Бесплатный фрагмент - По дороге из детства

Все герои книги — это реальные люди. Их имена не изменены.

На обложке размещено фото Белоногова Луиса (д. Челноки, Казачинского р-на, Красноярского края).

90-е

В 90-х годах было особо туго с деньгами. Папа работал токарем в Коммунхозе, зарплату регулярно задерживали. Мама мыла полы в Центре Занятости Населения. Доходило до того, что денег не хватало даже на хлеб. Благо, мы выращивали много картошки — на своем огороде и на поле, на котором Сельсовет выделял земли, люди огораживали пустующие участки и садили овощи ещё и там. Вместо хлеба обычно была печёная картошка. На обед суп на сале, жареный или варёный картофель с солёным огурцом или квашеной капустой. Вместо чая, который был не всегда, мы пили морс или отвар шиповника. Папа слыл заядлым курильщиком и без сигарет у него кружилась голова, тогда он выгребал из поддувала печи окурки и курил их, либо самосад, от которого потом долго кашлял.

Позже папе под зарплату стали давать хлеб. Иногда он приносил халлу или сладкий батон с маком — это был настоящий праздник.

Однажды всю зарплату выдали сладкими сырками. Коробок пять, наполненных сырками в пластиковых баночках и в фольге, хранились на полу в летней кухне и потихоньку съедались нами — детьми, почти никогда не видевшими сладкого.

Как-то папа с работы принёс маме туфли. В этих замшевых, на высокой шпильке туфлях мама лишь раз сходила на 1 сентября и сказала, что больше даже не наденет. Они ей показались слишком неудобными. Так туфли пролежали у нас в диване до моих студенческих лет, мода на такие модели сто раз изменилась и в них можно было с охотцей щеголять по коридорам университета.

На 8-е марта к папе в контору приехала группа людей, торгующих косметикой, и он набрал нам с мамой кучу всего: палетку теней для глаз с кислотными оттенками, духи, лаки для ногтей и ещё много чего интересного. Мама использовала свои любимые коричневые оттенки и убрала тени в ящик серванта. А в конце седьмого класса, когда мне вздумалось краситься, я их оттуда достала.

Денег на то, чтобы одеть нас к школе и купить необходимую канцелярию, катастрофически не хватало. И тогда мама с папой на все выходные уезжали в тайгу за черникой, клюквой или брусникой. Если находили нехоженые полянки, то умудрялись набирать по пять или шесть ведер. Потом мы всем семейством её перебирали — чистая ягода дороже продавалась. На вырученные деньги они нас и одевали.

Огромная любовь родителей к природе наложила отпечаток и на наше с братом сознание. Мы не представляли весны, лета и осени без еженедельных вылазок на мотоцикле в лес. Лес с благодарностью одаривал своими плодами: грибами, ягодами, кедровыми шишками.

А ещё родители держали свиней, которые иногда приносили приплод. Малюсеньких парасюшек продавали, а больших откармливали, и в ноябре, когда обычно закалывают скот, мы искали покупателей. Мясо взвешивали на весах в «нашем» магазине, так мы обычно называли магазин, расположенный ближе всего к дому, и тут же продавали. Одно время даже разводили кроликов, но их приходилось при забое подвешивать и колотить дубиной по голове, при этом они истошно пищали, поэтому позже папа решил, что кролики нам не нужны, обойдёмся.

Ещё в доме имелось два инкубатора и с зимы по конец весны родители в нём выводили цыплят. В то время случались частые перебои электроэнергии. Папа прибегал с работы, растапливал печь в бане и с мамой они переносил инкубаторы туда, так как яйца не должны были охладиться. Несколько раз в день их переворачивали, а в сам инкубатор подливали воду и следили за температурой. Цыплята вылуплялись не из всех яиц. Да и те, которые рождались, не всегда долго жили. Слабые погибали ещё не успев подсохнуть, иногда сильные заклёвывали хиляков насмерть.

Всё видели мы своими глазами, но это никоим образом не повлияло на нашу психику, как модно об этом говорить сейчас. Мы с братом росли вполне адекватными детьми, понимающими, что кусок мяса или куриное яйцо не растёт на полке в магазине. А ещё мы были скромными, не имеющими привычку клянчить что-то у родителей. И когда нам покупали один на двоих шоколадный батончик, никто из нас не кусал больше другого, потому что нужно было оставаться честными друг перед другом…

А сейчас обо всём этом подробнее.

Почемучка

Я сидела на плечах папы и крепко цеплялась ручками за его волосы. Мы гуляли по парку. Папа специально шагал у самого бордюра, потом вдруг запрыгивал на него, спрыгивал, запрыгивал снова и спрыгивал, так и шли. Мне было очень весело. Мимо нас прошёл мужчина, у которого тоже на плечах удобно расположилась маленькая девочка, вероятно, его дочь.

— Пап, а как зовут ту девочку?

— Может, Маша. Может, Глаша. Кто ж её знает, — шутил он.

— Как не знать? — удивлялась я и думала, что он лукавит, ведь папа всегда всё знал.

— А сколько ей лет?..

— Скорее четыре, но, может, и три.

Я пожимала плечами и время от времени оглядывалась на мужчину.

Андрей бежал впереди, а мама шла рядом с нами.

— Мама, а ты папина жена?

— Да, — от неожиданного вопроса она засмеялась.

— И я стану папиной женой, когда вырасту! — с уверенностью сказала я, и хохот раздался справа на лавочке. Немолодые мужчина и женщина слышали моё громкое заявление. Я сразу обернулась, они улыбались и смотрели на меня, провожали взглядом.

— Пап, а ты их знаешь?

— Не знаю.

— А ты, мам?

— Нет.

— Хм… — подёргала я снова плечами в знак недоумения и продолжила изучать парк.

В парке было хорошо. Длиннющая клумба с шафранами уходила вдаль к высокому памятнику. Очень мне нравились эти цветы на вид. Я подобрала один, сорванный и брошенный кем-то, и побежала за Андреем. Он дал дёру от меня, думая, что я его догоняю, а когда всё-таки догнала, то ткнула ему в нос цветок:

— На, понюхай! Тебе тоже невкусно пахнет? — Андрей отворачивался, а я настырно пихала шафран ему в лицо. Отстав от Андрея, я пристала к маме.

— Понюхай, мам! Ведь не может такой красивый цветок так плохо пахнуть! — я протянула ей цветок, она наклонилась, понюхала и сказала:

— Он вкусно пахнет, ты просто не дави на стебель, не три листья, это они так пахнут.

Но мои руки уже изрядно пропитались едким запахом стебля и листьев, поэтому и сам цветок, как мне казалось, дурно пах.

Шагая обратно, мы снова повстречали тех бабушку и дедушку, они опять улыбались нам. Рядом с ними шла собака. Очень красивая.

— Ой, какая длинная собака! — громко вслух произнесла я.

Видя хорошее расположение к нам незнакомых престарелых людей, родители остановились, чтобы мы могли получше рассмотреть их питомца.

— А как её зовут? — спросила мама.

— Лесси, — улыбаясь, ответила женщина.

— Очень длинный нос! — поражаясь, сказала я.

— Морда, — поправил папа.

— И длинные ноги! — вымолвил брат.

— Лапы, — опять поправил папа.

— А ещё длинные уши и волосы! — поднимая палец вверх, заметила я.

— Скорее шерсть, — заявил мужчина и, передразнивая меня, так же поднял кверху палец.

Всем сразу стало ещё веселее.

— Близняшки? — вроде бы всем нам задала этот вопрос бабушка.

— Двойня-я-я-я-яшки, — в один голос с Андреем произнесли мы.

— Ой, извините, и я ошиблась! — схватив себя за щёки, ответила нам милая незнакомка.

«Все бабушки вот такие смешные, ничего не понимают, не знают, всему удивляются»: подумала тогда я.

Выйдя из парка, мы направились к дому. Дули одуванчики, а потом, как на саблях сражались с братом их стеблями. Пинали камни кто дальше, соревновались между собой, но дальше всех всё же пинал папа.

Петровская Балка, где мы жили, была самым красивым местом на Земле, так казалось нам, детям. Свернув влево к нашему двору, мы спустились вниз по склону. Тропинка упрямо указывала дорогу к дому, но нам непременно надо было шагать в другом направлении. У соседей возле забора, прямо тут, за калиткой, росло несколько кустов роз.

— Осторожно, не уколитесь! — уставшим голосом предупредила мама.

— Вот, видите — это шипы, — показал папа, — И они острые, как иголки.

— Как у ёлки? — поинтересовалась я.

— Нет, острее. Хотя из этих иголок можно смастерить ёлку, — папа оторвал три шипа и вонзил каждый друг в друга.

— И правда ёлочка получилась! — удивилась мама и взяла у папы посмотреть эту миниатюрную поделку.

Тропинка к нашему двору заканчивалась небольшим мостиком через канал, далее тяжёлая калитка на пружине, закрывающаяся с таким оглушительным звуком, что невольно все соседи были всегда предупреждены о том, что кто-то вернулся домой или наоборот ушёл. Во дворе уютно расположилось три небольших домика, уличный туалет и ещё что-то напоминающее гараж.

Тётя Таня, наша соседка и крёстная мама моего брата, развешивала постиранное белье. Тут же, с вечно открытым ртом, стоял её сын Славик — наш ровесник, наш друг. Ещё одна соседка, тётя Света, и по совместительству моя крёстная, кормила ужином своих дочерей, тоже примерно нашего возраста, девочек — Юлю и Оксану. Они расположились на ступеньках своего дома. Всё было по-простому, по-деревенски, будто и не в городе мы жили, не в столице Крыма — городе Симферополе.

Сверху мне на голову упала спелая ягодка вишни. Ударилась и отскочила к нашему порогу. Я было погналась за ней, да мама опередила.

— Сейчас помоем и съешь. — тихо сказала она.

