Бесплатный фрагмент - Подворотня

Черный ход

Вглядываясь в прошедшее все видится несколько иначе — страхи не так страшны, обиды — смешны, а ссоры — да их будто и не было.

И все-таки были у меня в детстве три страха, которые я помню до сих пор: страх черного хода, подворотни и смерти мамы. От некоторых из них не избавилась до сих пор.

Например, страх чёрного хода преследовал меня все детство, пока мы жили в Камергерском переулке. Сейчас не все знают, что богатые, доходные дома имели два входа — парадный и чёрный, отсюда и слово «парадное» — вход с улицы. А если со двора — то черный, то есть для прислуги. Когда-то в нашем доме была гостиница Шевалье, где останавливались разные великие люди — и Лев Толстой, и Чаадаев, и Теофиль Готье. Для них вход был с улицы, а для прислуги — поваров и горничных — со двора, с черного хода. Потом черный ход забили, но Юрка Коваленко, у которого папа работает гробовщиком, рассказывал, что на этом черном ходу живут беглые преступники, и что по ночам они приходят на кладбище, разрывают могилы и срывают с мертвецов украшения, а если золотое кольцо с пальца не снимается, то отрубают палец вместе с кольцом.

После таких рассказов, я неслась домой как угорелая, минуя страшную подворотню, которая никогда не освещалась, прибегала в комнату к нянечке и садилась на ее большой волшебный сундук. Волшебный он был потому, что на нем я успокаивалась. — Нянечка, — просила я дрожащим голосом, — расскажи мне про деревню, как ты там жила, как вы пили чай вприкуску, как потом к нам попала…

— Да я тебе уже сто раз рассказывала! — отвечала она. –Ну еще раз, пожалуйста! –умоляла я, потому что от страха черного хода меня спасали только сундук и нянечкины рассказы, где не было никаких бандитов, гробовщиков и черных ходов с беглыми преступниками.

Нянечка доставала из буфета самый вкусный на свете колотый сахар, наливала чай в блюдце и показывала, как они пили чай в деревне — вприглядку. Я смотрела, слушала, и страхи постепенно уходили… Мне казалось, что все это сказки — про бандитов, и меня никак не касается, а есть только нянечка, сундук, ее любимые сушки с маком и колотый сахар…

Иногда меня посылали в эту кладовку –взять из бочки огурчик или квашеную капусту. И каждый раз я шла туда словно на казнь. Мне казалось, что этот беглый преступник только и ждет, когда я выйду туда, чтобы схватить и утащить к себе на кладбище…

Я подходила к кладовке на цыпочках, осторожно, как вор, прислушиваясь к малейшим звукам, открывала дверь, хватала огурец и стремглав неслась по темному коридору, отчётливо слыша стук чьих-то сапог за собой… Запыхавшись, я вбегала в нашу комнату и крепко держала дверь, — попробуй открой!… До сих пор не знаю, гнался ли за мной кто или это был мой страх, который останавливался перед дверью, потому что в комнате я была под защитой — бабушки, мамы, сестры?..

Я отдавала злополучный огурец, чувствуя себя настоящим героем, преодолевшим страх, погоню и спасшимся чудесным образом!

С таким же страхом я преодолевала и нашу темную подворотню, но это разговор особый…

Подворотня

Во дворе у нас росли тополя. Высокие! Голову приходилось задирать. Летом между ними вешали качели, и мы раскачивались до самого неба — кто выше. Порой мне казалось, что я вот-вот улечу прямо в облака!

Потом придумали спрыгивать на полном ходу — кто дальше. Место прыжка очерчивали ногой, обычно моя линия была дальше всех — я была легкая и бесстрашная! Зимой на этом же месте заливали горку, и мы катались до полного изнеможения, пока не становились совсем мокрые. Тогда из окон неслось: — Ира! Лена! А мы убегали в дальний двор, чтобы нас не нашли.

Там, во дворе писательского дома, была небольшая площадка с оградой, а далеко внизу лежал снег. Мы перелезали через ограду, присаживались на корточки, брались за руки, и зажмурив глаза, прыгали вниз!.. Дух захватывало от страха и от восторга!.. Мы хохотали, валялись в снегу, а потом снова поднимались по лестнице, снова считали «раз, два, три!»…и — летели вниз!

