Бесплатный фрагмент - Подвиг бессмертия

Пролог

Посвящаю эту повесть свою моей любимой, незабвенной мамочке. Пусть светлая сущность души её цветёт и зиждется в лучах нашей памяти, любви и блаженстве прекрасных оранжерей в иных мирах, не ведая даже лёгкого дуновения невзгод и лишений. Она жила каждым вздохом, отдавая людям всё, доступное ей, что было в пределах её возможностей. С достоинством и честью пронесла в течение всей своей каторжной жизни тяжёлый груз испытаний, обрушившийся на её женские плечи во времена катаклизма истории жестокого века.

Она безропотно разделила судьбы тысяч и тысяч сограждан своей многострадальной Родины во имя обещанного авантюристами всему человечеству светлого будущего.

Она покинула нас, не дождавшись коммунистического рая, тихо, без укоров, поняв, что лжи и людей без совести и чести не будет конца. Светлая память о ней останется в моей душе, пока я буду в состоянии мыслить.

Часть первая. Обречённые

Глава первая

Арестанты

Полыхая огнедышащими краями, вселяя невнятный страх и таинственные предчувствия в сердца людские, багровое светило наконец-то с какой-то сомнительной нерешительностью, неспешно скрылось за зубчатыми верхушками леса, и жизнь в окрестности села словно вымерла: наступила пора комендантского часа.

Смятенное время оккупации довлеет особым влиянием своего специфического гнёта на психику каждого жителя, и особенно чувствительно остро на тех, кто оказался под самым незначительным подозрением карателей. Страх жесточайшего наказания, репрессии по малейшему поводу неповиновения новому порядку ждут каждого провинившегося в любую минуту суток их жизни.

Наперекор всему в этих неосвещённых хатах притаились тысячи непокорённых людей, вынашивающих в своих мыслях тайные планы мщения, выжидая благоприятного случая. И о каждом из них можно написать героические поэмы. Но не каждому это удаётся. Не всякий верит в успех этого замысла, только поверивший приступает к осуществлению своих действий.

Все приготовились ко сну, только двое из жителей села Плюсково с нетерпением ждали той поры, когда ночная мгла окутает землю и скроет их помыслы от нежелательных свидетелей.

Какие бы они ни преследовали цели, только рок уже приступил к отсчёту времени того промежутка от начала до завершения отмеренного, заранее предугадав их судьбы. Он был не на их стороне. Нужно всегда помнить, что избыточные и односторонние предположения успешного завершения задуманного могут оказаться ошибочными и зачастую заканчиваться усугубляющими последствиями.

Волька, так звали почему-то односельчане Владимира Гикова, сидел в вечернем полумраке на скамейке в пустой хате возле окна, уставившись меланхоличным потусторонним немигающим взором своих невидящих глаз в мир за стеклом, погружающийся в сиреневый туман его юности с примесью нынешних монохромных завихрений. Монотонно, не замечая этого, юноша барабанил заскорузлыми пальцами по изрезанному подоконнику. Хотя внешне он был спокоен, но эти конвульсивные движения выдавали его внутреннее напряжение.

На душе непонятное томление, нерешительность и какое-то беспокойство. На волю его душевного внутреннего состояния вырвалась и разлилась скверна предчувствия раболепного страха былого режимного воспитания. Между тем слабая воля и внешние обстоятельства с двойным усердием давили на психику совершать противоречивые действия. Впрочем, совершённые им ранее ошибки уже предопределяли ход дальнейшей его судьбы.

В свои двадцать два года Волька далее райцентра нигде не был, по натуре своей он был скрытен, молчалив и неразговорчив. В начале войны его мобилизовали в армию и отправили в команде батальона из пятисот человек в сторону Курска пешим строем на краткосрочные курсы младшего командирского состава. По пути их обучали военному делу, почти не кормили, и спали они где придётся, в основном на природе, то есть на голой земле. Ему это не понравилось, и он сбежал при первом же удобном случае. Вернулся домой, где уже везде хозяйничали полицаи, которые арестовали и допросили его, и, взяв на заметку, с недоверием отпустили домой.

Жил он обособленно, почти ни с кем не общался, работал молотобойцем у местного кузнеца. Работал прилежно, без нареканий, подавая надежды стать хорошим специалистом на этом поприще. Подозрительность его заключалась в том, что избегал он общения не только с полицаями и их родственниками, но и с лицами, лояльными Советам. Он оказался чужаком, поэтому казался подозрительным вдвойне как тем, так и другим.

По недопониманию все его остерегались. По существу он никому не доверял и хотел жить, работать и радоваться жизни, не вникая ни в какую политику и суть происходящего в мире и его стране в частности. Человек, болтающийся в проруби, как дерьмо, никому не нужен. Все стараются избегать его и даже избавиться при удобном случае. Но вариант — игнорировать его, как человека недостойного внимания, — устраивал окружающих в большей степени. Так и жил он, как тень, до поры и определённого времени.

Волька ждал темноты, чтобы незаметно, огородами, минуя полицейский патруль, пробраться на свиданье к своей невесте Василисе, внучке деревенского кузнеца Харлама, у которого он работал молотобойцем. Но нарушение комендантского режима страшило его больше всего. Кузнец крестьянским чутьём, по каким-то своим внутренним соображениям, особенно не восторгался такому родству, но надежда, что уравновешенный характер Владимира позволит его дочери чувствовать себя счастливой, умиротворяла его. И время то особенно не располагало найти лучшую пару.

Вторым страждущим ночных авантюр был Алэх Кугуйкин, тринадцатилетний подросток, отъявленный хулиган и неизменный второгодник. На самом деле его звали Олегом, но в раннем детстве он именовал себя почему-то Алэхом, предводителем какого-то выдуманного им племени, так и остался им. В течение семи лет напряжённой учёбы Олежек с неимоверным трудом умудрился закончить четыре класса. Война, к его счастью, помешала в дальнейшем вгрызаться в гранит наук. Он привык к насмешкам и снисходительным взглядам на его счёт со стороны близких и знакомых, однако сам смотрел в будущее с оптимизмом и уверенной надеждой проявить в настоящих делах своё подлинное предназначение. И ему, как он полагал, звезданула удача — война, которая должна вывести его в люди, дав реальную возможность реализовать его героические устремления.

Парню посчастливилось на месте боёв, в полуразрушенной траншее, найти боевую гранату. Алэх подобрал её и бережно хранил в соломенной стрехе сарая, поджидая подходящего случая для её делового применения. Обидчиков у него было предостаточно, но ведь на каждого не напасёшься гранат, да и где их столько взять? Обида должна быть вопиющей, простить которую даже он, Алэх, не сможет.

Он обходил и облазил столько траншей и блиндажей на позициях сражений, но гранат так больше и не нашёл. Четыре винтовки старого русского образца, автомат ППШ и пистолет он принёс домой и спрятал в своём тайнике за огородом.

Отец погиб на фронте в первые дни войны, тогда и получили похоронку. Мать и три сестры остались, можно сказать, на попечении женщины весьма слабого здоровья и его, малолетки-подростка. В начале организации партизанского движения люди меняли оружие на продовольствие, вот мать и выменяла на четыре винтовки и автомат два мешка пшеницы. А зачем ему столько оружия? Не пятирукий же он, в конце концов. Пистолет и гранату он всё-таки оставил себе на всякий случай.

И этот случай, это роковое стечение обстоятельств, представьте себе, выдалось! Когда в начале лета созрела вишня, а у начальника волостной полиции Кондратенко на задах огорода росло шесть или семь больших деревьев, увешенных гроздьями почти чёрной вишни, наступила пора её сбора. Ягоды манили своим видом любого, увидевшего это чудо, слюнки непроизвольно текли от одного только вида. Да и росли деревья за забором, можно сказать, на колхозной территории — ничьи. Вот и решил Алэх наесться от пуза вишни на дармовщину. Он выбрал время, когда Кондратенко отправился на работу, незаметно прокрался к деревьям и беззаботно принялся наслаждаться ягодой с нижних веток. Соблазн был настолько велик, что Алэх потерял бдительность.

Неожиданно острая боль обожгла ему спину. Он перекувыркнулся и, как запуганный зверь, спасаясь, шмыгнул в молодняковую вишнёвую поросль, откуда охотнику будет трудно его донять. На мгновение парнишка увидел перекошенное злом лицо Кондратенко с нагайкой в руке, и в голове его промелькнула мысль, что конспирация его была полицаем раскрыта. Парень молниеносно, как уж, выскользнул на свободу и скрылся, хотя полицай беспрерывно хлестал нагайкой по кустарнику, сбивая ударами листву, но не причиняя вреда воришке. Алэх избежал неминуемой расправы, но зло на Кондратенко затаилось в юной душе и росло с каждым днём, рисуя возмездие. Постепенно Алэх пришёл к выводу, что граната станет ответным ходом мщения предателю за злодеяния, причинённые им народу, и нанесение обиды лично ему.

Лето незаметно убывало, в садах и огородах созревали очередные плоды и ягоды, прошлое забыто, будто его и не было, но не для Алеха. Всё это время обида жгла уязвлённое самолюбие парнишки, первый раз в его жизни, потому что нанесено оно было не кем-нибудь там, а изменником Родины! Такая обида разжигала месть вдвойне и требовала неизменного и сурового наказания! Затаённый патриотизм глубоко в душе юного мстителя обрёл такую реальную силу, что отступать уже было некуда, позади, как говорится, позор.

Уже стемнело, когда Кондратенко явился домой. Его сопровождали два полицая из числа ночного патруля. Из своего укрытия Алэх отчётливо видел всю процедуру церемонии, так как его дом стоял напротив дома Кондратенко, через дорогу. Прошла целая вечность томительного ожидания, прежде чем полицай погасил керосиновую лампу в своём доме. Улица вокруг погрузилась в кромешную тьму. Долго ещё лежал Алэх в своём укрытии, боясь пошевелиться; ноги, и некоторые участки тела его затекли и как-то неприятно онемели. С трудом парню удалось встать на четвереньки и выбраться на дорогу через проделанный им лаз в заборе ограждения. Парнишка с волнением огляделся и, ничего не увидев в ночной тишине, крадучись, приблизился к дому Кондратенко на расстояние броска гранаты. Здесь он остановился, решительно выдернул чеку гранаты и бросил своё возмездие в окно обидчика. Мгновенно пригнувшись, Алэх в два прыжка оказался в кювете возле своего дома. Проползая в отверстие забора, он услышал сухой треск взрыва и звон разбитого стекла. Непослушными руками парнишка с трудом заделал лаз и торопливо забежал в дом. Сердце бешено стучало, и казалось, будто собирается раздвинуть рёбра, чтобы покинуть тело. Немного успокоившись, он сел у окна и принялся наблюдать за происходящим на улице вместе с разбуженными матерью и сёстрами.

Через пятнадцать — двадцать минут на дороге появился патруль полицаев. Лучи фонариков бегали по фасаду дома. Забор палисадника у дома Кондратенко валялся на дороге отдельными рейками. Оконный проём в дом зиял пустотой. Вскоре в доме зажёгся свет керосинки и Алэх понял, что он промахнулся и попал в стену рядом с окном и граната, отскочив, взорвалась в палисаднике, разметав его на отдельные рейки.

Громкие возбуждённые возгласы полицаев, перебивающие друг друга, мешали понять какую-нибудь мысль в их разговорах. Вскоре сюда прибежали почти все полицаи. К ним вышел одетый по всей форме сам начальник полиции господин Кондратенко.

— Налицо очередное покушение на мою персону, — громким голосом заявил он. — Судя по результатам, действовал одиночка, местный житель, у нас, к счастью, таких немного. Через четыре дома от меня живёт Гиков. Немедля проверить, что он делает в данный момент!

Вся толпа во главе с Кондратенко двинулась к дому Гикова. Со всем рвением обыскали все закутки усадьбы, но тщетно — Гикова дома не обнаружили. Родителей вместе с малыми детьми отправили в подвал предварительного заключения, где уже не первый день томились задержанные семьи партизан.

— Сделайте засаду, и если появится — арестовать! — распорядился начальник полиции.

В полночь, осторожно передвигаясь, стараясь держаться в тени садовых деревьев, постоянно озираясь по сторонам, появился и сам Владимир Гиков. Со всех сторон на него набросилось несколько полицаев, мгновенно заломили ему руки и, окружив плотным кольцом, потащили в полицейский участок. Ошеломлённый, он молча сносил оскорбления и побои. Он ещё и не подозревал, какие чудовищные обвинения ему предъявят и что предстоит испытать ему в ближайшем будущем. Нарушение комендантского часа грозило ему расстрелом. Где был, что делал, с кем общался — потянется целый шлейф обвинений, грозящий не только ему наказанием. Предчувствие не обмануло его. Возможность знать и не верить, колебалась, как пламя восковой свечи, нагнетая душевное равновесие до полного изнеможения.

Понятие собственной жизни в это страшное время не являлось свидетельством того, что жизнь принадлежит тебе. Поэтому веры в завтрашний день ни у кого не было. Сегодня ты пока жив, но в следующее мгновение ты можешь превратиться в калеку или покойника.

Люди, находящие под подозрением, догадывались о своей участи, поэтому смирились и с окаменевшим сердцем продолжали влачить своё существование.

Тот, кто не испытал в своей жизни болезненных превратностей, оставивших глубокий душевный след в воспоминаниях, не поймёт страдания и муки простых людей, переживших тяготы оккупации военного лихолетья, не проникнется ими своим сердцем.

А что же пережил Алэх, узнав причину ареста Вольки? Его сознание пока ещё не достигло того понимания ответственности за свои деяния. Виновным себя он не считал, только в нём укрепилась ещё большая злость на Кондратенко, решимость рано или поздно ликвидировать предателя собственноручно. К счастью, пистолет у него есть, возможно, и гранату ещё к тому времени найдёт. Главное, цель в жизни у Алэха основательная.

Вот уже третий день сидели арестанты взаперти под неусыпным надзором местной полиции, сколоченной из предателей, трусов, изменников Родины и всякого сброда, в том числе и уголовного элемента. Сырой, тяжёлый и спёртый воздух бывшего колхозного овощехранилища, температура в котором не поднималась выше десяти градусов тепла, губительно угнетал ослабленное здоровье пожилых и немощных людей.

Детская психика малолетних заключённых витала на грани срыва от постоянной угрозы, окриков, нецензурной брани холода и голода. В таких невыносимых антисанитарных условиях содержались старики и матери с малолетними детьми.

В основном это были родственники партизан. Все они являлись заложниками и предназначались физическому уничтожению, в случае если партизаны-бандиты не сдадутся на милость новым оккупационным властям Третьего рейха. Их собирались здесь держать до последнего.

Прошло уже трое суток, но никто из партизан не вышел из леса и не сдался в плен. Возможно, партизаны надеялись на гуманность или неспособность полицаев расстрелять такое большое количество ни в чём не повинных людей, кто его знает! Коварная задумка по каким-то причинам не сработала, а измождённые заложники продолжали сидеть в сыром подвале и ждать своей участи. Почти все заключённые были морально подавлены, голодны, надсадно кашляли. Особенно страдали простудными осложнениями дети. Самые престарелые узники расхворались, но снисхождения или хотя бы минимального послабления не получили, так и оставались в этой сырой и холодной темнице.

Старец, считавшийся всеми на селе божьим человеком, Гапонов Еремей, ночью умер. Здесь, в подвале, он содержался заложником за внука-партизана. Он тихо ушёл из мира повседневных тревог и невыносимых мучений, не проронив ни слова, доказав в последний раз свою смиренность и святость перед Господом Богом. На это, между прочим, мучители-еретики не обратили никакого внимания, а жаль. Печать провидения уже нависла над их грешными душами, и они горько раскаются, но будет слишком поздно. Уже сейчас постепенно возникало неповиновение, возмущённые возгласы, проклятья, оскорбления и угрозы в адрес полицаев слышались из тёмных углов подвала.

Утром обнаружили покойника уже закоченевшим, но лик его был светел и не омрачён муками страданий; весь день тело его пролежало с живыми в углу подвала, куда его переложили арестанты; к вечеру полицаи нашли дальних родственников усопшего, которые и увезли тело для погребения в земле предков. Это событие, выходящее за грань вопиющих нарушений прав человека, нисколько не смутило варваров-перерожденцев рода человеческого.

Тусклый свет следующего утра осветил через заросшие паутиной, пыльные, узкие окна полуподвала измождённые лица узников. Безмолвно сидели они — седые старики, женщины различных возрастов и дети — на сырой земле в ожидании своей участи. На лицах у каждого узника отпечатался какой-то беспокойный страх грядущей неизвестности.

Страх — один из низменных пороков человечества, он способен низвергнуть человеческий облик до неузнаваемости перед лицом угрозы жизни или опасности, приводящий его к бедам и поражениям. Искоренить или побороть его равно одержать героическую победу над своею слабостью.

Правда и то, что при наличии такого большого количества заключённых он постепенно сводится на нет. Как гласит пословица: на миру и смерть красна. Массовый дух поддержки, незримо витающий между заключёнными, создавал ауру победы над общим безумием, которое искусственно нагнеталось палачами.

Продукты питания, состоящие исключительно из сухарей, которые они взяли с собой, у них отобрали, сложили кучей в углу возле часового и подходить к ним никому не разрешали. Хорошо, что бак с водой стоял у входа и можно было смочить пересохшее горло и утолить жажду.

Некоторым из арестантов прямо с утра на третий день родственники принесли передачи, но путь им преградил часовой. После длительного противостояния между полицией и жителями волости здравый разум одержал верх. Хитрый политикан, старшина волости Филонов, играя роль миротворца и добрячка, разрешил передачи, только с условием досмотра. Досмотр проводился грубо и бесцеремонно. Из глубины подвала вызывали претендента на передачу, и в его присутствии продукты питания проверяли, лапали их грязными руками, ломая и кроша, будто нарочно.

Сестра Варвара передала Катерине с детьми стопку блинов и яичницу. Они позавтракали, не съев и половины: тревога гасила аппетит, расстроенный желудок отказывался принимать пищу, да и угнетённое состояние, пассивность и смятенное ожидание своей участи не способствовали возбуждению его.

Активность полицаев заметно возросла часам к двенадцати. Вывели на допрос подозреваемого в покушении на начальника полиции Кондратенко, связях с партизанами и как участника подполья Гикова. Перед показательными следствиями его уже допросили. Это было заметно по синякам на лице и окровавленной одежде. Дверь была открыта, допрос проводили специально для запугивания арестантов. Два полицая в масках вели дознание с жестоким пристрастием:

— Говори, кто у вас командир?

— О чём вы спрашиваете, не понимаю я вопроса, — невнятно возмущался Гиков.

— Мы знаем, что ты партизан и подпольщик!

— Я первый раз это слышу от вас. Всё это наговор. С партизанами у меня нет и не было никогда никакой связи.

— Брешешь, бандит, как сивый кобель! Кто, как не ты, бросил гранату в дом начальника полиции господина Кондратенко?!

— Меня в то время даже и в доме не было…

Начались жестокие избиения на глазах детей, женщин и пожилых людей, пока Гиков не свалился без чувств. Его облили водой… и снова, в который уже раз всё повторялось и повторялось:

— Кто у вас командир?

— Ничего я не знаю… я невиновен…

Засвистели шомпола. Послышались мучительные крики от невыносимой боли. Арестованные запротестовали. Все наперебой выкрикивали проклятия в адрес палачей. Один из карателей встал у раскрытой двери и грозно заявил:

— Вас ждёт то же самое, если не выдадите бандитов.

— Сам ты бандит, — прозвучал мужской голос из темноты подвала.

— Кто посмел это сказать, иди сюда!

— А ты, предатель, подойди сюда сам, я покажу тебе кто, — ответил тот же голос.

Полицай дёрнулся, намереваясь пойти и разыскать наглеца, но, поколебавшись, не решился, но для поддержания своей чести пригрозил:

— Немножко погоди, мать твою так! Никуда ты от меня не смоешься. Я из тебя живого душу вырву.

Через несколько минут притащили бесчувственное тело Гикова в подвал и бросили в свободном уголке, рядом с заключёнными. Один из полицаев с раздражением приказал:

— Воды не давать и не развязывать. Если кто подойдёт, получит то же самое, что и он.

Как только полицай вышел, к бесчувственному телу прильнула его мать, рыдая охрипшим голосом, трепетно обняла и стала вытирать кровь на его ранах. Примерно через час Гиков пришёл в себя и попросил воды. Несмотря на предупреждение о наказании, заключённые напоили его и развязали руки.

Караульный сразу же доложил в караулку о случившемся нарушении порядка. Вбежавшие полицаи яростно стали избивать всех подряд шомполами. Поднялся невообразимый крик, вопли детей и женщин. Опомнившись, а может, каратели устали, они быстро, один за другим, покинули подвал, ругаясь матерной бранью.

Оставшийся в подвале начальник полиции Кондратенко громким голосом, чтобы услышали все, спросил:

— Кто развязал бандита?

Все арестанты молчат.

— А-а-а, никто не знает. Вот он не будет молчать, всё расскажет! — показывая пальцем на лежащего на земле Гикова, прокричал Кондратенко, и, подхватив узника под руки, полицаи поволокли его в участок для следующего допроса. И опять те же вопросы, те же ответы и те же бессмысленные жестокости.

На следующее утро, грубо оттолкнув мать от лежащего на земле сына, Гикова выволокли за ноги на допрос уже в другое помещение. Он жестоко избит и обессилен. Мать не отходила от сына и всячески прикрывала его своим телом, за что была избита не менее жестоко, чем он. На его теле не было видно живого места. Он уже никого не узнавал, даже родную мать. Сам передвигаться он не мог, от боли парень постоянно стонал, что-то нечленораздельное выкрикивал, голова его безвольно болталась; весь его облик, к ужасу сокамерников, являл собой последние признаки пребывания его на этом свете. Надежды на спасение у него уже не было. Поэтому смерть для него, видимо, была единственным утешением. Да он этого, видимо, и не осознавал, да, вероятнее всего, и не чувствовал.

После допроса назад в подвал его не притащили, он исчез вместе со своей матерью, как будто их и не было вовсе. Никто из оставшихся арестантов живыми их уже никогда не встречал. И где похоронили их, а может, и вовсе не хоронили, а бросили в яму на растерзание собакам или дикому зверю, тоже никому не ведомо.

Последние числа августа солнце исправно греет землю, радуя всех обитателей земли своим теплом.

До какого низкого падения может пасть представитель человеческого рода своей мерзостью, когда напрочь забывает о своей великой миссии и значимости на этой земле? И каково его оправдание перед народом, который он унижал и насиловал? И какой силы те средства и откуда они появились, которые усыпляют его совесть, чтобы осуществлять убийства беззащитных людей?

Следующих на допрос, один за другим, вывели из подвала девятерых арестованных молодых мужчин. С них сняли показания, троих из них (Никитченко Александра Гавриловича, Гавричкова Тимофея Кондратьевича и Ракова Прокопа Александровича) вернули обратно в застенок, а шестерых стали избивать в надежде выбить признание в связях с бандитами из леса.

— Вы знаете о презумпции невиновности? — неожиданно задал вопрос Пулин Лука Филиппович полицаю, который допрашивал их.

— Ну и что же это такое, умник, разъясни нам, неграмотным, — навис всей своей тушей над тщедушным Пулиным полицай с челюстью людоеда.

— Вот если объяснять остроинтересующимся, скажем, лошадь обвиняют в том, что она осёл, этот навет очевиден и так, без доказательств. Лошадь не обязана это доказывать, пусть предъявят свои доказательства обвинители. Так и мы не обязаны доказывать вам того, что связи между нами и партизанами нет и не было…

— Но могут появиться в будущем! Вот и все доказательства. Ясно вам это, трусливые шакалы? Пулин, это ты вчера мне угрожал из глубины подвала. Ты, ты, не юли хвостом! Я узнал тебя по голосу. Вот, это тебе в качестве задатка… — И полицай нанёс такой силы удар кулаком в солнечное сплетение Пулину, что тот задохнулся и свалился на землю, корчась в конвульсиях.

— Да не бей же ты его так сильно. Подохнет, придётся на себе тащить это дерьмо до кладбища. Я помогать тебе не стану, имей это в виду. Глянь ты на него, у него мозги уже разболтались от побоев и вытекают в виде кровавых сопель через нос.

— Не парься ты, Босяк, за эту падаль. Они живучи, как крысы. Чем больше их бьёшь, тем больше они борзеют, норовят отомстить. Эта злость в них больше всего мне нравится.

— Тем более не доводи кролика до безумия!

В чём состояли злодеяния у задержанных и в чём они провинились — останется тайной на совести жестоких убийц на все времена, пока вращается планета. Хотя частично эта тайна только что прояснилась. Доктрина вермахта заключалась в полном истреблении славянского населения, особенно лиц подверженных влиянию коммунистических идей.

Три палача, в масках на лицах, вывели связанных ремешками из сыромятной воловьей кожи с руками сзади тела и под конвоем повели на кладбище. Как только узники поняли, куда их ведут, сердца их захолодели. Ноги стали непослушными, паника отключила всю систему мышления. Арестантов вели лугом цепочкой. По сторонам и сзади шагают три полицая с винтовками наготове. Отполированные штыки примкнуты, предохранители винтовок сняты. Не убежишь.

Палачи идут и трусливо оглядываются по сторонам. Боятся нападения партизан, несмотря на дневное время суток. Арестованных шестеро, но у них связаны руки, да ещё сыромятной кожей. Всё это казалось им фантастическим сном. Непонимание своей вины, поэтому неосознанное блуждание нереальности намерений палачей. Зато вполне серьёзно стала вползать в сознание обречённых подлинная явь. Удивительное дело, но приговорённые к смерти до последней минуты своей жизни не могли поверить, что такое могло произойти с каждым из них.

Когда они просчитали все варианты, способствующие этому нелепому действию, в их сознание стала проникать смутная надежда: ну не может же быть, чтобы кто-то не помог им избежать этой бараньей участи. А сами-то мы зачем, ведь нас шестеро? Всё равно смерть! Ведь можем же мы умереть достойно? Незаметно все, как по команде, стали ослаблять на руках связывающие их путы. Все мысли, вся энергия теперь были направлена на это спасительное действие.

Неожиданно подул лёгкий ветерок, наполняя и освежая душу и весь организм приятными иллюзиями счастья. Напряжённая обстановка, наполненная драматизмом, не позволила даже подумать о прощальном подарке, уготованном им напоследок природой.

Душащий животрепещущий страх с новой силой овладел обречёнными слабыми душами. Отчаяние убивает разум и способность находить выход из создавшегося безвыходного положения. Трусость, вселившаяся в души, задолго до того приговорила этих людей к позорному столбу. Вот теперь и приходится расплачиваться. Думали отсидеться в сторонке за тёплой бабёнкой, пусть другие воюют, страдают, а я посмотрю на них с ухмылкой из-за тёплой печки, каково им там, и выгодно ли самому ввязываться в это опасное дело. Вот и досиделись, и не спрятались. Не рассчитал чего-то, что-то недодумал. А теперь и не жди помощи от тех, кого ты сознательно сам бросил в трудную минуту.

«Дурак, так тебе и надо», — закипела в душе обида на самого себя за неразумность, совершённую женой Лукьяна Пулина, казалось бы, умного во всех отношениях человека.

Вцепилась, как клещ, когда он собрался в партизаны: «Куда ты лезешь? А ты подумал о нас, что с нами будет? Сиди и не высовывайся, и никто тебя не тронет».

А Егор Иванович Абрамов, сидя в подвале, всё не мог понять, за что его забрали со всеми этими партизанскими смутьянами? Ведь жил тихо, никому плохого слова не сказал. «Оказывается, я кому-то могу быть опасен, да не так всё это, я, как мышка, залезу в норку и просижу там всё время, пока вы воюете, убиваете друг друга, мёрзнете и умираете от голода на лютом холоде. Кто-то как-то меня не понял, и не хочет понять, и даже слушать моих объяснений. Отчаяние душит, всё нутро протестует! По какому такому праву? Я ведь к вам не лезу со своими претензиями».

— Господи, помоги! — наконец он понял, кто ему поможет и у кого просить защиты для спасения своей души.

И Егор, опустившись на колени, стал проникновенно читать «Отче наш»…

Острый штык винтовки больно кольнул промеж лопаток, приводя в сознание Егора.

— Встать, падаль! Быстрей! Следуй дальше.

Моргунов же Григорий Лаврентьевич, имея многочисленную семью, трудился, как прокажённый каторжанин, на своём крохотном клочке приусадебной земли в тридцать соток и в колхозе вырабатывал полную норму трудодней, на которые получал кукиш с хреном в придачу. Руки у него так заскорузли от труда, покрылись толстой мозолистой кожей, не чувствовали ни жары, ни мороза, и работал он всегда без рукавиц, потому что от такой шершавой кожи любой материал моментально протирался, превращаясь в сплошные дыры. Душа его тоже стала нечувствительной, и жить или умереть для него было однозначно. «Такая собачья жизнь, да пошла она к лешему. Может, на том свете будет послабление». Он шёл ссутулившись, безразличный взгляд ни на чём не задерживался, а в голове его гуляла пустая пустота.

Что касается Немкова Леонтия Антоновича, то его сильно возмущало то, что в очередной раз послушал эту дуру — свою любимую болтливую жёнушку. В начале войны избежал призыва в армию, а потом, прикрываясь болезнью в желудке, которую всё время, начиная с молодых лет, поддерживал болезненным сморщиванием лица и прижатием руки к области желудка. Люди привыкли к его страданиям и даже верили и сочувствовали. По этому поводу и работать он не мог, разве только ночным сторожем, время, позволяющее по ночам воровать всё, что плохо лежит, особенно на колхозных полях. С этой целью он даже хату себе построил, выбрав удачное красивое место в отдалении от всех, на краю деревни.