Так закончилась наша прогулка. И вроде бы не было в ней ничего особенного. Она состояла из вопросов детей, ответов взрослых, новых открытий, удивлений, улыбок, знакомств, приветствий и прощаний, предостережений. Один день проходит так, как по своей сути проходит целая жизнь. Жизнь, в которой ты не всегда можешь получить точные ответы на свои вопросы. Не всегда желаемое оказывается в твоих руках, иногда этого стоит просто ждать, зачастую необходимо стремиться, рваться всеми силами. Но самое главное в жизни — это всё же поддержка близких. Без неё рушатся все надежды и опускаются руки. И даже самый несуразный вопрос обязан оказаться услышанным, всегда найти хоть какой-то ответ, пусть даже вы не знаете его наверняка, но зато он не будет напоминать отмазку — лишь бы не докучал. В этих детских вопросах и взрослых ответах на них как раз-таки кроются маленькие шажки навстречу друг к другу, к познанию себя как ребёнка, к познанию себя как родителя и к открытию души…

Потерялась

В три года я потерялась. Не просто пропала в очереди в магазине. Не просто вышла со двора и ушла в неизвестном направлении. В миг исчезла, что даже у родителей угасла всякая вера в то, что я найдусь в этом небольшом, но и не маленьком, для крошечного человека, городе Симферополе.

Мама, папа, Андрей, я и наш двоюродный брат Вадик сидели в парке на скамейке, лизали таявшее мороженое и ждали своего сеанса в кино.

Кинотеатр «Мир» открыл свои гостеприимные двери и оттуда повалил зритель, пять минут назад наслаждавшийся просмотром какого-то индийского фильма. Мы не заходили, а спокойно доедали мороженое, решили пойти тогда, когда народ разойдётся. К тому же Андрей с Вадиком куда-то убежали и их необходимо было дождаться.

Помню, как капнула мороженым на свое нарядное белое платье и сильно расстроилась. А потом высасывала это мороженое из дырки в вафельном стаканчике, из которой эта злополучная капля и упала. Я настолько погрузилась в процесс, что не заметила, как прибежали Андрей с Вадиком. Они бегали вокруг лавки и звали меня покататься с горки, а я уже доедала стаканчик и вполне была к этому готова.

— Мам, можно? — прищуриваясь из-за ярко светившего солнца, спросила я.

— Иди, — с легкостью отпустила она.

Мальчишки рванули вперёд по уже знакомой им тропинке, я за ними. Люди, коляски, мальчик с шариком, тётя с сахарной ватой, вдалеке мелькающие сандалии моих братьев. Пудель! Какой смешной — весь кучерявый, как Андрей. Белый пудель с бантиком на голове. «И я такого хочу, надо у мамы попросить собаку. А где же сандалии? Где Андрей с Вадиком? Где горка?»: за какие-то считанные минуты, я успела разглядеть прохожих, снова захотеть мороженого, воздушный шарик, как у мальчика, влюбиться в пуделя и потерять из виду своих проводников. Собственно, таким образом я и потерялась, заблудилась, отстала от братьев.

Помявшись с полминуты на месте, повертевшись в разные стороны, запутавшись окончательно, я совершенно уже не понимала, откуда и в какую сторону бежать.

Огромный парк без единой души. Ни собаки, ни шарика, ни людей уже не было видно. Пустые бетонированные дорожки, лавочки и урны. Я стояла одна! Делать нечего, нужно было плакать. Чем я добросовестно и занялась. Сколько прошло времени не помню, наверняка не сильно много, так как плакать я еще не устала, иначе пошла бы блудить и неизвестно куда бы зашла.

Вдалеке замаячили две фигуры. Ближе и ближе подходили они. Приезжие с огромными клетчатыми сумками. Мужчина и женщина. Их лиц теперь даже не вспомню. Но вот причёски! Огромные пушистые шевелюры, как у встретившегося пуделя. Мода на пышность причёсок уже уходила в бытие, но этим людям, видимо, приехавшим из глубинки, ещё не дошла новость о том, что так уже не ходили.

Когда стало понятно, что они направляются в мою сторону, слёзы полились сильнее.

— Ты что плачешь? Где твои родители?

— Не знаю, я потерялась! — перейдя на рёв, объяснила я.

Открыв большую сумку, женщина достала какой-то шоколадный батончик, кажется, это был «Snickers», такого я ещё не пробовала. Угостила меня. Слёзы мгновенно перестали литься. Увлечённая поеданием вкусняшки, я схематично объяснила дорогу до дома. В этом парке мы гуляли каждый день, была бы смелее, легко бы пошла до дома сама. Новые знакомые отправились меня провожать. Шагать нужно было прилично, сперва по городским тротуарам.

— Да, да! Туда! — показывала я пальчиком на знакомый светофор.

Улица Воровского делила на две части этот район города. Перейдя дорогу, нужно было держать направление вверх по грунтовой дороге. С каждым шагом я смелела, уж здесь я точно бы не заблудилась. Свернув налево с грунтовки, мы спустились вниз и вот он мостик через Балку — бурный канал с огромными камнями по дну, вода в котором имела вид мутный круглый год, так как шла с очистных сооружений. Но в детстве Балка казалась широкой рекой с чистой, как слеза, водой. В детстве всё казалось лучше, чем было на самом деле. Вот и калитка во двор. Во дворе жили всего четыре семьи. Поэтому все друг друга хорошо знали.

— Ваш ребёнок? — спросил мужчина соседку тётю Лилю.

— Наш, — растерянно ответила она.

Не помню, как я попрощалась с моими спасителями. Даже не помню, как они ушли.

Я сидела на крыльце закрытого дома и ждала родителей, а они всё не шли. Потом зашла за дом и наелась опавших слив. Слива росла за высоким бетонным забором, но всё, что падало к нам — наше. У самой калитки расположился маленький клочок земли, где мама садила укроп, петрушку и ещё какую-то зелень. Зелень эта совершенно не пришлась мне по вкусу, и я присела опять на бетонные ступеньки дома.

Долго думала над тем, как потерялась. Как сама нашла дорогу домой и пришла, а женщина с мужчиной просто составили компанию, чтобы им самим не было скучно. «Ну и что, что у каждого в руке было по сумке. Тётя с дядей вон какие большие, а я вон какая маленькая. Пусть теперь приходят в гости. Обязательно пусть приходят! Ведь и дорогу до нашего дома они теперь знают… Надо о них рассказать маме с папой и, может быть, Андрею с Вадиком. Ну где же все? Что они так долго гуляют? Фильм, наверное, был очень интересный», — мой внутренний голос не давал скучать, и время пролетело незаметно.

Вдали послышались голоса, потом быстрые шаги по каменистому спуску с горы и глухой топот по мосту, калитка открылась, и я увидела маму и всех остальных. Счастливых таких. Все лезут меня обнимать, да так сильно, что дышать трудно. Надо же как соскучились!

— Мама, что у тебя с глазками? — мамины глаза были красными, веки опухшими.

— Я просто немного устала, — мама меня беспрестанно обнимала.

Я рассказала родителям свою историю. Как стояла и плакала, потом отвлеклась и переключилась на пуделя, потом сравнила его со своими новыми друзьями — тётей и дядей, потом и с Андреем. Что меня угостили очень вкусной шоколадкой, что не удержалась и сразу же её съела. Что день мой очень хорошо прошёл, но мне очень жаль, что я так и не покаталась с горки и не посмотрела фильм.

Родители это уже знали наперёд. Им рассказала тётя Лиля, с которой общались долго мужчина и женщина — приезжие издалека неравнодушные туристы. Наверняка родители их видели, когда шли домой, но даже и не подозревали, какую услугу оказали им эти два замечательных человека.

Где-то сидят они сейчас за кружкой чая у себя дома, вспоминают ту поездку в Крым. По путёвке, которую выбили для себя на работе, как примерные работники. Вспоминают канатную дорогу Мисхор — Сосновый бор — Ай-Петри, «Ласточкино гнездо», дворец графа Воронцова. Море! Бескрайние просторы, в которых купается солнце к концу дня. Непременно вспомнят Симферополь и Неаполь Скифский на той самой горе у нашего дома.

— А ведь неподалёку от раскопок Неаполя жила девочка, Вась, помнишь?

Рука немолодого уже человека ляжет на руку жены.

— Помню, Нина. Девочка в белом нарядном платье, на вид ей тогда года три было.

— Интересно, Вась, помнит ли она нас?

Вася пожмет плечами. Глотнет горячего чаю.

— Помнит… — не дождавшись ответит Нина.

Паровозики

Выйдя за калитку и перейдя через широченный по детским меркам мост, мы попадали в мир неизведанных приключений. Там за мостом нас ждала совсем другая жизнь — жизнь первооткрывателей, исследователей и наблюдателей. Редко выпадал такой случай, обычно родители находились всегда рядом или где-то неподалеку, а это значило, что надо всегда было быть начеку. Туда не ходи, это не бери, с моста не упади. Хотя Славка (сын тёти Тани, крёстной моего брата, проживающей в нашем же дворе) неоднократно валился вниз, однажды даже руку сломал, приземлившись неудачно на скользкие камни в Балке.

В тот день нас с Андреем выпроводили за двор, дали лопатки, ведёрочки, сказали, куда можно шагать, а куда не стоит.

Справа от моста, как выходить со двора, расположился дом старенькой бабульки. У бабы Ули, так звали её, были шершавые руки, настолько, что, здоровавшись с ней за руку, мы невольно отстраняли наши мягкие ладошки — так больно кололись бабушкины руки.

— Это от работы! А так они чистые, — протягивала вновь свои руки к нам бабуля, на этот раз мы терпели как могли и ждали окончания рукопожатия.

