Бесплатный фрагмент - Поезжай и умри за Сербию

Книга русского «Че Гевары», советского офицера, яркого журналиста, который оставил хорошую работу и уютный дом в Самаре, чтобы отправиться на фронт в бывшую Югославию, помогать братскому сербскому народу бороться с американским и западным империализмом.

Хамкин Юрий Михайлович родился в 1951 году, в посёлке Усть-Нера Оймяконского района Якутской области. В 1974 году окончил Бакинское высшее общевойсковое командное училище. Служил в спецназе ГРУ (командир РГСН). В 1983 году с должности «командир роты», в звании «капитан», уволен в отставку по состоянию здоровья. С 1984 года — журналист. В 1989 году заочно окончил Казанский государственный университет по специальности «Журналистика». Автор нескольких рассказов («Пока человек ведёт борьбу», «Перекладина», «Сам против себя» и др.), опубликованных в ряде центральных журналов. В 1992 году в городе Самаре вышла повесть Ю. Хамкина «Один день лейтенанта Карташова».

В 90-х годах был одним из самых ярких оппозиционных журналистов Самары.

Как доброволец воевал в сербской пехоте в 1992—93, 95 годах, капитан армий Республики Сербской и Сербской Краины. Автор книги «Поезжай и умри за Сербию! (Заметки добровольца)».

Член общественной организации «Российские учёные социалистической ориентации» (РУСО).

Издание 3-е, исправленное и дополненное

«Моё сочувствие — всем жертвам очередной кровавой мясорубки на Евразийском пространстве, но моя любовь — тем, кто (подобно голландскому мальчику, затыкавшему пальцем дырку в плотине, чтобы море не затопило его родину) в трагическом одиночестве или ощущая за спиной измену, всё-таки пытался преградить путь новому мировому порядку, всё-таки верил в Россию.»

Мяло Ксения Григорьевна, «Россия и последние войны ХХ века», М.,«Вече», 2002г.

РЕЦЕНЗИЯ

на книгу Хамкина Ю. М. «Поезжай и умри за Сербию (Заметки добровольца)»

Настоящая книга написана очевидцем и непосредственным участником событий в Боснии и Сербской Краине в 1991 — 1993 гг

и проникнута болью за расчленённую и ослабленную Югославию,

за братский нам сербский народ.

Очень хорошо показаны планы НАТО и Ватикана по разрушению славянского государства в Восточной Европе, как один из возможных сценариев дальнейшего развития событий в СССР. В условиях одностороннего освещения событий в Югославии средствами массовой информации Запада и некоторыми «демократическими» СМИ в России очень важен взгляд с другой стороны. Считаю нужным издание книги Хамкина Ю. М. ввиду её патриотической направленности и правдивого изложения событий.

Первый проректор СамДС игумен Вениамин (Лабутин).

ПРЕДИСЛОВИЕ

написанное 20 лет спустя

После описанных ниже событий прошли уже долгие годы. На встречах с ветеранами, молодёжью, активистами общественных организаций и так называемой «общественностью» мне всегда в различных формах задают один и тот же вопрос, смысл которого формулируется примерно так: " За каким чёртом вас туда понесло?!»

И каждый раз (десятки раз!) этот вопрос ставит меня в глухой тупик.

Хорошо, если его задавал человек в возрасте. Тогда я думал: ну, если ты до сих пор ничего не понял, что же я сейчас тебе могу объяснить…» —

и отвечал соответственно. А вот если спрашивала ребятня, пытливые юноши… тут можно широко улыбнуться и спросить: «Если б были все как вы, ротозеи, что б осталось от Москвы, от Рассеи?».

А если конкретно, наших добровольцев вёл в Сербию древний

клич русских воинов вещего Олега, князей Игоря, Святослава Игоревича и многих таких же, за века ставший непреложным законом: «За други своя! «Он, этот призыв, заложен в культурной матрице народа и объяснять тут действительно нечего. И мы особенно не размышляли: друг в беде — приди и помоги.

Именно так было на тот момент. Но вот, как сказал поэт, «большие годы пролетели». И они вдруг высветлили совершенно неожиданную сторону тех событий, о которой никто из нас тогда даже не подозревал.

Чтобы читатель мог точнее разобраться о чём речь, напомню одну старинную историю, случившуюся в далёком Х|Х веке на другом конце Земли, в североамериканских Штатах, эхо которой до сих пор не смолкает в современных США.

В середине Х|Х века североамериканские штаты уже не один век

разъедала раковая опухоль рабовладения, очагом которой был Юг страны. На этой мракобесной территории господствовало мерзкое рабовладение, с которым Европа покончила уже более тысячи лет назад: «белый человек», англосакс, плантатор кнутом и жесточайшим террором (нацисты — младенцы) принуждал к непосильному труду

миллионы чернокожих жителей страны.

И вдруг, в 1855 году, в самый расцвет американского рабовладения один такой вот белый, англосакс, из семьи рабовладельца и сам рабовладелец по имени Джон Браун собирает в Канзасе чёрно-белый отряд и поднимает вооружённое восстание против… рабства и рабовладельцев. Разумеется, восстание было жестоко подавлено, а сам руководитель взят в плен и повешен.

Борьба чернокожего населения сначала против рабства, а затем

за равноправие с белыми продолжалась все последующие десятилетия, продолжается и сегодня. В этой неравной борьбе были

отчаянные, трагические, казалось бы, безнадёжные моменты, и тогда кто-нибудь из изверившихся бойцов с горечью говорил: «Все белые

против нас, негров…". И всегда находился (и находится) тот, кто возражал усталому соратнику: «А как же Джон Браун?».

В подлые 90-е, в разгар мракобесия юрких, ельциноидный Кремль бросил сербов в тяжелейшей беде, оставив один на один

с самой мощной военной машиной современности — блоком НАТО: в

агрессии против небольшой страны приняло участие более 30-ти государств мира. Сербам была нанесена тягчайшая рана, которая кровоточит до сих пор.

И всегда найдётся в сербском обществе кто-то, кто скажет:

«Предала нас Россия…» Но он неизбежно услышит в ответ: «Как, а русские добровольцы?».

18 марта 2015 г., Самара.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. БОИ В БОСНИИ И ГЕРЦЕГОВИНЕ

«Усталые, после работы

мы снов не видали иных,

а только твои пулемёты,

и песни отрядов твоих!»

Ярослав Смеляков

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

ПОД ОГНЁМ

Предательство — худший из человеческих пороков, сказано в Книге Книг. Вот почему, когда числящийся министром иностранных дел России факир Козырев «со товарищи» из Кремля предали Югославию, присоединившись к т.н. «санкциям» ООН против многострадального народа, веками жившего под покровительством России, я немедленно принял решение пробираться на фронт в Югославию.

Но дело не только в Козыреве и К из «Демократической России».

Крайне подло повели себя холуйствующие журналисты из официальных «независимых» СМИ. У них, видите ли, семьи; они, видите ли, дорожат работой. А значит требуется по приказу «хозяев» разжечь гнусную кампанию травли маленького славянского народа, ликующе подпевая Западу (деньги не пахнут!).

Очень долгое время народы России не знали страшную правду о балканских событиях, только сейчас она начинает дозированно просачиваться на страницы газет и экраны ТВ.

Помочь сербам огнём своего автомата — это одна цель, которую я преследовал, отправляясь на фронт. Вторая — помочь пером: развеять смрадную завеса лжи над Балканами и показать, кто есть кто в этом конфликте.

С 17 ноября 1992 по 5 мая 1993 г. я неотлучно находился на

1-й огневой линии Босанско-Герцеговинского фронта в стрелковой роте автоматчиком. До середины января 93-го воевал в Герцеговине

(село Польице), потом в Сараево.

Как я выполнил свою первую задачу пусть расскажут мои сербские командиры. А как я выполнил свою вторую задачу, судить вам,

читатели.

17 июня1993, г. Самара.

Я ПИШУ

«Пишите честно,

как перед расстрелом.

Жизнь оправдает

честные слова.»

А. Жигулин.

Опять попала в стену пуля. Не занавесить ли окно? Надо бы, но некогда: я пишу. Я ещё не всё сказал об этой войне. Всё сказать об этой войне никому не под силу. Но надо успеть сказать как можно больше. Успеть! Успеть! Я пишу. Справа в двух кварталах жестокий бой: танковые пушки бьют прямой наводкой, и от грохота позванивают стёкла, расцвеченные желто-красными бликами пожара. Мне эта музыка не мешает: я пишу. Я не признаю «объективных обстоятельств», пишу в любых условиях — в разбитых квартирах, в казармах, штабах, блиндажах, дотах, в траншеях, у костров при свете свечей и горящих домов.

Свечи использую разные: бытовые, церковные, тонкие, толстые, восковые, стеариновые. Я покупаю их на базарах, с рук, в храмах. А если купить негде, использую «кандило». О, об этой примете войны следует сказать особо.

Быт каждой войны имеет свою примету: в нашей гражданской

— лучина, плошка, в Великой Отечественной — гильза с соляркой со сплющенным горлышком и фитилём. А здесь — кандило: стакан, в котором 50х50 подсолнечное масло и вода, а на поверхности сплющенная металлическая пробка с дыркой, откуда торчит фитиль

(обычно шнурок от ботинка). Этакий модернизированный вариант плошки. Горит долго. Почти без копоти, но светит тускло. Однако

писать можно.

Бумагу я ищу в грудах мусора, в разрушенных школах, ручки

выклянчиваю или просто прикарманиваю.

Я пишу, когда сыт или голоден, когда болен, ранен или здоров,

на отдыхе, после марша или боя, когда тепло или холодно. Для меня каждый день как последний. Надо успеть как можно больше.

Сегодня условия идеальные: над головой — крыша, в углу — раскаленная печурка, есть стол, стул, свеча. Есть даже чай на печурке.

За окном нарастает стрельба — треск пулемётов и орудийные залпы слились и замерли на одной высокой ноте: сражение приобретает характер натянутой струны. В другое время я бы, не раздумывая, выскочил с автоматом на улицу, но сейчас есть вещи поважнее: пишу. После дежурства в траншее имею законных шесть часов отдыха и бросить меня в бой может только конкретный приказ.

А поскольку телефон молчит, я пишу.

Я пишу о тех, кто рядом, об артналётах, о пожарах, о засадах,

об атаках и контратаках, о дотах на перевалах и скрещениях троп,

о баррикадах на улицах, о танках под арками домов, о павших и пока ещё живых, о пленных, о пьяных, о трезвых, как пьяных, о сошедших

с ума, о снайперах, убивающих детей, о солдатской бане, о брошенной старушке, об очереди за водой, об очереди за мукой, о нетопленных квартирах, о героях, дезертирах, о друзьях, ставших врагами, о правых и виновных…

Я пишу, пишу, пишу…

Свеча горит, горит, горит…

11 февраля 1993 г.

ПОЕЗЖАЙ И УМРИ ЗА СЕРБИЮ!

«Вино — друзьям,

ночь проводов — невесте.

Вину — стакан: отвальную залить.

Я укажу ещё и час и место,

В которые меня похоронить!»

И Бойко.

Когда серб говорит: «Нас 300 миллионов вместе с русскими», он не шутит: так выражается многовековая духовная потребность народа в ощущении мощного союзника за спиной. Друзей предавать нельзя, об этом в Кремле сегодня забыли и, следовательно, вопрос не стоял так: ехать — не ехать. Вопрос стоял: как добраться.

Турфирм развелось при дерьмократии — в одной Самаре два десятка! Звоню в каждую с вопросом «нет ли путёвок в Югославию?» и 20 раз слышу: «Нет.» Блокада. «А в Болгарию?» — «Болгария — Турция — за доллары.» Долларов я не заработал. Остаётся Румыния. Тут сразу два приятных сюрприза: путёвка стоит всего одну зарплату; не надо оформлять загранпаспорт — «пускают» по вкладышу.

Итак, Румыния. Теперь следует подумать, как преодолеть румынско-сербскую границу. Собственно, много думать нечего: нет

информации к размышлению. Невозможно получить сведения о пропускном режиме, а если он суров, то: как укреплена граница, характер местности, режим охраны и т. п. Нет топокарт.

Зато есть компас. С него начнём, Я положил в рюкзак первый совершенно необходимый предмет — компас. Потом к нему добавятся пассатижи (возможны проволочные заграждения), детский надувной плотик, вроде способный удержать рюкзак (на границах обычно течёт хоть небольшая, но речка), бинокль (театральный), верёвки 4м, 2 кг сала, растворимый грузинский чай, полкило изюма — автономное питание на несколько дней без денег; из медикаментов — аспирин, анальгин, йод, бинты и проч., а также 200 г водки.

Я выучил назубок 100 румынских и 100 сербских слов — всё о транспорте и удовлетворении первичных потребностей. Причем если румынские слова позволительно занести в записную книжку, то сербские следует запоминать намертво: в разных странах за нелегальный переход границы «дают» от трёх до 10 лет, сколько

«дают» в Румынии узнать трудно, но можно предположить,

что законы, установленные ещё Чаушеску весьма суровы. Итак, если близ границы меня задержат, доказать, что я не «заблудился», а пытался пересечь её погранцам будет очень тяжело: в моих вещах нет ничего, что прямо бы указывало на это, каждый предмет совместим с понятием «турист». По этой же причине не взял карту Югославии, предполагаемый маршрут к фронту выучил наизусть (из газет знал, что штаб фронта в Билече). Замысел прост, как репка: пересечь границу, на попутках добраться до фронтовой зоны, первому встречному командиру предъявить военный билет и предложить свои услуги.

Сказано — сделано. И вот перрон самарского вокзала, туристы. Оказывается, это не просто туристы, а «коммерческие туристы»: судя по количеству и объёму тюков, они опустошили прилавки всех самарских магазинов: бензопилы, утюги, кипятильники, термосы, мясорубки и даже… дихлофос. Румыны будут счастливы. У коммерческих ребятишек всё отработано: какие-то хитрые складывающиеся тележки повышенной грузоподъёмности, спецрюкзаки…

Начался сбор денег, по 5 тыс. с носа и по бутылке водки с двух на взятку таможенникам. Я — белая ворона, мой груз не превышает 10 кг и я не боюсь таможенников. Но худой мир лучше доброй ссоры с целой оравой торгашей, и я раскошеливаюсь, хотя запас денег крайне ограничен.

Состав группы — человек 40, четвёртая часть — женщины: одна — явная потаскуха, две пожившие много курящие дамы, остальные — типичные базарные торговки. Мужская часть тоже не порадовала колоритом: 2—3 запойных, 2—3 отпетых матершинника, остальные —

парни студенческого вида, искренне пытающиеся улучшить свое материальное положение. Хотя, последних большинство, атмосферу создают первые, так что находиться среди этого сброда само по себе тяжкое моральной испытание.

До Кишиёва — поездом, в Кишинёве пересели в автобус. Тут-то нас и обрадовал встречный турист: «Мы три дня на границе стояли, а были 54-ми. Сейчас, возвращаясь, я насчитал 73 автобуса. Ох и припухнете вы, братцы!».

Так и вышло: больше суток провели в автобусе, причём не сдвинулись ни с места. Снаружи дождь, ветер, грязь, в автобусе духота. У торгашей деньги есть, они пьянствуют (300 рублей бутылка водки с рук) и жрут молдавские шашлыки (100 руб. микропорция), а я «припухаю». Автобус доверху завален тюками, лезть к сидениям приходится в полном смысле «на карачках» (сбили два плафона), а тут ещё в каком-то тюке от жары взорвался флакон дихлофоса, и стало весело-весело. А тут ещё наша потаскуха набрела на автобус с армянами, те стали её хватать, она убежала к нам в автобус, который тут же осадили армяне, закидав комьями грязи. Торгаши при сём никакого боевого духа не выказали.

Наконец у торгашей нервы сдали: срок путёвки истекает, и они раскошелились на крупную взятку по 700 рублей с носа. Я деньги доть отказался, туманно обронив: «После…". Это они понимают: после, значит, торговли (по их предположениям я везу какой-то тайный товар, на мои уверения: «Еду посмотреть страну», они только улыбаются).

Взятка пробила дорогу и мы в зоне таможенного контроля. Тут

выясняется: чтобы вывезти из страны товары всех самарских прилавков, надо дать взятку не в 5 тыс. и 20 бутылок водки, а 7 тыс. и те же 20 бут. водки. Я опять буркнул: «После…».

Румынская таможня. Ну уж тут-то все товары Самары примут с распростёртыми объятиями, горячо поблагодарят наших «коробейников». Ан нет! На дороге встал румын с ножом. Этим ножом он принялся энергично вспарывать драгоценные тюки. Что

тут сделалось с торгашами: неистовый вой! Пришлось им ещё раскошелиться по 100 тыс. лей (1 лея шла тогда за 1,2 рубля)

Тяжела шапка Мономаха! И горько пожаловался мне один торгаш:

«Вот, ещё ничего не продал, а уже весь в долгах.»

Ох уж эти румынские пограничники! В своё время Ильф и Петров в своем гениальном романе описали сцену ограбления этими воинами Великого Комбинатора. Прошло 60 лет и что же? Ничего не изменилось. Генотип!

Автобус покатил по изрядно изнуренной демократией Румынии. Истощение зримо невооруженным глазом: лошадёнка и крестьянин за плугом — куда ж дальше…

На въезде в Бухарест автобус остановили: «Рэкет, рэкет пришёл», — зашептали торгаши и спрятались за спинки сидений. Вымогатели были предельно вежливы: назвали сумму (по 5 тыс. лей с носа), оставили номер телефона («на случай если будут неприятности» — понимай: если побеспокоят конкуренты), любезно проводили до гостиницы, показывая дорогу. Я поразился чёткой работе: встретить в субботнюю ночь одинокий автобус… в котором три человека от вымогательства не страдают: водитель, руководитель тургруппы и молдавский представитель. Хотя информацию могли передать с обеих таможен, да и сам представитель. По утверждению ограбленных, действовали самарские преступники.

