Бесплатный фрагмент - Подлые химеры

ЦИКЛ РОМАНОВ: «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И ВОСКРЕСЕНИЕ»

«Наблюдатель постоянно подвержен опасности ошибиться.

Положение его можно сравнить с положением астронома,

который старается определить настоящее строение и движение небесных тел. Перед глазами его совершаются иногда весьма блестящие явления, носятся облака, играют зарницы, мелькают падающие звезды, подымаются столбы северного сияния, светятся радужные круги, кресты и пятна, наконец, проносятся огненные метеоры, подобные огромным и ярким светилам.

Астроном впал бы в грубую ошибку, если бы принимал все это за настоящие небесные явления. Он знает, что весь этот блеск и все эти перемены не касаются действительного неба, что все это явления воздушные, что далеко за пределами этих явлений и совершенно независимо от них совершают свой правильный путь те действительные небесные светила, которые он должен изучать».

РАСХОЖЕЕ

Химера первая

Глава первая. Шутки кончились

Положительно невозможно понять хоть что-нибудь о делах барона Шлиппенбаха!

Досужий молодой человек увидел во сне что-то забытое: к зиме барон объяснился.

Венчание происходило в церкви Пажеского корпуса: в раздувшемся платье из воздуха с лентами невеста и в черном сюртуке православный барон под руку прошествовали к поставленному посреди церкви аналою.

Пахло покойником, брезгливо морщась, жених держал перед носом надушенный платок; шаферы подняли венцы над головами — на полу было слишком грязно, чтобы становиться на колени.

Бессмысленно невеста что-то жевала; священник взял конец покрова, висевшего на иконе, и накрыл ей голову.

Я подавил в себе низкое и глупое желание.

Недвижный смех мертвил все существо барона — священник после краткого ритурнеля завел свою каватину: пугал и заводил в лес, откуда без молитвы нельзя было выйти: сношения с женою в дни ее очищения — суть прелюбодеяния, ребенок же, если он будет зачат в это время, получает имя Мамзер.

Барон шевелил ботинками из желтой нечерненой американской кожи с ременною шнуровкою спереди; нанятые Берестов и Щетинин ходили с фотографическими аппаратами; в правом виске подвенечная чувствовала непонятную живую боль, которая переходила в затылок и темя: в ее голове проносилась ассоциация идей.

Господа Берестов и Щетинин — они спорили. Берестов был вылитый Лютер, Щетинин мало чем отличался от доктора Экка! Егор Иванович Берестов был во вретище из верблюжьего волоса, Щетинин же Илья Иванович стряхивал с одежды известку.

Возвращаясь из церкви, баронесса почувствовала очищение.

Снег был довольно глубок, при легком морозце.

Гости нашли вино превосходным и бекаса удивительным.

— Китов ловят по ночам! — напомнил молодым профессор Салазкин.

Когда шутки кончились, гости принялись расходиться.

Оставшись наедине с женою, барон прижал ее половиной лица к своему локтю и согнутым по суставу указательным пальцем несколько раз провел по ее свободной щеке.

Ее внутренно поводила худо скрываемая гадливость.

Дверь из гостиной позади портьеры тихо отворилась: Егор Иванович Берестов сделал снимок.

Прошло с час времени.

Больная бледная луна, пробегавшая по облакам, то выказывалась из-за них, то опять исчезала.

Глава вторая. Ложные страхи

Усатое круглое лицо глядело большими беспокойными глазами.

«Нет ничего легче, как схватить простуду и нажить себе скверную болезнь!» — написано было на нем.

С седыми баками, как у покойного Ибсена, с неровными и неподвижными бровями Владимир Максимович Фриче имел фигуру, обделенную грацией: квадратное туловище покоилось на массивных бедрах, ноги были искривлены, ляжки излишне округлы; его руки не носили следов мозолей.

В шинели с крагеном он высадился в Малоархангельске: на море ходили волны.

Земство помещалось в реставрированном здании упраздненной школы кантонистов: пахло росным ладаном и деревянным маслом.

Ему не протянули руки и не предложили стула: для него приготовлен был табурет черного дерева.

«В глухой провинции один день постоянно похож на другой, и каждый следующий не приносит с собой ничего нового, — Владимир Максимович помнил. — Что с того?!»

Без всяких изворотов он прямо приступил к делу.

— Ложные страхи задерживают ваши действия и служат к усилению ложных слухов! — ему в ответ смеялись люди одних с ним лет, но выше ростом.

— Пожалуйста, без шаблонных фраз! — он попросил.

— Оставьте нас говорить так, как мы хотим! — они возвысили тон.

Ему показалось, что у этих людей, когда он говорил с ними, — глухие неприятные голоса, а взоры странные и предательски-вероломные.

Он отвечал им с оттенком резкости и раздражения, а потом, совершенно неожиданно для самого себя, стал стреляться на дуэли с каким-то вовсе не интересным и несимпатичным господином.

Наутро боль в голове напомнила ему, что он давно не был на охоте.

Лес стоял по пояс в глубоком снегу. Все то, что висело на нижних пушистых ветвях, было оборвано. Потирая себе левый глаз, на долю которого накануне пришелся сильный удар кулаком, Фриче заскользил между соснами.

«Все страшно закричали и обратились, выжидая, к дверям!» — вспоминал он про вчерашнее.

Он шел скоро, не оглядываясь, всё прямо.

Зимний лес тянулся без конца.

Хрустело под ногами.

Существо Владимира Максимовича, казалось, целиком перешло в глаза: каждая наступающая минута виделась ему отчетливее протекшей…

Он возвращался санной дорогой.

Торжествующая усмешка трогала его усы.

«Государь любит таких людей, как я!» — говорил в нем, точно эхо, внутренний голос.

На дрогах поставлены были клетки из полосового железа, и в каждой дрогло по живому медведю.

Поражала их тяжелая статуарность.

Глава третья. Вырешить дело

Графин ёмок, и руке легко достать его…

Новая кухарка с оттенком недоверия взглянула на изящного посетителя.

Он сбросил ей на руки пальто с воротником и выпушкой из шиншиллы.

Было средне морозно.

В комнатах лежала только что оставленная гитара. Мебель была старинная, карельской березы. Занавеси без подборов спускались на бронзовых кольцах.

Женский голос выбранил горничную: гость прислушался.

Ему было далеко за сорок, но он почему-то считался молодым человеком. Контуры его лица составляли правильный овал, в котором ни одна черта не обозначалась резко перед другою, волосы были черны и слегка завиты.

Вышла хозяйка: сейчас от парикмахера.

К блондинке больше идут локоны, к брюнетке — гладкие волосы; она сделала гладкую прическу с локонами на лбу и за плечами.

Она поцеловала его в лоб, пока он целовал ей руку.

Бронзовые часы на мраморном консоле пробили половину: это была половина второго.

— Так… так… — сказал гость, усаживаясь на низкий бамбуковый стул у рояля.

Подали хороший херес.

— Вы очень красивая женщина, но как женщина никогда мне не нравились. Вы нравились мне, как красивая! — несколько он гримасничал.

— В таком случае я положительно в отчаянии! — откровенно она позировала.

Его привлек букет свежих пармских камелий, смеявшихся над снегопадом за окном.

Она назвала трескучую польскую фамилию. Шелковое голубое платье прямыми складками падало на ее некрупные ступни.

— Дело необходимо вырешить в ту или другую сторону! — из правой руки он перебросил графин в левую.

— Куда-то все уходит, рассеивается, тает, погружается в первоначальный поток, становится неузнаваемым! — она пожаловалась. — И каждый новый мужчина представляется только копией предыдущего! На них все топырится! Они лижут пальцы!

Он медленно повел глазами по стене и остановился зрачками на фотографическом портрете иезуитского патера: еще бодрый телом и свежий лицом, с руками, заткнутыми за пояс, тот качал головою и моргал глазами.

— Кто-то подскочил, завернул подножку и захлопнул дверцу, — гость перевел взгляд на хозяйку. — Кто?!

— Мальчик.

— Раздетый для мытья?

— Одетый для катанья!

Ему промелькнуло что-то итальянское.

Поднявшись, он схватил молодую женщину за плечи, прижал к своей груди и, причиняя боль, вдавил металлические пуговицы сюртука ей в щеки.

Снова их волосы смешались.

Глава четвертая. Туловище козы и хвост дракона

История идет своим естественным ходом, и, как отдельные личности не решай вопроса, — путь этот будет тот же…

«Покамест!» — полагали они: пятеро молодых людей, знакомых между собою, и старуха, державшая на Выборгской стороне красильный магазин.

В них не было ничего особенного ни в дурную, ни в хорошую сторону — не гении и не уроды, они посильно принимали участие в городских веселостях.

Летали на зеленых санках через Неву к Сенату.

В длинных пальто из тюссора тараканили разных дам, порою слишком очевидно добиваясь их расположения; заглянув в какой-нибудь кабинет, вполне можно было увидеть их, играющих в карты. Бараньи котлетки, соус субиз — всегда двойные порции!

Повесы большой руки, на коньки ездили к Фомину; катались, для блезира подвернув ногу крючком.

«Меланхолия, тяжелые мысли, бесполезные сожаления — лишь мрачные химеры! — все пятеро были убеждены. — Рассеять их!»

В счастливом неведении они наполняли воздух своими свежими голосами: их вера в будущее была безгранична.

Андреюшкин вертелся на льду, как бес перед заутреней.

Преуморительные коленца выкидывал Осипанов.

Костюм Генералова обличал в нем перса.

С мальчишеским забиячеством катавшихся задирал Шевырев.

Последний, пятый, был высок, строен, но его членам недоставало некоторой гибкости и грации; движения его были слишком круты и несколько угловаты; это не вдруг замечалось, но ощущалось впоследствии уже бессознательно.

В крепоновом белом платке, страшно набеленная, старуха-красильщица смелым жестом высоко поднимала платье.

Катанье на коньках привлекало много публики.

Большинство было неопытно и неуклюже.

Городовой со знаком трезвости на груди следил за порядком.

Думал ли я тогда, что нахожусь рядом с пятью вскоре покойниками?!

Одетые для катанья, после него они раздевались для мытья: в окна заглядывали голубые соглядатаи; старуха-красильщица держала березовый веник, почти закрывавший ей лицо.

Волосы на ее лбу были подстрижены бахромою; она была сильного сложения, с втянутым животом и покатыми плечами.

Томление и жар усиливались; все были в короткостях и откровениях.

— Она положила прежде всего надергать моркови! — смеялись молодые, уворачиваясь от напарницы.

Ясно помню: невидимая рука отворила дверь в парную.

Химера!

Туловище козы и хвост дракона!

Глава пятая. Под видом паясничества

Уродцам совершенно необходимы подходящие этажерки и консоли.

Елена Николаевна ужасно любила вещи, и мелкие, и крупные, но хорошие вещи — чтобы они были куплены в хорошем магазине, сделаны у хорошей француженки, и все настоящие.

Большой ясеневый комод против окон сплошь был заставлен безделушками из фарфора и бронзы: статуэтки имели вид целой коллекции; иным приходилось лепиться на подоконниках или даже просто стоять.

Солнце еще не выглянуло из-за рояля.

В комнатах было чисто и мило.

Громоздкая со стены свисала картина: «Спор Лютера с доктором Экком на Лейпцигской Диете 1519 года».

Еще девочкой она была совращена в католичество: иезуитский патер заменил слово: из-под армяка виден был имярек. Слово пришлось в желаемую точку.

Я видел ее то становившуюся на стул, чтобы достать высоко стоявший предмет, то опускавшуюся на колени, чтобы достать нужный из-под кровати — она сознавала, что существующий порядок вещей далеко не таков, каким должен быть, а основан по большей части на бессмысленной случайности, слепой силе, эгоизме и насильственном подчинении.

Ее движения дышали грацией и живостью. Она поменяла местами маленький небесный глобус с большим земным: первый, стоявший на шкафу, отправился под кровать — второй, служивший для справок, проследовал в обратном порядке; бронзовый амурчик поместился рядом с фарфоровой грацией, огромные же с десятимиллионными косточками счеты до поры удалены были в прихожую.

Она была белокурой и не казалась хрупкой; я даже не могу сказать, красива она была или нет, как о самом себе: такое милое, неопределенное выражение лица, которому я могу дать значение, какое хочу — именно так я определяю лунной ночью туманное небо, какой-нибудь вымышленный ландшафт и подобные вещи: я близорук и ношу девятый номер очков.

— Полноте, что за предрассудки! — я вмешиваюсь в толпу.

Я удивительно неловок, конфузлив до болезни и иногда способен молчать как убитый.

Принужденно хохочут. Завязывается нечто вроде разговора: живое единое существо пленяет неотразимо — улыбка китайца, напротив, утомляет глаза!

Впечатление, как будто меня подхватили и понесли: куда же?!

— В гостиницу Кулона! Кафе Пассажа! Ночной клуб в доме Черткова на Дворцовой!

Мария Египетская!

Маргоскина неделя!

Лошадиный праздник!

Готова была начаться свалка.

Определенно что-то затевалось под видом озорства и ребятничества.

Паясничества и гаерства.

Ерничанья, фарса и каламбура.

Глава шестая. Лик ангела

Николай Александрович Ракинт имел сына от первого брака — Владимира.

Они жили у Египетского моста в собственном доме: трехэтажный каменный дом довольно благовидной наружности.