Всю жизнь мудрил, и мудрил, и так замудрился, что и самому не удалось размудрить свою мудрость вплоть до ареста, а вот теперь шёл он и перед его взором раскрывалась панорама всей его плодотворной жизни.

Расстояние до кладбища неблизкое, но время вдруг остановилось: путь закончился у рва, отделяющего мёртвых от территории живых. Этот путь оказался намного длиннее того, который они прожили каждый в отдельности от рождения до этого страшного мгновения.

«Вот и результат. Хорошо, что дочурка и сынок Петька останутся, хоть память будет. А то жил или не жил — память о тебе, как пепел, развеется по ветру. Сокрушаться теперь поздно, думать нужно было мозгами раньше, а не нижней частью, где их нет. Вот теперь и получай пулю в эти самые пустые мозги».

Пройти бы ещё раз по косогору к своему дому! Наверно, и увидеть своих деток на прощанье не помешает. Последнего желания, по-видимому, не предвидится. Впереди только смерть. Какая-то тоска так скрутила сердце, что сил идти дальше больше не было.

Леонтий почувствовал смерть прежде времени. Глаза самопроизвольно закатывались в подлобье, руки выкручивало в локтях, обильное потоотделение, мочеиспускание и понос. Всё это его уже не смущало и не беспокоило. Он споткнулся и рухнул в мягкую траву.

Испуганные конвоиры заволновались, не понимая причины случившегося. Вначале подумали — нападение партизан. Но тогда почему стреляют в своих? Да и выстрела не было слышно. Один из конвоиров уколол штыком винтовки приговорённого к смерти заключённого, проговорил:

— Так он же мёртв! Вот тебе и раз. Сердце, наверно, не выдержало. Трус поганый!

— И умирать сообразил подлец прямо у ямы, не придётся далеко тащить.

Действительно, прямо за насыпью, окаймляющей территорию кладбища, зияла чернозёмом просторная свежевырытая яма внушительных размеров, рассчитанная на десятки смертников вроде тех, кого только что привели.

— Почему за кладбищем? Мы что, самоубийцы или не христиане? — возмутился во всеуслышание Пулин.

— Молчать! Вы бандиты, и упокоения вам здесь не полагается.

— Это вы бандиты и предатели, когда подохнете, и попомните моё слово, что кости ваши растащат голодные собаки! А могил у вас вообще не будет!

Обозлённый полицай подскочил к Луке Филипповичу и всадил ему в грудь штык, примкнутый к винтовке. Пулин к этому времени каким-то чудом освободил свои руки от пут, обеими руками вцепился в оружие полицая, вытаращив на него огромные круглые белки, смотрел немигающим взором прямо в вырез его маски. Лицо его тряслось мелкой дрожью от сильного напряжения, а сквозь плотно сжатые губы сочилась кровь, стекая ему на грудь. Он продолжал стоять, широко расставив ноги со штыком в груди, вцепившись в винтовку палача, который изо всех сил пытался вырвать своё оружие.

Другие палачи расстреливали оставшихся Власова Григория Ефимовича, Абрамова Егора Ивановича, Моргунова Григория Лаврентьевича и Федотова Дмитрия Филипповича. Затем они сбросили их тела в яму и, слегка присыпав, ушли, злые и уставшие, к себе в полицейский участок.

Но, думается, причиной их казни послужил их возраст, было им от роду лет сорок — сорок пять, они представляли потенциальную угрозу оккупантам и подозревались в связях с партизанами. А так, как говорится, нет человека и нет предпосылок к возможной проблеме.

Вследствие допроса Гикова выяснилось, что в тот вечер он находился у своей невесты в её доме. По этому поводу вызвался провести дознание староста Шуклина полицай Шурка Федосов. Он, как всегда безапелляционно, ворвался в дом кузнеца, где застал перепуганную жену Харлампия, схватил её за грудки и, тряхнув как следует, гаркнул:

— Где находится твоя дочь — блудница Василиса?

Побледневшая женщина потеряла дар речи и, закатив глаза, выпала из лап изверга. Бандит терял терпение, нанёс несколько ударов коваными сапогами по телу корчившейся женщине и, видя, что она лежит без движения, от досады плюнул. Немного поразмыслив, полицай направился в сторону кузни, где работал глава семейства. Войдя в душное помещение кузни, Шурка сразу же увидел Василису, помогающую отцу раздувать меха горна.

Не задумываясь ни на секунду и не смущаясь присутствия кузнеца, мужчину богатырского телосложения, кулак которого можно было сравнить с головой полицая, ринулся на девушку и, схватив её за руку, начал тащить к выходу. Увидев невиданное насилие над дочерью, кузнец побагровел и, сдвинув брови, перехватил запястье руки полицая своей рукой, так сдавил его, что полицай вскрикнул и присел от боли. Харлампий в следующий момент оттащил нахала от дочери и слегка толкнул его в угол, где лежал кучей древесный уголь. Поднявшая угольная пыль медленно оседала, из которой, как привидение, появилась искажённая злобой физиономия Шурки Федосова. В дрожащей руке у него поблёскивал пистолет. Не целясь, полицай выстрелил в направлении кузнеца, который, видимо почувствовав подлинную угрозу их жизням, быстро повернулся к наковальне и, схватив увесистый молот, швырнул его в обезумевшего полицая. Но тот ловко увернулся и начал остервенело палить в тело кузнеца. Когда Харлампий рухнул на земляной пол замертво, озверевший предатель продолжал стрелять в бездыханное тело кузнеца до тех пор, пока не понял, что патроны в обойме закончились, даже и тогда он продолжал судорожно нажимать на спусковой курок оружия.

Василиса стояла всё это время в оцепенении, как изваяние, на грани обморочного состояния, глаза у неё были широко открыты от испуга и недоумения. Она не понимала происходящего и того ужаса, который только что произошёл на её глазах. Она видела, как полицай выдернул кинжал из ножен, висевший у него на ремне, и медленно приближается к ней. Всё в один миг вдруг померкло перед её лучистым взором, когда вандал воткнул ей в грудь отполированное до блеска лезвие.

На четвёртый день, с рассветом, под усиленной охраной всех арестантов, содержащихся в сыром овощехранилище, своим ходом отправили в сторону Красного Рога. Перед отправкой полицаи проверили их сумки и всё отобрали, дали только по пригоршне сухарей из их же сумок, на каждого члена семьи. Колонна измученных людей представляла незабываемое, удручающе-печальное зрелище. Она растянулась на длинную дистанцию, хотя конвоиры из полицаев, выбиваясь из сил, штыками пытались сократить её. Дети и измученные старики тормозили ускорение колонны, а полицаи боялись нападения партизан. Но этого, к сожалению, не случилось. Нецелесообразно было усугублять положение заложников, наращивать жертвы, да и положение партизан не соответствовало моменту.

Состояние сердечной пустоты и ненависти углублялось, укрепляя иммунитет против зверств и насилий. Инстинкт жизни, наперекор всем испытаниям и невзгодам, лелеет пламенные искры надежды на лучшее. Всё ещё впереди: и возрождение семьи, и появление новых детей, и счастье всем людям на всей земле, и гибель врагов. Время всё восстановит, излечит и образует. Нужно подождать. Жизнь — удивительна и настолько непредсказуемо упорна, что понять её никому не дано. Нужно только повременить, когда пройдёт тёмная полоса и наступит светлая. Что же касается русского народа, то терпения ему не занимать, ждать и терпеть этому народу не привыкать. Из поколения в поколение его призывали к покорности и терпению. Эти качества у него заложены на генетическом уровне.

Красный Рог их, изнемогающих от усталости, встретил ночью. Всех заключённых загнали за колючую проволоку, где уже находилась такая же группа арестантов из других мест.

Ночь прошла спокойно, но сентябрь встретил несчастных заключённых прохладной утренней зарёй и росистым туманом. Многие закоченели от холода, поэтому прижались друг к дружке плотнее, поместив детей в середину, чтобы согреться и удержать тепло. Не выдержали гостеприимства ранних холодов многие ранее уже простуженные дети — стали надсадно кашлять.

Два дряхлых старца и одна женщина, не выдержав стужи осенней ночи, или от стрессового нагнетания, скончались на радость врагам.

Женщина, не совсем старая и на вид вполне здоровая, видимо, почувствовав бесперспективность своего положения заключённой, принципиально отказалась встать со своего места. Она продолжала сидеть в то время, когда всем приказали покинуть эту территорию. С ней не стали церемониться, уговаривать или насильно удалять с территории лагеря. На глазах у всех заключённых, там, где она сидела, на том же месте без промедления и прикончили её пистолетным выстрелом прямо в лоб. Она смотрела на мучителей спокойно с презрительной усмешкой и умерла с гордо поднятой головой, не проронив ни слова.

Увиденное произвело на обречённых узников различное впечатление. У людей с неподготовленной болезненной психикой это вызвало реакцию стрессового состояния, другие почувствовали гордость за настоящего советского человека. Третьи оценили этот поступок применительно к себе как разумный выход из безвыходного положения.

После чудовищного убийства женщины арестанты тихо роптали, но приказы выполняли быстро и беспрекословно. Четверо остались лежать, но остальные пожилые граждане с трудом и болью передвигали ноги, но шли. Всех погнали на окраину населённого пункта, в поле. Там, возле мусорной свалки, остановили и, отобрав более десятка самых здоровых и относительно молодых людей, заставили рыть канаву — общую могилу, объявив об этом во всеуслышание. Волна страха захлестнула толпу. Плач усиливался, перерастая во всеобщий психоз.

Катерина тогда подумала: «Могила и все эти приготовления — это блеф, немцы такие рачительные хозяева, они не станут делать такие затраты, чтобы свозить сюда людей для расстрела. Если бы они преследовали эту цель, то расстреляли бы на месте». Благоразумие кричало во всё горло: не поддавайтесь панике! Она предупредила об этом своих детей и рядом стоящих заключённых. Преследуя определённую цель, ложные действия шествуют первыми, состряпанные отъявленными негодяями и неудачниками в жизни, уловившими в процессе обстоятельств свою пригодность к глумлению над слабыми и беззащитными, неспособными дать действенный отпор, людьми.

После рытья ямы всех поставили на краю перед ней, пулемёт стоял на пригорке в полной боевой готовности. Воцарилась гробовая тишина. Переводчик выступил вперёд и заявил:

— Все вы преступники и подлежите ликвидации. Тот из вас, кто не хочет умирать, должен сообщить нам какую-либо тайну. За это мы подарим ему жизнь и свободу.

Людей охватила тревога и чувство смертельного страха. Несколько человек упали, не выдержав чудовищного стресса. Выждав напряжённейшую минуту, офицер махнул рукой, и очередь проклокотала над головами обезумевших людей. Спектакль закончен. Всех отвели к пруду и приказали навести гигиену. Переводчик так и заявил:

— Вы обгадились от страха, вонючие свиньи, стоять рядом с вами у меня нет сил — тошнит! Помойте между ног, если от кого учую запах, лично расстреляю.

После этих невероятных ужасов, граничащих с сумасбродством, кошмаров и унижений, приведших некоторых ослабленных людей к летальным исходам, уже, казалось, ничто не могло быть чудовищнее и безобразнее этого пренебрежения. И всё же такое дикое приказание даже простым малообразованным деревенским людям показалось сверхунизительным. Оно выходило за рамки приличия и человеческих представлений о культуре и воспитании. Люди, ощутившие себя на краю гибели, в безумном замешательстве начали поспешно выполнять это чудовищное по цинизму распоряжение.

«Не надо об этом думать, всё надо воспринимать как должное. Это нам ниспосланы очередные испытания, если мы преодолеем их, значит, мы достойные продолжатели расы, нас трудно будет одолеть, — подумала Катерина. — Эту мысль я должна постоянно внушать своим детям и следовать ей, и мы выстоим».

Мир тонких чувств интимных отношений разумного человека постепенно грубейшим силовым методом уничтожался на глазах, наступила суровая, беспощадная борьба за выживание, граничащая с чувствами животного мира. Мыться она не стала, так как пустой желудок не способствовал свершению этого непристойного дела, да и уверенность в разыгранном спектакле уберегли и её, и детей от простудных заболеваний после приёма холодных купаний.

День был сырым и пасмурным. Дул резкий, холодный, пронизывающий ветер восточного направления. Низкие тучи стремительно проносились над разорённой землёй, обнажая её сирость и нищету. Временами хлыщет косой дождь, отскакивая от сырой земли крупными брызгами в разные стороны. Земля постепенно набухала влагой и становилась липкой и скользкой.

В душах людей всегда теплится вечная надежда, особенно она желанна в трудную минуту. Она вдохновляет и усыпляет до последнего живительного вздоха. И когда ничего уже не остаётся, и усталость полностью овладевает волей, и рушатся все надежды, легче воспринимается дань судьбы. И вот тогда человека охватывает безразличие, или беспощадная паника, которая почти всегда приводит к безумию.

В переполненных железнодорожных теплушках холодных и голодных уже который день, беспощадно толкая вагоны, везут партизанские семьи в неизвестном направлении. Мимо проплывают разорённые города и сёла. Катерина видела своими глазами таких же, как она, как её дети и как все едущие вместе с ними в безвестные края, незащищённых, обиженных, ограбленных и оскорблённых, голодных и уничтоженных войной, сирот и вдов, матерей и стариков. Где взять силы глядеть на всё это незамутнённым взором? Как побороть в себе безразличие, и не впасть в меланхолию безумства, и не очерстветь душой, потеряв все человеческие достоинства? За все эти невыносимо-трудные месяцы всё мыслимое и немыслимое перетёрлось, превратившись в обыденное, и стало повседневным.

Наконец эта долгая мучительная поездка закончилась. Конечная цель — столица нашего края — город Брянск. На всех крупных зданиях развеваются красные знамёна со свастикой, чем-то больно напоминающие советские.

Выгрузили — и сразу в баню. Дали на семью по кусочку мыла величиной со спичечную коробку. Одежду отправили в парилку на санобработку. В бане работал только душ.

В большинстве своём деревенские жители не знали даже, что такое водопроводный кран, поэтому не сумели открыть даже горячую воду. Пока разбирались, время частично вышло. Всё же кое-как помылись, и вылетай, не задерживай конвейер.

Немцы и здесь устроили для себя цирк: все меховые изделия от высокой температуры стали жёсткими и очень сильно уменьшились в своих размерах. Некоторые пожилые люди, имевшие одежды из овчины, получая свои шубы, не могли их надеть.

Немцу же это показалось забавным и доставляло большое удовольствие и потеху. Они фотографировали всё на плёнку и ржали, хватаясь за животы, укатываясь от смеха. Одним смех, другим слёзы — на дворе осень, становилось холодно.

Сразу после помывки отправили в концентрационный лагерь за колючую проволоку. Рядом находился лагерь для военнопленных советских солдат и офицеров, которым досталась куда более лихая доля. Содержались они в худших условиях, чем гражданские лица. Кормили их один раз в день баландой из неочищенного ячменя в небольшом количестве. Женщины подходили к ограждению в надежде увидеть родных или близких среди военнопленных и горько плакали, глядя на измождённые лица солдат, всё время просивших какой-либо еды.

— Родные вы наши, сами голодаем, — со слезами и горьким сожалением отвечали женщины. Партизанкам к баланде добавляли двести граммов хлеба с отрубями.

Миша, старший сын Катерины, от нечего делать научил четырёхлетнего братишку Шурика, ради шутки, приветствию немцев.

— Когда подойдёшь к немцу, то выброси вверх руку и крикни: «Хайль, Гитлер!» И стой так. Только не всем это говори, а лишь тем, которые тебе понравятся. Понял?

— А для чего это делать? — спросил мальчик недоумевая.

— Немцы любят это, может, чего подадут из съестного. Например, шоколадку.

— Попробую, но думаю, больше подзатыльник получу, а не шоколадку, — усомнился мальчик.

— Попытка не убыток. Не получится, страшного мало. Сомневаюсь, чтоб за это они стали бить, тем более ты ещё малец.

Голодный мальчик ходил по всему лагерю беспрепятственно. Однажды стоял он около двери кухни и нюхал вкусные запахи, как вдруг открывается дверь и выходит оттуда повар. Видит, стоит мальчик, похожий на его сына, которого он не видел уже почти два года. Немец смотрел на ребёнка, и грусть навеяла воспоминания о доме, семье, сыне. Мальчик вдруг выпрямился и, выбросив ручонку, крикнул:

— Хай, Гитир!

— О, гут, гут, киндер, — заулыбался немец. — Но какой же ты, мальчик, худющий. Кушать хочешь?

Шурик ничего не понял, но закивал головой, думая, что тот его хвалит.

— Подожди здесь, — похлопал он мальчика по плечу, потом показал на пол, а сам скрылся за дверью. Вернувшись назад, он дал ему шоколадку и погладил по головке, развернул и легонько подтолкнул по направлению матери.

Так Шурик завязал дружеские отношения с немецким поваром, который полюбил его и иногда подкармливал мальчика. Бывало, что он приносил с собой завёрнутую в бумагу какую-либо кашу, бутерброды и даже, бывало, сосиски. Это отношение немца смущало их и в целом коренным образом не совпадало с их суждением о нации, причинившей столько зла, которую они ненавидели лютой ненавистью.

— Люди бывают разные, может, этот немец не по своей воле воюет, — растолковывала мать своим детям поведение повара.

Мальчик упорно каждый день выстаивал у двери кухни в надежде хоть что-то получить. Немец вспоминал о Шурике весьма редко, только тогда, когда он попадался ему на глаза. На лице у него возникала недовольная гримаса отторжения. И всякий раз он, оглянувшись по сторонам, смущённо улыбнувшись, давал в небольших количествах кое-какие объедки. Немного подумав, нужно признаться, что эти скудные подачки для поддержания здоровья мальчика и сестрёнки Раи было большим и нужным подспорьем. В противном случае в те страшные голодные дни они могли умереть от истощения организма.

Что же касается морали, она затаилась, ушла в себя. Выбора у Катерины не осталось — конфронтация или голодная смерть. Гордым быть почётно, но лучше остаться живым. Важнее всего на данном этапе времени для неё стало сохранение детей живыми и здоровыми.

Дни проходили мучительно медленно, без всяких новшеств, похожие один на другой вместе с бессонными ночами, тянувшимися как годы.

Немцы, видимо, не решались кардинально решить судьбу этой оравы голодных ртов. Использовать их как рабочую силу было бесполезно. Взрослые представляли собой ходячие трупы, а дети… Что с них возьмёшь? Использовать как доноров нерентабельно, так как все они были больны или дистрофически непригодны для этой цели. Поэтому вопрос оставался открытым до определённой поры, когда отчётливо вырисовывались контуры военной кампании.

Бесполезная возня, от которой нет никакой пользы для немцев, была излишне абсурдной. По всему чувствовалось, что развязка близка! Становилось жутковато и даже страшно от мыслей даже далёким от способности к размышлению узникам, что настанет момент — и жизнь всех этих пленников прервётся.

С другой стороны, не нужно быть большим психологом, а тем более экономистом, чтобы не понять цели войны. И тем более добровольное уничтожение бесплатных трудовых ресурсов в ближайшем будущем Германии, которые будут выращены этими немощными стариками почти даром. Здесь же заложено всё: и экономика, и идеологическое воспитание этих запуганных детей, будущих рабов, и почти бесплатная забота о них.

Прошёл целый месяц, и вот рано утром, наконец-то, всем заключённым, не представляющим никакой опасности для немецких властей, объявили посадку в товарные вагоны поезда для переезда в Карачев, где предугадываются распределения каждой семьи по волостям.

Глава вторая

Месть и смерть рядом

В Карачеве приезжим беженцам выделили по стакану молока и кусочку хлеба на каждого человека и распределили их по квартирам. Катерину с детьми направили к полицаю в качестве подневольных для выполнения чёрных работ. В её обязанности входило: уход за скотом, работы в поле, уборка дома, помощь хозяйке на кухне в приготовлении пищи.

Жили они в маленьком амбарчике, спали прямо на соломе там же, а кушать им полагалось то, что оставалось от барского стола, смешанное в чугуне и разбавленное водой. Отношение хозяев было суровое, за малейший проступок детей, да и Катерину, избивали палками. Дети обязаны были тоже работать: пасти скот, чистить коровник, подметать двор и другое, что потребуется по хозяйству.

Однажды полицай приказал Мише пригнать его лошадь, пасшуюся на лугу. Парнишка побежал на луг, где паслись кони, и вскоре приехал верхом на жеребце во двор. Увидев это, полицай так рассвирепел, что начал подростка безжалостно сечь кнутом.

— Кто позволил тебе садиться на жеребца верхом? Вонючка паршивая! — кричал, при этом избивая кнутом Михаила, озверевший хозяин. Услышав шум, выбежала Катерина и закрыла своим телом своего старшего сына, получив таким образом сама несколько ударов кнута.

— Как вам не стыдно бить ни за что ребёнка? — плача от боли и обиды, кричала она.

— Ты меня ещё стыдить вздумала, ведьма страхолюдная, за то, что я приютил и кормлю вас?! Партизанская рвань! Завтра чтоб вашего духа здесь не было! — разошёлся полицай.

Вышла его жена:

— Жорик, не бери в голову, обращаешь внимание на этих бездельников. Они не стоят даже твоего взгляда, голодранцы краснопузые!

— Как не обращать? Послал за лошадью, а он уселся верхом. Каково? А если бы пукнул?

Есть такое поверье: если пукнуть при верховой езде, то у лошади появляются опухоли в виде пузырьков на спине.

— Всё это предрассудки, а вы верите им, — вмешалась Катерина, поглаживая бок.

— А тебя никто не спрашивает, сопи в свои дырочки и помалкивай, — обрезала её хозяйка.

Михаил затаил кровную обиду на Жорика. Больше всего его взбесило то, что полицай посмел кнутом ударить мать. Как отомстить, он пока не знал, а то, что он отомстит, это он твёрдо решил. В душе своей он ощущал дух бунтарского свободолюбия, и поэтому задуманное им мщение говорило о его свободе и жажде к справедливости, несмотря на рабское положение. Его деятельная натура не давала ему покоя, но о своих задумках он предпочитал не распространяться. Это одиночество могло погубить его, а поделиться с кем-либо значило разделить опасения, причитающиеся только ему, в случае неудачного исхода дела.

Полицай внешностью напоминал еврея — глаза карие навыкат, нос с горбинкой и чёрные замасленные волосы. Написать бы донос, но как это сделать незаметно и не навести на себя подозрение?

Есть второй способ — надломить у скамейки ножку: когда полицай будет влезать на печку, ножка сломается — и полицай треснется головой или о чугун, или же о стул. Здесь есть большая трудность. На кухне всегда торчит хозяйка. Михаил пристально выслеживал моменты, чтобы прошмыгнуть туда и что-либо спереть из съестного, но эта вредина всегда была начеку. Над этим нужно ещё вдумчиво поразмыслить как следует.

Коля часто оставался с маленькой Раей вместо няни, когда Катерина со своим старшим сыном работали вне дома. Он был мальчик тихий, послушный и дружелюбный, всегда выполнял то, что ему говорили, без рассуждений и споров — одним словом, его все любили и жалели. Зла он ни на кого и никогда не держал. И если кто обижал его, он смотрел на обидчика пронзительными голубыми глазёнками, наполненными слезами, и недоумённо молчал, не понимая, за что эта кара.

На этот раз им пришлось возить сено с покоса и укладывать его на чердак дома. Мать подавала вилами с удлинённым черенком через фронтонную дверку, а Миша растаскивал по чердаку. Труба всё время мешалась ему, и так она втемяшилась ему в голову, что стала навязчивым бельмом. «Труба… труба… труба…» Он пристально посмотрел на неё и выявил, что труба довольно старая, глина местами выпала из швов, и если её подтолкнуть, то она свалится. «Но что это за месть? Кроме палок по хребту, ничего приятного не получишь». И он продолжал таскать всё новые и новые охапки сена. И вот внезапно его поразила великолепная идея. «Через такую трубу может запросто произойти дивный пожар, отольются предателю материнские слёзы». Миша расшатал кирпичи так, чтобы пламя могло проникать за пределы трубы, и заложил всё сеном. К вечеру уже весь чердак был заполнен до самой крыши высушенной душистой травой.

На следующий день всё шло своим чередом. Миша погнал скот на выгон. С луга он должен был привести пасшуюся там всю ночь лошадь для Жорика. Катерина кормила свиней. Полицай собирался на службу, а хозяйка, как всегда, растопила печь.

Всё как обычно — ничто не предвещало никакой беды. Было тихое, безоблачное утро. Солнце золотило багрец осенней листвы, росинки поблёскивали на всех предметах, побывавших в ночи, дымок вальяжно клубился из труб, где топились крестьянские печи.

Михаил нарочно тянул время, чтобы не присутствовать при начале пожара и не попадаться на глаза предателю-полицаю. Он отчётливо видел, что дымок вьётся из трубы дома полицая, столбом поднимаясь к небу. Никакого пожара нет. «Надо было один кирпич вытащить, ну я это дело поправлю», — думал разочарованный мститель, направляясь к дому, ведя под уздцы жеребца. Неподалёку от дома он увидел идущего на службу Жорика. Поравнявшись, он остановил Мишу и приказал:

— Слушай, ты, краснопупый, почему задержался? Из-за тебя, скотина, я опаздываю на службу, — он выхватил из-под ремня короткую нагайку и со всего размаха огрел ею Михаила вдоль спины. — А теперь, гнида, я поеду верхом на коне, а ты беги следом, пригонишь его домой.

С этим он развернул лошадь и рысью ускакал. Михаилу ничего не оставалось делать, как пойти следом. Бежать он не собирался принципиально. Спина горела от удара нагайки, а душа обливалась кровью от зла и ненависти к предателю. До управы полиции было километра полтора. Не успел он пройти и половину пути, как увидел мчащего во весь опор навстречу ему полицая. Поравнявшись, он крикнул:

— Беги назад! — И поскакал дальше. Физиономия его была растерянной и испуганной.

— Что случилось? — И, круто развернувшись, он впервые за многие времена заулыбался счастливой улыбкой во весь рот. Там, на возвышенности, полыхал факел горевшего дома огромной величины злейшего врага Михаила. По ухабистой дороге тихо проехала старенькая пожарная машина. Миша в два прыжка догнал её и прицепился сзади.

Первым делом в пылу всеобщей суматохи он незаметно прокрался в кладовку и в заранее им приготовленную сумку сунул два приличных куска сала, и также незамеченным вышел и спрятал его в дупло старой липы. Когда Миша возвратился, сарай, вместе с их амбаром, где они спали, многочисленные пристройки для скота, навес для инвентаря и различные кладовки полыхали жарким пламенем. «Жаль, что мало взял. Всё сгорит зря, туда ему и дорога», — подумал мститель с непростительным сожалением о сале.

Катерина стояла, безучастно взирая на происходящее. Пожар закончился быстро, оставив лишь обгорелую печь да огромную кучу головёшек. Спасти из домашней утвари не удалось ничего. Огонь охватил дом так стремительно со всех сторон, что подойти к нему было немыслимо.

Пожарники обливали соседний дом, не давая ему воспламениться. И только когда всё сгорело, они старательно залили тлеющие угли, чтобы ветер не перенёс искры. Все постепенно разошлись, не выразив своих эмоций. Остались полицай с женой, убитые горем, да Катерина с детьми, стоящие сиротливо в сторонке, ожидая своей участи.

Погорельцы сидели и горько рыдали. Они почувствовали тяжесть беды, когда она коснулась их. Эта беда тяжёлая и непоправимая. Почему она вдруг обернулась против них, у кого жизнь была налажена так счастливо и удачно? Что же случилось? Кто виноват? Кто поджог?

Полицай огляделся и увидел Катерину с детьми, понуро стоящих в сторонке. «Не они ли подожгли? Отомстили за моё отношение. А кому ещё надо? Кроме них, некому. Отведу-ка я их в полицию, пусть допросят». Он встал и стал искать винтовку. «Я приехал и куда-то бросил её». Полицай долго искал её, но не нашёл, потому что Миша случайно наткнулся на валявшую винтовку, он взял её и отнёс через дорогу и спрятал под вишнёвыми деревьями в листве. И если бы у него спросили, почему это он сделал, он бы, глядя прямо в глаза, ответил: «Винтовка — это оружие. Её мог кто угодно украсть в сутолоке пожара, она могла даже сгореть — лежала около огня, я спас её. Что я не так сделал?» Но у него никто не спросил, так как никто не заметил, а он промолчал.

Не найдя винтовку, полицай призадумался: «Утрата оружия — ещё прокол. Наверно, сгорела?» — окончательно решил он. Подойдя к Катерине, полицай сказал:

— Теперь я с вами в одинаковом положении. Жить вам у меня негде, поэтому я сдам вас в полицию, пусть они позаботятся о вас в дальнейшем. Пойдёмте.

В канцелярии Жора предстал перед своим начальником в самом жалком и плачевном состоянии. В кабинете был начальник пожарной команды, они как раз разбирали этот странный пожар.

— А ты что думаешь, Луценко, почему загорелся твой дом? — спросил начальник полиции.

— Да подожгли его. И я даже знаю кто, я привёл их. Это мои жильцы. Я относился к ним как к скотам, иногда бил и её, и детей. Вот они и отомстили. Допросите их, они признаются, а потом и повесим, — с жаром убеждал Луценко начальника полиции. Видя, с какой настойчивостью полицай добивается наказания, возможно, невинных людей, в дело вмешался пожарник:

— Не торопитесь с выводами, господин начальник полиции. По предварительному осмотру и по показаниям свидетелей, о поджоге в данном случае ничего не свидетельствует. Пожар начал распространятся сверху крыши. Кто средь белого дня полезет на крышу поджигать? Акт обследования я пришлю вам завтра. А пока счастливо оставаться. — И он вышел. В коридоре он увидел поджигателей — женщину с четырьмя детьми. Взглянул и подумал: «Кровопийца, я сам бы тебя поджог, мерзкий предатель».

