Бесплатный фрагмент - Под стягом Никлота

Глава 1. Встреча

Ранним июньским утром 1147 года в любе́кскую гавань медленно входил караван судов новгородского торгового гостя Степана Дормидонтовича Ша́лого. Двадцать лодей, словно утки тяжело переваливаясь с борта на борт, весело бороздили тёмно-зелёные воды Тра́вы2. Резвый шело́нник3 громко хлопал парусами, гнал упругую волну, осыпая разноцветной водяной пылью затейливо выгнутые носы лодей.

— Глянь-кось, басота́4 какая! — сын Шалого Кирилл, теребя отца за локоть, указывал пальцем вперёд, на город. Там, в косых лучах восходящего солнца, влажно блестели крытые черепицей, тёсом, а то и просто соломой, крыши домов и острые шпили кирх5. Узкие прямые улочки серебряными змейками разбегались во все стороны и снова сбегались, образуя затейливо сплетённую сеть городских кварталов. Отстроенный на месте Бу́ку — бывшей крепости ободритского6 князя Кру́то и неподалёку от сожжённой недавно полабанской7 Лю́бицы8, город богател за счёт обильной торговли. Чего только не встретишь на любе́кском торгу! Имбирь, перец и корицу из Персии; оливки из Греции; перлы9, кору́нды10, смара́гды11, вени́сы12 из Индии; тонкие фландрские сукна; све́йское13 железо и медь; соль и вина из Франции; серебро из Чехии; мёд, сало, воск, лён и пеньку, а также мечи и боевые топоры из Господина Великого Новгорода. Являясь средоточием торговли на побережье Варяжского14 моря, Любе́к имел свои фактории в Бе́ргене, Брю́гге, Ло́ндоне и Но́вгороде…

Не первый год ходит в Лю́бку15 удалой купец Шалый. И всякий раз возвращается с прибы́тком16. А всё потому, что торгует самым ходовым товаром — ру́хлядью17, житом18 и бранной кузнью19.

Вот и на этот раз трюмы лодей заполнены доверху: заботливо укрытые промасленным рядно́м20, лежат в кожаных мешках вороха собольих, бобровых и горностаевых мехов; в сосновых коробах — обильно смазанные бараньим салом (чтобы ржа не поела) — кольчуги и шлемы, секиры и наконечники для протаза́нов21, су́лиц22 и, особо ценившиеся у немцев, мечи булатные и связки больших замков хитрой новгородской работы.

Три седми́цы23 прошло с тех пор, как покинул Шалый свой терем на Данславле-улице. Шли вниз по Волхову, затем — через Ладожское озеро, реку Неву и далее — уже по морю Варя́жкому. Преодолевая штормы, каждый миг рискуя подвергнуться нападению морских та́тей24, вёл купец караван. И вот, наконец, он у цели…

…Несмотря на ранний час на пристани уже вовсю кипела работа: меж больших и малых судов юрко сновали чёлны перевозчиков и рыбаков, деловито скрипели во́роты и жеравцы25, извлекая из объёмистых трюмов бочки и тюки заморского товара. На сотни голосов шумела пёстрая разноязычная толпа. Грузчики, матросы, купцы, мы́тники26, стражники что-то оживлённо сообщали друг другу, куда-то спешили и ударяли по рукам, помогая себе при этом выразительными же́стами и острым словцом. Были здесь свеи27, даны28 и ляхи29, варяжские30, персидские и иные гости.

Уплатив лоде́йное31 и ве́счее32, Степан Дормидонтович велел приказчику Про́кше Ло́мову везти товар на скла́ды Русского Торгового Двора. Сам же, с сыном, погрузив на телегу несколько бочек и тюков, двинул на улицу Святого Якова, где жил старинный приятель Шалого, золотых дел мастер Ханс Хо́рнер. Уже выезжая из ворот по́рта, чуть было не задавили какого-то мужика в грязной поско́нине33. Тот, обернувшись, обвёл гостей мутным взором и, качаясь, направился в сторону трактира «У старого Перевоза».

— Ишь, с зара́нья готов! — улыбнулся Кирилл и стегнул лошадей…

…Ханс Хорнер отложил шти́хель34. Перед ним на крытом синим сукном столе возвышался золотой кубок, усыпанный драгоценными каменьями. Словно капельки росы сверкали на нём крупные диама́нты35, охватывая ободком нижнюю часть кубка. Чуть выше, расположенные в виде цветков, красными, зелёными искрами вспыхивали рубины и изумруды. Пространство между ними занимали сцены охоты. Вот олень, пригнув голову с острыми ветвистыми рогами, мчится на всадника, занёсшего копьё; вот вы́жли36 обложили вставшего на задние ноги медведя и яростно облаивают его. Все фигуры как живые…

Ханс невольно залюбовался своей работой. Настоящий кунстштю́к37! Такую вещь не стыдно поднести самому королю. Недаром Ханс считается в Любе́ке лучшим мастером цеха золотых дел. Жаль, но завтра кубок придётся вручить заказчику — графу Голшти́нскому А́дольфу II. И непременно в срок: граф не терпит проволочек и не любит долго ждать. В прошлом году, когда задержали на один день колье́ для его жены, учинил скандал. Так что лучше от греха подальше, как говорится: «С господами вишен не ешь — косточками забросают!»…

Ханс вздохнул. Всякий раз почему-то грустно расставаться со своими работами. Сколько фантазии, сил и времени вложено в каждую. И всё для того, чтобы не увидеть их больше никогда. Приятно, что твой труд приносит людям радость. Но всё же, отдавая им изделие, Ханс как бы отрывал частицу самого себя. А ведь этот кубок, пожалуй, лучшее, что он создал за последние семь лет…

«Да, быстро мчатся годы… Вот и дочка Сабина подросла. Красавицей стала. В мать. Те же, как утреннее море глаза, те же светло-русые с нежным отливом волосы, гибкий стан, улыбка. Всё то же. Только ещё краси́вее. В самой поре девка-ягодка. Давно ли ребёнком на руках носил? И вот теперь, поди ж ты, невеста. Видела бы её покойница Анна! Как бы порадовалась доченьке!.. Конечно, красота Сабины не осталась незамеченной. Видные женихи просили её руки. Средь них и мастер янтарного цеха О́тто Шля́йхер. Человек почтенный и богатый. Имеет большую мастерскую, дюжину учеников и подмастерьев. У него всегда много заказов и деньги рекой текут в сундуки. Сабина была бы за ним как за каменной стеной. Но не погляну́лся ей Отто. Пришлось отказать ему, как, впрочем, и другим женихам, сославшись на чрезмерную молодость невесты — шла Сабине в ту пору четырнадцатая весна.

Как-то теперь сложится её судьба?..».

…Размышления Ханса неожиданно прервал громкий скрип открывающихся ворот. Хорнер выглянул в окно — во двор въезжал небольшой воз, на котором сидел давнишний приятель Степан Ша́лый а рядом — молодой человек, лицом весьма похожий на него. Был он лет восемнадцати-двадцати, рослый, крепко сбитый. Смуглое от загара лицо с ярко-синими глазами обрамляла шапка тёмно-русых волос. «Сын!» — радостно догадался Ханс.

Дав гостям умыться и переодеться с дороги, Ханс пригласил их отобедать. Стол, накрытый белоснежной кружевной скатертью тонкого голландского полотна, был украшен розами в расписных стеклянных вазах. Вкруг них, в тонких фарфоровых тарелках, лежали закуски: икра белорыбицы с лимонным соком, копчёная и ветряная38 осетрина, стерлядь и сёмга, привезённые Шалым из Новгорода. Также местные блюда: приготовленная по-све́йски39 (под луком и уксусом с перцем) сельдь, медвежий и свиной окорока; аппетитно дымилось жаркое — индейка, каплуны, гусь в яблоках с гречневой кашей; кровяные, жареные и копчёные колбасы; варёная телятина с тушёной капустой и маслинами; заливные языки; салат зелёный, помидоры, редис и огурцы.

— Видишь, Бинхен, какие гости дорогие к нам пожаловали! — обратился к дочери Ханс, — уважь, сердечко, принеси нам старого рейнского!

Сабина встала из-за стола и легко выпорхнула из комнаты. Кирилл, очарованный красотой девушки, долгим взором проводил её до двери, в которой она исчезла.

Длинное шёлковое василькового цвета платье, с завязками на небольшом разрезе от ворота до груди, с золотым поясом на талии, подчёркивали изящные линии её фигуры. Волосы, струившиеся на плечи, были схвачены на лбу серебряным обручем. От всей фигурки девушки веяло неповторимой свежестью молодости и чистотой. У Кирилла сладко заныло сердце…

Сабина быстро вернулась, неся большой серебряный кувшин с рейнвейном.

— Налей нам, доченька, выпьем из твоих рук! Попотчуй гостей, подложи им горячего!

Сабина налила золотистого вина в чаши и поставила их перед отцом и гостями. И́скоса поглядывала глазами-озерцами на Кирилла.

— Выпьем за дружбу нашу и Новгород! — произнёс здравицу Хорнер.

Кирилл поднёс чашу к губам, почувствовав на ней тепло Сабининых рук. Сделав глоток-другой ароматного вина, неприметно залюбовался девушкой. Сабина сидела напротив раскрасневшаяся, перебирая пальцами коралловое ожерелье.

