Бесплатный фрагмент - Похититель тел

With no alarms and no surprises
No alarms and no surprises
No alarms and no surprises
Silent, silent

Radiohead

Артём

На станции Курская кольцевая в Тёму врезался бомж. Там по утрам убиться можно, когда народ на работу ломится. Вот Тёма и убился. А потом воскрес. Тёма слышал, что люди теряют сознание, но не знал, как. Теперь узнал: ничего особенного, выключился и назад включился, а ещё народу набежало.

— Что случилось?

— Плохо кому-то!

— Вызовите врача, в такой духоте…

— Да наркоманка, сами не видите?

— Совсем ребёнок…

Туша в униформе нависла, перекрыв потолок и подвесные блины люстр на нём.

— Ребёнок! Они сейчас все такие, гляньте, разрисовалась, куда мать смотрит, сама, чай, шалава. Ну, ты, вставай! Вставай, пока милицию не позвала, повадились тут!

Тёма нащупал рюкзак, соскрёб себя с пола и поковылял в сторону поезда под не вполне дружелюбные взгляды толпы. «Сразу „милицию“, — обижался он в набитом вагоне, следя за кишками кабелей на стенах тоннеля. — Это что у неё, нормальная реакция, когда человек сознание теряет, или я персонально не понравился?». Рюкзак стал тяжеленный, пустой, а спину ломит, как когда Тёма в поход с ночёвкой ходил. Походы — штука на любителя, Тёме сразу не понравилось, и больше он туда ни ногой…. Ноги не держат, левая рука онемела, будто отлежал.

И вот тут Тёма испугался. Не сразу, но почти сразу, когда убедился, что в двери вагона отражаются дед справа, тётки слева, стрёмного вида малолетка (вот, кстати, кто смахивал на наркоманку), но его собственное, так хорошо знакомое и в чём-то даже любимое лицо дверь упорно игнорировала. Тёма тряхнул головой, ещё и ещё. Крутить головой и протирать глаза тоже не помогло.

— Девушка, чего вы вертитесь? — проворчал дед. — С такими вещами в такси надо.

— Это вы меня?! — повернулся к нему Тёма и закашлялся: голос вышел писклявый и хриплый одновременно, бабский голос.

Дед отшатнулся.

— Не кашляйте мне в лицо! Что за безобразие!

Поезд остановился, и Тёма из него с облегчением вывалился. Бросился на подгибающихся ногах к эскалатору в надежде, что на воздухе полегчает. Если сотрясение, надо в больницу, не то будет потом: «Разыскивается Ивченко Артём, двадцать семь лет, рост метр семьдесят девять, телосложение среднее, волосы тёмные, собраны в „хвост“. Второго сентября две тысяча двенадцатого года ушёл на работу и не вернулся. В день исчезновения был одет в чёрную кожаную куртку, чёрную футболку и чёрные джинсы». Съехал с катушек в результате травмы. Мозговой. Тьфу, блин!

***

— Женщина, только не пугайтесь, скажите, как я выгляжу?

— Что?

— Я ведь как-то выгляжу? Вы меня видите? А вы тоже слышите, что я говорю женским голосом?

— Мам, тётя сумасшедшая?

— Тётя?! — взвыл Тёма. — Вы что, сговорились с дедом, дверями и жирной грымзой?

— Идём скорей, Дашенька, мы опаздываем…

С людьми Тёма решил не связываться (они, кстати, умудрились здорово подрасти, и мужчины, и большинство женщин, даже дети нормально так вымахали).

Выбравшись из метро, Тёма замер у первого попавшегося магазина. В нафаршированной зеркалами витрине маячила та самая похожая на наркоманку малолетка, только при дневном свете выглядела она ещё фиговей, чем в метро. Метр с кепкой, розовые волосы. Один глаз обмазан розовым, зелёным, голубым, а по краям фиолетовым, другой — чёрным, на ресницах чуть не перья присобачены. Паучьи тоненькие конечности в татуировках. Неизгладимое впечатление произвёл на Тёму Ганеша в окружении розочек и купидонов на левом бедре чуда, радужно-полосатые шорты прикрывали слоновью голову на манер панамки. Но майке фломастером намалевало «Suck my Richard». Кривоватые ноги кончались розовыми ботинками с бантами на огромных платформах. Тёма перевёл взгляд на свои ноги: ясно, чего его так болтало всю дорогу, как вообще на таком можно ходить! Его левая рука висела плетью, едва подрагивая невероятной раскраски когтями, что всё же говорило в пользу мозговой травмы или инсульта. Нет, чтоб нормальная галлюцинация, никогда ведь шизованными мартышками не увлекался, и вот!

Тёма попятился от витрины, чуть не рухнул, хватаясь за воздух правой рукой…

— Кончай придуриваться! — потребовало отражение, вышло из витрины, собравшись в не слишком симпатичное, но реальное привидение, и уселось на тротуарную тумбу, скрестив ноги. Существо не было прозрачным и по воздуху не летало, в то же время Тёма точно знал, что видит его он один. Травма крепчала на глазах, хватать такси да в ближайшую больницу. Тёма слегка успокоился, больницам он доверял с детства, потому что никогда там не был. Есть нечто успокоительное в даже гипотетической возможности, что где-то тебя примут и вылечат.

— Не делай вид, будто меня не слышишь, — рявкнула галлюцинация. — Ты вообще кто? Инопланетянин или дух? Не знаю, какого ты пола, если он у тебя есть, короче, вон из моего тела, а если чего надо, объясни нормально, может, и помогу, у меня как раз время до самолёта осталось.

Слова капали в мозг, минуя уши, но даже так получались картавыми, манерно растянутыми и немного в нос, точно при насморке. Тёма только сейчас заметил, насколько замёрз: начало сентября в Москве — не самая подходящее время для шорт и маек.

— Я… я Тёма, — сообщил он, — человек с планеты Земля. А ты кто?

И отвёл глаза, так глупо это прозвучало. Просто он не мог лучше объяснить, кто он такой. Особенно сейчас.

— А я — Мора, — снисходительно улыбнулась галлюцинация, показав зубы сомнительной ровности. — И как раз сейчас я не человек. Круто познакомились!

Мора

С самого начала было ясно, что парень: никакая девчонка не станет тереть накрашенные глаза или себя за сиськи лапать. Парень — это здорово, с девчонками Мора не слишком ладила. Оставалось выяснить, что за хрень творится, и забрать тело. «Приключение, — подумала Мора. — Я хотела приключений, и вот. Прикольно, только времени мало, как бы посадку не провафлить».

— Так зачем тебе моё тело? — спросила Мора. — Учти, у меня самолёт через пять часов, так что поторопись, если не хочешь раскошелиться мне на другой билет. Не собираюсь я ночевать на скамейке в этой вашей Москве.

Тёма чихнул.

— Это я и имею в виду, — подтвердила Мора, — дубак у вас, и вообще я скамеек не люблю: менты пристают, уроды всякие…

До чего странно говорить с собой снаружи, а не изнутри. Выражение собственного лица казалось Море откровенно лоховским, да и по ощущению этот Тёма вряд ли был крутой шишкой, скорей наоборот. Ощущениям своим Мора доверяла, и в благодарность они её редко подводили. Самое стрёмное, если это школьник начитался в интернете и практикует хрен знает, что. Здорово повезёт, если он сумеет освободить тело без посторонней помощи, тем более вовремя. Мора ощутила лёгкий холодок неуверенности.

— Далось мне твоё тело, как ежу футболка! — огрызнулся Тёма. — Я ехал на работу, в меня врезался бомж, дальше не помню. Прочухался уже… в твоём теле, если ты не галлюцинация. Наверно всё же нет, тогда понятно, почему на меня тётки брюзжали.

— Тётки меня не любят, — фыркнула Мора и поправила волосы. Левой рукой.

Тёма в ужасе ухватил левую руку правой, пытаясь оторвать её от головы.

— Перестань, — возмутилась Мора, — я кошмарно выгляжу, ты мне весь мейк размазал! Кстати, зацени, левая рука моя! Класс! Достань из рюкзака косметичку, ту, что во внешнем кармане. Расчёску тоже достань.

— Я не ношу косметичек, — насупился Тёма.

— Дурилка, я ношу, а это мой рюкзак.

— Погоди, в тебя тоже врезался тот бомж?! У него глаза были… мёртвые, знаешь, как у рыбы, с плёнкой, и от него жутко воняло.

— Гадость какая, — скривила губы Мора. — Никто в меня не врезался, еду я себе такая в аэропорт, вдруг хлоп в отруб, я даже решила, что умерла. А потом смотрю, моя тушка от меня на всех парах чешет, я, натурально, за ней, ору, тушка — ноль внимания, и до кучи я сквозь всё просачиваюсь. В общем, если это не твои штучки, то я думаю, мы подверглись нападению инопланетян или колдунов, которые украли твоё тело, а тебя сунули в моё.

— Бред какой.

— Вовсе не бред. Как иначе всё это объяснить?

Левая рука очертила в воздухе полукруг. Тёма с силой прижал её к боку.

— Так что одно из двух, — продолжала Мора. — Или ты сам инопланетянин и колдун, чего я, между прочим, пока не отметаю, или на нас напали. Тогда или тебя в меня загнали, чтоб спереть моё тело, или ты сам в меня залез от страха самосохранения. Страх расширяет возможности до невероятного, раз на маму напал козёл, она знаешь, через какой забор сиганула? С колючей проволокой и с охраной, ну, там водоочистительная станция типа. Сама потом не верила!

Артём

— Шла бы ты отсюда, сестрёнка, — вздохнул магазинный охранник. — Рановато начала. Сколько тебе? Шестнадцать хоть исполнилось? Через год будешь выглядеть на все тридцать, а через два сыграешь в ящик, если с наркотой не завяжешь.

На его красном выбритом лице было написано сочувствие. Немного брезгливое.

— Да, плоховато выгляжу, — поддакнул Тёма, косясь на Мору.

— Сам дурак, — буркнула та.

— Наркота никого не красит, — важно заметил охранник. — Я за тобой давно наблюдаю, как тебя корячит. Хорошая девчушка, а вырядилась, как неприлично кто, размалевалась, сама с собой болтаешь, рожи строишь. Первый же мент тебя такую примет. Мой тебе совет: в Макдоналдсе туалет, умойся да домой, спортом займись, парня найди хорошего и живи.

— Поучи свою самку щи варить! — проворчала Мора. — Мясо тупорылое.

— Спасибо, так я пойду? — покачавшись на розовых копытах, Тёма кое-как удержал равновесие под рюкзаком.

— Много у тебя барахла. Домой-то доберёшься?

— Со мной всё будет нормально, — Тёма бодро помахал охраннику ручкой.

— Бывай, дочка. И это, спорт очень помогает.

Мора

— Куда это ты, кстати, собрался моими ногами? — поинтересовалась Мора, влекомая за телом, как шарик, верёвочкой привязанный к перепачканному соплями малышу.

Тёма мрачно к ней обернулся.

— В туалет, умываться, не слышала, что дяденька сказал?

Идея показалась Море здравой.

— Отлично, — согласилась она, — помоги мне привести меня в порядок, решим по-быстрому твои вопросы и разбежимся.

— В каком смысле — разбегаемся? — настороженно спросил Тёма. Не то чтобы он дорожил знакомством с Морой, но пока не представлял, каким образом его прервать.

— Ой, блин, я в аэропорт, а ты — куда хочешь, или тебе понравилось быть мной?

Мора хихикнула. Ещё не известно, как этот Тёма на самом деле выглядит, вдруг жирный? И вообще, мужики обожают в женское наряжаться. А вдруг этот Тёма давно мечтал сменить пол, начитался книг по чёрной магии, и…. Это ж круче, чем операция, которая стоит дофига, и вроде как после неё долго не живут, а при жизни выглядят как полное чмо. Море сделалось не по себе — кажется, приключений с неё довольно.

— Возвращаемся в метро, находим твоё тело, и Вася-кот! — как можно более решительно заявила она, стараясь, чтоб до Тёмы по-настоящему дошло, что с ней шутки плохи.

— Да с чего ты взяла, что моё тело до сих пор на Курской? — воскликнул Тёма. — Допустим, просто допустим, что я поверил в инопланетян и колдунов. Если тело украли, то они давно его куда-нибудь дели! А если со мной случилась внезапная кома, во что я всё же больше верю, то тело увезла скорая.

— Если с тобой кома, то при чём тут я? — огрызнулась Мора. — В коме люди лежат на койке смирно да мультики смотрят, а не на прохожих кидаются. Кончай меня грузить. В этом вашем метро полно служебных тёток, они-то видели, что произошло. Давай приведём меня в нужный вид, в метро я буду говорить, а ты повторяй слово в слово. Расспросим тёток, и дальше ты уж сам, я тебе сто раз повторяла: у меня самолёт!

Уписаться можно, какую рожу скорчил этот Тёма! Несмотря на то, что корчил он её из Мориного лица, всё равно смешно.

— Что значит — сам?! Между прочим, извини, но, если у кого из нас двоих по факту нет тела, так это у тебя. Взгляни правде в глаза. Так что ты и вали, куда хочешь. Привидениям самолёты не нужны, и на скамейках они не мёрзнут. Я тебя не прогоняю, нет, вот верну своё тело…

— Ой! — взвыл Тёма, растирая правое предплечье.

Мора картинно хрустнула пальцами подвластной ей руки.

— Больно! Ты же сама себя ущипнула!

— Так я сейчас боли не чувствую, — хищно осклабилась Мора, — я это поняла ещё когда ты пытался сломать мне левую руку. Нахал ты, Тёмочка! Скажи спасибо, что я пытаюсь тебе помочь, а могла бы подождать, пока ты пройдёшь, и привет-привет.

— Как «пройду»? — наглости у Тёмы заметно поубавилось.

— Ножками-то перебирай, — подбодрила его Мора, — чего на входе застыл, народу мешаешь, женский туалет вон там. А так и пройдёшь, левая рука уже моя, скоро и остальное моё будет. Надолго ты во мне не удержишься, без практики и на роликах долго не выстоишь.

— И что со мной будет? — возопил Тёма вслух.