Следом за вышедшим пожарником вызвали Катерину. Она вошла в кабинет начальника полиции вместе со своими детьми и остановилась у двери, не решаясь приблизиться.

— Ты знаешь этого человека? — спросил начальник полиции Катерину.

— Знаю, это наш хозяин.

— А зачем вы подожгли его дом?

— Как? Это неправда… Господин начальник! Когда загорелось, я была с хозяйкой на кухне, моего старшего сына хозяин послал за конём, второй мой сын погнал по приказанию хозяйки гусей на луг, а этот маленький спал вместе со своей сестрёнкой, которая у меня на руках. И потом, господин начальник, нам невыгодно поджигать этот дом, плохо ли хорошо, но мы столько настрадались, что рады и этому убежищу, это было бы кощунство с нашей стороны.

— Где сейчас находится твой муж?

— Мой муж, господин начальник, в начале войны был дважды ранен в голову и на самолёте переправлен через линию фронта на Большую землю в госпиталь.

— А откуда ты это знаешь?

— Когда началась чистка, спасаясь, мы бросились бежать и спрятались в лесу, я везла раненого мужа. Вскоре начали вывозить раненых на самолётах, а их было много, только раненых, жёнам с детьми мест не было. Я сама посадила его в самолёт и дала в сопровождающие дочь. Сама же вернулась домой. Дом наш сожгли, всё растащили, а меня объявили партизанкой и выгнали из деревни. А поджигать, господин начальник, нам невыгодно. Куда ж мы теперь?

Главполицай вызвал дежурного и приказал:

— Закрой их в камеру предварительного заключения. Никого не допускать к ним. Всё, веди.

Камера была тёплой и сухой. Утомлённые суматохой дня, дети сразу уснули, только Миша задумчиво сидел, о чём-то думая, и тяжко вздыхал. Мать, чувствуя неладное с сыном, спросила:

— Сынок, ты чего вздыхаешь?

— Мама, я так подвёл вас, — еле слышно зашептал он ей в самое ухо. — Поджог я подстроил. Мне страшно подумать, что нас убьют, и всё из-за меня. Мам, я думаю, мне надо признаться, пусть меня убивают, а вы останетесь жить.

От этих слов Катерину сковал страх и холодный пот выступил вдоль позвоночника. Она прошептала:

— Миша, боже тебя упаси, ни в коем случае! Твоё признание ни тебя, ни нас не спасёт от неминуемой смерти. Даже под самой страшной пыткой никаких признаний. А так, совесть их замучит, если они казнят пять невинных душ. Если спросят, рассказывай, что ты делал, но про поджог ни слова. Понял? — Она обняла и прижала его щупленькое тельце к своей материнской груди. Так они и уснули, поддерживая друг друга в бредовом сне.

На другой день начальник пожарной команды принёс акт, свидетельствующий, что пожар произошёл вследствие несоблюдения элементарной пожарной безопасности. Выходило, что хозяин дома сам виноват в случившемся пожаре: то есть из-за длительной эксплуатации печной трубы без должного ухода и её ремонта появились крупные трещины, через которые огонь проник на чердак и воспламенил сухое сено. Таким образом, пожар возник самопроизвольно без участия посторонних лиц. Прочитав акт, начальник полиции вызвал дежурного и приказал:

— Семью задержанных в предвариловке вы кормили?

— Нет, господин начальник полиции, таких указаний не давали.

— Накормите — и потом ко мне. И вызовите ко мне полицая Луценко.

Через некоторое время Луценко доложил о своём прибытии. Весь вид его преобразился: чист, выбрит, одет в новую форму.

— Как обустроились?

— Переселился к тёще, господин начальник полиции.

— На вот, читай! — с раздражением протянул начальник полиции заключение пожарников Луценко и гневно продолжил: — Сам виноват, печную трубу надо было отремонтировать, а не искать виновных. Кстати, почему не по форме одет?

— Простите, господин начальник полиции, винтовка, наверно, сгорела, в суматохе пожара я поставил её где-то близко… — Развёл он виновато руками.

— А если бы была суматоха боя? Куда бы вы поставили винтовку? — начал возмущаться начальник полиции. — Если сгорела, найди металлические детали в пожарище и представь доказательства, что не украли, в противном случае пойдёшь под трибунал. Свободен!

Умирающим от страха, жажды и голода задержанным наконец улыбнулась фортуна — в камеру Катерины с детьми принесли котелок картофельного супа и по сто пятьдесят граммов хлеба на человека, да какого хлеба — настоящего, из чистой ржаной муки! Когда они поели, пришёл полицай и вручил бумагу, в котором им предписывалось с завтрашнего дня проживать в деревне Юрасово.

— Вы свободны, подозрения с вас сняты. Завтра в восемь часов утра подойдёте к управе, на подводе вас отвезут в Юрасово. Всё, выметайтесь.

Катерина готовилась к наихудшему, поэтому столь радостному и благоприятному приговору сильно удивилась. Она с трудом верила услышанному. Сердце её так сильно колотилось, что заломило в висках. Она с трепетом встала и, прижав руки к груди, возблагодарила Господа Бога за защиту и помощь и великое его терпение за его грешных детей.

Не раздумывая и не теряя время, они спешно покинули это опасное место, откуда редко кому удавалось вырваться живыми, и, выйдя на свободу, торопливо пошли куда глаза глядят.

Случайно ли или по воле Всевышнего, но оказались они возле пожарной каланчи. Там стояла в тени деревьев простая скамейка, и они всей семьёй заняли её. Идти всё равно было некуда, да и спешить, собственно говоря, тоже. Так они и просидели до вечера не вызывая ни подозрений, ни вопросов у редких прохожих. У каждого в это тревожное время своих проблем хоть отбавляй. Сидит себе семья не то нищих, не то беженцев, сидят, ну и пусть себе сидят. Таких сейчас тысячи неприкаянных бродят по разграбленной земле. Вникать невыгодно, потом ведь и сочувствовать нужно, а там и помочь не помешает. Совесть у православных ещё теплилась, насколько позволяло положение.

Солнце склонялось к горизонту, становилось прохладно — на дворе осень. К ним подошёл незнакомец и, поздоровавшись, спросил:

— И чегой-то мы здесь сидим?

— Ой, уважаемый, простите, если нельзя, то мы уйдём, нам просто некуда податься до утра.

— Вы, кажется, погорельцы? — Катерина мотнула головой, а он продолжил: — Я пожарник, давал заключение по этому поводу. У вас, видимо, хороший ангел-хранитель. Оттуда, где вы были, живыми не выпускают. Если выпустили, то почему не поставили на другую квартиру?

— Нас завтра утром обещали отвезти в Юрасово, ночь придётся коротать где-либо. Мы привыкшие, вот только маленьким боязно, да и ночи холодные, могут прозябнуть.

— Что с вами поделаешь! Ладно, семь бед — один ответ, придётся помочь вам ещё раз. У меня есть банька, если вас устроит, я уступлю её вам на ночь.

— Как мне отблагодарить вас? Может, что сделать, что по дому, я с радостью исполню?

— Не беспокойтесь, нам от вас этого не нужно. Мы живём с женой, детей у нас нет, и будем рады вам посодействовать, чем сможем.

Домик пожарника находился рядом с каланчой; жена у него оказалась приветливой, миловидной и довольно молодой моложавой женщиной, любительницей поговорить и узнать о человеке все подробности. Тайком от мужа она заносила в специальную тетрадь всё, что приключалось с ней, с кем она знакомилась, о чём вели разговоры, что творилось в мире. Она мечтала когда-либо в будущем описать всё это в своих воспоминаниях. «Чуть-чуть наслежу в истории», — посмеивалась она. Жена начальника пожарной команды писала дневник для грядущих поколений, очень важный и нужный документ, по её мнению, учитывая это страшное время.

Как только обустроились и на дворе стали сгущаться вечерние сумерки, Михаил незаметно куда-то исчез. Это не удивило Катерину. В таких ситуациях всегда следовал один и тот же ответ: «Ну, ма… Сама говорила, что я ваш единственный защитник». Ей только и оставалось просить: «Сынок, будь осторожен».

Мария, так звали жену пожарника, пригласила Катерину со всей семьёй к себе на ужин. От неожиданности та растерялась, потом — категорически отказалась.

— Уважаемая Мария Гавриловна, мы благодарим вас за теплоту и вашу заботу. То, что вы для нас сделали, — это верх того, на что мы вправе рассчитывать. Вы только посмотрите на нас! Наш неухоженный внешний вид оскорбит вас. Вы уж нас извините, но мы только переночуем, больше мы ни на что не претендуем. Большое вам спасибо, но мы не пойдём, нам очень неудобно, поймите нас правильно.

Мария разочарованно смутилась:

— Ну тогда можно, я сюда вам принесу ужин?

— Сюда можно. Я помогу вам, если позволите? — с готовностью согласилась Катя.

Когда женщины ушли, как невидимка, из темноты, весь таинственный и загадочный, появился Миша. Он быстро спрятал сумку в тряпки матери, сам, такой радостный и счастливый, присел к братьям как ни в чём не бывало, стал разговаривать о предстоящем переезде.

Ночь незаметно опустилась на землю. Дети стали тереть глаза и беспрестанно зевать, это для них был выработанный постоянный сигнал ко сну. На сей раз зажгли маленькую керосиновую лампу и на широкой банной скамье поставили кастрюлю с едой. Там были тушёные овощи с мясом и отдельно картошка с хлебом. Это был незабываемый праздник. Такой пищи Катерина с детьми не видели уже больше года. И хотя Мария ушла, чтобы не смущать гостей, они ели и не могли сдерживать слёз. Какие чувства проявили все, осталось загадкой. Может, то падение, приведшее их к стыду за собственный вид, униженное достоинство, коробившее их чувство человеческой гордости.

Ранним утром гости с глубокой благодарностью прощались с радушными хозяевами. Пожарник, улучив момент, сказал Михаилу:

— Парень, грубо работаешь, твои расшатанные кирпичи выдали тебя. Скажи спасибо, что я сам делал экспертизу, а то болтаться бы вам на площади. Помни, что у тебя семья и рисковать ими ты не имеешь права. Запомни, паря…

— Дядь Вася, спасибо вам за всё, я уже и сам это понял, сидя там… Месть — это не самый лучший метод борьбы. Я спрятал винтовку полицая Карпенко. Если вам она пригодится, то найдёте её перед домом, в овражке, под вишнями в листве. Он когда прибежал на пожар, так растерялся, как баба, вояка, тоже мне, бросил её за домом, а я нашёл и спрятал.

— А ты с чего взял, что я сочувствую партизанам?

— Я вам ничего не говорил, просто я хотел вас отблагодарить чем-то. Может, вы ему вернёте её. Вам виднее, поступайте, как вам заблагорассудится, — сказал Михаил, не находя слов в своё оправдание, чувствуя себя в чём-то не то виноватым, не то должником, или боясь выдать свою идеологическую приверженность.

Из Карачева выехали с опозданием. День был по-осеннему тёплый, ласковый и тихий. Наступила пора бабьего лета. В осенней синьке неба нескончаемо плыли, искрясь в солнечных лучах, лёгкие паутинки, вестники тёплых последних деньков. По известной причине на душе было радостно расставаться с этим опасным местом.

На прощанье Мария Гавриловна дала в дорогу продуктов: напекла пирожков с капустой и яйцами, дала каравай хлеба, солёных огурцов и наварила картошки в мундирах. Катерина растрогалась до слёз, а как она благодарила её, сколько и каких проникновенных слов наговорила на прощанье. Мария даже расплакалась:

— Смотрю я на тебя, Катенька, на твоих деток обездоленных, и мне так жалко вас. Меня бог обделил детишками. Нам с мужем захотелось хоть чуточку помочь вам. Время сейчас такое жестокое и страшное. Спаси вас и сохрани Владыка. Я пересмотрела свой гардероб и обнаружила кое-какую ненужную одежду. Прими, Катенька, вам пригодится, — с этими словами Мария Гавриловна протянула ей узелок с вещами.

После отъезда Катерины с детьми из Карачева пожарник отправился на пожарище сгоревшего вчера дома полицая Карпенко. Возникла необходимость ещё раз проверить дымоход и противопожарную безопасность на случай самовозгорания. Были случаи в его практике, когда непогашенные головни вновь возгорались и ветром разносились искры, раздувая новые пожары.

Утро разворачивалось по своим законам — во всю полноту предначертанного природой. Прохлада и дивная свежесть красок ландшафта завораживала живостью и очарованием таинственности осени.

В зависимости от настроения человека и природа для него казалась точно такой, что творится у него в душе. Это всегда созвучно и ни в коем разе не противоречит одно другому.

По дороге навстречу пожарному Василию Парамоновичу шла группа немчуры. Во избежание непредвиденных обстоятельств пожарник посторонился, сойдя с дороги, пропуская бесцеремонных парней в немецких мундирах. Долго он ещё слышал чужую лающую речь и слюнявые звуки мелодии губной гармоники. Ему стало невыносимо грустно от этого унижения. Он закрыл глаза и потёр лоб, от своего бессилия больше, к сожалению, он ничего не мог сделать, не наступило ещё время активных действий.

Дом полицая выгорел полностью вместе с прилегающими хозяйственными пристройками. Пожарник обошёл обугленные брёвна и взобрался на лежанку печи, засыпанную горелым мусором. Ещё раз он осмотрел трубу — в одном месте кирпичная кладка была явно расшатана чей-то недоброй рукой. В целом труба была старой, глиняные швы давно выветрились, поэтому пожарник приложил небольшое усилие, и она с грохотом свалилась вниз, поднимая клубы пыли и сажи.

— И зачем ты это сделал? — услышал он гневный вопрос полицая Карпенко, неожиданно появившегося будто из-под земли.

— Для того чтобы избежать следующей беды, — равнодушно ответил пожарный.

— Это какой же? — не унимался полицай.

— Такой! Ты видел, как она держалась? Дунет сильный ветер или дождь пойдёт — глина раскиснет, и она рухнет, да, не дай бог, придавит кого-либо шатающегося здесь, вроде тебя.

— Да… может быть… — только и ответил полицай, поглощённый своими мыслями.

— А ты-то что тут делаешь?

— Да вот тянет меня сюда, всё не верится, что всё сгорело. Ведь отчий дом, здесь вся история и вся память о предках. Ничего не осталось. Пришёл ещё поискать свою винтовку, а может, её остатки. Помню, прибежал на пожар сломя голову, как чумной, всё тут полыхало, объятое жарким пламенем. Машинально куда-то сунул винтовку, а вот куда — убей не припомню. Пока бегал — пропала, видимо, сгорела. А может, кто украл? — говоря это, он зло выругался, с недоверием посмотрел на пожарника, делая недвусмысленный намёк. Мол, вы, пожарники, здесь мельтешились, вот и украли. Но Василий Парамонович даже не обратил на его подозрительные намёки и взгляды абсолютно никакого внимания, попрощался и ушёл домой, в глубине души злорадно улыбаясь своим мыслям.

Откровенно признаться, Василий Парамонович — человек нейтральных взглядов. С тех пор как его жена потеряла ребёнка в роддоме и им с женой объявили, что детей у них не будет никогда, он впал в меланхолическую депрессию, для него больше ничего интересного не существовало. Он был безразличен ко всему. На работу поступил в пожарники из-за того, что там опасно и рискованно. Правда и то, что иногда он боялся рисковать, да и умирать он тоже боялся. Жить в тепле и уюте ему нравилось. Он создавал его сам и хотел, чтобы в его жизни ему не мешали. Но вот пришли немцы и его интересы стали ущемлять. Увидев горе и страдания людей, он всерьёз задумался о своём прозябании в это суровое историческое время. И в этот момент появилась семья Катерины, которая внесла свои коррективы в его определившееся сознание.

По дороге домой вспоминал он Михаила: «Вот истинный герой, на коих держится свобода и независимость Отечества. Парень — почти ребёнок, а он, не щадя своей жизни, уже борется с предателями и оккупантами. И откуда это заложено в нём»? Ему даже стало как-то неловко и стыдно от своего равнодушия и бездействия. Тогда, именно в те дни, под натиском этих обстоятельств, он решил пересмотреть своё отношение к происходящим событиям и внести хоть что-то от себя в скорейшее завершение войны.

Этой же ночью Василий возвратился к пожарищу, нашёл в листьях под вишней винтовку и принёс её домой. Он решил наладить связь с партизанами и постараться всячески помогать им в борьбе с врагом.

Глава третья

След предателя

Всё последнее время начальник полиции Плюсковской волости господин Кондратенко не находил себе места от постоянных угроз по службе в его адрес. Опала и дискриминация в глазах сослуживцев пугала его самомнение больше всего. А они, эти глаза, смотрели на него каждые по-своему, в силу представления о нём каждого подчинённого. А ему, начальнику полиции, казалось, что смотрят они на него с осуждением, а некоторые даже с презрением и, возможно, даже с вероятным отвращением.

Кто знает, не распространяет ли этот слизняк Прибыльский всякие небылицы и те унижения, которые ему пришлось стерпеть у старшины волости Филонова при непосредственном участии этого писарчука? Дёрнуло его тогда за язык высказать нелестное суждение о самом полудурке фюрере. Был, конечно, выпивши, но ведь он считал и старшину Филонова, и того же недоноска Прибыльского своими людьми. Конечно, не своими друзьями, о друзьях и речи не должно идти в стае голодных шакалов. Хотя бы союзниками в борьбе за общее дело. И что же оказалось на поверку? Служил, оказывается, он с хапугами, вымогателями, злодеями и продажными шкурами.

Золота у Кондратенко почти что не осталось, всё выманил под разными предлогами старшина. И чем ему прикажете расплачиваться при очередном провале какой-либо операции? А он нисколько не сомневался, что этот провал организует сам Филонов с целью вымогательства очередной дани.

Кондратенко стал держаться в тени и больше не выпячиваться в герои. Специально для этой цели организовал штаб для разработки операций. Никаких инициатив не проявлял и честно выполнял приказания оперативного отдела, управление над которым возглавлял сам Филонов. Но всё равно в силу своей должности он постоянно должен находиться на передней линии всех событий, неважно — стихийных или плановых.

После длительных размышлений начальник полиции решился на физическое уничтожение Прибыльского и в последующем забыть о нём с чувством справедливо выполненного долга. Внутренний голос постоянно шептал ему: «Не торопиться!» Время всё расставит на свои места. Нужно все нюансы продумать до мелочей

Вот, к примеру, один из вариантов расправы: встретить Прибыльского утром или вечером на пути следования его на службу или домой. Тихо воткнуть кинжал в его поганое сердце и не забыть перекреститься, отпуская его прах в мир теней на вечные времена.

Или другая возможность: ночью зайти под видом партизана к нему в дом и прибить топором, но предварительно необходимо узнать, где хранит он компрометирующие бумаги. Этого легко можно добиться, если на глазах папаши пытать его деток.

Если вдуматься, то вариантов прихлопнуть надоедливую муху много, один фантастичнее другого. Выбирай и действуй. Некоторые, несомненно, потребуют помощников. Помехи здесь никакой нет. От них можно избавиться и даже приобщив себе алиби.

Кондратенко был прямолинейный реалист. Мыслить, фантазировать — это не его поприще. Убить, расчленить, надругаться и всякая прочая подлость, где не надо напрягать мысли, — тут он был незаменим. Он воспринимал только чистые цвета, полутона раздражали его, даже бесили. То, что он видел, что говорили ему, он воспринимал как должное. Если же в том был заложен двойной смысл, надлежащего понимания от него не дождётесь.

Время шло, а Кондратенко выжидал. Он даже перестал пить. Ревностно относился к службе, стал требовательным к подчинённым. Окружил себя командой из трёх человек, самых отчаянных и верных головорезов, которые ради него готовы вырезать полдеревни.

В партизанской бригаде имени Сталина Сергеев Семён Петрович был назначен командиром разведки в отряд имени Дмитрия Донского. Приступив к своим новым обязанностям, он так умело организовал сбор разведданных, что все удивлялись. Недаром до войны он работал секретарём в Выползовском сельском совете. Сейчас у него во всех населённых пунктах были свои информаторы, оставалось лишь собрать данные разведки и обобщить их. В его непосредственные обязанности входило: обмен информацией с другими близлежащими партизанскими отрядами, координация совместных боевых действий, дезинформационные войны, предотвращение внедрения вражеских агентурных сетей во внутренние структуры отряда, передача сведений в Москву о передвижении вражеских войск по территории Брянской земли и ещё большой ряд других не менее важных функций.

Полиция, получив ощутимый отпор своим устремлениям со стороны отрядов в контрразведывательной деятельности и узнав его причину, затаила зло на конкретное лицо — командира разведки Сергеева. Была поставлена задача: любыми средствами ликвидировать его или взять в плен.

Долго враги подбирались к нему. Наконец такая удача им подвернулась, причём из самой неожиданной стороны, которую никто не мог предвидеть, а ожидать тем более.

В отряде находился партизан, некто Колбеев. До войны он работал председателем колхоза в деревне Козловка. Звёзд он там не снимал, но, точно выполняя все инструкции райкома партии, заслужил гарантию уверенной кормушки на долгие времена и в законном порядке царил, сидя на шеях колхозников.

Но на его беду, грянула эта жестокая война — и сытая его кормушка накрылась фашистским танком, посыпались на его голову сплошные невзгоды: недоедание, грязь, вши, сырость, угрозы смерти и прочие сопутствующие войне гадости. Никакого тебе уважения в партизанском отряде, тем более шаткое положение власти и армии на фронтах свидетельствовало, что не на ту лошадку он вообще поставил.

Иногда Колбеев тайно наведывался домой к уважаемой жене и детям, рассказывал им о своём бедственном положении, тех невзгодах, которые он вынужден претерпевать, шатком положении советской власти и нежелании больше прислуживаться ей, как ненадёжной и даже опасной, не сулящей в будущем ничего хорошего, кроме неприятностей.

Если женщине втемяшить в голову какую-то мысль, то спать она уже будет плохо, пока не разрешит эту дилемму. Несколько ночей она думала, как помочь мужу вернуться домой, не засунув его голову в пеньковую петлю за партизанщину.

Однажды солнечным утром с точно выверенным планом она появилась в приёмной старшины волости Плюскова господина Филонова.

— Здравствуйте, уважаемый господин старшина волости, — с порога запела вошедшая женщина, придерживая в левой руке аккуратную корзину, укрытую чистым рушником.

— Здравствуйте, гражданочка, проходите, располагайтесь, — услужливо и довольно любезно приветствовал её сам голова волости. — Чем могу быть вам полезным? Назовитесь, с кем, так сказать, имею честь вести беседу?

— Я, господин старшина, Колбеева Лукерья — жена партизана… Пришла посоветоваться с вами по поводу сдачи его на вашу милость, — она запнулась, ещё больше разволновалась и временно замолкла, собираясь с мыслями, так как домашние заготовки своей речи выскочили у неё из головы. — Господин старшина, я сама из Козловки, мой муж находится в партизанской бригаде имени Сталина. Он хотел бы вернуться домой и поступить служить в полицию. Может ли он это сделать, чтоб его не наказали?

— Кем он там числится? — спросил старшина заинтересованным голосом.

— В том-то и дело, что никем — простой партизан, а ведь до войны был председателем колхоза, — сболтнула лишнего Лукерья, спохватилась, даже зажала свой рот ладонью, но было уже поздно — это сообщение попало в уши старшины, который, услышав такие данные о её муже, удивлённо встрепенулся.

— Так он, значит, коммунист? Это меняет дело! — повысив голос, Филонов нервно встал с кресла и остановился напротив Лукерьи, в шаге от неё.

Она, в силу своей тупости, не поняла сути сказанного старшиной, в какую сторону это сообщение меняет дело — в худшую или лучшую.

«Скорее всего, в лучшую», — промелькнуло у неё в голове. Она, почти неграмотная женщина, которую муж постоянно обзывал дурой, не знала, что коммунистов немцы расстреливали без суда и следствия, сразу на месте. Наступила длительная пауза — старшина отошёл к окну и посмотрел на улицу, обдумывая щекотливый момент в создавшейся ситуации.

Его внимание привлекла божья коровка. Как она здесь появилась — только ей знать, она божья коровка. «Наверно, её принесла в своей корзинке партизанка с фруктами, которыми она захотела меня задобрить. До чего сердобольный народец, сам же и зарождает класс взяточников. По всяким пустякам старается сунуть подарочек в знак внимания, чтоб её запомнили, чтоб обходились более любезно и не строили всякие козни. Так и эта бедная божья коровка захотела вылететь на свободу, почувствовав замкнутое пространство, но стекло стало её тюрьмой. Она больно врезалась в это невидимое заграждение и упала на подоконник с развёрнутыми крыльями. Так и лежит там. Отсюда, если я не захочу, вырваться на волю редко кому удаётся».

— Если он вернётся просто так, — оторвавшись от окна, мягко, обольстительным голосом продолжил Филонов, — доверия к нему не будет, в полицию дорога ему будет закрыта. Вот если бы он сделал какую-либо диверсию в отряде на прощанье, скажем, кого-либо ликвидировал из командования, или ещё чего, тогда был бы совсем другой резонанс.

— Я передам ему это ваше пожелание, — разочарованно протянула Колбеева, проронив при этом слезу, которая обычно проникновенней слов и способна размягчить душу мужчин, но не на сей раз — Филонов даже не заметил этого канкана.

— Есть у нас одно дельце для него, довольно щепетильное. Если он выполнит его, то дорога в полицию ему будет открыта, мы простим вашему коммунисту его бандитизм и предоставим все привилегии гражданина Третьего рейха.

— Говорите, что надо делать, мы согласны, — насторожилась, склонив набок голову Лукерья, ожидая свой окончательный приговор.

— Задание будет такое: в отряде имени Дмитрия Донского есть командир разведки Сергеев Семён Петрович, так вот его нужно ликвидировать или взять в плен живым или мёртвым.

Сергеев с Колбеевым были знакомы ещё до войны в бытность совместной работы в деревне Козловке; продолжились эти связи, когда Колбеев был назначен командиром группы самообороны на Сергеевском посёлке, а Сергеев числился рядовым бойцом этого отряда. В результате стычки с карателями отряд почти полностью был уничтожен по дурости командира. С тех пор Колбеев утратил доверие командования, да и партизан тоже.

Прошло время, и Сергеев стал командиром разведчиков. Однажды они встретились, и Колбеев попросился взять его в разведгруппу. Дальше они ещё больше сдружились и стали везде ходить на задания вдвоём.

Девятнадцатого сентября сорок второго года Сергеев назначил встречу возле населённого пункта Рамасуха с местным начальником подполья — уточнить координаты объектов диверсии и точное время их проведения. В дорогу с ним навязался Колбеев, в качестве охраны на всякий случай. Шли они глухим лесом, безлюдными местами, невидимыми партизанскими тропами, известными только им. Не нарушая тишины и таинственности леса, шагали они с осторожностью, не привлекая к себе внимания. Опасности никакой не предполагалось, разве что только со стороны дикого зверя. За годы войны популяция волка выросла многократно. Они оборзели за последнее время настолько, особенно зимой, когда собирались в стаи для спаривания. Вкусив однажды плоти человеческих трупов, которые нередко находились непогребёнными на поверхности земли в местах боевых стычек враждующих сторон, волки стали стаями, безбоязненно и открыто нападать на одинокого человека. Голод гнал их даже на вооружённых людей. Такие случаи фиксировались неоднократно.

Колбеев шёл всё время сзади, шагов на двадцать, с таким расчётом, чтобы спина Сергеева ему всегда была видна. Это на тот случай, если попадут в засаду.

«Вот тот миг, когда я наконец освобожусь от оков коммунистического угнетения», — думал Колбеев, шагая осторожно, огибая препятствия и сжимая в одеревенелых руках автомат. Но совершить убийство, тем более хорошего знакомого, даже, можно сказать, друга, не так-то просто. Волнение охватывало всё его тело, воля ослабевала и покидала дух, руки не слушались — тряслись до неприличия всякий раз, когда возникал благоприятный момент. Такое состояние продолжалось довольно долго.

После многочисленных попыток состояние души Колбеева постепенно стабилизировалось, и снова происходил срыв психики, как только он собирался поднять автомат, чтобы совершить это злодейство. Быть может, он и раскаялся бы, отказался от этой чудовищной мысли, не стой за этой акцией жизнь заложников — жены и детей его. Путь к отступлению был отрезан.

В конце концов, сколько это может продолжаться? Рука сама сжалась — и тишину леса прорезала автоматная очередь. Колбеев стоял, словно поражённый неизвестным явлением. Услышав выстрелы, Сергеев подумал, что попали в засаду. Он молниеносно упал на землю, стараясь при падении увидеть нападающих, перекатился на другое место — сменил позицию, извлекая пистолет для принятия боя. Сердце отсчитывало своим биением секунды возможной передышки — тишина продолжалась. Семён осторожно высунул голову из укрытия, огляделся. Кроме бледного, стоящего в растерянности Колбеева, никого не было видно.

Сергеев встал с земли и с бранью набросился на Колбеева:

— Ты что, ополоумел? Ты же меня чуть не убил!

— Как-то получилось?! Даже и не знаю. Всю дорогу в напряжении, а тут зацепился за что-то, вот и нажал на спусковой курок, — бледный, весь перепуганный, оправдывался Колбеев.