— Доброе вино, — сказал Степан Шалый. — Не хуже мёда новгородского. Налей-ка, дочка, ещё. Пусть теперь Кирилл скажет, за что пить будем.

Сабина подошла и взяла у Кирилла чашу, слегка коснувшись кончиками пальцев его руки. Вздрогнув, юноша едва не опрокинул чашу, и не заметил, когда Сабина поставила её перед ним вновь наполненную.

— Выпьем за встречу нашу, которой мы так долго ждали! — сказал Кирилл и глянул на Сабину.

Она смотрела на него с улыбкой. Но, встретившись с Кириллом взглядом, смущённо отвела взор…

По́дали третью перемену блюд. На столе появилось печенье трёх сортов, ше́ффенские пряники, миндаль, лесные и грецкие орехи, жареные каштаны, кизил, финики, корица в палочках и анис, топлёное молоко, сливки и венец всего дыня — свежая и в меду.

После обеда вышли в сад, расположенный позади дома Хорнера. На небольшом участке земли, обрамлённом живой изгородью из персидских40 кустов, жасмина и лип, росли яблони и груши, черешни и вишни. Меж ними пестрели клумбы цветов — розы, тюльпаны, георгины и нарциссы.

Дальше протянулись аккуратно ухоженные кусты крыжовника и смородины. Несколько поодаль — грядки с дынями.

— О, я вижу, Ханс, ты не только золотых дел мастер, но и садовод отменный! Как растишь ты сии плоды? — спросил Шалый-старший, глядя на лежащие на земле созревающие дыни.

— Не я это, а дочь моя Сабина. Всё здесь возделано её руками. Поведай, Би́нхен, гостям!

— Особого секрета тут нет. Нужны только желание да терпение. Забот, правда, много. Сначала мочим семя в подслащённом молоке, или в настое дождевой воды с овечьим помётом, либо конским навозом. Перед посадкой землю снять на два локтя. Дальше застелить яму навозом и покрыть её землёй. Сделал борозды в пол-ло́ктя глубиной — сади семена. Сверху всё покрой рамами слюдяными. Потом только солнце давай. И урожай будет отменным.

— А ещё, чтобы саженцы дерев и кустов быстрее росли, — добавил Хорнер, — корни их перед посадкой надо погрузить на ночь в ведро с водою, где растворены две ложки мёду.

— Дивно вельми́41, произнёс Степан, — вернёмся в Новугород — непременно попробуем.

— Отчего не попробовать, — улыбнулся Ханс…

…Степан и Кирилл воротились на гостиный двор поздно вечером. Солнце уже село. Выпала роса. Из соседних переулков пахну́ло крапи́вой, лебедой и полынью. Наскоро умывшись, легли спать. Назавтра предстоял трудный день: с утра начинался рыночный торг.

Глава 2. Лев готовится к прыжку

Было далеко за полдень, но на Любе́кском рынке и в прилегающих к торговой площади улочках, в лавках и ремесленных мастерских, ещё шла бойкая торговля. Словно потревоженный гигантский улей гудела огромная разноязы́кая людская толпа. К неимоверному шуму голосов примешивалось мычание коров, бле́яние овец, ржание коней, визг и хрюканье свиней, кудахтанье кур. В жарком воздухе висел густой дух пряностей и воска, мёда, сена и дёгтя. Временами от лотков пра́солов42 доносился аромат пирогов и печёной дичи́ны.

Торг — нутро города. Все сословия, все ремёсла, всякий его житель идут сюда в надежде приобрести нужную вещь или продукты, а то и просто поглазеть на живописную картину. Да, здесь есть на что посмотреть и что купить! Глаза разбегаются от обилия товаров, выставленных на прилавках. Вот горы сушёных фруктов: яблок и слив, груш и прозрачного, как слеза, изюма. А рядом — столы, заваленные финиками, мускатным и грецким орехом. Дальше — благовония, духи и ароматическая вода в серебряных флакончиках. А вот лавка суконщика. Зазывно ма́нят покупателей поста́вы43 тончайшего фла́ндрского44 сукна «брюкиш» и лёгкие кашеми́ровые45 материи, воздушные фря́жские46 кружева и тяжёлый олови́р47. Сам хозяин быстро разворачивает полупрозрачные полотнища китайского шёлка ярких расцветок, которые с прохладным шелестом скользят меж его ловких рук. Ближе к ва́жне48 расположились вперемежку ли́хвари49 и щепети́льники50, мясной, медный, серебряный и янтарный ряды. Напротив стоял балаган шпильманов — бродячих музыкантов и артистов. За плотным по́логом их шатра слышалось пение, грохот бубнов, звон гу́слей, то и дело прерываемые громким хохотом зрителей.

Степан Шалый давно уже всё про́дал и теперь ходил между рядов, прицениваясь к заморскому товару. Остановился у железного ряда. Сбавляя це́ну, долго спорил со свейским торговым гостем Бе́ргом Ю́ханссоном. Тот сначала упирался быко́м, но под конец сдался. Согласились на шести марках за пуд51. Ударили по рукам. Взял семьдесят пудов отличного све́йского железа. Напоследки у суконщика из Кёльна Пауля Руфа обменял полпуда рыбьего зуба52 на три девятнадцатима́рковых поста́ва шёлка и семь восьмима́рковых поста́вов сукна. Да ещё и пополо́нок53 выручил — бе́рковец54 соли по две марки за пуд. Поспел в самый раз: ровно в шесть вечера ударили в било, что означало конец торга. Потом с Кириллом, Прокшей и Онуфрием возили товар на гостиный двор. А покончив с делами, прихватили Ханса Хорнера и вместе с ватагой других новгородских купцов двинули в трактир «Медведь», расположенный на улице Роз…

…Славное пиво у Иога́нна Ку́мпа. Духови́тое, на хмелю. Выпьешь пару кружек — закачаются вдруг стены, поплывут мимо дубовые лавки и столы, веселее затрещат поленья в огромном камине. Ну, а если тебе прислуживают дочки Кумпа — Эрика и Лотта, тогда напиток и вовсе покажется божественным и ты не замечаешь уже ни закопчённого потолка, ни едкого дыма от вставленных в железные светцы́55 еловых лучин.

Всё есть у ста́рого Кумпа: и мёды56, и наливки, и вина. Высятся по углам высокие пирамиды буковых и дубовых бочек, обитых медными обручами, с винами: не́ккарским57, мо́зельским58, ре́йнским59 и мускате́лем60, также с бархатным и имби́рным пивом. В глубоком каменном подвале для самых дорогих гостей стоят запотевшие глиняные корчаги с романе́ей61 и мальва́зией62. Счастлив здесь тот, кому нужны вкусная и сытная пища, хорошее вино и весёлые, но не строгие женщины…

Трактир был переполнен. Купцы и горожане, ремесленники и мы́тники63 пришли сюда пропустить стаканчик-другой, отдохнуть, обсудить дела. Степан Шалый и его друзья едва отыскали свободный стол. Сели напротив шумной, уже изрядно подгулявшей компании бременских и гамбургских купцов.

Подошли Эрика и Лотта с большим подносом, на котором стояли высокие кру́жки с холодным пивом, аппетитно дымилась жареная колбаса и ветчина в горошке, тушёная зайчатина в лапше с чесночным соусом, печёные на вертеле перепела и куропатки с луком и шафраном. Особо по́дали копчёную и сушёную рыбу, чёрную и красную икру свежего посола.

Короткие юбки и блузы со смелым вырезом давали возможность присутствующим по-достоинству оценить прелести девушек. Степан крякнул, с довольством и озорством потирая усы. Несмотря на свои пятьдесят четыре года чувствовал себя по-юношески молодым.

Шестое лето пошло, как схоронил он жену Настасью. А уж как любила его и… ревновала тож! Оставаясь верным памяти её, второй раз не женился. Но по девкам да по чужим жонкам нет-нет да и похаживал. Наверное, в деда пошёл, в Ондрея. Тот, сколь помнится, до женского полу дюже ярови́т был. Вот и Степан тоже своего не упустит. Недаром товарищи прозвали его «Шалый — ходок по бабам бывалый».

— Что, хороши девахи-то? — хитро подмигнув, спросил у Степана вощи́нник64 Кондрат, дородный мужчина с ямочками на пухлых розовых щеках.

— А ничего, хотя наши-то, новгородские, стройней и те́льней будут!

— Ну и с этими уряди́ться можно, — откликнулся седой как лунь65 лодейный староста Павли́ний. — Я, бывалоча, и с троимя́ управлялси.

— Вот жеребец, ему об домови́не66 мыслить надо, а он всё туда же! Силён однако ж!

— Да и ты не промах, — ткнул в бок Кондрата Власт. — Ко вдовице-то Перфильевой, как ночь, так наведываешься!

— Дак в чужую бабу чёрт мёду положил!..

Дружный мужской хохот потряс стены трактира. Немецкие купцы за соседним столом обернулись и о чём-то зашептались между собой.

Выпили по второй, и по третьей. Сразу живее пошёл душевный разговор о торговых и житьи́х делах.

В самый разгар весёлого бражничанья Кирилл, попрощавшись с купцами, вышел из трактира.

— Никак занеду́жил сынок-то? — спросил Шалого Хорнер.

— Тут другое: пиво не пиво и мёд не хвала, а всему голова, что любовь дорога. Наверное, к дочке твоей, Ханс, пошёл свидаться. Их дело молодое.