Стол стоял с интересною резьбой: ослепительной белизны занавески отражались в сверкающих стеклах. За ужином подавали холодного поросенка, гусиные полотки, индейку, молочную кашу и хворост с вареньем.

«Сначала в зимний театр, а уж потом в театр!» — любил приговаривать отец.

У него было три слабости: женщины, мужчины и дети.

В детстве Владимира то раздевали для мытья, то одевали для катанья.

С распухшими ногами и в бархатных сапогах Николай Александрович выводил сына к гостям: им нравились открытая наружность и бойкие ответы мальчика.

Шло время — Владимир рос. Осматривая его, Эммануил Федорович Мориц всякий раз качал головою. Владимир смотрел как обиженный. Что-то неуловимое обличало в нем молодую женщину.

— Доктор, у меня ангина? — Владимир Николаевич спрашивал.

— У вас — вагина! — доктор умывал руки.

Как-то в Гостином у Вольфа Владимир Ракинт купил книжку.

Женщина, стыдясь и дрожа, шла по темному саду и где-то в беседке отдалась невидимым жарким объятиям. А, кончив отдаваться, на обратном пути, когда от радости осталось только ощущение смятого тела, вдруг вспомнила, что ее видел кто-то большой и лучезарно-белый…

Утро застало Владимира в сильном изнеможении.

В измявшемся дезабилье он стоял у столика, убранного кружевами, на котором набросано было множество вещиц, предназначенных для ухода за кожей и волосами — в руках у него был светлый черепаховый гребень с серебряным ободком. Большой букет камелий высился в хрустальной вазе, достигая плеч юноши. Солнце бросало снаружи косые взгляды, воздух пропитан был запахом не то пудры, не то духов — запахом, который я не мог вполне распознать.

— Я долго бродил по темным аллеям, на которые луна клала прихотливые тени, — Владимир замялся, — пока меня не пронял довольно-таки свежий ветер.

— Переодевшись женщиной? — я помог. — Просто из фантазерства?!

Владимир благодарно кивнул.

— Именно! — его голос вздрогнул и зазвенел. — В Демидовом саду!

Волосы развились у него на лбу, и это дало его лицу страстное выражение. Ногтем большого пальца Владимир провел по зубьям гребенки, производя резкий скрип, — березовые деревья, мгновенно распустившиеся, встали у него на пути, наполняя воздух своей благотворной свежестью.

— Беседки — их там множество! — я вел его. — Кого видели вы в одной из них?!

Что до меня — я видел лик светлого ангела.

Глава седьмая. Третейский суд

Улыбка китайца утомляет глаза.

Китаец жил в доме Тацки на Литейном против Бассейной, неподалеку от квартиры Эдельсона.

Летом китаец ходил в лес и делал разные вежливости грибам — зимой в раззолоченном кимоно из тарталамы и огромным янтарем в зубах лежал на тростниковой циновке.

Он появился на свет от небогатых родителей в саду, полном зелени и аромата; спокойная теплота в его квартире смягчала воздух, напоминая о запахе отцветших камелий.

Несколько ваз, расставленных почти без симметрии, красовались, соответственно, на полу, подоконнике и камине; пестрая птичка неподвижно сидела под пневматическим колоколом.

Мы видим людей, потому что слышим их!

Скользнув правой ногой и, весь грация, китаец настежь отмахнул дверь на лестницу; вперед он улыбался: звонившим был Эдельсон, и Лихунчан знал это.

Судорожно вошедший схватил опахало и изломал его.

— Извещение от генерала, — он протянул китайцу лист дорогой бристольской бумаги с загнутым вверху уголком. — Массовые стачки рабочих вызваны англо-японским подкупом!

Бегло Лихунчан просмотрел: изжеванное лицо бывшего клоуна расплылось в широкой улыбке.

— Но мой друг! Какой генерал?! Вы принесли мне письмо Белинского Гоголю! Как вы его раздобыли?!

Эдельсон удивился бы меньше, если бы в него выстрелили в упор.

— Мне передал Ульянов, — ответил он через некоторое время, — но я положительно был уверен, что это письмо от графа Череп-Спиридовича!

Улыбка китайца, раздвигавшаяся все более, решительно переходила в смех.

Письмо курьеза ради написано было двойным пером.

Где-то в отдалении солдаты пропели молитву.

Эдельсон пребывал в глубоком недоумении. Воля его ослабла, энергия истощилась, в нем упало и замерло все живое…

— Господин Эдельсон! — официальным тоном будто бы произнес товарищ прокурора, — потрудитесь одеться, вы арестованы, и мы произведем у вас обыск. Понятые здесь?

— Здесь, ваше высокоблагородие! — ответил будто бы урядник, прикладывая ладонь к козырьку форменной фуражки…

Китаец надел очки в хрустальной оправе и заглянул в будущее: множество шей наклонено было над тарелками щей; закуплена была целая обстановка из полированного грушевого дерева; из одного литературного столкновения возник третейский суд; пришла телеграмма с роковым словом: скончался.

Глава восьмая. Смех над дюнами

На арбах ехали арабы, за мулами следовали муллы.

«Эта женщина не так жирна, как мясиста!» — показывали одни на баронессу.

«Да, положительно», — соглашались другие.

Вечное солнце стояло над головами, ветра не было никакого — твердо верблюды ступали на раскаленный песок: жизнь не волновалась в их жилах, а текла вяло и медленно.

Приятно баронесса качнулась телом; арабы облизнули пальцы: франшипаны достанутся орфам? Левашники — фондюлям? Дрочены — ципридонам?!

Пушистая гвианская собака-обезьяна с длинным цепким хвостом бежала за караваном: что стало бы с человеком, будь у него хоть вдвое больше ума, если бы его руки оказались парою мускулистых ног?!

Жара стала положительно нестерпимая; собственные слова доносились как бы издалека.

Баронесса вынула шкатулку с облатками хинина: неумеренно громкий смех пронесся над дюнами: Петербург, гвардейские эполеты, высший свет — все оказалось миражом!

Она была красивой женщиной, но ни одним жестом не выдавала, что знает об этом. Блуза из серо-голубого бледного шелка, усеянного едва позолоченными цветами, покрывала ее множеством складок, обрисовывая стройный стан и роскошные формы. На баронессе была широкая шляпа из светлой соломы, ее ноги обуты были в сандалии желтой кожи.

В прошлом смолянка, имевшая шифр — знали про нее многие; муж прислал ей вид на отдельное от него проживание. Он бросил ее, как бросают наскучивший роман. Он мог бросить ее, как бомбу, начиненную порохом, — мало кто знал об этом.

Арабы делали самые глупые жесты, словно бы обнимали.

Талия у баронессы была свободная и круглая — ноги быстрые и разумные.

С ее появлением на балах все танцы расхватывались, за ее стулом помещалась толпа, ее букет не доживал до мазурки и, разобранный по цветочку, украшал петлицы фраков и мундиров.

Изящная двустволка от Лейе висела у баронессы за плечами: шестнадцатый калибр. Верблюды были тяжело навьючены тюками: веревки, молотки, бутылки водки, валяные сапоги, ергаки, сахарные головы, пищевые консервы.

Все шло своим порядком.

«Покамест!» — баронесса знала.

Душа совершенно не трогалась красотою барханов.

Арабы завели перебранку.

«Следственно вместо следовательно!» — баронесса откинулась.

Тут же винтовка переместилась ей в руки — грянуло, раскатилось над дюнами.

Пестрая бабочка, пролетая по воздуху, обагрила кровью свои крылья.

Глава девятая. Девочка с неба

Пост бригадного генерала не требует никакого представительства.

В павильоне Демидова сада пел русский хор Молчанова.

Пели недурно, хотя и кривлялись порядочно. Гудели голоса, было жарко и местами пыльно.

Уже немного на возрасте, в светлом сюртуке чисто военного покроя граф Артемий Иванович Череп-Спиридович сделал на полу лужу снегом, оттаявшим с его сапог.

Фата в себе он не чувствовал, но многие хористки готовы были хоть сейчас сойтись с ним.

— В наше грошовое и обманчивое время! — морщил Артемий Иванович скатерть.

В оркестре звучали фальшивые струны: мальчишка-чичероне переругивался с дурно одетой синьориной — граф Череп-Спиридович живал в Италии, едал спагетти, знавал Гарибальди: Джузеппе не делал никому особенного предпочтения перед другими.

— В маске и черном венециане! — граф и генерал вспоминал и показывал рукою.

Невольно он сгущал тучи романтизма вокруг головы бывшего своего предводителя.

— Когда его ранили, он, чтобы не чувствовать боли, превратил себя в предмет — окаменел?!

— Именно! — граф подтвердил. — На визитации лекарь с удивлением это заметил: он онемел и окаменел!

— Покамест?

— Покамест дело, которому он служил, не вырешится в ту или другую сторону! — генерал облизал пальцы.

От природы не слишком речистый, он имел ту развязность, которую имеют все военные, особенно служившие в кавалерии.

Хор пел, постепенно усиливая тон. Жар возрастал, от публики поднимался гул. Добрая и грациозная девочка играла на арфе так искусно, что поневоле хотелось спросить, а не сошла ли она с неба?

— Клянусь Господом Богом и Его небесным воинством! — Артемий Иванович ухватил душивший его воротник.

Хористки возвысили голоса до крика. Молчанов, приятно изогнув стан, держал над головою девочки золоченый венец.

— Клянусь вам всем, что есть святого! — граф опрокинул стул.

Немой ужас оледенил его всего разом, и волосы встали дыбом на голове его; омлет с шампиньонами, крокетки из дичи, спаржа под белым соусом — всё оказалось разметенным по зале.

Хор заревел что-то гулкое, протяжное и болезненное.

Потолок в заведении разверзся — в открывшемся проеме мне увиделся лик светлого ангела — граф и генерал Артемий Череп-Спиридович отделился ногами от пола и через дыру вознесся к небу.

Глава десятая. Человек с физическим недостатком

Человеку с физическим недостатком легче раздеться перед людьми, которые о нем знают…

Новый год наступил с покрывалом на лице.

В небольшой комнате, вроде библиотеки или курительной, стены которой были выложены метлахской плиткой, несколько человек наскоро пили шампанское. Слишком низкое помещение было полно дыму — все находившиеся там медленно растирали себе грудь, руки и плечи.

Принужденно барон Шлиппенбах посмеивался: смехом он старался прикрыть свое смущение: левая нога была укорочена у него против правой. Боясь возбудить к себе чувство, похожее на отвращение, он вертелся и облизывал пальцы, словно сейчас обжег их. От вечной подвижности, поворотливости решительно он походил на жируэтку. На нем все топырилось, он беспрестанно обдергивался.

— Бал, — он рассказывал. — Все, натурально, в перчатках, один я в варежках!

Было уже утро — где-то солдаты пропели молитву.

— Страшен сон, да милостив Бог! — донеслось.

Голоса были высокие, детские.

Первый секретарь французского посольства граф Рейзет закурил сигару, чтобы разогнать дым. В зеркале, исцарапанном брильянтами, отразились безобразно поднятые брови: чья-то душа стояла перед загадкой.

На влажные еще ноги барон натянул белые, с галуном, панталоны; он говорил как всегда развязно, но в голосе его послышалась как будто тревога: он начал торопливо прощаться, точно он опоздал куда. Он объяснил, что должен в Москву дневным поездом. Его не удерживали.

Он отыскал свою шляпу и вышел.

Широкая мраморная лестница была устлана ковром, по сторонам зеленела шпалера из экзотических растений.

Ступая на одну ногу легче, нежели на другую, барон принялся спускаться.

«Дело необходимо вырешить в ту или другую сторону!» — была мысль.

Легким толчком, мимоходом, Шлиппенбах поднял муть в сосуде с отстоявшейся водою. Его вера в будущее ежемгновенно росла: он словно бы надломил цветущую ветку яблони.

И вдруг точно кто плеснул чем в лицо — девушка соткалась из ничего, с огненными глазами и китайской ножкой: она поманила его: широкие рукава кимоно, скользнув, обнажили розовые локти.

Ему положительно некуда было деваться — уже наверх он пошел за нею.

— Проси, чего хочешь! — он простонал.

Он был скуп на малые расходы и безрасчетно щедр на большие.

Она засмеялась нехорошим, холодным смехом.

Невидимая рука распахнула дверь на чердак: чудовищно барон напрягся и тут же лишился сил.

Тело упало на крышу, оттуда скатилось в водосточный желоб и, выскочивши из него, рухнулось в переулок.

Химера вторая

Глава первая. Неизвестно что

Все осталось как будто таким же и в то же время стало другим.

Поутру, встав ото сна, Александр Платонович Энгельгардт сидел на постели и думал о чем-то далеком.

Он был вял в движениях, но не худ на лицо.

Доложили о завтраке.

Из-под салфетки, покрывавшей стол, высовывалась голова легавой собаки — драпри скатерти придавали ей какой-то египетский вид: она неподвижно вперила в Энгельгардта два жиром заплывших глаза: давненько уже Александр Платонович не ездил за зайцами и не ходил с ружьем.

К завтраку поспел Барсов: замелькали тени известных людей: баронов, графов, генералов — все они, каждый по-своему, были неприятны хозяину.

Английские, стоявшие на бюро красного дерева с медью, часы Нортона звонили каждые четверть часа каким-то таинственно-серебристым звоном; окна задрапированы были синими штофными занавесями; мебель, крытая шагреневой кожей, изукрашена была золочеными монограммами.

— Почему домой она шла пешком? — Барсов закончил рассказывать, и Энгельгардт начал задавать вопросы.