— Предохранитель для этого и существует, чтобы не было таких вот случайностей, — возмущался Сергеев, но подозрений в предательстве у него тогда не возникло, даже если бы кто-то убеждал его в обратном, он никогда не поверил бы. Ведь Колбеев член партии, доверенное лицо.

Повздорив, приятели двинулись в дальнейший путь, думая о случившемся, но каждый со своей позиции.

Дошли до лесного местечка Весичи.

— Рано пришли, — посетовал Семён Петрович. — Нам к полночи нужно подойти к Рамасухе, подождём здесь, заодно перекусим и поспим, — предложил Сергеев.

Они выбрали укромное, тенистое местечко с душистой травой и цветами и присели поесть и отдохнуть. После еды сладостная истома окутала тело, погружая его в дрёму, что-то было необыкновенное в прохладной свежести леса, всё в природе располагало к тому, что хороший сон прибавит свежие силы на дальнейшее длительное бодрствование. Деревья лениво качали нежной листвой, пропуская проблески солнечного света, ласково касаясь этими бликами прикрытых глаз. Лес тоже дремал под звуки мелодий многоголосой капеллы певчих птиц. Всё: и лес, и пение птиц, и личное настроение, и даже появившаяся возможность — сводилось к приятному отдыху.

— Тимоша, ты спать хочешь?

— Нет, я не хочу. Я никак не приду в себя после самострела, а ты можешь поспать…

— Тогда я прикорну, а ты посторожи. Разбудишь меня перед заходом солнца.

— Хорошо, спи спокойно, — пообещал Колбеев.

Долго сидел Колбеев, прислонившись спиной к стволу дерева, склонив на грудь затуманенную голову. Как он был противен и гадок сам себе. Но что делать? Семья находится в заточении полиции, не выполнишь поручения — её расстреляют. Он смотрел на спящего Сергеева, и слёзы отчаяния и раскаяния заливали грудь. Безвыходность толкала его на это жестокое преступление. Разум покидает людей, припёртых суровыми обстоятельствами в угол, и они в отчаянии совершают преступления.

Одинокий выстрел эхом прокатился в притихшем лесу, остановив горячее сердце верного сына России.

Утром следующего дня две повозки под началом Кондратенко, самого начальника полиции Плюсковской волости, в сопровождении Колбеева выехало за трупом Сергеева. Они потратили несколько часов на поиски покойника, но так и не нашли, вернулись назад ни с чем.

Обозлённые полицаи, жестоко избив Колбеева, бросили его в вонючий подвал. Всю ночь напролёт он просидел, скорчившись в болевых страданиях, вспоминая место, где был оставлен труп Сергеева. Страх так обуял его сознание после убийства, что в каком-то безумном порыве он сорвался с места преступления и убежал, не разбирая дороги. Немудрено, что искали они не там, где он убил его. Колбеев под утро уснул, и ему ясно предстал кульминационный момент его состояния перед минутой расстрела. Перед его взором, как фотография, стояла панорама ландшафта и спящий Сергеев. Нахлынувшие волнения взбудоражили его мозг, он начал кричать как сумасшедший.

Своими обезумевшими глазами он смотрел в бездну смерти, а она тянула его к себе, глядя из глубины преисподней, прямо ему в глаза пустыми глазницами.

— Он слишком труслив, чтобы так брехать, — вывел свой вывод старшина волости Филонов. — Кондратенко, забирай его, только не бей, чёрт побери, а то от страха он забудет даже свою родную мать. Ещё раз основательно обшарьте окрестности, больше ищите по его воспоминаниям, должен же он, чёрт побери, вспомнить какие-либо приметы.

К вечеру того же дня тело партизана Сергеева привезли в Плюсково и бросили на площади на всеобщий обзор, приставив часового. Трое суток тело лежало на открытом воздухе, почернело, стало издавать смердящее зловоние, над ним носился рой мух, звук которых вкупе с запахом создавал жуткое впечатление. Всё это зрелище не добавляло авторитета властям, на третью ночь труп исчез.

Ползли по деревням домыслы и пересуды, вплоть до суеверных, нелепые разговоры, что, мол, это дело опять рук партизан или подпольщиков. На самом же деле старшина Филонов сам распорядился закопать труп в колхозном саду, боясь какой-либо эпидемии.

Только в 1947 году, когда поймали Колбеева, в результате следствия узнали место захоронения Сергеева. Суд приговорил убийцу к высшей мере наказания — расстрелу.

Глава четвёртая

Любовная заморочка

Оставшись одна, Валентина с трудом протиснулась в указанную ей землянку Фёдора и задумалась, увидев столь малое место для ночлега. Для двоих явно не хватит, будет тесновато. И как же быть? Придётся расширяться, к сожалению, ей одной эта работа не по силам. А пока Фёдора нет, решила приготовить ужин и угостить его им, доказав тем самым, что выбор в её пользу он сделал правильный.

Прихватив винтовку и котелок, она, глядя себе под ноги, побрела по своим следам вчерашнего пути. Своим хозяйским глазом Валя заметила вчера совсем рядом с базой колонию маслят под молодым ельником и решила срезать их и пожарить к ужину с картошкой, которую она заметила в землянке. Вскоре она нашла то грибное место, забралась под ельник и с увлечённостью стала срезать молоденькие шляпки душистых маслят.

Она радовалась своей удаче по мере наполнения котелка грибами. Собрав грибы вокруг себя, она проползла на другую сторону ельника, подняла голову и увидела две пары идущих прямо к ней сапог немецкого образца. Валя вспомнила, что винтовка осталась лежать на противоположной стороне ельника, бросив котелок, она быстро поползла в ту сторону. Но идущие по колебанию ветвей и треску сухих прутьев тоже заметили что-то ползущее и подумали, что там зверь. Пригнувшись, один из них выстрелил, просто наугад. Валя перепугалась и встала с бранью:

— Чего балуете? Я грибы собираю! Срамники, ещё бы немного и застрелили, поганцы.

А сама, увидев, что попала в лапы полицаев, опустившись на корточки, стала пробираться к винтовке со всех сил, на что была только способна. Когда ей удалось добраться до желаемой цели, там уже стояли крепкие ребята, и, как только она протянула руку к оружию, они подхватили Валюшу за шиворот и поставили на ноги. Она яростно отбивалась, визжала во весь лес, царапалась и кусалась, словно дикая кошка.

Федя возвращался на базу и был уже совсем рядом, когда услышал выстрел. Через минуту, разрывая душу, прозвучал истошный женский вопль на весь лес. Он сразу понял, что кричала Валя и ей нужна его помощь. Он побежал во весь дух и был на месте схватки, когда полицаи уже скрутили ей руки и заткнули рот тряпкой. Она и тогда продолжала брыкаться и кататься по земле, мешая им. Федя мгновенно оценил обстановку и молниеносным броском кинжала уложил полицая с автоматом. Полицай, корчась в предсмертных судорогах, упал; второй, глянув на своего мёртвого товарища, стал трусливо озираться, ища столь опасный источник смерти, забыв о своей винтовке. Фёдор вышел из-за ствола дерева и, направив ствол автомата в грудь предателя, приказал:

— Раздевайся!

Дождавшись, когда тот остался в одном нижнем белье, добавил:

— Развяжи, гад ползучий, девку!

Приказание было выполнено немедленно. Валя, вытащив кляп со своего рта, отплёвываясь, разразилась неистовой руганью. Трясясь всем телом от зла и обливаясь горючими слезами, схватила винтовку и, щёлкая затвором, грозилась убить полицая. Патронов в её винтовке не оказалось, и, потухшая, она с яростной досадой бросила её на землю и схватила автомат убитого полицая, стала нажимать спусковой крючок. Но оружие почему-то не стреляло. Тогда Фёдор тихо сказал ей:

— Успокойся, Валюша, никуда он от нас не денется. А ты, безрогая собака, раздень своего дружка до своего вида. А теперь говори, кто тебя сюда послал и с какой целью? Испуганный полицай рассказал, что приходит он сюда раз в неделю к тайнику обмениваться посланиями — и всё. Больше ничего он не знает, в лицо никого никогда не видел…

— Где находится тайник? — спросил Рыжих.

— Здесь недалеко.

— Где твоё послание?

— В кителе, в нагрудном внутреннем кармане.

Там был патрон от винтовки. Вытащил из гильзы пулю, на ладонь Фёдора выпал свёрнутый клочок тетрадочной бумаги, на котором было написано: «Встречай трёх товарищей с пулемётом в субботу».

— Теперь покажи, где тайник?

Тайник оказался прямо возле них, в маленьком дупле дуба, на уровне вытянутой руки. Там тоже лежал патрон с посланием, в котором говорилось: «Отряд имени Горького ушёл за реку в полном составе навсегда». И приписка, сделанная позже карандашом: «Здесь, на болотах, формируется филиал отряда. В воскресенье будут гореть два фонарика в полночь».

— Теперь бери своего напарника, грузи на свои плечи и топай домой, только не оглядывайся, оглянешься — умрёшь. Топай!

Парень был сильный, легко взвалил он дружка на плечи и неуверенной походкой пошёл восвояси. Немного подождав, Федя шепнул уже пришедшей в нормальное состояние девушке:

— Ты тут приберись, а я провожу товарищей до их владений, не хочу давать им повод, что погибли они на нашей территории, а то ведь начнут искать у нас. Приду часа через четыре.

Федя шёл следом за полицаем и удивлялся его силе. Он нёс своего напарника без заметного напряжения и усталости. Что подвигло его к этому: страх смерти или дружба? Только пройдя более восьми километров, Фёдор надел головной убор полицейского, остановил заметно подуставшего носильщика, вручил послание и сказал ему:

— Вот, возьми моё послание, я не мог поступить иначе, не провалив себя. А теперь иди. — Перед этим Рыжих отрезал у послания карандашную приписку, остальное вложил в патрон.

Изрядно уставший и голодный, Федя вернулся на базу, когда солнце клонилось к горизонту. Обрадованная Валя заждалась его и сразу же предложила ужин — фирменное партизанское блюдо «Картошка по-партизански с грибами».

В лесном урочище, возле болота, в разрушенном лагере партизан, начало смеркаться. Поужинав, Фёдор объяснил Валентине, как обращаться с немецким автоматом и предложил ей в знак их дальнейшей дружбы принять в подарок автомат убитого полицая. С тех пор как Федя спас её от верной гибели, Валя смотрела на него с каким-то благоговением. Чувства благодарности и признательности постоянно светились в её глазах. Но так как она была человек действия и не могла это выразить словами, то в душе она решила все свои чувства выразить по-иному — может, заботой о нём или каким-то другим способом. Она пока не знала, но намерения в душе её, как она предполагала, чистой и отзывчивой, зрели такие.

— Феденька, я тебе… одним словом, спасибо за спасение, — с выражением мученицы промолвила Валя.

— Спасибо и тебе за ужин, давно я не ел так вкусно, — ответил Фёдор, меняя тему разговора, почувствовав какую-то неловкость.

— Тебе понравилось?

— Да…

— Федя, а хочешь, я всегда буду с тобою рядом, просто так… готовить тебе…

— Разве это можно? Я сирота, рос безотцовщиной. У меня никого нет на этом свете, — грустно, понизив голос, с волнением закончил эту мысль Федя.

— Феденька! Я буду всегда возле тебя, ты такой надёжный, и мне никогда не будет страшно, пока я чувствую тебя рядом.

— Это ты сейчас серьёзно говоришь? Со мной никто и никогда раньше так не говорил. — Он хотел обнять её, но застеснялся, опустил руки и сник.

Между тем становилось темно. Ночь в лесу наступает быстро и незаметно.

— Пора спать? — проговорила Валя смущённо, с каким-то потайным намёком.

Они протиснулись в щель землянки, и Фёдор зажёг коптилку из орудийного патрона. Потупившись, сказал:

— Вдвоём как-то не принято, да и тесновато…

— Не бери в голову, Феденька, в тесноте да не в обиде, это, может быть, даже к лучшему. — И упала на нары, покрытые сеном. Она сильно дунула на колеблющееся пламя коптилки, которое, дрогнув, погасло, наполнив крохотную каморку землянки удушливым запахом горелого керосина.

Федя нерешительно и осторожно прилёг рядом и сразу почувствовал мягкое тело Вали. Он лежал молча, не шелохнувшись, в голове вертелся непонятный сумбур каких-то неясных побуждений, от которых становилось душно. Тело его немного покрылось лёгкой испариной.

Она тоже молчала и не подавала признаков своего присутствия. Наконец, нарушив томительное молчание, Валя промолвила:

— Спокойной тебе ночи, Феденька!

Какие могут быть мысли у молодого неизбалованного юноши, попавшего вот в такую неординарную обстановку? Они лежали, сон не брал, хоть глаз выколи. Прошло больше часа. Валя будто во сне медленно повернулась к Фёдору и положила ему на грудь свою горячую руку. Он очень осторожно снял её и немного повернулся, освобождая затёкший участок тела.

— Феденька, скажи, только честно, не кривя душой, я не нравлюсь тебе? — вдруг услышал юноша жалобный и немного дрожащий голос Вали.

Он поначалу растерялся. Немного подумав, ответил:

— Почему? Нравишься, а почему ты спрашиваешь?

— Больно ты скромный, не такой, как все мужики, не нахальный.

— Ты же не даёшь мне повода для нахальства. Я тебя уважаю и не хочу, чтобы ты не уважала меня.

— Феденька, если я тебе нравлюсь, женился бы ты на мне?

— Хох! Ты же за меня не пойдёшь, ты такая красивая. Я видел, как на тебя пялятся мужики, не чета мне, бездомному бродяге, — голос его дрогнул, и он отвернулся немного набок от неё.

Тогда она порывисто упала на него и с силой развернула, осыпала градом страстных поцелуев, приговаривая несвязные между собой слова:

— Мне не надо и сотни твоих… ты один стоишь… ты мне дорог на всю мою… жизнь…

Это продолжалось долго, пока Федя не понял, что он любим и дорог кому-то, впервые за всё его короткое пребывание на этом свете. Эта ночь стала крёстной, перевернувшей его жизнь на целое колесо мирозданья. Отныне он взглянул на себя совсем другими глазами — с уважением, почувствовав духовную, физическую и моральную ответственность за вторую свою половинку, найденную в трудной, ожесточённой борьбе времени. Он стал мужем и с глубоким трепетом лелеял эту мысль, засевшую в его голове.

Утром Фёдор решил посетить вновь строящуюся базу, сообщить командиру о добытых сведениях. Перед этим он проинструктировал свою боевую подругу о её задачах и поведении в его отсутствие. Пообещал вернуться только к вечеру, попрощался и ушёл.

Погода стояла почти тихая и тёплая, вековые деревья, как великаны, пропускали мимо себя Федю, загадочно и восторженно провожая своим могучим гулом. Он шёл быстро, погружённый в свои мысли: «Кто предатель?» Фёдор знал почти всех партизан. Он перебирал их в уме одного за другим.

Всё время пути его сопровождал какой-то невидимый взгляд. Он несколько раз делал незаметные приёмы обнаружить преследователя, но успеха не добился. «Видимо, волк, только он умеет так маскироваться», — успокоился Фёдор.

Через три часа он уже был в лагере. Там вовсю кипела работа. Скрытый мост по топям болота уже был закончен. На острове работало несколько человек, которые делали тайные убежища, переходы и оборонительные сооружения. Всё это делалось с целью, если необходимо будет укрыться от внезапного нападения.

Основной же лагерь сооружался на возвышенности в километре от болот, в густом лесу. Здесь учитывалось всё до мелочей. Землянки, в которых жили партизаны, были оборудованы бойницами, из которых можно вести бой прямо с нар. Кроме того, подобраться противнику незамеченным к огневым точкам партизан было немыслимо — просто невозможно. Изобилие густорастущих кустарников и деревьев на обширной территории создавало довольно затруднительные подступы к ним. Ходы сообщения были покрыты брёвнами, а сверху устланы дёрном, и тоже, в свою очередь, представлялись оборонительными сооружениями. Так что с воздуха лагерь ничем не выдавал себя.

— Ты почему покинул свой пост, товарищ Рыжих? — спросил Карпенко у Фёдора, когда увидел его в расположении базы.

— Я по делам, товарищ командир.

— Выкладывай, только не тяни, времени совсем нет.

— Давайте отойдём, дело очень серьёзное и секретное.

Они отошли на полянку и сели на ствол упавшего дерева, так чтобы никто их не мог подслушать.

— Ну, рассказывай о своём секретном деле, — заинтриговался Карпенко.

— Помните, когда я привёл пополнение к вам в последний раз? Так вот, возвращаюсь я к себе на базу и слышу вначале выстрел, следом отчаянные крики Вали. На неё напали два полицая. Они скрутили ей руки, но я подоспел вовремя. Одного я убил, второго взял в плен. Предатель оказался трусоват и при допросе всё рассказал. Он оказался связным.

— Что ты говоришь! — только и вымолвил Карпенко.

— Вначале я хотел ликвидировать его. Для этого отвёл полицая на большое расстояние от лагеря, чтоб не бросить тень на нас, но, прочитав донесения, решил подыграть им. Я отпустил связного и выдал себя тоже за связного от партизан. Вот здесь у меня донесение, которое посылают от вас. — Фёдор протянул патрон Карпенко, который так разволновался, что даже развёл руки.

— Как же так? Все люди вроде проверенные в деле? — недоумённо мычал командир, силясь сложить все факты воедино и сделать правильный вывод.

— Видите, что пишут? «Встречай трёх товарищей с пулемётом в субботу». А вот патрон от вас я вынужден был вернуть связному, чтоб поверили.

— Ты хоть прочитал сообщение?

— Обязательно, — успокоил Фёдор. — Пишут там следующее: «Отряд Горького ушёл за реку в полном составе навсегда». И была ещё приписка карандашом: «Здесь на болотах формируется филиал отряда. В воскресенье будут гореть два фонарика в полночь».

— Вот гады, вся работа пошла псу под хвост. Сколько сил положили! — стал сокрушаться Карпенко.

— Товарищ командир, приписку я отрезал, так что они не знают про филиал. Зато они вообще про нас теперь забудут, когда узнают, что отряда здесь больше нету. И трёх товарищей с пулемётом ждать не надо, смысл присылать его совершенно отпал. А вот провокатора нужно искать в команде Мурзича. Провокаторов, кажись, двое. Первый ушёл с отрядом за Десну. Он не знал о филиале, поэтому сообщает об уходе отряда навсегда. Второй приходит с командой Мурзича и, прочитав донесение, добавляет сведения о филиале. Причём второй лазутчик — женщина.

— Это ещё почему? — расширил удивлённые глаза Карпенко.

— А вы обратите своё внимание на почерк. Только женщины пишут буквы так кругло и ровно.

— Это облегчает нам поиски. У нас их только двое, — обрадовался командир.

— Нет, у нас их трое… — с грустью проговорил Федя. — Третья Валя… у меня. Товарищ командир, видимо, троих товарищей всё же в субботу нужно будет встретить.

— С чего ты взял?

— С чего, чего?! А вдруг это Валя? — Он посмотрел на Карпенко таким отчаянным, таким пронзительным взглядом, что у того всё перевернулось внутри. — Поэтому в субботу чуть свет пришлите Полякова с группой захвата, пусть займут оборону и затаятся. Будем ждать. А вы тут проверите пока своих женщин на вшивость. Только предупредите Полякова, что, возможно, ждать придётся целый день, и если ничего не произойдёт, то пусть уходят так же тихо, как и пришли. Нельзя спугнуть, не забывайте про два фонаря.

— Так что, у тебя на Валю всё-таки серьёзный компромат?

— Да. Больше чем наполовину.

— А я ведь ей доверял. Хотя нужно это проверить. А то мы привыкли лес рубить да щепки в костёр бросать. Сгорят, ведь не вернуть!

— Я сам буду проверять, будьте покойны!

Глава пятая

Гибель Фёдора Рыжих

Фёдор Рыжих возвратился в разрушенный лагерь поздно. Весь путь, пока он шагал по лесу, его терзал один-единственный вопрос: кто есть Валя? За время их скоропалительного знакомства и последней страстно-бурной ночи он полюбил её. Она была у него первой женщиной, и он почему-то вдруг понял, каким-то непонятным для него внутренним чутьём — единственной и последней.

Если она враг — он без колебаний вырвет эти страсти из своей пламенной души. А если нет? Эти сомнения и колебания — признак неполноценности чувств. Как разобраться, где та грань искренности настоящей любви, и той подделки, в которой легко обмануться? Его неопытная душа металась в дебрях непроходимых джунглей любовных хитросплетений. Он ещё не знал и даже не догадывался, куда могут завести умело расставленные силки с заманчивой любовной приманкой для достижения своих коварных целей. Женщины в этом деле являются искусными мастерицами испокон веков, добиваясь своего, не одного кота съели вместе с его вонючими потрохами.

Пройдя полпути, Фёдор решил немного отдохнуть. Он присел в тени раскидистого клёна средь высокорастущих трав и папоротников и, прикрыв веки, наслаждался убаюкивающими звуками музыки величественного леса — патриарха земли.

Покой и усталость окутали его сознание паутиной вечности и объединили с мирозданием леса в единый гигантский энергетический центр природы, для поддержания, наполнения и сохранения его энергетического баланса силы. В момент погружения в этот сладостный мир грёз его слух уловил шорох задетой кем-то ветки и мгновенно насторожил его. Федя открыл глаза, и губы его расплылись в умилённой улыбке. На поляну вышла молодая лосиха. Рука партизана потянулась к автомату. Горы мяса представились его голодному взору. Следом из кустов на полянку игриво выскочил маленький лосёнок, он подбежал к лосихе и пристроился сосать материнское молочко. Он был счастлив. Мать повернула к нему свою крупную голову и водила по его тельцу своими губами, целуя или облизывая его. Эта картина тронула сердце Фёдора до самых уголков его оголённой души, вызвав даже помутнение в глазах.

Какой-то инстинкт предостерёг Фёдора совершить роковую ошибку. В его сознании промелькнули годы его сиротского детства: слёзы одиночества, лишения, беззащитность. Он сравнил себя с этим совсем маленьким лосёнком и содрогнулся от одной только мысли, что он, Фёдор Рыжих, мог совершить непоправимое убийство, чтоб набить свою утробу мясом этой несчастной матери, оставив сиротой маленькое существо. От возмущения партизан содрогнулся, отчего треснул под ногой сухой сучок. Лосиха нервно вскинула голову, застыв, словно изваяние, и, постояв, прислушиваясь к безмолвию леса, неторопливо скрылась в лесной чаще. Следом за ней встал и Фёдор и продолжил свой путь.

Как бы там ни было и что бы ни случилось, Федя решил выдержать паузу и дать возможность времени разрешить эту труднейшую дилемму с Валей. А пока прикинуться уставшим. В этом даже и не было необходимости притворяться — пройти более двадцати пяти километров с оружием и вещмешком по пересечённой местности и бездорожью нелегко даже тренированному человеку.

Валюша встретила его со всем радушием, на которое могла быть способна любящая женщина. Он валился от усталости:

— Валя, прости, сил ни на что нет, завтра поговорим и всё обсудим. — И завалился спать, моментально отключился, уйдя в другие измерения.

Федя сильно устал и действительно спал, но до определённого часа. С первой зарёй он проснулся, точно по намеченному приказу его внутреннего будильника. Вали рядом не было, однако автомат, подаренный ей партизаном, и винтовка висели на суку стены. В этом угадывался какой-то дурной знак. Он, не поднимая шума, выполз из своей ночлежки и ходом, который был проделан им в первый день, пополз под кустарником к дубу с наблюдательным пунктом. Не покидая своего укрытия, Федя затаился и стал внимательно исследовать окрестности. Вскоре он с трудом увидел лежащую на настиле дуба Валю.

Конечно же, там он и приказал ей быть вчера, когда уходил. Только почему она без оружия? Это насторожило и встревожило партизана. В своём укрытии Фёдор пролежал до восхода солнца, перемен за всё время не произошло, если не считать того, что стало тепло и даже душно от испаряющейся утренней росы. Фёдор взглянул на лежащую в укрытии без движения Валентину, прополз ещё несколько метров, встал около замаскированного места, где его никто не мог видеть. Как ни в чём не бывало партизан вернулся в свою землянку, где столкнулся с Валентиной, готовящей завтрак.

— Здравствуй, Валюша! Я встал и пошёл тебя искать, где ты была! Я не нашёл тебя, даже испугался. Думал, что пришли товарищи полицаи и утащили тебя.

— Здравствуй, милый. Я спала всю ночь на нарах на дубе, чтоб не мешать тебе хорошо выспаться.

— Почему без оружия? Рискуешь, голуба моя!

— Кто ночью рискнёт сюда пойти?

— Может, ты и права, кто знает. Только ты, пожалуйста, без оружия не ходи, послушай меня. Мне будет так спокойней.

— Хорошо, дорогой, больше этого не повторится.

— Спасибо, касатка моя. Пойми, я боюсь за тебя.

— И почему так?

— Сама понимаешь… почему.

— Нет, не понимаю, ты уж мне растолкуй, бестолковой, — засмеялась Валя.

— Нравишься ты мне…

— Скажешь, влюбился, что ли?

— Да… вроде того…

— Я тоже сразу тебя полюбила, как только увидела. С первого взгляда… втрескалась, дура, — сказала девушка с какой-то фальшивой наигранностью.

Но Феде, не знавшим в своей сиротской жизни ни ласки, ни тем более любви, это объяснение из уст Вали показалось райским наслаждением.

— Валюш, а я тут завтрак решил сварганить.

— Ну и чудной же ты, Феденька, а я на что? Я чуть свет встала, и завтрак уже давно поджидает твоего пробуждения. Вон, видишь, завёрнут в фуфайку — картошка с американской тушёнкой. Тушёнку нашла под нарами, кто-то забыл впопыхах, когда драпали от немцев!

Слух Фёдора резануло насмешливое выражение «когда драпали от немцев». Не может так говорить человек о своих товарищах. Со вчерашнего дня, когда в его сознании зародились некоторые сомнения в отношении Вали, Фёдор стал анализировать каждый шаг, каждое её слово, каждое выражение. Ничего не ускользало от его пристального наблюдения.

Сразу после завтрака Федя, обдумав свой дальнейший ход действий, сказал Вале:

— Сегодня к нам пожалуют три провокатора под видом граждан, желающих вступить к нам в партизаны. Мы с тобой должны их встретить и обезвредить. У них одна цель — узнать дорогу в новый партизанский лагерь и помочь уничтожить его. Как нам действовать? Нас только двое, помощи ждать не от кого.

— Как это не от кого? А где же партизаны? — удивилась Валентина.

— Они ушли на операцию. Вернутся только через трое суток, — соврал Фёдор и посчитал эту ложь оправданной и полезной для задуманного дела.

— Не знаю, как я могу тебе помочь. Нас двое, а их трое лбов, да ещё с пулемётом, они нас как капусту порубят, — наигранно испугалась Валюша и этим выдала себя с головой.

Фёдор не говорил ей, что у них пулемёт, значит, она раньше, чем он, читала донесение.

— Любезнейшая моя Валечка, о чём речь. Неужели тебе не ясно, что идут они вступать в партизаны и не ведают о том, что я знаю, кто они на самом деле и с какой целью сюда их леший несёт? Поэтому они сами сложат оружие по первому моему требованию. По-другому и быть не может. Они сами будут лезть из кожи, чтобы я поверил им, что они идут в партизаны добровольцами. Ты в это время сиди и наблюдай с дуба за тем, что будет происходить на земле. Ясно? В случае необходимости я порешу их одной очередью.

— Милый, тогда я спокойна и за тебя, и за себя, — эти слова она произнесла с какой-то неискренностью, даже сама это почувствовала. Чтобы поправить, это добавила: — Феденька, я прошу тебя, слишком не рискуй, я погибну без тебя, милый.

— Будь спокойна, ну, иди же, не переживай.

Он уже был твёрдо уверен, что все эти слова — чистая фальшь, наигранность. Любви уже не стало в его сердце, она ушла в землю горячей волной с головы через всё тело, оставляя пустоту и какую-то боль в груди, в первые секунды, когда он понял, что она враг — провокатор.

Когда она скрылась, он мгновенно взобрался на раскидистую сосну и почти на самой верхушке укрылся в её роскошной кроне. Он видел, что Валя шла к дубу, но на смотровой площадке уже кто-то лежал. Это весьма озадачило Фёдора. Может, кто из партизан взобрался туда или уже пришли полицаи? Задача осложнялась. К счастью, Валя ослушалась приказа Феди, она повернула в лес и, сделав крюк, приблизилась к месту, где её связали в прошлый раз полицаи, укрылась в кустах.

Солнце поднималось всё выше и выше и стало нещадно жечь, а гостей всё не было. Фёдор перебрался ниже в тенёк и уселся на раздвоенный сук, так как прошлый был тонковат и у него затекли мышцы, да и место уже вышло из тени и прожаривалось солнцем. Теперь всё было учтено, и партизан стал с нетерпением пристально всматриваться в лесную даль между просветами деревьев в сторону предполагаемого прихода незваных гостей.

Время приближалось к полдню. Фёдор ещё издали увидел троих «товарищей», идущих крадучись в сторону лагеря. За плечами у всех висели объёмистые деревенские сидоры, у двоих на груди немецкие автоматы, у третьего — ручной пулемёт.