Баба Уля была очень старой. Часто она приходила к нам смотреть сериал «Богатые тоже плачут», и мы не понимали, почему она плачет, неужели и она тоже была богатой? За час просмотра наша квартира наполнялась особенным старческим запахом. Очень странный запах чего-то неповторимого витал потом даже после её ухода. Позже, немного повзрослев, я поняла, чем пахла баба Уля. Как-то, пересматривая фотографии в чьём-то старинном фотоальбоме, я уловила этот знакомый уже запах. Баба Уля пахла черно-белыми фотографиями, огромными картонными страницами фотоальбома, добротным переплетом и пылью. Так пахнет старость. Она хранит память о прожитой жизни. По сути своей, старость и есть этот самый фотоальбом.

Выйдя за ворота своего дома, баба Уля увидела нас. Мы присели у кучи шлака и керамзитовых камней, которые были похожи на пористые кукурузные палочки, только коричневого цвета. Камушки эти мы выложили в линию и забыли уже про них. Сами возились в шлаке, набирая его в ведерки и выбрасывая потом в бурный поток Балки.

— В паровозики играете? — поинтересовалась бабуля и, не дожидаясь ответа, пошла в сторону нашего двора. Она торопилась.

«Паровозики. Паровозики» — прокручивала я это слово в голове и никак не понимала, почему она спросила именно про паровозики. На самом деле она подумала, что из камней мы сложили этот самый паровозик и играем.

Я думала, думала, рыла и рыла шлак и дорылась до какой-то трухлявой доски. Отодвинула её и, о боже, вот же они — паровозики. Серые вагончики быстро передвигались по рельсам, пыхтели и шли один за одним.

— Это же паровозики! Смотри! — Андрей недоумевающе смотрел на отодвинутую доску и не понимал.

— Да? — удивленно произнёс.

— Они, они! — радовалась я новому открытию.

Вот что имела в виду баба Уля. Вот же они — паровозики. Только когда она мимо проходила, мы ими не играли, мы их тогда ещё не нашли. А сейчас вот они, целая стоянка паровозов!

Набрав в руки много паровозов, я оставила Андрея у нашей кучи и пошла во двор. Еле открыв калитку на тугой пружине, я зашла во двор. Крепко сжимая кулачки, чтобы не потерять ни одного паровозика, я принялась звать маму. Она вышла на крыльцо в фартуке и с мукой на щеке.

— Что ты звала меня, доця?

— Мама, смотри — это паровозики!

С этими словами я протянула к ней свои руки и разжала кулачки. Из всех сторон посыпались на бетонный пол двора серые и скользкие паровозики.

— Брось! — испуганно крикнула мама.

От неожиданности и за секунду овладевшего мной страха, который передался через мамин крик, я швырнула с силой на бетон упитанных мокриц и они, будто град, ударились об бетон.

— Быстро мыть руки!

Забегая по ступенькам в дом, я поняла, что это были никакие не паровозики. У телевизора тихо и мирно сидела баба Уля и плакала, утирая глаза белым платочком. Мне тоже захотелось плакать. В тот день и на всю оставшуюся жизнь во мне угасла любовь к мокрицам.

В гостях у моря

«На недельку до второго я уеду в Комарово…» — громко на пляже раздавалась эта песня. 1992 год, нам с братом по 4 года и мы впервые на море.

Чёрное море вблизи не такое уж и чёрное, как о нём все говорят. Как же вкусно оно пахнет, море это. Огромное! Там за горизонтом ничего нет, никого нет, там кончается Крым, и солнце там кончается, и день. Так думала я, сидя на белой простыне, укутанная в фиолетовое полотенце…

— Зуб на зуб не попадает и губы синющие, в воду больше ни ногой, — ругалась мама, но отпускала через 20 минут…

«Бухгалтер, милый мой бухгалтер…» — незамысловатые слова врезались в мою память. Надувной круг очень вкусно пах, такого запаха я больше нигде не чувствовала и познакомилась с ним здесь в Штормовом, в городе Евпатория. Далеко за буйки мы заплыли с моим вкуснопахнущим другом. Когда обернулась назад, помню, как стало страшно, — люди на берегу были со спичечную головку. Надо возвращаться, страшно — мелькнула мысль в моей голове. И я вернулась. И даже сразу нашла простынь, на которой лежала мама. Она заклеила нос газетным треугольничком и мне сразу захотелось такой же треугольничек на нос. Мама даже не заметила моего долгого отсутствия и слава Богу. А, может, и не долгим оно было?

«Два кусочи-и-и-и-и-и-ика колбаски у тебя лежали на столе…» — в животе сразу заурчало от этой вкусной песни, и я посмотрела на маму. Она уже сидела и всматривалась вдаль, искала взглядом брата с папой.

Папа вечно где-то бродил. То удочку возьмет, то пакетик, в который собирал малюсенькие белые и красные ракушки.

— Бусы тебе сделаем, — говорил он и подмигивал. А я потом каждый раз спрашивала у него хватит ли того, что он насобирал на бусы?

— Нет. Ракушек таких миллион надо, — многозначительно он называл эту неведомую мне цифру, а палец при этом поднимал вверх.

Я ждала.

Папа бродил, а мама «лежала», «загорала», одним словом, «отдыхала», мы ей никак не мешали, так казалось нам.

Хорошо отдыхать на море и почему мы раньше сюда не приезжали? Так думала я и рыла с ребятнёй пруд, в котором потом всей толпой лежали.

Очень вкусно пахло кукурузой и вяленой рыбой. Впервые здесь я попробовала креветки. Впервые увидела здоровую раковину — рапана. Впервые услышала шум моря, приложив её к уху.

— И совсем непохоже, — расстроенная отдала ракушку родителям. Они смеялись.

Совсем по-другому звучало море. Нежный, успокаивающий шум волн, как и сами волны то приближался, то отступал, а в раковине было пусто и глухо. Уходящая волна делала песок глянцевым и смывала наши следы, как и не было их вовсе.

Кто-то мылом мыл свою собаку и ополаскивал её прямо в море, а затем этот кто-то намылил свою голову и нырнул. Белая пена огромной кляксой расплылась на воде, а голова вынырнула уже в другом месте. Почему это мне запомнилось?

Рядом тучная женщина с таким же газетным треугольничком, как у мамы, обклеила свои плечи и даже целый лист положила на живот. И я тоже так захотела, только газеты не было. «Хм, газеты нет, а мама с треугольничком на носу, очень странно…». — думала я.

Худющий мужичок рядом вытянулся в струнку и лежал так часами на своем полотенце. Иногда он делал короткие заплывы и возвращался. Долго рылся в своей тряпичной сумке, что-то искал, потом открывал, наливал, выпивал, что-то жевал и снова ложился. Позже кисловатый запах врезался в мой нос, когда он храпел.

Рядом тетя с дядей и двумя детьми всегда что-то жевали и угощали иногда нас с братом: курага, изюм, лесной орех. Было вкусно, но всегда почему-то мало. Они приходили с огромным пляжным зонтом и сидели под ним, купались только их дети, а они нет…

Всех запомнила. За наше пребывание все они стали нашими пляжными соседями.

В последний день мы не купались. Было холодно и ветрено. К полудню пошёл дождь. Папа купался в огромных волнах, помню, как сильно переживала за него мама.

А позже на берег выбросился дельфин. Люди поливали его из вёдер, бегали вокруг и махали руками. Мы с мамой не подходили близко. А Андрей с папой долго тёрлись возле него.

Вечером мы уже сидели в автобусе. Казалось, мы были в гостях у моря целую вечность, на самом деле всего неделю.

Тётя с пляжным зонтом, вот и её муж с детьми. Загорелый, прямо тёмно-коричневый, худой мужчина сидел впереди нас и от него даже не пахло кислым и тогда я поняла, что пахнет так только когда он спит. Большая женщина с абсолютно белым незагорелым носом сидела тоже в автобусе и улыбалась нам.

Все такие родные, близкие и добрые. Как же привыкла я к ним за это время и даже не подозревала, что больше никогда их не увижу, даже и подумать не могла. Подумать не могла, что эта первая поездка на море окажется последней… Больше никогда я не увижу этого моря будучи ребёнком…

— Забыл! Я пакетик забыл! — громко выпалил папа, и все обернулись.

«Миллион малюсеньких ракушек остались там на море, не будет теперь мне бус. Ничего, приедем в следующий раз и заберём», — успокаивала я себя.

«Младший лейтенант, мальчик молодой…» — двери автобуса закрылись и шум мотора заглушил знакомую песню. Автобус тронулся и поехал в сторону востока, туда, где просыпается солнце и наступает новый день. Он увозил нас от моря в жаркое сердце Крыма — в мой родной Симферополь.

«Как же там наш дельфин? Отдохнул ли он на песке? Набрался ли сил? Уплыл ли к себе домой?» — возникали вопросы в моей голове, и я сразу на них отвечала. Ответы мои всегда были положительными, ведь другого исхода и быть не могло.

«Пазик» мерно качал всех нас, как пароход на волнах, и увозил в другую жизнь. Нет, не в прежнюю. Никто не бывает прежним, увидев море. Через 20 лет я встречусь с ним опять и снова стану другой. А пока так хочется спать и я засыпаю…

Пять лет

Мне пять лет, брату тоже. Сегодня как раз именины.

В дом нет-нет и приходят гости, их много. Некоторых дядь и тёть, кажется, я видела впервые.

Мама с самого утра нарядила меня в летнее белое платье с короткими рукавчиками. И в гольфы. Хороший наряд, меня вполне он устраивал. Андрею папа смастерил телефон из двух бумажных стаканчиков и длинной нитки. Они сидели и переговаривались друг с другом, как маленькие. Я тоже попросилась с ними играть, но что-то ничего не услышала в «трубке».

— Ну и игра… Ей-богу! — произнесла я, взяла в руки подол коротенького платья и ушла в кухню «помогать» маме.

В квартире очень вкусно пахло жаренной на сковороде курицей. Сковорода была накрыта тарелкой, а сверху водрузилась кастрюля с водой — это гнёт, что я прекрасно знала, ведь так мама готовила курицу на каждый праздник. На плите в огромной кастрюле находилось картофельное пюре, крышки почему-то не имелось, поэтому видно было, как валит пар, не дым, в пять лет я это уже тоже знала.