— Видно, по́ сердцу пришлась. Ну, что ж, коли так — отдам за него Сабину.

— Гобино́67 и гри́вны68 у него есть. Остальное наживут. Кирилл летами молод, но в делах разбирается изрядно. Так что с доста́тком всегда будут.

— Вот только разной они веры. А попам это не нравится.

— Да, попам не нравится. Но мы-то с тобой, Ханс, знаем: Бог един и вездесущ. Хотя каждый народ его по-своему зовёт. А с епископом договоримся. Перекрестит Сабину в православие — и вся недолга́69.

— Быть посему!..

Хмельные голоса за соседним столом становились всё громче. Знатно подгуляли немецкие купцы — выпит был уже не один бочонок пива и густой мальва́зии. Степан, сидевший к немцам ближе всех, невольно прислушался к их разговору.

— Скоро обо́дритским70 и лю́тичским71 не́христям конец! — прорычал густым басом огромного роста купчи́на, и стукнул оловянной кружкой по столу. — Герцог Генрих III Лев72, маркграф Альбрехт I Медведь73, датские конунги Ка́нут74, Све́йн75 и бургундцы идут на них. Сам папа Римский Евгений III благословил крестовый поход против язычников.

— Ну, а нам оно на́ руку. Заработаем немало, — довольно молвил, почёсывая пышную рыжую бороду, его сосед и добавил: — Кно́блаух, Фу́ггер и Та́леман уже пригнали в порт семьдесят ко́ггов76 с оружием из Гамбурга и Бремена. Да наших двадцать сочти, и ещё пятьдесят обозов, что на подходе. Припасов и оружия хватит надолго. Здесь, в Любе́ке, велено ждать отряды воинов Христа. Они прибудут через пять дней. Граф А́дольф II Голшти́нский помогает нам. Вчера он сам был в гавани…

Речи купцов не на шутку встревожили Шалого. Страшная беда грозит обо́дритам, среди которых у него было немало друзей и знакомцев. Один из них — кузнец Му́жко, жил на самой окраине Любе́ка — в мы́зе77 улицы Святого Ви́ккерта. Мужко наверняка связан с обо́дритским князем Никло́том и найдёт способ передать ему важную весть. «Скорее к Мужко! — лихорадочно билось в мозгу. — Иначе будет поздно!»…

Хорнер заметил беспокойство друга. И когда Степан, сославшись на усталость, направился к выходу из трактира, поспешил за ним. Через час они оба-друг78 уже стучались в калитку дома Мужко…

…Сразу за городской стеной начинались луга. Кирилл и Сабина брели по тропинке, ведущей к лесу. Только что прошёл дождь и на влажных травах самоцветами сверкали крупные капли. В прогретом дрожащем воздухе пахло васильками, ромашкой и мятой. Порхали над цветками бабочки, жужжали трудолюбивые пчёлы. Повсюду аккуратными рядами стояли ко́пны свежескошенного сена, в котором нарядным узором пестрели матово-бледный белозор и серебристо-синие бессмертники, ярко-красный воронец и лазоревый цикорий.

Вышли к реке. Кирилл собрал большой букет полевых цветов и протянул его Сабине.

— Ты это мне? — удивилась девушка.

— Да, тебе, береги́ня.

— А кто это?

— Так у нас в Новгороде русалок зовут.

Она и впрямь была похожа на русалку. Задира-весе́нник79 разметал по плечам волосы, спутал их с венком из ромашек на голове.

— Мне ещё никто и никогда не дарил цветов, — смущённо, и в то же время радостно призналась Сабина.

Радость светилась в её глазах, сложила в улыбку губы. Сабина раздумчиво посмотрела на Кирилла и вдруг уронила букет. Оба бросились собирать рассыпавшиеся цветы. Склонившись над букетом, Кирилл слегка коснулся руки девушки. Горячая волна обожгла обоих. Обоим стало почему-то страшно и то́мно. Громко забились сердца. Разом и слитно. Кирилл видел её глаза, её губы, раскрасневшиеся от разли́того по телу сладостного жара, ощущал тонкий аромат её волос… Слившись в долгом поцелуе, они растворились в бурном потоке нежности и любви…

…Хорнер и Шалый возвращались от Му́жко. Густели сумерки. На небе зажигались первые звёзды. Город готовился ко сну. Улицы были пустынны. Лишь изредка навстречу попадались одинокие прохожие да сторожа, расставлявшие рогатки и цепи, дабы защитить Любе́к от разбойников и ночных та́тей-воро́в.

Погружённые в мысли о только что состоявшейся беседе с Му́жко, друзья не сразу заметили, что за ними по пятам неотступно следует какой-то человек в чёрном плаще и шляпе, низко надвинутой на глаза.

Дойдя до угла Английской улицы, незнакомец тихо свистнул. То́тчас из темноты вынырнули три мужских фигуры и окружили путников.

— В чём дело? — спросил Шалый.

— Деньги, да поживее, коли жизнь дорога! — раздался грубый голос стоявшего в центре верзилы, по всему — главаря шайки. В руке его холодно блеснул кинжал.

— Прочь с дороги, лиходе́й! — осерчал Степан и шагнул вперёд, увлекая за собой Хорнера.

— Ах так! — прорычал грабитель. — Ну, получай же!

Верзила замахнулся кинжалом, но Шалый перехватил руку бандита своей железной ладонью и круто повернул её. Раздался сухой хруст и кинжал со звоном упал на землю. Нечеловеческий вопль взорвал тишину квартала: держась за сломанную кисть здоровой рукой, верзила катался по земле.

— Что стоите, болваны! Кончайте с ними! — злобно провизжал главарь банды. В тот же миг Степан почувствовал острую боль под левой лопаткой. В глазах поплыли огненно-жёлтые круги. Ноги враз отяжелели, словно были из свинца. Усилием воли Шалый обернулся к бандиту в чёрной шляпе, и, уже падая, вонзил ему в горло свой кинжал. Последнее, что увидел Степан — это бездыха́нное тело друга, рядом с которым кто-то лежал, и стражников, выбегающих из-за угла. Потом наступила темнота…

…Кирилл проснулся от холода. Открыв глаза, увидел низкий, в паутине потолок и сырые, обомшелые стены. Сквозь узкое зарешечённое оконце пробивался тусклый свет. Пахло плесенью и мышами. Едва Кирилл поднялся с кучи соломы, заменявшей ему постель, как послышалось звяканье ключей. Со ржавым скрипом отворилась окованная железом дверь и в подвал вошёл тюремщик. Молча поставил на шаткий стол горшок с бобовой похлёбкой, ломо́ть чёрствого хлеба и кружку кислого пива. Так же молча повернул к двери. Уже на пороге тюремщик остановился и, словно о чём-то вспомнив, полез рукой за пазуху. На его сытой и красной от беспробудного пьянства роже мелькнула довольная улыбка. Достав небольшой узелок, бросил его Кириллу.

— Держи. От твоей сучки! Только зря она носит, парень, скоро болтаться тебе в петле! Тюремщик басовито захохотал и шагнул за порог. Снова щёлкнул замок и всё стихло.

Кирилл развернул узелок. Там лежали: половина жареного гуся, дюжина яблок и кусок ещё тёплого пирога с грибами. На чистой белой тряпице виднелись пятна пролитого вина.

«Опять жрал, скотина, и вино уволок! — выругался Кирилл. — И сколько же в тебя влезает, живогло́т?!».

Каждый раз, когда у́зникам приносили еду, тюремщик оставлял бо́льшую часть себе, издевательски приговаривая при этом: «Всё равно вам подыхать, а мне жить долго. Поэтому я должен хорошо есть».

Вот уже пятый день сидит Кирилл в тюрьме. Кто-то заколол начальника городской стражи Брю́кнера, который часто незаслуженными штрафами досаждал горожанам, и особенно заморским купцам. Убийство произошло на Английской улице, неподалёку от места трагической гибели Степана Шалого и Ханса Хорнера. В груди у Брюкнера торчал кривой кинжал. На рыбьего зуба рукояти была выбита моногра́мма — русские буквы «К. Ш.». Стали искать убийцу среди русских торговых людей. Купцы, жившие на Торговом Дворе, сразу признали оружие Шалого-младшего: видели не раз у него на поясе дорогую вещь старой индийской работы.

Сам Кирилл не отрицал, что кинжал его. Но как он оказался в груди у Брюкнера — понятия не имел! Да, он был на Английской улице в тот злополучный вечер, провожал Сабину домой. Однако Брюкнера не убивал. Кинжал же потерял накануне, в порту, когда с Про́кшей Ло́мовым грузили товар. Но судья и слушать ничего не хотел. Куда там — все улики налицо! Поди докажи, что ты чист пред Богом и людьми.

Кирилла взяли под стражу в день похорон Шалого и Хорнера. Н́е дали даже по-человечески с ними проститься. И с Сабиной тоже. Теперь ему грозит смертная казнь. Хорошенькое дельце — умереть ни за что ни про что в неполные девятнадцать лет!..