— Девушка, вы уж решите, туда или сюда, а потом предавайтесь экзистенциальным терзаниям, — встрял хипстер в очочках, козлиной бородке и с ноутбуком. — Но у меня для вас печальные новости: вы умрёте. Мы все умрём.

— Умник нашёлся, — процедила Мора, — но в целом прав. Если твоё тело живо, и его никто не занял, ты, конечно, туда вернёшься. Наверное. А вот если тело умерло, или в нём полно инопланетян — тогда то, что слышал. Сам виноват, копил бы деньги на перемену пола, чем тела воровать. Засранец!

— На что копил? На какую перемену? — снова заныл этот извращенец, притворяясь ромашкой.

Но Мора решила в тему не углубляться. Вдруг и правда дело в инопланетянах?

— Давай, давай, лезь в кабинку, — проворчала она миролюбиво. — Я должна принять внушающий доверие тёткам вид. Защёлку как следует запер? Перед зеркалом повернись, и в другую сторону, ещё, смыть надо. Порядок. Знаешь, тебе здорово повезло, если твоё тело захапали какие-нибудь школьники, а вот если профи — пиши пропало.

— Что ты несёшь?

— Я несу? Да я тебя успокаиваю. Помоги собрать волосы… ай, нет, отстань, сама. Лезь в рюкзак и ищи бархатный пиджак.

— Ты что, по помойкам тряпьё собирала? В носу щемит!

Нахальства у некоторых на целый базар! Да что он понимает, двухнедельная экспедиция по секонд-хендам, сплошь винтаж и бренды, кое-что придётся переработать, так даже интересней. Дома винтаж тоже можно нарыть по соседям — моряки тряпки всегда возили, но они не в брендах, не в стиле ни фига не шарят, к тому же откуда у моряков бабло на реальные вещи?

Вслух Мора лишь посоветовала:

— Дыши ртом, дорогой, это запах чистоты, в секондах всё специально обрабатывают, от микробов. Зацени платье! Семидесятые, этно, ручная вышивка!

Артём

Переодеваясь почти без Тёминого участия, Мора ни на секунду не затыкалась. Стараясь абстрагироваться от зуда её голоса в голове, Тёма соображал, что делать дальше. На работу, домой или к друзьям в таком виде соваться бессмысленно. В кармане Мориных шорт лежал мобильник, но телефонов, кроме заученного с детства домашнего, Тёма не помнил, и всё равно голос не его. Рюкзак чужой, значит, ключа от квартиры там нет. Это даже не принимая в расчёт маму. Даже на работе не предупредишь, уволить не уволят, но проблемы будут. Хотя какая теперь разница: вдруг Мора права, и к вечеру Тёма, в самом деле, «пройдёт»?

Куда «проходят» лишившиеся тела души? Неожиданный бонус ситуации, — подтверждение существования этой самой души, — не радовал, а скорее пугал Тёму. Если про душу правда, что она есть, то и про ад правда, или какие ещё бывают загробные ужасы. Претендовать на рай Тёма стеснялся. При таких условиях ясно, почему атеисты отчаянно цепляются за конечность существования.

Между тем Тёма из чистого любопытства рассматривал переодевавшуюся Мору (в конце концов, что ему, глаза закрывать)? Гибкое полудетское тельце могло бы показаться привлекательным — при других обстоятельствах. Тёма предпочитал больше мяса на костях, а то это уже почти педофилия. Вспомнив подглядывание за девчонками в летнем лагере, он потупился, взгляд упал на голое бедро, под ореховой кожей слегка читались мускулы. Нет, скорей онанизм. И педофилия, и онанизм.

— Достань мне из той большой косметички очки, — велела Мора.

— Ты плохо видишь? По мне так нормально.

— Там простые стёкла, это для образа, шестидесятые годы, Голландия. В Питере купила год назад у бабули одной, она манекенщицей была. Ну как? В очках разговаривать с тётками гораздо проще, ты уж мне поверь, дорогой.

— Наверно, всё-таки не в таких очках, — усомнился Тёма.

— Ерунда, дело в том, что ты не тётка и не понимаешь.

Подвластная Тёме рука нащупала в косметичке нечто твёрдое и плоское, оказавшееся паспортом с вложенным билетом до Севастополя.

— Шефер Наталья Евгеньевна, девятнадцать лет? — ехидно спросил Тёма, и заработал на этом деле новый щипок, с вывертом.

— Ой! Хватит уже!

— Положи, откуда взял, — прошипела Мора, — и не смей шариться по моим вещам. Тело захапал, думаешь, можно и по сумкам…. «Наташа» уже давно имя не собственное, а нарицательное, я себя так не называла, и плевать мне на эти ихние паспорта. А Мора — это от Морриган, был у меня аватар в одной игре. Я готова.

В сером сиротском платьице в талию и с роговыми очками на носу Мора, пожалуй, могла рассчитывать на благосклонность тёток. Розовые копыта она переобула на старые кеды, дырки от пирсинга замазала какой-то дрянью, так что теперь они походили на обычные прыщи, а волосы спрятала под шарфом, вероятно, отрезанным от платья королевы Марии Антуанетты. Через месяц после похорон.

— От тебя несёт нафталином, — сказал Тёма мстительно.

— Фигня, там бальзам «звёздочка» в косметичке, намажь мне шею, любой запах перебьёт. Идём доить тёток.

***

Дежурные по станции отнеслись с пониманием к Мориным поискам сбежавшей из дому младшей сестры (Тёма очень старался говорить по подсказке Моры, никакой отсебятины).

«Помню деваху, с розовыми волосами, с рюкзаком, вот прямо тут бухнулась, а ты точно уверена, что она не наркоманит? Ах она у вас психическая… Ну да, ну да, мы так и поняли. Духота, конечно, сами маемся, скорая сегодня приезжала. Не пугайся, сеструха твоя отряхнулась как курочка и запрыгнула в вагон, а скорая была не к ней, это у нас бомж помер в том конце станции. Да как обычно — шёл и помер. Женщина, что за хождения в зад?! Держите своего ребёнка за руку! Увезли в морг, туда всех возят неопознанных. Больше никому плохо не было, только парень упал, на котором бомж умер, от брезгливости, наверно, но сразу встал. Люб, он был в чёрной майке, я запомнила. Да не помню я, Лен, парень и парень, встал да поехал как все. Он не с твоей сестрой был, сам по себе. А знаешь, Люб, я в газете читала, что тут у нас выходят из стены газы…. Почём я знаю, Люб, какие газы… ядовитые, конечно, а ты как думала? И у меня голова всё время болит. А ты, девушка, сестру с милицией ищи, пока делов не натворила, только предупреди там, что она психическая и опасная, чтоб сильней искали, а то они тоже зря возиться не любят».

***

— Зря ты не спросила адрес морга! — кипятился Тёма на станции «Площадь революции». Притаившиеся под арками статуи сверлили его тяжёлыми взглядами дежурных смотрительниц.

— Ты опять вслух заговорил, хочешь, чтоб меня за чокнутую приняли?

От удивления Тёма слегка остыл.

— Это тебя-то волнует мнение окружающих?!

— Представь себе, дорогой: когда на меня обращают внимание, у меня начинаются неприятности.

— Тогда у тебя вся жизнь — сплошная неприятность.

— Чья б мычала. Короче, кто куда, а я в аэропорт, твоё время вышло. Вон из моего тела, понял?!

— Знаешь, можешь верить, а можешь нет, но я… не могу.

— Чего не можешь?

— Ну, это самое, «вон из тела». Я не умею выходить из тел, хотя про это читал, даже пробовал пару раз, но не вышло.

Мора промолчала, соображая, верить или нет.

— А ты можешь отделиться от тела? — спросил в свою очередь Тёма. — Облетела бы быстренько морги с больницами…

— Не могу!

— Значит, придётся вместе их объехать.

— Даже не думай! А теперь ты тихонечко почапаешь в переход на станцию «Театральная». Скорый поезд в аэропорт, самолёт, Севастополь.

— И как ты меня заставишь? — спросил Тёма с нервным любопытством.

— Да ты по сторонам взгляни, дурилка, — доброжелательно предложила Мора.

Привычные к выходкам городских сумасшедших посетители метро косились на Тёму, едва замедляя ход, но из-за соседней статуи уже выглядывали пара низкорослых подземных ментов и собака породы ротвейлер, тоже низкорослая. Дежурная тётка неспешно заходила с противоположного фланга.

— И вот сейчас я начну раздирать лицо и одежду, — сообщила Мора, — Учти, я и на прохожих нападу, если дотянусь. Что тогда?

— Тебя увезут в дурдом? — предположил Тёма.

— Нас, дорогой, — поправила Мора, — найдут мой паспорт и отправят по месту жительства. Но перед этим сделают успокаивающий укол, да не один, чтоб подольше не брыкалась, а от этих ихних уколов ты пройдёшь как миленький. У нас сосед — инвалид по голове, ему уколы очень помогают. Он говорит, уколы прекращают его контакты с посторонними разумами, а у меня ведь даже не шиза, а случайное подселение какого-то недотыкомки. Ты, небось, от простого снотворного пройдёшь. Ну как, Севастополь, или мне начинать рвать платье? Кстати, настоящий Диор, конец пятидесятых, так что лучше иди сам.

Тёма обречённо покосился на ментов и солидные размеры дежурной.

— Не кисни, обещать не могу, но помочь попробую. Здесь тебе во всех случаях ловить нечего. Дались тебе морги! Если твоё тело украли, то не для того, чтоб оно где-то отлёживалось. А останься мы здесь, где мы ночевать станем и что хавать? У меня в смысле денег билет на самолёт и мелочь на автобус, а твои друганы первые тебя в дурку пошлют, если станешь настаивать, что типа сменил имидж, — левая рука оправила юбку «настоящего Диора конца пятидесятых». — Или ты меня хочешь к себе домой отвести и маме показать? Ты ведь с мамой живёшь, я знаю.

— С чего ты взяла?

— И девушки у тебя нет.

— А вот и есть!

Девушка у Тёмы была, звали её Аней, они с Тёмой работали модераторами объявлений в одной конторе (где и познакомились). Аня слушала рок, была толстовата и могла пить пиво в любых количествах.

— Никого у тебя нету, — радужным ногтем Мора провела в воздухе линию, точно перечеркнула Тёмины прошлое заодно с будущим. — Что ты вообще можешь о себе сказать, кроме того, что ты Тёма?

— Да я… я…

В голову лезла только анкета для поиска пропавших без вести: возраст, рост, цвет волос, был одет в, остальное не тянуло даже на проходное резюме. Школа, институт, полгода работал лаборантом, три месяца — консультантом по телевизорам и, последний год, модератором сайта службы по трудоустройству. Играл в рок-группе, но до выступлений дело не дошло. И вот чем всё закончилось. Очень похоже на то, что очень скоро закончится. Мама поплачет, потом выйдет замуж за своего Бориса Владимировича.

— Что — ты? — поморщилась Мора. — Ой, у меня идея: может, инопланетяне выбирают тела, с которыми хозяева не знают, чего делать? Ну, не спёрли бы у тебя тело, ты бы или спился, или стал бы обычным старым пердунум и спился. А у инопланетян или колдунов — цели, может, даже великие. Я про зомби на Ютубе смотрела, колдуны Вуду отнимают тела у самых никчёмных жителей деревни и приспосабливают под огородные работы. Прямо твой случай!

Тёма был от природы незлобив, но и его прорвало:

— Да, я лузер, мне двадцать семь, я живу с мамой, на работе модерирую бред сивых кобыл, пишущих слово «охранник» с десятью ошибками, а мечтаю торчать дома у компа и пинать балду, и мне ничего не надо, ясно?! Почему люди оценивают других по работе и зарплате? Если не работаешь, то неполноценный/шизофреник/аутист/даун и ещё наркоман на худой конец. Как показать, что ты не моральный урод, а обычный человек, просто ничего не хочешь, особенно работать?

— Никак, — хихикнула Мора. — Потому что это самое ты и есть.

— Да ты на себя посмотри! — Тёма перешёл на крик. — Ты, что ли, работаешь? Пугалом в дурдоме? Если у тебя такие цели, что офигеть, почему с тобой это самое тоже случилось?

— Со мной случился ты, а не «это самое», и я с тобой разберусь, а станешь выпендриваться, прямо сейчас организую себе уколы от голосов, и хрен ты от меня помощи дождёшься. Давай, вали, переход там, и попробуй ещё хоть что-то про мою внешность вякнуть! Ты же толстый, маленький и прыщавый, да ещё и девственник. Даже не пытайся открывать рот, а то…

Левая когтистая рука взмыла в воздух и готовой к нападению коброй замерла перед лицом.

— Идёшь, или начинать привлекать внимание?

Тёма понуро потопал в переход на станцию «Театральная».

— Я тебе говорю, не кисни, — подбадривала его Мора, носясь вокруг, точно фантик на ветру. — Что у нас провинция, не значит, будто знающих людей нет. Ещё как есть! Потом, какая-никакая хата, жрачка, и главное, я всех знаю. Вот ты кого в своей Ма-а-аскве знаешь? Да никого! А я у себя в городе — всех. Разберёмся!

Мария

С утра Дашенька покрылась сыпью, участковая врачиха сказала, что краснуха. Кроме тёти Светы, краснухой никто не болел. Папа, может, и болел, но выяснить наверняка тётя Света не сумела — тяжело общаться с человеком, разговаривающим при помощи постукивания двумя пальцами по обложке книги — это тётя Света придумала, она и азбуку Морзе выучила, но папа азбуки не осилил. Семьдесят два — не лучший возраст как для изучения азбуки, так и для краснухи. Папу жалко, но саму себя Маша жалела ещё сильней: от краснухи папе хуже не станет, ему вообще ни от чего уже не станет ни хуже, ни лучше. Тогда как для Маши обычная простуда означала месяц мучительного выживания с тремя детьми, по очереди заражающими друг друга. Нет права болеть, нет выходных, из дома Маша не отлучалась лет десять. Ей всегда хотелось спать.