Мама вдруг протянула мне толкушку, которой только что мяла картошку. Я моментально облизала её. Картошки прилипло мало, и мама макнула её в кастрюлю ещё раз и снова вернула в мои руки.

— О-о-о-о-о, а так можно? — удивилась я и с благодарностью принялась лизать гладкое дерево этой кухонной утвари.

— Можно, сегодня вам всё можно! — снисходительно ответит мама. — Платье-то опусти.

— Какое?

— Своё. Зачем подол так подняла? Некрасиво! Как маленькая, ей-богу!

Платье опустилось, толкушка облизалась.

Крёстная брата, Тётя Таня, что-то помогала маме. Значит я была пока не нужна, можно и отдохнуть, совсем что-то замоталась.

— Смотри, как ноги выгибает, — обратилась вдруг к Тёть Тане мама и оба взгляда уставились на мои коленки. Звонкий хохот оглушил квартиру, что даже я звонко залилась с ними.

— Ну, надо же, какая гибкая! — одобряюще произнесла тётя Таня. Мои ноги специально выгнулись ещё сильнее, но уже никто не стал смотреть. Скоро это наскучило, и я направилась выгибаться в зал, болтая в руке чистенькой толкушкой.

— Света, Свет, оставь дверь открытой, жарищЕ! — мимоходом сказала мама моей крёстной, входящей в квартиру. Та настежь открыла дверь в наш общий дворик. Февраль, 27 число — светило солнце, ни намека на снег. Тогда для меня это было дело привычное. Снег — экзотика! Когда он падал, многие специально выходили из дома, чтобы поглазеть. Через полгода мы переедем жить в Сибирь. Навсегда. На всю жизнь я запомню этот свой день рождения, эти пять лет.

Жизнь в том 93-м году поменяется кардинально, словно разделившись на до и после. Из тепла — в стужу. Из горожан — в сельчан. Значит, так и должно было произойти. Именно с этого времени будто впервые шире откроются глаза на мир. Больше всё начнёт запоминаться, вплоть до запахов. Двадцать лет я буду мучиться вопросом, нюхая бутылёк с йодом — вспоминать, где я могла ещё ощущать этот запах. И только через 20 лет, в 2013 году, вернувшись погостить в Крым, тогда ещё в Украину, пойму, что так пахнет неспелый грецкий орех. Это такая мелочь, маленькая загадка, но её отгадка, настолько взбудоражит сознание, что я снова вернусь мыслями в то пятилетнее детство, где я не стыжусь ещё задранного платья и выгибаю ноги, ловя на себе заинтересованные взгляды взрослых, стараюсь, пыхчу и гну, гну ещё сильнее эти тонкие как спички ножки. Где мама всегда рядом и всегда даст чего-то вкусненького, необычного, как толкушку, например. А папа снова придумает какую-нибудь игру, а потом сядет рядом, возьмет мою маленькую ладошку и примется разглядывать эти пальцы. Самый любимый — мизинец.

— Какой же он маленький у тебя! — удивится он и крутнёт его пару раз в своих пальцах. Долго ещё он будет поражаться мизерности моего мизинца, открою секрет: вплоть до сегодняшнего дня…

«Как хорошо, когда все рядом, когда дома, вот такой по-доброму шумный праздник!» — будет думаться мне, стоя в зале с толкушкой в руке.

— «Как же хорошо отмечать свой день рождения, а заодно и брата тоже! Кстати, а чем он там без меня занимается, надо проверить!» — я убегу из зала в детскую и даже забуду отдать маме облизанную толкушку.

Путешествие из Симферополя в Сибирь

— Пап, смотри, черешня!!! Я хочу, купи! — просила я, увидев бабулю с ведром ягоды на станции.

— На обратном пути купим, — лукаво смотря на меня, произнёс он, и почему-то мама с тётей Олей (папиной сестрой) захихикали.

Я и не догадывалась даже, что обратно мы не приедем. В гости к родным, конечно, поедем, а вот жить в Крыму больше не будем.

Путь до Москвы был близкий, всего сутки. Добравшись до тёткиного дома, мне казалось, что наше путешествие на этом закончилось.

Помню на следующее утро тётя решила заплести мне косички. Долго она ворковала над моей головой, а в итоге причёска рассыпалась через полчаса. У неё не было сноровки, так как и дочерей она не имела, а только сына Вадима. Позже заплела мама. Мама плела туго, обычно с причёской можно было ходить три дня.

В то время по телевизору только начинали показывать рекламы. Тёткина кошка не переносила их, так как, когда играла музыка из рекламы «АнклБэнс», в которой показывали, как надо выливать из банки соус, ударяя рукой по её дну, Вадик брал кошку, переворачивал мордой вниз и легонько прихлопывал рукой по её пятой точке, как по банке «АнклБэнса». Мы с братом заливались от смеха, а кошка, как ошпаренная, вырвавшись из рук, неслась прочь.

Позже начались какие-то сборы, и мы поехали опять на вокзал. И снова поезд, снова купе.

— Что, уже едем обратно? — с разочарованием уточнила я.

— Нет, теперь мы поедем к бабушке.

Удовлетворённые ответом трое детей (Вадик, Андрей и я) расположились на верхней полке. Мы поглощали там столичные вкусняшки, а Вадик время от времени выворачивал верхние веки наружу, так, что глаза лезли из орбит, и пугал нас. Было весело.

Под звуки поезда хорошо засыпалось. Проснувшись, мы находили у себя под боком батончик «Баунти» или «Сникерс», они тогда только начинали наводнять наш рынок. Сладкие сюрпризы съедались в три счёта и обычно выпрашивались у родителей ещё. Папа выбегал на следующей станции, а нам казалось, что он непременно опоздает и поезд уедет без него. Папа обычно стоял со сладостями в руках под окнами нашего вагона и курил, очень уж он любил это дело и бросил только в 58 лет, а в 60 начал снова.

Дорога была длинной. Поля сменялись лесами, реками, озерами, туннелями и мостами, деревнями и городами. В детском воображении казалось, что мы едем куда-то на край света и нет конца и края этому пути.

А когда поезд через трое суток привёз нас в Красноярск, оказалось, что и это ещё не всё. На автовокзале мы долго ждали автобус и потом также долго ехали до села Казачинского Красноярского края. Пыльный «Пазик» вёз нас вперёд, дорога шла то вверх, то вниз. Лес впереди чудился мне морем, я думала, что бабушка живёт на его побережье.

— Долго ещё? — заморенные бесконечной ездой, спрашивали мы у мамы. И она отвечала, что скоро, хотя сама даже и не знала сколько часов ещё ехать.

Через 4 часа мы вышли на автостанции. Нас встретила бабушка Лиза (папина мама). Тогда она ещё очень моложаво выглядела. До дома шли пешком. Куры и гуси ходили по улице Октябрьской, она ещё не была асфальтированной и, кажется, даже называлась по-другому. Коровы и телята проходили мимо нас, я их очень боялась. Свернули на другую улицу и вот он дом, самый первый слева. Огромный, из кругляка. Стол уже был накрыт. В доме нас ждали ещё какие-то родственники из местных, я не помню даже, кто именно, помню только, что их было много. Запомнила бабу Аню (папину тётку по отцовской линии), тогда она удивилась, что меня зовут тоже Аня. Нам с братом было по пять лет, и Сибирь теперь стала нашим домом.

Будка. Угол. Малыш

Началась осень. Огород уже был убран и кое-где лежала кучками ботва. В год приезда в Сибирь у родителей было много работы. Разгребались завалы мусора и вывозились на свалку. Возводились хозпостройки: стайка холодная и тёплая, сарай, гараж. Самое время было сколотить будку для Малыша — бабушкиной собаки.

Папа смастерил настоящий домик, даже крышу обшил рубероидом. Папа и фуганком прошёлся, чтобы стены были гладкими. Сколоченная из новеньких досок конура, очень вкусно пахла деревом. Домик ждал хозяина и пленял мой взгляд. Ну, как пятилетнему ребенку не залезть внутрь? Очень уж было уютно и тепло внутри.

Уже смеркалось. Мама вышла на крыльцо и позвала:

— Аня, куша-а-а-а-а-а-а-а-а-ать!

Я что-то ответила, но пространство конуры, видимо, поглотило ответ, и меня не было слышно. Мама ушла. Потом вышел звать папа. А мне настолько не хотелось выходить из этого ароматного домика, что я решила вовсе не отвечать.

Мама с папой ходили по двору и звали меня. Эта «игра» показалась забавной, и я с энтузиазмом наблюдала в щелку за ними. Родители и в огороде меня искали и выходили на улицу кричать. Им даже в голову не могло прийти, что я сижу в будке в каких-то трёх метрах от дома… Сколько времени так прошло я не знаю, но когда внутри стало темно и холодно, к тому же мама уже приступила всхлипывать, а мои ноги стали затекать, я решила выйти из укрытия.

— Я здесь, вы меня не нашли! — бодренько так и радостно вскрикнула я.

Мама чуть в обморок не упала. Не помню, как отреагировал папа, но очутившись дома, я моментально отправилась в угол. Первое время было интересно стоять и переглядываться с братом, который улыбался и наворачивал на полный рот жареную картошку. Но живот мой предательски урчал, да и стоять вскоре наскучило.

Много раз мы оказывались в углу. Вкусный аромат извести просто дурманил, я даже лизала её.

Однажды мы с братом оба пропали. На соседней улице строился дом. Была зима и строительство шло медленно. Каким-то образом залезли мы на чердак и играли там, прыгали по клеткам из утеплителя. Вернулись, когда уже стемнело. Зимой рано темнеет. Оказывается, родители искали нас и оббегали всех соседей. А дальше снова угол, только мы стояли в тазиках с теплой водой, так как ноги наши просто околели. Я снова лизала известку, а Андрей ковырялся пальцем в стене.