Бухарест — конечная цель вояжа; торгаши радостно сыпанули из автобуса, разминая затекшие члены.

— Привет! — сказал я, — На этом наши пути-дороги расходятся.

— Деньги давай! — завопили торгаши.

Понимая, что разговаривать с ними надо на их языке, я с

чувством молвил:

— А пошли вы на…

И, мстя за невзгоды пути, сделал известный жест рукой:

— Нате!

В ответ, конечно, каскад угроз и мата, но с места никто не сдвинулся. Я побрёл к остановке троллейбуса. Всё шло чётко по плану! В моем распоряжении было 5тыс. лей, выменянных у границы.

В ночном пустом троллейбусе ко мне подсел румынский инженер-физик. По-русски он не говорил, но как-то сразу выяснилось: мы оба неплохо знаем английский плюс сто моих румынских слов. Я усвоил, что жизнь в отныне демократической Румынии всё хуже и хуже, и ничем хорошим это не кончится. Он проводил меня до Северного вокзала, указал на кассу на Тимишоару и распрощался.

Прямой поезд уходил лишь утром, я двинулся с пересадками. Там, на севере, Дунай отклоняется от границы и она идёт по суше. Но прежде чем обратиться к традициям славной пехоты, я решил испробовать запасной вариант «под дурачка». Смысл в том, чтобы купить билет на ближайший сербский пограничный город и «под дурачка» поехать: авось румыны не задержат («Уезжаешь? Ну и вали!»), а с сербами я договорюсь. До Тимишоары добирался в вагонах «ла класса а дойа», короче, в жёстких. А люди в таких вагонах общительны и я узнал массу интересных и полезных вещей. Например, что румыны свободно ездят в Югославию на работу («Либрэ фронтиера, либре!» —

махал руками местный то ли «хиппарь», то ли «металлист», что означало: граница свободна!). Румыны, как оказалось, очень приветливы и общительны, а у меня всего 100 слов; я им одно, а они в ответ целую очередь. Но что надо, я понял.

Из окна разглядел: берег Дуная патрулируют парные автоматчики, расстояние между патрулями 5 -7 км. На пересечённой местности щель достаточная, чтобы проскочить.

Во второй половине дня добрался до Тимишоары и принялся ориентироваться в обстановке.

— Мне нужно в Белград, — нагло заявил я в справочном бюро. Пожилая служащая принялась что-то длинно объяснять по-румынски, но вглядевшись, вдруг оборвала себя на полуслове и…

заговорила по-сербски, вставляя русские слова.

— Ви србкиня! (вы сербка), — обрадовался я.

— То тако.

Она объяснила, что самый верный и короткий путь в Белград —

поезд Бухарест-Белград, который прибывает в 7 утра. Билеты в кассе 5 за час до прибытия. Пожелала счастливого пути.

Итак, предстояло скоротать ночь. Сунулся в зал ожидания для

пассажиров 1-го класса (мягкие кресла), но был с позором выдворен в

зал ожидания для пассажиров 2-го сорта, пардон, класса (жёсткие скамьи). А там в начале ночи железнодорожник и два полицейских с

автоматами принялись проверять билеты. Откуда у меня билет, который продаётся за час до отправления! Никакие объяснения не помогли, выгнали с вокзала вместе с бомжами, калеками и нищими.

А это люди опытные, их каждую ночь выгоняют, и они, должно быть, знают всякие теплые закутки окрест. Я пошёл за ними и провел ночь в относительном тепле. Калека, подмигнув, достал из-за пазухи плоскую бутылку, взболтнул, омывая горлышко, и протянул мне (наверное, за-

помнил, как час назад я выделил ему 50 лей). И хотя русскому человеку, если задумал сделать что-то путное, пить нельзя ни глотка, я выпил, чтоб не обидеть мужика.

А утром всё было, как объяснила сербка: я подлетел к кассе первым и взял билет не до Белграда, а до пограничного сербского города Вршац (чтоб лишних денег не тратить, если ссадят).

В купе оказались всё те же «коробейники», но более высокого полёта. Эти оперировали от Китая до Ламанша и везли не самарские чайники, а китайские шелка. Были пьяны слегка, не матерились.

Румынский пограничник, не глядя, хлопнул во вкладыш штамп пропуска, и я пересёк сербскую границу, которая представляет собой неширокую вспаханную полосу, от горизонта до горизонта; никаких

укреплений не заметил.

Вообще поезд этот барыжный. В таможне выстроилась длинная разноязыкая очередь с тюками. Я намеренно встал последним: мне не нужны свидетели объяснений с сербами: когда достану из широких штанин свою общегражданскую паспортину, они могут отреагировать не по Маяковскому… И тут меня высмотрел молодой пограничник,

расталкивая толпу, двинулся ко мне. Подошел, прицелился глазами:

— Где твои вещи?

— Вот, — кивнул я на рюкзак.

— Это всё?

— Ага.

— Пойдём!

Он провёл меня через таможню, хлопнул в паспорт штамп, хлопнул по плечу и указал на выход. И я — в Югославии! То, что в Самаре представлялось нереальным и на что я пошёл лишь для очистки совести («надо же что-то делать!»), оказалось явью! Более того, на моей памяти ни один из планов не претворялся в жизнь с такой изумительной точностью! Я торжествовал, рассматривая уютный чистенький городок, ажурные ограды, мощеные мостовые, добротные каменные дома под черепицей…

Теперь оставались детали. Рейд по румынской территории

потребовал 2,5 тыс. лей. Я двинулся к базару менять оставшиеся деньги. Цыгане не признали никаких честных пропорций (1 лея —

2 динары) и согласились менять один к одному. Делать нечего. Им же

загнал бинокль и пассатижи по смехотворной, конечно, цене. Набралось 3,5 тыс. динар, билет до Белграда стоил 900.

Электричка подошла к окраине столицы и остановилась. Я кинулся за разъяснениями: мне надо на центральный вокзал. Выяснилось: проезд в автобусе до центрального вокзала стоит 250 динар. «Не отдам 250 динар на паршивый автобус, пойду пешком, заодно и город посмотрю: задерживаться для этого специально нет смысла», — решил я и двинулся с рюкзаком по вечернему Белграду. Ох и красивый же город! По-честному, красивее Москвы, а вот с Ленинградом сравнить можно. Сербы любезно указывали дорогу, можно сказать, под ручку вели, неизменно пытаясь разговаривать по-русски (наш язык здесь обязателен в школе).

На центральном вокзале, наскоро оценив обстановку, я понял:

надо пару часов отдохнуть. Едва прикемарил в зале ожидания, как в мозг ввинтился сварливый голос: «Ну почему ты не купил лампочек…»

Пришлось разомкнуть веки: игнорируя спящих пассажиров, отечественная дура громко отчитывала пьяного мужа: «У нас нет лампочек…» нудно и монотонно лезло в уши. Я всё же попробовал вздремнуть, но пелену сна разрывали «лампочки»: «Как ты мог забыть про лампочки… А как теперь без лампочек…» О, Господи! Эти и Белграде достанут. «Чего же ты хочешь, сказал я себе, сегодня за границей отираются люди совершенно определённого пошиба. Ты не встретишь здесь, кого уважаешь, и кто уважает тебя — рабочих, механизаторов, инженеров, вкалывающих «за зарплату» (забегая вперёд, скажу: встретил! За час до отправки на фронт в белградском магазине столкнулся с двумя командированными с ВАЗа. Это же совсем другие люди! Тепло поговорили, и они, всё поняв, пожелали мне вернуться живым. «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет!» — ответил я.).

По перрону шёл солдат ЮНА.

— Вы солдат ЮНА? — уточнил я.

— Войник Савезна Република Югославия, — бодро отрапортовал воин, — А ви — русо?

— Русо, русо, — а где офицер?

— Я не официр, — замахал руками солдат и улыбнулся ещё шире.

— Вижу, что не генерал, а где офицер? — настаивал я, зная, что эта фраза на обоих языках звучит одинаково.

— Тамо официр!

— Веди! Важан питанье (важное дело).

Солдат привел меня в комендатуру вокзала и закричал с порога:

— То рус пришёл!

Из-за перегородки поднялся капитан, улыбнулся, распахнул дверь: проходите, садитесь. Но садиться я не стал, а достал военный билет и положил перед капитаном. Затем медленно и чётко выговаривая каждое слово, я повторил те самые фразы, которые целый месяц повторял про себя утром и перед сном — что я русский офицер запаса, иду через Румынию воевать за Сербию, что у меня есть деньги и продукты, но я не знаю обстановку и прошу показать кратчайший путь на фронт.

Офицер смотрел во все глаза и ничего не отвечал. Тогда я повторил второй раз, а после паузы — третий. Он пытался улыбнуться и

…молчал. И тогда внутри меня словно взорвалась шаровая молния:

торгаши и вымогатели, нищие и полицейские, таможни и границы, грязные румынские вокзалы, вагоны, пересадки, перроны, цыгане,

сало, которое уже не лезло в рот — всё поднялось со дна души и я. стукнув кулаком по столу, заорал:

— Что ты уставился? Ты что, русского добровольца не видел?

Капитан встрепенулся:

— Това-ариш! Това-ариш! — повторял он известное ему русское слово. И схватил трубку:

— Здесь русский доброволец, — заорал он на весь вокзал. То, что в ответ забулькала трубка, также не потребовало перевода. Итак, воскресной ночью, когда пассажиры спят, а поезда стоят, на центральном вокзале Белграда вдруг объявился русский доброволец. Откуда взялся?

— Он говорит, что шёл через Румынию.

— Так давай его быстрей сюда!

Повскакивали дремавшие в дежурке солдаты, окружили, рассматривая меня с молчаливым любопытством. Одному из них капитан приказал меня сопровождать, пожав на прощание руку и пожелав удачи.

Солдат называл меня «батюшкой», что, как я позже узнал,

самое уважительное в Сербии обращение, пытался забрать «торбу» —

мой боевой рюкзак. Он также счёл необходимым завести меня в 3—4 казармы, где объявлял: «Вот русский доброволец!». Тут же собиралась толпа и начинались расспросы. Я отвечал, что мне 40 лет, что работаю на заводе, дома осталась семья, мать, отец, что не воевал, но служил исправно, военное дело знаю и люблю.

Наконец пришли в нужную казарму. В канцелярии навстречу поднялся подполковник и, пожав руку, по-русски спросил:

— Сколько вы идёте?

— Сегодня день седьмой.

— О. много. Поесть и спать. Поесть и спать.

Утром повезли в Генштаб. Полковник, выпускник академии Фрунзе угостил пивом и подвёл к огромной, на всю стену, карте. Коротко ознакомил с обстановкой: фронт в Славонии, фронт в Хорватии, фронт в Боснии и Герцеговине, причём только в последней он имеет протяжённость более 450 км; общая протяжённость фронтов — около полутора тысяч километров. На северо-западе обширные территории, населённые сербами, окружены, всё мужское и даже женское население держит оборону на четыре стороны света. К ним пробит коридор. С другой стороны, уже более месяца в окружении

мусульманский гарнизон в г. Гораджи; центр Сараево тоже удерживается босняками (славянами-мусульманами), аэропорт и окраины в руках сербов, которые в свою очередь окружены объединёнными силами хорват и мусульман — такой вот слоёный пирог. К сербским отрядам пробит коридор. Со стороны мусульман отмечено широкое применение отрядов иностранных наёмников-единоверцев. Небольшие группы западных наёмников-авантюристов отмечены у хорват. Помощь боснякам идёт из Турции и ряда других мусульманских стран; хорват обильно снабжает Запад, вооружение, главным образом, немецкое (вплоть до танков «Леопард»), натовское.

— Я только с фронта, — говорил полковник у карты, — страшные насилия над мирным сербским населением. Цель — запугать, заставить покинуть родные жилища. На фронте жесточайшие бои, люди сходят с ума.

— Скажите, — внезапно прервал рассказ полковник, — в России очень уважают Ельцина?

— Достаточно. Интеллигенция, молодые предприниматели, часть крестьян — все за него.

— Тогда почему такое отношение к нам, сербам? Ведь любой серб каждого русского считает братом; это — из поколения в поколение, это у нас в крови.

Полковник прав, за несколько часов в Сербии я это уже успел почувствовать. Но я решил защищать своего президента:

— Причём тут Ельцин, Это Козырев виноват. Нынешние лжедемократы за доллары готовы продать не только Сербию, но и Россию. И продают. А Ельцин уважает Сербию. Будь он рядовым гражданином, как я, он бы, как я, пришёл бы добровольцем защищать сербов. Но у козыревых козырь: вас обвиняют в тоталитаризме, на самом деле ненавидя сербов за любовь к России и веру в коммунизм.

Они у нас сегодня правят бал.

— Причём здесь коммунизм? Идёт война за территории, на которых проживает сербское население. Всё.

Полковник вздохнул:

— А насчёт коммунизма… От себя лично скажу: прекрасная была идея, просто человечество ещё не вполне созрело для неё. Но оно, человечество от неё никогда не откажется и её время ещё наступит.

Вечером этого же дня я уезжал на фронт в Герцеговину. В команде 10 человек: возвращались раненые, отпускники, ехали сербы-

добровольцы. 20-летний Драган, до войны — каменщик, ранен уже второй раз, а 45-летний Божидар, радиоинженер, пороха не нюхал, он

доброволец. Семья ютится в пригороде Белграда на квартире, платит большие деньги, родное село захвачено хорватами-усташами, Божидар едет его освобождать. В купе сербы пели песни и пускали по кругу литровую бутылку бренди. Верховодила симпатичный военврач Марина. То и дело заглядывали другие пассажиры, желали «живети» и

каждый раз бойцы говорили: «А у нас рус!» — и показывали на меня.

В маленьком городке Требинье, на складе пехотной бригады выдали автомат, две гранаты (наступательную и оборонительную), полностью обмундировали; для гражданской одежды выдали большую сумку, надписали бирку и оставили на складе.

…Кругом, насколько видит глаз, всё горы, горы, горы… В конце ноября леса здесь ещё зелёные, на горизонте синеет Адриатическое море. На горных тропах, на перевалах, на ключевых вершинах обе стороны соорудили баррикады из камней, стрелковые ячейки, укрытия; в ближнем тылу — артиллерия. Таков здесь фронт.

— А ты когда- нибудь усташа видел? — спросил меня 17-летний солдат Лука.

— Нет, — честно признался я.

— А я вот этот пистолет взял в бою у убитого усташа, — поиграл пистолетом Лука.

— Молодец! — одобрил я боевые действия Луки.

— А ты пригнись, тут снайперы кругом.

— Сколько до усташей? — вопросил я скептически.

— Метров 600.

— Не попадут!

— Так снайперы в нейтральной полосе прячутся.

Я быстро присел. С той стороны ухнул миномёт и над головой шепеляво прошелестела мина. Заматерился и открыл огонь наш пулемётчик, и тут же сдетонировал весь фронт: от края и до края вспыхнула ожесточённая ружейно-пулемётная перестрелка. На правом фланге злобно грохнули гаубицы. Я встал на колено, упёр магазин в камень бруствера, плотно прижал приклад к плечу и нажал на спусковой крючок.

Шёл первый фронтовой день и десятый с того дня, когда я, кинув за плечи рюкзак, шагнул за порог родного дома.

5 декабря 1992, село Польице.

ПЕРВАЯ ЛИНИЯ

Из окопов никто не уйдёт.

Недолёт. Перелёт. Недолёт.

А. Межиров.

ГЕРЦЕГОВИНА

(ноябрь -92 — февраль-93)

Боевые действия в Герцеговине начались 1 октября 1991 года после провозглашения мусульманскими и хорватскими сепаратистами «независимости» Босны и Герцеговины — союзной республики в составе СФРЮ. «Самоопределение» сопровождалось вселенской истерикой воинствующего национализма и изуверскими вспышками религиозной нетерпимости. (В Боснии и Герцеговине проживает 2 млн босняков (славян-мусульман), 600 тыс. хорватов (католики), 1,5 млн сербов (православные). Началось повсеместное изгнание сербов с мест компактного проживания, сопровождавшееся массовым насилием; на территорию собственно Сербии хлынули беженцы.

Действия сепаратистов активно поддержала регулярная хорватская армия чуть ранее провозглашенной и тут же признанной Западом (Германия — впереди всех) республики Хорватия. В этих условиях на защиту подвергавшегося геноциду сербского населения выступила ЮНА — Югославская народная армия. Этот вынужденный шаг средства массовой информации Запада тут же преподнесли, как «агрессию» и «попытку восстановления коммунистической диктатуры Белграда». Руководство России отлично понимало истинное положение дел: ещё бы — у самих такие же проблемы с русскоязычным населением в республиках, однако, в поисках «доверия», т.е. подачек Запада, предало своих вековечных друзей и исторических союзников сербов, поправ тем самым многовековую традицию русской дипломатии.

А бои разгорелись на суше, на море и в воздухе. Поддержанная местным ополчением ЮНА начала теснить противника, осадив Дубровник и Сараево — столицу Боснии. Сепаратистам не помогли ни танки «Леопард», ни электронные системы наведения, ни другое самое современное вооружение и снаряжение, спешно и в больших

количествах поставленное Западом; при этом, новейшее вооружение из арсеналов Группы советских войск в Германии, «подаренное» Горбачёвым стратегическому противнику, составило значительную часть поставок. Ничего не помогло. Тогда активно заработала дипломатия.