Допустим, малыши часто болеют, хотя не у всех насморк перерастает в отит с крупозным воспалением, как у Дашеньки. Но даже районная больница — фигня рядом со школой. Из больницы можно, на худой конец, сбежать, подписав бумажку, что берёшь ответственность, если все умрут, а из школы не сбежишь, минимум восемь лет от звонка до звонка. В своё время Маша школу ненавидела и училась средне, и всё же не помнила, чтобы с ней сидели, как с Максом, чтоб уроки делала, а не карандаш грызла до девяти вечера. С прошлого года Максовы проблемы с домашкой кончились решительным отказом Макса её делать, зато Никитка в третьем классе, за уроки садится только в присутствии мамы или бабушки, а Макс добавил к двойкам драки, приходит из школы в таком виде, точно там готовят боксёров-камикадзе. Наверно, Маша чайлдфри или банально плохая мать.

Соседка Лариска уверяет, что воспитание детей состоит в регулярной порке. Противопоставить Лариске Маше было нечего, потому как результаты воспитания по Ларискиному методу несравнимо качественнее. У Лариски четверо, учатся прилично, и дом на них, пока Лариска на рынке ишачит. Притом Лариска для своих детей — высшее существо, ещё и обожаемое, а не гибрид прислуги с ковриком для ног. Неужели драть? Но Маша и в роли жандарма давно себе опротивела, а превращаться в собственном доме в мастера порки… на фиг такой дом! Маша плохо помнила маму: та по большей части запиралась в комнате, писала стихи и рыдала. И умерла, когда Маше едва исполнилось восемь. Тоже метод, лучше так, чем целыми днями на всех орать, как делала Маша, а по-другому не получалось, хоть убейся.

За завтраком Вадим вещал, что раньше, когда жили естественней и ближе к природе, баба делала для ребёнка, что могла, и не сильно переживала, веря, что обойдётся само, а не обойдётся — значит, судьба, не так уж много от бабы зависит. Современные люди, приписав себе божественные полномочия, взвалили на собственную шею божественную ответственность, вот только божественных возможностей им это не прибавило. Потому ни растить детей, ни просто спокойно жить люди больше не умеют. Прогнал это всё и ушёл на работу, а Маша его в очередной раз возненавидела. У неё каждое утро начиналось с пятиминутки ненависти к Вадиму, ну и к миру в целом. Но в первую очередь к Вадиму.

Она стала завистливой. Завидовала Наташке: в девятнадцать прилично не работать и не иметь семьи, благо полно друзей, с которыми есть, чем заняться. Завидовала тёте Свете: любит человек обо всех заботиться да хозяйствовать — как раз то, чего от него по жизни требуется, что это, как не счастье? Папе Маша тоже завидовала. Пока был здоров, жил в своё удовольствие, а сейчас — что сейчас? Ну ходят у Маши ноги, а куда ей идти? На набережную с коляской, если у тёти Светы хватит времени приглядеть за мальчишками, папу-то одного надолго не оставишь.

В отчаянии перед краснушным адом Маша собралась подать на развод, но во время обеда Никитка признался, что накормил Дашеньку шоколадкой, аллергическая сыпь сошла уже к вечеру, и развод отменился. По крайней мере, до папиной… до пока хоть что-нибудь станет ясно.

Евгений Анатольевич

Ночь. Кладбище. Аптеки не было (что понятно), был фонарик, туристический.

А Женька так радовался, что Гарик приедет к ним на дачу погостить! И потом ещё несколько дней радовался, пока думал, что Гарик шутит.

Гарик в очередной раз споткнулся, ухватился за Женьку, выстоял, но порвал штаны о торчавший из могильной ограды прут.

— От матери влетит, — расстроился он.

Женька положил руку другу на плечо.

— Пойдём домой, а? Это же дичайшее суеверие, узнают — из комсомола попрут, тогда не то, что в училище… твой папа наверняка не это имел в виду, когда писал диссертацию! Он учёный, фольклорист, он описывал верования тёмных забитых крестьян. Представляешь, что бы он сказал, если б увидел, как мы тут тычемся, точно мракобесные старушонки?

Влажная ладонь Гарика придавила Женьке губы, поэтому последнюю фразу он промычал неразборчиво, вырвался, в свою очередь споткнулся невесть обо что.

— Не нравится — возвращайся домой, — Гарик зашагал вперёд. Женька поковылял следом, вздыхая о собственной слабовольности и цепляясь не то за корни, не то за… Рук восставших мертвецов не бывает, поэтому Женька их не боялся. Кричала неизвестная птица, утка, или какая-нибудь сова. За оврагом в деревне разом включились собаки, переходя с лая на вой и обратно. Женька не был суеверным, но предпочёл бы, чтоб они заткнулись.

— Это всего лишь диссертация, — снова начал он, — Предания старины. Фольклор. Ездили по деревням, бабок опрашивали. Неграмотных деревенских бабок, Гарик! Да ты по нашему посёлку пройдись, они тебе такого нарасскажут…

Гарик остановился. При свете фонарика его лицо выглядело остро очерченным, коричневым и большеглазым, как у мучеников на бабушкиных иконах.

— Ты перед экзаменами пятак в ботинок клал?

— Клал, — нехотя признал Женька. Был в его биографии факт не далее, чем месяц назад.

— И на все экзамены в одной рубашке ходил. Ты всё это проделал, потому что веришь в суеверия, не хочешь — но веришь.

— Я учил!

— Учил-учил, так и я учу. Но этого может оказаться недостаточно. Мы все понимаем, что любых стараний может оказаться недостаточно. Поэтому все мы верим.

— Ни во что я не верю! — запротестовал Женька.

— Все верят, — отмахнулся Гарик и, помявшись, добавил: — Хотя не знают, во что. Довольно с тебя? Училище имени Серова только называется училищем, потому что туда после восьмого класса берут, а знаешь, какой там конкурс? Некоторые по десять лет поступают, представляешь уровень их работ?

— У тебя тоже работы очень сильные, ты сам прекрасно поступишь, без мракобесия. Даже если провалишься, после десятого класса поступишь сразу в Репинку. Репинка — академия, стоит ли вообще размениваться на училище? Тебе все говорят, и Игорь Петрович. Потерпи в школе всего два года. Ну, пойдём же домой!

— Чтобы меня ещё два года пытали алгеброй?! — маленький тщедушный Гарик аж подпрыгнул от ненависти, на мгновение став одного роста с вытянувшимся за прошлый год другом. — А физика, а химия?! Тебе хорошо, у тебя и точные, и гуманитарные предметны идут, а я списываю со второго класса!

— Так я тебе и не отказываюсь давать, списывай, я понимаю, художник у нас ты.

— …а художник должен рисовать! Академисты в нашем возрасте уже были мастерами, потому что рисовали круглыми сутками, а не прятались по туалетам, переписывая никому не нужные закорючки, которые не способны разобрать. Хватит болтать, послезавтра — первый экзамен.

Спорить было бессмысленно — и без того упрямый, словно тысяча ослов, Гарик впал в бабкины предрассудки из ненависти к точным наукам.

Если сощурить глаза, чтобы ограды и памятники сливались с деревьями, то лес и лес. В лесу, что ли, Женька ночью не бывал? Много раз, и в лагере, и в походы ходил. Кусались комары, собаки затихли, только одна выводила унылые трели, пробиравшие, казалось, и Луну в небе, и этих, которые мёртвые. Как комсомолец, Женька не верил в покойников, значит, нет никакой разницы, днём кладбище или ночью, и ничем оно от обычного лесочка под Ленинградом не отличается. Или от парка. Что такого неприятного в парке ночью? Там все гуляют. Фонарик в Гариковой руке дрогнул, выхватив из тьмы мраморное лицо. Гарик направил на него свет и присвистнул.

Среди гнилых деревянных крестов и крестов поновей, сваренных из металлических труб и окрашенных масляной краской, изящный бюст на чёрном гранитном постаменте смотрелся дико, словно дуралей украл в музее итальянскую скульптуру и спрятал на погосте. Трещины пролегли от высоко взбитой причёски по молочному мрамору лба, сеточкой покрыли пухлые детские щёки, залегли в капризных складках рта. На шеи и едва прикрытых кружевом круглых плечах лежали трупные пятна лишайника. Но нежные цветочки жасмина переплелись с цветами в волосах, а мраморные веки казались тёплыми и живыми, точно статуя затаилась, следя за Женькой из-под ресниц, дожидаясь, пока он отвернётся, чтобы показать язычок. Невероятным образом статуя выглядела и живой, и мёртвой одновременно, причём не в метафорическом, а в самом прямом смысле.

— Зинаида Николаевна Ланге, — прочитал Гарик, подсветив фонарём едва различимую надпись на постаменте.

При звуках имени тоскливо и страшно сделалось Женьке, будто Гарик привлёк чьё-то внимание, и этот кто-то с любопытством разглядывает их из темноты.

Гарик поковырял ногтем постамент, очищая мох.

— Тысяча девятьсот четвёртый. Модерн. Стильно, да? Вот здесь и начнём.

— Пойдём! — тихо сказал Женька, потянув друга за руку.

Но Гарик руку забрал.

— От добра добра не ищут. У папы рекомендовано «искать главный перекрёсток», но какие тут перекрёстки? И так все штаны разодрали. А ещё написано, что если не можешь найти перекрёсток, то поступай, как чувствуешь. Это место ничем не хуже прочих, наоборот, в художественном плане это можно расценивать как знак…

— Какой знак?! Ты уже и говорить стал, как примитивный мракобес!

— Мы тут не постулаты Марксизма штудируем, выражаюсь в соответствии с обстоятельствами. Мы ищем место, перед нами — ценное произведение искусства начала двадцатого века (кстати, надо сообщить о нём местным краеведам, пускай примут меры по сохранению). В магической системе ценностей такие совпадения принято называть «знаком».

— Свыше? — поддел Женька.

— Просто знаком. Или ты и слово «знак» считаешь мракобесным? Так давай объявим суеверием запятые, будем последовательными.

Женька почувствовал улыбку наблюдателя.

— Вот как, как тебе эта барыня поможет поступить в училище? Она пятьдесят лет назад умерла!

Женька устыдился, что обозвал покойницу «барыней», но на рабочую крестьянку та не тянула. Память мёртвых надо чтить, правда, это относилось к памяти борцов и жертв, а не угнетателей. «Она могла бы стать жертвой, если бы дожила до революции», — пошёл на компромисс с собой Женька.

Тем временем Гарик принялся рыться в папином трофейном, из самого Берлина, портфеле. В данный момент вместо учебников там лежали банка мёда, фарфоровая тарелка в цветочках, папиросы «Казбек» и пол бутылки конфискованного у папы-фольклориста коньяку. Всё это Гарик разложил на земле, подстелив старую шаль Женькиной бабушки.

— Ну, давай его сюда! — поторопил Гарик.

Успевший оправиться от наваждения Женька стыдливо достал из авоськи свёрток. Газета на свёртке основательно размокла.

Гарик порвал газету.

— Это ещё что?! — сурово спросил он.

— Это фарш, Гарик. Понимаешь, утром я мясо взять не успел, бабушка была на кухне, а потом она его на котлеты провернула, ну и…. Я на кота свалил, что фарш сожрал.

Помолчали.

— Придётся мне из-за тебя ещё два года в школе торчать! — проворчал Гарик, но плюхнул фарш в тарелку.

— Фарш — тоже мясо, — промямлил Женька и предпринял последнюю-распоследнюю попытку.

— Прежде чем начать свой первобытный цирк, подумай, что ты собираешься делать, — сказал он, подражая голосу папы, которым тот разговаривал с неуспевающими студентами. — С позиции современного человека и комсомольца подумай, а не тёмной забитой старухи, чьи сказки Александр Натанович использовал в качестве этнографического материала. Ты хочешь жертвоприношением вызвать душу покойницы, однако ни душ, ни того света не существует. А если б существовали, что само по себе суеверие, то как привидение может тебе помочь? Нарисовать за тебя на экзаменах, или список поступивших подделать? Кстати, с чего ты взял, что этой даме в стиле модерн нравятся коньяк и папиросы «Казбек»? Фаршем ты разве что её покойную собачку приманишь, и то та, небось, была к паровым котлеткам приучена как бабушкин Чапа.

— Дурак, — огрызнулся Гарик. — Фарш ты приволок, надо было сырое мясо.

— Нет, это ты дурак! Знаешь, если б я верил в привидения, то с твоим набором я бы отправился на могилу какого-нибудь сторожа с барбосом.

Ещё одна чужая улыбка обдала Женьку холодком, и он поёжился.

Гарик достал последний свёрток, совсем маленький. Из старой газеты выглянул бархат узкого футляра, щёлкнул замок, и перед Женькой тускло блеснуло змеистое, исписанное стёршимися надписями лезвие ножа с ручкой в виде фигуры в широких штанах и зубчатой не то короне, не то шлеме на голове.

— Индонезийский нож для разрезания бумаги, — сообщил Гарик. — Он лично мой, мне дед подарил, когда вернулся из своей последней экспедиции.

Невидимый наблюдатель нож одобрил.

— Ты им будешь фарш в жертву приносить? — проворчал Женька, стряхивая наваждение.

— Твоя дешёвая ирония меня не пробивает, — надулся Гарик, — но, как другу, я объясню. У папы написано про золотые монеты, но коллекция заперта в секретере. Вместо монет можно отдать самую ценную для себя вещь, я решил отдать нож, у меня судьба решается, пятаком в ботинке не отделаешься. И, чтоб ты знал, этот обряд не для вызывания душ, которых нет, он был у папы в черновиках и в диссертацию не вошёл. Он для вызывания Хозяина Кладбища.

— Вроде домового, только на кладбище? Тогда совсем другое дело, тогда никакое не суеверие, домовые существуют, это любая старуха подтвердит.

Гарик вконец разобиделся, отвернулся и окончательно погрузился в мракобесие. Он плеснул на землю коньяку и раскурил папиросу, после чего долго давился кашлем. Придя в себя, он замер, едва слышно бормоча. Женьке стало противно. Давно пора забрать нож и отправиться домой, а нож потом Александру Натановичу отдать — пускай вернёт сыну, когда тот перестанет бросаться семейными реликвиями. Самого же Гарика стоит пропесочить на комсомольском собрании, пока моральный облик не потерял. Ну, хватит! Женька протянул руку за ножом, но, промахнувшись впотьмах, ухватил лезвие. Гарик рванул нож к себе. Боли Женька не почувствовал и сам удивился, глядя, как на Гариков «алтарь» падает кровь чёрными крупными мазками.