Так же, взявшись за руки и зажмурив глаза, мы перебегали через дорогу — тогда в нашем переулке машин почти не было, но все равно мы рисковали! А нам так нравилось рисковать!

Но я должна рассказать по подворотню, которая вела с Камергерского переулка прямо во двор. Была она длинная –метров пять, а может, и больше, короче, казалась мне бесконечной. Ворота кто-то срезал — они были старые, резные, лампочка никогда не горела…

Входя в подворотню, мне все время казалось, что за мной кто-то бежит — бандит, вор или хуже того — убийца. Дело в том, что однажды там, в подворотне, убили светкиного папу, по пьянке — он тоже пил и водился с какими-то нехорошими людьми. Утром, когда тетя Нина вышла из своего подвала, то даже не поняла сначала, что это ее муж, дядя Витя — думала, пьяный какой лежит — у нас часто в подворотне пьяные спали. А потом перевернула его и закричала… С тех пор подворотня стала для меня настоящим испытанием! То мне казалось, что там бродят тени умерших и могут увлечь меня за собой, то — что за мной гонится настоящий убийца, непременно в шляпе и сапогах, один из тех, что охотится за маленькими девочками…

Этот длинный переход от тьмы к свету был и по-настоящему страшным и одновременно каким-то моим личным переходом. Так что я о нем никому не рассказывала… Но проходить его старалась как можно быстрее, почти бежала без оглядки, и только оказавшись во дворе чувствовала себя в полной безопасности. Там, на лавочках, в тени тополей, сидели наши вечные бабушки и вели свою неспешную беседу. Считалось, что мы под их присмотром.

Бабушка

Не знаю, как это получилось, но бабушку я любила больше мамы. То ли потому что, она столько пережила, то ли потому что всегда понимала меня?

Бабушка никому столько не рассказывала, сколько мне. Иногда что-то смешное, когда она раскладывала пасьянс, иногда грустное — например, про лагерь, где она сидела целых пять лет. Он находился в Мордовии, в Потьме. И среди арестованных было много очень образованных женщин — журналисток, писательниц, артисток. И по вечерам они собирались в кружок и вспоминали: сначала композиторов и какие оперы он написал, потом все балеты и всех танцовщиков, потом писателей и какие романы они написали и всех героев этих романов. Я спрашивала:-А зачем вы это вспоминали? Ведь можно в книжке прочесть и узнать?

— Деточка, в нашем бараке не было ни книг, ни газет. Мы могли просто одичать, забыв все, что знали. Ведь память стирается, если ее не тренировать.

То, что память стирается, мне показалось очень странным — ведь я помнила все, что со мной происходило, и все сказки, что прочитала… Но наверное, бабушка лучше знает, что происходит с людьми в деревянном бараке, где зимой холодно, как на улице и надо укрываться всем, что у тебя есть — любой тряпкой, платком, кофтой…

Иногда мы с бабушкой играли в такую игру: например, она называла мне имя писателя, а я должна была сказать, что он написал. Помню, однажды мне достался Лермонтов, а я его любила даже больше Пушкина. Потому что он рано умер, и рос с бабушкой — почти, как я. И в тот день я впервые написала стихи:

Мне грустно,

но грусть не моя,

а чужая.

Мне хочется плакать,

но злость мне мешает.

Мне так одиноко,

но слезы не льют,

и струны печали

печально поют.

И бабушке понравились, и она сказала, что у меня есть задатки поэта!

                                     * * *

Еще бабушка любила рассказывать, как ее спас лагерный врач. Он был очень хороший и все замечал, и однажды сказал: «Ревекка Моисеевна, Вы очень похудели, и сердце у Вас слабое, Вам нужно хорошо питаться, а Вы свои продуктовые посылки делите на весь барак. Послушайте моего совета: если хотите выжить — не делитесь тем, что Вам присылают, а съедайте все сами». И бабушка его послушалась. И выжила.