Речь в первую очередь идёт об австрийской и, особенно, немецкой дипломатии — объединённая Германия возвращается на Балканы к своим историческим союзникам хорватам, к роскошным средиземноморским пляжам. Тут уместно напомнить: самыми преданными союзниками Гитлера (именно САМЫМИ, а не одними из самых) были именно хорваты, которые рьяно перенимали все изуверские методы нацистов по массовому уничтожению мирного населения, во многом превзойдя учителей. Они организовывали на гитлеровский манер лагеря смерти, состав узников аналогичен — сербы, цыгане, евреи, коммунисты. За годы войны хорваты вместе с немцами, болгарами и албанцами уничтожили 1,5 млн. мирных жителей (90 процентов — сербы); в одном только концлагере Ясеновац погибло мученической смертью 800 тыс. узников. В те страшные годы по Дрине плыли плоты с ведрами, наполнеными… глазами жертв чудовищного геноцида сербского народа. При этом в ход шло специально изобретённое оружие — плод садистского ума — «серборез»… В Европе про всё это прекрасно известно, но там помалкивают. Помнят об этом и в Израиле: серборез отлично сгодился и для евреев. Немецкие нацисты, будем считать, своё получили, хорватских пальцем никто не тронул: нужна сторожевая собака на Балканах. Тем не менее в наше время в Европе традиционно известны: русский медведь, немецкий колбасник, польский сантехник и… хорватский людоед. Сегодня на фронте не услышишь слово «хорват» — «усташи», «усташко войско» — так говорят солдаты и добавляют: «Они собрались нам устроить ещё один Ясеновац…»

При пассивной (а если называть вещи своими именами — предательской) позиции России, спекулируя понятиями «сербский коммунизм», «сербский национализм», «борьба хорватов за демократию» и т.п., западная дипломатия успеха достигла — ЮНА вынуждена была уйти в пределы собственно Сербии и Черногории, которые ныне составляют Союзную Республику Югославию (СРЮ).

А хорватская регулярная армия осталась на позициях!

Но ничего не помогло. На территории, провозглашённой местным населением Сербской Республикой Боснии и Герцеговины

проведена всеобщая мобилизация, создана регулярная армия (танков — единицы, авиации нет совсем, из тяжелого вооружения в основном немногочисленные гаубицы и миномёты разных калибров). В боях участвуют добровольцы из СРЮ, но их не так много. На стороне усташей действуют немногочисленные наемники (замечены прибалты и западные украинцы), со стороны же мусульман отмечено появление целых отрядов наемников-единоверцев (эти, несмотря на показушный религиозный фанатизм, без больших денег и шагу не сделают, впрочем, как и европейцы; но не хоть не дерут напоказ глотки).

(Доброволец, в отличие от наёмника приходит сам, его никто не вербует, ему никто ничего не обещает и не гарантирует сверх действующего законодательства, по которому живут и воюют местные

бойцы, никаких «контрактов», каких-то особых привилегий,

доброволец получает столько же, сколько боец регулярной армии на соответствующей должности. Я рядовой пехоты, получаю денежное довольствие, как и все рядовые — 20 тыс. динар в месяц (средняя зарплата по Югославии — 50 тыс. динар (данные на ноябрь-92).

Итак, с 15 мая 1992 года оборону своих городов и сёл взяло в свои руки сербское население Босны и Герцеговины. Следует отметить, что среди бойцов существует чёткое понятие — «наше» и «не наше». Так

на мой вопрос, будем ли мы штурмовать Дубровник, бойцы ответили:

«Нет, то не наше, то ихнее. И море ихнее.»

Я прибыл на фронт в Герцеговину 17-го ноября 1992 года. Бои здесь ведет Герцеговинский корпус (штаб в Билече). Фронт обороняет два направления — требиньско-дубровникское и невесинско — мостарское. На первом действует Требиньская бригада — 5 батальонов, штаб в Требинье. Отсюда меня направили в 4-й батальон, в с. Польице.

В мае, после ухода ЮНА, бойцы этого участка, сражавшиеся на окраине Дубровника, вынуждены были («по приказу» — особо подчёркивают они) отойти от города на 12 километров и закрепиться в горах. С июня линия фронта здесь стабилизировалась и проходит теперь по южному краю Попова поля — элипсовидной чаше длиной 60 и шириной 5—7 км, окаймлённой горными вершинами 1,5 — 2 км высотой, по склонам которых и проходит фронт. Долина эта исключительно плодородна (в декабре на грядках зелень, капуста), в ней много сёл. Сербы живут здесь искони, но после Национально-освободительной войны (по аналогии с нашей Великой Отечественной) поселилось немало людей разных национальностей и вероисповеданий. Так в городке Тербинье (35 тыс. жителей) есть наряду с православным храмом и мечеть, и синагога, и костёл; кладбища — православное, мусульманское, еврейское, католическое. Но сейчас католиков не осталось — «убегли», а мусульмане есть, сражаются в сербском ополчении.

Позиции располагаются на перевалах, тропах, на склонах и гребнях господствующих вершин и представляют собой укреплённые валунами стрелковые ячейки или баррикады из камней. Каждую такую позицию обороняют 4—8 бойцов (пулемётчик, снайпер, автоматчики, автоматы имеют насадки для стрельбы гранатами, а также могут вести навесной огонь 20-милиметровыми минами. У каждого ещё гранатомёт одноразового действия «Золя» типа нашей «Мухи». В ближнем тылу обычно пара 62-мм миномётов (батарея). Впереди — минное поле. Отдыхают солдаты обычно в гроте или в пещере, реже — в палатке. горячую пищу доставляют «носильщики» в термосах (дежурная смена — очень тяжкий труд) или пользуемся сухпайками. Отдых — тоже по-разному. На позиции «Гром», где я несу службу, 4 дня здесь, 2 дня в резерве, в расположении роты, ещё 2 — катись куда хочешь.

Зеркально расположены усташские позиции, но против каждой нашей 3—5 их. Против одной Требиньской бригады действуют, по словам бойцов, 6 бригад противника — 17 тыс. человек. 8 сентября рано утром они предприняли массированную атаку по всему участку. После солидной артподготовки цепи пехоты пошли на штурм сербских укреплений. Соотношение сил (в пехоте) атакующих и обороняющихся составляло примерно 10:1, но наступление было организовано в высшей степени бездарно, если не сказать — преступно. Ясно ведь: чтобы подняться на вершины, обороняемые сербами, массы людей вынуждены спуститься в низину, где сербы их и забросали снарядами, гранатами и минами при непрерывном ружейно-пулемётном огне (всё пристреляно!). Отступать сербам некуда, с позиций они видят собственные дома в Поповом поле. И хотя на одном из участков

для них создалось критическое положение (в лобовую атаку пришлось

даже бросить отборный взвод диверсантов-разведчиков), но в итоге

усташи нигде не продвинулись ни на метр. Свои потери они официально заявили в 500 убитых. Потери сербов — менее 20-ти человек (фотографии и имена павших опубликованы в местной газете «Глас Требинье», обычная практика).

Из этой бессмысленной и бесперспективной бойни хорватское командование вроде сделало правильные выводы: подписало перемирие.

Я предполагаю, сентябрьский «напад» — это карт-бланш хорватского правительства военным: или успех, или уходим. Теперь на фронте все говорят о мире: «Выдохлись усташи, навоевались досыта.»

Всё чаще солдаты на позициях вступают в дискуссии с противником. «А что, они такие же парни, как и мы!» — удивлённо восклицают бойцы после таких дискуссий.

Тем не менее в руках противника на этом участке фронта ещё 35 сербских сёл и здесь мнение бойцов однозначно: «Все

сёла должны быть возвращены, иначе война не кончится.» Ведь бойцы-то все местные, из этих сёл.

Перемирие, в основном соблюдается, нарушения носят случайный характер: то кому-то скучно стало, начал палить в белый свет, то кто-то выпил лишку… В таких случаях фронт чутко реагирует и полчаса изрыгает артиллерийский и ружейный огонь. Потом, как по команде, становится тихо.

Что дальше, никто не знает.

13 февраля 1992 г.,

с. Польице.

НА ПОЗИЦИЯХ В ЯНВАРЕ

Я лежу на каменном полу высокогорной пещеры и уныло разглядываю её низкий грязно-серый потолок. Спальный мешок тонет в грязно-серой мути сочащегося через вход грязно-серого рассвета. Собственно, о каком спальном мешке речь? Некий нервный воин из предыдущей смены сломал «молнию», а без молнии мешок — простое одеяло, в которое я укутан как в кокон.

Позади 11 часов кошмарной полудрёмы на дне холодной вонючей пещеры, где в мирное время укрывались от грозы смирные овечки.

Три совершенно невыносимых, но вынесенных часа бесконечной январской ночи пришлось провести у бруствера за пулемётом, где нет ни малейшей защиты от стужи и ветра. Всё так, но с веским уточнением: всё это позади. Под утро удалось-таки загерметизироваться в «коконе» и кое-как согреться. Теперь требуется собраться с силами и встать. Я собираюсь с силами и встаю. Рядом возятся бледные тени — такие же бедолаги, как я. Я нахожу в себе силы и для следующих героических действий: вылезти из пещеры на мороз без шинели и 5 минут интенсивно приседать и махать руками, почистить зубы смерзшийся зубной щёткой и плеснуть в физиономию две пригоршни ледяной воды.

Моральный дух мой ощутимо крепнет, и я бодро шагаю к костру, вокруг которого уже толпятся мои товарищи. Они ставят на угли банки с паштетом, насаживают на прутики мёрзлый хлеб и тянут к огню. Такой завтрак, по моему мнению, в стужу неэффективен. Я разыскиваю среди камней жестяную литровую банку, которую вчера предусмотрительно наполнил остатками обеда из термоса. Разумеется, сейчас в банке кусок льда, но через 10 минут вскипает ароматная «чорба» — местный то ли суп, то ли борщ. Я уплетаю её с сухарями за обе щёки, чувствую прилив сил и уверенность: удастся преодолеть и этот день. Ведёрко воды, также за ночь превратившееся в лёд, уже закипает, и бойцы обмениваются быстрыми мнениями, что пить — чай или кофе. О кофе («кафа»)! Его питиё эдесь целый ритуал: не посовещавшись, готовить кофе нельзя. Совещание дало положительный результат и вот мы смакуем кофе в чашечках от упаковки гранат. Разумеется, кощунство, пить «кафу» из гранатной упаковки, но Бог простит, ведь мы на фронте.

Они сидят вокруг костра, четыре серба, защитники этой многострадальной истерзанной земли — Милан, Сречко, Радослав и

Илья. Старшему, Милану — 27 лет, младшему, Радославу — 18. Воюют второй год. Их села — Шоша, Бобаны, Добромир, Иваница совсем рядом, самое дальнее — в трёх километрах. Но спуститься туда они не могут: села заняты усташами — хорватскими фашистами, а Бобаны и Иваница сожжены. Парни угрюмо смотрят в огонь, прихлёбывают «кафу» и каждый глоток сопровождают сигаретной затяжкой. А я не курю и родом не из села, а из большого красивого города на Волге.

И город этот никем не захвачен и стоит на равнине. Я — русский доброволец, приехал помочь сербам освободить их сёла.

Позиция наша в отличие от соседней «Муни»» («Молнии»), называется «Гром». Это каменный бруствер и стрелковые ячейки из скальных глыб. Мы обороняем небольшой горный проход, который выводит на обширную равнину — Попово поле. За нашей спиной десятки сербских сёл и город Требинье.

Несмотря на столь великие стратегические задачи, вид мы имеем отнюдь не героический. Одежда в жирных пятнах и в саже, ботинки — горе, а не ботинки, на голове у кого что, лишь бы потеплей. У меня под носом постоянно висит крупная мутная капля, а под правым глазом красуется ядрёный ячмень. Впрочем, сопли текут у всех, различные гнойники тоже обязательны.

После кофейного мини-праздника моя очередь подниматься на НП — макушку нашей вершины. Здесь ветер беснуется как хочет.

Я беру бинокль и оглядываю позиции усташей. Никого. Такое впечатление, что там никого и нет. Но они там. Доказательство — «шаховница» — усташский флаг времён 2-й Мировой, когда они лакейски прислуживали Гитлеру, вместо свастики — шахматное поле.

Они вывесили её на склоне соседней горы, подальше от собственных позиций. Мелкая подлость — позлить: вот, мол, наш фраг на вашей земле, не нравится — тратте снаряды. А так как официально подписано очередное перемирие и вдоль фронта шастают белые джипы наблюдателей ООН, то можно будет обвинить сербов в нарушении соглашения. Но мы на эту удочку не ловимся: с сербской земли надо срочно выметать не эту тряпку, а тех, кто её поставил.

Холод — второй наш злейший враг. Он пробирает меня до костей, до печёнок. Главное — ноги, они как будто закованы в ледяной панцирь: у меня нет теплых носков. Вообще в борьбе с холодом я оснащён значительно слабее, чем мои сербские товарищи, чьи семьи рядом, в Поповом поле, ютятся у родственников. Поэтому у парней шерстяные вязаные носки и такие же свитера. А моя семья далеко, да и не умеют ни мать, ни жена, исконные горожанки, вязать. Но это с одной стороны. А с другой — я потомственный житель заснеженных русских равнин, где пурга и мороз также привычны, как здесь зелёный лук на грядках в ноябре. Конечно, это не значит, что мне теплее, ведь температура человеческого тела одинакова и в Адриатике, и на Волге. Но должны же срабатывать какие-то гены! Гены срабатывают, и я выдерживаю положенное время, затем кубарем скатываюсь к костру, мигом скидываю ботинки и протягиваю озябшие ноги чуть не в пламя.

— У тебя, что, нет теплых носков, — удивляются парни, — что же ты молчал, так и без ног остаться можно.

— Как молчал! Я старшине всю плешь проел, а он: нету, позднее будут.

— Мы тебе принесём. (К следующему дежурству принесли две пары.)

Костёр — основа нашего существования, посему заготовка дров — главное наше занятие. Милан и Радо берут двуручную пилу, а мы с

Сречко отправляемся по хворост. Разумеется, вокруг всё уже подобрано и спилено (кстати, неосмотрительно: теперь ветер гуляет во все стороны). Мы спускаемся дальше и приступаем к заготовке дров. Занятие это греет не хуже костра, у которого через некоторое время вырастает громада дров и радует душу.

Мы сидим, балдеем, поворачиваясь к огню то лицом, то спиной.

Переговариваемся, смеёмся. Обращаясь ко мне сербы постоянно вставляют в речь русские слова, выученные в школе (в сербских школах основной иностранный язык — русский). Поступают они так не потому, что я не понимаю их язык (я уже понимаю достаточно), а чтоб лишний раз подчеркнуть свою приязнь ко мне, русскому человеку, ко всем русским, к России.

— Сибир! — восклицают они, ёжась от холода, и я соглашаюсь, мол,

да, маленькая Сибирь.

Звучит транзистор — в далёком тёплом Белграде женщина поёт про любовь. Небо синее, хрустальное, вершины в снегу…

Фронтовую идиллию нарушает зловещий посвист мины. Разрыв!

И в родниковый горный воздух вползает едкая пороховая гарь. Другая

мина, третья… Разрывы кипят правее. Правее, это значит на «Муне», но так как по птичьему полёту расстояние между нами метров 200, то достаётся и нам. Усташи ещё те артиллеристы…«Муня» у них как кость в горле, она контролирует дорогу и подходы сразу к двум сёлам, поэтому, несмотря на перемирие, усташи считают важной стратегической задачей ежедневно выпускать по «Муне» пачку мин. «Муня» яростно огрызается пулемётным огнём. Мы не стреляем: противника «Муни» мы не видим из-за горы, а те что перед нами — молчат. От миномётного огня мы прячемся под козырьком скалы. Защита ненадёжная — если мина перелетит скалу, любой из нас запросто может получить солидную горсть железных конфет.

— Ну и подлое же оружие — миномёт, — плюется Илья, — нигде от него не спрячешься.

Я считаю нужным защитить миномёт:

— И вовсе не подлое. Его изобрели русские солдаты при обороне Порт-Артура в русско-японскую войну 904-го — 5-го годов. А во вторую мировую гвардейские миномёты «Катюша» наводили ужас на немцев.

Я цежу всё это довольно лениво и небрежно, следя за близкими разрывами. Но бойцы слушают внимательно. Они очень любят слушать про Россию. Я уже рассказал им про Куликовскую битву, про Минина и Пожарского, объяснил суть выражения «сгорел, как швед под Полтавой».

Под посвист усташских мин бойцы признают:

— Да! Миномёт — отличное оружие, — а молодой Радо исполнил пару куплетов «Катюши» и поплясал.

Наконец обстрел кончился, и мы бежим к костру. Томительно и нудно текут минуты, складываясь в часы. Мы то сидим на камнях, то встаём, разминаясь. Все темы давно исчерпаны — и про похождения с девочками, и про цены, и про курс динара к марке, и про военную мафию… И лишь одну тему в моем присутствии бойцы обсуждают крайне деликатно, осторожно: тему о нынешней политике России в отношении Югославии. Эти простые крестьянские парни носят поверх свитеров большие золотистые православные кресты и ощущают себя форпостом православия в коварной Европе. Маленькая Сербия представляется им выдвинутым далеко вперёд узеньким полуостровом в бушующем море. Вся надежда на Россию. Вот почему, когда Кремль начинает вилять хвостом в сербском вопросе, здесь, на горных вершинах, сердца сжимаются не только от холода, но и от обиды.

Небо хмурится, значит пойдёт снег. Это хорошо, спадёт мороз. Если б ещё утих ветер… Ба! А это кто на горизонте? А это два героических посланца героической «Муни» — героические Юрко и Иван — такие же молодые бойцы, как наши Радо и Илья, к которым они и спешат в гости. А гости — святые люди, тут уж дискуссий про «кафу» не возникает: котелок немедленно наполняется водой.