— Жень, прости! — перепугался Гарик. — Что на тебя нашло?

— На меня? — Женька вложил в свой вопрос максимальное количество сарказма. Кровь хлынула струёй. Женька зажал рану пальцами, неприятно поразившись её глубине.

— Сейчас, погоди, — заторопился Гарик, — у меня был платок…. Эх, нету! — треснула Гарикова рубашка, разрываемая хозяином.

— Чего ты суетишься? — говорил Женька. — Всё в порядке, давай соберём твоё добро и пойдём, а то, если утром найдут, шум на весь посёлок поднимется.

— Да, да, — соглашался Гарик. — Сейчас. Ты стой, я всё сам…

У Женьки закружилась голова, стало холодно, аж зубы застучали. Он подумал, что теряет сознание, как девчонка. Пустяшная же ранка…. Однако и Гарику было не по себе — застыл с тарелкой наперевес. Фонарик по-прежнему горел, но будто сквозь тёмную тряпку. Или это у Женьки в глазах потемнело? Он почувствовал вопрос, ощутил всем существом, что вопрос задан, и от него, Женьки, ждут ответа. Были только Женька, не способный ни врать, ни думать, ни даже бояться, и было нечто –пелена темноты, заслонившая фонарик. «Жертва принесена и принята, чего ты хочешь?». Женька услышал собственный ответ: «Я ничего не хочу, я просто так пришёл».

Фонарик мигнул, погас и снова загорелся, но вместо Гарика Евгений Анатольевич увидел Зинаиду Николаевну Ланге. Статуя приближалась, обретая цвета. Волосы распустились пушистой рамкой вокруг порозовевших щёк, кожа покрылась загаром, и на подбородке появилась ямочка. Покойница улыбалась, но в глазах плавала водянистая тьма, а улыбка подчёркивала жёсткое очертание рта. Евгений Анатольевич проснулся.

И вспомнил, что в смысле телодвижений у него работают только два пальца на правой руке, а со стены напротив улыбается Нина, его вторая жена, спрыгнувшая со скалы в припадке шизофрении. И нет давно друга Гарика, умершего от пневмонии на первом курсе училища имени Серова. И горит не фонарик Гарика, а третья жена Светлана зашла поменять Евгению Анатольевичу памперс.

До сих пор стесняясь того, что должно было произойти между ними, Евгений Анатольевич, привычно в теле повозившись, переместился сначала под потолок, а после на подоконник. В тело он вернулся только после того, как процедура смены памперса закончилась. Поднял указательный палец, благодаря Свету, стукнул два раза по специально подложенной книге, давая понять, что не голоден, ещё два раза в знак того, что пить тоже не хочет. Вокруг Нининой фотографии расплывалось пятно. Оно не было тёмным или, тем более, чёрным, но на его месте не существовало ничего другого. Пятно ждало. Евгений Анатольевич мысленно скроил ему рожу: «Нет у меня желания». Из-под стола к комоду поползли два других пятна, жуя ковёр и увеличиваясь. Евгений Анатольевич стукнул три раза, прося Свету выключить лампу. «Крышу дома мне, что ли, снимать, как колдуну, чтобы ласты склеить?» — подумал Евгений Анатольевич. Мысль эта приходила ему в голову не впервые, осталось донести её до семейства с помощью недоученной азбуки Морзе.

Артём

В самолёте истомлённый страхами Тёма заснул, в чём ему помогло явно страдавшее застарелым недосыпом Морино тело.

— Вставай давай, прилетели, — насморочный голос Моры за шиворот выхватил Тёму из беспамятства. Некоторое время он сидел, не решаясь шевельнуться — ну как Мора уже не только левой рукой владеет, но и, например, ртом? Выхода, однако, не было, — не дожидаться же, пока стюардесса докопается, — так что Тёма рискнул открыть глаза. Мора вниз головой свешивалась из отделения для ручной клади, зрелище, ради которого просыпаться точно не стоило.

— Что ты там делаешь? — спросил Тёма прежде чем понял, что, возможно, не хочет получить ответ на свой вопрос.

Мора расплылась в довольно ухмылке.

— Я всюду помещаюсь и просачиваюсь, представляешь! Пока ты дрых, я смоталась в багажный отсек, полазала по чемоданам, в основном фигня, но в одном очень даже ничего вещи. А знаешь, какой шарфик в сумке над тобой? Няшка! Жаль, что всё сквозь пальцы проходит, или наоборот, пальцы через всё… Короче, духом быть классно, особенно если настоящим духом, который совсем к телу не привязан, но спереть ничего не получается, вот это реальная засада.

Город Севастополь навалился жарой с лёгкой примесью осени, оглушил морским воздухом и цыганками в туалете, протащил сквозь толпу преследующих обрывки лета туристов, порадовал барскими обшарпанными особнячками и коллекцией разномастных автобусов.

Трясясь в одном из них между горами и морем, Тёма сообразил, что так и не выбрался в отпуск. Собирались на фестиваль в Сербию, но Ане приспичило делать ремонт. Валерка с Костиком сказали, что у неё включились биологические часы: вьёт гнездо. Тёма дружил с Валеркой и Костиком со школы, оба были женаты. «Верь мне, у вас дело идёт к размножению, — авторитетно вещал Валерка, отец близнецов. — Некоторые бабы заводят котов или таких волосатых слюнявых собак, верный признак. Но ремонт тоже сигнализирует». Тёма вспомнил, как последнее время не любившая животных Аня начала поговаривать о котёнке. На следующий день он сбежал к маме, но фестиваль к тому времени прошёл, лето тоже, а отпускную заначку сожрал ремонт.

Зато сейчас Тёма хорошо так в отпуске, надолго. Он машинально потянулся в карман за платком, вытереть пот, но нащупал девичье бедро — Мора могла считаться признанным чемпионом мира по переодеванию в туалетах, так что теперь на Тёме болталось нечто вроде бабушкиной комбинации поверх снятой с неё же кофты в крупный горох. Тёма настоял только на кедах: то, что Море нравилось выпендриваться в розовом кошмаре на платформах, ещё не значило, что Тёма был обязан и дальше бороться со здравым смыслом за поддержание равновесия на стёртых в мясо ногах с рюкзаком тряпья на закорках.

***

Отчаявшись заехать на торчащую из моря скалу по лучу солнца и вволю набалансировавшись вдоль края пропасти, водитель решил дать жизни шанс и пригнал покусанный временем автобус в место назначения. Тёма выполз последним (проклятый рюкзак застрял в проходе) и влюбился. С первого взгляда, да, как в мультике. Вероятно, вокруг его головы запорхали сердечки. Мора их, впрочем, не заметила.

— Чего застыл? Да, не Москва. Тут у нас в смысле транспорта, кто без машины, ходят пешком, поэтому вперёд, дорогой.

О том, что можно любить город, Тёма читал, но полагал художественным преувеличением. В силу финансов великим путешественником он не являлся, кое-где побывал, но через неделю начинал скучать. Не по Москве, а по годами отработанной рутине, включавшей Москву, квартиру, маму, посиделки с приятелями, ленивые бродилки по интернету, мысли ни о чём. И надо же, чтобы именно сейчас, когда жизнь подходила к концу, он оказался в месте, где с удовольствием мог бы эту жизнь провести.

Улочки петляли, как вздумается, взлетая в гору и устремляясь, очертя голову, в тупик с прикованным столетним дамским велосипедом на гигантских колёсах. Каменные стены образовывали выпуклости и ниши в самых неожиданных местах. В открытых окнах виднелись истлевшие до Тёминого рождения абажуры с кистями и кружевные вязаные занавески. За окнами громко ужинали, смотрели телевизор, где-то играло пианино. Звуки домашней жизни вылетали на улицу, мешаясь с шарканьем ног о булыжники и голосами прохожих. Разномастные облупленные двери топорщились табличками с фамилиями жильцов. Цветы свешивались из-за стен яркими гроздьями, а пахли так, что хотелось бросить рюкзак и, забыв о стёртых ногах, как в детстве бежать к подразумевающемуся за каждым поворотом морю — купаться. На крошечной площади торговали кукурузой, пиццей и светящимися шариками. Дети кидали шарики об мостовую, отчего площадь смахивала на волшебный калейдоскоп — игрушку с цветными стёклышками, разбитую Тёмой во времена, когда бритьё казалось привилегией взрослых, а не нудной повинностью. На тумбе стоял бронзовый ангел с мечом из «Звёздных войн», когда в блюдечко кидали монету, он раскланивался и менял позу. Дед без руки пел на незнакомом Тёме языке жалостную песню, аккомпанируя себе на аккордеоне. Возле книжного магазина, смешно задрав лапы, спала толстая белая собака.

— Симпатичный городишко, — сказал Тёма. — Встаёшь этак рано утром и на пляж…

— Про пляж молчи, — отозвалась заметно помрачневшая за последние полчаса Мора. — Я там всё лето мороженым торговала, до сих пор трясёт: толпы жирных уродов, дети орут, а с меня и дома детей хватает!

— Чьих? — испугался Тёма.

— Ясно, не моих, сестриных. Отсюда все валят. В Севастополь, в Киев, кто покруче — в Москву или Питер. Севастополь тоже дыра, Микель вот в Италию свалил, он тату-художник, мне татушки забивал на халяву, я ему моделью была, он меня фоткал для портфолио, ещё и по фестивалям катал.

Тёма опустил глаза на ужасного Ганешу, чьё пузо просвечивало из-под кружева комбинации. Впрочем, на руках у Моры ещё и не такое было, Тёма решил не разглядывать и не расстраиваться, всё равно какое-то время придётся оставаться ходячей рекламой творчества Микеля, чтоб ему в Италии макаронами подавиться.

— Я два раза валивала, — продолжала Мора. — Первый раз вернули с ментами, как несовершеннолетнюю, второй полгода в Питере тусила, но бабки кончились. Ничего, к зиме насовсем свалю, лучше в сортире утопиться, чем тут застрять, как Машка! Машка — моя сестра, у неё муж вроде тебя. Если подумать, ты бы здесь прижился.

Улицы стали шире, фонари попадались всё реже, зато стали появляться машины, ели ползущие, подбитые и извиняющиеся за свою неуместность там, где изначально планировались тачки, максимум — ослы, впряжённые в небольшие повозки. В садах зрели мандарины, старики играли в домино под виноградными лозами, пахло жареным мясом, на террасах пили вино, провожая закат болтовнёй. Мужичок гнал стадо пёстрых коз с демоническими глазами. Несмотря на позднее время, всюду играли дети (Тёма забыл, когда видел их без конвоя взрослых).

— И прижился бы, — вздохнул Тёма. — Тебя-то что не утраивает? Зимой тепло, а не чёрная дрянь по восемь месяцев в году, снег с дождём, дождь со снегом. Море рядом…

— Далось тебе это море, — скривилась Мора. — не въезжаешь: здесь же ничего, ничегошеньки, ноль целых, ноль десятых. Ничего не происходит!

— Можно подумать, в Москве происходит.

— Это ты засел у мамы под юбкой, как грибок, а у нормальных людей в больших городах происходит жизнь! Зимой, дорогой, тут дождищи, ветрище и дубак гаже, чем в Антарктиде. Море — картинка на продажу, для туриков. Здесь летом все сдают сараи, фотографируют туриков с кроликами да шашлык жарят, а зимой курят бамбук и живут тем, что стрясли у туриков за сезон. Других занятий нету. Одни тут прикатили строить домик у моря, из Тюмени, так уже в ноябре взвыли и укатили назад. Только мой уникальный папочка завис, а ведь если б его вовремя показали психиатру, я могла бы родиться в Питере! У нас жизнь только летом, потом все разъезжаются по своим Киевам и Москвам, а я сижу здесь. Зато у моря. Ещё раз направо, теперь до упора и в гору. Осторожней, камни, зараза, сыпучие, колени мне не разбей.

Кое-как вскарабкавшись по почти вертикальному проулку вдоль виноградника, Тёма застыл с открытым ртом.

— Ты тут живёшь?!

— Угу. Папочка выбирал самый древний сарай на районе, он разбирается, как же, главный городской архитектор, то есть был до инсульта. Триста лет назад тут стоял здоровенный хлев, в плане ферма, у папочки даже фотография висит, правда, не трёхсотлетняя, а конца позапрошлого века. С тех пор ничего не изменилось, папа только жёлтый флигель под мастерскую пристроил.

— Офигеть! — восхитился Тёма.

Нахохлившийся под черепичной крышей дом смотрел на Тёму из-за ограды, способной выдержать напор примитивной артиллерии. Выходившие на улицу окна удачно совпадали размерами с дулом кремниевого ружья, хотя, судя по толщине стен и особенностям кладки, во времена постройки этого дома в моде были луки или, что вероятней, вилы и лопаты. Окна второго этажа, достаточно крупные, чтобы из категории бойниц перейти в категорию окон, к тому же украшенные яркими голубыми ставенками, смотрели на горы и небо — левое чёрное, слепое, правое уютно подмигивало кошачьим оранжевым глазом. Под горой болтала сама с собой река, к ней вели ступени, вытесанные до изобретения лопат, при помощи каменного топора. В сумерках можно было различить уходящие вниз террасы с виноградными навесами и гранатовыми деревьями. Чёрно-синими свечками сторожили вход в лес пихты. Из переделанного в гараж реликтового хлева смущённо выглядывал малиновый нос автомобиля, подозревавшего, что на его месте куда уместнее смотрелась бы свинья.

— Во-во, офигеть, — рыкнула Мора.

Евгений Анатольевич

Света ушла, Евгений Анатольевич осторожно высунулся из тела. Дело не в проклятых пятнах, от которых выключенная лампа не спасает, поскольку они не имеют отношения к освещению. Да и глаза, которыми Евгений Анатольевич за последние несколько лет привык смотреть на мир, также не нуждались в помощи осветительных приборов.