Рыжих не знал, видит его Валентина или нет, она же ему была видна как на ладони. Он пропустил полицаев и, взглянув в сторону Вали, не обнаружил её — она куда-то исчезла. Затем Федя внимательно ещё раз осмотрел даль и, не обнаружив никого, быстренько спустился с дерева и украдкой последовал за полицаями. Он преследовал их до самого лагеря. Только у входа в разрушенный лагерь Фёдор догнал их и громко скомандовал:

— Стоять! Медленно положите оружие на землю и не торопясь повернитесь ко мне лицом. Я сказал, не торопясь…

Полицаи послушно, как он и предполагал, выполняли его приказы:

— А теперь положите сумки на землю и снимите верхнюю одежду!

Они замешкались в нерешительности, так как не предполагали, что это придётся им делать.

— Шевелитесь! — крикнул Фёдор и подтвердил свой приказ короткой очередью из автомата выше голов полицаев.

Они проворно стали раздеваться. В это время Валя незаметно подкралась сзади и со всего размаха ударила увесистой палкой Фёдора по голове. Он упал в траву, будто у него отнялись ноги, к изумлению растерявшихся полицаев.

— Прекратить раздеваться! — приказала Валентина и продолжила: — Слушать мои команды. Я старший полицейский Васильченко Олеся Тарасовна.

— Зачем ты это сделала? Как мы внедримся теперь в партизаны? — возмутились полицаи.

— Эта скотина знает, что вы не собираетесь вступать в партизаны, и вас ждала бы виселица, вяжите его, вот вам шнур. — И она бросила к их ногам моток парашютного шнура. — Привяжите краснопёрую скотину к дереву.

Бесчувственное тело Фёдора немедленно привязали к стволу молодой берёзки, дрожавшей своей нежной листвой от каждого грубого нажатия на её гибкий ствол. Голова Фёдора безжизненно свисала на грудь, удерживаемую путами парашютного шнура. Кровь медленно стекала на лоб из раны разбитой головы, капая с бровей на землю.

— Вода у кого-либо есть? — спросила Валя-Олеся, обращаясь к полицаям.

— У меня есть фляжка, госпожа старший полицейский, — ответил предатель с пулемётом.

Женщина нетерпеливо выхватила фляжку из рук и попыталась открутить пробку, но она не поддавалась.

— Открути! — зло выругалась Васильченко и бросила фляжку полицаю. Тот, ловко поймав на лету фляжку, открутил и услужливо подал девушке.

Она подошла к Фёдору и стала поливать водой ему голову. Красная жидкость яркой струёй стекала с его лица. Остатки воды Валентина вылила ему за воротник куртки. И только после этого Фёдор подал первые признаки жизни. Он глухо застонал и, не поднимая головы, повёл ею в сторону.

— Ожил? — обрадовалась Валя. — А я, право, испугалась, подумала, что не попрощавшись покинешь меня.

— Валюша, я не понимаю, что здесь происходит? — слабым голосом спросил Федя.

Валюша вплотную подошла к партизану, упёршись своим кулаком в его подбородок, резким движением подняла ему голову, угрожающе сказала:

— Вчера, простофиля, я всё-таки выследила дорогу в новый лагерь, хоть ты и петлял, как заяц. Не думай, урод, что я любила тебя. Ты мне чуть не сорвал задание, вот мне и пришлось ломать комедию.

— Так ты агентурная проститутка! Артистка… хорошо сыграла сучку. Я восхищён… — не успел Федя договорить начатую фразу, как яростно взбешённая Олеся дико взвизгнула, оскалив зубы, врезала юноше звонкую пощёчину и с бешеным злом выхватила кинжал из ножен, висевших у него на ремне, вонзила его в живот Фёдора.

— Это тебе, вонючий пастух, плата за все оскорбления!

В этот роковой момент с криками возбуждённых голосов, нарушающих покой леса, полицаев окружили с десяток запыхавшихся партизан.

— Бросай оружие! Руки в гору! — настойчивее, требовательнее и громче всех выделялся среди других голосов отчаянный крик Полякова.

Полицаев мгновенно повалили на землю и скрутили им руки, не успели они даже опомниться. Они валялись на земле, как бараны, а то, что творилось в их головах, было чётко нарисовано на их испуганных, бледных физиономиях.

Старший полицейский Васильченко Олеся Тарасовна, охваченная страхом и неожиданностью, стоять уже не могла. От такого провала у неё подломились ноги, она рухнула на землю и повалилась набок. Лицо её позеленело от зла, безысходности и негодования, чувствуя неизбежную расплату за содеянное ею зло. Она не видела выхода, это конец, её застали на месте преступления. Она всем нутром своим почувствовала свою погибель.

Противно было смотреть на её омерзительный вид — выпученные обезумевшие глаза и отвисшую челюсть, которая, стуча зубами, подрагивала. Из глотки вырывался монотонный, на низкой частоте, прерывающийся в такт клацанья зубов, не то вой, не то плач.

Поляков подбежал к Фёдору первым и сокрушённо заорал:

— Не успел я… прости, брат, виноват… Ой, что я натворил!.. — Он в отчаянии схватился за голову обеими руками и уткнулся лбом в дерево, растущее рядом, и стал колотиться о его ствол головой.

Федя был ещё жив. Его отвязали и осторожно положили на траву. Он умирал спокойно, с какой-то еле уловимой грустной улыбкой на постепенно блёкнущем лице, и знал об этом. Шевеля синеющими губами, всё силился что-то сказать, для него видимо важное. Когда Поляков наклонился, то услышал Федины последние слова:

— Передай Вале, что я благодарен ей. Она сыграла для меня прекрасную трагедию — сродни Шекспиру. В ней всё есть — и любовь, и страсти, и смерть! Я хотел умереть именно так! А моя жизнь и ломаного гроша не стоит. Пастухов на моё место вы найдёте… Кинжал не вынимайте, похороните меня здесь вместе с ним. Насыпь сделайте повыше, — сказав это, он затих, уставившись стекленеющими глазами в высокое голубое небо, будто примеряясь преодолеть его глубину.

Похоронили Фёдора Фёдоровича Рыжих, как он и просил, на том месте, где он погиб с кинжалом под грудью. Насыпали высокую насыпь прямо на его тело и поставили высокую дубовую стелу.

Пленённых полицаев привели в новый лагерь и предали открытому суду в присутствии всех членов партизанского отряда. Суд получился возбуждённым и бурным. Возмущённые партизаны требовали приговорить шпионку и предательницу Васильченко за убийство Фёдора, их всеобщего любимца, к утоплению живой в болоте, правда, потом посчитали это жестоким и негуманным в отношении молодой девушки, смягчили приговор — постановили повесить на одном суку вместе с тремя другими полицаями. И вот только тогда, уже мёртвых, утопить в болоте. Приговор сразу же привели в исполнение троим полицаям, согласно постановлению. Всё сделали в спешном порядке, с удовольствием и без сожаления.

Осуждённые на казнь, когда услышали такой суровый приговор, сильно возмущались такой несправедливостью. Особенно три полицая, они клялись, что раскаялись и действительно пришли вступить в партизанский отряд, несмотря на то, что их на самом деле направили в качестве боевиков насильно.

При дальнейшем рассмотрении дела выяснилось, что вся троица участвовала в карательной экспедиции на Брянщине, а также принимала активные боевые действия в ликвидации партизанского движения в Литве и Белоруссии. Этих сведений вполне хватило, чтоб затянуть петлю потуже на их бандитских шеях.

Глава шестая

Смертельная схватка

В ходе допроса Валя-Олеся назвала имя сообщника, находящегося в основном отряде. Этим признанием она, видимо, хотела смягчить или отсрочить приведение в действие своего приговора. Она рассчитывала, что для опознания агента понадобится очная ставка с её участием, а это время, которое каким-то образом может повлиять на её судьбу. Правда, это никак не повлияло на ход событий в её жизни. Время суровое и жестокое, кто может поручиться, что завтра история не повернёт вспять и ты не окажешься на месте обвиняемого?

Старший полицейский Васильченко поняла, что пощады ей ждать не приходится, и стала вести себя дерзко и вызывающе. Постоянно ругалась матерной бранью, с презрением смотрела на партизан, обзывала их холопами и быдлом, бессловесными тварями с вонючими задницами.

Поляков очень уж сокрушался по поводу гибели его друга Фёдора. Он требовал утопить суку в болоте и просил поручить это дело ему лично. Он умолял всех, становился на колени, даже плакал. И ему пошли на уступки…

За измену Родине и преступления, повлёкшие тяжкие последствия для дела освобождения Отечества, старшего полицейского Васильченко Олесю Тарасовну приговорили к смертной казни через утопление в болоте. Казнь провели немедленно, на глазах у оставшихся в живых героев-партизан. Перед смертью преступница сконцентрировала всю свою волю в единый сгусток волевой энергии и вела себя достойно. Она гордо держалась до конца, не уронила своего дворянского достоинства перед этой, как она говорила, «вонючей псарней». И когда исполнявший роль палача Поляков хотел толкнуть её в трясину, гневно сказала:

— Убери, холоп, свои поганые руки от меня, — и, обращаясь к толпе партизан, гневно крикнула: — А вы как были рабами, так и подохните ими, и все ваши потомки вслед за вами. Вас всю вашу скотскую жизнь кормят обещаниями, а вы, бараны вшивые, верите этим бредням.

Перекрестившись по католическому обряду, слева направо, сама прыгнула в зыбкую грязь. Это произвело на всех присутствующих сильное впечатление. Одни остолбенели от страха, у других даже холодные мурашки побежали по телу, третьи просто отвернулись, чтобы не приснились дурные сны.

«Достойный уважения противник».

Предателем, как выяснилось в ходе дознания, оказался военнопленный из Армавира Шотравка Леонид Иванович. Он так глубоко законспирировался, столько навредил, что были приняты срочные меры по его изобличению. Решением командира была направлена в отряд имени Максима Горького группа из трёх человек во главе с партизаном Поляковым Михаилом Романовичем, чтобы сообщить о выявленном предателе, а также наладить связь с отрядом. В помощники ему назначили Дёмина Ивана Сергеевича и Долина Ивана Анисимовича — старшего брата Степана.

Дорога проходила лесами. После чистки немцы не нарушали покоя леса, надеясь, что партизан там больше нет, а если и остались, то считаные единицы, да и те затаились по щелям, как тараканы. Поэтому группа Полякова вышла прямо с утра, хорошо выспавшись. Впереди с предосторожностями шёл Поляков, следом за ним на видимом расстоянии двигались Дёмкин и Долин.

По окраине леса проходила просёлочная дорога. Поляков, раздвинув кусты, осторожно выглянул и осмотрелся. На противоположной стороне начиналось незасеянное поле, на которое сворачивала дорога и, петляя между различными препятствиями, тянулась к небольшому подъёму с ветряной мельницей на самой её возвышенности. Ниже холма вдоль дороги виднелись остатки выгоревшей дотла деревни. Чёрные трубы печей, как изваяния, навевали тоску и злость на ваятелей этого чудовищного творчества. Ничего не естественного здесь не угадывалось. По распоряжению немецкого командования для предотвращения контактов местного населения с партизанами все населённые пункты, расположенные вблизи лесов, подлежали ликвидации. Что с немецкой педантичностью было исполнено.

Было тихо, только с левой стороны леса слышно было надрывное карканье потревоженных ворон, что и насторожило Михаила.

Он уже хотел было выходить, но в это время из-за поворота вышли два человека с автоматами, в немецкой униформе. Они беспечно о чём-то болтали, забыв о войне и опасностях, подстерегающих их.

Подпустив на расстояние убойной силы, Поляков тщательно прицелился и выпустил в них короткую автоматную очередь. Солдаты упали замертво один за другим, не издав ни единого звука.

Услышав стрельбу, товарищи партизана, шедшие сзади, спешно подбежали к нему. Втроём они приблизились к убитым немцам и решили собрать трофеи. Сняли оружие, ранцы, документы и стали стаскивать сапоги с убитых, но тут краем глаз увидели бегущих к ним по дороге немецких солдат. Они бросили всё, кроме оружия, и ринулись наутёк в лес. Около дороги лес был низкорослым и труднопроходимым из-за густых зарослей кустарника. Пробежав метров сто строго перпендикулярно дороге, партизаны свернули резко влево. На бегу Поляков распорядился двоим своим товарищам бежать во весь дух в отряд с приказом организовать засаду всеми силами отряда. Сам же остался на виду у противника, с целью отвлечь и задержать противника на время, необходимое для осуществления замысла.

Он был молод, спортивно подготовлен, поэтому стал водить их по лесу, лавируя между деревьями, ловко уходя от преследователей, перебегая с места на место, периодически отстреливаясь короткими очередями, не заботясь о меткости стрельбы. Вёл он их к месту, где партизаны заранее планировали засады.

Это было довольно широкое, ровное, пересохшее русло реки, с обвалившимися, изрытыми ручьями от дождей и талых вод берегами, сплошь покрытыми низким, колючим кустарником. Здесь, на возвышенных до двух — трёх метров берегах, и должны были поджидать партизаны роту немецких солдат.

Песчаное дно с галькой, по которому должны пройти немцы, покрыто редкой растительностью да чахлыми, одинокорастущими осинами.

Поляков, останавливаясь за деревьями, делал передышки и, не целясь, производил короткую очередь, стремглав бросался к следующему укрытию, показывая между тем свою мнимую усталость. Немцы, чувствовалось, тоже устали, их отставание с каждым разом увеличивалось. Полякову вся эта пробежка давалась легко, он играл, как кот с мышкой, его забавляла эта опасная игра. Он вошёл в азарт и даже резвился, упиваясь своей неуязвимостью. Недаром до войны он был чемпионом области среди юниоров по бегу на длинные дистанции.

Ещё небольшое усилие — и он прыгнул в окоп, вырытый прямо посредине высохшего русла древней реки. В следующее мгновение с двух сторон разверзся кромешный ад. Из береговых кустов засевшие партизаны открыли со всех видов оружия ураганный огонь. Застрекотали, забухали, засверкали, засвистели огненной лавиной, обрушиваясь на головы врага ураганным смерчем невиданной силы, лишая людей разума и самообладания.

Оставшиеся в живых солдаты вермахта вместе с полицаями бросились назад, ища спасения от неминуемой смерти. Кто как мог: одни уползали, другие, пригнувшись, шарахались из стороны в сторону, а третьи и вовсе упали и притворились мёртвыми.

Всё время боя Михаил Поляков старался взять в плен или уничтожить, если не удастся, немецкого командира роты. Он прилагал все усилия, но, увы, тот был неуязвим, будто заговорённый. Ни одна пуля его не задела. И видя, что битва бесславно проиграна, немец устремился к спасительному отступлению, да так стремительно, что увязавшийся за ним в преследование Поляков едва не потерял его из вида. Во время погони Михаил обнаружил, что патроны у него закончились, но всё равно, не задумываясь, без колебаний он не прекратил погоню и продолжил преследовать неприятеля в одиночку.

Командир роты тоже остался один, так как его денщик был убит Поляковым ещё раньше в самом начале погони. Михаил упрекнул себя, что не взял его подсумок с запасными обоймами к автомату, когда перепрыгнул через его тело. Теперь ему приходилось уклоняться и прятаться за деревьями, когда фашист, оглядываясь, делал очередной выстрел из пистолета. Наконец он поднял руку и спустил курок, но выстрела не последовало. «Кончились патроны»! — обрадовался Поляков и ускорил бег. Вот уже замаячила спина немца метрах в десяти. Миша стал бежать следом, не приближаясь, ожидая, когда фриц совсем выдохнется и упадёт, как созревшее яблоко с дерева. Так оно и случилось — немец споткнулся и упал, задыхаясь от недостатка воздуха. Тогда Поляков осторожно подошёл и рогатиной, подвернувшейся ему под руки, прижал его голову за шею к земле, крикнул:

— Хенде хох!

У немца руки были и так выше головы, он только шевельнул безвольно пальцами и продолжал лежать, надрывно дыша. Михаил достал из кармана кусок шнура и зацепил вначале одну руку, подтянул её к спине, затем вторую, и только тогда крепко скрутил их. Пленён был командир роты автоматчиков в звании капитана. Это была незабываемая операция для горстки партизан. Каждый участник получил автомат, амуницию и обмундирование, которое, конечно, пришлось немного переделать на наш лад, то есть срезать нашивки. Всем партизанам светилась и даже улыбалась правительственная награда. Пленных допросили, а потом расстреляли вместе с ранеными, как оккупантов и врагов советского народа. Их трупы утопили в болоте для лучшей сохранности археологам и с целью экономии времени и энергии. Лагеря для военнопленных у партизан не было, переправлять на Большую землю не имелось возможности. Только своих тяжелораненых товарищей едва успевали переправлять на самолётах через линию фронта, слишком хлопотным и опасным делом представлялись немецкие военнопленные. Лозунг в то время был один: «Смерть за смерть!»

На следующий день маленький отряд Полякова вновь выступил в поход для выполнения своего очень ответственного задания. Идти предстояло в основном по ночам глухими лесами, более ста километров. Весь путь разбили на пять отрезков. Первые два были менее опасны — они проходили по лесам Плюсково и Рамасухи. Здесь можно двигаться даже днём: населённых пунктов на пути не было, лишь отдельные займища, сторожки лесников или маленькие хутора отшельников. Шли осторожно, растянувшись цепочкой, на расстоянии видимости друг друга. Отдыхали редко, выбрав для этого глухой уголок леса. Они лежали в тени крон раскидистых сосен, на ковре разросшегося толстого слоя мха, прикрыв глаза, как в колыбели, погружённые в завораживающий и бесконечный шум леса.

Мысли у каждого партизана были сродни его образа жизни: самое волнующее, которое трудно выкорчевать из сердца, которое не даёт ни минуты покоя и не отпускает даже в такие сладостные мгновения отдыха.

Третий отрезок пути шли ночью. Леса стали встречаться редко, больше бывшие сельскохозяйственные угодья, заросшие молодой порослью за годы бесхозяйственного запустения лихолетья. Днём отсиживались в стогах сена или на ригах, а то и просто в пригодных для отдыха местах. Питались тем что Бог пошлёт. Бог в ту пору был щедр и милостив — лениво изгибались под тяжестью созревших колосьев хлеба, молодая картошка почти созрела, да мало ли ещё чего можно найти в садах, полях и огородах. Грешно было гневить Господа труженику.

Голодать в эту пору мог только трусливый, ленивый или убогий. За всем, правда, был надзор собственника, которым чаще всего являлся нувориш из окружения фашистского режима, и даже помещики — немцы, прибывшие в свои наделы или бывшие усадьбы. Воровство каралось смертью, поэтому люд голодал, но взять чужое боялся.

Утро третьего дня пути выдалось ненастным. Ещё в полночь тучи заволокли звёздное небо, и всё погрузилось в кромешный мрак. Лес окутала какая-то тревожная, угрюмая тишина. На востоке небосвода проявились частые всполохи молний, которые медленно, но целеустремлённо приближались, охватывая собой всё небо. Слух уловил неясный, тревожный гул. Послышался он как бы вдруг, незаметно, будто вырос из-под земли, насыщая собой всё окружающее. В чернильной темноте сияние молний без грома слепило людей так, что продвижение в лесу становилось небезопасным. Шли медленно, вытянув руки вперёд и растопырив пальцы напротив глаз. Продвижение в таком напряжённом положении происходило в замедленном темпе. За ночь прошли незначительное расстояние, но силы были потрачены несоразмерно.

Близился рассветный час. В этой туманной дымке стали вырисовываться стоящие поблизости деревья и кустарники. Внезапно налетел шквалистый ветер. Он был такой силы, что деревья застонали, заскрипели и изогнулись. Некоторые стали падать, вывернутые с корнями из земли какой-то невиданной силой. Подгнившие, просто старые ломались и падали, наполняя страшным грохотом и без того вздыбленный лес. Эту природную вакханалию партизанам пришлось переждать на поляне, чтобы не стать жертвой разбушевавшейся стихии. Ветровая волна прошла, и над лесом нависла мёртвая тишина, предвещая что-то нехорошее и коварное.

Утренний мрак стал заметно рассеиваться, небо посветлело, отчётливо проглядывали мрачные, притихшие громады деревьев в ожидании следующего удара природы.

Послышалось какое-то утробное урчание грома, нарастая с приближением зловещим гулом в своей мощи. Молнии продолжали беспрерывно полыхать, накладываясь пластами одна на другую, не предвещая ничего хорошего.

Вторая волна ветра, но гораздо слабее первой, прокатилась над притихшим лесом, всколыхнув его кроны; следом начали падать на землю редкие, но крупные капли дождя. Незаметно дождь перерос в косой ливень, усиливающийся с каждым мгновением.

Наступило утро, видимость ограничивала непроглядная стена воды. Шум постепенно стихал, стал мягким, убаюкивающим, оттого что капли стали мелкими, лёгкими и падали они во влажную среду леса.

Партизаны стояли под густой раскидистой елью, которая своей хвоей укрывала людей.

Под ногами лежал толстый слой сухой хвои. Иван подгрёб сушняка на сломанный лапник и улёгся, укрывшись плащ-палаткой.

— Вань, ты это куда собрался? — с усмешкой спросил Поляков.

— Следуй за мной, ложись рядком, поудобней, бочком. Дождь будет хлестать весь день.

— С чего ты это взял?

— Ветер утих, капли мелкие, на сон тянет. Советую покориться. Истинную правду тебе говорю, верь мне.

— Где она, эта твоя правда, и откуда ты её откопал? — угрюмо промолвил Дёмин.

— Человек это давно приметил, и нам чередом передал, — разъяснил Иван.

— Человек — это самая большая загадка природы, — подхватил Дёмин. — Однако, может быть, ты Ваня и прав. Поспим, если есть возможность, пожевать бы чего, в нутрях чавой-то уж больно разбулькалось, того и гляди, взорвётся.

— А ты, Иван Сергеевич, об этом не вспоминай. Всё равно костёр не разведёшь по такой сырости. Вон, бери пример с Ивана Анисимовича. Слышишь, какие рулады выписывает? Да если и разведём, знаешь, сколько дыма будет? — наставительно уразумел Поляков своего товарища.

— Да я уж понял, Миша. Просто поныть захотелось.

Глава седьмая

Задание особой важности

Опытнейший разведчик, прошедший с боями пол-Европы, ефрейтор Гюнтер Шнобель возглавлял отделение связи во второй роте автоматчиков. В отделении находились два солдата прикрытия и радист. В его обязанности входило обеспечивать связь в любое время суток и сохранность радиоаппаратуры.

Когда рота увлеклась погоней за, казалось бы, лёгкой добычей, он, ефрейтор Шнобель, шёл сзади, ориентируясь на звуки выстрелов. Только когда перестрелка вдруг вспыхнула с невероятной силой, ефрейтор остановил дальнейшее продвижение своей группы и повёл её в сторону, подыскивая удобное безопасное место. Они нашли в корнях вывернутого бурей дерева яму, подобие берлоги. Шнобель приказал расширить и скрыть убежище, натаскав сучьев и веток, затруднив таким образом подступы к ней, а сам направился к месту боя. Приблизившись на расстояние, дающее возможность охарактеризовать обстановку, и увидев панораму боя, он понял, что помощь его здесь уже не потребуется. Мимо него пробежали два солдата фюрера с безумным, не свойственным немцам видом, вызвав в нём брезгливость. Их преследовал всего один партизан. Он решил спасти их, чтобы потом отдать под трибунал за трусость. Ефрейтор короткой очередью уложил партизана и крикнул повелительным тоном своим соплеменникам:

— За мной! — Они оглянулись, услышав немецкую речь, и мгновенно преобразились, будто очнулись от кошмара, покорно побежали за ефрейтором Шнобелем в его убежище.

Ефрейтор вернулся к месту боя и, взобравшись на дерево, стал наблюдать за действиями партизан. Он не упустил из своего зрения ни одного, даже самого малого из того, что там происходило. Скрепя сердце и сдерживаясь от слёз, Шнобель видел: как раздевали, как убивали, как топили его боевых товарищей в болоте. Глядя на всё, он поклялся отомстить, и отомстить беспощадно и жестоко.

Этой же ночью он передал в расположение штаба командования о гибели роты, координаты расположения партизанского лагеря, приблизительную численность отряда, вооружение. Договорились о координации совместных действий.

Утром следующего дня над лагерем появился вражеский самолёт-разведчик. Он долго кружился, то облетал болото, то лагерь. Чувствовалось, что его полётами управляет наводчик с земли. Как только самолёт улетел, Карпенко объявил тревогу и приказал всем партизанам срочно покинуть лагерь и заняться поисками немецкого радиста.

Едва партизаны удалились от лагеря, как над их головами в промежутках между кронами деревьев замелькали кресты вражеских бомбардировщиков. Спустя минуту начала содрогаться земля от разрывов авиабомб.

— Хорошо, что там никого нет! — сказал Карпенко стоящим рядом товарищам, которые укрылись под деревьями.

— Как они оперативно работают, — в ответ проговорил Мурзич.

— Только нам от их слаженности не легче…

— Товарищ Карпенко, после такой обработки радист должен полюбопытствовать на результаты работы, вот тут-то мы его и прихлопнем, — предложил Мурзич.

— Ты прав, Эдуард Яковлевич. Сделаем засаду по периметру и подождём.

Самолёты улетели, освободившись от своего смертоносного груза, а партизаны укрылись, расположившись, таким образом, возле разбомблённой базы, чтобы не упустить вражеского радиста, с какой бы стороны он ни появился. Его всюду с огромным нетерпением ждали.

Прошло более часа ожидания, прежде чем ефрейтор вышел на очередной свой разведывательный рейд. Боже мой, как он был замаскирован и осторожен. Если следить за его ухищрениями со стороны, было смешно наблюдать это. Так и подмывает крикнуть: «Мы тебя видим!» Партизаны незаметно окружили его со всех сторон. Мурзич спрятался за ствол дуба, росшего на его пути и, когда ефрейтор подполз к нему, оглушил его прикладом винтовки, и, связав руки, прислонил спиной к стволу дерева. Стали с живейшим любопытством ждать, когда он придёт в себя. Но, увы, он никак не приходил в чувства, и многие, в том числе и командир Карпенко, стали беспокоиться:

— Не сильно ли ты его приголубил, товарищ Мурзич?

— Да вроде нет. Так, слегка, даже силу не приложил. Позвольте, я сейчас пущу ему кровь. Это раньше помогало. — Он вынул нож и, приподняв голову немца за подбородок, прижал лезвие к горлу. Немец мгновенно открыл глаза и запротестовал:

— Стой, стой… Я готов говорить.

— Вот видите, этот его фортель я сразу раскусил и без кровопускания воскресил, — захлопал в ладоши Мурзич.

— Господин ефрейтор, ваша фамилия? — спросил Карпенко.

— Ефрейтор Гюнтер Шнобель!

— Ваша должность?

— Я командир отделения связи при второй роте автоматчиков.

— Что вы здесь делаете?

— В этом районе совершено несколько партизанских актов. Наша рота была направлена сюда, чтобы произвести зачистку.

— Где находится рация?

— Рацию вместе с радистом я отправил в воинскую часть в почепский гарнизон.

— Когда вы это сделали?

— Вчера…

— Удивительное дельце, вчера рация вместе с радистом была отправлена в Почеп, а сегодня вдруг корректировала полёты разведывательного самолёта, — разочарованно проговорил Карпенко. — Ну что ж, раз господин ефрейтор не желает нам показывать место, где он прячет радиостанцию, Мурзич, расстреляйте его, он нам больше не нужен. — Эти слова командира взбодрили Шнобеля на откровенность, глаза его округлились, лицо побледнело.

— Прошу простить меня, господин командир, я покажу вам, где рация, при одном условии — вы пообещаете мне и моим людям сохранить нам жизнь, если нет, то погибнете здесь в этой мышеловке следом за мной, это я вам обещаю и гарантирую.

— Запомни, Шнобель, ты мне условий не выставляй, я тебя сюда не приглашал в гости на блины. Ещё раз соврёшь, расстреляю на месте. А ещё лучше — утоплю живьём в болоте, ясно? Повторяю, где рация?

— Так нельзя, это неправильно, я вам всё, вы ничего… и так, и по-другому — мне смерть! Лучше я умру. Больше я ничего вам не скажу, — он умолк, потупив свой взор в землю.

— Ты немного заблуждаешься, фашистик! Смерть, ведь она разная бывает. Бывает лёгкая и благородная, а бывает, что сам будешь просить её, да ещё и слёзно благодарить за это. Уразумел, что я пытаюсь втемяшить в твою вывихнутую Гитлером башку?

Ефрейтор перешёл на немецкий язык, стал ругаться, впал в истеричное, невменяемое состояние. Казалось, он взбесился, до его сознания уже ничего не доходило.

— Коростылёв, посади его в тёмный, без освещения и вентиляции, самый маленький подвал на болоте. Свяжи руки и ноги и заткни кляпом рот, пусть поразмыслит на досуге, что его ждёт. А мы отправимся на поиски рации, — распорядился Карпенко.

Партизан Коростылёв был слишком суеверен. В его богобоязненной голове болото ассоциировалось с каким-то исчадием ада. Все его поступки и действия проходили под сияющей звездой заповедей божьих, нарушения коих были смертным грехом. А глумление над созданием Господа — человеком — святотатством. Он не хотел оставаться один в этих вратах потусторонних сил, поэтому второпях и провёл ефрейтора Шнобеля, не завязав ему, как полагалось, глаза, по тайной, искусственно созданной партизанами болотной тропе. И второе нарушение, которое он совершил, это совершенно небрежно и щадяще связал пленённого ефрейтора, этого матёрого разведчика. Чем и воспользовался неуёмный враг.

Солнце незаметно перевалило за полдень, стало душно, как в парилке, воздух насытился болотной влагой. Погода портилась час от часу всё больше и больше. По всей своей площади за незначительно короткое время небо покрылось клубящими мрачными тучами. Все эти признаки природных явлений предвещали людям в самое ближайшее время неминуемую сильнейшую грозу.