— В экипаже сломалось дышло, — Энгельгардт, ожидавший ответа, получил его.

— И что сделал барон? Дома?

— Он встретил ее на пороге отборной руганью.

— А баронесса?

— «Негодяй! — сказала она ему. — Ваше счастье, что у меня нет под рукой ножа!»

— Действительно, ножа не было?

— Разумеется, был, но во время супружеской ссоры по улице проходили солдаты, — гость отказался от третьей чашки чая.

Энгельгардт пальцем покачал пустой кувшин из-под молока.

— Солдат вел граф Череп-Спиридович? — как видно Энгельгардт уже знал. — Генерал, лично? А солдаты — кого вели они?

— Солдаты вели арестованных нигилистов: их захватили в парной.

— Всех пятерых? — Энгельгардт вскинулся.

— Четверых, — Барсов поморщился. — Главный ушел: самый опасный: голый убежал по морозу: ушел по крышам!

В столовой появился лакей, и разговор зашел о пустяках.

— Федор Михайлович, представьте себе, — Александр Платонович хохотнул, — тиснул намедни в «Отечественных записках», с продолжением: некто, похожий на Ибсена, приезжает в Малоархангельск и там в лесу встречает животное, не известное науке: внешне медведь медведем, а на самом деле — неизвестно что!

Делая перемену блюдам, внимательно лакей слушал.

Глава вторая. Женщина, статуя, труп

Оба они равно любили правду и добродетель и ненавидели порок и ложь, но Барсов не умел сдерживать порывов своего сердца, шел везде грудью и высказывал свое мнение напрямки — Энгельгардт же, напротив, сохранявший во всяком случае более равнодушия, не любил лезть добровольно в опасность без пользы себе и делу, старался избегать ее, когда можно было это сделать, и для достижения своих целей, особенно на пользу правосудию, не гнушался никакими средствами, если только можно было согласовать их с правилами чести и справедливости.

Александр Платонович Энгельгардт был следователем Окружного суда, Леонид Васильевич Барсов — товарищем следователя.

Когда Леонид Васильевич Барсов вошел в столовую дома Энгельгардта, первым словом, которое он произнес, было: «Химера!»

В окне Александр Платонович увидел, как две женщины, стоявшие на снегу, поспешно сели в сани и уехали.

«Сначала в зимний сад, а уж потом в театр!» — Энгельгардт знал: почтенная дама покровительствовала молодой вдове.

Все оставалось как будто таким же и в то же время стало другим: в задумчивости облокотившийся на перилы мудрец, глубоко вздохнувши, пошел по набережной своими мерными шагами.

— Орф, — Александр Платонович погладил пса, — по сути своей замечательная собака — жаль только, что жир не позволяет ему бегать: его хозяйка стояла перед зеркалом, пока не сошла с ума.

— В Симбирске? — Барсов повязал салфетку. — В чем заключалось ее сумасшествие?

— Она начала впадать в экстаз, а, впавши в него, могла подыматься от земли на воздух и еще — она приглашала солдат и по команде заставляла их оправляться перед зеркалом — тем самым! — Энгельгардт покачал молочный кувшин. — Она говорила, что она Мария Египетская, показывала свое тело: здесь, утверждала она, — я женщина; там статуя и дальше труп!

— Она причастна была к литературе? — незаметно Барсов облизал пальцы.

— В какой-то степени, — Энгельгардт задвинул собачью голову под салфетку. — Совсем еще девочкой, попав в столицу, она тесно сблизилась с Белинским и Гоголем, сделавшись передаточным звеном между ними. Общаясь с Белинским, она впадала в серафический экстаз, общаясь же с Гоголем — в инфернальный.

— Она родила двоих сыновей? — что-то такое у Барсова начало вырисовываться. — Одного от Белинского и другого — от Гоголя?

— Старшего, Александра, — для чего-то Александр Платонович уточнил, — она родила от Гоголя, младшего же, Иосифа, — от Белинского.

— Они жили с матерью в Петербурге? — Леонид Васильевич отказался от третьей чашки чая. — Дети?!

— Не совсем так, — Энгельгардт смахнул крошки с одежды. — Старший воспитывался в Симбирске, младший увезен был в Тифлис.

«Есть еще третий!» — помнили они о среднем сводном брате.

Глава третья. Человек — медведь

Когда Барсов ушел, Энгельгардт придвинул к себе книжку «Отечественных записок» и продолжил чтение.

Похожий на норвежца Владимир Максимович Фриче рассмеялся и тут же оглянулся посмотреть, кто это смеется. На черном и мягком скате Обводного канала стоял господин в пуховой шляпе, черной люстриновой крылатке и матерчатых перчатках. Где мог он видеть эти углубленные в орбитах зеленоватые глаза?! Седьмым или девятым чувством Владимир Максимович понял, что это — один из медведей, должно быть, самый небольшой из них, пойманный им в лесу под Малоархангельском и привезенный в Санкт-Петербург, но как смог он выбраться из прочной клетки полосового железа?!

«Девочку маленькую, что ли, этот Фриче не видит?» — Энгельгардт перевернул страницу и там ударили к вечерне: в десять часов подали чай, и разговор сделался общим: «Буква убивает, а слово животворит!» — сказал апостол Павел, застегивая перчатки. Переговорив о чем было надо, уже он взялся за фуражку, как вдруг Август Вицман обратился к нему с вопросом: «Чем успокоить дух, если назади стоит безжалостный, бесчеловечный поступок?!»

Решительно Федор Михайлович пытался Александра Платоновича интриговать: который же из поступков своих безголовый немец имел в виду? Подделку векселя? Отношения его с женою в дни ее очищения? А, может статься, измену отечеству?

В ушах Александра Платоновича звучал жалобный плач обнаженной девушки: возвратившаяся с катанья, она была раздета для мытья. Ей было около сорока, но она имела лицо маленькой девочки. Выскочив из парной, Федор Михайлович мелкими шажками пробежал по улице и растаял, как видение в белой пыли, поднятой налетевшим вихрем.

«Почему настояли вы, чтобы в первую ночь госпожа Сидякина непременно была сверху? Чтобы она оседлала вас, как амазонка?» — апостол Павел спросил.

«Все очень просто, я отвечу, — Вицман заторопился. — Такой женщине, как она, сломленной и уничтоженной, необходимо было вновь ощутить свою силу и свое величие. Я дал ей шанс почувствовать власть над мужчиной, одним из тех, кто правит подлунным миром. В счастливые для нас минуты она не просто заставляла меня трепетать от блаженства — она исцеляла себя от недуга, которым наделило ее наше больное общество!»

Предусмотрительно одетый в толстое пальто, делая прыжок, Фриче принял безукоризненную позицию боксера.

Престранный человек-медведь не принял вызова.

«Она беременна!» — произнес он сухо.

Фриче не понял ничего и только почувствовал, что сейчас за этим странным словом должен последовать взрыв громкого, веселого смеха и ждал его несколько времени. Вдруг все пропало, куда-то исчезло, и из всех человеческих слов в мозгу осталось только одно, неуклюжее, с буквами б-р-м.

Глава четвертая. Под видом ерничания

В отчете, переданном ему Барсовым, сообщалось, что под видом озорства и паясничества тайные последователи Гарибальди планируют провести в столице некую акцию, могущую иметь крайне негативные последствия как для отдельных лиц, так и для общества в целом; в то же самое время взятая под контроль и умело перенаправленная эта акция во многом могла бы снять определенное напряжение, устранить имеющиеся противоречия, установить между самыми разными сторонами атмосферу взаимопонимания и тем самым послужить к разрешению ряда актуальных проблем.

Игрок по натуре, Барсов непременно хотел акцию «оседлать», сыграть по максимуму и обратить тем самым зло во благо — благоразумный же Энгельгардт, не желая играть с огнем, склонялся акцию задавить в зародыше, устранить опасность, решить задачу-минимум и не раскачивать лодку.

«Под видом ерничания и гаерства, — спросил Энгельгардт Андреюшкина, — что собирались вы предпринять?»

«Мы затевали ограбление Шигинского книжного магазина во флигельке Пажеского корпуса на Садовой, — после некоторого запирательства схваченный нигилист признался. — Генералов должен был разбить витрину, Шевырев — похитить выставленные там муляжи, а я — схватить как можно больше металлических треугольников».

«Какая задача стояла перед Александром?» — Александр Платонович заполнял бланк допроса.

«Он должен был взять перпендикуляр».

«Все вы постоянно ерничали и каламбурили. Кто писал для вас шутки?»

«Не знаю — их накануне приносил Александр, нам оставалось только разучить: «Китов ловят по ночам!», — Андреюшкин истерически расхохотался. — «У вас — вагина!», «Иосиф от Белинского!»

Следующим конвоиры доставили Генералова.

«С какой целью устроили вы беспорядки на катке?» — делал следователь свою работу.

«Расчет был на то, что беспорядки перекинутся на городские улицы, — Генералов курил. — В этом случае дальше они могли бы распространиться до Демидова сада».

«Там в это время пел хор Молчанова?»

«Не более чем совпадение, — Генералов очевидно пытался сбить следователя со следа. — С тем же успехом Эдельсон мог читать там свои стихи или барон Шлиппенбах танцевать вприсядку».

«Скажите, — Энгельгардт перекинул мостик, — для чего сломали вы дышло в экипаже баронессы?»

«Необходимо было, чтобы она пошла пешком и отвлекла на себя внимание солдат», — Генералов сказал полуправду.

«Вы сын, — Энгельгардт спросил напрямки, — графа Артемия Ивановича?»

«Да, — обвиняемый не стал лукавить, я сын генерала. Но незаконный. И оттого не Череп-Спиридович, а Генералов!»

Глава пятая. Рот, полный пальцев

«Вы играете на гитаре?» — обратился Энгельгардт к Шевыреву.

Брови Шевырева сдвинулись; он не ответил.

Волосы на его висках серебрились странною сединой. На руке был зеленый плед.

Наступила крайне стеснительная минута; устраиваясь, Шевырев подвернул ногу крючком и приложил указательный палец к правой брови; его большие голубые глаза были застланы мистическим туманом.

Раздался жидковатый тенор слабогрудого человека: публика уже собралась, у рояля появился музыкант — началось исполнение, слабогрудый человек жидким голосом завел каватину.

Голубая портьера, тихо колыхнувшись, мягко начала подниматься, и Энгельгардт увидел зимний сад. Никто не показывался в конце прямых аллей. Солнце безучастно озаряло деревья свинцовым блеском.

«Каждый

Сражается

За свою Химеру

В отчаянном поединке

С действительностью!» —

пел слабогрудый тенор, и из-за его слов выглядывало что-то чудовищное и ужасное.

Содрогнувшись, Александр Платонович увидел: в конце аллеи появился Соблазнитель: Соблазнитель всё равно!

Предвкушающе он облизывал пальцы: Соблазнитель всё равно, когда ему вздумается!

Он трогал усы: Соблазнитель всё равно, когда ему вздумается, утащит тебя!

Сомневаться Александру Платоновичу было невозможно: Соблазнитель был он сам! Кого же в таком случае собирался он соблазнить?!

Тяжелая загадка ложилась на душу.

В укромном уголке поставлена была беседка; Александр Платонович вошел, и Энгельгардт увидел, как тот стряхивает снег с сапогов.

Безлистые деревья безучастно стояли.

Внимание Энгельгардта удвоилось: стройный силуэт промелькнул.

Мелькай — не мелькай: Соблазнитель всё равно, когда ему вздумается, утащит тебя крючьями!

Она вошла под густым вуалем, и властно Александр Платонович притянул к себе ее обмякающее тело: сейчас, сейчас!

Уже торжествовал он победу над невинностью, ее поругание: забрал в рот трепетные пальцы и сжал их крепкими челюстями.

Хрустнуло тошнотворно — Александр Платонович отпрянул: поздно!

В беседке он был один.

Со ртом, полным шевелящихся, дурно пахнувших пальцев.

Глава шестая. Знакомый в крылатке

В то время как следователь Петербургского окружного суда Александр Платонович Энгельгардт в своем служебном кабинете на Литейном допрашивал захваченных с поличным нигилистов, товарищ следователя Леонид Васильевич Барсов решил съездить на кладбище и разобраться, что именно происходит на могиле погибшего Шлиппенбаха.

Кто-то, сообщили осведомители, водрузил на свежей насыпи подержанный ясеневый комод; другие утверждали, что на могиле появляется иногда лучезарная фигура в белом; третьи говорили о привязанном к ограде медведе — дескать, встает на задние лапы и ревет.

Ничего этого, разумеется, не было за исключением ограды, которой уже обнесли недавнее захоронение — внутри нее находился какой-то господин с округлой женской прической и преогромным шнобелем — он устанавливал поверх могильного холма уже почти законченного, в человеческий рост, снеговика, имевшего, несмотря на свою незаконченность, заметное сходство с покойным бароном.

Молча Леонид Васильевич наблюдал: действия незнакомца представлялись ему вызывающими, однако прямого повода к задержанию он не давал.

— Памятник, что ли? — Леонид Васильевич осведомился.

— Памятник, памятник, — скульптор не удостоил взглядом.

— Временный? — попытался товарищ прокурора развить тему.

— Временный, временный, — точным пальцем незнакомец воткнул два уголька в пустые глазницы.

Оставалась внушительных размеров морковь.

— Хорошо его знали, Шлиппенбаха? — в заднем кармане Барсов ощупал наручники.