…Взяв пирог, Кирилл принялся машинально жевать. Кусну́л раз, другой. Неожиданно зуб попал на что-то твёрдое. Кирилл разломил пирог и увидел небольшую железную пилку. «Сабина! — осенила догадка. — Это она, лю́ба моя единственная. Кто же ещё мог придумать такое кроме неё. Умница!». Кирилл вдруг вспомнил, как смотрела на него девушка на кладбище. В безутешном горе она выплакала все слёзы. В сухих с покрасневшими веками глазах залегла глубокая печаль. Но взгляд их говорил: «Чтобы ни случилось, я всегда с тобой, милый!». А когда стража уводила Кирилла в городскую любе́кскую тюрьму, Сабина обняла его и, поцеловав, шепнула: «Сеющий слёзы радость познает. Жди — и спасенье придёт!»…

…Покончив с ужином, Кирилл подошёл к двери и прислушался. Ни звука. Быстро вернувшись, придвинул к окну стол и, взобравшись на него, начал подпиливать решётку…

Глава 3. Никло́т принимает решение

Получив тревожные вести от купцов и лазутчиков, Никло́т созвал Большой Совет. В тронном зале Великиградского дворца собрались старейшины ободритской земли. Просторное помещение украшали искусно вырезанные фигуры зверей. По стенам, раписанным сценами войны, жатвы и охоты, висели медвежьи шкуры и почётные бранные трофеи — длинные баварские мечи и мизереко́рдии80, золочёные до́ньские81 шлемы, панцири и кольчуги, боевые топоры, разноцветные щиты и самострелы. Пространство между ними занимали рога лосе́й и оленей, туров и кабанов.

Один за другим входили знатные ободритские мужи, умащивались на тяжелые скамьи вокруг гигантского стола. Не раз в этом зале решали они важные дела, совместно справляли праздники, а долгими зимними вечерами и в осеннюю непогодь пили мёды, слушая певцов и сказителей…

Никло́т за́нял место во главе стола. По правую руку от него расположился брат Любомир, сыновья Прибыслав и Вартислав, старейшины Ми́лидух, Вя́чко и У́до. По левую сели тысяцкие Де́рван с Лаври́той и прибы́вшие от гольза́тов82 из Вагрии83 Фе́ргот и Ма́ркрад.

Никлот поднялся с трона и окинул взором собавшихся.

— Донесли мне верные люди — Генрих Лев, Ка́нут и Свейн идут на нас. Сто тысяч конной рати скоро будут здесь. Из Гамбурга и Бремена тайно прибыли караваны лодей с оружием и припасами. Адольф II, граф Голштинский, недавний наш союзник, нарушил слово — позволил им стать в Любе́ке у дальних вы́молов84. Оттуда намечает враг доставлять всё на потребу ратникам и лошадям.

Никлот задумался, а затем продолжил:

— Беда грозит не только нам. Другое войско под началом Адальберта Медведя Аска́ния готово обрушиться на братьев наших лю́тичей и Поморье. Сам папа Римский Евгений III призвал во что бы то ни стало на этот раз стереть с лица земли или веру нашу, или род славянский. Что мыслите, отцы?

Первым взял слово Ми́лидух.

— Ждать, когда враг придёт и разорит землю нашу, нельзя. Надо опередить звериную свору! Закопаем добро, уведём в леса и укреплённые гра́ды людей и скот. Дома и постройки сожжём, дабы не оставить воинам Христовым ни одного человека, ни одного куска хлеба, ни клочка сена. На голодное брюхо не очень-то повоюют!

— Княже! — младший сын Никлота Ва́ртислав нетерпеливо вскочил со скамьи. — Вели разгромить Любе́к! Раздавив осиное гнездо, мы обезопасим себя с Запада.

— Ва́грию надо сжечь! — подхватили в один голос Фе́ргот и Ма́ркрад. — Совсем не стало нам житья от иноземцев. Об этом просит тебя народ гольза́тский. Опустошив Любе́к и поселения саксов и колонистов на вагрской земле, вырвешь почву из-под ног крестоносцев. Немало потратят они времени, чтобы возместить военные припасы.

— Верно, — откликнулся молчавший до поры У́до, — но вы забыли, что флот Ка́нута и Све́йна господствует на море. Они наладят подвоз припасов. Помешать же до́ньскому флоту могут лишь братья наши руя́не85. Князья Те́тислав, Буту́й, Я́ромир и Ра́це помогут нам. Пока не поздно, шли в Арко́ну86 гонца, княже! И к лютичам тож…

…Пока говорили старейшины, Никло́т обдумывал план дальнейших действий. Враг силён и коварен. Не так-то просто будет его одолеть. Особенно герцога Саксонии Генриха III Льва из рода Ве́льфов. Никлот хорошо его знал. Генрих молодой, да ранний. И в свои восемнадцать лет, наверное, даже во сне видит себя завоевателем и покорителем земли славянской. Для достижения заветной цели — создания обширного княжества, которое послужило бы основой преобладания рода Вельфов в Германии он пойдёт на всё. И, конечно же, постарается это сделать быстрее своего двоюродного дяди А́дальберта Медведя из дома Аска́ниев, которого ненавидел и с которым вёл упорную борьбу за Саксонию ещё отец Генриха Льва — Генрих Х Гордый, герцог Баварии.

Нначалось это 4 декабря 1137 года, когда возвращаясь из Итальянского похода, в деревне Брайтенванг, что близ города Ро́йте в Тиро́ле, умер король Германии Лотарь III Саксонский фон Супплинбург. Будучи слабым императором, он постоянно лавировал между домом Гогенштауфенов, герцогов Швабских, имевших влияние во Франконии, и домом Ве́льфов, герцогов Баварских.

Сблизившись с Генрихом Х Вельфом по прозвищу Гордый, Лотарь III выдал за него замуж свою единственную дочь Гертруду. На смертном одре́ Лотарь III Супплинбург присвоил Генриху Х Гордому титул герцога Саксонии и, как своему преемнику на престоле, вручил зятю инси́гнии — атрибуты императорской власти: трон, корону87, держа́ву88, скипетр89, меч и ма́нтию90. Опасаясь усиления могущества Генриха Х Гордого и не желая видеть на его голове корону императора Германии, 7 марта 1138 года на досрочном и тайном рейхста́ге91 в городе Кобленце князья поспешили избрать на престол герцога Франко́нского Конрада III Го́геншта́уфена. А уже 13 марта 1138 года в Аахене короновали его императором Германии. То́тчас своим сюзереном новоиспечённого мона́рха признали Лотари́нгия, Франко́ния и Шва́бия.

Kо́нрад III Го́геншта́уфен приложил немало усилий чтобы упро́чить позиции своего верного союзника, графа Ба́лленште́дтского А́льбрехта I Медведя из рода Аска́ниев по прозвищу Красивый. Оба они считали чрезмерными аппетиты Вельфов, предъявлявших претензии сразу на два герцогства — Бава́рию и Саксо́нию. За обладание ими началась внутренняя война между Го́геншта́уфенами и Ве́льфами, которая шла с переменным успехом. Захватив после ряда сражений крепость Лю́небург, города Ба́рдевик и Бре́мен, А́льбрех Медведь овладел западной Саксонией и землёй нордальбингов92.

Досталось «на орехи» и союзникам Генриха Х Гордого Ве́льфа: граф Голшти́нский А́дольф II фон Ша́уэнбург был и́згнан из своих владений, а его земли с крепостью Зигебе́рг, которые ещё в 1111 году от Императора Ло́таря III фон Су́пплинбу́рга получил в лен93 его отец, граф Голшти́нский А́дольф I, были о́тданы любимцу дома Аска́ниев — графу Генриху фон Ба́деви́те. Однако вскоре фортуна вновь улыбнулась Генриху Х Гордому из дома Ве́льфов. При поддержке своей тёщи Рихе́нзы (вдовы покойного императора Лотаря III Саксонского фон Супплинбурга) он изгнал Альбрехта Медведя из Саксонии.

Адольф II Голштинский вернулся в свои владения. После этого Генрих Х Гордый успешно атаковал армию короля Конрада III Гогенштауфена, вторгся в Тюрингию и в местечке Кру́цибург вынудил того заключить перемирие. Вернув себе Саксонию, Генрих Х Гордый Вельф 20 октября 1139 года, будучи совершенно здоровым, внезапно и загадочно умирает в расцвете сил на 25-м году жизни в Кве́длинбурге, якобы, «от лихорадки». Поговаривали, что его отравили люди Альбрехта Медведя…

Похоронили Генриха X Гордого в Кёнигслуттерском кафедральном соборе, рядом с Лотарем III. А герцогство Саксонию унаследовал его десятилетний сын Генрих Лев Вельф.

Права малолетнего внука в Саксонии защищала вдова императора Лотаря III и бабка Генриха Льва — Рихенза, а в Баварии — дядя — Вельф VI по прозвищу Горбун.

С этим не мог смириться Император Конрад III Гогенштауфен, который 21 декабря 1140 года вместе со старшим братом, герцогом Швабии, Фридрихом II по прозвищу Одноглазый94, разбив войска Вельфа VI под Ва́йнсбергом, взял в осаду этот родовой замок и город Вельфов, расположенный в земле Ба́ден-Вю́ртемберг недалеко от города Хайльбронн. Сам Вельф VI Горбун тогда едва избежал плена. Осада длилась долго. Силы защитников таяли с каждыи днём, и было ясно, что им не выстоять…, как вдруг император Конрад III объявил, что все мужчины Ва́йнсберга будут казнены́ как мятежники, а находящиеся в городе и замке дети и женщины могут уйти, взяв с собой то, что они смогут унести на себе. Вскоре из ворот замка потянулась вереница измождённых женщин, каждая из которых несла на спине своего мужа, сына или брата, этим спасая их от неминуемой смерти. Старший брат короля, герцог Швабии Фридрих II Одноглазый пытался остановить шествие, крича, что королевское слово истолковано превратно, мол, разрешено вынести имущество, а не мужей. Но Конрад, засмеявшись, ответил брату: «Королевское слово неизменно!..».