Проблема в Свете. Света — человек долга, но и у неё есть слабость — детективные романы. Жалко расстраивать человека, претворяясь выжившим из ума лампочконенавистником, но в противном случае Света круглые сутки торчала бы у смертного одра и вскоре заметила, что умирающий ведёт чересчур насыщенную жизнь (ставшую ещё насыщенней, убеди он, скажем, зятя Вадима снять крышу для облегчения умирания). Хорошо, язык не подчиняется, не то после очередной смены памперсов или… кормления Евгений Анатольевич непременно попытался бы убедить и заработал дополнительную порцию медикаментов, на этот раз — применяемых при психических заболеваниях.

Хлопья пустоты колыхались вокруг Нининой фотографии, самой любимой, сделанной ещё в Ленинграде, в блаженные семидесятые. Евгений Анатольевич привык к силам, имевшим место быть в его жизни с той памятной экскурсии на кладбище, хоть и не знал им названия, если таковое вообще существовало. Силы не желали ни зла, ни добра, были они непреодолимы и, в строгом смысле, справедливы: жертва принесена и принята, оплаченный заказ должен быть выполнен. Евгений Анатольевич скрутил силам мысленную фигу.

«Нет у меня желания».

Голоса на улице:

— …молодая — это сестра Машка, Вадим — её муж, маму зовут Светлана Яковлевна, но тебе, понятно, надо звать её «мамой», не забудь. С папой ты вряд ли познакомишься, он уже четыре года наверху лежит, в кабинете, паралич после инсульта. На всякий случай — папу звать Евгением Анатольевичем. Машкины дети: Макс, Никитка и Даша, на них внимания не обращай, но и не чмори, не то Машка докопается.

— Не собираюсь я…

— Это пока не достали, а они достанут. Короче, забей на спиногрызов, на Вадимчика тоже, ему всё пофиг. Главное, чтобы мама с Машкой чего не заподозрили! Ни слова отсебятины, повторяй, что скажу, при первой возможности отступай в мою комнату и запирайся, я так всегда делаю. Да, и не пялься на меня, а то у тебя вид придурошный, точно ты с голосами разговариваешь.

— Почти так и есть.

— Незачем пугать людей, особенно когда им есть, чего пугаться.

Одно из преимуществ состояния, в котором находился Евгений Анатольевич, заключалось в отсутствии необходимости выглядывать в окно, буде возникнет фантазия посмотреть, с кем разговаривает дочка Наташа, только что вернувшаяся из Москвы с очередным мешком одежд. У девочки талант модельера, жаль, нет возможностей его развивать, особенно сейчас, когда Евгений Анатольевич отошёл от дел, а семья выживает на грошовую Вадимову зарплату. Евгения Анатольевича в очередной раз укололо чувство вины. Когда Наташа была маленькой, он пробовал заниматься с ней живописью, но оказался скверным педагогом. Художественной школы в городе нет….

Так кого же это Наташа привела?

Вывернувшись из тела, Евгений Анатольевич рванулся в ярости к дочери… и бешеной мухой ударился о невидимую никому, кроме него, паутину, которой силы оплели кабинет. Он бился и рвался, но тени опутывали коконом, как всегда глухие к мольбам и гневу. Лишь когда Евгений Анатольевич смирился, кокон ослаб, исчезая.

Некоторое время Евгений Анатольевич трепыхался над телом, подавляя желание приказать силам уничтожить мерзкую тварь, завладевшую телом дочери. Гарик успел проучиться в вожделенном училище несколько месяцев, всё же сбежав от математики, вдруг достижение цели стоит смерти от пневмонии в шестнадцать лет? Кто может судить о таких материях? А кто знает, что за жизнь ждала Гарика, не пойди он ночью на кладбище? Биографии большинства людей сплошь унылые трагедии. Но у Гарика были родители, дед, два брата, умершие в тот же год что и Гарик по случайным пустяковым причинам вроде острого аппендицита, столкновения с грузовиком на автобусной остановке и прочее, прочее. Впрочем, Евгений Анатольевич с самого начала знал, что связываться с силами ни в коем случае не следует. Силы не торопили, они присутствовали в его жизни в виде провалов в реальности, излишне густых теней под абажуром. И в виде затянувшейся агонии.

В бессильной злости грызя язык, Евгений Анатольевич неожиданно для себя почувствовал интерес сил к твари за окном, интерес скорей доброжелательный. Более того, силы давали понять, что у Евгения Анатольевича появился шанс.

Катерина

Город лежал у вышитых тапок Катерины словно наряженная ёлка, опрокинутая в море вершиной. Подсвеченный сползавшим за горизонт солнцем порт годился на шпиль — лампочки там самые крупные и разноцветные, улицы разбегаются гирляндами, чем дальше от «шпиля» — тем мельче лампочки: фонари в горах до сих пор не привились. Опасливо крадётся по склону машина-светлячок. Встал. И задним ходом. Куда, спрашивается, забрался на ночь глядя? Снова вниз и снова встал. Ночуй в горах, приятель.

Выше Катерины живут разве что монахи. Виды у них шикарней, но жить так высоко в горах неудобно. В горах — волки. Прошлой осенью все шестеро монахов маршировали по ночам вокруг обители, колотя в таз с прожектором, и всё равно трёх коз недосчитались, а до Катерининых коз волки не добираются, боятся. Всё же волки — не главная проблема, главная — как выбираться с гор в город и, особенно, назад домой (пока не достиг просветления или не прикупил вертолёт для полётов в булочную). Нет к Катерине дороги, к монахам паломники за сотни лет протоптали, но довольно хреновую. Зато у монахов есть джип, а у Катерины — только дедова «копейка». На «копейке» до леса, потом запарковать «копейку» в заброшенный гараж Тагалдыевых, а дальше пешком-пешком. Особенно противно карабкаться по горам в дождь, камни скользкие, и в дредах полно колючек, если забыть подвязать их шалью.

Кстати о Коромыслове, не забыть ему завтра молока отнести. Катерина потянулась, кутаясь в шаль, и закурила ещё трубочку — больно красиво, жаль прерывать медитацию. В кустах за курятником шуршало. Та-а-а-к! Сетку проверить, чтоб её, эту ласку. Чем ловятся ласки? Капканами или мышеловками?

— Могли бы и поймать, — намекнула Катерина собакам.

Бабар, Карна и Чужой Пёс отвернули морды. Чужой Пёс, самый совестливый, ткнулся носом в Катеринино колено. «Пускай кошки ловят».

Знать бы, где они, кошки, по ночам гуляют! По утрам от них презенты: мышь на подушку, мышь на крыльцо. В подтверждение Катерининых мыслей старшая представительница кошачьего семейства мягко перетекла с подоконника на землю, потёрлась об юбку и слилась с мгновенной южной ночью.

Катерина встала с любимого пня, бывшего деревом ещё во времена дедовой партизанской молодости. Чаю и спать. Бросила сонный взгляд на город. Вздёрнула бровь так, что дрогнула продетая в неё серьга. Что это за нездоровая активность вокруг дома старого архитектора? Наконец умер? Всё равно чересчур. Такого тумана даже над кладбищем не было, когда там хоронили известного колдуна и по совместительству городского дурачка Гришу-Черепашку Ниндзя. Катерина подошла к краю обрыва, всматриваясь вниз, где над мандариновыми деревьями клубилось чёрное. Архитектура, мда. Почётный горожанин, вот бы родственники удивились. Пожав костлявыми плечами, Катерина удалилась в курятник, где долго гремела сеткой и ругала ласку.

Артём

Под угрожающим взглядом Моры Тёма отправил в рот ложку винегрета. Сделал он это с предельной осторожностью, словно ему предстояло экстремальное разминирование зубами. Винегрет был кошмаром Тёминого младенчества. Детсадовский повар умудрялся сотворить из безобидного (по слухам) блюда нечто, от чего в группе однажды передохли морские свинки. Воспитательница долго орала на нянечку, что за свинки деньги плочены, а винегрет, кто не дожрал, в бак надо кидать, а не в свинки запихивать и не в унитаз, тот тоже с винигрету ломается.

Тёма замер с набитым отвратной массой ртом, готовый взорваться прямо на семейный ужин.

— Наташенька, что с тобой? — заволновалась румяная женщина с лицом, укладывавшимся в определение «круглое и доброе», русыми волосами, зачёсанными в пучок настолько тугой, что кожа на висках грозила лопнуть, и солидных размеров грудью. Что-то в её голосе нервировало Тёму: была в нём болезненная правильность, как в старых фильмах. Ах да, Мора говорила, что её мать — училка.

— Тётя Света, оставьте её, выделывается, как всегда, — процедила Маша, совершенно не походившая на младшую сестру. Высокая, впечатляющая фигурка (впечатление портили старые треники и майка). Смуглая, водянисто-чёрные безнадёжные глаза, капризно сложенный рот и выбивающаяся из пучка на затылке тёмная пушистая прядь.

Маша отняла у белобрысого пацанёнка лет тринадцати мобильный телефон и подвинула к нему тарелку, ударила по руке белобрысого задохлика помладше, попытавшегося схватить телефон, и втолкнула ложку творога в рот младенца на высоком стульчике. Младенец выплюнул творог. Маша вытащила младенца из стульчика и поставила на пол. Заорав, тот поднял ручки и затопал ножками, требуя продолжения банкета. Маша посадила младенца на стульчик и нацелилась засадить в него новую порцию творога. Младенец отвернулся, давая понять, что попасть внутрь творогу не светит.

— Ты плохо себя чувствуешь, Наташенька? — приставала тётя Света. — Винегрет вроде неплох, специально к твоему приезду готовила, ты же у нас любительница.

Мора корчила ужасающие рожи. Без мультяшной раскраски да с нормальными волосами она была бы копией матери, разве что лет на тридцать посвежей. Тёма замычал, пытаясь донести до тёти Светы, что с ним полный порядок. Тётю Свету мычание не убедило.

— Дочка, ты случайно не наелась на вокзале пирожков? Мы много раз обсуждали, насколько это опасно.

— Кончай цирк! — рявкнула Мора. — Хватит мне маму пугать.

Винегрет требовал определиться — да или нет? Борясь с собой и с винегретом, Тёма мотнул головой, раздув щёки, точно младенец на стульчике. Младенец расхохотался. Улучив момент, Маша протолкнула в чадо творог, то зашлось гневным рёвом, подавилось и извергло еду на себя, на стульчик и отчасти в тарелку среднего брата. Тёма с облегчением последовал примеру младенца. Старший пацанёнок, с конкретно так подбитым глазом, визгливо заржал, младший надел тарелку на голову младенца, захлебнувшегося слезами, винегретом и котлетными крошками. На люстре корчилась от хохота Мора.

— Ах, несчастье, — на тёти-Светиных руках надрывающийся спиногрыз уехал в сторону ванны. — Наташа, завари себе на кухне ромашки! — донеслось из темноты коридора.

— Вон из-за стола!

Машин голос взмыл к потолку, волной ледяной ярости сшибив Мору. Пацаны испарились с безмолвием и молниеносностью духов. Освободившийся от винегрета Тёма подумал, что гнев Маше определённо к лицу, даже румянец появился. Залюбовавшись, он не сразу сообразил, что слова «Ты чего расселась, стерва? Да на фига ты вообще припёрлась?» относятся к нему. А сообразив, впал в прострацию, как делал всегда, когда на него кричали женщины (защитная реакция, с мамой работало).

— Сюда, придурок! — манила Мора у выхода из столовой, но на пути стояла великолепная Маша. Оставалась дверь на улицу, о которой Тёма в панике забыл. Не явись спасение самостоятельно, Тёма серьёзно рисковал схлопотать по физиономии одним из недоеденных ужинов, а то и всеми сразу.

— Уже воюете, девчонки? — добродушно поинтересовалось спасение. — Что-то быстро.

В конторе, где Тёма работал, такие парни водились в пределах сисадминской. Тёма с удовольствием пропустил бы со спасителем пивка, но ограничился благодарным кивком из-за Машиной (источавшей ненависть) спины.

Полчаса спустя имел место быть идеальный семейный ужин. Отмытый и даже оказавшийся девочкой младенец кушал картофельное пюре — ангельский ребёнок с рекламы детского питания. Братья уминали жареную картошку, исподтишка пинаясь под столом. Винегрет был выкинут в помойку (от греха), так что Тёма тоже получил доступ к картошке. При виде его аппетита тревога покинула округлое тёти Светино чело. Маша притихла, хотя Тёма продолжал ощущать с её стороны некую вибрацию, вроде тиканья бомбы в коробке из-под торта.

Между пирогом с капустой и пирогом с яблоком Тёма вздохнул о прелестях брака. Со своим отцом он знаком не был, но семьи друзей с детства наводили его на мысль, что полная семья — вовсе не то, что из неё раздувают. Тем не менее и вопреки пережитым волнениям, Тёме понравилось ужинать с большим семейством в просторной столовой с толстенными стенами из выглядывавших из-под штукатурки грубо обтёсанных камней. С массивной, антикварной на вид, но по-современному удобной, сделанной на заказ мебелью. С вязаными занавесками на окнах и такими же салфеточками на спинке дивана и кресел. С цветастыми подушечками на сиденьях стульев. С действительно старинной лампой над столом — тонкой росписи белые цветы по дымно-молочному стеклу. Вряд ли изысканно-деревенская обстановка была делом рук тёти Светы, разве что салфеточки.

Морин папа присутствовал всюду — в картинах на стенах, посуде, привезённой со всех частей давно прошедшего Советского Союза, а также ещё более давно прошедшей Империи. Кресло главы семьи, резное, деревянное, стояло во главе стола незанятым, и тёмно-синий плед был переброшен через подлокотник спущенным флагом. Выражение «тень покойного» напрашивалось при взгляде на это кресло, поэтому домочадцы привычно избегали глядеть в ту сторону.

Тётя Света сидела по правую руку от кресла, Маша по левую, мальчишки рядом с матерью в качестве пажей. Не зная, где полагалось сидеть Море, Тёма выбрал противоположный край по-рыцарски длинного стола, ближе к Вадиму.