— Я хорошо знал таких, как он, — незнакомый господин взглянул на Барсова и тут же показался знакомым.

Барсов смотрел: подозреваемый надел висевшую на ограде крылатку и сделался знакомым еще более.

Молнией промелькнуло: живал в Италии, склонен к фарсу!

— Он был галлюцинат и духовидец! — тем временем носатый примерялся морковкой.

— Барон Шлиппенбах?! — уже каким-то образом Барсов знал, нет, не барон.

— Вовсе нет! Вовсе нет! — тонкими ногами балясник изобразил нечто вроде танца. — Эпитафия Вам!

«Достаточно! — товарищ следователя решил. — Остальное он скажет на Литейном!»

— Я арестован?! — пакостник прямо-таки зашелся. — Попробуй — возьми!

Он был внутри довольно высокой ограды, и собственно взять не составляло трудности — однако же стоило Барсову приблизиться, как произошло непредвиденное: взмахнув фалдами-крыльями, негодяй взмыл в воздух и частично летя, частично прыгая и отталкиваясь ногами от верхушек памятников, стремительно стал удаляться в глубину кладбища.

Где-то в районе могилы Белинского окончательно Барсов потерял его из виду.

Глава седьмая. Дюжина рук

Памятник на могиле Белинского всегда поражал Леонида Васильевича своей запредельной аллегоричностью: две женские фигуры из серого ноздреватого гранита стояли на коленях, опираясь руками на постамент — по спинам их шли рельсы, а по рельсам катался взад-вперед сильно уменьшенный против настоящего с высокою трубой паровоз, который привезти в движение могли, соединив усилия, двое здоровых и крепких мужчин.

Приезжая на кладбище для какой-нибудь эксгумации, следователь и его товарищ всякий раз перекатывали паровоз от одной женщины к другой.

— Одна, я понимаю, жена, — пыхтел Барсов, — а другая?

— Другая — свистал Энгельгардт, — сестра жены, его свояченица. Виссарион Григорьевич жил с обеими.

— Пробовали его эксгумировать? — Леонид Васильевич останавливался.

— Много раз, — Александр Платонович вынимал папиросы.

— Что же? — товарищ брал одну.

— Всякий раз — разное! — они закуривали. — То два черепа и три ноги, то дюжина рук, а однажды, представьте, выкопали живого крота!

— Все-таки странно, — не мог Барсов взять в толк. — Могила, в общем, Белинского, а похоронен Гоголь?!

— Первоначально, — Энгельгардт объяснил, — Гоголь был похоронен в Свято-Даниловом монастыре, а уж потом его перенесли сюда. Согласно воле покойного.

— Он сам так захотел? Гоголь?

— Так захотел Белинский, а Гоголю было все равно!

Мужчины затаптывали окурки, обтирали лопаты и выходили с Волкова.

Иногда, впрочем, перейдя неширокую речку, они попадали на лютеранский участок.

Обыкновенно здесь с магнием и треножником прохаживались в ожидании клиентов фотографы Берестов и Щетинин. Берестов, одетый во вретище, был вылитый Лютер, и за небольшую плату Щетинин снимал всех желающих в его обществе; сам же Щетинин, как говорили, весьма походил на чернокнижника доктора Экка, и тот, кто знал это, уже с помощью Берестова, тоже мог сделать себе памятное фото. Энгельгардт, чтобы не упускать случая, больше фотографировался с Лютером — Барсов же предпочитал доктора Экка, и, если Александр Платонович переводил пленку забавы ради, то Леонид Васильевич всякий раз был серьезен, напряжен и заметно волновался.

Если же вокруг них не наблюдалось посторонних, следователь и его товарищ могли вовсе не снимать с себя фотографий: в этом случае доктор Лютер и доктор Экк открыто передавали им на словах или на бумаге то, что могло представлять интерес для судебной инстанции.

В этот раз какая-то барынька непременно хотела запечатлеть себя сразу с обоими религиозными деятелями: пришедшийся к месту и ко времени Леонид Васильевич забрался под шторку и нацелил объектив: пыхнуло!

Глава восьмая. Вредоносные зерна

— Приезжали норвежцы! — Барсову сообщил Щетинин.

Леонид Васильевич знал: его осведомитель учился в университетах Тюбингена, Гейдельберга и Кёльна — это, впрочем, ничего не меняло.

— Карлштадт?! — Барсов потянулся за фотографией: Карлштадт собственною персоной шел по кладбищенской аллее в сопровождении двух не знакомых ему, Барсову, господ и трех женщин, хорошо ему известных.

Снимок вышел настолько четким, что с его поверхности Барсову даже послышались смех мужчин и протесты дам.

— Кто не любит женщин, вина и песен, остается на всю жизнь дураком! — подошел Берестов.

— Они, что же, пили здесь вино и пели песни?! — Леонид Васильевич поднял брови.

— В общем-то, нет, — Берестов поиграл объективом. — Это я к слову.

— В таком случае, — товарищ следователя ухватил фотографа за язык, — против чего протестовали женщины, сопровождавшие норвежцев?

— Они выпили всего одну бутылку и спели только одну песню, — Барсову ответил Щетинин. — Вовсе женщины не протестовали, а, напротив, были очень довольны совместной эскападой.

— У них было разрешение на эксгумацию? — Леонид Васильевич прямо перешел к делу.

— Разумеется, — фотографы закивали. — Иначе им ни за что не разрешили бы.

— Сколько могил они вскрыли на этот раз?!

— Всего две.

— На лютеранском участке или на православном?

Осведомители переглянулись.

— Здесь есть еще Собачья площадка, — ответил Берестов.

— Опять к слову?! — Барсов не хотел соскользнуть.

— В самом деле! — Щетинин и Берестов замахали руками. — Они копали домашних животных.

Определенно это могло увести в сторону.

Впрочем, Леонид Васильевич знал: каждое второе свое действие в России Карлштадт предпринимает для отвода глаз: реально чувствуя за собою постоянную слежку, хитрый норвежец мешает необходимое ему с посторонним — подобно тому, как человек, идущий на встречу с секретным агентом, старается задеть по дороге как можно больше случайных и вовсе не причастных к делу людей и тем самым отвлечь, распылить силы, запутать не выпускающих его из виду врагов.

Задача Леонида Васильевича здесь была предельно ясна: не ошибившись, отделить вредоносные зерна от безобидных плевел.

Глава девятая. Пепел в конвертах

Это только в плохих романах следователь и его товарищ ведут одно единственное выделенное в особое производство Дело — в хорошем романе они распутывают обстоятельства многих Дел; если же роман вышел очень хорошим, то в нем все раскрытые Дела еще причудливо и сплетаются в неразрывную цепочку, последним своим звеном которая приводит к раскрытию довлеющего и главного преступления.

Когда Леонид Васильевич Барсов возвратился на службу с кладбища, Энгельгардт в своем рабочем кабинете снимал показания с китайца.

Китайцы, знали они оба, обладают пылкой, но не надлежащей фантазией.

— Что вы делали на Красном море? — Энгельгардт разминался.

— На Красном море мы наслаждались крупными сладкими звездами, — почтительно китаец наклонял голову.

— Кому принадлежит ваше сердце?

— Мое сердце принадлежит господину Федору Михайловичу.

— Что находилось в портфеле с видами Пекина?

— Шанхайской фабрики головной платок.

Спокойные жесты китайца подчеркивали простоту его слов.

— Куда уходили вы прошлой ночью? — взглядом испросив разрешения, Барсов вступил. — Сразу?!

— Прошлой ночью сразу я ушел в подушку, — столь же невозмутимо, как он кланялся следователю, китаец поклонился его товарищу.

— Красный ли вереск, иерихонская роза или пармские камелии? — перебил Энгельгардт.

Китаец попробовал рукою, хорошо ли лежит кушак на талии.

— Пармские камелии.

Он улыбался, и следователь с товарищем терли веки.

— Что было под окнами? Внизу?! — не знал Барсов и в самом деле.

— Внизу под окнами был сад, — так же китаец кланялся и улыбался, улыбался и кланялся.

— А ветер? — китайцу поклонился Барсов.

— Ветер шумел иерихонскими розами.

— Достаточно! Вы свободны! — Энгельгардт улыбнулся.

Он дважды плюнул на пол, сделал жест отвращения и выписал пропуск.

— Все-таки красный вереск, — Барсов спросил, когда дверь за китайцем закрылась. — Судя по всему?!

— Если так, почему отрицает баронесса? — ногой Энгельгардт растер по полу.

— В Египте красный вереск используют для разжигания погребальных костров. — Барсов принялся рассуждать вслух. — Тело барона Шлиппенбаха предали огню, и пепел в непромокаемых конвертах был разослан по шестидесяти шести адресатам…

Глава десятая. С укороченною ногой

Шестьдесят пять, они знали, выбраны для отвода глаз и только один напрямую соотносится с Делом.

Снова и снова следователь и его товарищ изучали список от А до Я, и всякий раз взгляды обоих сходились на одной и той же фамилии.

Средний из трех сводных братьев, про него было известно, сын «дикой» барыни, в настоящее время проживает в Швейцарии, куда и выслан ему был пепел барона; осведомители сообщали, что, аккуратно высыпав содержимое из конверта, он поместил его в ладанку и с тех пор носит на шее: пепел барона стучит ему в сердце.

Подробность представлялась знаковой товарищу следователя; сам же следователь полагал, пепел стучит для отвода глаз.

— Его сердце, — Барсов помедлил, — тоже принадлежит известному нам лицу?

— Пока неизвестно, — Энгельгардт достал откуда-то фотографию крутолобого человека с неверным прикусом. — Федор Михайлович, безусловно, здесь фигурирует, однако герой наш свое сердце отдал женщине. Думаю, всерьез.

Сразу Барсов понял: для отвода глаз!

Он взял фотографию, всмотрелся и ощутил ползущий холодок в паху: глазницы обсуждаемого ими господина были пустыми.

— Немного странный снимок, — тоже Энгельгардт подметил. — Впечатление, что вместо носа у него — морковь.

— Он здесь с какой-то дамой, — Барсов поднес фотографию ближе к глазам. — Это жена?

— Кто же еще! — Энгельгардт хмыкнул. — Он у нас однолюб. В связях на стороне не замечен.

— А почему она раздета и сидит у него на плечах?

— Снимок сделан в их первую брачную ночь. Он настоял, чтобы она непременно была сверху.

— Что связывало его с бароном? — Барсов отдал фотографию, и Энгельгардт убрал ее в ящик стола.

— Мальчиком мама повела его в цирк, и там он подвергся нападению медведя. Случившийся поблизости барон ценою собственного увечья спас ребенка: крошка остался невредим, барон же до самой недавней смерти ходил с укороченною ногой.

— Его как-то отблагодарили, барона?

— Есть мнение, мать передала ему известное вам письмо. Барон любил острые ощущения.

— «Белинского — Гоголю», — Барсов понял.

— Барон ездил в Швейцарию на свадьбу! Это он снял молодых! Срочно надо ехать в Цюрих и там допросить их!

— Лишнее, — Энгельгардт поднялся. — Они едут сюда!

Химера третья

Глава первая. Ненасытный молодожен

Полотно было отвратительное, шпалы лежали почти без балласта.

Поезд, впрочем, был недурен.

Пульмановский вагон — это настоящий салон в двенадцать саженей длины, с раздвижными креслами, на ночь сдвигавшимися, так что получалась великолепная кровать с матрасом, подушками, простыней и одеялом, содержавшимися в безукоризненной чистоте. Из вагона можно было пройти в курительную, ватерклозет и умывальню со свежей водой, мылом и полотенцем. На дальних линиях к поезду прицепляли особые вагоны-рестораны, а на небольших перегонах — вагоны-буфеты. Свободно и безопасно Владимир Ильич мог передвигаться по всему поезду.

Поезд мчался.

Владимир Ильич выпивал в ресторане свое пиво и возвращался к Надежде Константиновне.

В купе он вынимал из кармана стеснявший движения бумажник и клал его на салфетку.

— Не «ложить», а «лошадь»! — поправлял он жену.

Он обладал удвоенной против других чувствительностью к смешному. Он умел вовсе спрятать глаза, сделать неверный прикус и придать носу вид моркови. Его громкий заразительный смех с неожиданными, презабавными икающими высокими нотами покрывал все прочие звуки.

Ненасытный молодожен, он объявил, что должен связать ей руки, и спросил, будет ли она сопротивляться.

Медленно они наслаждались; действительность исчезала.

— Сосед, вы русский?! — стучали из соседнего купе.

— Я буду виновна перед ребенком, которого вы отец! — Надежда Константиновна чувствовала очищение.

Большой сак из английской кожи и маленький дорожный несессер покачивались в такт ходу — уже ехали по России.

Владимир Ильич из несессера вынимал и раскладывал фотографии.

— Мать, — пояснял он, — перед зеркалом. Брат Александр, в розыске, от Гоголя. Младший брат, Иосиф, на Кавказе, от Белинского.

— А здесь кто же? — не могла Надежда Константиновна запомнить. — Лыбится?

— Сунхунчан, — Владимир Ильич шутил. — Китаец, — говорил он всерьез.

— Барон Шлиппенбах! — знала Надежда Константиновна лик Спасителя.

Чувственно Владимир Ильич лобызал фотографию и оправлял шнурок висевшей на шее ладанки.

— Ценою собственной ноги! — в который раз он рассказывал историю про медведя.

Поезд мчался: Цюрих — Санкт-Петербург.