Это событие назвали «Weibertreu» — «Женская верность», и о нём Никлот был наслышан. А война Штауфенов и Вельфов продолжалась. Но через два года был заключён долгожданный мир: в мае 1142 года на съезде князей (рейхста́ге) во Фра́нкенфурте95 13-летний Генрих Лев отказался от Баварии и был провозглашён герцогом Саксонским. А его противник Альбрехт I Медведь Асканий отрёкся от Саксонии, получив взамен прежние свои владения, и среди них — Северную ма́рку96. Баварию же император Конрад III Гогенштауфен ещё в 1139 году пе́редал в лен сначала маркграфу Австрийскому Леопольду IV Ба́бенбе́ргу, сводному брату по матери, Агнессе фон Ва́йблинген97, а после его смерти в 1141 году, другому сводному брату и младшему брату Леопольда IV — Генриху II Бабенбергу по прозвищу Я́зоми́рготт, которое он получил из-за своей привычки часто приговаривать: «Ja so mir Gott helfe!» (нем. «Да поможет мне Бог!»).

7 июня 1142 года Император Конрад III праздновал Троицу во Франкенфурте, куда он пригласил князей Баварии и Саксонии. Чтобы окончательно примириться с ними и с Вельфами, Конрад III выдал здесь замуж вторым браком мать Генриха Льва (вдову герцога Генриха Х Гордого) Гертруду за своего сводного брата Генриха II Язоми́рготта. Свадьбу праздновали с королевской пышностью 40 дней. Но счастье молодожёнов длилось недолго: 18 апреля 1143 года, в день своего рождения, Гертруда, подарив супругу дочь Риха́рду, в возрасте 28 лет скончалась от тяжёлых родов. В Саксонии, Баварии и Австрии был объявлен глубокий траур…

В том же 1143 году граф Адольф II Голштинский фон Шауэнбург, получив в лен от герцога Саксонского Генриха III Льва Вельфа крепость Зи́геберг и Ва́грию, на холме Бу́ку (Бу́ково, Буковец), что стоял на лесистом заболоченном полуострове между реками Тра́ве и Ва́кенитц, построил первый немецкий по́ртовый город Любе́к. Ниже по течению реки Тра́ве (там, где в неё впадает речка Шва́рта́у) когда-то располагалась христианская славянская крепость и небольшой торгово-ремесленный посёлок Лю́бица (что по-вендски означает «Любимая», «Красавица»), разрушенная и сожжённая язычниками-руянами князя Раче (Рахе) в 1138 году во время религиозной войны. В память о Любице Адольф Голштинский назвал город Любе́к. Приглашённые сюда переселенцы из Саксонии, Вестфалии и других земель построили чисто немецкий город с регулярной планировкой, в котором ремесленники и торговцы селились по профессиональному признаку и образовали в Любе́ке свои районы: оружейников, пе́карей, суконщиков, бо́ндарей…

Закончив строительство Любе́ка, Адольф II Голштинский укрепил замок Зи́геберг, обнёс его высокой стеной и сделал своей постоянной резиденцией. А после этого послал гонцов во Фла́ндрию и Голландию, Вестфалию и Фри́зию с приглашением занять лучшие земли Вагрии. Первыми прибыли гольза́ты. Они осели в самых безопасных областях к западу от Зи́геберга — по реке Тра́ве, на полях Свенти́нефельда, на вагрской земле, которая тянется от реки Сва́лы до реки Агриме́сов и Плу́ньского озера.

Даргу́нский же округ на западе вагрской земли заняли вестфа́льцы; У́тинский округ — голландцы; Сусле — фри́зы. Лишь А́льденбург, Люти́линбург и худшие земли, примыкающие к морю, Адольф II Голштинский оставил славянам и они стали его данниками. С Никло́том же был заключён догово́р о дружбе и помощи на слу́чай войны…

«Хорош союзник!» — усмехнулся Никло́т. Накануне он направил Адольфу послание: «Я решил быть твоими глазами и ушами в земле славянской, которую ты на́чал заселять, чтобы славяне, некогда владевшие ва́грской замлёй, не причиняли тебе обид, оправдываясь тем, что они несправедливо лишены наследия своих отцов. Почему же ты оставляешь друга своего в по́ру нужды? Разве дружба не проверяется в несчастье? До сих пор я удерживал руку славян и они не причиняли тебе вреда. Теперь же я могу отнять свою руку и предоставить тебя себе самому, потому что ты с презрением отверг друга своего, забыл о договоре и отказал мне во встрече с тобою в минуту нужды98».

Послы графа отвечали: «Наш господин в этот раз не может беседовать с тобой, потому что это нанесло бы обиду другим государям. Так сохрани же доверие к господину нашему и свои обязательства по отношению к нему. И, если ты увидишь, что славяне готовят войны против него, окажи ему поддержку99…».

«Адольф ведёт двойную игру! — Никло́т нахмурил чело. — Нет, нельзя ему доверять. Ясно, как Божий день, что граф, прельстившись возможной добычей, нарушил данную клятву и уже давно вступил в тайный сговор с крестоносцами. Пока его послы уверяли в дружбе, Адольф готовился к войне. Недаром ведь граф предупредил жителей Вагрии: „Имейте надзор за скотом и имуществом вашим, чтобы они случайно не подверглись разграблению со стороны воров или разбойников. Об общей безопасности будет моим делом заботиться, чтобы вы не подвергались какому-либо непредвиденному нападению войска100…“ — Лицо Никлота выражало презрение. — Да, вот уж поистине — с медведем дружись, а за топор держись! Сам граф нож точит, а говорит „не бойсь!“. Но и мы не лыком шиты. Есть управа и на графа: вторгнуться в Вагрию и уничтожить все поселения колонистов — голландцев и фризов, вестфальцев и штурмаров. Но гользатов не трогать. Их сразу же станут подозревать в связи со мной. А это посеет семена раздора в стане врага и вынудит крестоносцев отложить день выступления. Кроме того, разорение Вагрии подорвёт силы Адольфа II Голштинского и он не сможет больше рассчитывать ни на силу колонистов, ни на своих недавних подданных вагров.»…

— Твоё слово, княже! — вывел Никлота из раздумий голос Ми́лидуха. Князь поднялся. Все внимательно глядели на него, понимая, что сейчас будет сказано главное.

— Мешкать боле нельзя. Выступаем сегодня по вечерней заре. Войско и лошадей грузить на лодьи тихо. Конные отряды в Вагрию поведут мои сыновья При́быслав и Ва́ртислав. Гольза́тов не трогать! Сам иду на Любе́к. Любомиру — ехать неме́для в До́бин101 и готовить город к обороне!

Глава 4. Новые друзья

…Кирилл отогнул последний прут решётки. Всё. Теперь путь на волю свободен! Гудели натруженные пилкой руки, сердце бешено колотилось в груди. С трудом протолкнув тело в узкую щель окна, юноша спрыгнул в густые заросли чертополоха и притаился. Никого. Только из помещения охранников городской тюрьмы доносился громкий храп. «Спите, чёртовы стражники, — усмехнулся Кирилл, — спите, да покрепче. Чтоб вы околели! Когда проснётесь, я буду уже далеко!». Сегодня день поминовения святых Иоанна и Павла, но охранники тюрьмы, как впрочем и другие жители Любе́ка, начали отмечать этот праздник со вчерашнего вечера и все перепили́сь…

…Нащупав в заборе подгнившую до́ску. Кирилл отодвинул её и выбрался на улицу Горшечников. Отсюда рукой подать до дома Хорнера. Кирилл решил не показываться на гостином дворе, а, забрав Сабину, пробраться на отцову лодью и бежать вдвоём в Новгород. Сабина наверняка предупредила Про́кшу Ло́мова и тот всё приготовил к отплытию…

…Ночь уже переломилась к утру, когда Кирилл и Сабина, прихватив зажи́ток102, подходили к по́рту. Догорали в небе Стожа́ры103, Лось104 повернулся хвостом в зарю. Бледнели яркие звёзды — приближался рассветный час. Голубой холодок стлался над ещё спящим Любе́ком. Чуть дымилась утренним туманом Тра́ва. Внизу, у пристани, вытянувшейся длинной чёрной полосой причалов, смутными тенями угадывались корабли. Ветер лениво полоскал ветрила шнеков105, сойм106 и па́узков107, рядом с которыми тёрлись бортами тяжёлые когги108 и насады109.

У ворот по́рта, обняв копьё, дремал сторож. Рядом с ним валялась порожняя сулея́110. Прокравшись мимо него, Кирилл и Сабина направились к вымолу111, у которого стояли лодьи Шалого. Неожиданно из-за склада показались морские стражники.

— Сюда, быстро! — шепнул Кирилл и потянул Сабину к куче старых пеньковых канатов.

Стражники, о чём-то весело болтая, медленно приближались к ним.