Гости, румяные, разогретые ходьбой, улыбаются до ушей и вносят радостное оживление в наше приунывшее общество. Молодёжь сбивается в кучу и начинает точить лясы. Сразу находятся темы. Одна из любимых — школа и школьные проделки. Радо вспоминает, как «химичка» вызвала его к доске, он вышел и на всю доску намалевал

формулу воды Н2О, заявив, что больше ничего не знает. Возмущённая

«химичка» влепила Радо «кол», что сейчас вызвало у всех неудержимый приступ веселья. Ребята вспоминают другие шалости, дают меткие характеристики учителям. Потом молодёжь принимается палить на спор по бутылкам из автомата и снайперской винтовки. Однако это занятие на фронте быстро надоедает. Подтащили снарядный ящик ближе к огню и сыграли партию в домино. Гости, выиграв, распрощались.

Время клонится к обеду. Обед в термосах доставляет к колодцу дежурная смена носильщиков. Дальше на свои положаи в вёдрах несём его мы сами. Колодец далеко внизу. Сегодня идти мне и Сречко. Сречко берёт ведро и сумку для хлеба, я — резиновый бурдюк для воды.

Назад Сречко тащит ведро «чорбы» и хлеб, я 30 литров воды. Мой груз, конечно, в три раза тяжелее, но тут уж ничего не поделаешь: доверять мне «чорбу» никак нельзя. Сречко вырос в этих горах и идёт по камням как по асфальту, я же поминутно спотыкаюсь. Вот и плачу за свою неловкость обильным потом на сухом морозе. Но и балансировать с ведром «чорбы» тоже нелегко, своего рода искусство. Короче, до положая добираемся, высунув языки.

Обед сытный, вкусный, критических замечаний не вызывает. Мне это удивительно: русскому солдату подай обед хоть с царского стола, он его всё равно обругает.

Мы продолжаем поочерёдно нести службу на НП, не отрывая глаз от бинокля. Ветер и снег секут физиономии, наблюдение сейчас малоэффективно: вечереет.

Вот тут они нас и достали! Внезапно сидящие у костра обстреляны с близкого расстояния длинной автоматной очередью.

Мы веером разбегаемся по склону, припадаем к камням. Мерзавец усташ подкрался к позициям никак не дальше, чем на 150 метров. Вопрос: псих-одиночка или разведка боем. Несколько коротких секунд мы все тягостно размышляем, наконец командир положая Милан принимает решение по худшему варианту:

— Всем палить не надо. Я и Радо уходим с пулемётом на соседний склон. Илья на радиостанции. Сречко продолжает наблюдать. Стрелком займешься ты, Юра.

— Добре, — произношу я.

Решение верное, это не атака. Усташи по ночам не воюют, тут они похожи на своих покровителей — немцев. Цель усташей — засечь по вспышкам, сколько нас, чем вооружены и в сумерках уйти. Если, конечно, это не псих, что тоже не редкость.

Милан и Радо, пригнувшись, исчезают в темноте. Я, привалившись к брустверу, не двигаюсь: суетиться не надо — спираль боя раскрутится сама собой. Вот стрелок выпускает ещё очередь. Ага! Теперь понятно направление. Я даю короткую очередь в темноту и занимаю более удобную позицию. Я — признанный мастер огневого боя.

Для начала «друга» следует нащупать и прощупать. В его направлении три поросшие кустарником каменные глыбы, куда он мог пролезть. Завтра туда пролезем мы и поставим мины. А сегодня… Я быстро обстреливаю все три места, которые от дневных бдений и в сумерках перед глазами как на фото. И сразу же заговорил вражеский пулемёт. Вот оно что! Моего «друга» прикрывают. В дело вступает пулемёт Милана. Ну, я думаю, они разберутся между собой. А мне надо заняться» другом», который, ободрённый поддержкой, тоже не молчит. Но, написано в Книге, заботясь о ближнем, не забывай о дальнем, и я выпускаю короткую по пулемётчику и длинную по стрелку. Короткая 2 патрона, длинная — 5. Я отсекаю очереди с точностью и чёткостью хорошего продавца колбасы: 2—5, 2—5, 2—5…

По пулемёту бью не только для поддержки Милана, но и по собственной корысти: без пулемёта автоматчик долго не продержится.

Пулемётчику от моего огня урона мало: стрельба короткими в ночи — стрельба из пушки по Луне, но ему, ведущему поединок с Миланом, она направлена во фланг; и усташ занервничал, задёргался: его очереди начинают спотыкаться. Зато мой «друг» весьма хладнокровен,

он продолжает упорно поливать меня огнём, пули посвистывают в оголённых заснеженных кустах. Против «друга» своя тактика: я не нападаю первым, а бью только в ответ, я злорадно жду момент, когда он, прежде чем очередной раз нажать курок, осознает: жесткий ответ мгновенен и неминуем. О. я великий психолог! Тра-та-та-та-та-та-та… разносит ночное эхо высокогорья. Вспышки моего огня меня слепят, не пламегасителя, чёрт… Конечно, усташи меня давно расшифровали, сейчас как долбанут на поражение! Спокойно, говорю я себе, спокойно: кому суждено быть повешенным, тот не утонет. По идее надо бы сменить позицию, да лень скакать в нощи по камням. Не

козёл. Я хватаю последний магазин и кричу в темноту:

— Магазины, магазины!

В ответ доносится чтой-то невнятное и я соображаю: кричу по-русски. А по-сербски «магазин» — это склад. Я матерюсь и кричу:

— Оквири! Оквири!

Илья приносит подсумок, бой продолжается, но противник заметно сникает. Наконец мне всё это надоедает и я решаюсь на некий манёвр:

высовываю из-за камня свою больную, но совершенно необходимую мне голову и напряжённо вглядываюсь в темноту. Вот! Усташ опять «заголосил», я различаю слабенькие точечки вспышек. Навожу ствол, покрепче упираю магазин в камень, как в станок и разряжаю полный магазин. Ибо не люблю скупиться, когда дело касается друзей. Тишина. И пулемёты смолкли. Какое-то время я лежу неподвижно, слушая ночь, и вдруг ощущаю, что ноги мои сейчас отпадут от холода. Стремглав — к костру.

Возвращаются Милан и Радо. «Ты, кажется, его уделал», — бросает Милан. Мы скупо обсуждаем ночной бой, особо болтать нет повода: обычная боевая работа, воевали 40 минут. Правда наблюдатель Сречко утверждает, что усташи вели огонь не с двух, а с трёх направлений. Возможно. Я третьего направления не видел. Гляжу в огонь и тупо размышляю, что я сотворил с «другом». Убил? Ранил?

Маловероятно. Скорее всего он смылся. А если убил или ранил? Мысли лишние, но лезут в голову. Я зябко поёживаюсь в январской ночи. Ну что ж, такова у усташа судьба — лежать в заснеженных кустах, а моя — греться в дыму костра. По крайней мере сегодня. Впрочем, костёр давно пора гасить, что мы и делаем. Январская ночь — 14 часов, одиннадцать из которых предстоит провести в ненавистной пещере, а три — совершенно невыносимых — на наблюдательном пункте, «на страже», как здесь «кажут». Я длинно матерюсь и лезу в пещеру, при свете свечи завертываюсь в свой неполноценный спальный мешок и утешаю себя словами Че Гевары: преодоление трудностей солдатского быта есть первый этап победы над врагом.

А мы всё преодолеем и всё вынесем. Я лежу, упёршись взглядом в потолок и жду, когда же придёт сон.

9 января 1993 г., с. Польице.

У СВОЕГО ПОРОГА

Сербское село Рапти веками делило участь этой многострадальной земли. Какие только завоеватели его не сжигали и не разрушали! Очередной раз Рапти было сожжено дотла немецкими захватчиками и хорватскими фашистами, усташами, 18 октября 1943 года за связь с партизанами. Часть из 277 жителей погибла в огне пожара, часть расстреляна у стен своих домов, часть угнана в лагеря, где многие умерли. В послевоенные годы Рапти так и не смогло полностью оправиться от погрома, однако вернувшиеся, тяжким крестьянским трудом всё-таки наладили сытую, обеспеченную жизнь. Да что говорить, последние годы, считай, богато жили: дома добротные, каменные, закрома не пустовали, скотины полон двор, легковушка, а то и две у каждого.

Но началась очередная война и к селу опять подступили усташи. Все сорок раптинских семей, прихватив, что поценнее, ушли на территорию, контролируемую сербским ополчением. Женщины и дети устроились по родственникам, мужчины взяли в руки оружие.

Пятадцатилетний Славко отыне не расстаётся с десантным АКМ, а

63-летний Милан признаёт только тяжёлую дальнобойную однозарядную берданку времён Первой мировой. Держат раптинцы оборону вполукруг родного села, которое, таким образом, оказалось на ничьей земле. И время от времени то один, то другой раптинец не выдерживает и под покровом темноты спускается проверить родную «кучу» (дом): мало ли что. Усташ бьёт из миномёта, вдруг крышу пробил, а уже зима. А то и перепрятать «треба» подальше кое-что из наспех брошенного добра. Дом, он всё равно дом, хоть война, а глаз нужен.

5 месяцев стоит фронт, 5 месяцев смотрят раптинцы на родное село. Подписано перемирие. Разговоры о мире. Радисты перехватили сообщение: на некоторых участках фронта Хорватия начала отвод войск. «Может к новой године кончится война», — вздыхают раптинцы и всё чаще по ночам наведываются в родные «кучи».

Три брата, Сава, Неделько и Ристо решили пробраться в село днем: туман стоял как молоко. Спустились с горы, пошли по улице, держа автоматы наготове. Вот и отчий дом! И забыли парни про войну. Первым подбежал к калитке младший, Сава, рванул её и…

грохнул взрыв: ночью усташская разведгруппа поставила натяжную мину. С толком поставила: сумели усташи в темноте определить, что дом частенько навещают… С разорванным животом упал на землю Сава. Оправившись от контузии, кинулись к нему братья, зубами разрывая перевязочные пакеты. Перебинтовали поверх одежды как смогли, понесли в гору, приговаривая: «Держись, Сава! Выздоровеешь и война кончится. Ничего, держись!». Донесли до позиции, погрузили в грузовик, помчались в госпиталь. Один раз пришёл в сознание Сава, глянул мутными глазами, увидел склонившихся братьев, прошептал: «Дом-то цел?». И умер.

с. Польице, декабрь 1992г.

МИЛАН ШОШО ИЗ ШОШИ

Милан носит чёрную солидно-окладистую бороду и очень похож на Емельяна Пугачёва, каким тот выглядит на дошедших до нас портретах. Время от времени меня посещает озорная мысль: написать с Милана портрет Емельяна и выдавать за подлинник. Борода у Милана, как и у других сербских ополченцев, не украшительство, а дань памяти четникам — «народным героям, борцам за свободу Югославии» в прошлую войну. (В советской историографии четники проходят как «буржуазные националисты». )

— Тито на войне с немцами не перетрудился, — презрительно кривит губы Милан, — то всё легенды, байки. Вот четники воевали, это — да!

Милан рассуждает о той войне, не отрывая глаз от бинокля: он внимательно разглядывает Шошу — маленькое, покинутое жителями сербское село у подножия горы, на которой затаилась наша небольшая, хорошо укреплённая позиция. Шоша — родное село Милана, но войти туда он не может: там хорваты, которых на этой войне никто тут иначе как «усташи» (местные фашисты) не называет.

Милан — командир моего взвода, по фамилии его здесь никто не называет, только по названию села — Шоша. Милану 25 лет, возраст для крестьянина солидный.

— Когда женишься, Милан? — поднимаю я вечную тему.

Милан тут же опускает бинокль и оборачивает ко мне круглое бородатое лицо, вздыхает:

— Теперь уж когда Шошу освободим.

— Что, и молодка на примете имеется?

— Есть девойка, есть, — широко улыбается Милан.

— Твоё село можно за полчаса освободить. Я за ним уже несколько дней наблюдаю… Значит, так! — развиваю я план атаки, — три группы по три человека ночью с трех сторон врываются в село и закидывают окна гранатами. Дело в шляпе! Беру на себя!

Милан хмурится, видать, подобный план ему самому не раз приходил в голову. Неуязвимый план. Но… не хочется Милану чтобы на улицах родного села вдруг закипел ночной гранатный бой. Война Шошу пощадила, дома целы, уйдут усташи, Милан с «девойкой» вселится в свой просторный каменный дом и сразу начнёт крестьянствовать. Так думает Милан, но вслух ничего подобного не произносит. Вслух он пытается оспорить план:

— Там минные поля и посты.

— Милан, не надо. Мы прекрасно знаем, где у них минные поля и посты, — парирую я первый, предусмотренный мной аргумент, — усташей человек 30, не больше. Засветло преодолеем горно-лесистую часть маршрута, не видную с постов. В сумерках вплотную подходим к деревне и залегаем. Часа в три ночи — атака.

Милан молчит, затем выдвигает второй аргумент:

— Наши люди к таким действиям не готовы. Это ж надо перед атакой часов шесть в засаде лежать. Дождь, грязь… ты видишь, в чём мы одеты. И ещё попробуй объясни им, что нельзя ни курить, не разговаривать.

Аргумент более серьёзный: на этой войне партизанские действия не в моде. Но и он мной предусмотрен:

— Потому и идём малыми силами. Уж десяток дисциплинированных бойцов найти можно. Я их потренирую. Перед выходом отнимем спички, сигареты…

Милан опять молчит и, наконец, вытаскивает третий аргумент:

— Сейчас всё-таки перемирие.

Я только открываю рот, как за меня отвечают усташи: грохнул миномёт и над головой зашепелявила мина.

— Вот, усёк? Вот оно, перемирие! Это из твоей Шоши лупят. И пока они там, нам здесь покоя не будет, хоть перемирие, хоть нет.

На этот раз Милан молчит особенно долго.

— Ладно, допустим, захватили мы село. Это возможно, — признаёт он, и выдает: — а как его удержать под горой? Мы же его, между прочим, поэтому и оставили!

Я на миг опешил: вот об этом-то я и не подумал. Но только на миг:

— А его и не надо удерживать. Прогоним усташей, возможно, захватим миномёты — и назад. По-новой усташи в село вряд ли сунутся. Считай, ликвидировали опорный пункт!

Милан — человек честный. Вздохнув, он признаёт несокрушимость моей логики:

— Ну хорошо, схожу к комроты, доложу; что он скажет.

Возвращается Милан довольный, но всячески пытается это скрыть:

— Комроты сказал: план хороший, так и сделаем. Но… когда команда будет. А без команды нельзя.

— Ладно, нечего петлять! Скажи прямо: надеешься на политическое решение.

— А что, и надеюсь. И все надеются. Усташи выдохлись, навоевались досыта. Вчера на их рацию вышел, говорят: осточертело всё, по домам пора. Такие ж как мы люди.

— Допустим. А если политиканы определят новую границу как раз по краю Шошы, оставив село за Хорватией, тогда как?

— Вот тогда я с тобой пойду!

— Без команды пойдёшь?

— Без команды.

21 декабря, с. Польице.

ЧЕРНОГОРЦЫ

«Нет битвы без черногорца!»

(Сербская поговорка)

Под Дубровником дело было. Во время затянувшегося затишья добровольческий взвод черногорцев, оставив на позиции наблюдателей, отошёл на сотню метров под козырёк скалы. Черногорцы развели большой костёр, принялись жарить мясо, по кругу пошла большая оплетённая бутыль с вином, над окопами поплыли стремительные звуки гармошки. Бойцы, очертя голову, пустились в лихой зажигательный танец.

В горах далеко и хорошо слышно. Усташи притихли, пытаясь понять происходящее, потом обрушили на плясунов град мин. На черногорцев, однако, это не произвело никакого впечатления: козырёк скалы защищал достаточно. Веселье разгоралось, набирая силу, гармонист был виртуоз.

Время от времени какой-нибудь разгорячённый весельчак выскакивал под миномётный дождь, кривлялся, плевался, делал в сторону усташей срамные жесты.

Но вот наблюдатели завопили: «К к бою! Усташи прут!» -и черногорцы ринулись в окопы. Противник решил взяться за весельчаков круто, видимо сильно обидевшись: наступали два танка и пехота. Один «Леопард» черногорцы зажгли, второй попятился, отстреливаясь, пехота в беспорядке отступила, оставив в поле до темноты несколько трупов.

А черногорцы, отправив в тыл двоих раненых, вернулись под скалу, подбросили веток в костёр, и веселье разгорелось с новой силой. Плясуны не уставали, гармонист был выше всех похвал!

Декабрь-92, г. Билече.

ПУТЬ В САРАЕВО

Мы летим над Черногорией. Вертолёт идёт так низко, что я различаю кресты на могилах одинокого горного кладбища. В десантном отсеке непрерывный, разрывающий барабанные перепонки, скрежет, но наружу гигантская машина, вероятно, изрыгает гром: стадо баранов на склоне вдруг бешено и дружно рвануло прочь. Вертолёт то падает в бездонную пропасть и идёт извилистым ущельем, бросая мохнатую тень на стальную полоску реки то, круто взмыв вверх, неуклюже переваливает через клыкастый заснеженный гребень. Лётчики, молодые парни с огромными пистолетами на боку, в синих меховых комбинезонах, в солнцезащитных очках — несомненно асы. На борту тепло, но при взгляде на безмолвные белые вершины чувствуешь, как душа леденеет от их хрустального холода. Я начинаю красочно воображать, что будет, если по какой-то причине окажусь в этой горной стране один-одинёшенек. Есть ли шанс выжить? В какую сторону идти? Да не идти — бежать! Но мрачные мысли бродят в пустой голове недолго: величественная красота Балкан поселяет в сердце ощущение праздника, и я признаю: нет для туриста большего наслаждения, чем полёт на винтокрылой машине над заснеженной горной страной! Если ты турист. А я не турист, я солдат армии Сербской республики, меня перебрасывают с Герцеговинского на Сараевский фронт. Десантный отсек забит ящиками с медикаментами и сигаретами.