Рельсы гнулись.

Глава вторая. Шурша платьем

Уже перед самым Петербургом Владимир Ильич задремал от утомления, когда же он очнулся, в глазах его выражалось какое-то недоумение, какая-то мысль в форме вопроса, которого он не в силах был разрешить.

— Ленин! Ленин! — депутация встречала их на дебаркадере вокзала: Николай Александрович Ракинт с иконой, профессор Салазкин, Евгений Николаевич Эдельсон.

Шутя, остря, с сигарой и огромной собакой Владимир Ильич вышел и обнялся со всеми.

— Что за «Ленин» такой? — не знала Надежда Константиновна. — Почему?

— Прозвище еще со школы, — шипел Владимир Ильич и смеялся. — Ленился — вот и получил: «Леньин». Мягкий знак не прижился.

Сани были обшиты малиновым трипом, хвосты лошадей подвязаны в узел. Кучер осадил коней у подъезда на Большой Миллионной.

— Дом майора Трипольского! — Эдельсон объявил.

В доме царила атмосфера общего миролюбия.

— Майор Трипольский — айлонит, — профессор Салазкин объяснил, — он страдает аномалией в анатомии половых органов, каковая аномалия делает невозможною половую функцию.

Все поднялись до самого верха; Ракинт держал себя другом дома.

В квартире стоял неприятный запах коломянки: подержанные стулья с тонкими спинками и плоскими, как блины, подушками скудно украшали гостиную.

— Покамест не вырешится в ту или другую сторону! — Николай Александрович Ракинт повесил икону на гвоздь.

Он видел что-то запредельное, то, что для всех оставалось скрытым.

Владимир Ильич принужденно захохотал; Надежда Константиновна сняла кофточку и прилегла на оттоманку.

Стало тихо, и тогда все услышали, что за притворенной дверью, ведшей куда-то во внутренние покои, кто-то возится, шурша платьем.

Владимир Ильич оскалил зубы, как фавн, подбежал, ударил ногой по филенке: молодая брюнетка повернула лицо и удивленно взглянула на его воротник: за дверью оказался обширный зал, белый с золотом, уставленный золочеными стульями, зеркалами во всех простенках, померанцевыми и лимонными деревьями в зеленых кадках, с роялем, арфой и этажеркой для нот у одной из стен — явственно все услышали гул голосов, звон шпор, шуршание шелковых юбок; чувствовался запах духов с примесью аромата живых цветов.

Ударила музыка — резвые пары свободно запрыгали по паркету.

Сразу же по ее появлении в зале Надежда Константиновна была окружена мужчинами.

— Господа! Господа! — она порывалась сказать. — Право же!

Ее прервал гусар, просивший ее на кадриль.

Глава третья. Задержка со стулом

Первая суета приезда улеглась.

Сидели за столом.

До срока обратившийся в старика от свалившихся на него забот Николай Александрович Ракинт рассказывал о своем путешествии в Египет, которое произвело на него решающее впечатление. В подробностях он вспоминал о том, как посещал различных аскетов, таившихся от людей в шалашах по пустынным местностям, и на себе проверял их мистические экстазы.

— Там, кстати, с Марией Александровной познакомился, матушкой вашей! — Ракинт обратился к Владимиру Ильичу.

— Как она? Здорова? — отрывисто Владимир Ильич осведомился.

Мать обвиняли в надутом чванстве, интригах, узком педантизме и недоброжелательстве.

— Вся в Боге и сыновьях! — Ракинт осенил себя крестным знамением.

— Александр? — спросил Владимир Ильич о старшем брате.

— Александр Николаевич Ульянов продолжает скрываться — кольцо вокруг него, однако, сжимается.

— Иосиф? — Владимир Ильич спросил о младшем.

— Иосиф Виссарионович Ульянов на Кавказе разводит иерихонские розы.

Профессор Салазкин тем временем на оттоманке осматривал Надежду Константиновну.

— Беременна! — объявил он, наконец. — Оттого и задержка со стулом.

Евгения Николаевича Эдельсона попросили проветрить комнату, и он открыл форточку.

— Китайский цирк, — объявил Эдельсон, — приезжает. С новою программой!

Все посмотрели на Владимира Ильича.

Ворвавшийся внутрь ветер раскачал висевшую на его шее ладанку.

— Я слышал, они умеют нарушать причинно-следственные связи и разрывать логические цепочки? — Владимир Ильич сделал пустые глаза.

— Если нарушить причинно-следственную связь — логическая цепочка порвется сама собою, — Салазкин произнес с еврейским акцентом.

В простенькой ризе Св. Мария качнула головою со стены.

— Кто пишет им программу, программу действий, этим китайцам? — задал Владимир Ильич формальный вопрос.

Тут же загрохотало, брызнули, разлетаясь, осколки: птица влетела!

Птица-тройка! Святая Русь!

Электричество погасло.

Замерев над столом, пригнувшись, взявшись за руки, однозначно ждали явления Гоголя.

С женской прической и огромным шнобелем уже он стоял перед ними.

Свет медленно прибавлялся, все приходили в себя.

Отбросивший парик и отстегнувший из папье-маше нос, в комнате стоял улыбающийся Федор Михайлович.

Глава четвертая. Его разум

Надежда Константиновна встала, и я помог ей надеть жилет. В квартире сделалось холодно, как на морозе без шубы. Подушкою Евгений Николаевич Эдельсон заткнул образовавшийся в стекле пролом.

Тем временем, извинившись за мистификацию, Федор Михайлович сбросил гоголевскую шинель, а бывший при нем китаец изловил птицу и спрятал ее в рукаве.

Владимир Ильич постарался принять самый нахмуренный и политический вид: на этот раз он состоял в милости у Федора Михайловича — у них был общий интерес, вследствие которого старший удостоил младшего своим повышенным вниманием.

— Жизнь бежит, как вода; потому-то и надобно делать добро наскоро! — приговаривая таким образом, Федор Михайлович дергал веревочку довольно объемистого подтекавшего свертка.

Я кинулся вон как безумный, но, взяв себя в руки, медленно воротился: какой-то надутый симбиряк сидел на месте Владимира Ильича, что-то говоря о маскараде, прокламациях и вагине — от души Федор Михайлович смеялся; стол заставлен был обсахаренными фруктами от Балле.

Профессор Салазкин был молчалив и спокоен, как будто на дачу ехал; на сюртуке Ракинта появился новенький офицерский крест Почетного Легиона; Надежда Константиновна ела фрукты, Евгений Николаевич Эдельсон облизывал пальцы.

Тихая улыбка трогала губы китайца.

— Приступим, господа! — Федор Михайлович поднялся с места.

В комнату вошла монахиня, окутанная с головы до ног большим вуалем. Она направилась вдоль стола, остановилась посредине, вручила Федору Михайловичу бывший при ней малый потир, простерлась ниц, поцеловала пол и поднялась с него усилием одних бедер, не прикладая рук.

Мальчики хора, появившись, в пелеринах, отороченных кроликовым мехом, зажгли свечи, и вдруг возникший майор Трипольский пронзительно прокричал первый антифон вечерни.

— Мы отказываемся от созданного Богом мира и замыкаемся в мире, созданном его разумом! — пальцем айлонит показал на посерьезневшего Федора Михайловича.

В безобразного вида цинковой чаше пылал зеленый огонь.

Над головой Федор Михайлович поднял потир, и все увидели змею, обвивавшую чашу.

Выпив до дна, он надкусил обсахаренное яблоко и дал доесть его Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне.

— Дети хора мечтают, как бы порезвиться после обедни, — негромко Федору Михайловичу намекнул Трипольский.

— Николай Александрович, — тут же Федор Михайлович обратился к Ракинту. — Можете сейчас порезвиться с детьми?!

Глава пятая. Мертвые не воскресают

— Не понимаю, зачем ему понадобился этот маскарад?! — Надежда Константиновна спросила, когда все ушли.

— Федор Михайлович! Ты же знаешь! — Владимир Ильич выпустил лишний воздух и возвратился к прежнему своему объему. — В прошлый раз, помнишь, в Москве — ч т о он устроил на Пушкинских торжествах! Довел всех до форменного беспамятства! Люди сбрасывали одежду, катались по полу, беспорядочно совокуплялись!

— В прошлый раз, — Надежда Константиновна сняла жакет, — он хотел осудить и наказать Пушкина. Чего добивается он сейчас?!

— Точно не знаю, — Владимир Ильич загасил огонь в вазе, — но нам пока по дороге: этот человек разрушает старое и отжившее. Пора, — выбросил он вперед руку, — одному общественному порядку перейти в другой!

— Старый порядок имеет свой смысл, — Надежда Константиновна раскинулась под одеялом и шевелила ногами.

— И новый порядок имеет свой смысл, — Владимир Ильич лег рядом, — и то, что один порядок сменит другой, тоже будет иметь свой смысл.

— Не понимаю, — Надежда Константиновна повторила, — к т о решает все это?

— «Понимать», — взявши ее за грудь, Владимир Ильич перекинулся, — значит отказаться от всяких «кто». Не кто-то решил, а что-то решило, и даже не решило, а просто осуществило, — обыденно, по-супружески он вошел в нее. — Не решал же никто, что соотношение окружности к диаметру, — он хохотнул, — есть постоянная величина или что сумма углов в треугольнике равняется двум прямым!

— Юрист — плохой христианин! — вспомнила Надежда Константиновна из Лютера.

Юристом был не Федор Михайлович, а именно Владимир Ильич, кончивший курс в Петербургском университете кандидатом юридического факультета.

Откровенно Надежда Константиновна засыпала (ей виделся заснеженный сад с прямыми аллеями и высокий мужчина в дохе, притаившийся за стволом дерева) и все-таки она попросила мужа обрисовать ей сложившуюся обстановку и разъяснить стоявшие перед ними задачи.

Владимир Ильич высвободил пальцы из ее рта.

— Более Федор Михайлович один не справляется, — он закрыл глаза и тоже увидел мужчину с крючьями, — мы должны помочь ему написать программу для китайского цирка. Итальянцев, норвежцев и египтян — объединить с поляками в единый Интернационал. Неплохо бы получить свой процент с египетской аферы. Найти и покарать убийц барона! Остальное — по мелочам.

Крупская спала и знала: первым делом — новое платье!

Окончательно она уснула, и в комнату вошел апостол Павел:

— Когда я боролся со зверями в Ефесе, какая мне польза, если мертвые не воскресают?!

Он старался говорить не от своего имени, а от имени живого и существующего человека.

Глава шестая. Недоглядели!

Широкий батистовый пудермандель отделан был вышивками и кружевами.

В дверь постучали.

— Кто там? Что надо? — с раздражением Мария Александровна спросила.

Владимир Ильич вошел: повсюду были зеркала.

— Здравствуй, мама! — припал он к руке.

Пахло росным ладаном и камедью. У матери было простонародное лицо с огромными надглазными дугами и бровями. Владимир Ильич знал: мать не русская и не православная. Прежде у нее были кое-какие страсти, но со временем они перешли из глубины на поверхность и превратились в припадки мелкой раздражительности.

— Ты совершенно здорова? — Владимир Ильич повторил, обращаясь к матери.

В эту минуту вбежал лакей, говоря, что переодетый барынькой на Волковом кладбище опознан и схвачен Александр Николаевич Ульянов.

— Куда смотрел этот чертов норвежец? — завыла-заметалась старуха. — Карлштадт?!

Тот между тем уже входил как-то боком в ее зеркальный будуар, весь перепачканный землею, со свежею ссадиной во лбу — его губы дрожали, а на лице были следы малодушного испуга, которому обычно подвержены люди, ставящие себя в спокойном положении куда выше прочих смертных.

— Не велите казнить! — он закричал в то время, как она трясла его, колотила и возила по полу. — Не доглядели!

С помощью лакея Владимир Ильич кое-как высвободил норвежца из железных рук.

Александр Ульянов скрывался от царских ищеек на Волковом кладбище: ему вырыта была теплая землянка, и Карлштадт под видом пикников приезжал туда со своими людьми, чтобы передать еду, книги, свежие газеты и предметы личной гигиены (Александр представлял даму и должен был соответствовать по всем стандартам). Они, приезжая, обыкновенно выводили с собою Александра на час-другой размять затекшие от долгого сидения ноги (в группе это было почти безопасно) — так происходило и на этот раз, но на беду свою Александр выпил слишком много шампанского! Он шумел, буянил, непозволительно высоко задирал юбки, был арестован как нарушитель общественного порядка, а уж в участке все открылось…

Страшно Мария Александровна заскрипела зубами — она никогда не питала в себе неисполнимых планов!

Вывезенным из Египта взглядом она всмотрелась в одно из зеркал, и по поверхности того пошла рябь.

Знаком лакей попросил мужчин выйти; безоговорочно те подчинились.

В дверях Владимир Ильич обернулся: впавшая в экстаз мать медленно подымалась над полом.

Глава седьмая. Немец, а не еврей

Проснувшись, Надежда Константиновна Крупская обнаружила подле кровати четырех алебастровых купидонов — у всех без исключения были одутловатые лица с признаками начинающегося или затвердевшего флюса.

Девица, отвечавшая за горничную и кухарку, подала ей одеться; голубая портьера над дверью, ведущей во внутренние покои, заметно колыхалась: за нею слышались крики, рёв, какое-то хлопанье.

— Люди добродетельные хороши только до первого случая! — донеслось.

Эти слова произвели на нее сильное и вместе странное впечатление: как будто ее коснулась таинственная рука.