И каждый раз, когда я слушала этот рассказ, я думала, как ей, наверное, было неловко съедать все одной? У нас в пионерском лагере была девочка — Мясина Лена, она ни с кем не делилась –все съедала втихомолку, ночью, и никто ее не любил! Но ведь тут другое — тут бабушка должна была выжить — ради мамы, которая осталась совсем одна. А если бы не было мамы, не было бы и меня!

Страх смерти

После черного хода и подворотни шел страх смерти — я боялась потерять маму. Что вот вдруг она умрет, и я останусь без нее. Я так много об этом думала, что иногда заболевала –как будто мама уже умерла, и я осталась одна на всем белом свете. Жизнь сразу представлялась мне огромной пустыней, по которой я иду, как маленькая черная точка, и впереди никого и ничего, только ветер и песок — и меня охватывал страшный ужас и холод… Где же будет мама? Нет, я никак не могла себе это представить! Мир сразу рушился, как будто мама была основой всего, а без нее мне ничего и не нужно было! Лет в девять я даже написала стихи:

Мне кажется, я никогда не умру.

Ну как это так: вот сейчас я смотрю,

а что же потом — я не буду смотреть?

Нет, я никак не могу умереть!

И что же, я маму свою не увижу?

Эх, до чего же я смерть ненавижу!

Помню, что когда я прочитала их маме, она обняла меня и сказала, что есть вещи и пострашнее смерти. Например, когда твою маму арестовывают и усылают в лагерь, и ты живешь и не знаешь, жива она или нет? И как с ней обходятся? Не мучают ли ее? И стала вспоминать, как в 39-м году пришли за бабушкой, и увели, и она осталась с нянечкой. И как они вдвоем сидели и плакали и не знали, как жить дальше…

Зимнее пальто

Больше всего я любила зиму! Во-первых, все белое, чистое, а во-вторых зимой не так заметно, что я худая! Особенно в толстой цигейковой шубке — я в ней была круглая, как шарик.

Я любила кататься с горок, а вечером — лежать и слушать, как с моих рейтуз капает вода. Бабушка сушила их на батарее и ворчала: опять все рейтузы мокрые, простудишься, школу пропустишь! Это было такое любимое ворчание…. Но однажды я выросла из своей шубки, и мне решили перешить зимнее пальто моей старшей сестры. Я все за ней донашивала, все платья, и мне это ужасно нравилось — я словно взрослела на глазах и становилась чуть-чуть на неё похожа, то есть красивее. Потому что сестра моя считалась первой красавицей не только во дворе, но и в школе!

Помню, как я стояла в примерочной, за занавеской, а портниха тетя Рита, ползала вокруг меня на коленях с булавками во рту и приговаривала: — Вот здесь ушить, вот здесь приподнять… и обкалывала меня этими булавками со всех сторон, как ежика. И иногда больно колола! Но я все терпела ради нового пальто!

Мама сидела рядом и спрашивала: — Тебе не жмёт? Пусть будет посвободней — года два проносишь.

Мне было жарко, неудобно — Иркино пальто такое тяжелое, на двойном ватине, с меховым воротником серого, мышиного цвета. Но все равно оно мне нравилось — ещё две примерки, и станет моим! И тогда я выброшу эту цигейковую детскую шубку и буду почти как все девочки — взрослая, во взрослом пальто, а не в этой короткой шубке, которая только попу прикрывает!

Тетя Рита встаёт — все булавки закончились, осторожно снимает с меня пальто — уф, как же жарко! Но ничего, я радуюсь, что зимой пойду гулять в пальто! Как Светка, как Ленка…

Дома я закрываю глаза и вижу себя в зеркале — в Иркином пальто и шапке, которая мне очень идёт — из-под неё ещё кудряшки немного выбиваются…

Баня

В детстве я была очень стеснительна. Даже как-то чрезмерно. Помню, однажды дедушка, который с нами не жил, а только навещал, вошел в комнату, когда я переодевалась, и увидел мои трусики. Сколько же было слез, переживаний… Я год пряталась от него, чувствовала себя опозоренной на весь белый свет — разве это возможно, чтобы мужчина, пусть и дедушка, узнал что-то тайное обо мне? Все мое телесное, тонкое, робкое казалось только моим, единственным, мне принадлежащим…

Из-за этого я не ходила в баню, а поскольку ванна в квартире была занята под хлам, то меня лет до 8-ми купали в ванночке, на кухне.