Со мной на борту Миро, солдат из Невесинья, он летит в Сараево, где в

мусульманском плену много месяцев томится его брат. Брат — человек больной, служить не может, взят босняками, как заложник. Ныне намечается очередной размен пленными и Миро очень надеется обнять брата, о котором знает только, что полмесяца назад тот был жив (кто-то передал весточку).

Мирная Черногория позади, вертолёт пересекает границу охваченной гражданской войной Босны и Герцеговины. Поначалу близь границы пейзаж не меняется: заснеженные вершины и множество уютных одиночных ферм под красными черепичными крышами на склонах и в долинах. Но уже за Гатско мирный пейзаж обезображен войной — всё чаще под винтом плывут фундаменты снесённых артиллерией домов, остовы прозрачных после пожаров зданий.

Соколац. Главный госпиталь войны. Раненые в окнах и на прогулке, сестры, осторожно толкающие впереди коляски с инвалидами. Сюда адресован груз, который быстро, без проволочек перегружают на уже ждущую машину. Отсек заполняется громкоголосыми, весело матерящимися мужчинами в униформе: оправившиеся от ранений возвращаются на фронт.

Пале — столица сражающейся Сербской республики Босны и Герцеговины. Осюда 25 километров до другой, бывшей столицы союзной республики Босны и Герцеговины в составе Социалистической

Федеративной республики Югославии — г. Сараево. Там, в ходе сепаратистского мятежа мусульманские лидеры с истошными криками «Аллах акбар!» провозгласили некую «единую суверенную демократическую республику Босны и Герцеговины», не спросив на то согласия полуторамиллионного сербского населения. Когда православные сербы отказались записываться в мусульманскую республику, их объявили агрессорами и стали истреблять. Уникальный словесный пируэт: сражающихся буквально у порогов своих домов людей объявлять агрессорами. Геббельс отдыхает… По разным источникам за неполный год войны погибло от 40 до 100 тыс. сербов — мирных жителей. Сколько томится в тюрьмах и концлагерях никто не знает. Но всё это можно прочитать в любой честной газете. Другое дело, например, повстречать в прифронтовом Пале женщину по имени Весна…

Вертолёт приземлился, когда уже стемнело и дежурный офицер отвёз нас с Миро ночевать на пересыльный пункт. Пересылка представляла собой окружённый лужами барак на окраине, где валялись на полу матрацы, маты и множество одеял. В углу раскалилась докрасна огромная бочка, переделанная под печку, на голом дощатом столе коптило «кандило» — достопримечательность этой войны. Такой же достопримечательностью в годы Великой Отечественной была коптилка с фитилём-тряпкой, вставленную в спущенную по краям, наполненную соляркой гильзу. Здесь система другая: в стакане, наполненном ружейным маслом плавает пробка, которую на Руси зовут «бескозыркой» — ею у нас запечатывают бутылки с водкой. Через отверстие в середине протиснута упомянутая тряпка-фитиль. Коптит, светит не ахти, но светит. Барак полон солдат, мужчин и женщин. Мигом разнеслась весть, что «пришёл рус». Вокруг меня сгрудился народ, появилась бутылка с ракией и пошла по кругу, посыпались вопросы. И дело не в том, что я устал и был голоден, как собака, в том, что я уже тысячу раз до этого повторял все ответы на все вопросы: «Из какого города?», «Где этот город», «Женат ли?», «Где работает жена?», «Сколько лет детям?», «Почему Ельцин предаёт сербов?» и т. п. Как встреча, так одни и те же вопросы, а встречи на каждом шагу. Но я понимал, что многие из встреченных, возможно, в первый раз видят «руса», и каким они меня запомнят, и как об этой встрече расскажут друзьям и близким, таким и будет их первое восприятие моей далёкой Родины. Подавляя неумное раздражение, я отвечал на вопросы весело и прямо.

Она безмолвно сидела в углу и, не мигая, смотрела в огонь. Казалось, не слушает, но вдруг резко повернулась и выстрелила вопрос:

— Сколько вас пришло?

— Я шёл один, — ответил я и, почувствовав неловкость, добавил, — но ещё идут, я слышал.

И потом, когда барак-улей стал понемногу успокаиваться и засыпать, она рассказала мне, что муж полгода, как убит, отец в хорватской тюрьме, а две дочки и мать в мусульманском плену. Живы ли сейчас все четверо, она не знает. Три дня назад на положае она стреляла из «золей» по «леопарду», но промахнулась. Сейчас, рассказывая об этом, она заплакала от досады. Впервые после гибели мужа.

Утром на «ладе» мы ехали к фронту. На окраинах Сараево пулемётные гнёзда, миномёты в укрытиях и землянки, землянки, землянки…

— Здесь наша первая линия, — крикнул шофёр, — а твоя рота в центре города, будешь жить как король, в квартире.

С правой стороны асфальта стена из деревянных щитов, мусорных контейнеров, поставленных «на попа» разбитых автомобилей, квартирных дверей, бетонных блоков недостроенных домов.

— От снайперов, — пояснил водитель и, сплюнув, выругался, — всё равно стреляют, гады. Но сегодня отдохнём.

Дорога серпантином спускалась в город, над которым висела плотная густая дымка. Её и имел ввиду шофёр: когда туман, снайперам работы нет. В этом городе туман — дар Божий: его ждут, ему радуются.

Среди обгоревших деревьев, на совершенно целом довоенном столбе

предупреждал водителей об опасности чистенький нарядный довоенный знак: «Неровная дорога». Да уж, дорога, мягко говоря, неровная…

У штаба батальона с криком: «То наш рус дошёл!» меня окружила стайка мальчишек. Вблизи ударил миномёт, и один из мальчишек, лет восьми, сильно вздрогнув, ухватил меня за рукав. Желая его успокоить, я спросил: «Где ты живёшь?». Он показал рукой на дом и с тяжким придыханием ответил:

— Т-там.

— А где твой отец?

— Т-там, — он показал рукой дальше, в скопление строений, откуда непрерывно слышался треск пулемётов. Мальчик заикался. Позже я узнал, что многие дети в Сараево заикаются.

По улице шла вереница одетых в чёрное женщин.

— Монашки? — наивно спросил я у часового.

— Нет, — ответил он, — у этих женщин погибли близкие, может быть отец, муж, сын, или брат… Сербская женщина год ходит в трауре. Мне потребовался час, чтобы понять: по Сараево невозможно пройти, не встретив женщину в чёрном.

Я шёл по улице Ленина, вертя головой, рассматривая незнакомый город. И хотя взгляд то и дело натыкался на разрушенные, сгоревшие дома, чувствовалось: был красивейший город. Выбитые витрины когда-то шикарных универмагов, сорванные вывески и двери многочисленных уютных кафе, вздыбленный асфальт просторных проспектов, высотные дома без крыш, памятники, обставленные набитыми землёй снарядными ящиками…

Вот улица Братства и Единства.

— Что рот раскрыл?! Беги, снайпер! — заорал у перекрёстка солдат и я «рванул, как на 500», но засеменившая, было, вслед пожилая женщина с сумкой вдруг охнула и повалилась на асфальт.

— А, чёрт! — солдат головой вперёд ринулся на перекрёсток, подхватил женщину под мышки, занёс за угол, — дышит! Останавливай машину!

Машина сразу остановилась, мы осторожно погрузили женщину.

— Проклятый перекрёсток, — цедил солдат, — третью женщину сегодня бьют. Объясняешь этим бабам… как слепые, — он махнул рукой.

Пункт первой помощи — амбулантская — был в трёх минутах ходьбы, я пошёл за машиной.

У амбулантской переговаривается немногочисленная толпа, женщины утирают слёзы. Из разговоров узнаю: главные жертвы снайперов — женщины и дети. Снайперы на обращают внимания, военный или гражданский человек, бьют всех подряд, главное — убить серба. Вот, три дня назад там же, на улице Братства и Единства погиб

10-летний мальчик.

На крыльцо вышел врач и виновато сообщил:

— Умерла.

Толпа охнула. Врач принялся объяснять, что ничего нельзя было поделать: пуля прошла сверху через левую грудь под сердце.

Я тупо глядел на двери медпункта, за которыми только что оборвалась жизнь и не знал: пройдёт меньше суток и меня доставят сюда же перевязать осколком раненую руку.

2 февраля 1993 г., Сараево.

БОРИС — МАЛЬЧИШКА ИЗ САРАЕВО

Ясный январский полдень. Оттепель. Жарко. Сараевский дворик. Я только что прибыл в роту и, закатив рукава серого армейского свитера, тщательно очищаю от заводской смазки АКМ. Передо мной широкий стол, банка с бензином, маслёнка, гора ветоши. Кропотливая работа продолжается второй час, и конца не видно: автомат, штык-нож, магазины — всё как будто выкупано в тугом, янтарно-коричневом солидоле.

Кто-то дёргает за рукав. Оборачиваюсь: обычный сараевский мальчишка лет семи, синеглазый, бледный, худющий в длинном не по росту армейском бушлате, заботливо подшитым материнской рукой, в вязаной синей шапочке, в резиновых сапожках. За плечом, как водится, деревянный ППШ. У ног волчком крутится маленькая чёрная собачонка.

— Привет, — говорит Гаврош, — это ты — рус?

— Ага. А ты кто такой?

— Я — Борис, — и упреждая следующий вопрос, — мне шесть лет. А тебя как зовут?

— Юра.

— Ты один пришёл?

— Пока один.

— Ты — мой рус. Ты ко мне пришёл. Будешь ли ты со мной дружить?

— Обязательно.

Борис удовлетворённо шмыгает носом, улыбается, но тут же напускает на себя важный, «взрослый» вид:

— Есть ли у тебя жена? — солидно спрашивает он.

— Обязательно.

— Борис с пониманием кивает и задаёт следующий вопрос:

— А есть ли у тебя дети?

— Сын Сергей, в два раза старше тебя, — отвечаю я и думаю:

«Взрослые и дети задают здесь одинаковые вопросы. Сейчас ещё про Ельцина спросит…» Но Борису на Ельцина плевать:

— А есть ли у Сергея игрушки? — озабоченно спрашивает он.

— Есть.

— Какие?

— Ну… какие, какие… много всяких.

— А машина, например, есть?

— Какая машина, маленькая или большая? — на всякий случай уточняю я.

— Ну, хотя бы маленькая.

— У него велосипед.

— У меня тоже есть велосипед, но сейчас снег и кататься нельзя.

— Небось трёхколёсный, — ехидничаю я.

— «Трехколёсный», — передразнивает Борис, — давно на двухколёсном катаюсь.

Я перехватываю инициативу:

— А что там у тебя со школой?

— Должен уже с сентября в подготовительный класс ходить, но

«турци» ещё летом сожгли школу.

— Доволен, небось, что учиться не надо?

Борис внимательно смотрит на меня и строго отвечает:

— Учиться все должны. Папка говорит, всё равно нагонять придётся.

— А где твой папка?

— На горе в доте сидит.

«Горой» здесь называют крутой подъём в конце улицы.

— А где ты живёшь?

— А вот, — мальчишка показывает рукой на ближний трехэтажный особняк, левое полусгоревшее крыло которого разрушено.

Следующий вопрос застревает в горле: резкий хлопок выстрела вспарывает ленивую тишину улицы. Я вздрагиваю.

— Не бойся, — покровительственно говорит Борис, — это наш снайпер вон с той крыши бьёт.

— А ты что же, ничего не боишься?

— Не-а. Подумаешь! Вот вчера мины как дождь падали. Солдаты насчитали сорок мин.

— А ты где был, когда мины сыпались?

— Вон в том гараже сидел.

Я смотрю на бетонный полуподземный гараж: убежище надёжное, только вот ворота сорваны.

— Что ты сегодня утром ел?

— То же что и ты: джем с чаем. Моя мамка в вашей столовой работает, ты видел её на завтраке.

Я припоминаю миловидную худенькую женщину, бесшумно и быстро накрывавшую стол. Бросался в глаза какой-то виновато-испуганный вид.

— Кем станешь, когда вырастешь?

— Не знаю. На войну пойду. Папка говорит, война ещё долго будет.

— А чего ты один гуляешь? Где твои друзья?

— Все уехали в Сербию, а нам некуда уезжать. И Драган остался, ему тоже некуда. А Мишу ещё в ноябре снайпер убил.

— Вот сволочи! А ты умеешь прятаться от снайперов?

— Отец учил. Да мы уже знаем, где они обычно сидят. Но всё равно… Давай я тебе помогу. Затворную раму теперь надо маслом смазать. Тоненько-тоненько.

— Убери руки. Не трогай масло, сейчас как свинка будешь, а воды мало.

— Тогда я штык почищу.

— Оставь в покое. Без тебя обойдусь. Уже заканчиваю.

— Тогда давай магазины снаряжать, я хорошо умею.

— Ну ладно, только обожди, пока я закончу с чисткой.

Борис отбегает, хватает из кучи мусора журнал и тащит мне. При этом плутовато подмигивает и улыбается. Я узнаю один из хорватских порнографических журналов, в изобилии валяющихся где угодно. Как они к нам попадают? На обложке обнаженная девица в соответствующей позе. Борис приплясывает и радостно вертит девицей у меня под носом.

— Ну-ка брось эту гадость! Быстро!

Борис показывает язык.

— Ну тогда и не думай магазины снаряжать.

Девица немедленно летит в снег: патроны важнее девиц. Борис потрошит пачки с патронами, профессионально упирает магазин в стол и, выхватывая из кучи по патрону, быстрыми и точными движениями начинает снаряжать. Пружина оказывает Борису возрастающее сопротивление. Борис не сдаётся, с усилием вгоняя в магазин патрон за патроном. И всё-таки где-то на 25-ом патроне пружина начинает одолевать Бориса. Не выпуская магазина, он продолжает воевать с пружиной, искоса поглядывая на меня.

— Ладно, оставь, — бросаю я великодушно, — бери следующий.

Наконец оружие вычищено и, «готовое к бою, на солнце зловеще сверкает»; все пять магазинов, 150 патронов, снаряжены!

— Отлично! — Борис хлопает в ладоши и зовёт — Фифи! Фифи!

Примостившаяся у крыльца собачонка поднимает голову и бежит к хозяину.

— Фифи, вперед! — командует Борис и, подхватив ППШ, кидается к воротам. Собачка с визгом несётся следом. Они выскакивают на перекрёсток, Борис падает на колено, прижимает к плечу ППШ и, под восторженный лай собачонки, кричит:

— Тра-та-та-та-та-та-та…

Ствол его автомата направлен туда, где в ста метрах за углом расположен «турский» дот.

28 января-93, Сараево.

СОЛДАТ ЛАКРИЧ БОЖКО

В штаб батальона попасть непросто: вход охраняет часовой Первой Романийской пехотной бригады Божко Лакрич.

Божко на посетителя глянет строго и спросит: зачем, к кому. Глаз у него намётан, с пустяками не лезь, дело военное. Божко любого посетителя как рентгеном просвечивает. Это вдобавок к тому, что в радиусе нескольких кварталов он знает каждого жителя не только в лицо, но и по имени.

Божко — невысокий, стройный, ладный, седоусый. На нём низкая баранья папаха, тёплая дубленая куртка, кожаные сапожки.

За плечом 10-зарядный карабин, из которого Божко стреляет очень метко. Он это доказал в чёрные апрельские дни 92-го, когда жители предместья отбивали натиск обкуренных «драгой» босанских экстремистов и не подпустили их к своим домам.

Командиры часто заставляют Божко разбирать карабин для демонстрации чистоты перед носом какого-нибудь нерадивого солдата. Божко делает это с удовольствием и с поучениями.

Отстояв смену, Божко проходит полквартала и стучит в свою

дверь. Она тотчас распахивается, на пороге — жена. Она точно знает, когда у Божко кончается смена, и кофе уже дымится на столе. Выпив по чашечке, они молча посидят при свете огарочка. Мысли одинаковые — об обоих сыновьях, сражающихся где-то в Восточной Босне, о четырёх внуках, эвакуированных матерями под Ужице. Иногда, нарушив молчание, Божко вспомнит какой-нибудь случай из своей военной юности, когда он, ученик печатника, по ночам расклеивал листовки в Сараево, призывавшие к борьбе с оккупантами.

Собираясь спать, он говорит жене, когда будить его на пост.

Солдату Божко Лакричу 68 лет.

8 апреля 1993г., Сараево.

ВОСЕМЬ

Зарево на юго-востоке подтверждало: беженцы не преувеличивают: из Герцеговины порвалась большая группа усташей и,

сжигая сёла, идёт рейдом по нашим тылам.

Горели сёла Коздол и Орчеве, на очереди Павловац — родное село капитана Ацо Пандуревича. Капитан получил задачу: немедленно со взводом выдвинуться в Павловац, выставить заслон и держаться до подхода истребительного батальона. Задачу Ацо выполнил: тонкая цепочка из 22-х бойцов, заступив пути врагу, заняла рубеж Дебело-брда — Оштрик — Павловац.

Высланные вперёд разведдозоры сообщили: Коздол и Очреве сожжены дотла, население успело уйти, но одна семья в Коздоле не захотела уходить, в результате старики-супруги убиты, дочь уведена в плен. Пройдя по вспаханному десятками ног следу в снежном поле, разведчики обнаружили место привала — угли нескольких костров и более 30-ти пустых консервных банок. След, описав широкую дугу, возвращался в ущелье, откуда усташи совершили набег.