— Послушайте, что это там шумит? — спросил вдруг приятелей один из них, указывая в сторону посада, где жили купцы и ремесленники.

— В башке у тебя шумит, Ю́рген! Не надо было мешать пиво с вином. На вот, хлебни глоточек старого рейнского. Враз полегчает.

— Да нет же, — настаивал первый, — говорю я вам, слышу какой-то гул и крики!

Все трое остановились и, вытянув вперёд по-гусиному шеи, стали вглядываться в предрассветную мглу. Выглянуло солнце. Лучи его, скользнув по верхушкам дерев, осветили торгово-ремесленное предместье. Было хорошо видно, как из домов богатых горожан и купцов в одном белье выскакивали люди. С громкими криками они бежали в сторону Любе́кского замка. Сзади толпу быстро настигала серая масса конных и пеших воинов. Путаясь в длинной сутане112 впереди всех мчался священник. Его бритый затылок блестел под солнцем, точно новый грош.

— Mein Gott113, па́тер114 Рудольф! — испуганно вскрикнул тот стражник, которого звали Ю́ргеном. — Три дня назад он крестил моего сына…

Священнику оставалось пробежать до крепостного моста несколько десятков шагов, как вдруг со стороны рыночной площади наперерез выскочил большой отряд конников. Молниями сверкнули мечи и Рудольф упал, обливаясь кровью.

Тем временем отряд, вздымая клубы пыли, ринулся к порту.

— Donnerwetter krutifiks!115 — выругался один из стражников.

— Бей тревогу, Ве́рнер!

— Ты что, спятил, Кла́ус!? Какая к дьяволу тревога! Надо уносить ноги, пока сами целы. Видишь сколько их!..

Стражники побросали тяжёлые копья и прытко сиганули в близлежащий чёлн. Лихорадочно работая вёслами, они гребли к противоположному берегу Травы, где синел густой лес. Между тем шум и паника в городе усиливались. Пылали дома богатых любе́кцев. Испуганно ревел скот. По улицам в поисках убежища беспорядочно метались люди. Ударил споло́шный116 колокол. Поздно: смяв заслоны, дружины Никло́та пробились в центр Любе́ка и окружили крепость. Кирилл и Сабина бросились к причалу. Мимо, не обращая на них никакого внимания, с вытаращенными от ужаса глазами бежали купцы, стражники, матросы. Все спешили в дальний угол по́рта, к кораблям. Вдогонку им летели стрелы и копья — отряд всадников ворвался на пристань. Дробно простучали по дощатому настилу подковы лошадей и перед опешившими молодыми людьми очутился витязь в чешуйчатой броне.

— Кто такие? — грозно спросил он по-немецки.

— Торговый гость из Новгорода Шалый. А это… это невеста моя, — покраснев ответил Кирилл.

— Ведите к Де́рвану! — приказал ратникам витязь, — там разберутся кто вы такие есть на самом деле.

Покидая порт, Кирилл оглянулся. Воины Никло́та рубились с охраной кораблей. Бой шёл на пристани и у торговых скла́дов. С объятых пламенем судов, надеясь спастись, прыгали в воду бременские и гамбургские купцы. Но повсюду настигали их меткие стрелы и острые мечи ободритов…

…Тысяцкий117 Дерван стоял на вершине невысокого холма. Напротив серой громадой возвышалась Любекская крепость. Трижды штурмовали её отряды Дервана и всякий раз откатывались назад — высокие толстые стены и глубокий ров надёжно защищали немцев.

«Да, видно без длинных лестниц и осадных машин крепости не взять. — озабоченно размышлял Дерван. — Но у нас их нет…».

Ратники Дервана готовились к очередной атаке, когда от Никло́та при́был гонец. Князь велел штурм прекратить, но осады не снимать: ночью враг попытается прорваться к Адольфу Голштинскому в Зигеберг. Тогда придётся иметь дело с крупными силами графа. Это, однако, не входило в планы Никлота — людей надо беречь для будущих тяжёлых сражений…

…К шатру Де́рвана подходили со всех сторон воины, гоня́ перед собой пленных саксов. Добы́тое в бою оружие и богатства складывали у подножия холма. Отдав необходимые распоряжения, Де́рван поехал проверять посты. Кириллу и Сабине пришлось дожидаться его до глубокой ночи. Сурового вида ра́тник накормил их ужином, затем ввёл в шатёр Дервана.

— Подойдите ближе!

Дерван сидел на небольшом возвышении, застланном коврами. Справа от него находились сотские118 Бря́чко и Ли́хослав. А слева, опершись на двуручный меч, стоял витязь в чешуйчатой броне. Это был Му́жко.

Сделав несколько шагов, Кирилл и Сабина остановились посреди шатра. Качнулось пламя смоляных факелов. Чёрные тени метнулись по стенам шатра.

— Чьи вы будете и как оказались в порту? — Де́рван пристально оглядел вошедших. Кирилл повторил то, что он отвечал воину в чешуйчатой броне, задержавшему их на причале.

— Так значит, ты сын Степана? — Дерван охватил цепким взором ладную фигуру юноши. — То-то вы́гляд будто знакомый… И впрямь похож. Я знал твоего отца. Много раз выручал он нас оружием, деньгами и товаром.

— Степан был другом бодричей до последних дней своих, — добавил Мужко. — Из всех купцов он первый подал весть о грозящей нам беде…

— Большое горе постигло тебя и твою невесту, — с печалью в голосе молвил Дерван, — но надо жить дальше… Что думаете делать?

— Хотим воротиться в Новугород.

— Отправляться в путь сейчас опасно, — сказал Лихослав. — На море хозяйничают даны. Всех, кто дружен с ободритами, берут они в поло́н, а зажиток грабят.

— Может, останетесь пока у нас? — предложил Дерван. — Пройдёт лихая година — дадим вам новые лодьи и охрану. А до той поры при деле будешь, не бойсь! Степан говорил, что ты книжной премудрости обучен и в языках силён. Никлоту толмачи́119 нужны.

— По-немецки, доньски и франкски знаю. Да кабы я один был… — Кирилл взглянул на Сабину…

Дерван широко улыбнулся. В глазах его блеснули озорные искорки.

— За невесту не беспокойся. В обиду не дадим и беречь будем пуще ока. Свадьбу ещё справим вашу… Подумайте оба-два хорошенько. Ответ дадите завтра. А сейчас — почивать! Утро вечера мудренее.

Дерван встал и, обняв молодых людей за плечи, проводил к выходу из шатра…

…Поздним вечером следующего дня вернулись конные отряды сыновей Никло́та — старшего Прибыслава и младшего Вартислава. Пройдя Вагрию, они уничтожили всё, что нашли в предместье замка Зигеберг. Области Даргун, Сусле, а также земли, лежащие вниз от Травы и возделываемые голландцами, вестфальцами и другими иноземцами-колонистами, были преданы огню. Гользатов же, помня строгий наказ Никлота, не тронули. Остались целыми и деревни на равнине Свенти́нефельда и протянувшиеся от реки Сва́лы до реки Агриме́сов и Плу́ньского озера. Близ деревни Кузалин конные лавы повернули назад…

…Едва солнце коснулось земли, Никлот дал приказ покинуть Любе́к. Подняв паруса, корабли ободритов устремились к устью Тра́вы. В голове каравана, сразу за Де́рваном, шла лодья Кирилла Ша́лого.

Глава 5. Вече

Гудит колокол на вечевой площади Великиграда. Отовсюду спешат сюда жители ободритской столицы. Вскоре перед княжеским дворцом собралась огромная толпа. Многие были при оружии.

Но вот двери княжеского дворца широко распахнулись, из них вышел Никлот в сопровождении жрецов, старейшин и тысяцких. Сквозь расступившееся море людей они прошли в центр площади и под ликующие крики собравшихся поднялись на вечево́й помост.

Никло́т взмахнул рукой. Разом смолкли голоса. В наступившей тишине было слышно как позвякивают о кольчуги рукояти мечей у витязей из личной охраны князя.

— Сегодня старейшины держали со мной совет, — раздался громкий голос Никлота, — и решили объявить вам, что несметное вражеское войско готово к походу на землю нашу. Согнуться ли нам, принять чужого немецкого бога, или, взяв в руки оружие, стеной встать на защиту О́тчины? Откупиться от вражеского нашествия-напасти серебро́м, или отбиться булатом?

— Смерть врагам! — бурей пронеслось над толпой. — Не пристало бодричам склоняться перед саксами!

На помост взобрался убелённый сединами, но крепкий ещё старик. Это был лучший оружейник Великиграда.

— Говори, Фре́дегар! — подбадривали голоса.

Фре́дегар снял видавшую виды и прожжённую во многих местах кузнечными угольками круглую шапку и поклонился народу. Глаза его слезились.

— Я старый человек, много на своём веку повидал. Хочу сказать только одно: когда весь народ, от мала до велика, поднимется на борьбу с неприятелем, такой народ непобедим! Его не одолеть никаким Львам и Медведям! Сила наша — в единстве! В прошлой войне из пяти сынов у меня погибли четверо. Остался один — Гне́вко. Ему всего пятнадцать вёсен, но он рвётся в бой за О́тчину. Да и сам я готов взять в руки меч. Веди нас, княже! Не быть народу ободритскому под ярмом крестоносцев! Не дадим землю и веру нашу на поругание, умрём, или победим!