Невысокий, худощавый, но жилистый и крепкий Вадим был медлителен, говорил мало и так долго собирался с мыслями, что окружающие то и дело его перебивали, заканчивая грозившую затянуться мысль. Только у тёти Светы хватало терпения дождаться естественного завершения мыслительного процесса зятя. Однако сидящие за столом обращались к Вадиму наперебой, не столько в ожидании ответа, сколько стараясь вызвать улыбку, от которой даже Машин взгляд теплел, впрочем, сразу же вновь наливаясь водяной чернотой. Малышка перекочевала с бабушкиных коленей на папины, где блаженно замерла, в то время как пальцы Вадима рассеянно перебирали её кудряшки. Сходство детей с отцом бросилось в глаза даже мало интересовавшемуся генетическими подробностями Тёме: на фоне остроносого, сероглазого и белобрысого семейства чёрная красота Маши выглядела хищной птицей в клетке с канарейками.

А Вадим — молодчина, без него с Машиным характером тут было бы кромешное поле боя. Наверно, Вадимов секрет усмирения буйной половины заключался в полной невозможности с ним, Вадимом, воевать, с тем же успехом можно было скандалить с подушкой. Что ж, некоторым нравится пинать подушки.

Мария

Она живёт в пустыне среди бедуинов, её дом — шатёр из козьей шерсти. У неё свой беговой верблюд и барашек редкой породы, одиннадцать кошек и охотничья собака. Часто уезжает в пустыню в мужской компании, на соколиную охоту, на бега, ходит по верблюжьим рынкам, где торгуют суданцы. Она — фотограф. Бывает, проводит ночь одна среди песков или снимает толпу пакистанцев без помощи танка. Её фотографии можно встретить на самых известных фотостоках, с ней сотрудничают журналы, и недавно о ней сняли фильм. Маша часто рассматривала её фотографии в разделе «Лучшие работы National Geographic».

«Вот чего себя за хвост дёргаю?», — Маша, хлопнула крышкой ноутбука и уныло огляделась. В спальне, большую часть которой занимала кровать, было уютно, как и пятнадцать лет назад. Всё то же любимое покрывало из козьей шерсти, из Африки (на нём Маша сейчас лежала). Покрывало привёз дед, Ленинградский, дипломат и путешественник. Маша выросла среди вещей, привезённых дедом со всего света, и среди вещей, привезённых папой и мамой со всего Советского Союза. Среди скульптур, картин, нот и книг на четырёх иностранных языках (из которых Маша понимала один, на уровне школьной программы).

Бабушкины картины на стенах не висели, — местной бабушки, не Ленинградской, — та картин не писала, а помогала мужу в его работе. У местной бабушки мужа не было, поэтому она написала безумное количество картин. В детстве папа тактично объяснил Маше, что работы людей, не получивших художественного образования, называются «наивным искусством», среди них встречаются интересные, более того, талантливые, но бабушкины натюрморты и морские пейзажи к числу таковых не относятся. Что, разумеется, не мешает бабушке Тоне оставаться интересным творческим человеком. Маша с бабушкой Тоней была слабо знакома, папа считал бабушку Тоню излишне экзальтированной и редко приглашал в гости.

Впоследствии Маша основательно перерыла в бабушкино наследство, желая повесить что-нибудь, например, в столовой. Ведь так несправедливо выбраться из степного села в какой ни на есть город, отдавать живописи каждую минуту, не занятую работой в библиотеке и ращением страдающей нервными припадками дочки-поэтессы, а потом всем плевать. Увы, даже необременённая художественным образованием Маша поняла, что вешать нечего, хотя бы из-за плесени. Плесень — отговорка не хуже прочих. Но сжечь холсты на заднем дворе рука не поднималась, так они на чердаке и остались. Мама хотя бы писала стихи, хранившиеся у папы в шкафу и много места не занимавшие. Маша пробовала их читать, но поэзия ей никогда не нравились, а мамины стихи к тому же были откровенно сумасшедшими. Сумасшествие бывает интересным, но не в мамином случае.

Вадим

Зачесался нос, потом глаз. Маша расчихалась, нащупала платок, высморкалась, ещё и ещё. Приступы насморка мучали её третий месяц, не помогло даже необычно жаркое лето, а сейчас, когда вечера стали прохладней, она и вовсе изнемогала.

— Маха, как ты ухитряешься простужаться на ровном месте? — кресло развернулось спинкой к монитору, Вадимом к кровати. По стёршемуся орнаменту на козьей шерсти запрыгали блики компьютерного мира гоблинов и эльфов, где Вадим проводил вечера.

— Вирусная база обновлена, — сообщил Машин ноутбук.

Вадим прыснул.

— У меня вазомоторный ринит, а не вирус, — неприязненно отозвалась Маша. — Елена Яковлевна считает, что моя нервная система не справляется с постоянным стрессом.

— Ну какой, какой у тебя стресс, Мах? — простонал Вадим, успевший пожалеть, что легкомысленно напомнил о своём присутствии.

Он редко нервничал, так как не видел в этом пользы. И не болел, потому что его родители вылечили всех детей впрок ещё во младенчестве. Отец Вадима заведовал городской больницей, Елена Яковлевна, его мама, была главным педиатром города. Болеть при таких родителях значило подрывать репутацию семьи, и наказывалось невкусными лекарствами, процедурами и постельным режимом. Собственных детей Вадим максимально оградил от бабушки с дедушкой, дав им возможность кашлять, сморкаться, подхватывать ветрянку и потеть, сколько вздумается. А теперь он с ужасом замечал, как жена зачастила к свекрови, причём всякий раз возвращается с пачками таблеток.

Вадим не сомневался, что Машкины недуги и нервы разом бы испарились, брось она переживать из-за мелочей и научись хоть изредка расслабляться. Машка отказывалась пробовать себя в роли мастера магического кунг фу, ненавидела рыбалку и ленилась ходить в походы. Однако при всём желании Вадим не мог сказать, что она любила делать, кроме зависания в интернете. Но Вадим, кончив игру, отправлялся спать, довольный проведённым вечером, а Машкино настроение после интернет-сёрфинга неизменно ухудшалось — где она только лазает? Всем стало бы легче, если б Машка хоть пива перед сном выпивала, но её тошнило от алкоголя, а курить б она бросила во время первой беременности.

Когда в голосе жены появлялись характерные звенящие интонации, молчание грозило вылиться в истерику с битьём предметов.

— Маха, ты тоже не делала уроков, и все остались живы, даже из школы не выгнали.

— Миллион раз просила не называть меня «Махой», как сраную кошку из мультика! Кстати, Макса с прошлого года выдавливают из школы, особенно после той истории на перемене! Конечно, ты не знаешь, какой истории, это же я разбираться бегаю.

— Так расскажи…

— А я рассказывала, сто раз рассказывала, а ты отвечал «угу».

Разговор катился по намётанному сценарию: Вадима обвиняли в невнимании к детям, сидении за компьютером и неумении зарабатывать деньги. Он мог бы возразить, что Машино внимание заключается в том, что на детей она постоянно орёт, в интернете висит побольше мужа, а заработать ей за тридцать лет удалось лишь однажды, помогая соседу собирать траву для кроликов (в возрасте шести лет). Однако Вадим не видел в вышеперечисленном трагедии: большинство людей не умеет добывать деньги. Максимум выучиваются кое-как кормить себя, а если и на семью хватает, то совсем молодцы. Дар зарабатывать так же редок, как способности к балету. Никто в здравом уме не станет сокрушаться, что он не прима Большого театра. Что до детей, Вадим их любил, но взрослому с детьми скучно. В серьёзные походы им пока рано, поговорить с ними не о чем. Самим же детям не интересно с младенцами, и они этого не стыдятся, так как это нормально. Ненормален, например, мужик, резвящийся с семилетками.

Вадим смотрел на жену, свернувшуюся между подушек в тугой гневливый клубок, и пытался понять, когда всё перестало быть хорошо? Катилось тихонько под откос, безо всяких причин, и вот Вадим не может вспомнить, когда последний раз утро и вечер обходились без скандалов, и всё чаще ловит себя на нежелании возвращаться домой.

Они сидели за одной партой с первого класса, Машка была его лучшим другом, каждый день они убегали в горы или на море, потом — каждый вечер. В восемнадцать она стала его женой, появился Макс….

Они не занимались любовью с тех пор, как родилась Дашуля. Удивительно, кстати, что родилась — после Кольки у Маши всё время либо что-нибудь болело, либо она была не в настроении. Маша с детства была со странностями, но это Вадиму и нравилось. Страшная мысль мазнула шершавым язычком: «Как Евгению Анатольевичу нравилась Машкина мать. Тоже, говорят, постоянно плакала, в каком возрасте ей шизу диагностировали?».

Артём

— Ты уверена, что с этим стоит идти в церковь? — напоследок воззвал Тёма к рассудку Моры, тоскливо глядя на предстоящую гору, заросшую даже издали колючими кустами. Идея, разумеется, была изначально провальной, но для очистки совести стоило попытаться, учитывая нехилую вероятность сорваться со скалы даже в удобных кроссовках, не говоря уж о зашнурованных до середины щиколоток туфельках.

А ещё Мора вырядилась.

Нет, правда! Сиськи закрыты, подол ниже колена, платье чёрное, разве что носили такие в фильмах пятидесятых годов. Но крест явно католический, как у монахинь в ужастиках. И кольцо с черепом, судя по размерам, котёнка. Хотя батюшка этого не заметит, потому что он заметит колготки, ободранные Морой при помощи маникюрных ножниц (на самом деле две пары колготок, чёрные и фиолетовые, сеточкой). Но главный улёт — тряпичный веночек. С распущенными линяло-розовыми волосами и в не первой свежести розочках Тёма напоминал себе Барби «Офелию», неделю провалявшуюся в канаве. Он по-настоящему страдал, как не страдал даже в детстве, когда мама напяливала на него очередной «смотри какой миленький костюмчик, и совсем недорого». На фоне моральных мучений прыжки с камня на камень казались пустяком. Тёма горько улыбнулся, представив вытянувшуюся морду ясновидящего, наткнись тот сейчас на него с Морой: нигде кроме как в нашем лесу, крутые близняшки, психичка из ада и привидение в трусах! Этому, как его, отцу Иоанну хватит и психички. Отлепив с лица очередной шматок паутины, Тёма попробовал ещё раз:

— Послушай, в таком виде ни один священник с тобой, то есть с нами, говорить не станет…

— Уймись, — процедила Мора. — То не так, это не этак. Сам-то ты как выглядишь? Страшный, маленький? А лет тебе сколько?

— Сто.

— Нет уж, колись, ты меня всюду рассмотрел по самое не могу.

— Ну, двадцать семь.

— Живёшь при маме, и никто тебе не даёт? Бе-е-дненький. А ты толстый? Ну же, признайся, толстый?

— Нормальный. Ты со всеми так разговариваешь или только меня через слово с говном мешаешь? Что я тебе сделал?!

Мора русалкой раскачалась на ветке у него перед носом.

— Ты? Мне? Да ничего, тело захватил, пустяки какие. А ты меня не оскорбляешь своими наездами? Небось, целый год в одних джинсах таскаешься и майку меняешь, только когда мама заставляет, а туда же, стиль мой ему не по вкусу.

Тёма скрепя сердце признал, что кое в чём Мора права.

— Извини, ладно? Я в одежде не разбираюсь, просто для меня это чересчур, как-то не рассчитывал, что придётся такое носить. Не поверишь, до тебя я даже женского белья ни разу не мерил.

— Честно-честно? — Мора сделала круглые глаза. — Ну, ты даёшь! А я-то считала, что ты с утра до вечера скакал перед зеркалом в мамином бюстгальтере. Ладно, мир.

— Мир, — улыбнулся Тёма. — Ты уже придумала, что мне священнику говорить, чтоб за обычного психа, то есть психопатку, не принял?

— Можно подумать, ты какой-то необычный, — привычно съязвила Мора, но уже вполне добродушно добавила. — Расскажем, как есть, повторяй за мной, и порядок. Отец Иоанн классный, сам убедишься. Да он мне всю жизнь благодарен будет, когда я ему докажу существование души!

— Души?! Он же священник, чего ему доказывать? Подразумевается, что это он должен тебе…

— Священник, мой дорогой, никому ничего не должен. По-моему, в такие вещи, как душа, взаправду верят только те, кто поимел личные причины, иначе ну никак не выйдет, хоть духовную академию заканчивай. Вот ты верил, пока с тобой не случилось? И я не верила. Не вообще не верила, а как все: «что-то где-то, может быть, наверно есть». Или нет. А отец Иоанн ужасно верующий, представляешь, как он будет счастлив на самом деле поверить? Жалко, маме нельзя рассказать, она у меня тоже верующая, ходит к отцу Иоанну каждое воскресенье, раньше меня водила в воскресную школу, но у меня от этого сплошь антирелигиозные мысли, и мама сказала, что я лучше приду к вере сама. Кажется, я это, в общем пришла.

— Религия, гм… — Тёма запнулся. В его жизни влияние религии ограничивалось просмотром фильмов «Догма» и «Хеллбой: герой из пекла». А также попытками одолеть Библию, Коран и Бхагавадгиту, предпринятыми в старших классах в поисках смысла всего вообще. — Слушай, а ты не задумывалась, что если есть душа, то остальное тоже… существует?

Колючка пропорола правую руку от запястья до локтя, Тёма лизнул царапину. Перестав раскачиваться, Мора замерла вниз головой.

— Это ты в религиозном смысле? — спросила она.

— В нём, — кивнул Тёма, и лизнул царапину ещё раз. — Знаешь, загробная жизнь. Разная.

— Ну, существует, и? А ты прямо рассчитывал, что тебя съедят червяки, и теперь обломался? Кстати, в кого я не верю, так это в «тру» атеистов. Никогда не встречала, чтоб кто-то серьёзно настаивал на червяках.

Тёма промокнул царапину подолом.

— Я тоже, конечно, не настаиваю, но… с червяками было бы проще, тебе не кажется? Ты бы их даже не заметила, выключили бы тебя как комп, и нет проблем. Ты вот как, считаешь себя… — Тёма стыдливо хихикнул, — праведницей?