Ночь пошла спокойно. Утром, 20 декабря в поле опять ушёл разведдозор и тут же вернулся: за левым флангом обороны на снежной целине обнаружен широкий след сотен ног, ведущий в Сараево.

Пандуревич немедленно доложил по команде и задумался: путь,

который выбрал противник, ведёт на Ступань, Требевич, т.е. напрямую к городу не выводит. Он, Ацо, местный, знает здесь все стёжки-дорожки. Знает он и другое: усташей ведёт отличный проводник Муе

Ходжич, тоже местный житель. Ходжич прекрасно знает прямую дорогу на Сараево, которая проходит не левее, а правее Павловаца.

Что-то здесь не так. Надо проверить правый фланг.

Ацо отбирает семь добровольцев и идёт в разведку. Снег на Сараевской дороге оказался чист, как простыня перед брачной ночью. Невероятно, но факт: усташи шли кружным путём.

— Ну, наши там их встретят, — потирая на морозе руки, заявил Ацо. — А что, парни, устроим-ка засаду на том следу: они наверняка по нему назад побегут!

Бойцы, которым не хотелось возвращаться с пустыми руками, охотно согласились.

Разведгруппа вытянулась в колонну вслед за командиром (он же проводник) Ацо Пандуревичем: на дистанции десять метров один за другим шли Марко Чечар, Ненад Ковачевич, Ненад Чамур, Горан Йокич, Желько Дубовина, Боро Дивич, Горан Ристич.

Подошли к источнику, сгрудились, напились. Двинулись, опять вытягиваясь в колонну, и тут Пандуревич резко остановился, не поверив глазам: дорогу пересекали следы, а посередине валялись две пачки патронов.

— Ложись! — крикнул капитан, но опоздал: слова команды перекрыл шквал огня по обе стороны от злосчастной дороги. Вокруг группы сомкнулось и заплясало огненное кольцо.

Шедший первым Ацо Пандуревич в первые же секунды оказался отсечённым от своих. Он кубарем скатился с дороги в сугроб и, прячась за деревом, открыл огонь. Понимая безнадёжность ситуации, он пошёл на прорыв, прокладывая дорогу автоматным огнём и гранатами. Перебегая от дерева к дереву, ему удалось добраться до кустарника, он рванул в Павловац за подмогой.

Горан Ристич, последний в колонне, столкнулся с усташем за секунду до первых выстрелов.

— Сдавайся, проклятый серб, — выдохнул ему в лицо усташ, наведя автомат. Горан резко опрокинулся на спину и побежал. Вслед полетели пули, одна ударила в подсумок, другая пробила бедро. Горан не остановился. Зажимая рану, он бежал в Павловац кратчайшей дорогой. Из села уже выруливали два БТР, спеша на выстрелы.

— Там, у источника, — указал дорогу Горан и опустился в снег, пачкая его кровью.

Марко Чечар тоже попытался прорваться. Он, отчаянно матерясь, с автоматом кинулся к кустарнику, но усташ преградил дорогу. Они расстреляли друг друга в упор и упали рядом.

Первыми выстрелами наповал был убит Ненад Ковачевич.

Расстреляв все патроны, подорвал себя гранатой Горан Йокич, прижав её к груди.

Отбросив смолкший автомат, стрелял из ТТ Желько Дубовина, пустив последний патрон в висок.

Сунув ствол автомата в рот, покончил с собой Ненад Чамур.

Эти трое руководствовались старинным сербским обычаем —

смерть лучше неволи.

Боро Дивич был контужен взрывом гранаты. Видя приближающихся врагов, он, с гранатой в обнимку, притворился убитым. Усташи перешагнули через него, не усомнившись в этом.

Ацо Пандуревич перехватил БТРы подмоги уже на дороге и вернулся.

Такую картину и застали прибывшие: Ненад Ковачевич, прошитый очередью, Марко рядом с усташем, Желько с пистолетом у развороченного виска, Ненад Чамур с разорванным выстрелом ртом, Горан Йокич с развороченной взрывом грудью. Кровь на снегу ещё дымилась.

Ход боя восстановлен мной по рассказам его участников и пришедших на помощь. Все павшие не женаты, кроме Марка, который женился три месяца назад. Самый молодой — Ненад Ковачевич, 1971-го года рождения, самый старший — Желько Дубовина, с 1966-го года. Случилось это 20 декабря 1992 года.

Прорвавшийся под Сараево диверсионно-карательный отряд в 250 человек был окружён и полностью уничтожен. Немногочисленные пленные показали: отряд усташей в 50 человек уже на марше вдруг отказался идти в Сараево, считая операцию авантюрой. Он повернул назад. В момент, когда отколовшиеся переходили дорогу и оказались по обе её стороны, показалась группа Пандуревича. Усташи затаились,

дали сербам втянуться между ними и с двух сторон в упор расстреляли

её. Они очень спешили, нервничали. На месте боя бросили что потяжелее — пулемёты, гранатомёты, а прихватили три автомата. Через несколько часов их настигли…

Сейчас, когда я пишу эти строчки, весна в разгаре, распускается сирень. Снег стаял и в лесах между Павловацем и Сараево крестьяне стали находить обглоданные лисицами скелеты. Это останки замёрзших карателей. Убитых и раненых тогда, в декабре, всех подобрали, но несколько десятков человек разбежались по лесу. Стояли 25-градусные морозы, а они не имели теплого обмундирования. И замёрзли.

25 апреля 1993г., Сараево.

КОМАНДИР И ЕГО БАТАЛЬОН

Ох и был у нас комбат —

Не комбат, а просто клад!

А. Марков.

Июнь 92-го, уличные бои в Сараево. Пылает казарма «Босут» — горстка израненных сербских бойцов отбивает атаку за атакой. Казарма встала на пути босняков как неприступная крепость: её в упор расстреливал танк, на неё дождями сыпались мины, её окутывало облако ядовитого газа. Но каждый раз, когда босняки поднимались в атаку, их встречал яростный, хорошо организованный огонь. И противник решается на последнее средство: кузов грузовика доверху наполняется ящиками со взрывчаткой, за руль садится смертник-доброволец. Грузовик с горы несётся на казарму. На пути вырастает человек с гранатомётом и в упор расстреливает взбесившийся грузовик. Страшный взрыв сотрясает окрестности…

Человек с гранатомётом — Драган Вучетич, комендант казармы, над которой и сегодня победно развевается красно-сине-белый сербский флаг.

Драган Вучетич — человек-легенда. Это имя знает каждый сараевский мальчишка, знают его и враги, объявившие Драгана «вне закона».

Ему за 40. Он седой, невысокий, плотный. Взгляд серых глаз открыт и внимателен. Форма сидит на нём ладно, красиво. Драган Вучетич — гражданский человек, до войны — инспектор городского транспорта в скупштине Ново-Сараево. В молодости год отслужил срочную рядовым связистом в ЮНА. Когда после войны в Хорватии стала ясно, что беда движется прямиком на Босну, Драган организовал нелегальную группу самозащиты (12 человек) и прошёл с ней ускоренную военную подготовку на одном из полигонов ЮНА. Как только в апреле 92-го грянули первые выстрелы, группа быстро собралась и организовала защиту населения Грбавицы — района Сараево, от бесчинствующих экстремистов.

В мае под давлением «международной общественности» армия покинула город, и офицер ЮНА сдал казарму «Босут» Драгану Вучетичу,

к тому времени успевшему показать себя в уличных боях не только храбрым воином, но и умелым командиром.

Откуда что берётся! Откуда вдруг военные таланты у, простите, рядового чиновника скупштины (райисполкома)? Я думаю, ответ прост:

война. Она открывает в человеке такие качества, о которых тот и не подозревал.

Не имея никакого воинского звания («рядовой запаса» здесь не в счёт) Драган Вучетич до ноября командует элитарной ротой батальона — ротой четников. С ноября принимает батальон. И лишь в феврале получает офицерское звание — «майор»! (Не было не гроша и вдруг алтын!). Это, однако, шутка — суть не в званиях, а в делах, точнее, в результатах.

Второго мая рота четников и примкнувших к ним добровольцев,

150 человек, при поддержке нескольких танков и БТР освобождает Грбавицу. Двухтысячный гарнизон босняков в беспорядки отходит за речку Миляцку. Далее штурм Златишты, освобождение Киево… С начала боевых действий (за год) позиции батальона продвинуты вперёд на три километра и батальон больше не имеет перед фронтом

сербских населённых пунктов и районов компактного проживания сербов. Сегодня он насчитывает более 1000 бойцов и прочно удерживает фронт шириной в 20 км от Врбаня-моста до Трново.

(Кстати, на линии огня, у Еврейского кладбища, дом семьи Вучетич. Он разрушен и превращен в опорный пункт. Жена и двое детей (восьмилетняя дочь и десятилетний сын) в эвакуации в Сербии).

За год войны потери батальона составили 56 убитых, свыше 100 раненых, из которых около 80 процентов или уже вернулись, или ещё вернутся в строй. Потери противника перед фронтом батальона командованием бригады оцениваются в 4000 убитых, раненых и пленных.

Майор Вучетич нашёл время побеседовать со мной, бойцом его батальона. Разговаривает, как и командует: негромко и спокойно, очень вежлив. Говорит, что приверженец идеи сильного сербского национального государства с тем устройством, которое выберет народ.

Сочувствует Радикальной партии Воислава Шешеля. Однако подчеркнул: пока война — никакой политики:

Сейчас главное — отстоять родные очаги, а там разберёмся, как жить дальше.

— А как Вы оцениваете противника, господин майор? — интересуюсь я.

— Снайперы у них хорошие. Противник умело и широко применяет отравляющие вещества. Прекрасные артиллеристы, миномётчики, но испытывают недостаток в боеприпасах. А пехота слаба, плохо обучена. Действует большими массами, как говорят в России — «колхозом». Несёт страшные потери.

Комбат с гордостью и теплотой называет фамилии офицеров, отличившихся в боях — капитанов Славко Алексича, Элеза Витомира,

поручика Марко Станича, подпоручика Горана Трифковича…

— Да у нас любого бери и пиши очерк, — смеётся он.

— Раз так отлично пошла военная карьера, не останетесь ли Вы после войны в армии?

— Ни в коем случае. После войны «на гражданке» работы по горло хватит.

— Не устали ли Вы воевать, господин майор?

— Нет у меня права уставать.

21 апреля 1992 г., Сараево.

ЧЕТНИКИ

Об этом бое сложены легенды, люди не перестают из уст в уста передавать имена его участников, которые обрастают новыми легендами.

…12 июня 1992 года, полдень, Сараево. Горит казарма «Босут» — бывший узел связи ЮНА. Над казармой красно-сине-белый сербский флаг. В траншеях 9 защитников. Июнь — кульминация уличной борьбы в Сараево, по всему фронту шли ожесточённые бои, и командование не смогло своевременно усилить этот участок. Меж тем босняки хорошо продумали удар: в случае захвата «Босута» по улицам Радничкой и Шубарта, ведущим круто вниз к речке Миляцке, они вышли бы в тыл подразделениям, оборонявшим Грбавицу. В результате ВСР (Войско Сербской Республики) пришлось бы оставить всю освобождённую в мае левобережную часть города.

Это отлично понимали защитники казармы, решившие стоять насмерть. Неравный бой длился 18 часов. Земля дыбилась от разрывов снарядов и мин, густой дым горящей казармы мешался с облаком ядовитого газа, пущенного неприятелем. Раз за разом поднимались в атаку босняки и раз за разом отступали.

Бинтов уже не хватало. Израненные бойцы перевязывали друг друга разорванными на полосы рубашками, наволочками, простынями. Не имея противогазов, они плакали, чихали и блевали, но не уходили из окопов. Каждый раз кто-нибудь пробирался на чердак и восстанавливал сбитый флаг Сербской республики.

Отчаявшись сломить их волю, босняки решились на крайнее средство. Они загрузили взрывчаткой грузовик и пустили его с горы Д'ебело на казарму. Вел грузовик религиозный фанатик, веривший в рай на том свете. В безумном броске навстречу несущейся машине

комендант казармы Драган Вучетич выстрелом из гранатомёта в упор взорвал грузовик, обратив его в пыль. Только к вечеру 13 июня подошла рота из Соколаца. К этому времени над казармой уже повисла тишина: после неудачи с грузовиком босняки прекратили атаки.

Имена героев: Реля и Горан Трифковичи (братья), Бранко Ступар, Дане Ристич, Йоцо Крунич, Чедо и Боривое Мачар (отец и сын), Драган Вучетич. Командовал обороной Славко Алексич.

Все эти люди, оправившись от ран, опять в строю. Они называют себя «четники». А рота, которой ныне командует капитан Славко Алексич — рота четников. Она держит фронт 800 метров от казармы «Босут» до Еврейского кладбища, т.е. направление, как упомянуто, наиболее уязвимое для нашей обороны. Однако сараевцы на Грбавице спокойны:

— Что? Еврейское? Так там же четники! Там «турци» не пройдут!

С другой стороны, вражеская пропаганда постоянно мусолит тему чётников. Во-первых, согласно этой пропаганде воюют против «молодой хорватской демократии» и «суверенной республики БиГ»

исключительно четники. Т.е. фактически все сербы — четники. А четников этой же пропагандой выставляют перед всем миром «ратними злочинцами» — военныи преступниками.

Так кто же они — четники?

«Чета» в переводе с сербского означает «рота». В Королевской Югославии четиками называли солдат королевской гвардии. Во время Народно-освободительной войны 1941—45 г.г. четники составляли воинские формирования эмигрантского королевского правительства. Партизаны Тито, не всегда безосновательно, обвиняли их в сотрудничестве с оккупантами и их приспешниками усташами. С соответствующими последствиями. Что ж, факты взаимодействия главарей четников с гитлеровцами, особенно в конце войны — бесспорны. Однако большинство рядовых (а это, в основном, крестьянские сыны) сражались с оккупантами честно и яростно. И всё же в социалистической Югославии четники были преданы анафеме, а их генерал Драже Михайлович расстрелян.

Однако народ четников не забыл…

Из семи рот нашего батальона одна (5-я) — четники. И вот я у них в казарме. На стене огромный, в рост, портрет Драже Михайловича и чёрное полотнище с черепом и костьми, с надписью во всю ширину: «С верой в Бога свобода или смерть!». В казарме дым коромыслом — накурено. Бойцы занимаются кто чем — кто в доминишко, кто в картишки, а кто выпивает по чуть-чуть. Обычная казарма. Вид у бойцов тоже обычный: ни по форме, ни по вооружению они не выделяются, разве что на пилотках упомянутые эмблемы черепа с костьми. И то не у всех, видать эмблем не хватает.

Считается, борода — обязательное украшение четника, а тут и трети бородатых не наберётся.

Но сам командир Славко Алексич с могучей чёрной бородой.

Он поднимается мне навстречу, только что выиграл партию в шахматы и не скрывает, что доволен. Славко невысок, худощав, не

верится, что это хрупкое тело уже дважды кромсал свинец. В движениях чувствуется упругая лёгкая сила. Доброжелательная улыбка, ровный спокойный голос. Жмёт руку, наливает ракию. Я

сообщаю: только что с Релей Трифковичем побывал в казарме «Босут», обозрел поле легендарного боя.

— Было дело, да быльём поросло, — машет рукой Славко, — с тех пор много чего случилось. А боевое крещение мы приняли ещё 21 апреля…

Славко — 36, по образованию — юрист, но «при коммунистах» сортировал письма на почте. Где-то за полгода до войны, когда уже явственно потянуло порохом, вместе с незаметным општинским чиновником Драганом Вучетичем сформировал подпольную группу (12 человек) из, как у нас теперь говорят, «патриотов». Вот именно, не из «демократов». Начали тайно обучаться военному делу, наладили связи с патриотически настроенными офицерами ЮНА, вооружились, даже тайно прошли подготовку на одном из армейских полигонов. И когда в начале апреля вооружённые до зубов, обкуренные драгой (1) толпы экстремистов ворвалась в сербские кварталы, Славко «со товарищи» организовали жёсткий отпор, спасли сотни жизней.

21 апреля четики получили боевое крещение уже как структурное подразделение ВСР. Они атаковали мост Врбаня через Миляцку, подступы к которому стерегли 6 дотов. Четыре дота взорвали, противник бежал. Бой длился два часа.

Уходя из Сараево, ЮНА передала казарму «Босут» четникам, как наиболее боеспособному подразделению. После боя за «Босут» к четникам пришло много добровольцев, и в батальоне была сформирована рота четников. Отличает её именно добровольческий принцип формирования, никакими привилегиями четники не пользуются. Однако эта рота, по неписаному закону, «пожарная команда» батальона; говоря проще — в каждой бочке — затычка, в хорошем, боевом смысле.

Едва сформировавшись, рота тут же перешла в наступление и взяла высоту Златиште, отодвинув фронт на 500 метров, что в условиях города неправдоподобно много. Следом отбили Гойно-брду, подвинув фронт ещё на 300 метров. В наступательных боях с апреля по декабрь 92-го четники отодвинули линию фронта на 2 км, освободив тем самым все сербские районы этой части Сараево, после чего перешли к обороне. В сводке за год потери противника оцениваются: ок. 2тыс. убитых и раненых, сожжено 2 БТР, 2 грузовика. Рота потеряла 17 человек убитыми, а ранен почти каждый, многие по два раза. Пусть читателя не удивляет соотношение потерь: такое, как я выяснил, характерно для всех фронтов. Подтасовать невозможно: обе стороны каждый месяц поимённо публикуют списки погибших. Попробуй кого-то не упомяни — чревато болезненно-неприятными объяснениями с родственниками.