Всегда он первым выходил из угла и шёл просить прощения. Я росла гордым ребёнком и стояла обычно дольше. Но аромат еды манил меня со страшной силой и гордость свою приходилось прятать подальше.

А весной, где-то в мае, Малыша переехал «КАМАЗ», прямо на наших глазах у ворот дома. Глуховатый от старости пёс почему-то не был привязан, сидел посреди дороги, а камазист как ехал, так и ехал. Помню в обед мы бежали на угол улицы встречать папу с работы.

— Пап, у нас для тебя две новости. Одна хорошая, а другая плохая. С какой начать?

И почему-то папа попросил начать с хорошей, а не с плохой.

— Приехала баба Аня в гости.

— О, какая хорошая новость! А плохая?

— Малыш умер… По нему проехала большая машина…

Папа что-то ответил, не помню, что именно. Мне тогда думалось, что он непременно захочет узнать сначала плохую новость, чтобы хорошая смогла как-то сгладить скорбь по собаке, но этого не произошло. И шли мы потом молча до самой калитки…

Баба Аня

У отца моего папы была сестра и звали ее Анной. Познакомились мы с ней, когда нам с братом было по пять лет.

— Тёзка?!?! В мою честь назвали! — радовалась она тогда.

На самом деле, мама моя даже не знала, как зовут сестру свёкра, так как на их свадьбе бабушки не было и все шесть лет супружеской жизни никто о ней ей не рассказывал. Познакомились, когда вся наша семья переехала из Крыма в Сибирь.

Баба Аня слыла своеобразным человеком, таких называют своеобразными. Курила, как паровоз! Пачки «Беломорканала» забивали все ящики столов, тумб, комода и серванта — привычка со времён совкового периода — напрозапас. А ещё она любила выпить. Готовить совсем не умела. Морковь, свёкла, картофель, лук и помидор кидались в мясной бульон целиком в нечищеном виде.

— Сварится, получится борщ, — уверяла она.

Мы с ней особо не спорили, но и не ели. Чай нальёт, две ложки сахара насыплет туда, два раза покрутит ложечкой: «Всё, сладкий, пей!»

Детей своих она не имела, поэтому очень радовалась, если родители оставляли нас с братом на недельку у неё. Мы вечно ходили голодные, ели чёрный хлеб с переваренным кислым малиновым вареньем. Таскали из трёхлитровой банки сухое молоко и жевали его прямо так — сухим. Она рвала нам черёмуху и складывала её в немытую тарелку из-под борща, который ела только собака Чебурашка. А ночью мы по очереди с братом спали возле ёлочки на раскладушке (такое растение, которое напоминает огромный укроп. В букетах школьников оно еще часто встречалось в наше время).

В этом доме нам было позволено абсолютно всё! Даже днём можно было не спать.

Она материлась, как сапожник. Под раздачу мата попадал дед Слава, собака Чебурашка, двое свиней и десяток кур. Была очень приветлива с соседями и продавщицами в «нашем» магазине, так в деревне называют любой магазин, находящийся ближе к дому.

Баба Аня втихаря поила бражкой моего пятилетнего папу. Словом, она была простым человеком. Слишком простым для теперешнего времени.

— Андрюшку больше люблю, — ехидно говорила она. — Он при встрече бежит обниматься, а Анютка нет.

После прижимала меня к засаленному карману халата и вытаскивала из него кофейную конфету, напоминающую маленькую подушечку (такие конфеты любят старики, так как они мягкие). Обида моя в секунду исчезала. Да и не было это обидой.

Баба Аня светлый человек, который останется в моей памяти на всю жизнь. Иногда я достаю из коробочки золотые серьги, которые она мне когда-то подарила, и разглядываю их… Сколько же им лет? Иногда хочется их сдать и купить что-то современное, то, что я действительно стану носить, но моя рука не поднимается сделать это.

Уже давно нет на этом белом свете моей бабы Ани. Знаю, что, глядя с неба на меня в эту минуту, она улыбается. Каждому из нас хочется, чтобы о нём помнили. Ведь, если жива память о человеке, значит живёт с нами и частичка его души. Пожалуй, я не стану продавать эти серьги, а подарю в старости какой-нибудь девочке, которая мне сильно понравится. Которую захочется так же прижать к своему халату и вытащить из кармана подушечку, угостить и ещё крепче обнять.

Серьги

Когда лёд на Енисее стал, но зимник (ледовая дорога) ещё не открыли, к нам из Момотово пришли баба Аня с дедом Славой. Шли прямо так — по торосам, в холод и ветер. Дело это для них привычное.

— Страшно? — спросила мама у бабы Ани.

— Страшно, — ответила она, — Да. Тяжело уже прыгать по льдинам. А когда эту дорогу сделают? Неизвестно…

Неизменный гостинец — квадратные конфеты в виде подушечек, обсыпанные какао, уже забивали наши рты и беспощадно разгрызались молочными зубами.

— На, хоть чаем запей, — двигала она мне свою кружку. Я пила и лукаво поглядывала на нее.

Маминых родственников в Сибири не было ни души. Папины в основном за Енисеем все — «на той стороне», как говорили Казачинцы. И когда папины родственники видели Андрея, брата моего, всегда замечали, что он похож на какого-то деда, их родственника, тот тоже белобрысым был и кучерявым.

— Одуванчик, — невозмутимо произнёс дед Слава и стал дальше хлебать чай, а мы посмеивались над Андреем. Наш Андрей не умел обижаться, он вообще рос улыбчивым и беспечным парнем. В семье он самый добрый, после мамы, конечно.

В этот день гости наши пришли не с пустыми руками. Они принесли два подарка, которые мы храним по сей день.

Дед подарил Андрею баян. Здоровый, тяжёлый инструмент нашёл своё пристанище сперва в сенях, потом в сарае. Чтобы отдать Андрея в музыкальную школу, нужны были деньги, но лишних наша семья не имела. По этой причине меня не отдали в художественную школу, хотя я довольно сносно рисовала и любила это дело.

Баба Аня подарила золотые серьги. Совершенно обычные, на простой застёжке в виде петельки. Сняла с ушей и тут же положила в мою ладошку. Это были не только что купленные в магазине серьги, а её личные, которые она долгое время носила. Подарок лежал в серванте в стопочке. Иногда мама доставала их и показывала мне. А папа часто говорил, что ему нравится, когда в ушах серьги и мое желание носить их удваивалось.

Уши мне прокололи только через пять лет, на дому у Катиной (соседская подруга) родственницы. Сперва я ходила с нитками в ушах. Десять дней брызгала тройным одеколоном в ранки и туда-сюда, вперёд-назад дергала нитку. Было неприятно, но желание носить бабы Анины серьги превозмогало над болью. Через две недели я их вдела в уже зажившие уши и поймала себя на мысли, что с ними выгляжу взрослее. Но, вспоминая процесс прокалывания, без наркоза в домашних условиях, мне сейчас даже думается, что на такой шаг смог пойти только взрослый человек, хорошо подумавший о последствиях. Добровольно проколоть два уха обычной иглой и не пискнуть — это ли не самообладание.

Долгое, очень долгое время эти серьги были моим единственным украшением. Постоянно я их чистила зубной пастой или губной помадой. Помада делалась черной, уж не знаю от грязи ли, или от взаимодействия с металлом 585 пробы, такой фокус мне очень нравился.

Однажды я их потеряла. Уже помылась в бане и сушила волосы полотенцем. Провела по уху и услышала звук упавшей серёжки, хвать за ухо, а серёжки нет. Сколько бы я ни искала — всё напрасно. Зашла в дом вся в слезах и рассказала маме, папе побоялась и зря. Он сам зашёл к нам в комнату, услышав мои всхлипывания.

— Что случилось? — поинтересовался он.

— Серьгу потеряла в бане, — ответила за меня мама.

Папа без лишних слов накинул куртку и вышел из дома. Пока мама меня успокаивала, он искал и вернулся с серёжкой в руке через десять минут.

— На, больше не теряй, — ответил он и подмигнул мне. Моей радости не было предела. Ведь то, что делало меня взрослой, нашлось!

Папе пришлось вскрыть пол. И благо брат не пошёл ещё в баню, так бы смыл её водой.

Серьги до сих пор при мне. Не всегда ношу этот раритет, но греет душу мысль о том, что в шкатулке находится нечто большее, чем украшение. Там лежит память о их прошлой владелице. Хранятся воспоминания из моего детства. Они мой оберег и талисман. Они больше чем просто два кусочка металла. Хоть и говорят, что чужие украшения носить нельзя, будто на них лежит отпечаток жизни владельца, его провалы, ошибки, невзгоды и прочий негатив, но лично я сама вложила в них только все самые положительные мысли и эмоции, поэтому и храню.

Сладкое послевкусие

Это случилось ровно через год после нашего переезда в Сибирь. История довольно простая и нет в ней ничего особенного. По крайней мере так может показаться на первый взгляд.

Во двор зашёл незнакомый мужчина. Он нёс эмалированное ведро, перевязанное какой-то тряпкой, смутно напоминающей некогда белый платок.

— Мама, мама, к нам какой-то дядя идёт! — в голос отчитались мы маме, которая, стоя у газовой плиты, помешивала в тазу закипающее Лечо.

Мама выключила плиту и вышла во двор. Мужчина наверняка слышал нас и уже ждал кого-то из взрослых, поставив тяжёлое ведро на землю.

Поздоровавшись, они принялись о чём-то разговаривать, о чём именно нам с братом было неинтересно. Интереснее стало лишь тогда, когда мужчина развязал платок на ведре и открыл его. Доверху оно было наполнено какой-то неведомой для нас ягодой. Чёрной, местами тёмно-синей, покрытой каким-то «туманом», как чудилось нам тогда. Отборная ягода имела приятный сладкий аромат, ни с чем не сравнимый и ни на что не похожий.