Партизаны медленно шли цепью, внимательно осматривая каждую выемку, каждый подозрительный бугорок — короче, всё то, что могло представлять собой место укрытия рации.

Хаваев Василий подошёл к поваленной сосне с торчащими корнями из земли и подозрительно наваленными ветками, преграждающими подход к ней. Он стал растаскивать их, чтобы приблизиться к вывернутому корню и досконально осмотреть его. К нему подошла Журавкова Евдокия, племянница Степана, помочь разбирать завал. Ни о чём не подозревая, они приблизились на расстояние не менее трёх метров к намеченной цели. По ним неожиданно из-за завала резанула автоматная очередь. Евдокия и Василий упали, получив смертельные ранения.

Партизаны залегли, затем по-пластунски рассредоточились, окружив это место, и со всех сторон открыли ответную стрельбу. Как только они пытались встать и подойти ближе, чтобы вынести раненых и оказать им помощь, противник возобновлял огонь на поражение с новой силой. Так повторялось несколько раз. Тогда кому-то из нападавших партизан пришла в голову мысль укрывшегося в корнях сосны противника забросать гранатами. Две гранаты скатились вниз по прикрывающим веткам и взорвались внизу, не причинив фашистам никакого ущерба. Хорошо, что осколки не задели лежащих по периметру партизан. Только третья провалилась вниз и разорвалась там.

Наступила гробовая тишина, только голубоватый дым извивался тонкими струйками из убежища вражеских солдат. Партизаны осторожно приблизились к укрытию. Стрельбы не последовало. Они быстро разметали завал и вытащили из укреплённого своеобразного блиндажа четверых немецких солдат. Трое из них были ещё живы, но едва дышали, и жить им оставалось, так или иначе, недолго. Рация была абсолютно невредима. Она была включена, и из динамика доносились призывы: «Держаться до последнего! Подмога совсем близко!» Мурзич, знавший немецкий язык, всё это перевёл, но было уже поздно. Между деревьями, в полукилометре, маячили вражеские солдаты и полицаи.

— Всем отступать к лагерю в укрепления! — прокричал Карпенко. — Не забудьте рацию!

Партизаны в спешном порядке отступили к своим укрытиям. Ни укрытий, ни блиндажей, ничего не оказалось. Там были сплошные воронки от вражеских авиабомб.

Враг наседал, яростно поливая смертоносным свинцом пуль горстку отчаявшихся храбрецов. Их было меньше тридцати душ, живых, полных надежд и устремлений, со своими мечтами, тайнами и желаниями. Отстреливаясь, они ринулись к топям болот. Пока отходили, многих настигла героическая смерть.

И в этот момент сама матушка-природа спасла своих родных людей от вероломных захватчиков. На землю обрушился ливень чудовищной силы. Оставшиеся живые партизаны, зная местность, легко ускользнули от врага по скрытому настилу по дну болота. Хотя остров тоже бомбили, разрушений там было меньше. Партизаны укрылись от дождя в уютных непромокаемых блиндажах.

Немцы, было, сунулись в трясину, но в следующий момент передумали, так как некоторых стало засасывать в болотную пучину, их с трудом спасли. Партизаны словно утонули в болоте прямо под носом у фрицев. Нигде ни их, ни следов не было видно. Ливень смыл все следы, и им пришлось прятаться под деревьями, промокнув до последней нитки. Дождь зарядил свой полив на несколько дней подряд.

Такое происходит на нашей памяти не первый раз. Не чудо ли это на нашей родной земле и не являемся ли мы избранными Творца за наше долготерпение и всепрощение? И всегда возникает какое-то потустороннее, суеверное, непонятное чувство: кто же этот защитник — родная природа или вездесущие наши предки? А может, и то, и другое, да ещё и третье…

Так, под натиском неподкупных реалий природы обозлённые немцы вынуждены были уйти, оставив незавершённым поруганное дело своей чести. Зло, подогреваемое гневом, только обостряет бессилие, усугубляя положение дел. Многие солдаты вермахта заболели, были отправлены на лечение в госпитали по возвращении из этой бесславной операции. Авиация бездействовала в связи с отсутствием лётной погоды.

Партизаны, их осталось в живых девятнадцать человек, собрались в бараке на совет.

— Как видите, нас осталось всего ничего, — начал разговор Карпенко. — Хочу от вас услышать, братья мои боевые, что нам делать дальше? Оставаться здесь или идти на соединение с основными силами партизанского отряда? Кто хочет сказать? Мурзич, слушаю тебя.

— Я, как заместитель командира подразделения, предлагаю покинуть это место, и чем скорее мы это осуществим, тем будет лучше для нас всех. Благодаря погоде мы ещё живы. Будь погода лётной, нас давно бы уже накрыла авиация противника.

Один за другим, все высказались покинуть территорию лагеря.

— Таким образом, по единодушному решению мы покидаем наш лагерь с глубоким прискорбием, где остаются наши товарищи на страже наших дел. Завтра, с зарёй, нужно похоронить погибших бойцов, собрать оружие и двинуться на соединение с основными силами отряда.

Мелкий дождь продолжался всю ночь и не прекращался утром. Семнадцать мёртвых тел партизан нашли в разных местах, похоронили в братской могиле со всеми воинскими почестями. Лишнее оружие спрятали в лесу, взяв самое необходимое, отряд молча двинулся в путь по дороге, которую не могли предположить и просчитать враги. В пятнадцать часов они подошли к Сергеевскому посёлку и остановились на краю леса возле стога сена, где сделали привал на отдых.

Все эти расчёты оказались под угрозой срыва. Ещё до выхода малочисленной группы партизан из своего лагеря немецкий разведчик ефрейтор Шнобель сумел освободиться от пут Коростылёва и, улучив момент, когда партизаны предавали земле своих павших товарищей, выскользнуть из заточения на волю. Ефрейтор был на грани эмоционального взрыва, и уйти, не отомстив за поруганную честь солдата великой армии, он не мог. Он взобрался на высокую густо разросшуюся сосну и оттуда всё время наблюдал за действиями партизан. Как только они ушли, он извлёк из их запасника автомат и незаметно стал следовать по их пятам.

Хорошо отдохнув, поужинали и тронулись в дальнейший путь на Рябчёвск. Дождь прекратился. К рассвету отряд был уже на посёлке Копылин. Карпенко уже был здесь, поэтому после его ухода посёлок оставался под протекторатом Рябчёвска, ибо старостой никто даже под угрозой смерти не желал становиться. В это же время ефрейтор, обливаясь потом, разрывался на части: нужно было выяснить место пребывания отряда и наладить контакты со штабом своего батальона. Он ворвался в посёлок Петровский и приказал мобилизовать все силы полиции на борьбу с нависшей угрозой со стороны партизан.

— Герр ефрейтор, в моём распоряжении всего один полицай в лице моего родного сына. Все основные возможности, способные повлиять на исход задуманного вами сражения, находятся в волостном центре села Плюсково.

— Так куда, господин староста, по вашему мнению, партизаны направляются в данный момент?

— Да Бог с ними, откуда же я могу знать, герр ефрейтор, куда они надумают двигаться? Да куда угодно. На все четыре стороны света. Ей-богу, герр ефрейтор, не могу знать, — всплакнул от страха староста.

— Я полагаю, господин староста, что они намереваются переправиться на обратную сторону реки Десна. Так в каком месте это им удобнее всего осуществить?

— Так это и ежу понятно, герр ефрейтор, ежели они двинулись в сторону посёлка Копылин, то прямая их дорога на Рябчёвск. В том месте их можно задержать.

— При чём здесь ёж, вы что, хотите меня запутать? — возмутился Шнобель.

— Упаси вас Господь, герр ефрейтор, это у нас, русских, так говорят для красноречия.

— Гут, слушай меня, староста, немедленно пошли полицая в Плюсково и передай по телефону в Почеп вот эту телефонограмму. — Он быстро написал на клочке бумаги текст и передал его старосте.

Одновременно с этим хозяйка уже накрывала на стол угощения для дорогого немецкого гостя. Шнобель был настолько голоден, что бесцеремонно, не дожидаясь приглашения, уселся за стол и с жадностью набросился на еду. Во рту у него к этому времени не было ни крошки пищи уже третьи сутки.

Ночью уже под утро они обошли западнее посёлок Копылин и полями подошли к Рябчёвской волости. Они не догадывались, что по их следам без устали идёт неутомимый ефрейтор Шнобель с двумя полицаями. Он чувствовал, что он чуть-чуть запаздывает. Помощь задерживается, эти русские никогда не торопятся, что выводило его из себя постоянно. Он начал отчаиваться, когда перед рассветом стало очевидно, что партизаны ускользают от мести Шнобеля. Ефрейтор приказал полицаям бежать в Рябчёвск и требовать помощи. Сам же стал осторожно приближаться к месту погрузки партизан в лодки. На берегу реки Десна партизаны уже погрузились на две большие лодки, и первая уже отчалила от берега, быстро набирая ход, увлекаемая течением. Вторая лодка почему-то стояла, уткнувшись в берег в ожидании чего-то.

Шнобель в порыве безысходности выскочил из прибрежных кустов и в отчаянии заорал во весь голос:

— Хальт! Выходи на берег или я уничтожу вас одной очередью!

Все восемь человек, сидящих в лодке, как зачарованные смотрели, не двигаясь с места, на свалившегося откуда-то покойного ефрейтора… Тогда немец нажал на спусковой крючок автомата, но выстрела не последовало, автомат заклинило.

— Ах, майн гот! — прошипел прерывающим голосом начальник радиостанции и передёрнул затвор.

— Зря стараешься, фашистик, песенка твоя спета ещё там, на болоте, — проговорил Карпенко, извлекая из ножен свой кинжал…

Переправиться на другой берег реки им не составило особого труда. До восхода солнца партизаны незамеченными прошли заливные луга, на которых стояли стога сена. У самого леса сделали очередной привал, не опасаясь нападения. Здесь уже начиналась невидимая граница партизанской зоны.

Точно в это же время группа Полякова шла всю ночь почти по открытой местности, заросшей травой да кустарником, испытывая голодные судороги в желудке да мокрую одежду на разъеденной коже. Дождь не прекращался всю ночь, он нудно моросил, то ослабевая, то усиливаясь, а иногда и вовсе кратковременно затихал. К утру, еле передвигая ноги, они подошли к Десне. Последние остатки силы покидали измождённые тела; мозг работал как в тумане, на уровне бредового подсознания; спидометр сердца чётко отстукивал ритм, положенный для данного состояния организма.

На излучине реки, в ивняке, они присели, лучше сказать упали, на влажную землю берега отдохнуть. Тёплая волна блаженства разлилась по всем ноющим от усталости частям тела, унося сознание в лёгкое опьянение от удовольствия. Так они лежали неопределённое время, пока желудок не напомнил о себе своим первобытным зовом. В мешке была размокшая каша от сухарей да несколько обжаренных желудей. В траве рос дикий щавель, который был приправой к завтраку. Это было всё, что они могли вкусить за последние сутки своего странствия. Важно было то, что желудок наполнен и не отвлекает от дел. Хорошо поесть и насладиться едой — было редчайшей удачей партизана. Вдруг во время еды Иван Анисимович толкнул Полякова в бок и прошептал ему прямо в ухо:

— Смотри, правее от нас сидит рыбак, ловит рыбу. — Он указал пальцем в сторону куста, закрывающего обзор.

— Что, он и ночью рыбачит?

Ранний клёв считается у рыбаков самым удачным.

Поляков опрометью вскочил и, крадучись, пошёл в указанном направлении. Михаил тихо подошёл сзади рыбака и, присев на корточки, стал наблюдать за пером поплавка, который мерно покачивался в слабо текущей воде.

— Говорите, чего вам надо? — вдруг промолвил рыбак, испугав Полякова своей неожиданностью. Он ведь полагал, что рыбачок его не видит.

— У тебя что, глаза на затылке? — спросил он в свою очередь.

— Я вас увидел, когда вы подходили сюда.

Рыбак обернулся, им оказался глазастый, голубоглазый малец лет четырнадцати. Он был так измождён и худ, что смотреть на него было боязно. Непроизвольно возникало чувство собственной вины и ответственности. Под глазами парнишки синели ввалившие пятаки, покрытые куриными лапками, бледная пожухлая кожа обтягивала скелет и череп. Увидев ребёнка, потрясённый Поляков растерялся.

— Ну, хорошо… мы партизаны. Скажи, пожалуйста, немцы в округе есть?

— Конечно, есть, но мало, в основном барствуют полицаи. Грабят народ, сил просто нет. И когда только мы избавимся от них? Может, скажете? — Он уставился вопрошающим взором святого апостола с иконы, отчего Полякову стало не по себе, захотелось перекреститься.

— Скоро, вот только соберёмся с силами…

— Скорей бы, а то ведь все перемрём, не дождавшись.

— Скажи, сынок, как нам переправиться на тот берег? Лодку как добыть?

— А зачем вам она — вверх по течению есть брод. Пройдите метров восемьсот и идите прямо, глубина там не больше метра. Только переходить нужно лучше ночью и тихо. Там организовали немцы дот, и миномёт у них есть. По ночам пускают в небо осветительные ракеты. А скоро и вообще брод ликвидируют. Немцы хотят углубить дно и сделать реку судоходной. Чтобы баржами возить всё, что нужно для фронта.

— Спасибо тебе, сынок. Скоро освободим вас, не теряй надежду! — пообещал Поляков и ласково, по-отечески потрепал его за худенькое плечо.

Посовещавшись между собой, партизаны решили провести весь день спрятавшись где-либо в надёжном месте, отойдя от реки. За это время им предстояло обсохнуть, согреться и хорошо поесть. Они отошли от берега на пару километров и упёрлись в картофельное поле, на краю которого стояла покинутая, полуразрушенная колхозная рига. Вот в ней-то они и обосновались до прихода ночи. Напекли картофеля в золе с запасом на будущее, вдоволь наелись, обсохли и выспались.

Под вечер партизаны поужинали и собрались покинуть своё убежище. Поляков на правах старшего взобрался по приставной лестнице почти на конёк риги и выглянул наружу через вентиляционное окошко для определения пути подхода к броду на реке Десна. Повернув голову на картофельное поле, он увидел быстро идущих к риге двух мужчин. Один из которых был явно полицай, второй — коротышка, грузный мужчина, — по внешнему виду был гражданский, но не крестьянского вида. Он живо жестикулировал и громко о чём-то говорил. По всем признакам этот гражданский являлся хозяином этого картофельного поля. О чём люди изъяснялись, не было слышно, расстояние не позволяло, но то, что их путь пролегал к риге, сомнений не возникало.

— Ну что, ребята, окажем хозяину достойный приём.

— Не лучше ли перебить их, да и дело с концом, — заметил Иван Анисимович.

— О-о-о, это не то, с удовольствием нужно жить, — запротестовал Поляков. — Вот ты, Ваня, садись возле кострища и ковыряйся в золе, а мы с товарищем Дёминым спрячемся и понаблюдаем за твоими оправданиями. Ведь сам помещик будет тебя судить за потраву картофеля. Иван Анисимович, да не дрейфь ты, мы же будем рядом. Автоматик-то спрячь в солому, таким образом товарищи не поймут нас! Наслаждение от труда чем отличается, не знаете? Всего-навсего тем, что от него не ломит кости.

Через минуту в полуоткрытые ворота риги просунулся полицай с винтовкой в руках, и, увидев возле погасшего кострища Долина, подскочил, и, упёршись штыком винтовки в спину Анисимовича, завопил:

— Господин Крафт, идите сюда, поймал я вора, бродяга какой-то, а может, и партизан!

Коротышка нервно подбежал, на ходу вытирая большим клетчатым платком свою обширную лысину, приговаривая:

— Майн гот! Злодей, что ты делаешь на моём поле?

— А откуда мне знать, что это твоё поле? Я, грешным делом, решил, это колхозное поле. Ты написал бы, что это твоё поле, а так… Как можно определить, твоё это поле или моё?

— Вот я напишу сегодня на твоей спине розгами, чьё это поле, и ты запомнишь это на всю жизнь.

В это время с двух сторон выходят Поляков и Дёмин с автоматами наперевес, и Поляков спокойно говорит полицаю:

— Винтовочку-то брось в сторону, вот так, молодец. Анисимович, свяжи ты ему ручонки от греха подальше, чтоб не подумал шалить с нами. А не то я головёнку ему ненароком продырявлю, и мозгишки его вытекут невзначай и испачкают его форменку. Боюсь, фюрер на него может разгневаться…

— А вы знаете, с кем вы разговариваете? — пришёл наконец в себя новоиспечённый помещик.

— Вот, к сожалению, нам не сподобилось познакомиться с вами раньше, а так бы хотелось. Думаю, вы исправите сейчас данную оплошность. Мы просто горим с товарищами от нетерпения поближе познакомиться с вами. Можно, конечно, и на брудершафт, но, видите, вина нет.

— Ну уж это слишком! Мой сын капитан Адольф Крафт в бою за это село героически погиб. За этот подвиг Рейх наградил его этими землями, владеть ими будут все его потомки!

— И вы тоже?

— Разумеется, я отец его.

— А где вашего сына похоронили?

— Похоронили его здесь, вместе с павшими солдатами.

— Товарищ Поляков, кончай эту комедию, — вмешался в разговор Долин. — Солнце садится, пора трогаться.

— Минуточку, друзья мои, под занавес последний вопрос господину помещику. Рядом с вашим сынком на кладбище есть свободное местечко?

— Места там много. А кого вы собираетесь там хоронить?

— Конечно, Гитлера мы там хоронить не собираемся пока, но вот тебя, хапуга, в самый раз похороним! Ты приехал за землицей нашей, её ты получишь, но только пару метров, на большее не рассчитывай, не заслужил, — при этих словах он извлёк пистолет и выстрелил помещику прямо в лоб. Немец туго соображал из-за плохого знания русского языка, поэтому понял, что его приговорили к смертной казни, только после своей смерти.

— Что будем делать с этим предателем? — обратился за советом к своим спутникам, хотя наверняка и однозначно знал вердикт.

— Товарищи, я свой. Я военнопленный, Кавтарадзе Спартак Георгиевич, внедрён с первых дней в полицию по заданию партизанского отряда. Сюда я привёл господина помещика, чтобы привести в исполнение приговор товарищей. Документ лежит в подкладке куртки с правой стороны. Можете проверить и убедиться в правдивости моих слов.

Действительно, приговор был подписан председателем тройки с круглой печатью и подписями соответствующих лиц. Только почему-то не верилось, чтобы партизаны заранее знали о приезде из Германии помещика.

— Только и всего-то из-за этого тебя и внедряли?

— Ну нет, это последнее задание, а так я много чем помог отряду.

— И чем же конкретно?

— Продовольствием, оружием, всякими разведданными, например время отправки молодёжи в Германию, когда какие операции против партизан готовятся — всего не перечислишь.

— Ну а теперь как ты собираешься отлепиться в связи с убийством Крафта?

— Скажем, я мог бы закопать его в землю, и концы в воду, тем более никто не видел, что я был с ним. Но все мелочи не учтёшь, это дело слишком рискованное. Убит германский подданный. Этим займётся гестапо. Я-то собирался уйти к партизанам, надоело мне ходить по лезвию бритвы.

— Ну, брат, с тобой всё ясно. Нам пора уходить. Мы идём в Плюсково. Продуктов у нас только на троих картошки накопали. Пока светло, иди наковыряй для себя дня на три, а мы тебя здесь подождём.

Спартак нагнулся взять свою винтовку, но Поляков жестом остановил его:

— Она тебе только будет мешать, сними штык и орудуй им, да поторапливайся. Не успеешь — один будешь идти к партизанам по нашим следам, — пошутил самым серьёзным образом Поляков.

Когда Кавтарадзе вышел за вороты гумна, Поляков быстренько взобрался по лестнице к вентиляционному окну и стал наблюдать за действиями полицая. Вначале тот старательно поддевал картофельные кусты, выбирая самые крупные клубни, затем, пропуская следующие, переходил дальше. Всё это он делал на одном ряду, вместо того, что можно рыть сразу кучно в нескольких рядах. Поляков быстро опустился на землю и, схватив винтовку, выбежал на улицу. Пробежав на картофельное поле, Михаил нигде не увидел Кавтарадзе. Его словно корова языком слизнула. Возможно, залёг в картофельных грядках, а может быть, и скрылся за пределами поля в виднеющихся посевах конопли.

— Ну, подонок, попадись ты мне! И как паразит обвёл меня! Видно, матёрый виртуоз. Одним словом — грузин. Вот узнал бы Иосиф Виссарионович о своих земляках, что бы сказал?

Пройдя по картофельной грядке, Поляков увидел валяющуюся сумку полицая, небрежно брошенную им, с парой десятков крупных клубней и рядом отчётливые отпечатки рук.

«На четвереньках уползал — гад ползучий. Теперь он уже далеко, не догнать. Скоро, я твёрдо уверен, сюда нагрянет свора полицаев. Стычка нам не светит. Нужно срочно сматывать удочки».

Хорошо, что Поляков заранее рассмотрел местность через вентиляционное окно риги и знает пути отхода в более безопасное место, где можно скрыться от преследователей. Единственно, что смущало его, так это сплошные поля и отсутствие леса. Но наступление темноты суток благоприятствовало успеху.

Подойдя к риге, партизан увидел подбегающего к нему запыхавшегося рыбачка, встретившегося им на берегу реки за ловлей рыбы.

— Дяденька, — запыхавшись, тяжело дыша, проговорил парнишка. — Дяденька, я за вами проследил и знаю о вас всё-всё. Этот полицай, которого вы отпустили, очень злой человек. Не доверяйте ему. Он приведёт сюда всю полицию, чтобы арестовать вас.

— И что же нам делать?

— Если хотите, я отведу вас в укромное место, где вы пересидите пару-тройку деньков и, когда всё уляжется, спокойно уйдёте, куда вам положено.

— Далеко это местечко? Кстати, как тебя величать? Меня зовут дядя Миша, — представился Поляков.

— Меня в семье зовут Серёжей, но я охотней отзываюсь на имя Серый! До этого местечка километра полтора от риги. Рядом с деревней. Там до Революции работал кирпичный завод. Кирпичи обжигали из местной глины для строительства церкви. Потом на правом берегу лес кончился, его весь вырубили, возить из-за реки стало невыгодно, и завод остановился. Мы в этих развалинах постоянно играли в войны с деревенскими хлопцами. Там я знаю множество потайных ходов и всяких нор и камер, всё, конечно, разрушено, но убежище для вас я гарантирую.

На землю опустились сиреневые сумерки. Видимость ещё была довольно приличной, поэтому слишком опасной для передвижения на открытой незнакомой местности. Обсудив сложившую ситуацию, партизаны единодушно доверили свою судьбу Серому.

Оставаться здесь было рискованно, поэтому партизаны двинулись следом за мальчиком по пути, знакомому только ему. По мере продвижения к цели стало совершенно темно. Шли медленно, часто останавливаясь, прислушивались, подолгу оставаясь на месте.

Видимо, с наступлением темноты полицаи не стали рисковать. Вероятнее всего, они опасались встретить в ночи засаду значительных партизанских сил. И вообще, по сравнению с партизанами, ночь не являлась стихией коллаборационистов.

Часа через два команда юного проводника, уставшая и испачканная в глине и земле, достигла намеченной цели. В глухой ночи ничего не было видно, только уродливые холмы и ямы, заросшие высоким бурьяном, показались партизанам родными и обнадёживающими.

Серёжа уверенно провёл своих новых товарищей к самым надёжным и скрытным тайникам разрушенного завода и, собираясь покинуть их, попрощался.

— Серёжа, вот возьми эту сумочку с картошкой, только имей в виду, она принадлежала сбежавшему полицаю. В случае неизбежной необходимости постарайся незаметно избавиться от неё.

— Спасибо. Завтра я наведаюсь к вам и принесу новости. Ждите меня приблизительно после обеда.

— Серый, пищи нам никакой не приноси, мы приготовили себе картофеля дня на три.

Партизаны, в силу своих ограниченных возможностей в ночное время, осмотрелись, не нарушая естественную среду ландшафта, так как были уверены, что здесь обязательно будут производить зачистку и по их же следам деятельности будут обнаружены.

Ничего нет хуже, чем находиться в неведении. Сомнение в правильности своего решения не покидало возбуждённое сознание ни Полякова, ни Долина, ни Карпенко. В таком состоянии возникает обострённое чувство к жизни, и чем положение критичнее, тем оно острее.

Но предпринять, к огорчению их, что-либо не представлялось возможным. Разве только уйти, то есть обречь себя на ещё большие испытания. Решили остаться, но Поляков всё же установил дежурства.

Короткая летняя ночь пролетела как час. Никто не сомкнул глаз. Тревожные ожидания, сырость и постоянная прохлада в этом, можно сказать, могильном склепе, не располагали к приятному отдыху. Отрадно и то, что партизаны за время своих боевых скитаний не избалованы комфортом, поэтому благодаря аскетизму закалки у них в организмах предостаточно. Ничего странного и удивительного в том, что нытья по этому поводу никто не выказывал — таков закон их постоянной суровой жизни!

Рассвет в их катакомбы проник откуда-то из многочисленных щелей сверху. Оглядываясь, не поднимая шума, партизаны начали детально изучать своё местопребывание. Осторожно, шаг за шагом они выкарабкались на поверхность и, оглянувшись, успокоились, как приговорённые к смертной казни, уяснив, что дорога до лобного места длинна.

Осмотрев видимое пространство, Поляков распорядился засыпать обломками кирпича один из двух ходов в их грот, а второй замаскировать так, чтобы он был незаметен, а подход к нему сделать труднодоступным.

— Ребята. Старайтесь не поломать сухостой бурьяна и как можно меньше натоптать отпечатков своих ног. Я пойду наверх и прослежу за обстановкой в округе.

Удобно расположившись на самом высоком месте отвалов глиняной породы, Михаил приступил к тщательному изучению местности. Сзади, у него за спиной, тихо плыла река Десна в своих берегах, заросших кустарниками и высокими травами, типа камыша. Вода была прозрачна и чиста, и не замутнена промышленными сбросами. К заброшенному кирпичному заводу тянулась заросшая канава, некогда искусственный канал, служивший в своё время источником снабжения водой завода для целевых нужд.

Утренний туман от самого леса накрыл своим одеянием пойменные луга. Дикие водоплавающие птицы мелкими стаями и поодиночке то и дело нарушали тишину утра хлопаньем крыльев и громким кряканьем, разносящимся далеко по водной глади. Явно их кто-то тревожил. Внимательно присмотревшись, Поляков обнаружил несколько притаившихся полицаев вдоль берега реки, метров за двести друг от друга. Они обнаружили себя потягиванием и разминанием затёкших членов тела после ночного бдения.

На горизонте незаметно взошло солнце, надо полагать, не последний раз! Его живительное тепло проникало к телу, наполняя душу благоговейной надеждой на что-то лучшее и радостное. Жить на этой планете — значит проникаться во всё, что здесь происходит, своим пониманием и верить в то, что ты внутренне знаешь и в чём твёрдо убеждён — в накопленном многовековом опыте всего человечества. Усомниться в этом означает потерять опору своей жизни!

Прямо перед глазами партизана на возвышенности раскинулась деревня домов двести — двести двадцать, не больше. Часть построек выгорела — обычная статистика войны. На улицах Поляков не заметил никакого движения ни со стороны людей, ни со стороны животных. Всё было спокойно и благородно. Вот это как раз и настораживало.

Взглянув в сторону поля, Михаил увидел копошащихся возле гумна полицаев. Это и понятно — готовятся к перевозке убитого помещика в барский дом. Но более удивила партизана цепь карателей, двигающаяся в сторону северо-востока.

«Странное дело, и почему? А-а-а, вспомнил, я ведь сказал вчера полицаю, что путь наш лежит в сторону Плюсково. Ну что, пусть протрясут свои жирные задницы, нам же будет легче».

Поляков, укрытый со всех сторон сухостоем прошлогодних растений и пышно разросшихся новых, не опасаясь быть открытым, лежал, всматриваясь то в берег реки, то в поле, наверное, часа полтора. Неожиданно до его обострённого слуха донёсся приближающийся гул мотора летящего вражеского самолёта-разведчика «Рамы». Этот звук ему периодически снится, и он в холодном поту вскакивает и, озираясь, ищет место, где спрятаться.

Она медленно, зигзагами кружилась над деревней, затем над рекой. Далее несколько раз облетела территорию кирпичного завода, возвратилась в деревню и, не найдя ничего подозрительного, направилась сопровождать цепь карателей, ушедших уже так далеко, что они перестали быть видны Михаилу.

Солнце постепенно набирало силу, и настал тот рубеж, за которым воспринимать его благодать уже не доставляло удовольствия. Пот заливал глаза, хотелось пить. Он потряс свою фляжку, но она оказалась пустой и горячей. Михаил посмотрел вниз на разрушенный канал и, к своей радости, увидел на дне его поблёскивающие солнечные блики в отдельных местах. Партизан внимательно осмотрел точки, которые ему показались наиболее подозрительными, и, не обнаружив никаких перемен, осторожно спустился к своим друзьям. Он с трудом нашёл своё убежище, так оно преобразилось благодаря стараниям товарищей.

— Миша, мы подумали, пора позавтракать. Жаль, правда, нет воды, вчера мы не подумали об этом. Придётся терпеть до следующей ночи.

— Ох вы, страдальцы мои, зря вы переживаете. О нас позаботились строители этих сооружений и заранее провели прямо к нам целый канал от самой реки. Я как раз принёс вам целую фляжку. — И он протянул им прохладную ёмкость студёной воды.