Я прошу Славко назвать наиболее отличившихся бойцов.

— Не могу, у нас все равны!

Я проявляю настойчивость.

— Ну ладно, я тебе просто расскажу о тех, кто нас сейчас слушает. Вот Свен Гаврилович, 16 лет, а это Славенко Аджич — 17 лет; оба воюют с первого дня, лихие момци (хлопцы — Ю.Х.). А это Кудро,48 лет, пулемётчик, Бог, а не пулемётчик! Вот Лучич Драган и Чович Миловое — оба по два раза ранены. А это Миро Чамур, до войны — спортсмен, гранату на 100 метров метает… Не веришь? Пошли, посмотрим. Миро, давай!

— Не надо, верю! А скажи, Славко, чего это усташи и «турци» из четников пугало сделали? Одно по радио и телевидению клянут.

— Пугало из нас сделали не усташи и «турци» (им положено), а Тито. Тито оклеветал нас. 40 лет клеветал. Но народ ему не поверил, люди к нам хорошо относятся. Что касается «турцев», то ими уже половина роты объявлена «ратними злочинцами», а ведь мы ни разу не вышли за пределы сербских районов. Над кем «злочинствовать», над своими? Не отрицаю, мы бываем беспощадны в бою, но против вооружённого врага. А что прикажете делать? Видели бы вы что они творили здесь в прошлом апреле. Живых обливали бензином и поджигали, глаза выкалывали… не люди, животные! А четник безоружного пальцем не тронет.

— Кого принимают в четники?

— Всех, от 16 до 60-ти. Лишь бы верил в Бога, был готов умереть за Сербию и был бы за Короля.

— За какого Короля?

— В Лондоне, в эмиграции находится Александр || Карагеогиевич.

— Так вы партия, что ли?

— Мы не партия, мы — защитники сербского народа. Мы за экономически и политически стабильную Сербскую державу, объединяющую все сербские земли. Мы ощущаем себя как охранители сербской земли. Что касается политики… мы за то политическое устройство, которое выберет народ. Однако после войны потребуем референдума: хочет ли народ, чтоб вернулся Король. Мы знаем, народ не хочет Короля, но референдум потребуем по двум причинам: во-первых, для законности, во-вторых — а вдруг! Душу народа до конца никто не знает. Выберут Короля, будем, как раньше, охранять Его. А не выберут, будем охранять законное правительство Сербии.

27 апреля 1993г., Сараево.

РАНЕНЫЕ

Пале — курортный городок у подножия Романийских гор. Великолепны окрестности Пале, поросшие хвойным лесом. Зимой здесь раздолье лыжникам, летом — охотникам и туристам. Комфортабельны и уютны отели Пале. Но его курортное прошлое сегодня кажется розовым сном. Сегодня в 10 километрах от Пале линия фронта, а в самом городке разместилось правительство Сербской республики Боснии и Герцеговины (БиГ), военные учреждения и штабы частей, действующих под Сараево.

Над бывшим отелем «Коран» развевается полотнище — на белом поле Красный Крест. Здесь фронтовой госпиталь. Любезен и предупредителен главный врач Братислав Борковац. Он рад русскому гостю, говорит по-русски:

— Я сам специалист по пластической хирургии, много раз бывал в СССР в служебных командировках, три месяца повышал квалификацию в Ленинградской военно-медицинской академии у генерала Ткаченко.

Блестящий специалист! Золотое время! Где оно? — грустит Братислав.

— Не имею права долго отрывать Вас от дела, — говорю я, — нужды и заботы фронтовых госпиталей известны. Задам главный вопрос: если бы сейчас Россия предложила гуманитарную помощь, что Вы затребовали в первую очередь?

— Антибиотики всех направлений, противостолбнячные средства, обезболивающие, стимуляторы сердечной деятельности, кровоостанавливающие, жаропонижающие, успокоительные препараты, антисептики, средства против ожогов, против туберкулёза,

эпилепсии, ревматизма… Естественно, я обозначил лишь основные направления. В январе нас посетила делегация с Дона. Они подарили нам лазерную установку, что значительно усилило наше оснащение.

— Сейчас фронт испытывает острый недостаток в бойцах, как говорят военные, в «живой силе». Поэтому командование заинтересовано в притоке русских добровольцев. Мне то и дело приходится отвечать на связанные с этим вопросы. Но ни разу не заходила речь об использовании российского медицинского персонала. Так нужны или не нужны здесь русские врачи и медсестры?

— Что касается госпиталя, то он на сегодня полностью укомплектован, но в целом на фронтах нехватка медицинских кадров, конечно же имеет место. Появление русских врачей и сестёр-добровольцев будет встречено с благодарностью.

— Позвольте, Братислав, немного отвлечённый вопрос: каково Ваше мнение о здравоохранении в бывшем СССР?

— Это он, наверное, для Вас, к сожалению, «бывший», а я не признаю распада ССССР: просто очередное историческое недоразумение, из которых, во многом и состоит История. Конкретно о здравоохранении. Прекрасная организация, великолепные, самоотверженные специалисты. Но медтехника оставляет желать лучшего. Другое дело, что и с такой устаревшей техникой в России творят чудеса (сам видел!). Но, повторяю, это другое дело.

В сопровождении Панто Станковича, психолога, иду в палаты. По пути интересуюсь, много ли психических расстройств в связи с фронтом.

— К счастью, немного, — отвечает Панто, — высок моральный дух войск. Тем не менее 1—2 человека в неделю обращаются за помощью. Как правило достаточно шестидневной терапии и человек восстанавливает нервную энергию.

Мы в общей палате. В просторном помещении с высоким потолком несколько десятков кроватей в три ряда: вдоль стен и по середине. Одеты раненые по-всякому: в халаты, в пижамы, в трико… Время процедур окончено и в ожидании обеда они заняты кто чем: шашки, шахматы, карты, домино… К некоторым пришли родственники, друзья. Курить можно. И рядовые, и офицеры вместе, офицерских палат нет.

Боро Нинкович (21 год) ранен в плечо осколком мины 27 января в Райловаце (Сараево) при атаке на босанский положай. Дом его на оккупированной территории, семья (мать, отец) на положении беженцев в деревне под Пале.

— Захватили ли положай, Боро? — интересуюсь я.

— Нет, хотя несколько раз ходили в атаку.

— Были ли ещё потери?

— Один погиб, двое ранены, легко.

— Как считаешь, почему не удалось захватить положай?

— С фланга по нам ударили огневые точки, о которых мы не знали… Но это так, между прочим. А главное — удача отвернулась. Боевое счастье переменчиво: тогда не захватили, другой раз захватим. Это наша земля, наши дома, мы их никому не уступим.

— На каких условиях согласен помириться с противником?

— Только полное освобождение всех сербских территорий.

— Какую помощь, по-твоему, могла бы оказать Россия Сербии?

— Мы, единственно, нуждаемся в моральной поддержке. Если бы Россия на весь мир заявила, что она с нами, этого достаточно. Кстати, вы не знаете, почему она так не поступает?

Этим вопросом меня постоянно здесь бьют (Москва далеко, а я — вот он). Пора бы научиться на него отвечать, но каждый раз он заставляет меня теряться.

— Я могу ответить только за себя, — говорю, — а я здесь.

В засаду на дороге попал рядовой Гойко Буньевац (33). Просочившаяся в тыл диверсионная группа 12 февраля средь бела дня

обстреляла из гранатомёта и автоматов грузовик, в котором ехал Гойко и ещё человек 15. Гойко ранен в ногу, а сосед убит. Грузовик цел, нападение отбито. Его родной городок Олово тоже в руках врага, а жена и два малолетних сына бежали в Соколац к родственникам. Сколько они могут жить у родственников? Гойко пожимает плечами:

— Вероятно, пока идёт война, а там… не знаю…

И никто не знает — в Сербии сотни тысяч беженцев. Это болезненная проблема, которую уже сегодня надо как-то решать в первую очередь Белграду. Если же отдать БиГ сепаратистам, то количество беженцев за Дриной далеко превысит миллион… А пока беженцы устраиваются кто как может и кто где может. Их мужья, отцы и братья на фронте. Жалование солдата эквивалентна 50 буханкам хлеба, выдают его с сильной (минимум больше месяца) задержкой, а инфляция даже не гипер, а какая-то супергипер. Жалование — всё, чем может помочь фронтовик семье (разница между солдатским и офицерским денежным довольствием незначительная). Но и Гойко ничего не просит у России, кроме моральной поддержки.

— Пишите, что вы здесь видите, — солдат трогает меня за плечо. — Этого достаточно, чтобы любой честный человек в любой стране смог понять, что здесь происходит, кто прав, а кто виноват.

(Эх, Гойко, думаю я, неужели веришь, что ОНИ, там, на Западе, не знают, не понимают… Да они делают всё, чтобы положение сербов стало ещё невыносимее. Глумятся, издеваются. Эти силы сегодня правят бал и в России…).

Вот и выздоравливающий командир роты поручик Милован Гаич (35) тоже считает, что «понимать» особо нечего:

— Сербы хотят жить в Сербском государстве, что тут нужно «понимать»?! Не можем мы жить в одном государстве с хорватами, которые в прошлую войну вырезали свыше миллиона сербов. Мы 500

лет воевали с мусульманской Турцией и не можем согласиться жить в мусульманском государстве. Пусть живут. Но без нас. И на своих землях.

Мило ранен в бок пулей снайпера на Враца (район Сараево). Тут же выясняется, что мы с Мило служим в одном батальоне — в 4-м батальоне легендарного майора Драгана Вучетича. Враца — это совсем рядом с моими позициями и мне интересно, как это Мило «попался» снайперу. Обычно от их рук гибнут женщины и дети, мужчины же ни на минуту не забывают, что они на войне и всегда настороже.

— Да как попался… Чистая случайность. Поднимаюсь в гору на автомобиле, сижу рядом с водителем. Тут откуда-то залетела пуля.

Мило — единственный из моих собеседников считает, что Россия могла бы помочь сербам оружием, техникой, специалистами.

Шесть пуль в теле двадцатилетнего Деяна Кувача. Четыре уже извлекли, две, видимо, остануться с Деяном. Ранены обе руки и обе ноги. Попал солдат под перекрестный огонь в уличном бою. Бой этот, кстати, был успешен:

— Выбили мы «турцев» с позиций и погнали. Подобрали потом 30 ихних трупов. Порядок! У нас, кроме меня, ещё один ранен.

Деян перебинтован от пяток до макушки, но уверен, что в строй вернётся:

— Нема проблема! Кости-то целы!

Он воюет уже третий год, ранен второй раз, первый — в Славонии, получил осколок в плечо, когда стрелял по танку из «золи». Деян строго говорит:

— Передай там, самое главное, чтоб Россия не допустила военную интервенцию. Здесь не Ирак, здесь никто не собирается сдаваться. Страна зальётся кровью.

А этот совсем молодой боец отказался открыть имя:

— Все меня называют «Секира» (2), и вы так называйте.

Его дом сожжён, мать и отец погибли от рук усташей в Хорватии. Сам Секира ранен в третий раз. Первый раз в плечо осколком ручной гранаты в октябре 91-го в Хорватии. Второй раз получил пулю в бедро в Вуковаре в декабре того же года, а в марте этого года получил осколок мины в поясницу при атаке на Которац (предместье Сараево).

Секира воюет люто. Сейчас он досаждает командованию планом создания «специального отряда» для рейдов в тыл врага. Ответа пока нет, но Секира уверен, что непременно его добьётся. И если этот ответ ему не понравится, он соберёт таких же отчаюг и начнёт партизанскую войну. У него никого и ничего в этом мире не осталось. («Есть где-то дедушка», — обронил он.) Как сильно затуманила ненависть его юную голову? Я спросил:

— До каких пор, по-твоему, следует вести войну?

Секира не задумался:

— До полного освобождения наших огништ (3).

Уточняю:

— Следует ли уничтожить государство Хорватия?

— Я так не говорю. Пусть живут, но сами. А нам с ними не по пути.

Я поблагодарил раненых и, пожелав скорейшего выздоровления, стал прощаться. Выходил из палаты под дружные напутствия писать правду. Я кивал и не мог им объяснить то, что сам понял совсем недавно: на свете столько «правд», сколько людей. Сколько религий. Сколько партий, сколько классов. Сколько наций и государств. Есть ли одна на всех общая правда? Вот именно этого я и сегодня не знаю. Поэтому пишу о том, что вижу собственными глазами и слышу собственными ушами.

27 марта 1993г., г. Пале.

УЛИЧНАЯ БОРЬБА В САРАЕВО

БОСНИЙСКИЙ УЗЕЛ

1. Причины и пружины.

Такие войны начинаются н базарах. На торжествах. На площадях. У культовых сооружений. Эта война не составила исключения. В конце февраля 1992 года сербская свадебная процессия направлялась в православную церковь, расположенную в мусульманском районе Сараево — Башчарчия. У входа в церковь процессию обстреляли, убит отец жениха Никола Градович — первая жертва войны, были раненые. В этом акте всё злонамеренно: кощунственно стрелять в свадьбу, кощунственно убивать на пороге храма. Имена убийц сразу же стали известны (Рамиз Деланич, Эмин и Зийо Швракичи), однако никаких мер по задержанию террористов мусульманское руководство органов внутренних дел демонстративно не приняло. На следующий день мусульманские кварталы оказались в кольце сербских баррикад. Никакой другой реакции со стороны сербского населения никто не вправе ожидать и требовать: народ, переживший 500-летний османский геноцид, потерявший полтора миллиона сыновей и дочерей в усташско-мусульманской резне 1941—45гг, увидевший её повторение в прошлогоднем сепаратистском мятеже в Хорватии, мог отреагировать только так и никак иначе. Это отлично понимали те, кто под флагом независимости и демократии планировали новую резню, на этот раз на просторах Боснии и Герцеговины.

Каждый конфликт имеет свою специфику. Конфликт в Босне и Герцеговине не межнациональный и не этнический уже хотя бы потому, что все три народ — сербы, хорваты, босняки — составляют единое этническое целое, говорят на одном языке. Но молятся по-разному, разным богам. Тогда — религиозный конфликт? По форме, похоже, так. Но не более чем по форме.

Действительно, национальное самосознание сербов базируется на православии, как основы моральной силы нации, её становой хребет, обеспечивающий существование народа на всех перипетиях трагической и кровавой истории.

Католическая интеллигенция считает себя носительницей ценностей западной цивилизации на Балканах.

Мусульманская община гордится, что усвоила не только богатейшую культуру Востока, но и приемлемые западные ценности.

Каждая точка зрения имеет законное и обоснованное право на существование, но причины воевать не содержит, хотя, несомненно, конфессиональный экстремизм отдельных фигур конфликт подпитывает и придаёт ему религиозную окраску.

Итак, не национальный, не этнический, и, по сути, не религиозный конфликт. Может быть кучка грязных политиканов втянула народы в братоубийственную войну? Очень популярная сегодня точка зрения. Но наивная. Увы, массы хорват и босняков активно, сознательно, с готовностью участвуют в конфликте, с их стороны немало случаев самопожертвования, и я бы повременил называть их «баранами», которых послали на бойню политические авантюристы. Вывод сделаем позже. Что касается сербов, у них нет выбора: они защищают свои дома. Но это не только вынужденная позиция, она еще в высшей степени справедливая. Её справедливость определяется обстоятельством, подвергнутом с начала конфликта глухому умолчанию: решив «провозгласить независимость», эти два народа полностью отвергли и даже осмеяли Конституцию и все без исключения законы бывшей единой социалистической Югославии.

Кроме одного закона — о разграничении границ республик. Именно этот, единственный, закон они не только посчитали незабвенным, но и отстаивают его вооружённой силой! Любые попытки переговоров на эту тему (конфедерация, автономия и проч.) отметаются с порога! Вот почему бывший официант ресторана «Панорама» Мило сидит в доте у пулемёта в 50-ти метрах от отчего дома и заставить его жить в несербском государстве гражданином второго сорта не получится. О политике официант не думает, он думает о своей семье, о будущем своих детей.

В стране идёт гражданская война, силу ей придаёт простое обстоятельство: определённые круги хорватского и мусульманского населения (в первую очередь т.н. «творческая интеллигенция») поверили (их в этом убедили) что, образовав «самостоятельные государства», они заживут лучше, богаче сербов, будут иметь более жирный кусок мяса и более толстый слой масла на хлебе. Достигнут, мол, «западного качества жизни», чему мешают проклятые сербы. Вот нехитрая матрица (любого) национального экстремизма. Именно она,

умело раскрученная, обеспечивает лидерам массовую поддержку. Конечно, в одиночку микрогосударства («злобные карлики») никакого «качества» достичь не могут, это понимают даже самые оголтелые лидеры. Поэтому надо сменить «друзей»: сербов на американцев, немцев, турок и проч. А у новых «друзей» на Балканах свои интересы… Клубок с виду сверхсложный, но в основе, увы, примитивные мечты о «сладкой жизни», т.е. позывы живота.

(Оглянемся немного назад, на себя. Российские «юркие» (самоназвание — «демократы») любят громко вспоминать «героические страницы» своей «борьбы» против «тоталитарного режима», например, как в августе 1968 года, во время ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию семеро «юрких» вышли с протестом на Красную площадь. Что их подвигло? Забота о судьбе чехов и словаков? Ха-ха-ха!!! Всё те же «позывы живота»! ).