Но однажды случилось непредвиденное — мальчишки с нашего двора забрались по навесной лестнице на второй этаж и увидели как меня купают! Всю, нагишом! Потому что как раз в этот момент я встала, и мама поливала меня из кувшина, приговаривая: — С гусика вода, с Леночки худоба!

С того дня я наотрез отказалась мыться на кухне, и меня повели в баню.

Нетрудно догадаться, какой шок я испытала, оказавшись со своей худобой на виду у тысячи глаз! Казалось, что каждая из этих полных обнаженных женщин смотрит на меня с сожалением и думает про себя: «Кожа да кости! Наверно, родители совсем не кормят!» Однако постепенно я смирилась с этим, взяла шайку, набрала воды и тут… взгляд мой упал на девочку одного со мной возраста. Она стояла спиной ко мне, и я увидела, что от попы вниз у нее рос хвостик… Я никогда не видела девочек с хвостиками, я не понимала, что это такое? Может, это русалка? Может, она их другого мира? Может это привидение? Мне стало очень страшно! Так страшно, что я закрыла лицо руками и стояла не шелохнувшись, боясь открыть глаза.

Мама пыталась заговорить со мной, сдвинуть с места — но я словно окаменела. Только сказала шепотом: «Скорее… уйдем отсюда!»

Дома моя умная старшая сестра достала учебник анатомии и стала показывать разные картинки. Там были девочки с хвостами или заячьей губой, мальчики с шестью пальцами на руках и ногах, и все это называлось научным словом «атавизм»… Однако легче мне от этого не стало. Я испытывала настоящий животный ужас, вспоминая девочку с хвостиком. И сказала, что в баню никогда больше в жизни не пойду! Лучше буду ходить грязная… Тогда решили возить меня к дедушке — они жили недалеко от нас, на Кропоткинской. У него была ванна с газовой колонкой и злые соседи Маматкины. Но про них я даже рассказывать не хочу…

Все живое

Откуда это пришло ко мне, что все живое? Может, из спектакля «Синяя птица», который мы с сестрой знали почти наизусть? Потому что жили напротив театра и бегали на все спектакли бесплатно — в антракте? Или это знание было только мое, личное, ведь сестра ничего такого не испытывала? Например, я верила, что наша любимая кукла с разбитым носом и рыжий мишка, что сидели рядышком еще на мамином детском диванчике — живые. И пришли к нам из прошлой, маминой жизни. Когда мишку поворачивали, он рычал. Однажды сестра стала доказывать мне, что внутри него спрятан какой-то механизм, и поэтому он рычит. Она даже расковыряла ему живот и показала какую-то железяку внутри, но я оставалась при своем: мишка живой, все слышит, чувствует и понимает! Только молчит. И немедленно зашила ему брюхо желтыми нитками!

Я верила, что когда мы спим или никого нет дома, сахар и чай разговаривают между собой, и черствый хлеб ворчит, что его скоро выбросят, и шкаф скрипит недовольно, что набит всякой всячиной… Ночью предметы передвигались — это точно, я проверяла. Например, перед сном стул стоял слева от моей кровати, а утром — сзади, и скатерть со стола съехала до полу… да много чего происходило по ночам, пока мы спим и ничего не видим! Главное же живое все было на улице — цветы, деревья, травы –все это росло, шевелилось, хотело пить, страдало от ветра и от мальчишек, которые висли на ветках! Ух, как я тогда злилась! Я вступалась за каждое дерево, каждую веточку! Я кричала: — Вы что делаете? Оно же живое, дерево! Воду пьет, как мы, и растет! — Ха-ха! Живое! Послушайте эту лупоглазую лягушку! –дразнили меня. — Скажи еще, что оно в школу ходит и двойки там получают! И мальчики покатывались со смеху. Девчонки — даже самые мои близкие –Светка и Лена Ромашина, крутили пальцами у виска — мол, того, не верили мне… Я чувствовала себя страшно одинокой.

Подружки