— Умрём, или победим! — яростным эхом отозвалась толпа.

Люди на площади потрясали копьями и мечами, ударяли щитом о щит.

К столу, стоявшему у помоста, пробился купец из Илова120 Мо́ислав.

— Братья! В сей грозный час поможем О́тчине на доброе дело!

Мо́ислав опрокинул на стол большой туго набитый кожаный мешок, из которого со звоном посыпались золотые и серебряные монеты.

Во́гаст, Домослав и другие ободритские купцы один за другим подходили к столу, кланялись старейшинам, князю и народу и высыпали из кошелей и мешков деньги и драгоценности. Быстро выросла из них огромная гора.

— И моих семь лодей с товаром возьми, княже! — Кирилл тоже шагнул к столу, — Ободриты — друзья мои, да и всех купцов новгородских. Не можем мы оставить друзей в беде.

В храме Сваро́жича взревели медные трубы. Все обернулись на их мощный и завораживающий звук. Главный жрец Нако́н воздел руки к солнцу. Губы его что-то шептали. Так продолжалось несколько минут. Наконец Нако́н дал знак своим помощникам. Те вывели из глубины храма священного коня.

Белый жеребец был покрыт шитой золотом попоной. Он подошёл к небольшому пятачку земли, где крест-накрест были вкопаны копья. Если конь перешагнёт через копья левой ногой — бодричам грозит беда и они проиграют войну.

Конь тряхнул свисающей до земли гривой, потоптался на месте и поднял… правую ногу. Вопль радости пронёсся над вечевой площадью: великий Сварожич обещает победу!

Снова загудели трубы жрецов и священного коня увели. Служители Сварожича вынесли из храма боевые стяги и вручили их храбрейшим воям. Након подошёл к Никлоту и протянул ему Большой Стяг.

— Тебе, княже, вручаю боевое знамя. Ты — щит и меч всей земли ободритской. Бейтесь же храбро, ибо не пощадит лютый враг ни немощи стариков, ни младости детей. И да пребудет с вами сила бога нашего!

Сняв шлем и отдав его подоспевшему оруженосцу, Никлот припал на одно колено и, склонив голову, поцеловал край стяга. Выпрямившись, легко вскочил на своего коня, уперев древко знамени в стремя. Порыв ветра развернул алое полотнище, в центре которого золотом был выложен грозный лик Сварожича.

— Отцы и братья! — обратился князь к народу. Земляне121 мои дорогие! Или победить, или пасть! Третьего не дано. Достойная смерть в бою лучше позорной жизни раба. Так поклянёмся, что не осрамим чести нашей! Будем биться против саксонских псов, не на живот, а на́смерть!

— Клянёмся! — мощно выдохнула толпа.

Оборотившись к воеводе, Никлот повелел:

— Командуй, При́склав! Выступаем в До́бин немедля!

Спустя час, построившись родовыми отрядами и полками, войско ободритов покинуло Вели́киград…

…Кирилл ехал на коне рядом с во́зом, на котором среди узлов с продуктами и зажитком расположилась Сабина. В высоком синем небе, кое-где подёрнутом белыми барашками облачков, пари́л орёл. Красивая птица, распластав могучие крылья, невесомо летела чуть впереди головного отряда, как-бы указывая ему путь.

— Доброе зна́мение! — молвил один из ратников в высоком шлеме-шишаке.

— Да, боги суля́т нам победу. — откликнулся другой, — а всё потому, что дело наше правое — защита О́тчины и веры. А что может быть святее?!..

Кирилл посмотрел на воинов, данных ему Де́рваном для охраны возо́в. «Мо́лодцы как наподбор! — улыбнулся Кирилл. — Статные, крепкие. Но самое главное — жизнь готовы положить, лишь бы оградить-защитить родную землю от алчного и зверолютого врага! Да и новгородцы, приставшие к бодричам, не подведут. Вон только Прокша Ломов с Онуфрием одни чего стоят!..».

Вспомнился случай на прошлогодней ярмарке в Кракове. Когда подъезжали к рынку по мосту через речку Руда́ву, навстречу попался обоз гамбургского купца О́лиха Шлу́нке. То ли лошади чего-то испугались, то ли возчик зазевался, но уже на съезде самый большой воз оказался вдруг в реке. Шлунке, вытараща глаза, носился взад-вперёд, распекая остолопа возчика и тузя́ его кнутовищем. Однако бе́з толку: воз с дорогим товаром — корицей и солью — прочно завяз колёсами в илистом дне Рудавы.

Приказчик Кирилла Прокша Ломов вызвался помочь О́лиху Шлу́нке вытянуть воз, запросив в награду кошель серебра. Олих спервоначалу артачился, прося сбавить в цене. Но напоследок сдался — вода уже подбиралась к пу́зам122. Прокша быстро залез в ре́ку, вы́пряг лошадей и, напружи́нясь, мощным рывком выдернул тяжёлый воз на берег. Шлу́нке, известному многим торговым гостям своей скупостью, пришлось порядком раскошелиться: без малого пятьдесят серебряных марок было в кошеле, который он с охами и вздохами вручил Прокше. Где-то теперь этот Шлунке? И кто он ныне есть — друг или враг?..

Глава 6. Враг пришёл

Солнце ещё не взошло, а над широким лугом, с трёх сторон к которому вплотную подступал густой сосновый лес, уже раздавались весёлые голоса.

— Эй, Ву́лко, косу не забудь! А ты, Бо́ян, вставай! Будет спать-то. Ишь, боров, развалился. Так и зо́рю проспишь. Всё бы тебе к девкам по ночам бегать!

Луг быстро о́жил. Из кустов и шалашей на него выходили поко́сцы. Тает над рекой Ла́ской лёгкий туман. Кружат голову медвя́ные запахи трав. С востока разливается серебряный рассвет. Хорошо!

Старый Не́льчин окинул взором косцов, ставших вряд по краю луга вдоль реки, глянул на заметно посветлевшую полоску неба над лесом. Пора́.

— Ну, ребята, зачнём!

Разом зазвенели косы, сбивая с сочных трав росу. Закипела жаркая работа.

Добрые сыновья у старого Нельчина. Дюжие, работящие. Потому и дом у них — полная чаша. Хозяйство крепкое: три о́бжи123 земли, двадцать коров, полсотни лошадей, больше сотни коз и овец. Есть утки и куры. В амба́рах124 и подклетях125 большого дома об два жилья126, расположенного в самом центре села Дроздова, запасено впрок зерно пшеничное и ржаное, ячмень, горох и овёс. Стоят в прохладных погребах кади с мёдом и соленьями, пузатые дубовые бочки с вином, брагой и пенным пивом.

Уважают Не́льчина в Дро́здове. И не только за то, что хозяин отменный, а и за то, что доброе, живое сердце имеет и чужую беду, как свою, принимает.

Прошлым летом зарядили дожди. Мокрая нива сопре́ла и почти вся полегла. Голод пришёл в Дроздов. И всё же Нельчин с сыновьями исхитрился собрать бо́льшую часть своего урожая. Собранным житом по-братски поделился с сельчанами. Не дал погибнуть от голодной смерти.

Доброту Нельчина люди не забыли. Когда у него от неизвестной хво́ри пали сразу все лошади и коровы — собрали серебро и янтарь для покупки новой животи́ны.

Да, в многотрудной жизни всем людям надо быть вместе. Один пропадёшь. Может, это и есть главное для человека — помогать другим в будни и праздники, и в суровый час беды?..

Ну, а нынче урожай обещает быть обильным. Дружно поднялись на редкость густые всходы. Зреют, наливаются силой тугие колосья. Зерно к зерну. Такому жни́ву позавидует любой хозяин. Хлеба́ почти созрели. Дён через восемь можно убирать. А пока надо управиться с лугом — запасти сена впрок. Ведь каждый знает: корм хорош — и масло хорошее.

Зна́тное уродилось сено. Пышное, ароматное. Травы подняли́сь коню по грудь. Только поспевай, коси. Будет животи́не на́ зиму сочный припас…

К полу́дню отвороши́в траву бороздника́ми–гра́блями, на́чали метать стога́. Укопни́ли половину луга. Солнце палило неща́дно. Словно решило стори́цей воздать за дождливое прошлогоднее лето. Притомились покосники-сенокосцы, упрели все изрядно. Нельчин объявил обед.

Выкупавшись в прохладных водах Ла́ски, собрали́сь возле шалаша. В жарком дрожащем воздухе аппетитно запахло ухой из свежих щук, печёной зайчатиной. Ели много и с наслаждением — а иначе какой из тебя работник! Запивали малиновым квасом, черпая его ковшом из врытого в землю бочонка.

Отобедав, сыновья Нельчина улеглись отдыхать в густой тени раскидистого дуба. Сам же Нельчин снял путы с ног лошадей, пасшихся рядом на лугу, и повёл их к реке.

Почуяв воду, кони весело заржали. А тонконогая кобыла, красавица Стрела, озорно кося чёрным глазом, нагнула морду и от радости слегка кусну́ла Нельчина за ухо.

— Вот ужо́ я тебя! — шутливо пригрозил кобыле Нельчин и замахнулся на неё рукой.