Как долго будет тлеть огонь национального тщеславия и ненависти? До тех пор, пока массы хорват и босняков на собственном горьком опыте не убедятся: от пожаров, взрывов, ненависти масла не прибавится, а новые друзья не такие уж и друзья. Подадут. Но не столько, сколько поклянчено. А пока существует надежда жировать хотя бы в ближайшем будущем, война продолжится.

2. Механизм развертывания конфликта

Примерно за два года до того, как на сараевские мостовые пали первые убитые, средства массовой информации БиГ постепенно, шаг за шагом перешли к тотальной критике «тоталитарного режима» социалистической Югославии, обвиняя Белград в «имперском диктате». При этом, разумеется, «забыли», что не коммунист Иосиф Броз Тито создал государство Югославия, а сами эти народы в 1921 году, когда о «тиране» Тито никто и не слыхал. А партизанская армия Тито, как уже догадался российский читатель, во время Освободительной войны не Родину от немецко-фашистских захватчиков защищала, а «создавала империю» во главе с красным диктатором Тито. Следовательно Югославская Народная Армия (ЮНА) — «орудие коммунистической агрессии»… и т. д. и т. п. Всё это нам в России прекрасно знакомо.

Ах как можно было бы жить, если б не эти сербы!

Ах какой талантливый хорватский народ!

Ах какой талантливый босанский народ!

Что мы, хуже «немачки» или «инглезов»? И т.д., и т. п. День за днём, день за днём… 1987, 1988, 1989, 1990… В центре любых разглагольствований неизбежно оказывалось красивое слово «демократия»…

Идеологическая обработка населения в подобном духе есть альфа и омега, есть базис для развёртывания гражданского конфликта. Недоверие растекается грязным пятном, поражая общество. И вот уже добрые раньше соседи косятся друг на друга, вот уже дерутся школьники… В конце 1991-го года, когда гроздья конфликта стремительно наливались ядовитым соком, эмансипированные сверх всякой меры преподавательницы-мусульманки высших и средних учебных заведений Сараево вдруг, как по команде, надели… фереджу (чадру). (Сараевцы уже и забыли, что такое фереджа.) Стрелять из-за этого никто не начал, хотя оружие уже и без того заготавливалось обеими сторонами полным ходом.

Дальше действия по нарастающей. Я их только перечислю:

1. Подлое ночное осквернение культовых сооружений, могил и памятников. (Речь в первую очередь о партизанских могилах и военных памятниках.)

2. То же, но в открытую, средь бела дня.

3. Появление на улицах и в кафанах молодчиков со знаками различия усташских (фашистских) отрядов, прилюдное распевание фашистских песен, выкрикивание соответствующих лозунгов и т. п.

4. Снос памятников, срыв могил, динамитный террор против православных церквей.

5. Погромы частных предприятий, магазинов, принадлежащих сербам.

6. Обыски и изъятия частных автомобилей на дорогах самочинными патрулями всяких партий.

7. Первые выстрелы (Башчарчия). Накопление оружия шло постоянно.

Особо следует сказать о развёртывании террора против ЮНА, шедшего строго параллельно с выше описанными «мероприятиями».

Здесь так же:

1. Пропагандистская очернительная кампания.

2. Хулиганские нападения на улицах на офицеров-сербов и членов их семей.

3. Срыв призыва в армию.

4. Экономическая блокада военных городков, военных объектов, воинских частей.

5. Кражи оружия и боеприпасов, угон транспорта.

6. Переход офицеров несербской национальности «на сторону демократии и свободы».

7. Вооружённые нападения на военные объекты, осада казарм и военных городков.

Все перечисленные мероприятия осуществлялись «демократическими силами» с чёткой последовательностью. Например, сигналом к действиям по, скажем, пункту 2 служила безнаказанность действий по пункту 1.

3. Начало вооружённой борьбы

Сербское население БиГ (а годом раньше — Хорватии) сполна испытало на себе весь дьявольский механизм разжигания конфликта. Но, в отличие от Хорватии, здесь были начеку. Вот почему реакция на выстрелы у церкви в Башчарчии была столь быстрой и решительной. Для сооружения баррикад сербы не рушили материальные объекты —

на улицы вывели автотранспорт и перегородили им все дороги в мусульманские кварталы. Однако желание решить конфликт мирным путём всё ещё было так велико, что политикам удалось уговорить население разобрать баррикады: представители умеренных партий вышли с такой агитацией на улицы, и их услышали. В начале марта улицы были очищены и люди разошлись по домам.

Запас миролюбия сербов неисчерпаем? Но нет, всё имеет предел. В ночь с 3 на 4 апреля босанскими экстремистами выстрелами из-за угла был убит милиционер Петр Петрович, Это означало войну. Баррикады опять оцепили мусульманскую часть города, но на этот раз одновременно с их сооружением вспыхнули уличные бои. Сербские отряды перешли в наступление, атаковав ключевые объекты города. Ни единого командования, ни единой организации не было, руководящую энергию и активность проявили лишь члены некоторых политических партий, в частности, по рассказам участников событий,

СДС (Сербская демократическая партия). Но непосредственно боевые действия возглавили те, кто оказался способен на это. Повстанцы небольшими группами по 3, 5, 10 человек (как правило, соседи), вооружённые кто чем (начиная с ножей и топоров) стекались к тому объекту на территории своего района, который по своему разумению считали важным. На ходу в группе сам собой выявлялся командир (лидер). Заняв соседние улицы и дома, люди окружали объект. Тут уж выявлялось некое единое командование. Примером подобных действий может служить штурм школы МВД им. Мио Керошевича. Вот

как об этом рассказал участник штурма, ныне бессменный боец первой огневой линии, мой сослуживец Момир Пандуревич:

— На первые мартовские баррикады я не пошёл: это была, скорее,

акция протеста невооружённых людей. Пустое дело. Но когда 5 апреля загремели выстрелы, я с пистолетом выскочил на улицу (пистолет купил на рынке за 500 марок. После войны в Хорватии не проблема, а я чувствовал: у нас то же будет). Сразу побежал к школе МВД, куда же ещё? Все туда бежали, и знакомых полно. В руках у каждого от ножей, топоров, двухстволок до винтовок и автоматов, но у большинства всё же серьёзное огнестрельное оружие. Мы заняли все здания вокруг школы и начали обстрел, затем предложили сдаться. Защитников школы было человек 20, не больше, нас — человек 50. Конечно, у них у всех АКМы, кажется и пулемёт был ручной. Да дело не в этом, среди курсантов были и сербы, и мусульмане, и хорваты, то есть не было единства. Сдались они. Никто не погиб ни у нас, ни у них. Пленных «турок» и хорват (больше десятка) отправили на автобусе в Пале. Я слышал, их потом разменяли. Главный итог этого дела — захват оружия. Богато взяли — на территории школы располагались склады. Кто нами командовал я так и не понял. Народ — лучший генерал!

Сараево расположено в кольце сербских сёл. Крестьянские отряды поспешили на помощь горожанам. Стихийно произошла классическая операция на окружение: на периметр столицы со всех сторон вышли вооруженные люди и стянули кольцо к центру. Формирования хорват и босняков оказались в ловушке. Они удержались в Старом городе и в центральных кварталах, но оказались отрезаны от главных сил самопровозглашённой «единой, суверенной, демократической республики Босны и Герцеговины» расстоянием в 20—60 километров, занятых войсками ответно провозглашённой Сербской республики Босны и Герцеговины.

Обе «республики» объявили всеобщую мобилизацию.

Хорвато-мусульманские боевые формирования различных экстремистских партий на начальном этапе борьбы оказались лучше вооруженными, имели чёткую организацию и единое командование. Большинство структур МВД, их запасы оружия, боеприпасов, спецсредств к началу столкновений уже прочно находились в руках сепаратистов. Действия их вооружённых формирований были направлены, в основном, на захват объектов

ЮНА и осаду казарм. Вот как описывает такую осаду рядовой ЮНА

Радослав Шошо, чья часть 50 дней держала круговую оборону своего расположения:

— Сначала экстремисты организовали гневные демонстрации мирного населения перед казармами. Среди демонстрантов было много пожилых людей, детей, женщин, но заправляло крикливое ядро — молодые мусульманские фанатики. Выйти было никуда нельзя — изобьют, выехать? — толпа перевернет автомобиль. Отключили свет и воду. Пока «мирная» толпа бесновалась у части за их спинами в близлежащих домах «турци» оборудовали пулемётные гнёзда, снайперы подбирали позиции. И в один прекрасный день толпа исчезла, а мы оказались в окружении под огнём. Активных боевых действий «турки» против нас не вели, штурма не предпринимали, лишь периодически щупали оборону, продвигаясь вперед в сумерках небольшими, 3—5 человек, группами. Встретив огневой отпор, сразу отходили. Такие действия обычно предпринимались на каком-нибудь одном направлении, прикрывались тяжёлым оружием. Мы дежурили на позициях: 3 часа

на позициях, 6 часов отдых. Питались исключительно консервами, галетами со склада. Главная проблема — вода. Её почти не было. Наконец сербские отряды пробились к нам довольно близко, и командование решило прорываться. Мы погрузились на грузовики и

около 11 часов утра колонна втянулась в небольшой коридор, пробитый раньше. До своих было метров 500. Мы уже почти преодолели это расстояние, как хвост колонны атаковали. Один грузовик сгорел, четыре человека погибли, четверо попали в плен. Об их судьбе до сих пор ничего не известно.

Однако бывало, что события вокруг казарм принимали и иной оборот. Матери блокированных бойцов устраивали демонстрации, требуя от правительства Югославии вернуть сыновей живыми. Используя это, сепаратисты предлагали компромисс: весь личный состав уходит, но склады с оружием оставляет сепаратистам. В ряде случаев командиры шли на это, например, в казарме «Маршал Тито».

Сегодня общественное мнение обвиняет из в сговоре с сепаратистами, в продажности.

ПОЗИЦИЯ ЮНА В КОНФЛИКТЕ.

Югославская Народная Армия оказалась беззащитной перед развязанной против неё кампании лжи и клеветы. Правительство Югославии не применило закон для защиты солдат и офицеров от морального и физического террора, не оказало поддержку, а ЮНА (как, кстати, и любая армия), нуждалась, в первую очередь, в твердой моральной поддержке.

К началу вооружённой борьбы из армии дезертировали хорваты и босняки, остались сербы, черногорцы, македонцы. Подавляющее большинство оставшихся честно и самоотверженно выполняли приказы. Беда в том, что приказы эти не соответствовали обстановке, были противоречивы, или их вообще не было. Первоначально правительство распорядилось «разнять» враждующие стороны и бойцы ЮНА честно поставили себя под пули с двух сторон. Только «разнять» уже было никого нельзя: события вышли из-под контроля. Тогда часть военнослужащих стала придерживаться нейтралитета, другая часть открыто перешла на сторону Сербской республики БиГ. Были ли дезертиры? Были. Когда правительство СР

объявило всеобщую мобилизацию, командование ЮНА демобилизовало военнослужащих, жителей Босны и Герцеговины, с тем, чтобы они могли вступить в ряды создаваемой армии БиГ. Но далеко не все «вступили в ряды», некоторые, переодевшись в штатское, «побегли» за Дрину и там устроились. Сколько?

— Ой много, много побегло, особенно официри, — отвечают на позициях.

Нашлись и такие, которые за доллары и марки передавали оружие, боеприпасы, снаряжение, транспорт противнику: выявлено несколько активно действовавших преступных групп. По решению военно-полевых судов часть преступников (фактически — предателей) расстреляна, часть осуждена на длительные сроки тюремного заключения.

4. Сараево: май-92-го — декабрь-92-го.

Наступательные действия.

Объявив всеобщую мобилизацию, Республика Сербска (так звучит по-местному) быстро создала собственную армию, в которую вступило и немало мусульман, отказавшихся следовать за авантюристами. (В Герцеговине я первоначально служил в роте, 70 процентов личного состава которой — мусульмане. Хорват не встречал, но, говорят, есть и хорваты.)

Войско Сербской республики имеет все признаки регулярной армии: единое командование, чёткую организационную структуру,

налаженное снабжение… А самое главное — высокую дисциплину, основанную на сознательном выборе жизненной позиции.

В некоторых своих ранних репортажах я называл эту армию «силами самообороны». Смысл названия не изменился.

Командование применило территориальный принцип формирования подразделений и частей: жители данной општины (района) служат вместе и сражаются у порогов своих домов.

С конца апреля ВСР начала операции по освобождению захваченных противником районов компактного проживания сербского населения.

Продвигаясь вперёд квартал за кварталом, отбивали бойцы родные дома, полностью разграбленные и разорённые. (Отметим, дома здесь, в основном, частные.) Танков, БТР, БМП было очень мало,

бои вела пехота, группами по 5—10 человек продвигаясь параллельными улицами. Огневую поддержку (если таковая имелась) осуществляли, как правило, легкие (60 мм) и средние (82 мм) минометы и автоматчики, вооруженные автоматами с насадками для стрельбы гранатами и 20 мм минами. После (во время) обстрела квартала подобной артиллерией (10 — 15 минут) пехота начинала осторожное движение вперёд. Встретив очаг сопротивления, подавляла его огнём из гранатомётов, ручных или станковых пулемётов. Борьба в домах, как правило, не велась: противник защищал лишь улицы и перекрёстки, используя баррикады, стрелковые гнёзда, доты, первые этажи зданий. Делал попытки контратак. С крыш домов активно действовали снайперы обеих сторон.

В конце апреля освобождена Вогоща, в начале мая Ковачичи (Горни и Дони), Грбавица-1, Хаджичи, в июне — Грбавица-2, в октябре Ступ и Доглади, в декбре — Отес. Освободив почти все территории компактного проживания сербского населения в Сараево и окрестностях, ВСР прекратило наступательные действия и перешло к жёсткой обороне.

Сараево: январь — феваль 93-го.

Позиционная война.

Обе стороны опоясались дотами, траншеями, выставив перед собой минные поля. Противников разделяет полоса сожжённых и разрушенных домов шириной от 50 до 200 метров. Опорный пункт моей роты имеет 5 дотов первой линии, контролирующих 2 улицы и 3 переулка. В глубине опорного пункта расположены ещё 3 дота, но они не заняты — это вторая огневая линия. Дежурство в дотах первой линии несут 4 смены по 4 часа. Обязанности смены и условия несения дежурства я описал в репортаже «Дот», повторяться не буду.

Ежедневная борьба идёт в нейтральной полосе, среди развалин. Инициатива принадлежит нам. Наши подвижные группы ((1—2 гранатомётчика, 2—3 автоматчика, пулемётчик) проникают туда, обстреливают вражеский бункер или дот и уходят. Называется это — «акция». Попытки копировать наши действия со стороны «турцев» крайне редки и всегда неудачны. В ответ на акцию они обычно поджигают дом, из которого по ним стреляли, чтобы сделать его «прозрачным». В репортаже «Акция» я описал действия такой группы (в одной из акций сам был ранен). Но описал я более-менее организованную акцию. Бывает и так: у дота лихо тормозит «мерседес», выходят лва бойца — Зока и Владимир в изрядном подпитии:

— Кто в «гнезде»?

— Я, — отвечаю.

— А, рус! Добре! Мы пошли вперед, не стреляй!

— Ну-ну. Оставив напарника у пулемёта, я увязываюсь за ними: пьяные, «треба» прикрыть. Не прячась, мы прошли нейтральную зону (проулок между сараями) и вторглись в «турские» владения. Парни

заорали:

— А-а «турци», где вы, гады, мать вашу… И двинулись вперед, паля из автоматов. (Я был рядом, но всё-таки двигался от укрытия к укрытию.) В ответ ударил пулемёт. Это не произвело на нас никакого впечатления, мы продвинулись вперёд ещё метров на 50, но осталось мало патронов (палили непрерывно), повернули назад.

— Ах ты х…! Вот я сейчас с гранатомётом приду! — грозил Зока пулемётчику.

И что вы думаете? Через полчаса подкатывают на том е «мерсе» с гранатомётом, опять выдвинулись вперёд, «бацнули» и,

довольные, умотали (полагаю, допивать).

За ротными опорными пунктами располагается бронетехника: танки, БТР — чуть больше десятка на весь сараевский фронт. Они выполняют роль подвижного резерва — при необходимости выдвигаются на угрожаемые направления.

Такую же роль играют и грузовики со спаренными 20 мм зенитными пулемётами.

Связь организована надёжно. Я не видел здесь картины, которую непрерывно лицезрел в Советской Армии: военный злобно крутит ручку телефона (щелкает тумблером рации), упорно повторяет позывной, матерится и, наконец, беспомощно объявляет: «Ах! Мать твою… опять связи нет!».

Подвоз горячей пищи в термосах — строго по графику. Еда сытная, вкусная! — похожая на нашу.

Армия «единой суверенной демократической» БиГ владеет центральной и старой частью города (большей частью территории собственно Сараева) и находится в кольце, ширина которого, как уже отмечалось, 20—60 км. Однако в одном месте — плоскогорье Игман с мусульманскими сёлами — войска Хорватии и Биг отстоят от

окруженцев на 5 км. В этом месте с самого начала оставался коридор шириной в 1—5 км (Сараево — Бутмир — Соколович-колония — Красница — планина Игман). Его существование сербское командование сначала объясняло нехваткой сил, а теперь дислокацией рядом с коридором контингента «миротворческой миссии» ООН. Реальная причина, думается, другая — нежелание усугублять голодом и без того немалые муки гражданского населения в окружённой части города. По коридору идут огромные звероподобные крытые грузовики с гуманитарной помощью ООН и, разумеется, с оружием и боеприпасами НАТО боснякам, что, естественно, категорически и даже с обидой отрицается ООН. Досмотр конвоев сербам запрещён. Несколько раз ВСР перекрывало коридор, и тогда командование ООН вынуждено было сбрасывать грузы на парашютах.