Партизаны, съев по две крупных картофелины, запечённых в золе прошлым днём в риге, и запив холодной водой съеденное, возблагодарили провидение, Господа или ангела-хранителя за пищу, каждый в силу своей убеждённости, приступили вполголоса обсуждать свои дальнейшие действия.

— Друзья мои, пока мы не узнаем положение дел в намерениях полицаев, нам трудно определить наши возможности. Придёт Серёжа, и, может быть, что-то прояснится, — заявил своим товарищам Поляков.

— Так он обещал навестить нас только после обеда.

— Вот и подождём.

— Тогда поступим так, вы тут пока отдыхайте, я отбываю на свой наблюдательный пост. Пойдём, товарищ Карпенко, я покажу вам питьевой источник, чтобы вам комфортнее былось.

Солнце перевалило за полдень. Ни ветерка, ни тучки, всё, казалось, противостояло здравому пониманию восприятия жизни. Тебе плохо, так на тебе, сделаем ещё хуже. Пострадай, помучься, может, поймёшь, каково ей, природе, терпеть вас — коросту, облепившую весь лик земли!

Прошло, наверно, больше часа адских мучений, прежде чем показался мальчик Серёжа.

Он шёл неторопливо, с удочкой в левой руке. Правую руку Серёжа время от времени поднимал к груди и тыкал ею себе в подмышку. Что это означало, Михаил вначале не понимал, пока не заметил идущего следом за мальчиком, как ищейка, полицая. В этом человеке определённо угадывалась фигура Кавтарадзе, жителя солнечного Кавказа. Что всё это означало, трудно даже предугадать. По всем признакам полицай почувствовал какую-то тонкую связь рыбачка с партизанами и хотел убедиться лично, а потом уже попросить подмогу.

Серёжа, обнаружив за собой слежку, стал водить полицая вдоль реки с целью выбора подходящего места для рыбной ловли. Он доподлинно догадывался, что партизаны будут бдительно следить за всеми передвижениями в окрестностях. Рассчитал парнишка всё верно.

Рыбачок осторожно уселся на небольшой возвышенности у воды, как раз напротив развалин кирпичного завода, а Кавтарадзе неторопливо спрятался за глыбой рухнувшей стены и, притаившись, стал ждать.

В свою очередь, Поляков не стал пассивным наблюдателем слежки за собой со стороны, хотя вначале он даже растерялся, думал, мальчика схватили и под прессингом заставили указать место спрятавшихся партизан. Слава Творцу, всё оказалось небезнадёжным, и ему захотелось красиво обыграть эту сцену и наказать обидчика должным образом.

В данный момент его беспокоила мысль: привлекать к операции своих товарищей или нет. Лишняя суета ему показалась ни к чему. Как он заметил, грузины — горячий народ, но трусоваты и безрассудны, по сравнению с русинами.

Партизан отложил всё лишнее и с пистолетом в руке бесшумно подкрался к сидящему в холодке полицаю. Тот, разморённый, прижался к прохладной стене, помахивая сорванной веточкой перед лицом, отгоняя кружившую над ним мошкару. Винтовка стояла рядом с ним прислонённой к стене напротив. Надоедливая тварь, я вам скажу, эта мошкара. Лезет в глаза, отчего появляется жжение и плохая видимость. А каково нервам? Ни о чём не хочется думать, кроме разве бежать куда глаза глядят, лишь бы избавиться от этой напасти. Михаилу даже стало жаль измученного Кавтарадзе, и он решил освободить его от этого наваждения.

Улучив момент, Поляков со всего маху нанёс удар по голове полицая рукояткой пистолета. Наверно, перестарался, так как услышал хруст сломанной черепной коробки. Предатель беззвучно свалился к ногам и сразу же был связан по рукам. Оглянувшись по сторонам, увидел сидящего рыбачка на прежнем месте, к которому подошёл откуда-то появившийся мужчина и, наклонившись, что-то говорил ему.

Михаил из предосторожности засунул грузину в рот кляп и, не теряя времени, взвалил на свои плечи бесчувственное тело, понёс его в свой грот.

— Свяжите ему потуже и ноги. На сей раз от нас живым он не должен уйти. Я покидаю снова вас, у меня там наверху ещё остались нерешёнными кое-какие дела.

Михаил Поляков в очередной раз занял свою наблюдательную позицию и осмотрелся. Прямо возле канала, проводника воды к бывшему кирпичному заводу, уже теперь стоял рыбачок Серёжа и сматывал свою удочку, видимо, по настоянию взрослого дяди, собираясь покинуть это насиженное место. Справа и слева от него удили рыбу явно переодетые полицаи на расстоянии друг от друга двести — триста метров. Партизан даже не сомневался, что все эти рыбаки были одной командой с Кавтарадзе и должны в случае стычки с партизанами оказать ему помощь.

Прежде чем уйти, Серёжа повертел вправо и влево головой, будто массажируя шейные позвонки, лениво потянулся, раздвигая в стороны руки, неторопливо поднял с земли свои снасти и побрёл вниз по течению реки, понуро опустив голову. Эти жесты говорили о невозможности встречи. Так, во всяком случае, их понял Поляков.

Парнишка, проходя мимо рыбака, справа остановился и пожаловался ему о плохом клёве. Тот, в свою очередь, подтвердил свои невезения, попросил уйти и не мешать ему. Так он удалялся всё дальше и дальше, останавливаясь возле очередного рыбака-любителя, и, обменявшись неудачами, уходил. Все эти рыбаки жили в одной деревне с Серёжей и были знакомы ему с самого детства. Часть из них являлись ему даже родственниками.

Уйти домой он не мог, так как видел, как партизан вырубил полицая Кавтарадзе и уволок его в своё укрытие. Серёжа подумал, его уход домой послужит сигналом к прекращению операции слежки за ним, и тогда обнаружится отсутствие грузина и начнётся тщательная зачистка данной территории. Ему ничего не оставалось делать, кроме ловли рыбы на виду у всей полицейской братии.

Прошло не так много времени, жара постепенно стала спадать, и, как заметил партизан со своего наблюдательного пункта, Серому стало везти в рыбной ловле. До наступления комендантского часа ему удалось поймать, наверное, килограмма четыре, или около этого, крупных карасей, весом граммов по четыреста — пятьсот каждый.

Когда солнце перекатилось на три четверти дневного небосвода, Поляков спустился в свой грот немного перекусить. Его встретили друзья новостью, которая омрачила его сознание.

— Полицай-то наш дуба дал. Без раскаяния ушёл и даже не попрощался, — сообщил ему Долин.

— Нехорошо он поступил, так и не узнав смысла жизни, — равнодушно, с каким-то безразличием, подвёл итог Михаил.

— Зато узнал смысл смерти! — съязвил Иван Дёмин. — Вот только что нам делать?

— Всё и так ясно, задерживаться мы здесь больше не можем. Я так думаю. Немцы это дело так не оставят!

У партизан было чрезвычайно трудно положение с одеждой, обувью и вооружением. Все запасы приходилось пополнять за счёт армии и полиции вермахта. Поэтому Кавтарадзе пришлось похоронить в нижнем белье, привалив его необмытое тело грудой породы, готовой рухнуть при небольшой помощи. А ведь не предай он чаяния земляков, покоился бы под солнцем Грузии!

Наступила ночь, а Поляков и не собирался покидать свой пост. Временами он дремал в каком-то нервозном сне, похожем на провалы в памяти. Вздрагивая, открывал глаза, вглядываясь в темень непроглядной ночи, и снова закрывал их, и открывал уши, вслушиваясь в её звенящую тишину. Взошла золотогрудая луна. Всё стало видно как днём. Полицаи сидели как на ладони, отбиваясь от назойливых комаров и мошек.

Ум ведёт человека дорогой, которую он намечает, и туда, куда он, этот ум, укажет. Не так умён партизан Поляков, но его ум дополнен жизненным опытом. Не станет Поляков для достижения цели прыгать с обрыва, не зная его глубины.

Небо поднималось всё выше и выше, звёзды подмигивали так ярко, что стало рябить в глазах. Луна стала менять свой цвет, превращаясь в серебряный, отчего на сердце становилось холоднее и тревожнее.

Ночь короткая подходила к концу. Вдруг завопила сова, и в наступившей тишине три раза прокрякала утка. Михаил улыбнулся: «Глупее сигнал придумать мог только глупец. Ни утка, ни сова по ночам не летают. Но тем не менее сигнал подан, ждём действий».

И они последовали незамедлительно. Все полицаи, продрогшие за ночь без движений у воды, вылезли из своих укрытий, вытащили спрятанное оружие, собравшись группами, отправились домой.

Поляков внимательно осмотрел все подступы по периметру бывшего завода и, убедившись, что всё спокойно, стал спускаться в своё убежище. Зайдя в грот, Михаил увидел тусклый свет коптилки, изготовленной из гильзы снаряда, и стоящего возле ребят Серёжу.

— Здравствуй, дядь Миш, я пришёл за вами, чтобы перевести вас к броду. Берегом опасно, можно напороться на засаду. Торопитесь, рассвет близок.

Партизаны быстро собрались и покинули своё временное убежище как можно поспешнее. По пути к переправе мальчик сообщил партизанам, как он направил часть полицаев по ложному следу. Оказывается, пустой мешок полицая Кавтарадзе ночью он отнёс и бросил его за ригой на дорогу, ведущую в сторону Плюсково.

Едва заголубел восток небосвода, партизаны уже прощались с Серёжей. До рассвета было всего ничего. Луна, окружённая мириадами ярких августовских звёзд, начала меркнуть. Приблизившись к самой переправе, партизаны притаились, изучая подступы и возможные помехи.

В эту минуту в голову Михаилу Полякову втемяшилась назойливая мысль отблагодарить Серёжу за его героический подвиг, который он, будучи ребёнком, совершил во имя Родины. В его память врезался молящий взгляд парнишки с удочкой. Хотелось что-то сделать, укрепив тем самым веру ребёнка в общую победу.

— Ребята, вы переходите реку бродом, а я прикрою вас на всякий случай здесь, на берегу, — заявил Михаил своим спутникам.

— А почему ты? Ты вроде наш командир, рисковать тебе негоже, давай лучше сделаю это я, — предложил Долин Иван, брат Степана.

— Я молод, энергичен и холост. У тебя, Иван Анисимович, сколько детей останется в случае чего? — спросил Поляков.

— У меня по лавкам всего пяток дочек, а у тебя никого не останется в случае чего…

— Со мной всё будет в порядке, я заворожён, — засмеялся Поляков и вспомнил почему-то Федю Рыжих, который был тоже заворожён.

Подошли к реке и сразу же почувствовали водную гладь и росную предутреннюю прохладу.

— Ну, с богом!

Два Ивана в один миг растворились в поблёскивающей ряби реки. Оставшись один, Михаил осторожно прокрался к возвышенности, на которой чернел на фоне звёздного неба дот. Время шло мучительно, медленно, веяло открытой опасностью, пронизывающей мозг своей нервозной тревогой.

Партизан тихо подполз к амбразуре дота и осторожно заглянул в ту бездну, откуда тянуло холодным адом смерти. Там, в полумраке, внизу преисподней, коптил фитилёк от гильзы снаряда, освещая тесное помещение, в котором сидели два полицая. Они тихо о чём-то беседовали. О чём шёл разговор, Михаил не понял, звук доносился до его слуха бубнящим эхом, как из пустой бочки.

Ствол ручного пулемёта можно было потрогать рукой. Партизана так подмывало выдернуть пулемёт из амбразуры, развернуть его и им же прикончить предателей. Но, обдумав, не стал этого делать, так как коробка с патронной лентой могла застрять и помешать этому. Оставалось два варианта — расстрелять из автомата или подорвать гранатой.

Минута на размышление, и он кинул в амбразуру гранату. Сам вскочил и метнулся бегом, что было сил, к броду. На бегу он услышал глухой хлопок разрыва гранаты. Радостная волна пробежала по его телу, возбудив чувство удовлетворённости и гордости за содеянное. Когда ноги коснулись воды, в небе повисла осветительная ракета. В сознании промелькнула мысль, что он неуязвим, так как пулемёт уничтожен. Поляков, не сбавляя темпа бега, стремительно удалялся от берега, поднимая брызги. Чем дальше он уходил, тем становилось глубже и движение замедлялось.

Первая осветительная ракета, выпущенная над дотом, погасла, вспыхнула новая, уже над водой. «Значит, меня заметили», — подумал Михаил и напряг все силы, чтобы ускорить продвижение. К этому времени он уже прошёл половину реки, уровень воды заметно падал, и двигаться становилось легче. Ещё оставались надежды добраться до противоположного берега.

Но в тот момент везение закончилось. По каким-то причинам произошёл технический сбой мышления, прервалось логическое продвижение задуманной цепочки действий. Сзади, издавая какой-то шипяще-звенящий нудный звук, врезалась в воду мина и, поднимая столб вздыбленной воды с грязью, оглушительно рванула, заглушая в предрассветной ночи все остальные звуки. Опережая взрыв, Михаил упал в воду, но там уже было слишком мелко. От взрывной волны его тело перевернулось вверх ногами и образовавшееся цунами метровой высоты протащило вперёд и выбросило на мягкий берег. Он моментально оглох, голова гудела, почему-то тошнило. Лёжа в небольшом углублении, превозмогая боль, Михаил осмотрелся. Мины рвались одна за другой, с завидной периодичностью. Очередные осветительные ракеты вспыхивали по мере затухания предыдущей, озаряя землю ярким искусственным светом.

Последняя ракета погасла, и наступила пронзительная темнота. Поляков хотел встать, но острая, пронзительная боль в правой ноге выше колена не позволила это сделать. Он сел и ощупал ногу. Ладонь стала мокрой и липкой, скорее всего, от крови, а может, и от воды. Михаил достал из кармана шнур, который постоянно носил, и крепко перевязал ногу, чтобы остановить кровотечение.

Из темноты партизан услышал призывный голос Ивана Анисимовича:

— Поляков! Миша, где ты?

В этот миг в небе вспыхнула ракета и Михаил увидел идущего к берегу Долина Ивана. Он шёл медленно и кричал, сложив ладони рупором. Раздалась режущая длинная пулемётная очередь, и Иван, схватившись руками за грудь, остановился. Постояв так мгновение, он медленно упал вперёд лицом, не делая при этом упор руками для облегчения падения.

— Готов! И зачем? — выдохнул Поляков с глубокой болью.

Он, резко повернув голову на звук пулемётных выстрелов, увидел идущую по воде группу полицаев с пулемётом, стреляющих на ходу. Михаил вскинул автомат и прошил их длинной очередью. Трое, идущих впереди, упали в воду вместе с пулемётом, а четверо бросились назад с большой поспешностью, загребая волну.

Когда Поляков взглянул в сторону упавшего товарища, то увидел, что Дёмин, перебросив тело Ивана себе на плечи, убегает в лес. Мины не бросали — миномёт молчал, видимо, немцы боялись поразить своих. Михаил, чувствуя, что сидеть здесь становится опасно, собрав всю волю, превозмогая боль, уполз от берега. Он полз всё дальше и дальше, пока не оказался в лесу. Здесь он остановился и позвал Дёмина, который, услышав его призыв, прибежал.

— Ты что, Миша, тоже ранен? — испугался Иван.

— Совсем чуть-чуть, а как Иван Анисимович?

— Ой, и не спрашивай, его ранило прямо в грудь. Он без сознания, наверно, помрёт, — заплакал Дёмин.

— Не говори этого, Ванюша. Может, образуется ещё…

— Нет… не образуется.

И опять начался обстрел и освещение, хорошо, что стреляли вслепую, не видя цели. Поляков встал, попробовал идти. Это далось ему с большим трудом, опираясь на Дёмина. Когда они подошли к Ивану Анисимовичу Долину, он уже скончался. Ребята при скорбном молчании положили тело погибшего в воронку разорвавшейся мины и похоронили в ней боевого товарища, пообещав в лучшие времена перезахоронить как героя на почётном месте. Салютов и речей не было, да и перезахоронений тоже. Так и остался очередной Долин в безымянной могиле в неизвестном месте! И никто уж не придёт к нему на могилу упокоить его благородную душу!

Следы захоронения утеряны в пучине быстротекущего времени. Вскоре не останется даже и людей, которые могли бы вспомнить, что жил и сражался за отчизну и отдал свою жизнь целиком без остатка некто Долин Иван Анисимович!

Стремительно наступал живописный сиреневый восход. Партизаны, не мешкая, покинули опасный участок, так как твёрдо знали, что утром их будут искать каратели.

Опираясь на плечо товарища и палку с рогулькой под мышкой, Поляков, стиснув зубы, шёл, путая следы, в свой партизанский отряд. Часа через два хода они развязали жгут на ноге. Рана оказалась не опасной. Осколок мины поверхностно разорвал мышцу, не задев жизненно важных органов. Кровь свернулась и не кровоточила. Они засыпали рану антибиотиком, обложили подорожником, забинтовали мокрым бинтом и двинулись дальше. Измученные окончательно, к вечеру они случайно наткнулись на заставу партизан. То был отряд, которым командовал легенда партизанского движения на Брянщине товарищ Кошель, просто батька Кошель.

Михаила срочно отправили в лесной госпиталь, где рану прооперировали и порадовали, что, мол, через недельку будешь как новенький. А Дёмина накормили и направили на собеседование в особый отдел. На следующий день его под конвоем отправили в отряд имени Максима Горького для установления его личности. Что делать — война: кругом орудуют переодетые предатели, лазутчики, диверсанты. Приходится быть бдительным и предусмотрительным, чтобы не терять боевых товарищей из-за головотяпства и неразберихи.

Отряд численностью девятнадцать человек под командованием Карпенко объединился с основными силами головного отряда два дня тому назад. В пути следования этой горстке людей с большим трудом удалось оторваться от небольшой группы полицаев, возглавляемых ефрейтором Шнобелем.

Это ещё один показательный пример разгильдяйства и недисциплинированности.

Оказалось, что Шотравка сам сдался и рассказал, что никаких подрывных действий он не предпринимал, сдал Валентину и стал двойным агентом. Ему простили, но клеймо пособника немцев приклеилось к его персоне, вызывая насторожённость. Он совершил в дальнейшем ряд успешных операций, уже находясь в Красной армии, после освобождения Брянской области от немецко-фашистской оккупации и расформирования партизанских соединений. Был ранен в Курляндии и после длительного лечения уехал в свой родной Армавир. Там он, окружённый домочадцами, проживал до глубокой старости и умер как уважаемый, достойный гражданин своей страны.

Глава восьмая

Степан, директор Задонской МТС

У Степана же, мужа Катерины, к этому времени дела со здоровьем после операции улучшились. Уже через две недели он встал и, в силу своего неуёмного характера, стал бродить, внимательно изучая окружающую его среду обитания. Забрёл он как-то в гараж и познакомился там с водителями, которые материли технику на все лады за то, что она всё время ломается в самое неподходящее время, а ремонтировать они её не умели, потому что были совсем необученными пацанами и не имели опыта. Научили их кое-как вертеть баранку и показали, куда заливать топливо — и на машину, в путь-дорогу!

От нечего делать Степан стал помогать им. Его усилия не остались незамеченными, и завгар обратился к начальнику госпиталя с ходатайством оставить Степана слесарем в госпитале после излечения. Взглянув на документы Степана, руководитель отказал завгару. Он, оказывается, номенклатурный работник.

— Я просто не вправе его оставить, им распоряжается райком партии. Мы можем затянуть его лечение, что мы вправе сделать на благо родной обители.

Степан стал почти здоров, только контузия влияла на речь и слух, но это длительная процедура лечения, и он, чувствуя, что скоро выпишут, спокойно воспринимал это. Однако ему объяснили, что в связи с контузией и ради избежания ненужных рисков решено продлить его лечение на неопределённое время.

Дочь и племянница Степана, которым было почти по девятнадцать лет, трудились в госпитале на всём государственном обеспечении. Они навещали его и радовались состоянию его здоровья. Степан же, будучи отлучённым от забот о них, заскучал и, почувствовав свою ненужность, впал в тоску о нежной женской заботе к его персоне со стороны слабых нежных цветов. Он также хотел, в свою очередь, внести свою лепту и проявить посильную заботу об этом обездоленном, осиротевшем, уж очень слабом поле.

Серьёзного ничего не было, разве негласно по госпиталю поползли слухи о склоках между вполне приличными и уважаемыми дамами за право обладать Степаном. Он же, как истый джентльмен, хранил достойное молчание, его распирала вся эта бабья возня. И когда узнала об этом дочь и высказала ему со слезами на глазах своё мнение, он возмутился и безапелляционно ответил:

— А ты больше слушай эту брехню.

Степана в это утро постигла небольшая конфузия, но над её причиной он даже не удосужился задуматься, не из-за нехватки времени, а просто считал это дело пустяшным. Между прочим, зря — в будущем подобное может привести к жестоким последствиям и просчётам.

Все эти досужие рассуждения о морали, святости и целомудрии он считал бредом недалёких людей. Какая, к чертям собачьим, мораль, когда налицо обоюдное желание, страсть и стремление к наслаждению двух жаждущих. Только давящий страх репрессий рождает глупости подобного рода. Его юность прошла во времена, когда поощрялась свободная любовь, равенство полов, эмансипация. Сейчас же всё поменялось — семья стала основой государства, мораль поднималась партией на высший пьедестал. Свободная любовь дозволялась только элите, например товарищу Берии Лаврентию Павловичу и иже с ним, но никак не Степану. Он этого не хотел понимать, руководствовался собственными доводами, действовал как свободный гражданин свободной страны. А может, она уже не свободна?

Петушиные похождения Степана дошли до ушей руководства госпиталя. И вот тогда, чтобы избежать неприятностей, не глядя ни на какие его заслуги в ремонте техники, однажды утром на обходе лечащий врач выдал ему выписку из госпиталя о полном его выздоровлении с предоставлением месячного отпуска по месту жительства с целью реабилитации.

Степан не огорчился, напротив, его творческая натура требовала движения и поиска. Им двигал не только его разум, но и обстоятельства времени. Война затягивалась, он понимал, что нужно всем поднапрячься в борьбе с врагом. Степан ничего не знал о судьбе своей семьи — где они находятся, что с ними, как их здоровье и живы ли они вообще.

Его убаюкивало то, что они дома. Да, трудно, а кому сейчас легко? Чем длиннее становилась их разлука с Катериной, тем размытие в его сознании, будто из тумана, рисовался её образ.

Ехать домой в Брянск он не мог, весь его родной край находился в глубокой оккупации, поэтому он сразу поехал в райком и попросился отправить его опять в партизанский отряд. Там ответственные партийные товарищи, изучив подробнейшим образом его дело, учитывая его заслуги перед Отечеством, многочисленные ранения и нынешнее состояние здоровья, направили его на работу директором Задонской машинно-тракторной станции.

— На месте осмотритесь, ознакомьтесь со всем, подлечитесь окончательно и через месяц приступайте к своим обязанностям. Желаем вам трудовых успехов. — Тепло, задушевно, пожав ему руку, с какими-то виноватыми улыбками проводили товарищи его до двери.

Степан был очередной жертвой и козлом отпущения на этом директорском посту. Техника в МТС была настолько стара, запчастей не давали, снабжения никакого, платили мизерные деньги, и те с большим опозданием. С фронта привозили раскуроченные трактора к ним на ремонт. Приходилось из двух-трёх машин собирать одну. Горы разобранной техники зарастали бурьяном, захламляли всё видимое пространство, придавая всему хозяйству удручающее впечатление и, самое, наверно, главное, — определяли степень бесхозяйственности.

Это безобразная бесхозяйственность сразу бросилось Степану в глаза, и он отметил наведение порядка на территории станции как первостепенную задачу.

Нормы выработки, поставленные перед руководством МТС, при такой организации труда не могли быть выполнены, поэтому для колхозов вообще техники не оставалось, и директора, как правило, отдавали под трибунал.

Степан стал знакомиться с делами, не вступая в должность. С утра до поздней ночи он изучал все возможности, варианты, условия быта и жизни ближайших колхозов, узнавал численность населения. Главный инженер, исполняющий обязанности директора, каждый день интересовался:

— Степан Анисимович, когда же вы приступите к своим обязанностям?

— Дмитрий Иванович, у меня месяц на реабилитацию, будьте милосердны, дайте подлечиться.

А сам тем временем всё ходил и думал, как увеличить производительность труда. И вот, однажды с утра на доске появилось объявление:

С 12 октября 1942 г. администрация МТС открывает курсы по подготовке механизаторов и слесарей-ремонтников. Принимаются мужчины и женщины возрастом от 16 до 57 лет. Срок обучения 30 дней.

Дирекция

К занятиям приступили 124 человека, из них 87 женщин. Жрать нечего, столовой нет. На первое время расселили по квартирам у частных домовладельцев, платить пообещали после наладки производства. Продукты питания привозили курсанты из дома. После занятий восстанавливали своими силами разрушенные здания. За короткое время открыли столовую и общежитие на 60 мест для учащихся из дальних деревень. Занятия проводили прямо на практике. Весь курс разбили на бригады по 10 человек. Поставили 12 разбитых тракторов, и под руководством опытного тракториста на каждой машине работала бригада. Три бригады инструктировал опытный специалист. Степан Анисимович пристально следил за выполнением всех заданий и поручений. Было очень трудно, но война оправдывала всё: издержки и невзгоды, лишения и ошибки. Приятно было осознавать, что на войну можно всё свалить и снять с себя все обвинения, как тяжкие, так и незначительные.

С самого первого дня начали полностью разбирать на запасные детали все остатки искорёженных машин и складировать под оборудованные навесы, систематизируя каждую деталь с постановкой на учёт. Таким образом образовалось большое количество запасных деталей, о которых никто и не подозревал. Таким вот образом люди получали практические знания о материальной части техники.

Второе новшество, которое предложил и ввёл Степан Анисимович, это цех по ремонту и сборке комплексных узлов с обучением классных узкоспециализированных рабочих. Такие узлы, как коробки передач, системы зажигания и другие, делались в цеху и по мере надобности в готовом виде устанавливали на трактор. Параллельно ремонту техники всё время продолжалось постоянное строительство жилья и необходимых помещений для работ.

Вся эта бурная производственная и образовательная деятельность подняла моральный дух, убеждённость коллектива в перспективу предприятия и надежду на лучшее завтра.

Производительность возросла в разы. Если раньше восстанавливали шесть-семь машин в месяц, то сейчас — целых двадцать. Это был настоящий прорыв. План сразу же увеличили до двадцати пяти единиц. Степан внёс встречные требования, то есть: увеличить штатное расписание, повысить денежное довольствие, улучшить материально-техническое снабжение. В случае удовлетворения его заявки обещал довести объём ремонта до пятидесяти машин в месяц. Его требования обещали рассмотреть и по возможности удовлетворить, и сразу же увеличили план до шестидесяти машин. Директор недолго ходил в героях, вскоре его вызвали на ковёр в райком партии и поставили на вид, указав на недоработки в его деятельности. Нашлись, видимо, стукачи, которые оповещали доносами все его шаги и промахи. Его даже попрекнули его аморальной стороной жизни.

— Товарищ Долин, вы в первую очередь член партии, руководитель предприятия, а развели там, как нам сообщают, личный гарем. А вы должны быть лицом коллектива, на вас ведь смотрят люди. Война, народ выбивается из последних сил, а вы еле-еле справляетесь с планом… У нас были такие надежды на вас. Не оправдываете вы их…

Степан сидел и удивлялся, когда дали ему слово, он прямо так и заявил:

— Мои недоработки связаны с тем, что в тени ваших кабинетов кто-то саботирует дело, которому мы все служим. Где обещанное снабжение? Где запчасти? Где продукты питания? Где деньги? Люди не получили ни копейки заработанных денег. Наступают холода, а у нас ни одного комплекта зимней спецодежды. При таком отношении к делу я не могу гарантировать плана, поэтому, пока не поздно, прошу освободить меня от занимаемой должности и направить на фронт.

Члены горкома переглянулись. Первый секретарь райкома партии встал и заявил:

— Это для нас новость. Вы, товарищ Долин, не горячитесь, выйдите в коридор, а мы обсудим, как с вами поступить и куда вас направить.

Сидел Степан в коридоре, тупо уставившись в гвоздь, вылезший из половой доски почти на сантиметр, и ему хотелось забить его, но молотка не было. Он улыбнулся, подумав: «Сколько здесь вот таких гвоздей ошиваются и мешают…» Через какое-то время вышел третий секретарь, с которым Степан был на «ты», и тихо сказал:

— Ну ты, Степан, даёшь, тебе только молотобойцем работать, а не директором. Ну, успокойся, на сей раз пронесло, козла нашли в другом месте… Заходи, послушай решение по своему делу.

— Садитесь, товарищ Долин, — сказал человек с заметным грузинским акцентом. — Я внимательно посмотрел ваше дело, послушал высказывания товарищей и понял, что человек вы принципиальный, инициативный и предприимчивый, поэтому пришёл к выводу, что для нашего дела вы подходите.

От этих слов Степану стало не по себе. От напряжения он даже выпрямил спину и пристально посмотрел в лицо говорящего. Ему на миг показалось, что говорит с ним сам товарищ Вождь.

— Мы хотим на базе вашего хозяйства наладить ремонт боевых танков. Всё, что необходимо, вы получите в ближайшее время.

Степану и так было тяжело, лишняя нагрузка потребует колоссальных сил и напряжения. Он ехал и громко смеялся. Свои волнения он обращал в эмоции, которые хоть как-то глушили их.

Никто ему не мешал в этой поездке, машиной он управлял сам. Прежде всего в данный период своего директорствования он решил подготовить по два трактора для каждого колхоза к весеннему севу и направить их незаметно по колхозам для вывоза органических удобрений на поля. Он прекрасно знал, если оставить их на территории МТС, то все эти трактора будут отправлены на фронт. Это, конечно, важно, но хлеб фронту тоже необходим, без него ни один трактор не поедет.