Стрела сделала вид, что испугалась, и отпрянула в сторону. Взбрыкнув передними ногами в белых носочках, она наддала ходу и, обогнав жеребцов Чёрта с Каштаном, первой бросилась в воду…

Нельчин выкупал коней, расчесал им гривы и хвосты и снова пустил на луг. Потом сел на прогретый солнцем валун, окунув ноги в речку. Холодные голубоватые стру́и приятно освежали натруженные подошвы, упругой силой наливали икры. Здесь, на песчаном берегу Ласки, зной почти не ощущался. Хорошо!

Нельчин блаженно зажмурился и погрузился в сладкую дремо́ту. Сонную тишину нарушало лишь журчание воды да редкий всплеск играющих тяжёлых рыбин… Вдруг ухо его уловило какой-то неясный шум, будто где-то мычит скот и кричат люди. Горячий полуденный ветер донёс со стороны Дро́здова запах гари. Нельчин вскочил. Сердце сжалось в тревожном предчувствии. Беда!

Над холмом, отделявшем луг от деревни, взвился столб дыма. Позабыв надеть по́ршни127, старый Нельчин бросился к сыновьям.

— Боян, Вулко! Дро́здов горит. По ко́ням, живо!

Вздымая облака пыли, отец и сыновья во весь опор помчались по дороге вдоль невысокого, поросшего березняком холма. На околице Дроздова всадники резко осадили коней. Глазам их открылась страшная картина: зловещие языки багрового пламени жадно лизали крытые дранью, тёсом и щепой серые крыши домов. Едкий запах гари стоял на улицах села. Дым и копоть закрыли полнеба, погребальным са́ваном стлались над Дроздовым. По обочинам, у домов, во дворах — повсюду лежали изрубленные, пронзённые стрелами и копьями люди. Меж ними ходили ратники, одетые в ко́льчатую и дощатую бронь128, поверх которой были наброшены белые плащи с крестами на левом плече..

Они по-воровски обыскивали убитых, торопливо и жадно срывая с них ожерелья, серьги и кольца. Каждый спешил, стараясь потуже набить большие кожаные кошели и сумки, подвешенные к поясам.

Многие, не поделив добычи, громко спорили между собой, схватывались в драке.

Ведя коней в поводу́, отец и сыновья густым лозняком незаметно пробрались к центру Дроздова. Терем Не́льчинов исчез — на месте его дымилась лишь груда обуглившихся брёвен! Весь двор был густо усеян пером и пухом гусе́й и уток. Тут и там виднелись опрокинутые пустые сундуки, разбросанная в беспорядке мелкая у́тварь.

Трава у колодца была сильно примята. Отсюда прямо к пепелищу тянулась широкая извилистая борозда, словно волокли что-то тяжёлое. На изумрудно-зелёной мураве лежал окровавленный саян129 с оторванными рукавами.

— Светозара, голуби́ца моя! — вскрикнул Не́льчин.

Голоса своего он не услышал. Вместо крика из груди вырвался глухой протяжный стон. Острая боль пронзила сердце. Тугой комок застрял в горле, мешая дышать. Нельчин с трудом проглотил его и обернулся к сыновьям:

— Нет больше нашей матки, дети! И Дро́здова больше нет!..

Словно закамене́в, Ву́лко и Бо́ян стояли сжав кулаки и неотрывно глядели на родное пепелище…

В это время из боковой улочки показалась группа крестоносцев. Впереди кнехтов130 на сером в яблоках коне ехал высокий рыцарь в блестящих на солнце латах. На притороченном к седлу треугольном щите виднелся герб хозяина — по синему полю бежал серебряный волк со вздыбленной на загривке шерстью и хищно оскаленной пастью. Ниже красовался девиз: «Я не барон, не герцог и не граф. Я — Пёллер!». На широком поясе рыцаря висел меч и большой кинжал. Оба — с рукоятками в виде креста. Остальные воины Христовы были в гибких, до колен, кольчугах и юшманах131. В руках они держали копья, а из под их плащей выглядывали мечи. Кнехты уже успели где-то основательно прополоскать гло́тки вином и теперь едва держались на ногах. Их предводитель, сильно качаясь в седле, хриплым голосом затянул песню:

Пошёл я на гулянку.

Нану, нану, нану!

Пошёл я на гулянку,

Ты скажешь: ну и ну!

Пошёл я на гулянку,

Бумсвалера!

И встретил горожанку —

Ха-ха, ну и хитра!

Сказала, что с деньгами,

А вышло, что с долгами.

Сказала, что с приданым,

А вышло, с платьем драным.

Сказала, что дворянка,

А вышло, что служанка.

Женись на мне, сказала,

И будет горя мало.

Всё лето с ней возился…

…Да так и не женился! — разухабисто подхватили кнехты.

— Головники132, збурители133! — Боян сжал кулаки. Глаза его сузились и побелели от ярости к врагу. — Вы ответите нам за всё!..

Едва Пёллер поравнялся с зарослями лозняка, как перед ним, словно из-под земли, вырос Боян и загородил дорогу. Конь Пёллера испуганно шарахнулся в сторону и взвился на дыбы. Рыцарь, точно куль с мукой, тяжело рухнул на землю, больно ушибив левый бок.

— Verdammt nochmal!134 — свирепо прорычал Пёллер, вскакивая и хватаясь за меч. Но вытащить его не успел — Боян камнем упал на рыцаря, мёртвой хваткой сдавив ему горло. и воткнув в его шею кинжал. Выпучив глаза и пуская изо рта кровавую пену, Пёллер медленно осел в траву и вскоре затих.

Боян выхватил тяжёлый меч рыцаря и бросился на оторопевших кнехтов, рубя их направо и налево.

Тем временем Нельчин и Вулко с боевыми топорами в руках атаковали немцев с тыла. Сбившись тесной кучей, мешая друг другу длинными копьями и громоздкими щитами, отропевшие и хмельные воины Христовы отбивали удары вяло, кое-как. Вскоре на пыльной дороге лежало восемь трупов. Оставшиеся в живых немцы, не выдержав яростного натиска троих ободритов, попятились, а затем пустились наутёк. Увлёкшись их преследованием, Боян и Вулко не сразу заметили, как из-за крутоя́ра выскочил отряд конников и устремился на них. Латники охватили берег Ласки кольцом, в самом центре которого очутился Нельчин.

— Отец! — перекрывая топот коней и лязг железа, крикнул Вулко. Но было уже поздно — несколько вершников разом метнули су́лицы. Пронзённый ими насквозь, старый Нельчин вздрогнул, словно наткнулся вдруг на невидимую преграду. В горячке боя он ещё успел достать топором убегавшего во все лопатки кнехта, а затем, как подкошенный, упал в горячий песок.

Боян и Вулко отчаянно отбивались от наседавших со всех сторон, как саранча, врагов. Они стремились пробиться к лесу на той стороне реки. Однако сделать это не удалось: силы были слишком нера́вны. К тому же ободриты порядком устали и теперь сражались из последних сил. Латники скоро быстро окружили братьев плотной стеной и наставили на них копья и мечи. Вдруг ряды немцев разомкнулись, вперёд выехал пожилой плотный рыцарь на вороном коне.

— Покоритесь! — скрипучим голосом повелел он. — Я, барон У́льрих фон О́ренбах, дару́ю вам жизнь.

— Живодёрам кориться — что с грехом мириться! — Почти враз ответили Вулко и Боян. Глаза их горели неспокойным огнём. Взгляд пронизывал в упор.

— Der Kuckuсk soll sie hohlen!135 — не унимался Оренбах. — Нам нужны храбрые воины. Предлагаю вступить в мой отряд.

— Честь потерять — всё потерять! — гневно сказал Боян, а Вулко добавил:

— Наш господин — князь Никло́т. Менять его на такого разбойника, как ты, не собираемся.

Фон Оренбах побагровел от злости. Его крючковатый, словно клюв хищной птицы, нос нервно задёргался, тонкие сухие губы вытянулись в ниточку и побелели. Готовый вот-вот взорваться, он всё же сдержался.

— Зачем смердю́чим ободритам князь?! Мы уничтожим непокорных, полони́м ваших жён и детей, разделим между собой ваш скот и богатства…

— Хвали день по вечеру, старый филин! — крикнул Бо́ян. — Земля ободри́тская стояла и стоять будет. И нет на ней места душегу́бам а́лчным, загребу́щим, пия́вицам ненасытным. Пусть Сваро́жич великий руками могучими Никлота покарает вас и искоренит род ваш поганый на вечные времена!

Кровь бросилась в лицо фон Оренбаху. Густые брови его, точно молнии, грозно сошлись на переносице. Барон резко бросил вверх правую руку. То́тчас из-за латников выступили лучники. Прошуршав по песку кожаными подошвами башмаков, они стали цепью возле Оренбаха, и, положив стрелы на тетиву, замерли, ожидая его команды.

Но что это? Чёрная, с ко́ршуновым оперением стрела, вдруг вонзилась между бровей фон Оренбаха и капли крови покатились по переносице в его остеклевшие глаза. Барон грузно наклонился вперёд и без стона выпал из седла. Он был мёртв.

Лучники в замешательстве попятились назад. Но, осыпаемые градом стрел, один за другим за́мертво падали на землю. А стрелы, посланные чьей-то твёрдой рукой, уже обрушились на латников, метко разя их — кого в глаз, кого в шею. Вскоре с отрядом Оренбаха было покончено.

— Сюда, други! — услышали голоса своих неожиданных спасителей Вулко и Боян.