— Черника отборная! Берите, недорого отдам. К тому же это последнее ведро.

— А откуда она? Где брали? — поинтересовалась мама.

— На той стороне, в Пискуновке.

Выражение «на той стороне» нам уже было знакомо. Там, «на той стороне», то есть на правом берегу Енисея, жили наши родственники по папиной линии: баба Аня — родная сестра папиного отца, двоюродная сестра тётя Галя Луговская и её отец дед Гоша, племянницы Наталья и Людмила, их мать тётя Валя — жена папиного двоюродного брата дяди Коли; «на той стороне» похоронена папина бабушка. Все они жили (некоторые и по сей день живут) в Момотово. В Новотроицке жила семья папиной двоюродной сестры. Всё это мы уже выучили за год проживания в селе. А вот название деревеньки, из которой привезли ягоду, нас очень позабавило. Мы смеялись от души, а мама краснела и одёргивала нас. Мужичок по доброте душевной смеялся вместе с нами.

Чернику мама тогда купила прямо вместе с ведром. Забавный продавец из Пискуновки уходил от нас очень довольным.

Мама насыпала в железные кружечки ягод и протянула нам.

— Кушайте. Не замарайте футболки. Черника плохо отстирывается.

Какое там! Горстями рот набивался до отказа, и давленная ягода каким-то непонятным образом вылезала между пальцев и, как на зло, приземлялась прямо на одежду.

Когда папа пришёл на обед, он рассказал нам, что ягоду очень вкусно есть с молоком. В тот день нам ещё выделили по кружке черники, мама залила молоком, добавила сахара, и мы ели новое блюдо, уже не маравшись. На этом вкусная история закончилась, и мама поведала о «горькой» действительности.

— Вечером сварю варенню (именно так она говорила слово «варенье»). Зимой тоже захочется ягодки, а не будет, если её сейчас всю съесть.

Так и было сделано. Пока мама варила, мы съедали пенки, которые она снимала сперва одной ложкой, потом другой и давала нам. Какие же это вкусные были пенки! Фиолетовый язык, зубы и губы нас веселили, и мы с братом дурачились, представляя друг друга чудищами.

— Эх вы, чудищи мои, Пискуновские, — смеялась мама, приговаривая весь вечер, — Как же я буду отстирывать вашу одежду.

Прошла неделя, и вкус ягоды совсем позабылся, как вдруг к маме зашла соседка тётя Лариса.

— Ездили в тайгу, черники валом набрали. Вам надо?

— Да нет, мы ведро купили. Я варенню уже закатала, — скромно ответила мама.

— Я хочу! — не осознавая, что это может быть неуместно, ляпнула я.

Тётя Лариса ещё долго сидела, а я всё ждала, когда она засобирается домой и второй раз предложит ягоды. Во мне зрел план попросить её, даже если она не предложит. Но она предложила, и мама согласилась.

— Только круШечку! Больше не надо! — протягивая мне железную кружку, сказала мама.

Маленькая уютная ограда соседей мне очень понравилась, до этого я никогда не бывала здесь. У входной двери мирно спала собака Пальма, красиво сложив длинные лапы друг на друга. Тётя Лариса взяла мою кружку и скрылась за дверью в сенях. В это время сзади подошёл её маленький сын Женька, хотел поздороваться и напугать меня, но нечаянно наступил собаке на хвост. Та испуганно проснулась и, увидев незнакомого человека рядом с собой, пулей подскочила и укусила меня в бок.

Громкий крик раздался во дворе, хотя нет — во всей деревне. Было и правда очень-очень больно. Женька окаменел. Тётя Лариса выбежала из дома и схватила меня на руки. Собака уже осознала, что натворила и скрылась в будке. Долго я ещё плакала, жалея себя. Потом ещё дольше, пока тётя Лариса обрабатывала мне рану зелёнкой и наматывала бинт вокруг бёдер. Зато в тот день я отхватила не одну кружку ягоды, а целый пакет. Тётя Лариса ни раз извинялась перед мамой и каждый день приносила по кружечке черники, пока сама уже не сварила из неё варенье.

Шрам со мной по сей день. Он похож на серп и, как ни странно, напоминает о хорошем.

Сходил за хлебушком

Андрею шёл тогда шестой год, ну и мне по совместительству тоже, но история как раз не обо мне. Андрей у нас был вечным засланцем в магазин. Не то чтобы ему это сильно нравилось делать, просто не мог отказывать, когда просили.

— Андрюша, время десять, дома хлеба нет, сходи, сынок, сделай доброе дело, — просила мама всегда умоляющим голосом. Уговаривать долго обычно не приходилось.

— И жвачек возьми, — добавляла она для пущей мотивации.

Жвачка нужна была Андрею, мне и нашему двоюродному брату из Москвы — Вадиму, он гостил тогда у нас летом.

Андрей взял красную авоську, и его белобрысая пушистая шевелюра скрылась за калиткой.

В десять утра привозили хлеб и по обыкновению в магазине образовывалась очередь.

— Ой, можно я сперва обслужу мальчика, — сказала тётя Неля, и её красивая улыбка озарила сельский магазин.

Все в очереди обернулись и тоже улыбнулись, завидя пушистого мальчика. Широкой улыбкой ответил Андрей людям и прошёл к прилавку.

— Три булки хлеба и три жвачки, — произнёс он.

И в это, не совсем подходящее время, кто-то из очереди произнес:

— Какая у тебя красивая причёска!

— Да. Ты впрямь, как солнышко!

— Одуванчик! — подхватил ещё кто-то, и череда комплиментов посыпалась в адрес брата.

Кудрявые белоснежные волосы умиляли людей. Маленький мальчик-одуванчик сложил покупки в свою сетку и весь красный буквально выбежал из магазина, забыв сдачу.

Три булки хлеба тяжело неслись, но быстро; грела мысль, что дома он откроет сладкую жвачку, зажует её, а наклейку налепит на холодильник, пополнив коллекцию динозавров.

Но дома, достав из сетки хлеб, жвачка обнаружилась всего одна, остальные вывалились через дырки авоськи. Растерявшись от кучи комплиментов, он машинально кинул жвачки в неё, не подумав, что из авоськи «самое ценное» могло просто-напросто выпасть.

Все вместе мы шли по дороге и искали потерю. Очень переживали, что кто-то найдет её вперед нас. Жвачки лежали у магазина целые и невредимые.

Из авосек всегда что-то мелкое выпадало: спички, жвачки, леденцы и прочее, именно поэтому вскоре все заменили их пакетами. Купишь новёхонький пакет и ходишь с ним в магазин, пока он не сотрётся до дыр или ручки однажды не выдержат тяжести продуктов. Всегда было жаль старый пакет, к которому уже прикипел душой, а к новому потом долго приходилось привыкать, но и его ждала та же участь — отслужив свой срок, он отправлялся в растопленную печку, чёрным дымом вылетал в трубу, как и не было его вовсе, или же он наполнялся до отвала мусором и вывозился вместе с другим хламом на свалку.

Ничего теперь не выпадало, не исчезало и не терялось, но сдача в магазине время от времени всё равно забывалась, а за ней так лень было возвращаться, не то что за потерянной жвачкой.

На пароме до Момотово

Утро было солнечное, но по небу кое-где проплывали тяжёлые серо-грязные облака. Дело шло к дождю.

Папа отвёз нас с бабушкой и братом на пристань в Галанино. Паром ещё не приплыл с «той стороны», он даже ещё не пристал к противоположному берегу Енисея и у нас оказалась уйма свободного времени.

Бабушка повела нас в магазин, купила сандалии мне и брату и гостинец для момотовских родственников. А потом мы долго кидали камни в реку и разглядывали незнакомых людей, тоже ожидавших парома.

До этого паром мы никогда не видели. Мне казалось, это непременно будет белый красивый пароход, но к берегу пристал какой-то огромный грязный поддон, напоминающий плот. На него стали заезжать машины и мотоциклы, люди без транспорта заходили позже.

Никаких лавок там не было. В основном все люди сидели в своих машинах. Мы заняли место на палубе у перил.

Паром начал отчаливать от берега и со скрежетом железа об гравий медленно двинулся вперёд.

Непередаваемое чувство детского восторга помню я. Всё было таким новым, интересным. Енисей — глубокая река, по которой туда-сюда ходили гружёные баржи. Вода казалась чёрной и сразу вспомнилось море, его мы видели в четырехлетнем возрасте, а сейчас нам было по шесть.

Паром шёл очень медленно, так как направлялся наискосок против течения. Через минут пятнадцать мы уже были на середине реки, как вдруг подул сильный ветер и внезапно пошёл дождь, все стали прятаться по машинам, а мы побежали под козырёк — жалкое подобие укрытия от солнца и дождя.

Ветер на Енисее особенно холодный.

— Можно мы переждём дождь в рубке (место, где сидели работники и откуда шёл выход в кабину машиниста), — спросила бабушка и нас кто-то пропустил.

Грязное помещение с кабинками для переодевания работников, весь чёрный, будто в мазуте, стол и одна длинная лавка: это скромное неопрятное убранство наполняло маленькое пространство помещения. Сидели мы там минут пять или семь, дождь шёл, но уже не такой сильный.

В дверь вошёл мужчина, ругнулся матом, закрывая за собой дверь, не замечая нас. Подошёл к шкафчику, достал оттуда банку тушёнки и, когда развернулся, понял, что не один здесь.

— Драсьте, — растерянно поздоровался он, поставил банку на стол и вошёл в помещение машиниста.

Слышно стало, как кто-то там начал ругаться. Разобрать ничего было невозможно, потому что мотор парома работал громко.

— Кто разрешил войти посторонним? — чётко услышали мы среди гула и отдалённой перепалки работников. Нам с братом стало страшно, но бабушка никак не реагировала, и все продолжали сидеть.

Мужчина вышел весь красный, видно, что злой.