Зайдя за портьеру, Надежда Константиновна потянула дверную ручку.

Громадная комната, к ее удивлению, была залита красным светом — на центре ее стояла железная клетка с живым медведем, а возле клетки метался собственною персоной Федор Михайлович, с кнутом и в кожаной жилетке на голое тело.

— Он! Это он убил твою сестру! — кнутом Федор Михайлович старался попасть медведю по морде.

— Но у меня нет… не было никакой сестры! — силилась Надежда Константиновна перекричать ужасный рёв.

— Не было?! Говоришь, не было?!! — теперь Федор Михайлович замахнулся на нее.

— Не бейте! — она прикрылась. — Была! В Малоархангельске! Сводная!

— Пропала при невыясненных обстоятельствах?!

— Ушла в лес и не вернулась, — Надежда Константиновна сказала, и он отпустил ее.

После завтрака появился Эдельсон, и они поехали кататься.

Катанье было весьма приятное, холод живил и веселил чувства; они гонялись за разными мелочами — мелочи норовили ускользнуть от внимания, но они ловко подхватывали их и рядком укладывали в экипаже.

В кондитерской они выпили горячего сабиону, и Евгений Николаевич сообщил ей, что вовсе он не еврей, а скорее немец и вполне она на него может рассчитывать.

— Нет, вы еврей! — расшалившись, она смеялась и била его снятой перчаткой. — У вас волосы жидкие и парша в голове!

Дома после катанья Надежда Константиновна разделась для мытья и обнаружила, что живот ее округлился, а пальцы ног выгнулись и пожелтели.

Вечером возвратился Владимир Ильич, привез в кадке живой папоротник и с ним — русско-норвежский словарь, завернутый в старое платье.

Надежде Константиновне поставлена была задача старое платье перекрасить, выучить некоторые слова по-норвежски и до блеска надраить зеркала.

Ночью Владимир Ильич проснулся, позвал услужающую им девицу и попросил ее с Надеждой Константиновной насколько получится приподнять его над полом.

Глава восьмая. Четыре груди

Освобождение Александра Николаевича Ульянова планировалось осуществить одновременно тремя разными способами.

Карлштадт, прибегнув к помощи двух старых подельников, имевших большой уголовный опыт, должен был подготовить побег узника из подземных казематов на Литейном.

Мария Александровна бралась предложить обмен похищенного генерала на схваченного нигилиста: мы вам — Череп-Спиридовича, вы нам — Александра Ульянова.

Владимиру Ильичу предстояло войти в кредит у Федора Михайловича — тот вхож был на самый верх высочайшего Синода.

Был и четвертый способ, достаточно ясно рисовавшийся каждому участнику заговора, однако, в силу обстоятельств, не обсуждаемый ими между собою.

— Папоротник, гроб с музыкой, поднимите мне веки! — громко, по-норвежски, заучивая, произносила Надежда Константиновна.

Владимира Ильича осаждали мысли; купидоны в человеческий рост стояли по периметру кровати, и в задумчивости он ходил между ними.

Карлштадт выбирал между подкопом и силовым захватом.

Мария Александровна Ульянова стояла на коленях возле причастной ступени перед алтарем.

«Алтарь — главарь!» — крутилась киноварь в голове у Федора Михайловича.

Евгений Николаевич Эдельсон облизывал пальцы.

Николай Александрович Ракинт с сыном Владимиром Николаевичем работали в Зимнем дворце.

Доктор Эммануил Федорович Мориц и профессор Салазкин рассматривали фотографию обнаженной монахини.

— Вы уверены, что это — она? — Сергей Сергеевич сомневался.

— Четыре груди, помилуйте, — Эммануил Федорович обводил карандашом. — У кого еще?!

— Действительно, — вроде как соглашался профессор, — а почему эта линия бедер… почему прерывистая?

— Она же не стоит, — колол доктор Мориц грифелем, — а висит в воздухе, это экстаз! Прервана связь с землей, с плотским! Оттого и прерывистая!

— Отсутствует волосяной покров! — Салазкин увеличил лупой. — Она не достигла половой зрелости?!

— Волосы удалены по местным требованиям — в противном случае ее не пустили бы в Египет!

— Как вы определили, что фотография сделана там?!

— Она стоит верхом на сфинксе, а на заднем плане — пирамиды!

— Действительно, это она, — Салазкин, наконец, признал, — но почему вы называете ее монахинею?!

— Иногда, — доктор Мориц признался, — я несу ахинею!

Глава девятая. Проснулся женщиной

На этот раз, однако, это была не ахинея.

Возвратившаяся из Египта баронесса фон Шлиппенбах в костюме монахини дома, в своем будуаре, сидела перед зеркалом, по которому кругами расходилась рябь: ей был подан сигнал выхода на связь.

Грубое простонародное лицо выплыло с огромными надглазными дугами и бровями: Лютер!

Девочкой совращенная в католичество, девушкой она была пересовращена в лютеранство; потихоньку она отталкивала от себя предметы, бывшие у нее под руками.

— Монахиня! Ты меня слышишь?! — по кругу Лютер вращал глазами.

— Слышу и вижу, — она оправилась перед зеркалом. — А вы меня?

— Немного отодвинься и прибавь свету! — он приказал. — Вот теперь хорошо: можешь раздеться!

Она скинула рясу, под которой ничего не оказалось, сделала неопределенно-милое лицо и начала переменять позы: его трясла лихорадка — он ударял рукой по колену.

— Всё, — сказал он через некоторое время. — Можешь одеться. Где змея? — тут же перешел он к делу

— Змея под цветами, — монахиня-баронесса обдернулась. — В порядке вещей.

— Змея — не что иное как мысль Божия, — привел Лютер из Сен-Мартена. — Ты вот что — давай ей лягушек!

— Мир — зол и не стоит того, чтобы в нем было много умных и благочестивых князей; для лягушек нужны змеи! — привела она из него самого.

— Только кровь движет колесо истории, — он вздохнул. — Лягушка — шедевр, змея — это чудо!

Сам, потерявший в объеме, он не утратил объемности мысли.

— Владимир проснулся женщиной! — она сообщила ему.

— Владимир Ульянов? Ленин?! — он удивился.

— Владимир Ракинт, сын Николая Александровича, — она уточнила. — Сегодня они завтракали, прерывая еду поцелуями. В Зимнем, заметьте.

— Дела-а! — Лютер поскреб тонзуру. — А почему не дома?

— Дома они не успели позавтракать.

— Если бы люди знали, что завтра конец света, — Лютер изрек, — никто бы не стал работать!

— Они работают, — баронесса напомнила. — Реставрируют во дворце!

— Халтура в Зимнем, надо же! — Лютер, наконец, понял. — Может и жахнуть! Поляки или китайцы? — спросил он, кому услужают Ракинты.

— Задействован некий интернационал, — она и сама знала немного, — они называют себя последователями Гарибальди…

— Для Виктора Эммануила — Гарибальди был всего лишь генерал-лейтенант, — вспомнил Лютер о другом генерале.

Это были последние слова, сказанные им в связи.

Глава десятая. Новые лица

Трудно было защититься от очарования, которое он производил.

Отец со страстным умилением любовался им.

Его поза была полна грации; черты наивного лица являли собой идеал ангельской непорочности: говорили, что в их роду были Святые.

Владимир, стоя перед зеркалом в белой батистовой рубашке, расчесывал волосы — широкая оборка, окаймлявшая вырез, то спускалась с плеч, открывая грудь, то набегала до самого горла, смотря по тому, поднимались или опускались руки.

— Свое баронство он стяжал государственными заслугами, — отец и сын Ракинты продолжали начатый разговор. — Возможно, что он был прав!

Оба видели бабочку с обагренными кровью крыльями, но отцу при этом закрадывалось о конце света, в то время как сын ощущал нечто, напоминавшее об очищении.

— С бесподобнейшим образом мыслей! — они добавляли. — Ему мало было найти простое «почему», ему необходимо было знать «для чего»!

Продолжая обмениваться репликами, уже одетые, они вышли на мороз и, беседуя об искусстве, дошли до Зимнего.

Опытный художник-реставратор Николай Александрович Ракинт исподволь приучал сына к нелегкому своему ремеслу: уже Владимир и сам мог многое.

На этот раз они спасали осыпавшееся полотно Гойи, а, может статься, Веласкеза: увядшие розы, теряющие листву платаны, цепенеющий сад, полуразрушенная беседка, Соблазнитель с неизменными крючьями и стройная фигурка девушки — Владимир возвращал к жизни собственно сад: заново заставляя зацвесть, заблаухать забытыми запахами, заполниться птичьим щебетом; он ремонтировал беседку и поправлял ограду, в то время как Николай Александрович пребывал в глубоком раздумье: двое на картине полностью утеряли лица — ему предстояло дать им новые.

Опершись локтем о муштабель, Николай Александрович слушал сына.

— Белая страусовая эгретка, — то выпуская язык наружу, то втягивая его внутрь рта, быстро Владимир сыпал, — будуар с повялыми обоями, самая сборная посуда, обилие пилястров, обезьянья гримаса, головка змеи, недужный заметался в кресле, все ушли ко всенощной, немилосердно-лазурное небо, оранжевая сарана!

Рука Ракинта-отца пришла в движение: лицо начало вырисовываться на картине: мужское!

Всмотревшись, они принялись смеяться: следователь Энгельгардт!

Теперь — женское!.. Они отшатнулись: забывшись, Николай Александрович срисовал Владимира!

На улице дрогли кони.

Извозчик перегнулся и отстегнул полость.

Поехали; это было зимою, на санках.

Химера четвертая

Глава первая. Поехали к женщинам

«Не по дням», а «не поднял»! — поправил Владимир Ильич жену.

Он выронил толстый бумажник и смотрел, как тот лежит на ковре.

После вмешательства докторов пальцы ног у Надежды Константиновны разогнулись и порозовели — живот между тем продолжал расти с каждым часом.

С трудом нагнувшись, она подобрала.

Каждый из них подумал о своем.

«События несутся с головокружительною быстротой!» — оценил Владимир Ильич.

«Было так мокро, что я подобрала юбку!» — по ассоциации вспомнила Надежда Константиновна.

«При разводе она примет вину на себя и по закону утеряет право венчаться вторично!» — себе представил майор Трипольский.

С поклоном он принял от Владимира Ильича установленную сумму.

Накануне проходя по темному залу, он схватил руку Надежды Константиновны и крепко прижал к губам. Она выдернула и сделала вид, что рассердилась, в душе сознавая, что рассердилась бы больше, если бы он не сделал этого.

Едва Владимир Ильич вышел, Трипольский подошел к Надежде Константиновне и взял ее за голову.

Приняв за основание несколько любезных фраз, ему сказанных, он создал себе самые несбыточные надежды.

В нем, Крупская чувствовала, было что-то, говорившее в его пользу.

«Любовник — айлонит, — она прикинула. — Как хорошо — никто не заподозрит!»

— Я — великан! — майор Трипольский объявил. — У всех великанов…

Он не успел окончить своего силлогизма — Владимир Ильич вошел, еще не рогатый, но уже не комолый.

— Только что на границе с Норвегией, — объявил он Надежде Константиновне, — обнаружена твоя сестра! Федор Михайлович везет ее сюда!

— Она же совсем дикая! Из леса! Она не сможет! — Крупская заметалась. — Хотя бы приготовить клетку… на первое время!

— У меня найдется пустая — на большого медведя, — майор Трипольский снял проблему. — Я прикажу установить.

Стоявший у окна Владимир Ильич заметил мчавшиеся по улице сани: куда-то спешили Ракинты, отец и сын.

— Поехали к женщинам? Они? — спросил Владимир Ильич у Трипольского.

Закончивший установку стекла айлонит усмехнулся.

— Отец и сын Ракинты, — он ответил, — поехали к детям!

— Они повезут их в зимний сад и в театр? — что-то такое Надежда Константиновна слышала.

— Не всех, — майор Трипольский собрал разложенные на подоконнике инструменты. — Тех только, кто хорошо себя будет вести во время мытья.

Глава вторая. Огромные примаки

По дороге предстояло решить неотложный вопрос, и они заехали к баронессе.

— Вы за змеей? — она пригласила войти.

Медленно на распухших ногах Николай Александрович прошел первым: повсюду расставлены были уродцы; громоздкая со стены свисала картина с Лютером и чернокнижником доктором Экком.

Вынувши из кармана кисточку, кое-что на ходу старший Ракинт подправил; Владимир занялся самоей баронессой: освежил ей на губах помаду, взбил челку, повесил на шею большие разноцветные бусы.

Подали хороший херес; баронесса произнесла фамилию: Трипольский.

— Елена Николаевна, — Ракинт-отец передумал, — все же снимите голубое платье и наденьте синее!

— Но почему, — она удивилась. — Всегда мне шло именно голубое.

— В настоящее время, — объяснил Николай Александрович, — ваш двойник… двойница задействована именно в синем. Возможно, вам придется подменить ее.

— Может, все-таки это она заменит меня?! — дернула баронесса плечиком.

— Не скажу, чтобы роли переменились, — Николай Александрович далеко вытянул больные ноги, — но сложилось так, что сегодня именно вам надлежит заменить ее.

— Стало быть, я теперь — Екатерина Алексеевна Хардина?

— Стало быть. На некоторое время.

Елена Николаевна фон Шлиппенбах, вдова, баронесса, известная путешественница и исключительно миловидная блондинка, подчинившись, возвратилась в синем туалете.

