бородач.

— А я из Питера! — завопила я во всё горло. На сём наша «светская» беседа закончилась, к тому же вышел хозяин, и они вдвоём ушли в недра галереи — продолжать разговор на международном языке.

Я сказала, что в тот раз Дежи со мной уже не было. Она уехала, не попрощавшись, она просто меня бросила. Вот как это произошло.

Жильё Хопперсов было поистине великолепно. Вроде бы и в лесу, но до центра — десять минут езды. Дорога рядом — но её не слышно. Вокруг коттеджа — сплошной ландшафтный дизайн, и пруды, и фонари. Вот только с планировкой самого дома не всё в порядке. Это моё мнение. Возможно, их и устраивает, что рояль на кухне, а под фотоальбомы выделена нехилая по размерам комната.

Эти альбомы — вторая страсть Джоса. Он всё время фотографирует, печатает снимки и с рукописными комментариями раскладывает по альбомам. Причём делает это, видимо, много лет. На полках этой специальной комнаты альбомов штук сто, а сколько ещё всего в шкафах! Как-то он показывал мне свою родню — утомил ужасно. Зато, случись лет эдак через тысячу археологические раскопки, по одним только его фотографиям можно будет с мельчайшими подробностями восстановить жизнь среднего голландского бизнесмена и его семьи в конце 20-го века…

Так вот. Кроме большого зала кухни-гостиной, четырёх малюсеньких хозяйских спаленок на втором этаже и этого фотохранилища, никакого жилого помещения больше нет. То есть гостей разместить негде. Зато полдома занимает бассейн. Правда, без воды. Инна сказала, что на отопление, чистку и прочие необходимые процедуры уходит слишком много денег. Так что бассейн стоит пустой, им пользуются только летом. Подозреваю, что его создание — одна из фикс идеек Джоса. Наравне с бесконечными пультами и комнатой для фотоальбомов. Всё это явно его затеи.

Короче, нас с Дежой поселили в бассейн. Поставили рядышком две такие скромные раскладушки. Мы, как приютские дети, оказались вдвоём в прохладном большом пластико-кафельном бункере. В первую ночь наши постельки стояли «на суше», то есть на дорожке вокруг бассейна. Но когда в темноте я чуть не свалилась вниз, пытаясь пробраться к туалету, раскладушки переставили «на дно» бассейна. А как известно, тёплый воздух легче холодного, вернее, холодный тяжелее тёплого. Так вот, этот холодный воздух тоже лёг на дно и затаился.

Под утро я проснулась от нестерпимого холода и стала искать, чем бы ещё накрыться. В полутьме наткнулась на Дежу и чуть её не придавила.

— Мне очень холодно, — бормотала я, — я вся трясусь.

Дежа вскочила со своего ложа и, ничего не соображая, спросила, чего я хочу.

— Давай будем спать вместе под двумя одеялами, так скорее согреемся.

В тот момент я напрочь забыла, что мы с ней разнополые. От холода этот факт из памяти выветрился. Для меня она была девушкой, просто немного с заскоком. Я всё мечтала о втором одеяле, да как мы с ней рядышком ляжем и, сопя друг другу в шею, вполне согретые, спокойно уснём.

— Нет, я не хочу этого! — напряжённый голос вернул меня к действительности. — Ты не должна меня заставлять!

О, Боже! Только этого мне не хватало! Я принялась её успокаивать, уверяла, что я ничего такого не имела в виду. Все мои попытки только усугубляли положение. На каждую неуклюже составленную фразу она отвечала фырканьем и упрямым «я не хочу». Пришлось лечь и замолкнуть. Я долго не могла заснуть, всё ворочалась на своей раскладушке, боковым зрением наблюдая за молчаливо стоящей, как будто в саване, фигурой. Видимо, я всё же слегка отключилась и вскоре почувствовала, что никого в бассейне нет. А потом и вовсе рассвело.

За завтраком Джос поведал о сильном похолодании — ничего похожего он не помнил за много лет. Мне пообещали тёплое пуховое одеяло и шерстяные носки. Про Дежу никто ничего не говорил. Когда Джос уехал на работу, Инна спокойно произнесла, глядя в мои глаза:

— Дежа сказала, что не может больше быть с тобой. Ты её домогаешься.

Я стала горячо оправдываться, но она прервала меня:

— Мы так и подумали. Это её фантазии. Она очень несчастна. Мы хотели ей помочь, отвлечь и дать заработать. Но теперь видим, что зря это делали.

Мне тут же стало жаль Дежу, захотелось всё исправить.

— Ничего странного, это всё мой плохой английский. Было холодно, и я предложила ей спать вместе. Неудивительно, что она могла меня заподозрить. Она не виновата.

— Никто не виноват, просто она всем осложняет жизнь, — с грустной улыбкой ответила Инна.

— Я надеюсь, что из-за меня она не пострадает… Ну, я имею в виду — денежно.

— Мы договорились, что она проводит тебя в аэропорт. А пока с тобой буду я, — Инна взяла ключи от машины, и мы поехали в типографию, у Инны там были дела.

ХИМИЯ И ИТАЛЬЯНСКАЯ ОПЕРА

Конечно, эта нелепая история выбила меня из колеи. Как бы я ни старалась делать вид, что ничего не произошло, как бы ни настраивалась на деловой лад, — мысли о Деже меня не покидали. Я старалась не думать о ней и не могла не думать! Её улыбка, привычка морщить нос, наши прогулки и разговоры — все эти воспоминания то и дело крутились в моей голове, порождая бессонницу и утреннюю хандру.

Инна не заводила разговоров на эту тему, а я всё надеялась услышать: «Дежа завтра приедет, всё в порядке». Время от времени Инна поглядывала на меня особенным, долгим взглядом, и мне мерещился немой вопрос: «Ну что, может её вернуть?». Но скорее всего, она прикидывала, кому бы меня перепоручить, чтобы заняться рабочими делами, и с сожалением вспоминала о своей помощнице.

Вечера были довольно тёмные и, умаявшись за день — Джос в типографии, делая работу за двоих, мы с Инной на встречах и в поездках, — наша троица, не сговариваясь, начинала зевать и, пожелав друг другу спокойной ночи, разбредалась по своим углам.