— Выйдите на палубу, мне нужно поесть, — коротко и ясно, как отрезал, буркнул нам. Бабушка молча взяла нас за руки и направилась к выходу, а мужчина принялся ножом открывать свою банку.

Почему-то мне стало обидно, и я надулась.

Вышли на палубу, дождь уже заканчивался, солнце проглядывало и разгоняло вокруг себя тучи. Люди стали выходить из своих машин, а мы подошли к перилам. Уже хорошо был виден берег, гравийная дорога уходила вверх в гору и на ней скопилось много машин, ожидавших парома.

До Момотово мы шли пешком. Далеко через лес и мимо небольшого болота. Бабушка собирала по пути грибы, а мы костянику себе в рот. Очень хотелось жареной картошки и молока, именно это и было на обед у Рыбниковых — наших родственников, к которым мы так долго добирались в тот день.

Художник

После первого класса родители отвезли нас на недельку в Момотово к бабе Ане.

Дед Слава, её муж, в моих воспоминаниях остался тихим, молчаливым человеком. С нами он был угрюм и много не говорил. Наверняка, потому что не знал, как общаться с детьми, так как у них с бабой Аней и детей своих никогда не было. С нами всегда говорил чётко, коротко и только по делу.

— И что ты ноешь? — спокойно спрашивал он у меня.

— Я хочу домой! — сквозь рёв говорила я и продолжала рыдать.

— Так догоняй отца, не думаю, что он далеко уехал.

Детский мозг начинал переваривать сказанное, и слёзы в этот момент переставали течь. А потом понимала, что нет смысла ныть, папа хоть и недалеко уехал, но мотоцикл я точно не догоню.

Дед, убедившись, что я перестала лить слезы, молча шёл в дом, а я следом. Шаркая домашними тапками по полу веранды, он оглядывался и, убедившись, что я иду следом, ухмылялся и издавал звук, напоминающий кряканье утки… Я повторяла за ним, дразня, но он не злился. От этого мне обычно становилось скучно, и я крякала ещё раз. Дед вздыхал и заваливался на кровать.

— Всё, сон-час, иди в зал, ложись на диван.

— Я не маленькая, чтобы спать днём, — обиженно протестовала я.

Дед опять крякал. А я от безысходности шла в зал, крякала там и глазела в стекло серванта, разглядывая коллекцию необычных пепельниц в виде лаптей, туфель, сапогов, ежиков и много ещё чего.

Но что самое интересное, дед был художником. На стенах висело не мало его работ. В основном это были пейзажи, портреты и репродукции картин знаменитых художников. Больше всего мне запомнилось две картины: «Три богатыря» — репродукция всеми известной картины Васнецова. И один пейзаж. Картина с этим пейзажем висела в зале над диваном. Я ложилась и часами перед сном её могла разглядывать. На ней изображалось поле, дорога, уходящая вдаль, и лес.

— Дорога от парома до Момотово, — выйдя из комнаты, сказал он.

— Это, по которой мы ехали, что ли?

— Что ли.

— М-м-м-м-м-м, красиво…

— Что бы ты там понимала, — приглушённо смеясь, сказал он.

Чувствуя, что дед в хорошем настроении, я опять начинала крякать, а он вертел головой и, махая на меня рукой, уходил курить на крыльцо.

Зрение уже было не то, и дед сложил все свои краски и кисти в сарае. Добравшись как-то до этого сарая, мы с братом пооткрывали все краски и изрисовали стены. Через пару дней баба Аня зачем-то пошла туда и ахнула.

— Дед, там кто-то красками все стены сарайки перепачкал, это не ты? — лукаво и преднамеренно громко, чтобы слышали мы, говорила она ему.

— Не я, не я… — уставшим голосом отвечал он.

А мы вжимались в стулья и опускали стыдливо глаза.

— И не вы? — обращалась она тогда к нам.

— Не-е-е-е, не мы, — в один голос рапортовали оба. Глаза начинали бегать и сразу как-то хотелось исчезнуть или переместиться в другое место, подальше от них и этого разговора.

А вечером дед открыл замок и зашёл в другой сарай, дверь которого была всегда закрыта от нас. Там стоял красный двухколёсный мотоцикл. Он выкатил его во двор и, пока что-то искал, мы успели понажимать на все кнопочки и рычажки на руле. Выйдя из сарая с пакетом, дед засунул в него руку и вытащил какой-то серый футляр. Это оказались масляные краски с кисточкой в выемке, которые очень вкусно пахли.

— Этими красками я и писал картину, что над диваном висит, — улыбаясь, произнёс он. В этот момент лицо его стало особенно морщинистым. Дед редко улыбался, не говоря уже о разговорах с нами и эти глубокие морщинки особенно мне запомнились.

— Вот вам подарок от меня!

Мы даже не ожидали этого и стояли с глупыми выражениями лиц.

— Что, не нравится подарок? Я и газет вам сейчас вынесу. Будете рисовать?

— Да-а-а-а-а, — обрадовались мы.

Дед занял нас тогда на весь вечер. Мы рисовали на газетах, а он курил и молчал.

Краски есть у нас до сих пор, в школе мы рисовали только акварельными, а эти, раритетные, хранят память о тех временах.

После смерти деда Славы и бабы Ани нам достался старинный комод, диван, шкатулка с пуговицами и коллекция пепельниц. Ни одной картины художника Аксёнова Вячеслава у нас нет…

Печковский

Печковский был нашим соседом и жил за стенкой. Этот человек собрал в себе те черты, которые в полной мере характеризуют русского человека: трудолюбие, отзывчивость, ну, и тяга к вину. Но, что он конкретно выпивал, мы не знали, только эта тяга, бывало, не исчезала по месяцу. Жил он один. Бобыль, как про него говорила мама. Сыновья почти не навещали его и жили в городе, а жена давно умерла. Просто Печковский. Так звали его старые и молодые. Я и имени, честно говоря, его не помню.

Жил он в своей холостяцкой берлоге, которая напоминала гараж. Подоконники, шкафы, пол, полки были завалены какими-то запчастями. Ночи напролёт он «катал моторы». Это значит — чинил их. Делал это исключительно по ночам. Сквозь стену доносился глухой звук, будто по комнате катают бревно, туда-сюда, туда-сюда. Мерно, словно ходики часов. Под этот звук мы и засыпали с братом.

У Печковского жила кошка Мурка. Худая, вечно голодная и очень ласковая. Она залезала в дырку в полу и переходила с его части дома в нашу. Мы её кормили чем придётся. Либо она доедала за нашим котом. Ласкалась, мурчала, но всё равно лезла в дырку обратно и возвращалась к своему старому хозяину.

Когда мы приехали, первое время ходили в баню к нашему соседу, за неимением пока своей. Ну и жарко было в ней! Непривычно и необычно для пятилетнего ребенка, никогда не видевшего до этого бань.

Печковский любил выпить, как выше уже было замечено. И так иногда прикладывался к этому делу, что принимался чудить. Пришёл он как-то к нам с дихлофосом в руках, сел на ступеньки в сенях и стал делиться своей проблемой маме.

— Посмотри, как эти твари нагрызли мне ноги, — задирая штанину, говорил он. Ноги были все в красных гнойных расчёсах. — Блохи! Кошка принесла. Вот дихлофосом только и спасаюсь.

И при нас начинал распылять его вдоль своих ног.

— Утопил бы Мурку, да жаль, рука не поднимается…

Он любил, когда ему сочувствуют, а мама всегда умела это делать, поэтому и ходил делиться к нам своими бедами.

— Николай, пошли ко мне быстрей, — напуганный, с топором в руках, прибежал он однажды и позвал папу.

— Что случилось?

— Да, там в мой дом кто-то залез.

К слову сказать, уходя из дома, он никогда не закрывал на замок свою дверь. Как оказалось, никто к нему не залез. Просто за шторкой, куда прятал свою верхнюю одежду сосед, стояла пара галош, его же галош, а он подумал, что кто-то залез к нему в дом и стоит там, за этой шторкой. Папа, конечно, посмеялся над ситуацией, но и Печковскому намекнул, что не доведёт до добра его эта любовь к вину.

А вообще, он был очень хорошим человеком. Очень любил нас с братом. Печковский, при наличии пагубного пристрастия, ещё и умудрялся строить дом. И не просто дом, а домину, как минимум сто квадратов. Купил участок земли и сам возводил эту махину. Вечерами мы прибегали по огороду к нему. Он всегда жёг костёр и пёк там картошку. Угощал и строил нам рожи. Мы смеялись. А потом называл нас «белоручками», так как мы чистили печёную картошку, а он ел её прямо так — с горелой кожурой. А ещё в его огороде росла белая морковь. Мы этому сильно удивлялись. Он выдёргивал её, обтирал какой-то засаленной тряпкой и давал нам. Мы даже не думали отказываться от угощения, так как прозвище «белоручки» носить дальше не хотелось. Хрумкали морковкой и дотемна сидели с ним у костра. Он травил нам всякие байки, смысл которых мы не всегда понимали, рассказывал о своём детстве и о том, что он, так же, как и мы, любил сидеть до ночи у костра.

В тот год Печковского не стало… Он так и не успел достроить свой дом. А нам с братом было по восемь и наша жизнь только начиналась…

Вкусняшки 90-х

Я помню свой первый «Сникерс». Попробовала его примерно в четыре года. Папа забрал нас с братом из садика, а на автобусной остановке вручил по батончику. Придя домой, мама очень удивилась заморской сладости и даже спросила папу, где он это купил.

Примерно в этом же возрасте я впервые попробовала жвачку, которой угостил Вадик — наш двоюродный брат из столицы. Он надувал огромные пузыри, а я проглотила, не пожевав и минуты.

«Чупа-чупсы» мы распробовали уже в Казачинском, когда переехали. В деревенских магазинах такое в 93-м году ещё не продавали, мы привезли их с собой из Москвы.