— Очень хорошо, — Ракинт одобрил. — Теперь текст: выучите и сожгите!

— Здесь неразборчиво! — баронесса пробежала глазами. — Это что за слово? А реплика полностью?!

— «У всех великанов — огромные примаки. Значит, я — великан!» — Николай Александрович прочитал.

— И это должна произнести я?! — она с трудом представила.

— Это вам скажет он, — Ракинт перевернул листок, вырванный из памятной книжки. — Вы же ответите: «Все настоящие великаны родом из Норвегии. Значит, вы — настоящий. Их всего двое. Первого зовут Ибсен — получается, вы второй! Представьтесь, пожалуйста!» — он прочитал ей на обороте.

Бронзовые часы на мраморном консоле пробили половину: это была половина третьего. Тут же мужчины поднялись и пошли к выходу.

— Подождите! Стойте! — баронесса схватила за руки. — Ну, ответит он, представится — что я должна делать после этого?!

— Как только он назовет себя — побыстрее отойдите в сторону, — Николай Александрович замотал шарф и надел калоши. — Далее забота не ваша!

Глава третья. Нерусские великаны

Решительно она не узнавала самоё себя: волосы поменяли цвет — из брюнетки она сделалась блондинкой.

— Не хватает лилии на плече, — Николай Александрович помедлил. — Ну да ладно: приспособим камелии!

В синем платье с большими разноцветными бусами Екатерина Алексеевна Хардина была почти готова: уже через четверть часа с мужчинами она мчалась по вечереющему городу.

— Гостиница Кулона! — Ракинт приказывал. — Кафе Пассажа! Ночной клуб на Дворцовой набережной!

Попутно он решал еще несколько дел: по первому адресу дал пощечину выскочившему из дома человеку, по второму — вручил пакет и взял горячих пирожков, а из ночного клуба вынес тюк и передал его Екатерине Алексеевне.

— Теперь можно к детям, — перевел он дух. — Пансион Августа Вицмана в доме Погенполя!.. Да подожди, дурак!

Он высадил Екатерину Алексеевну и умчался с сыном.

Тут же ее окружили солдаты, отобрали тюк, повели проходными дворами — они поднялись по черной лестнице — из темноты Екатерина Алексеевна вышла на яркий свет: она находилась в обширном зале с золочеными стульями и померанцевыми деревьями в зеленых кадках.

Солдаты оправлялись у зеркала. Командир вышел.

— Майор Трипольский! — протянул он руку.

К ночи начаться должен был бал, и ей предстояло заняться декором: развязавши тюк, она принялась вынимать из него предметы и вещи, которые расставляла так, как ей виделось: глобусы, большой и маленький, — по разным углам, уродцев — куда только можно; огромные же счеты с косточками-колесиками она пристроила под папоротником так, чтобы в нужный момент их быстро можно было выкатить.

Все цветы и кадки с растениями Екатерина Алексеевна собрала в одном месте — получился зимний сад. Часть зала она отгородила занавесом и на некотором отдалении установила стулья — вышел импровизированный театр.

Тут же отец и сын Ракинты подвезли детей: все были выкупаны и наряжены. Мальчики в пелеринах, отороченных кроликовым мехом, на сцене спели что-то благочестивое, и им дали обсахаренных фруктов.

Зал сделался полон людей, по нему прохаживавшихся; два или три великана с нерусскими лицами не сводили с Екатерины Алексеевны глаз.

Ее обязанности, пожалуй, были выполнены — сейчас она должна была незаметно от всех ускользнуть.

Несколько дверей расположены были в разных концах: в какую же?!

Все были разного цвета и даже разной величины.

Она выбрала самую неприметную, выкрашенную в тон со стеною.

Глава четвертая. Пробили половину

Они тотчас бросились вслед за нею: дергали дверь, безуспешно пытались ее распахнуть или выбить и успокоились, лишь увидев, как Екатерина Алексеевна входит в зал с противоположной стороны, освежившаяся и поправившая прическу.

Время бала еще не подошло, почтеннейшей публике предлагался небольшой водевиль: шутка в одном действии — Екатерина Алексеевна присела на боковой стул, один из великанов расположился за нею, негромко вступила музыка, занавес разошелся: недужный человек сидел в кресле, то выпуская язык наружу, то втягивая его внутрь, отчего на полу под креслом успела собраться беловатая лужица.

Фриче, так звали героя, пострадал на медвежьей охоте и, сделавшись инвалидом, обречен был на неподвижность. Он, впрочем, отчаянно гундосил и потому все над ним смеялись. Особенно и громче всех над Фриче смеялся толстый мальчик Гарпун — смеялся и оглядывался посмотреть: кто это так громко смеется: он сам! Косолапенький, сильно смахивавший на медвежонка!

Недужный постоянно должен был находиться в перчатках, и мальчик приходил, чтобы их застегивать.

«Б-р-м! Б-р-м! Н-г! Н-г! Б-р-м! — Фриче гундосил.

Гундосил и гундосил — до тех пор, пока зрители не стали понимать, что вовсе он не гундосит, а говорит по-норвежски и объясняет им, что вовсе никакой он не Фриче, а, собственно, Ибсен — норвежский король, капризом судьбы поставленный в трагикомическое стечение обстоятельств. На сцене же по-прежнему его не понимают — ему приносят живого пеликана и принуждают пить сырые пеликаньи яйца: желток недужный проглатывает, а более мягкий белок взбивается у него во рту, вытекает, течет по халату.

Недужного представлял младший Ракинт и, разумеется, Екатерина Алексеевна его узнала: она видела накануне, как он вываливает язык и мычит в нос, репетируя роль, — живой пеликан тем временем ходил по сцене, а толстый мальчик застегивал перчатки.

«У всех великанов — огромные примаки!» — ждала Екатерина Алексеевна, великан скажет ей за спиною и мысленно в сотый раз на разные лады прогоняла ответ: «Все настоящие великаны родом из Норвегии!»

Бронзовые часы на сцене пробили половину: это была половина двенадцатого.

Мальчик застегнул перчатки.

Недужный заметался в кресле.

Пеликан плавал в луже.

В зеркале Екатерина Алексеевна увидела расположившегося за нею великана: вывалив язык наружу и обмякнув телом, медленно тот сползал со стула.

Что-то такое тем временем произошло на сцене: мальчик барахтался в луже, Владимир Ракинт, уже без перчаток, окунал его с головою, а пеликан сидел в кресле и щелкал клювом; публика смеялась: шутка закончилась!

Глава пятая. Кровать в алькове

Ускользнувшая от преследовавших ее великанов Екатерина Алексеевна Хардина, после того, как неприметная дверца захлопнулась за ее спиною, обнаружила себя в затемненной комнате, насквозь пропахшей коломянкою; мерцавший неземной свет исходил от висевшей на стене иконы с изображением девы Марии — с огромными бровями и надглазными дугами, голыми руками та душила змея, соблазнявшего ее большим засахаренным яблоком; по стульям в беспорядке раскинута была одежда, мужская и женская; двуспальная кровать помещалась в алькове, окруженная купидонами, а возле нее на плоском стуле сидел апостол Павел и охранял покой двух спавших людей.

— Волосы удалили? — негромко он спросил.

— Еще в Египте, — она ответила.

— А почему не в монашеском?

— Так с бала же!

— Когда я боролся со зверями в Ефесе, — он собрался было провести аналогию, но сдержался. — Бог с ними!.. Можете меня подменить?

— Я уже подменяю… одну баронессу, — она прикинула. — Впрочем, почему бы и нет?! Что я должна делать?

— Поправлять одеяло — всякое такое, — он объяснил.

Благословил ее, позвал крайнего купидона и ушел вместе с ним.

Она села на его место.

Негромко на кровати похрапывали: женщина — на спине, мужчина — ничком. Екатерина Алексеевна поправила одеяло.

— Я великан, — вдруг мужчина сказал. — Великан-пеликан. Откройте мне веки!

— Как ваша фамилия? — Екатерина Алексеевна напряглась.

— Примаков, — спавший потянулся. — Фамилия моя Примаков!

Женщина, спавшая рядом со спавшим мужчиной, заворочалась.

— С кем это ты разговариваешь? — повернулась она набок.

— С Виктором Эммануилом, — мужчина почесал под одеялом. — Я разговариваю с Виктором Эммануилом, важной птицей!

— С Эммануилом Федоровичем, — поняла женщина. — С доктором Морицем! Что же он говорит?!

— Он сказал, ты не достигла половой зрелости и никогда ее не достигнешь. Тебе следует удалиться в пустыню и жить в шалаше, ублажая диких зверей! — сквозь сон провещал мужчина.

— Некоторым образом у меня, да, недостаточен волосяной покров, — она затронула признаки, — но до недавнего времени, вспомни, ведь были же очищения!

— Были, — хохотнул спавший, — да сплыли. Нет у тебя никаких очищений!

Глава шестая. Двумя руками

Тем временем отсмотревшая водевиль с начала и до конца Екатерина Алексеевна Хардина, поднявшись с места, зашла за кулису — ей нужно было посадить пеликана в клетку и дать ему рыбы; на сцене во множестве лежали разорванные перчатки, она принялась собирать их до кучи и забралась под стол, чтобы вытащить заброшенных туда несколько — в тот же момент из зрительного зала, в котором, она слышала, солдаты по стенам растаскивают стулья, чтобы освободить место для танцев — из зрительного зала на сцену выбрался огромного роста человек, в котором она, затаившаяся под столом, узнала заснувшего во время водевиля того самого великана.

Хотел он задушить ее или, напротив, передать нечто важное?!

— Где вы? — спросил он с сильным норвежским акцентом. — Я должен передать вам нечто важное!

«Хочет задушить!» — она поняла. — «Пропали мои очищения!» — ей подумалось. — «Я же в синем!» — ее пронзило.

Многоопытный Ракинт-старший, заставивший ее надеть именно синее, свои приказы отдавал не просто так: в синем платье имелся потайной карман, содержавший необходимые средства защиты!

Была там, разумеется, мелко нащипанная корпия, тряпочки, марля, вата — было и нечто другое!

Ее пальцы соприкоснулись с холодным твердым телом предмета — более она не была беззащитной жертвой!

— Вот где! — он нашел ее.

— Вы Ибсен? — она попыталась перехватить инициативу, сбить его с панталыку. — Из рода Ибсенов? — она уточнила. — Ибсен-сын?!

— Вовсе нет, — отчасти он поддался. — Меня зовут Сольвейг. А почему держите вы руку под платьем?

— Так нужно. У женщины бывают моменты, когда она должна держать руку именно там!

— Я тоже иногда держу там руку, — он признался. — Время от времени. Знаете, я долго жил один, на острове…

— Помогите мне поймать пеликана! — она попросила.

Вместе принялись они гоняться за птицей, а потом посадили ее в клетку и дали рыбы.

Лица их раскраснелись, пряди выбились и свисали.

Они присели; ее голова находилась низко-низко, а его — высоко-высоко.

— Великаны едят рыбу? — она спросила.

Ей представлялось, они едят ее сырой.

— Еще как! — он ответил. — Только дай! Мы едим ее сырою.

— Кажется, у вас было что-то передать мне? — Екатерина Алексеевна вспомнила.

Откуда-то он достал подтекающий бумажный сверток.

Двумя руками она принялась дергать бечевку.

Он, улыбаясь, следил за нею, а потом навалился и стал душить.

Глава седьмая. Легла на рельсы

Екатерина Алексеевна Хардина поняла, что ее роль сиделки подошла к концу: за окнами светало, спокойно Примаков и его жена досыпали и более не нуждались в присмотре, четвертый купидон возвратился и занял свое место по периметру — лежавшие, ко всему прочему, находились под защитой Девы Марии, окончательно совладавшей со змеем и благосклонно кивнувшей ей со старой раскрашенной доски.

Следовало кое-что поменять в нижнем белье, Екатерина Алексеевна нашла ванную комнату и заперлась в ней: миловидная блондинка отражалась в зеркале, заворачивавшая что-то в подтекавший пакет; попутно размышляя о перипетиях промелькнувшей ночи и оценивая их, она не могла быть довольною: нужный из трех великанов так и не выявился. Пароль, впрочем, намертво врезался ей в память.

Она вышла на Миллионную, швейцар догнал, набросил на плечи ротонду, извозчик ждал, неузнаваемый под слоем грима — они поехали в обратном порядке: завезли в пансион Вицмана спавшего толстого мальчика, забросили тюк в ночной клуб на Дворцовой набережной.

— Тюк-тюк! — шуткуя, поклевал извозчик носом, и по голосу Екатерина Алексеевна узнала его.

Потом они завернули в кафе Пассажа, Екатерина Алексеевна постучалась, вернула простывшие пирожки, забрала пакет.

Оставалась гостиница Кулона.

Хлестко она дала пощечину выскочившему оттуда человеку с нерусским лицом — тот, повернувшись, подставил ей под удар другую щеку.

— Лев Николаевич?! — она ахнула. — Но почему у вас нерусское лицо?!

— Опухло, — он приложил снег. — Каждый норовит придраться к слову!.. Что ли вы очищаетесь сегодня? — скептически он взглянул.

— От вас не укроется! — довольная встречей, запоминала она для истории. — А почему вас интересует?! — она спровоцировала его на развернутый ответ.