— Чего?

— А того. Если ты не праведник, то за гробом тебя ждут большие неприятности, забыла? Какую религию не возьми. И карма у нас с тобой паршивая, раз мы оба так попали. Даже если мы сейчас выпутаемся, то рискуем родиться…

— Земляным червяком! — противным голоском передразнила Мора. — Гадким, грязным земляным червяком, гы. Десять тысяч миллионов перерождений подряд. Только говори за себя, лично я планирую… э, стоп, ничего я не планирую, иначе можно опять родиться в местечке вроде этого, а может и похуже. И дело не в карме, а вот в этом планировании! Мечтаешь иметь супер-пупер Ламборджини как у соседа, и в следующей жизни работаешь сторожем на автосвалке, где твоя Ламборджини к тому времени валяется. Или мечтаешь о путешествиях, и рождаешься проводницей. Мы воображаем, что всё будет прекрасно, а получается жопа, в то время как куча приятных, но неизвестных нам возможностей проходит мимо — мы их профукиваем, гоняясь за левыми заморочками. Лучше уж не заморачиваться, а плыть на волнах космоса.

Мора победоносно завертелась на ветке, аж листья посыпались.

— Смотри, я — полтергейст! Космос не желает тебе зла, Тёмочка, ты сам себе злой Буратино. Скулишь, пердишь, себя запугиваешь …. Смотри, круто-то как кругом!

— Круто, ага. Дико круто. Интересно, камни специально затачивают? А неколючие растения тут вообще есть, как в нормальных лесах? Травка, тропинки… если твоя мама регулярно карабкается в эту вашу церковь, то лично она на рай давно заработала. Не представляю, как старушки лезут туда с колясками и младенцами на костылях?

Мора скорчила привычную гримаску, закатив глаза и поджав губы.

— Старушки ездят на автобусе, но от моего дома до остановки километра три, потому что уроды понастроили заборов. Мне-то сейчас пофиг и на заборы, и на автобус, я куда угодно за меньше секунды могу попасть, только я от тела никуда не могу. Так что топай-топай. Вот чего ты нудишься? Гуляй, наслаждайся. Люди целый год копят, чтоб сюда приехать!

— Сюда?! — брюзгливо переспросил Тёма. — Или всё же на пляж?

— Мясо, понятно, жарится на пляже, чебуреки с пивасиком лопает, а я про людей говорю. Это же туристическая тропа! Её первобытные люди протоптали и белыми камнями выложили, чтоб в темноте светились. А видишь две красные полосочки, и в центре — белая? Это знак туристической федерации, при совке они ухаживали за маршрутами и водили экскурсии разной степени сложности. В горах было полно турбаз и лагерей, но сейчас почти все заброшены, тропы заросли, а туристов можно водить только отморозков на выживание. Вот Вадимчик водит. Пока был жив Горный Дед, он каждое лето расчищал тропинки, чтоб козам пастись. Возьмёт книгу и сидит на камне, самокрутки забивает, и козы его вокруг. Думаю, шмали тоже порядочно добавлял, судя по запаху и телегам, которые он гнал. Умер прошлой весной Горный Дед, так что скоро накроется у нашего Вадимчика его экстремальный бизнес, потому что не станет Вадимчик колючки мачете рубить, не на такого напали. Пользуйся возможностью, когда ещё такую красоту увидишь!

Горы висели над Тёмой, недосягаемо-близкие, подёрнутые дымкой. Неподвижной точкой застыла в небе хищная птица. Обвитые плющом деревья сплетались ветками, образуя невероятные своды над камнями в подушечках мха, украшенных яркими цветочками. Внизу лежала долина, испещрённая едва различимыми домиками, выбеленная солнцем лента дороги петляла по ней среди оливковых рощ и виноградников.

Но Тёма был не в том настроении, чтобы сдаваться.

— Хотя бы джинсы нашла нормальные. А кеды почему не дала надеть?

— Ой, всё, достал! Ты по жизни хоть какой-то позитив видишь? По морде вижу, нет, сплошь унылое говно.

— Не вижу, — согласился Тёма. — Какой, в пень, позитив?! Пошлёт нас твой отец Иоанн, говорить не о чем, а даже если не пошлёт. Что он может? Экзорцизм мне устроить? Отлично, ты вернёшься в своё тело, а я… а я «пройду», самый подходящий для меня термин. И ладно бы просто «прошёл», хотя тоже обидно, так ведь как раз тогда самый гимор и начнётся! Какую религию ни возьми, на райские сады с гуриями я не тяну, и Билом Гейтсом не реинкарнируюсь. Даже миллиард лет в виде червяка это вряд ли изменит, а ты предлагаешь пейзажиками на позитиве любоваться. Ну а ты-то сама, свалишь ты даже в Москву или в Италию, но потом умрёшь, и…

— … и стану привидением, — крикнула Мора, взмывая в воздух. — Это же чистый восторг! Если б могла, тотчас бы свалила, занудствуй тут один… — Мора вихрем проделала круг победы над горами и морем и опустилась рядом с Тёмой, смерив его презрительным взглядом. — Руки и ноги мне напрочь изодрал, порвёшь юбку — пеняй на себя! Эх, если б не одежда, я бы крепко подумала, не подарить ли это тельце тебе. На хавке бы сколько сэкономила, на транспорте, ночевать тоже не надо, и на погоду покласть. Но ходить вечность в одних шортах я не готова, даже в любимых. А ещё мне не нравится, что я до сих пор не встретила других духов. Как ты думаешь, это потому, что я не совсем дух?

— Спроси отца Иоанна, — посоветовал Тёма. — Могу ему передать, скажу, что внезапно стала медиумом, и теперь меня атакуют духи прямо пачками.

— Не вздумай! — ощетинилась Мора. — Про маму забыл? Отец Иоанн не выдержит, ей расскажет, а мама такой шутки не перенесёт. Мало ей Машки чеканутой!

***

Подъём кончился почти ровной площадкой. В зарослях ежевики прятался двухэтажный домик, ухитрявшийся выглядеть мрачно даже солнечным утром на фоне дубов, мелиссы и бесстыдно-голубого неба, впадающего в ещё более бесстыдно-голубое море. Тут дому здорово помогали бетонные стены в потёках многолетних дождей и мха, затворённые почерневшие ставни, а ещё ограда из ржавых прутьев по периметру первого этажа на довольно высоком цоколе. На второй этаж вела лестница, уже внутри ограды запертая кладбищенского вида калиткой, для достоверности образа обмотанной колючей проволокой. Если б дело происходило ночью, следовало бы ожидать голубоватого свечения и завывающих звуков. Тёма машинально отметил дерево с выдающейся веткой, клад искать (копать надо там, куда тень от ветки падает в полночь). Однако в доме обитали не только привидения: на верёвке болталось бельё, бродили крупные породистые куры, петух с радужным хвостом оглядел Тёму неодобрительно. Кошка в полосатой шубе открыла глаз и закрыла. Другая кошка, чёрная, последовала примеру первой. Из леса слышалось блеяние коз и бряцанье их колокольчиков.

— Кто тут живёт? — спросил Тёма Мору. — Интересно, как часто они выбираются хотя бы в магазин?

— Здесь живёт тётя Катя, у неё машина есть, — ответила Мора, — это нечто, копейка, последняя в городе, ей от деда досталась. Оставляет машину у подножья горы, а сама в гору с рюкзаком чапает. Этот дом тёти-Катин дед построил, партизан, герой, девять ранений, и все в бошку, полный улёт! Родные хотели сдать его в дурдом, потому что он был немного буйный, но он удрал в места боевой славы. У нас его ужас как уважали: герой, с ружьём, да ещё со справкой, что ему ничего не будет, если чё. Я его не видела, а к Машке он в школу приходил выступать на День Победы, в орденах по самые помидоры.

Со склона спустилась рыжая собака в манишке и белых носках и уставилась на Тёму с настороженной серьёзностью. Следом показалась ещё собака, копия первой, но в одном носке, и тоже серьёзно посмотрела на Тёму, вспомнившего, что собаки вроде бы способны видеть привидения. Эти собаки Мору не видели — Тёма бы непременно разлаялся, заметь он в метре над землёй розоволосую девчонку. Третья собака так и поступила, её мохнатое, длинное, редкостно криволапое тело едва не разорвало от лая. Смотрел пёс, несомненно, в сторону Моры. Рыжие собаки визгливо присоединились, но лаяли на Тёму. Тёма сделал вывод, что собаки, как и люди, не все подряд медиумы.

— Цыц все, — приказал хрипловатый голос, сразу не разберёшь, женский или мужской.

Однако это оказалась женщина, видимо, та самая тётя Катя. Она будто с самого начала стояла в дверях дома, просто не сразу пожелала сделаться видимой. Собаки замолкли, предоставив хозяйке выяснять отношения с чужаками. У тётки был вполне подходящий вид для владелицы дома с привидением раненного партизана и собаки-медиума. Лет ей было от «слегка за тридцать» до «под пятьдесят». Высоченного роста, худющая, исчерна-загорелая. Могла бы быть ничего, если б не нервный тик и бельмо на левом глазу. Одета она была в шаровары под чёрным до пяток сарафаном с разрезами до подмышек и резиновые галоши на босу ногу — Морин стиль, только побрякушек больше. Седые дреды такой густоты Тёма видел только на фотографиях индийских любителей гигантских косяков. В дредах Катерины было гораздо больше бус, чем у йогов — это, и повязанный на голове шарф, делало её похожей на пирата Карибского моря. И взгляд был по-пиратски решительным. Немного мимо цели, как у перекурившего йога. В правой руке тётка держала здоровенные вилы.

— Добрый день, — пискнул Тёма, услышал собственный голос, вспомнил, что теперь он девочка, и съёжился ещё больше.

Тётка кивнула.

— А я в церковь, на службу, — выдавил из себя Тёма. «Иду к бабушке, несу ей пирожок и горшочек масла».

Катерина снова кивнула. Многозначительно, Тёма был в этом уверен. Рискнув всё же поднять глаза, он убедился в худшем: правый глаз тётки, голубой, не мигая, смотрел на него, а левый, с бельмом, на Мору.

— До свидания, — выпалил Тёма и, задрав юбку, ринулся в кусты.

На Тёмино счастье, он сразу выскочил на нужную тропинку, к тому же лезть в гору больше не потребовалось, вполне годная тропинка побежала вниз. Колючки сменились оливами, толстые птицы клевали фиолетовые ягоды с незнакомых Тёме кустов, пахло подвядшими на солнце травами, далеко внизу точки яхт казались приклеенными к иссиня-чёрному глянцу воды. Тёма получил возможность отдышаться, и с удивлением почувствовал, как в нём просыпается благодарность судьбе, родившаяся вчера ночью в городе у моря и несколько пришибленная семейными криками и утренним скалолазанием.

— Почти пришли, — сообщила Мора. — Видишь колокольню?

Тёма кивнул. Лес перешёл в кипарисовую аллею, в свою очередь перелившуюся в деревенскую улочку с совсем уже древними домиками и стенами, способными выдержать удар пушки. По совершенно невероятной причине в чаше из кипарисов и сосен над деревней плескалось море.

— А тебе не показалось, что твоя тётя Катя тебя заметила? — вкрадчиво осведомился Тёма. — Я имею в виду, именно тебя. Её белый глаз так тебя и буравил.

— Не парься, у тёти Кати дикое косоглазие, она одним глазом на тебя смотрела, а вторым в пространство, а там как раз я была. Её в глаз плюнул йог, она сама маме рассказывала, с тех пор она этим глазом не видит ни фига. Наши уроды зовут тётю Катю чокнутой, они реально всех, кто хоть капельку на них не похож, считают чокнутым, но тётя Катя чокнутая по-настоящему. Отсюда нормальные люди сбегают, роняя тапки, а тётя Катя, прикинь, гражданка США! Её ещё в детстве увезли, у неё всё было, всё, чего другие и понюхать не надеются, она фотомоделью крутой работала, по всему миру каталась, но ей в глаз плюнул йог, и наверно, у неё от этого поехала кукушка, хотя могла и вирус подхватить. Короче, притащилась тётя Катя к деду, который к тому времени помер, поселилась в его доме, жутко креативные феньки делает и туристам на пляже продаёт. Я прошлым летом так хотела серьги из окаменевших когтей ястреба, невероятное что-то, но, пока бабки копила, их купили, дико обидно! У меня есть её кольцо из лавы с кристаллом, дома покажу, хотя что ты в этом понимаешь! А ещё тётя Катя делает вкуснючий козий сыр, и творог. Мама меняет их на пирожки или варенье, у мамы пирожки есть чаще, чем деньги.

— …и одна из собак заметила, — настаивал Тёма, — которая длинная и кривоногая, она точно на тебя лаяла. В пространство собаки лают по-другому. Я в собаках разбираюсь, меня три раза кусали.

— Ну и пусть, — равнодушно дёрнула плечом Мора. — Переводчиков с собачьего к нам пока не понаехало, так что не растреплет. Лучше венок поправь и юбку одёрни перед тем как в церковь заходить, чучело.

Катерина

— А я привыкла думать, что они встречаются только в Индии, — сказала Катерина Чужому Псу и отщипнула ему кусок лепёшки с сыром.

Бабар и Карна нарисовались под столом, вертя сабельными хвостами, оба поджарые, похожие на диких австралийских рыжих собак. На мордах — живейшее сочувствие: «Да-да, развелось невесть кого, а потом тапки пропадают, да». Катерина и их угостила лепёшкой.

— Не примазывайтесь, ничего вы не видели, — проворчала она.

Чужой Пёс чопорно поджал брыли.

Он увязался за Катериной на набережной прошлой зимой, сам запрыгнул в машину, хотя впечатление домашней собаки никак не производил. Типичный местный «квазитакс»: коренастый, мохнатый, редкой мощности голос и вывернутые наружу лапы. Одно ухо рыжее, другое — чёрное. Оборотной стороной наследственного рахита является рост интеллекта, когда учёные это докажут, люди наплюют на эстетику и полетят в космос. Решительно все одаривали пса замечаниями типа: «Феноменально уродливая псина!». Катерина отмахивалась, что пёс чужой, а он взял и прижился, но кличка «Чужой Пёс» так за ним и осталась. Катерина посчитала двойное имя признанием выдающихся способностей Пса — как бы имя и фамилия, или отчество.