Две бригады по три человека постоянно работали на ремонте плугов и сеялок, то есть готовились к весенней посевной заранее, не откладывая это дело на весну. Работа была напряжённой, требовала большого физического и умственного труда. Степан часто спал в кабинете. Отрадно было сознавать, что у него работала толковая секретарша. Она не забывала опекать Степана и днём, и особенно ночью.

Глава девятая

Новые дороги, новые судьбы

Дорога катилась навстречу открытому взору Катерины размытыми ухабами, навевая тоску и невесёлые мысли. Девчонка-возница всю дорогу молчала. Да и что ей говорить, когда рядом сидели люди, лишённые всего и даже права на жизнь. Уже подъезжая к Юрасово, она вдруг достала из кармана сухарик, завёрнутый в белую тряпицу, и протянула Шурику. Тот недоверчиво покосился на неё и, взяв, улыбнулся, звонко поблагодарил:

— Спасибо!

— Ешь на здоровьице, — ответила девчонка, довольная, как она полагала, своим милосердно-патриотическим подвигом.

Возница подвезла к дому старосты своих пассажиров, высадила и, попрощавшись, уехала в обратный путь.

На стук Катерины в дверь калитки вышла седая, преклонного возраста женщина и сообщила, что сын её, староста, уехал в Карачев и вернётся через два дня.

— Что же нам делать? Нас должны поставить на постой, на улице холодно, а у меня четверо детей — маленьких, — негодовала с дрожью в голосе Катерина.

— Это не моё дело, война, а они шатаются, делать вам нечего. У меня никаких правов нет. Приедет мой сын, он всё решит сам, нам вмешиваться в его дела возбраняется, — ворчала старуха своим хрюкающим поросячьим голосом, всё время почёсываясь под мышками.

— Не могли бы вы нас пустить к себе временно, пока приедет ваш сын? Я помогу вам в любой работе. Вам ведь трудно, а я крепкая, здоровая и выносливая, — умоляла Катерина.

— У меня невестка молодая, как лошадь, все зубы на месте, тоже здоровая, пусть работает. Приходи через два дня. — И сердито закрыла за собой дверь.

Села Катерина с детками на деревянную колоду, лежавшую напротив дома под огромными липами, и крепко так закручинилась.

Уже вечерело. Небо незаметно затягивалось сплошной пеленой туч. Стало прохладно, можно сказать — холодно. В ближайшее время явно намечался дождь. Младшие стали плакать, предвкушая тревожную, холодную и голодную ночь. Редкие прохожие молча шли мимо, взглянув украдкой, стыдливо отворачивались. Некоторые останавливались, проявляя интерес, и, узнав проблему, сокрушаясь, удалялись. Подошёл мужчина, на вид лет пятидесяти, постоял немного, внимательно разглядывая каждого в отдельности, и сказал:

— Мне тут одна женщина обрисовала вашу картину, вот я пришёл полюбопытствовать на вас. Я могу взять на постой, но мне абы какие не подойдут. Я живу один, семья моя погибла под бомбёжкой, и мне нужна женщина, которая взяла бы всё домашнее хозяйство под свой контроль.

— Работать я приучена с детства, уважаемый господин, могу делать всё: и вести домашнее хозяйство, и готовить пищу, и работать в поле, и ухаживать за детьми, так что вы не пожалеете, если дадите нам угол.

— Хорошо, договорились. Остальное выяснится в процессе… Теперь собирайтесь, только впредь господином меня не ругайте, зовут меня Петром Ивановичем, — представился он, шагая к своему дому, окружённый детьми Кати.

— А меня зовут Катериной, это мои сыновья: Миша, Коля и меньшой Шурик, а в подоле моя маленькая доченька, Рая, — мягко представилась Катерина, с переполненной от радости душой за хорошее завершение этого болезненно-безнадёжного дела. Теперь не придётся ей переживать за неустроенный быт её детей, а она уж постарается доказать прилежным трудом безошибочность решения Петра Ивановича.

Дом приютившего Катерину хозяина стоял на отшибе, утопая в саду. Новое строение было украшено причудливыми узорами резных карнизов облицовки. Крыша была изготовлена из дранки, что являлось редкостью по тем временам. Во всём чувствовалось любовное отношение к делу. Подходя к дому, Пётр Иванович с какой-то гордостью повёл бровью, торжественно заявил:

— Вот мы и пришли… Это мой дом! — Он показал на него рукой и вопросительно посмотрел на Катерину, будто спрашивая: «Ну как?»

Катерина поняла, чего от неё ждут, искренне просияла:

— Неужели это ваша работа?

— Вот этими руками всё сделано. — Он с гордостью показал свои большие мозолистые руки.

— Уважаемый Пётр Иванович, вы настоящий талант, самородок! Я поражена.

Когда они вошли во двор, то увидели, что дворик был распланирован причудливыми дорожками и клумбами, засаженными всевозможными цветами. Увидев всё это великолепие, Катерина, да и дети, пришли в восторг.

— Предупреждаю, по клумбам и газонам не ходить, цветы не рвать, вести себя аккуратно! — предостерёг, строго глянув на притихших детей, Пётр Иванович.

— Об этом, Пётр Иванович, не переживайте, я прослежу, — пообещала Катя.

Вошли в дом. Все стены были увешаны различной величины панно, изготовленными резьбой по дереву. Темой работ в основном являлись сюжеты сказок; присмотревшись, Катерина увидела, что одна сказка раскрывалась в нескольких работах одарённого мастера.

— И это вы? — спросила восхищённая Катерина.

— Да, всё это моё. Я должен сказать, что вы вполне удовлетворили мой наиглавнейший запрос. Ведь приходит иной и даже не замечает ничего, такие люди мне, представьте себе, становятся не интересны, я просто не общаюсь с ними.

— Я не верю вам, этой красоты не заметить нельзя, — возразила Катерина.

— Поверьте мне, Катя, это так, — назвал он её по имени. — Но это не главное, на этот момент важно то, что вы с дочерью идёте в баню, после вас пойдут три брата со мной, а вы приготовите нам ужин.

Дом имел т-образную конфигурацию. Комнату поменьше и кухню с русской печью Пётр Иванович отдал Катерине с детьми в полное её распоряжение, а себе он оставил большую светлицу с голландкой, где он работал, размышлял и предавался любимым занятиям. Дверь туда была закрыта, и доступа в неё никому не дозволялось. Однажды Катерина попросила там убраться, но Пётр Иванович поблагодарил и отказал, сославшись на то, что сам уберёт. Катя внимательно разглядывала его работы и чувствовала, что симпатии к этому человеку у неё возрастают. Он был мягок, покладист и добр, а главное — внимателен и чуток. Его порядочность выражалась во всём. До войны он работал преподавателем в школе. Катя отмылась, привела себя в порядок, и, когда её увидел Пётр Иванович, он с удивлением воскликнул:

— Катюша, да вы красавица. Почему вы скрывали это очарование? Я немедленно приступаю к вашему портрету, с вашего, разумеется, позволения.

Она рассказала причину, по которой она вынужденно гримировала свою внешность; подумав, он одобрил и согласился. Между ними завязывались дружеские отношения. Родственные души сближают людей намного быстрей и с большим доверием.

Истинный художник рождается и медленно созревает, как цветок. С раннего детства он впитывает в себя дух окружающей его жизни. И по тому, как он реагирует на всё, складывается его индивидуальность в творчестве. Катерину поражала живая наблюдательность Петра Ивановича. Он перетолковал и основательно переиначил на свой лад фольклор сказок, внёс свою самобытность и черты родовой народной памяти, своих идей и внутренних черт собственного эстетического понимания мотивов событий. Во всех работах его чувствуется глубинная связь со своим народом, его искусством, откуда он черпает свою творческую энергию и вдохновение, присущее подлинному таланту. Тончайшая взаимосвязь жизнеутверждающего эпоса с современной жизнью прослеживается в каждом штрихе его творчества. Мастера заботила связь его обширного и богатого внутреннего мира со зрителем исключительно через мастерство, доступность понимания его идей и замыслов. Богатое воображение, тонкое чутьё и наблюдательность за происходящими изменениями в окружающем мире давали новые толчки фантастическим полётам его мысли. Гармонично продуманные композиции создают ощущение и передаются невидимыми связями между человеком и природой и их единением. Особое место в творчестве Петра Ивановича отведено ликам. От них веет дыханием древних храмов и фресок, ладаном и мерцанием свечей и лампад, какой-то таинственностью и волшебством, захватывающим воображение зрителя.

Дети целыми днями ходили по убранным полям собирать колоски. Когда Пётр Иванович возражал, Катерина категорически протестовала. Она подсчитала его запасы продовольствия и пришла к выводу, что весной придётся голодать. Поэтому договорилась с соседями, что Катя поможет им рыть картошку за десятину ей. Мешок картошки всей семьёй они зарабатывали в день. На колосках они собрали пятьдесят килограммов пшеницы. Насушили сумку опят, килограмма три яблок и груш. К зиме готовились осознанно, учитывая обстановку.

— Катерина, вы меня дискредитируете, работаете больше, чем я, — возмутился как-то Пётр Иванович. — Так работать нельзя, вы быстро постареете.

— Я с вами не соглашусь, от голода я ещё быстрее постарею. Вы человек искусства, ваши мысли направлены совсем в другое русло. Я подсчитала, что с вашей расточительностью на наше содержание продовольствия едва хватит до апреля. Вы, между прочим, не обязаны нас кормить, поэтому наша задача — пополнить запасы до необходимого уровня, чтоб не вызвать у вас недовольство весной.

— Не знаю, что и сказать, но мне так стыдно. У вас нет даже времени, чтобы позировать мне немного, хотя бы часик в сутки.

— На это, многоуважаемый Пётр Иванович, я скажу, что скоро землю скуёт мороз, настанет зима и времени будет уйма, вот тогда мы и займёмся искусством, — успокоила его Катерина, умело орудуя у печи.

— Дай бог… Дай бог, — пробубнил Пётр Иванович и удалился в свою комнату.

Катерина стала замечать, что Пётр Иванович в последнее время стал уделять ей слишком много времени, смотрел на неё ласковыми радостными глазами, из которых струилась живая любовь. Ей стало трепетно сладко, оттого что она любима, и, подумав, что эта любовь принесёт дорогому и близкому ей человеку боль и разочарование, она пришла в смятение. «Что предпринять? Как ему помочь?» Ей он очень нравился. Она его даже любила, как отца. Быть его женой — это полнейший абсурд. Быть любовницей — это вообще не обсуждается. У неё есть муж и пятеро детей. Как она посмотрит им в глаза и что скажет? Это не укладывается в её сознании. Тема закрыта. Конечно, Пётр Иванович этот вопрос поднимет, как только созреет. Разумный ответ у неё уже был заготовлен в голове на такой случай. Ответ был мягким, уважительным и обоснованным.

Каждую неделю она должна была отмечаться в местной полиции. При очередном посещении ей сообщили, что она может возвратиться домой. Но пропуск нужно выкупить. Стоит он десяток яиц, или лукошко картошки, или пять килограммов пшеницы. Возвращаться ей некуда, но и здесь оставаться невыносимо, смотреть, как страдает близкий человек, — можно заболеть. О своём решении Катерина сообщила детям, но они категорически отказались возвращаться домой.

— Мам, живём мы в тепле, продуктов заготовили на всю зиму, а что нас ждёт в этой Сдесловке? Голодная зима, головёшки и холодный, вонючий погреб. Ты что? — горячился Михаил. Коля и даже Шурик — и те в один голос запротестовали. Катерине нечего было сказать в оправдание.

— Дети, — наконец нашлась она: — А вдруг вернётся отец? Больной, за ним нужен уход.

— Мам, не придумывай ты ерунду. За кого ты держишь отца? За глупца? Ты же прекрасно знаешь, что как только он появится, его сразу повесят, — парировал Миша.

— Что тут за разборки? — спросил вошедший Пётр Иванович.

Дети притихли, давая возможность матери прояснить ситуацию.

— У нас появилась возможность возвратиться домой. И мы с детьми обсуждаем эту радостную весть, как это нам лучше осуществить.

Услышав это сообщение, Пётр Иванович потерял дар речи, не задерживаясь, он прошёл в свою комнату и больше не появлялся до самого ужина. Кушал он в хорошем настроении и в конце сказал, глядя прямо в глаза Кати:

— Этот вопрос нужно крепенько обсудить и не пороть горячку, — сказал, уходя спать.

Утром Пётр Иванович вышел на кухню поздно. По всему было видно, что ночь он провёл, бодрствуя, в горьких терзаниях. Тёмные круги под глазами, мутный взгляд говорили о том, что за ночь он пережил и передумал многое. Но сейчас, когда всё позади, когда он трезво всё обдумал и успокоился, решил ограничить свои действия только советами и помощью, если потребуется. Позавтракав, он поблагодарил и похвалил хозяйку за вкусный завтрак, спросил:

— И что же мы решили?

— Ах, Пётр Иванович, подумали мы и решили ехать домой, вдруг приедет муж. Он весь израненный, ему нужна будет моя помощь, а нас дома нет. Дело это решённое, чувствую, так будет лучше и честнее, да и возможность такая появилась. Возьмём пропуск и… — сбивчиво заговорила Катерина, не глядя на собеседника.

— Ваше решение кажется мне довольно необдуманным и ошибочным. Я помогу вам, чем смогу. Первое — насушите себе сухарей побольше, а я постараюсь подыскать для вас тёплую одежонку. На дворе уже всё замёрзло.

Через неделю Катерина опять искусно преобразила свой образ в старуху, и её с детьми Пётр Иванович отвёз в Карачев. С большим трудом он посадил их в теплушку, прицепленную к паровозу, идущему на Брянск. При расставании со слезами на глазах Катерина сказала:

— Вот и всё, дорогой мой Пётр Иванович, что я смогу для вас сделать.

Он посмотрел на неё недоумевающими глазами и, сообразив, что она поняла его состояние, растерявшись, ответил:

— Так вы из-за этого обрекаете себя на страдания? Прости ты меня, Катенька…

Поезд тронулся, грохоча металлом, укутываясь густым паром в морозном воздухе. Фигура Петра Ивановича растаяла в дымке густого пара, смешанного с лёгкими кристалликами искрящих снежинок. Гудок паровоза, как бы на прощанье, надрывно рявкнул в вечерней мгле, и, пробуксовывая по скользким рельсам, лязгнули колёса по обледеневшим рельсам, поезд медленно, но уверенно стал набирать скорость. С облегчённым сердцем Катерина глядела в замутнённое окно теплушки, но ничего не могла рассмотреть, кроме медленно проплывающих тёмными силуэтами теней разрухи войны.

Глава десятая

Здравствуй, Сдесловка!

После мучительного скитания по железнодорожным путям, длительным суточным ожиданиям на холоде, многочисленным проверкам голодной, простуженной и опустошённой семье Катерины наконец удалось приехать домой в деревню Сдесловку. Дети отчуждённо смотрели на мать, не понимая её неразумного решения.

Перво-наперво представилась старосте деревни. Она подошла к дому старосты Солодухина в сопровождении своих детей и стояла там, на улице, в ожидания его появления. Был солнечный морозный день. Увидев её, он дёрнулся головой, не поверив своим глазам.

— Жива?! Ущипните меня! Вот живучий выводок, никакая зараза их не берёт! Ну, на этот раз… — не договорил свой приговор староста и уставился на самокрутку.

Он прищурил свои бычьи глаза, не находя подходящего, соответствующего случаю, в его понимании, словца, дунул со злостью на самокрутку и затянулся, набираясь тем временем мудрости, а если прямо сказать — собираясь с мыслями. Этот визит вывел его из равновесия, он всеми правдами и неправдами старался избавляться от духа партизанщины в своей деревне. И это ему почти удавалось, но вот такие непонятливые элементы, как Катерина, возвращались и возвращались, портя ему настроение одним только своим видом.

— Я тоже рада, Семён Андреевич, что вы живы и… продолжаете управлять деревней в полном здравии. Вот пропуск, разрешающий мне вернуться домой, как лицу, не представляющему никакой опасности оккупационным властям, — без тени страха или смущения заявила Катерина, зная наперёд, какой приём её ожидает.

— Какая там опасность… — с ожесточением махнул рукой староста. — Мороки от вас да неприятности… Вот теперь ломай голову, куда вас, оборванцев, пристроить… Ладно, иди к Филоновой Анне — Овсеихе, скажи старухе, что я послал вас на постой временно, там посмотрим, время покажет, что делать с вами.

Овсеиха жила с пятнадцатилетней дочерью в маленькой хатке площадью всего двенадцать квадратных метров в самом центре деревни. Пристроек никаких не было, кроме крошечных сеней. Катерину радовало то, что хозяйка не возмущалась и была доброжелательна и терпелива. Овсеиха всегда считалась самой бедной жительницей деревни, даже в лучшие времена они редко ели хлеб и жили только на картошке. Поэтому староста и подселил Катерину с детьми в эту семью, чтобы они испытали сполна самого горького лиха.

Ещё перед выселением из деревни Катерина передала своей хорошей знакомой Фросеньке ключи от своего погреба и попросила её присмотреть за сохранностью своего имущества. В погребе было сорок мешков картофеля и два мешка пшеницы. Катерина была убеждена, что голодать ей с детьми не придётся, имея такие запасы.

«Всё забрали полицаи», — в ответ на просьбу вернуть ключи нагло заявила Фросенька, тем повергла Катерину в шок. Правда, ключи вернула. В погребе даже бочек не оказалось.

— Отольются тебе слёзы моих детей, — пообещала Катерина Фросеньке, увидев свои бочки у неё в сарае.

На что та ответила:

— Я взяла их для сохранности, но чтоб ты не думала, что я такая жадная, я дам тебе мешок картошки и каравай хлеба на первый случай, а дальше заработаешь — молодая и здоровая, силы пока есть. Пора забывать привычку за мужниным хребтом булки жрать! Поживи, как все мы, поешь сольного от пота ржаного хлебца! Если, конечно, достанется!

— И на том спасибо, — расплакалась Катерина горькими слезами от такого обмана, выходя от Фросеньки. — Оставила нас на голодную смерть, и пожаловаться некому.

Потянулись тяжёлые, изнурительные трудовые будни. Катерина со всей своей семьёй батрачила целыми днями у Вачихи, обмолачивая хлеб. Работали втроём, Шурик смотрел за сестрёнкой. Немного заработали хлеба и картошки. Закончили обмолот только к середине декабря. Свои продукты, заработанные тяжким трудом, Катерина хранила на старой селине в своём погребе. У бабки Овсеихи погреба не было отродясь, картошку она держала в подполье. Через каждые два дня Катерине приходилось ходить за картошкой через всю деревню в свой погреб.

Перед самой войной Степан решил построить новый дом. Купил лес, и новый сруб стоял напротив старого дома, через дорогу. Старый дом сгорел, а сруб остался целым и невредимым, так как не имел покрытия крыши и стоял метрах в семидесяти от пожара.

Идёт Катерина в очередной раз за картошкой и видит, что братья Пехтярята режут её лес, лежащий возле сруба. Она прямо остолбенела от такого самоуправства и открытого воровства. Подошла и говорит им:

— Что же вы, братцы, делаете? Лес ведь это мой, у нас сгорел дом, и нам этот лес нужен.

— А ты что, жить собираешься? Да я завтра те, курва, душу выниму! — заорал полицай, выходя из себя и меняясь на глазах.

Он так взбесился от охватившего его зла, аж весь затрясся. Какая-то партизанская нечисть делает ему, полицаю, замечание.

— А зачем откладывать, вынимай сейчас, — невозмутимо, выставив грудь и раскрыв свои чёрные, как ночной омут, глаза, подчёркнутые сажей, показав отвратительную маску колдуньи, бесстрашно наступала Катерина на заробевшего вдруг Пехтярёнка.

— Изойди, сатана! — заорал он пуще прежнего и с размаху ударил её в грудь прикладом винтовки.

Глаза её закатились, и она рухнула без сознания в снег. Эту громкую брань слышали многие сельчане и, осмелев, начали собираться, вылезая из землянок. Из толпы послышались угрозы: «Изверги, бандиты, воры, средь белого дня крадёте чужое, совесть совсем потеряли». Катерину унесли в чей-то дом. А братья-полицаи в тот день перестали резать лесоматериал. Они спокойно собрали свои инструменты, затаив зло, ушли к себе домой. Но идея прибрать сруб в удобное время в свои руки не покинула их головы и засела там прочно.

Потом весь сруб целиком они продали на Кугуевку за двадцать пять тысяч рублей советских денег. Вся полиция тогда ржала над ними, на что Пехтярята отвечали, что Советский Союз пока ещё никто не отменял, а значит, деньги конвертируются.

Данный случай послужил уроком мужества бедной женщины для всех перед вооружёнными бандитами и предателями. К этому времени уже начали доходить слухи до жителей благодаря листовкам партизан, распространяемыми кем-то по ночам, о разгроме фашистов в некоторых направлениях и наступлении Красной армии по всему фронту. И полицаи уже начали задумываться о своей незавидной участи. Но самое главное, народ стал понимать скорую и неотвратимую развязку этой бойни и поднимать голову, выражая своё недовольство в глаза предателям, не боясь расправы.

Катерину взяла к себе племянница Степана — Мошечка, дочь его старшего брата Иванца, который находился в данный момент в партизанах. Её звали Марией, но так как она уродилась хрупкой и маленькой, то муж её прозвал Мошечкой, а отсюда и пошло прозвище — Мошечка, и Мошечка.

Муж её воевал на фронте, а жила она в просторной хате на видном месте — посреди деревни. Два её сына, шести и четырёх лет, и сама она жили у её матери, сама же она была редкой гостьей в своей родной усадьбе. Ей нужен был сторож в хате, да и погасший очаг очень сильно смущал её. Постоянно поддерживать его было некому, а без него, как известно, дом быстро стареет и гниёт.

С молотьбой хлеба, который стоял омётом на крытом гумне общего пользования, у неё тоже был напряг — сильная задержка, одной ей эта работа давалась с трудом; Катерина представлялась ей идеальной помощницей; Мошечка ухватилась за удобную ситуацию и велела отнести Катерину в свой пустующий дом. Уложили её на печь, дали понюхать нашатырный спирт, и она открыла глаза.

— Слава богу, Катя, — заворковала Мошечка, — я так переволновалась за тебя. Проклятые выродки, распустили руки, и нет на них никакой управы, жульё болотное. А ты лежи, поправляйся, жить теперь ты будешь у меня. Сейчас я схожу и приведу твоих деток.

Несколько дней Катерина не могла встать. Огромная опухоль и гематома образовалась на грудной клетке, свидетельствуя о её серьёзном положении. Перепуганные дети неотступно находились у её изголовья, ловя каждый её намёк и пожелания с готовностью исполнить их.

Михаил дал страшную клятву: своей жизнью поклялся отомстить Пехтярёнку за его преступление и нанесённые увечья любимой матушке. Он радовался, что оружие у него зарыто в огороде, и ждал возможности его применения. Дело это откладывалось до более тёплых времён, ибо извлечь винтовку из мёрзлой земли было довольно проблематично, что крайне угнетало нетерпеливого Михаила.

Прошло уже достаточно много времени, а начальник полиции Плюсковской волости господин Кондратенко так и не решился осуществить давнюю мечту отомстить секретарю Прибыльскому за поруганную честь. Это понятие в сознании полицая никак не ассоциировалось. Слово честь просто отсутствовало в его лексиконе, потому что отсутствовала сама честь. У него в сознании существовало собственное царство, в котором он царил единовластно по собственному усмотрению. Внешние помехи он старался избегать всеми доступными средствами, одним из которых являлась торговля так называемой честью.

Противоречия враждующих сторон внешне затихли. Прибыльский всё это время относился к начальнику полиции без должного уважения, при встречах даже не замечал его. Кондратенко, напротив, забыл о существовании этого сморщенного лимона, тем более для него в волости был только один авторитет, но с большой натяжкой, это сам старшина волости. С остальными он не здоровался и не замечал никого в упор. Какое-то смутное очертание того давнего оскорбления, нанесённого этим пройдохой, благодаря которому он, Кондратенко, лишился своего награбленного золота, врывалось в его душу негодованием, требующим отмщения. Тогда он вновь задумывался над возможностью вендетты.

Как-то осенью, когда мороз сковал землю и воды тонким слоем льда, ехал верхом начальник полиции на своём любимом жеребце домой. Был вечер. Лёгкая изморозь, кружась в воздухе, медленно опускалась на землю. Видимость незначительная, метров сто — сто пятьдесят, не более.

Не доезжая старого деревянного моста через речку Поссорь, Кондратенко заметил сгорбленную фигуру секретаря волости, вступившего на бревенчатый настил его. В его голове с бешеной скоростью прокрутились все перипетии, связанные с этим злобным человеком. «Исключительно удобный случай. Другого такого не будет», — промелькнула шальная мысль в сознании полицая. Подленькое дельце всегда неожиданно и спонтанно. Возникающие мелочи исправляются по ходу действия.

Он пришпорил коня и на полном скаку врезался в бок Прибыльского, стараясь толкнуть его ногой как можно сильнее. Подгнившие поручни моста были настолько слабы и низки, что секретарь, кувыркаясь, как подбитая дикая утка, улетел вниз с высоты не менее десяти метров.

Кондратенко даже не остановился и не полюбопытствовал. Он слышал крик падавшего с моста секретаря, треск разбитого льда и наступление полной тишины в вечерней мгле. Чтобы не привлекать внимания людей, которых днём с огнём не сыщешь, он проехал полем прямиком в Сдесловку и остановился у старосты деревни Солодухина. По пути он придумал цель посещения, которая его полностью бы оправдала.

Солодухин был рад встретить такого высокого гостя. Староста выставил самогон, нажарили сала с яйцами, да со свежесваренной картошкой и хрустящими солёными огурчиками с чесночком, перчиком и душистым укропцем. Они славно посидели за полночь. А так как было уже поздно, то Кондратенко остался ночевать у гостеприимных хозяев. Ночью выпал обильный снег, прикрыв всё пушистым ковром.

Утром как ни в чём не бывало начальник полиции Плюсковской волости сидел у себя в кабинете, как вдруг на столе у него раздался телефонный звонок, и сердитый голос старшины приказал ему незамедлительно явиться к нему на приём с докладом.

Кондратенко точно знал, по какому вопросу его вызывает шеф, но, как всегда в последнее время, скромно, как-то потупившись, вошёл в кабинет старшины волости господина Филонова.

— Я слушаю вас, господин старшина.

— Это я должен тебя слушать! Где ты болтаешься, чёрт побери! Я вчера за тобой вечером посылал домой, тебя нигде не могли разыскать? Как провалился в преисподнюю! А здесь творится чёрт знает что!

— Я находился в Сдесловке у старосты Солодухина. У нас с ним уговор есть по засылке в партизаны своего человечка. Ну, мы там засиделись за полночь, я и заночевал у него. А в чём, собственно, дело?

— А ты что, и правда не знаешь?

— Что я должен знать? Конечно, нет. Я только что приехал, и тут ваш звонок.

— Ну, чёрт возьми, ты и даёшь. Ты хоть знаешь, кого мы сегодня, можно сказать, потеряли?

— Так говорите же, в конце концов, — не выдержал Кондратенко этой загадочности.

— Кто-то сбросил секретаря Прибыльского в реку. Он сильно расшибся об лёд да долго пролежал в ледяной воде. Сильное охлаждение и обморожение. Врач не даёт никакой гарантии, что выживет. Неизвестно, сам он упал или кто помог? Когда сторож делал обход, он и обнаружил его в речке. Следы запорошил снег. Там, правда, воды почти нет, поэтому секретарь и не утонул.

— Какая утрата! Кто бы мог предположить? — простонал с неприкрытым притворством Кондратенко и сел от набежавшей печали на стул, прижав для пущей убедительности руку к своему сердцу. — И кем теперь заменить такого деятельного работягу?

— Свято место пусто не бывает. Найдём замену. Главная твоя задача — это раскрыть это преступление.

— Буду стараться, но скажу вам откровенно, задача почти невыполнима. Единственно, нужно расспросить жителей близлежащих хат, может, на наше счастье, кто что-либо видел и сумеет сообщить нам ценные сведения.

На этом Филонов отпустил полицая заниматься делами.

Прошли два дня, за которые Кондратенко лично опросил всех жителей, проживающих в районе моста. Никто ничего не видел и не знает, но явно чувствовалось, что даже если бы кто и знал, то, увидев следователя, не стал бы подвергать себя смертельному риску. Цель, которую преследовал Кондратенко, была правильно спланирована и оправдала себя полностью.

Наутро третьего дня все узнали о том, что секретарь волости скончался, не приходя в сознание. Больше всех, наверное, радовался начальник полиции. Он даже на радостях зажёг лампаду, висевшую у него в доме возле божницы у лика святых мучеников, которых Кондратенко предпочтительнее всех святых обожал…

Торжественные похороны состоялись на Плюсковском центральном кладбище возле разрушенного большевиками Храма Господня. Это старейшее кладбище было закрыто сразу после революции в связи с тем, что на нём хоронили только почётных граждан; об этом свидетельствовали мраморные и гранитные памятники, сброшенные со своих постаментов. После речей, молебнов и салютов был дан обед. Дорога была открыта для всех желающих. Как отмечалось, ни один простой житель волости не посмел присутствовать на этих мероприятиях, несмотря на то, что время было голодное, а там была возможность вдоволь поесть таких продуктов, которые редко снятся отдельным счастливчикам.