— Да как же! Вся русская литература, — тут же Толстой и выплеснулся, — зиждется на раскрытии женской якобы психологии: почему да отчего! Вся женская психология в действительности же проста, как пробка. Очищения! Придут или ушли?! И то и другое — плохо! Отсюда и все поведение, все поступки! Так или нет?!

— В общем-то, — она кивнула. — Еще эти задержки со стулом.

— Анна легла на рельсы, — он продолжил. — Нервничала! А отчего?!

— У нее, судя по всему, второй день был. Самый хлесткий!

— Именно! — он не мог успокоиться. — А теперь представьте мое состояние: ЗНАЮ, но не могу объявить — хожу кругами вокруг да около! Запретная, видите ли, тема! Ханжи!

— В Норвегии, — она поддержала его, — об этом давно говорят и пишут открыто!

— Ибсен, — старик кивнул. — Знаю.

— И тот второй тоже, — она хотела услышать имя.

— Григ, — Толстой назвал. — Григ!

Глава восьмая. Условные слова

Екатерина Алексеевна Хардина, которую великан душил на сцене, услышала сдержанные аплодисменты и краем глаза увидела: занавес был раздвинут, люди в зале смотрели на них и смеялись — великан отпустил, взял за руку; они сделали шаг вперед и раскланялись: снова начало бала откладывалось, и публике показали вторую шутку с их участием.

Меж тем в разных концах зала открывались буфеты: Екатерина Алексеевна прошла в синий буфет и, встав за стойкой, споро начала разливать шампанское и принимать пожертвования: бал был благотворительным — большинство брало блины, как вдруг кто-то гортанно потребовал пельменей с пеликаньим мясом: вздрогнув, Екатерина Алексеевна выделила смуглого господина, державшего руку в заднем кармане фрака, и другой, делавшей ей неприличные знаки: Муталибов! На случай его появления с Николаем Александровичем Ракинтом был заготовлен план: она должна была выйти, увести египтянина к кадке с папоротником и там с ним разобраться.

Жалея, что за плечами нет любимой двустволки, она поманила его за собою.

Муталибов был их условным противником, все остальные противники были безусловными — на Муталибове отрабатывалось то, что впоследствии могло быть задействовано в условиях реальной схватки — все же его до конца следовало принимать всерьез: кто знает, не перешел ли условный противник в разряд безусловных?!

Условный, он шел рядом с нею и выговаривал из себя условные же слова.

— Белая страусовая эгретка, — он выпускал и втягивал внутрь желто-фиолетовый язык, — будуар с повялыми обоями, самая сборная посуда, обилие пилястров, обезьянья гримаса, головка змеи, все ушли ко всенощной, немилосердно-лазурное небо, оранжевая сарана!

Слова лишены были смыслового наполнения, были пустым сотрясением воздуха и лишь обозначали разговор, который мог состояться в будущем и от которого это будущее во многом зависело — со стороны, впрочем, виделось вполне правдоподобно: идут двое, мужчина угрожает женщине.

Для поддержания вида что-то она должна была отвечать, но если Муталибов произносил строго отобранные слова — ей не возбранялось использовать любые.

— Всякий член латинского клира, — она говорила первое, что пришло ей в голову, — от приходского ксендза до примаса, считает себя всегда и везде не только подданным, но и дипломатическим агентом государя, восседающего в Риме.

Так дошли они до кадки с папоротником, и здесь Екатерина Алексеевна пихнула Муталибова в грудь сразу двумя руками.

Мгновением раньше из-под раскинутых ветвей ногою незаметно она выкатила спрятанные там огромные счеты с косточками-колесиками.

Как в сани, поданые расторопным кучером, опрокинулся на них Муталибов.

Опять же ногою Екатерина Алексеевна сильно пихнула снаряд, и под аплодисменты присутствовавших, с грохотом прокатившись по залу, головою вперед египтянин вылетел в настежь распахнувшиеся двери.

Глава девятая. Плевое дельце

Беседуя с Толстым, как-то она подзабыла, что тот восстал против Бога, сотворившего небо с землею, и перешел на сторону Змея, возлагавшего все надежды на плоды с древа познания добра и зла, но быстро Лев Николаевич напомнил.

— Благодаря Всевышнего, все идет к лучшему, — употребила она между ними.

— Благодаря Змея! — поправил он ее.

Они сказали всё, что хотели, и замолчали, прислушиваясь к вечернему звону: они проговорили полный день.

Кто-то сообщил, что уже полночь.

Темным вдохновением она поняла.

— Бог все сотворил словом, а Змей?!

— Делом! — он взял ее за руку и повел в гостиницу.

Поневоле Екатерина Алексеевна должна была следовать за ним и скоро очутилась в низенькой полутемной комнате с синей бархатной мебелью и такого же цвета репсовыми драпировками на окнах.

Ночь вне иерархии, тьма — вне церкви. Они спали в одной постели, почти как муж и жена. Утром поехали к Смурову есть устрицы.

Ветра не было никакого.

Лев Николаевич говорил против паясничества.

Веселые кучки в разных местах свободно перемещались во все стороны. Было много норвежцев. Льва Николаевича скоро узнали.

— Толстого на рельсы! Толстого на рельсы! — женщины стали скандировать.

Не знавший норвежского, он вставал и раскланивался.

Папистка и впоследствии лютеранка, спокойно Екатерина Алексеевна Хардина завтракала шампанским в обществе закоренелого врага церкви: Толстой тоже был условным, но если Муталибов был условным противником, то Лев Николаевич являлся их условным союзником — на нем отрабатывались методы заключения соглашений с самыми разными политическими и иными силами.

Она, впрочем, не могла объяснить, чем этот условный Толстой отличается от Толстого безусловного — разве что у этого нос был чуть покороче, а пальцы, в противоположность, подлиннее.

Условно сейчас она ела устрицы, а накануне условно переспала с ним в номере третьеразрядной гостиницы — иначе и быть не могло: второй день намертво исключал всякую возможность соития.

— Вы ешьте, ешьте! — он подкладывал ей на тарелку пуговицы от мужского пальто, игравшие роль условных устриц; она подносила их одну за другою ко рту, со всей достоверностью имитируя процесс проглатывания.

Кое-что им оставалось подписать, некое условное соглашение: Лев Николаевич брал на себя обязательство не есть пеликаньего мяса — она же, Хардина Екатерина Алексеевна, должна была провернуть совсем плевое дельце.

Глава десятая. Бесстыжий танец

Екатерина Алексеевна Хардина вышла в дамскую комнату кое-что сменить под одеждой — когда же освеженная она возвратилась в зал, ожидаемая важная персона была уже там, приготовляясь в наступившей тишине разразиться накопившими в нем чеканными фразами.

Его камзол, существенно длиннее старинных, застегнут был на одну лишнюю пуговицу — держа голову в косвенном положении, он смотрел прямо перед собою.

— Ночь вне иерархии! — он начал.

Фраза была пустой звук, она не заключала в себе никакой важности и не имела ни на волос смысла: она лишь расчищала место для второй.

Почтительно все прислушивались.

— Тьма вне церкви! — он кончил.

Темным вдохновением Екатерина Алексеевна поняла, ахнула, присела: внесли жареного пеликана, и высокий гость, выломав ножку, прикусил ее стальной челюстью.

Находившийся в свите Федор Михайлович платком махнул музыкантам: пары закружились резво.

«Мне что — мне ничего! — Екатерина Алексеевна подбадривала себя. — Я — лютеранка, Мартин защитит, не даст в обиду! Да я и сама могу!»

Ее звали подойти, расположили в поле его зрения.

Она увидала обезьянью гримасу

— Мне Федор Михайлович доверил: сегодня у вас — второй день: то, что требуется, — вполне по-человечески он обратился к ней. — Легко сможем мы подписать! Откройте рот, я напутствую вас!

Ему на серебряном подносе подали ножницы — от своего камзола он отрезал лишнюю пуговицу.

Ее рот раскрылся сам собою.

Пуговица, горько-соленая, поместилась аккурат под языком — слюна закапала у Екатерины Алексеевны на платье.

— Твои фокусы с зеркалом! — ужасный, он тер ей уши и пальцами проникал в ноздри, в то время, как взвинченная толпа отплясывала вокруг них бесстыжий танец. — Амальгама — самое то!

Он протащил ее по паркету к импровизированному зимнему саду и там, в кущах, протянул изготовленный для особой подписи пергамент.

— — Договор, — он промокнул, — о сотрудничестве! Инструкции вы получите на могиле Белинского: заучить и сжечь!

Он оставил ее, и сокрытая зеленью немного она привела себя в порядок.

Вышла — и сразу на танец ее подхватил Эдельсон.

В старинном, золотом обделанном камзоле, благосклонно на них взирал сиятельный Константин Победоносов.

Химера пятая

Глава первая. С четырех сторон

Освобождение Александра Николаевича Ульянова, каким оно виделось участникам заговора и поставленное ими во главу угла, подготовлялось, как и было задумано, с четырех разных сторон.

Карлштадт с подельниками рыли землю и готовились к силовому захвату.

Мария Александровна Ульянова велела отрезать два пальца у похищенного генерала Спиридовича и в непромокаемом конверте отослала их Государю.

Владимир Ильич репетировал разговор с Федором Михайловичем, имевшим выход на Победоносова.

Четвертый, наиболее засекреченный путь, имел название «Красный вереск», и это всё, что было известно о нем остальным.

Владимир Ильич и Надежда Константиновна выбрались, наконец, к Шлиппенбаху: барон сидел на граните, свесив к земле обе ноги: короткую и длинную — на коленях у него был какой-то зверок, а изо рта, распадаясь на морозном воздухе, шел синеватый горько-сладкий дымок.

— Все же странно, — Надежда Константиновна положила цветы, — пепел разослали по почте — кому же могила?

— Здесь прятался Александр, — на шее Владимир Ильич коснулся ладанки.

Он вынул ключ, обошел памятник, разыскал скважинку: замаскированная дверца отошла в сторону, они спустились по лесенке: внутри топилась печурка, было по-своему уютно и чисто: койка аккуратно заправлена, на деревянных гладких стенах — фотографии близких, книги в стопках, по датам подшитые газеты.

— Товарищи поддерживают порядок, — Владимир Ильич убил мокрицу, — все должно оставаться таким, как при нем.

Между тем Владимир Ильич как будто что-то искал: порылся в тумбочке, рукою провел по полкам — из-под подушки вынул то, что ему требовалось.

Они загасили лампу и поднялись по лесенке: высокая темноволосая девушка в садовых перчатках большими ножницами подрезала увядшие цветки и бросала их в небольшую корзину, стоявшую у ее ног.

— Мы вышли не в ту дверь! — поспешно Владимир Ильич увлек Надежду Константиновну обратно; там в отблесках печурки они разыскали место, откуда вошли, и выбрались наружу: бесстрастно барон Шлиппенбах поглаживал сидевшего у него на коленях зверка; начинало смеркаться.

— Тут рядом — могила Белинского, — Владимир Ильич сверился с планом. — Минутное дело!

Они подошли к знаменитой скульптурной группе и, тужась, принялись по рельсам перекатывать паровозик: какая-то женщина под вуалем соскочила на землю.

— Тьма вне церкви? — Владимир Ильич спросил.

— Ночь вне иерархии! — она ответила и на ладони протянула ему обделанную в серебро, с затейливой монограммой пуговицу.

Глава вторая. Второй день

Холод был самый умеренный.

— Она — девушка с прошлым? — Владимир Ильич спросил.

— Так получилось, — Крупская подтвердила. — Она подверглась насилию. В детстве. В лесу на нее напал медведь.

Они стояли на дебаркадере вокзала, ожидая поезда.

— Зачем это Федору Михайловичу? — Надежда Константиновна спросила. — Ее привозить?

— Так захотел Победоносов, — Владимир Ильич объяснил. — Это — условие сделки.

Поезд прибыл без опоздания — Федор Михайлович, выйдя первым, протянул руку и, опираясь на нее, из вагона вышла девушка в мохнатой шубе.

Надежда Константиновна заплакала — сестры обнялись; в Нине Константиновне не было ничего дикого.

Полным благовестом звонили колокола — кони несли, как демоны.

Обед прошел весело. Было выпито шампанское. Придя разновременно, профессор Салазкин и доктор Мориц внимательно наблюдали за новоприехавшей.

Ее гибкое стройное тело, хотя и скрытое складками платья, было призывом к любви и страсти.

— В Малоархангельске, представьте, — рассказывал Федор Михайлович, утерев губы, — везде пахнет яблоками.

— Обсахаренными? — автоматически майор Трипольский облизал пальцы. — Вы, между прочим, утеряли губы!

— Не «утерял», а «утер»! — спокойно Федор Михайлович разъяснил.

Нине Константиновне срочно понадобилось выйти, и доктор Мориц пошел ее проводить.

— Второй день, — Федор Михайлович дал справку. — Намучались в поезде!

Надежда Константиновна сказала: «Загадочный!»

— Столешница из тисса! — Владимир Ильич рассмеялся, стукнул по столу.

— Чем, собственно, вы наполняете свою жизнь? — Нина Константиновна возвратилась.

— К примеру, я выезжаю в Щеглово охотиться на глухарей и в Глухарево — охотиться на щеглов! — в дверях столовой показался старший Ракинт.

— А я насильно заставляю себя завтракать! — из-за спины отца показалась очаровательная головка сына.

— Чем малозначительней, чем незаметнее человек, тем более я стараюсь обласкать его! — усевшись, старший придвинул всё оставшееся на столе. — Мужчина, женщина, ребенок — мне без разницы!