— В Индии их полно, — продолжила Катерина, как обычно, обращаясь к Чужому Псу (кошки жили на собственной волне, а юных собачьих лоботрясов тонкости географии и мифологии занимали мало). — В Европе не видела, не знаю, почему. Климат не тот?

Катерина отпила травяного чаю и заела горьковатый вкус лепёшкой (три куска собакам).

— Вот ведь поладили с Наташкой, как тебе это нравится?! Если их в самом деле в церковь понесло, то вот счастье отцу Иоанну привалило, жаль не по специальности. Бедняжка Света… Наташка ей и так скучать не давала, теперь это. Но я пас. Что я скажу? Нет, ну что?! «Светочка, не пугайся, но твоя дочь чуточку одержима веталой»?

Они не были подругами — Катерина с детства предпочитала мальчиков (постарше). Но Света пекла вкуснейшие пироги, а варенье получалось у неё просто шедевральное. Катерина сладкое так и не освоила, ей больше удавались сыры, соленья и маринады. Со Светой было приятно посидеть за чайком… или не чайком. Расстроенная, Катерина встала, споткнулась о трофейный дедов чемодан, заменявший чайный столик, и едва успела подхватить чашку, остатки лепёшки достались Бабару с Карной.

Чужой Пёс был выше дрязг из-за еды и сочувственно следил за расхаживающей по комнате хозяйкой. То, что её беспокоило, не понравилось и самому Псу. На кладбищах много чего водится, это известно последним тупицам вроде Карны и Бабара. Но чтоб рядом с Домом! Шерсть встопорщилась на холке у Пса.

— Ой, Светочка, ты не знаешь, что такое ветала? — Катерина вскинула руки в картинном изумлении, так что многочисленные серьги в её ушах звякнули друг об друга. — Ай, да это такая тварь, вроде неприкаянного духа, живёт на кладбище, болтается на дереве вверх тормашками, бывают с крыльями, бывают без, бывают ещё с хвостами, длинными такими, но, если ночью по кладбищам не таскаться, они не опасные. Не расстраивайся ты так! Говорят, веталы знают прошлое и будущее, так что Наташка поднимется не хуже Джамили. Ну да, а чё такого, станет гадалкой, ты же переживала, что она работать не хочет? Вот и заработает, всем хватит, одевается она уже подходяще, плюс мордочка свеженькая, останется Джамиля без клиентов. А у тебя будут и дочка, и, гм, сыночек, в одном флаконе. Ты всё жалела, что не успела родить сыночка? Имеешь теперь. Ну как, успокоительно? — повернулась Катерина к Псу.

Тот помотал мордой. Выражение у него было такое, точно помотал.

— Не стану ничего говорить, — заявила псу Катерина, точно он настаивал поскорей бежать и рассказать всем. — Единственное, чего я добьюсь, так это того, что ещё один человек будет считать меня чокнутой тёткой.

Артём

С церковного двора Тёма выскочил красный и вспотевший, погоняемый шипением Моры, как ему казалось, со всех сторон разом, точно Мора была не одна, а целый миллион.

— Придурок! Какого хрена ты начал заливать про «пишу роман», надо было, объяснять, настаивать, чтобы он…

«…вызвал скорую», — подумал Тёма угрюмо.

Во дворе дома, где Тёма с мамой жили раньше, была церковь. Однажды туда пришла тётка, обычная, в платочке, но, когда зазвонили колокола, она принялась лаять нечеловеческим голосом, выть и рыть землю. Сбежались батюшки и бабки, вскоре тётку забрала скорая. От бабок Тёма с приятелем узнали, что тётка была бесноватая. Тёме тогда показалось нечестным, что батюшки сдали тётку врачам, а не взялись за бесов сами, как в фильме «Экзорцист».

Отец Иоанн

Отец Иоанн щурился вслед фигурке в съехавшим набок розовым венке. Он знал Наташу с рождения, сам её крестил. Хорошая девочка, только непоседливая, на занятиях отвлекалась. Отец Иоанн погладил бороду. Наташина мама Светлана была одной из его любимых прихожанок — бес уныния, отчаянно смущавший паству, да и отцу Иоанну частенько досаждавший, не имел приступа к Светлане, и тут отец Иоанн ей завидовал, был грех. Надо же, какой вдруг талант у Наташи! С профессиональной точки зрения отец Иоанн не мог одобрить сюжет с переселением душ, но, попадись ему такая книга в бытность подростком — прочёл бы с удовольствием. Кстати, о грехах. Тоскливо морщась, батюшка направился к «автомобилю», как почтительно звала тёща красный опель с подвязанной вервием правой дверью. Заднее стекло, помимо трещины, украшала табличка: «Какая жизнь, такая и машина». На водительском сидении отец Иоанн вдохнул воздуха, сосредотачиваясь. «Помолимся», — начал он. Молитвы в среднем хватало на полчаса небыстрой езды, после чего процедуру приходилось повторять. Зато отцу Иоанну не грозило быть закиданным помидорами, как отцу Марку, которому подарили мерседес. К священнику на мерседесе паства отнеслась без сочувствия. А ещё «такую и машину» можно было оставлять где угодно незапертой: без молитвы она не заводилась, и на запчасти была непригодна по причине ветхости и древности рода своего.

Мора

Понятно, этот Тёма всё запортил, чего ещё ждать от убогого? Нёс отсебятину, приплёл зачем-то, что роман пишет, даже толком не смог изложить, о чём. Отец Иоанн, натурально, посмеялся и того, отпустил, сказал, что романы писать не грех. Хотя это он по доброте — пургу вроде той, что втирал ему Тёма, не то, что писать, думать грех. Не зря парень комплектует, с таким мировоззрением ему и на червяка рассчитывать нечего, точно родится этой, как её… в тапочках… диффузией…. Нет, инфузорией!

— Да при чём тут роман? Что бы я ни говорил, не мог он нам поверить, ну подумай, вот что ему тогда делать? Святой водой нас поливать? Экзорцизмы читать, чтоб я при этом выл под потолком и блевал жуками? В общем, я б на месте твоего отца Иоанна до последнего не верил, просто чтоб не оказаться в идиотском положении.

Этот неудачник ещё и оправдывался, вот наглость.

— Ты и так в идиотском положении, — напомнила Мора, у которой появилась идея — Тёма подкинул своими «экзорцизмами». С отцом Иоанном не вышло, значит, надо попробовать с другого конца. А с другого конца самой авторитетной в городе считалась Джамиля.

— Мы пойдём гадать на кофейной гуще! — радостно сообщила Тёме Мора.

— Куда-куда?!

Неловкие прыжки и медлительное передвижение собственного тела серьёзно расстраивали Мору. Разумеется, отчасти это из-за Тёмы, и всё же люди устроены ужасно неудобно, это замечаешь, только избавившись от тела. Неужели скоро опять придётся потеть, пыхтеть, поднимаясь в гору, натирать пятки, расчёсывать комариные укусы и всякое такое? Фу, печаль.

— К Джамиле мы идём, к Джамиле, — объяснила Мора. — Она гадалка, к ней даже с Киева едут. Я давно хотела посмотреть, как Джамиля это делает, только повода не было, и лишних ста евро тоже. Сделай лицо попроще! Да, у Джамили сеанс — сто евро, а тут народ конкретный и бедный, чтоб сто евро зараз брать, надо быть Гендальфом и Сауроном в одном флаконе, чтоб морду не набили, если не сбудется. У мужа Вадимчиковой сестры брат слабоумный, там вся семейка такая, они его обычно запирают, а он под Новый Год в лес сбежал. Им даже менты сказали, что искать не станут, и чтоб к Джамиле шли — кому зимой ночью по горам охота лазать? А у нас, хотя не Москва, но зимой не фиг делать замёрзнуть, тем более в горах. Ну и Джамиля сразу сказала, что он в заброшенном санатории, там и нашли.

— Это она в кофейной гуще про санаторий разглядела?

Нет, ну вы посмотрите на него, он ещё фигуряет!

— Нет, ну может тебя тогда в милицию отвести? — предложила Мора.

— Лучше к Джамиле. А сто евро у нас уже появились?

Артём

Дом Джамили выглядел скромно, разве что бросались в глаза прожекторы на вышках и гигантский вольер, где бродили аргентинский доги, «белые ангелы смерти». Хлев, курятник, гаражи и сад расползались по холму, образуя небольшое поместье, подъезд к которому был плотно забит машинами посетителей. Народ здесь собрался разношёрстный: суровые мужчины в джипе, несколько деревенских семейств на раздолбанных колымагах, дама в этнических тряпках (эту не пустили), безнадёжная в смысле замужества велосипедистка, старик на видавшем виды мопеде. Проторчать на солнцепёке пришлось часа четыре, и все четыре часа из самой страшной колымаги не зытыкаясь орал младенец.

Мужик серьёзного телосложения и золотыми зубами при виде Моры дёрнул щекой, но допустил пред очи. Во дворе свисали вперемешку виноград и киви, стоял запах перезревших фруктов, и ещё один не мелкий мужик вылавливал листья из бассейна нежнейше-купоросного оттенка. У бассейна возились два черномазых упитанных мальчика и огненно-рыжая веснушчатая девочка.

Изнутри хоромы соответствовали Тёминым почерпнутым из кино представлениям о борделях: шторы, полумрак, много бордового, золотого, ковров, и вазы по углам. С искусственными цветами. От этого в интерьер вторгались кладбищенские интонации — искусственные цветы Тёма прочно ассоциировал с похоронами. Также как кисти, бахрому и мраморные статуи девушек со склонёнными головами.

Джамиля в собственном доме смахивала на уборщицу: линялые штаны, удивительно тонкая при таких ляжках и грудях талия, вязаная безрукавка, стоптанные тапочки поверх зелёных мужских носок. Ядовито-рыжие волосы стояли дыбом вокруг широкого белого лица с острыми скулами. Брови были также выкрашены в рыжий, на подбородке и под носом вились длинные седые волоски. Чуть раскосые глаза с припухшими мешочками, без малейшего признака пронзительности, разве что конъюнктивита или другой слезоточивой заразы. Мору (Тёма очень надеялся, что в смысле тела) Джамиля оглядела с обычным настороженно-неодобрительным выражением бабки с лавочки. Кроме дивана гаремного образца, на котором сидела Джамиля, сидений в комнате не было, и, чтобы поймать взгляд хозяйки, приходилось стоять как бы в полупоклоне. В целом Джамиля показалась Тёме на редкость стрёмной бабкой.

— Здравствуйте, — неловко выдавил из себя он.

— Добрый день, — неожиданно интеллигентным голосом вузовской преподавательницы поздоровалась Джамиля.

— Какой столик, приколись! — восторженно шепнула Мора. — Мне б такой в комнату!

При виде арабских затейливых букв на стоявшем перед Джамилей резном столике в Тёминой голове всплыло: «… никакой он не дядя, он злой Магрибский колдун. Мы, джины, давно его знаем».

То ли у Джамили было много безработных родственников мужского пола, то ли она предпочитала мужской персонал объёмной конституции, но мужик, принёсший поднос с кофейной чашечкой на блюдце, гораздо уместней смотрелся бы в качестве охранника ночного клуба бля любителей боёв без правил, чем официанта.

— Пэй, — приказал он Тёме.

Тот залпом проглотил кофе, надо сказать, отличный, хоть и без сахара.

— Ты, дэвочка, кофэ пыть прышла? — укорил мужик. — Кофэ пыть в кафэ хадыт нада.

— Ты чего всю гущу выдул! — Морины бестелесные пальцы влепили Тёме подзатыльник.

Едва заметным кивком Джамиля указала на столик, золотозубый почтительнейше опустил чашечку и удалился. Гущи в самом деле почти не осталось, Тёма облизнул губы. Джамиля повертела чашечку, перевернула, снова взяла-повертела, — сначала без энтузиазма, потом с возрастающим интересом. Сумрачно уставилась на Мору.

— Я редко выхожу из дома, — кивнула она на правую, вытянутую вперёд ногу, перевязанную сомнительной чистоты бинтами. — Ты — Наташа, дочь Евгения Анатольевича?

Тёма затеребил юбку, понял это и стал сам себе противен.

— Ага, я. Наташа.

Джамиля брякнула в колокольчик и велела охраннику-официанту ещё кофе. Вторую чашку Тёма едва пригубил. Нехитрые манипуляции с чашкой Джамиля проделала до крайности пристально и долго молчала.

— Я помню Наташу, бойкая девочка, — сообщила она в конце концов. — А ты кто?

— В каком смысле? — у Тёмы ком подступил к горлу и провалился в пятки. А ведь предупреждала Мора, что бабка крута.

— Вот-вот, и мне интересно, кто он такой! — крикнула Мора. — Бабушка Джамиля, вы меня, меня можете видеть? Собаки могут, вдруг и вы тоже? Он моё тело украл!

Однако Джамиля не обладала собачьей прозорливостью.

— У меня проблема… — начал Тёма.

— Должна тебя огорчить, но ты не туда пришёл, — покачала головой Джамиля. — Я гадаю только живым, с другими кофе не работает, а ты другой уже очень давно. Приятная новость: тебя скоро позовёт в гости женщина, иди и расскажи свою проблему ей. Только она у тебя не главная, она старая проблема. У тебя с полицией проблема.

— Ну да, мы деньги украли, — покаялся Тёма. — Неужели в полицию заявят? Из-за ста евро?! Ведь родственники. Нет, это, наверно, мама меня в розыск объявила.

— Нет у тебя мамы, — оборвала его Джамиля. — Я о другой милиции говорю, которая не от людей. Девчонку оставь в покое, с ней будут неприятности. Теперь идите, я всё сказала.

— А ты у нас, дорогой, оказывается, покойник? — присвистнула Мора уважительно. — Мог бы и намекнуть, чего уж, я б прониклась.