Еще привезли с собой какие-то интересные чипсы, которые я больше ни разу нигде не пробовала. Разноцветные круглые пластики нужно было кидать в кипящее масло, а когда они всплывут и обжарятся, достать и, конечно, употребить. По вкусу они напоминали картошку фри, очень нам понравились.

Когда уехали тётя Оля и Вадик, вкусняшки закончились. Не то чтобы мы вообще их не ели, продавались в «нашем» магазине пряники и вафли, конфеты, сгущёнка, но это было совсем не то для ребёнка, вкусившего вредные, напичканные химией и красителями вкусности.

Прошло несколько лет, жить стало туго. Полки магазинов ломились, а кошельки были пусты.

Как-то гуляла на улице с соседской подружкой Леной, мы разговорились и она поведала:

— Я сегодня купила очень вкусную вермишель. Ее мало, но когда кипятком заливаешь и ждёшь пять минут, становится много и даже варить её не надо.

Лена даже цену сказала. Сколько она стоила я не помню, но стоимость была такой незначительной, что можно было попытаться выпросить денег у мамы.

Конечно же я побежала домой, чтобы рассказать ей о новшестве. Маму очень порадовало то, что вермишели этой сперва мало, а потом много. И это чудо за сущие копейки.

Мы с Андреем отправились в центр. Шли быстро, боялись, что разберут. Напротив «Гастронома» стоял ларёк, в нем и купили мы четыре жёлтых пакетика этой заветной вермишели.

Всё сделали, следуя инструкции. Залили кипятком, накрыли и честно ждали пять минут. И нам с братом сильно понравилась лапша, пусть и вермишель мы её называли сперва.

Маме некогда было есть, и она сказала, что оставит её на обед, когда папа придёт с работы.

Очень мы расстроились, когда папа, отведав такого кушанья, сказал:

— ГовнА эта ваша вермишель, — прямо так и сказал и именно с буквой «а» на конце.

Маленький ребёнок очень подвержен мнению родителей и вообще взрослых. А это авторитетное заявление, что вермишель не пригодна для еды, заставила меня начать сомневаться всё ли так верно то, что говорят родители. Потом я попробовала ещё и ещё… Но с каждым разом всё больше и больше убеждалась в её вкусности! А папа ходил и морщился:

— А запах какой отвратительный, как тухлые носки, — или ещё что-то в этом роде выдавал он.

Мы уплетали за обе щеки эти кудряшки лапши, наматывая их на вилку.

Потом пошли в ход кубики «Магги», которые мы даже сыпали на хлеб и ели. Порошки «Инвайт», делавшие из обычной воды непонятный сладкий напиток кислотного цвета, тоже пришёлся тогда нам по душе. Позже мама научилась консервировать кабачки с добавлением этих порошков. И получались ананасовые, вишневые, апельсиновые кабачки. Сильно нам нравилось их есть зимой у телевизора.

Плохо ли было употреблять эту гадость, особенно нам — детям? Уверена, что да. Но ведь тогда не писали на упаковке обнадёживающее «без консервантов» или «без ГМО». А люди, радовавшиеся продуктовым новинкам, старались не отставать от всех и брать, брать, брать.

Сейчас мы все стали «умные». Читаем составы. Считаем калории. Хотя наверняка та же сгущенка, пряники и вафли уже давным-давно не те, что прежде. И единственный продукт, который не напичкан ничем, — это продукт, выращенный в собственном огороде и стайке. Всё то, что и было до появления «Сникерса».

Дети, кушать!

— Аня, Андрюша! Домой! Кушать! — кричала нам мама, выйдя за калитку.

Мы бежали сломя голову, оставив в покое соседские качели. Как же здорово было нестись через всю улицу и представлять, что же сегодня окажется на столе. Суп — это понятно, ведь он каждый день присутствовал в рационе и никогда не расценивался, как что-то существенное, а скорее аперитив перед чем-то более вкусным: жареной картошечкой, тефтельками с пюрешкой, голубцами или варениками, а если к чаю ещё и драники или сырники намечались, так это вообще был праздничный пир.

Зачастую кого-то из ребятни первыми звали домой:

— Максимка, Лена! Айда обедать, — говорила тётя Лида, их мама.

Они убегали и через десять минут возвращались, а от них пахло варёными макаронами и молоком.

— Что ели? — некоторые спрашивали их. Такой вопрос был не зазорным и вполне приемлемым в детском кругу.

— Рожки с кетчупом, — отвечал Максим и вытирал остатки красного соуса с губ, поглаживая еле выпуклый живот своего худющего тела.

Когда в июле на грядках созревали первые огурцы, многие выходили с ними прямо за ограду, хрумкали на улице, мол, посмотрите, у нас уже поспели, не то что у некоторых. Огурца сильно хотелось, ведь его свежий аромат разносился вокруг поедателя, а хруст дразнил так, что текли слюнки. Некоторые просили откусить, но большинство ребят всё же стеснялись и делали такой вид, будто у них этих огурцов уже у самих навалом, девать некуда.

Та же история потом повторялась с первым помидором, болгарским перцем, капустой, морковью и прочими дебютными дарами огорода.

Кто-то выходил с большой коркой хлеба, намазанной мёдом или вареньем. Мы любили макать горбушку в молоко, а потом в сахар и ходить потом с этим бутербродом по улице, хвастаться своим лакомством. Все желающие откусывали кусок от нашего «пирога» и непременно оставались в долгу, знали, что и они потом обязаны дать чего-нибудь своего вкусненького откусить. Так напрочь искоренялась жадность среди детворы, хотя бы даже в еде. Это был очень действенный метод: ты мне — я тебе. Никто ни на кого не в обиде, и все счастливы и даже почти сыты.

Мама очень не любила, когда мы выходили с едой за ограду. Сейчас я ее понимаю. Денег на сладости почти никогда не было и изредка купленное мороженое необходимо было съесть дома, чтобы не дразниться, да и чтоб не увели половину из-под носа, так считала она.

— Зачем таскать на улицу? Дома съели и пошли гулять, — резонно толковала мама.

Также она не любила, когда мы что-то жевали в огороде. Не сорванную ягодку или помидорку, конечно, а что-то приготовленное или из магазина. Даже покупные семечки нельзя было щелкать в этом священном месте — храме земледелия, возделывания и взращивания. Она полагала, что урожая не будет, гусеницы съедят всю капусту, помидоры «не примутся», огурцы «погорят» или картошка не уродится, и выгоняла нас с огорода. Но нам это было только в радость. Лучше уж во дворе полодырничать с бутербродом в руке, чем стоять раком и дергать сорняки. Но через пять минут перекус поглощался и мама, словно чувствуя это, звала нас.

Осенью уже никто ничего на улицу не выносил, потому что удивлять-то было и нечем. К этому времени всё у всех имелось в избытке. Каждый мечтал о первом снеге, которым вполне можно перекусить во время подвижных забав. О сосульках, что хрустели не хуже огурцов, а даже и лучше. Зимой хотелось чего-то другого, например: малинового или клюквенного морса, замороженной брусники, кедровых орешек, занесённых с морозца, оставивших ещё в себе молочный вкус после оттаивания. Я обожала замороженное молоко, наливала его в пиалку и оставляла на веранде до полного застывания. Оно становилось очень сладким, и я его потом лизала, словно мороженое. И ничто мёрзлое, ледяное нас, сибиряков из Крыма, не пугало, не вызывало ангины. Дома это елось с удовольствием, да и на улице тоже, только реже, так как и гулялось не так долго, как летом. Поэтому зимой никто не хвастался разносолами, да и в варежках есть их было неудобно.

Проходя как-то летом по Октябрьской улице, я услышала, как чья-то мама громко звала домой своих ребятишек. Чумазые с головы до ног двое мальчишек лет шести-семи выбежали из чужого заброшенного огорода и понеслись в сторону ворот своего дома. Пока они бежали, женщина журила их за то, что они толкаются, что все перепачкались в земле, потом трепала белобрысые головы пацанят и улыбалась, лукаво поглядывая в мою сторону. Как же защемило сердце от увиденного, и в мгновение нахлынули воспоминания из детства. Улыбаясь, я дошла до своей калитки (или, как теперь водится — до калитки своих родителей, так как давно уже не живу с ними), обернулась и поняла, почему это меня так зацепило… Давно я не слышала такого забористого крика на всю Ивановскую в Казачинском, этого призыва к обеду. Молчаливой sms-кой возвестится новость о том, что пора домой. Дилинькнув в кармане, телефон передаст скучное сообщение от мамы ребёнка двадцать первого века, где чёрным по белому будет написано: «Домой. Кушать». Сухой текст уже не вызовет тех эмоций, от которых мозг взорвётся фантазиями картинок предполагаемых вкусностей на столе, тем более, если мама к тексту приложит и фото обеда. В историю уходит эта романтичная дворовая эпоха, где всё на виду, всё как-то по-простому наивно и без прикрас. Наверное, поэтому так хочется об этом вспоминать…

Одежда на развес

Яркие лосины, короткие юбки и шорты, спортивные костюмы из легковоспламеняющегося синтетического материала, синие бейсболки с сеточкой на затылке, платья и пиджаки с высокими плечами: вся эта одежда буквально взорвала отечественные рынки 90-х годов. Людям хотелось одеться ярко и стильно, шагнуть в ногу с веяниями моды.

С приходом на рынок разнообразия, то бишь заграничных новинок и не только вещевых, но и продуктовых, в нашу страну ступила нога массовых сокращений, безработицы, задержек зарплат, а то и вовсе её отсутствие. Тот случай, когда прилавки переполнены заморскими товарами, а купить их не за что.

Шло время. Товаров становилось больше, как и магазинов. Но зарплаты бюджетника хватало лишь на оплату коммунальных платежей, покупку корма для скота и немного на продукты. Какие обновки? О них даже не шло речи! Одежду, которую мама покупала нам к школе, мы с братом носили весь учебный год, кое-что даже оставалось на следующий, как, например, спортивная форма. И так жили все.

А красиво одеться, мне — девочке, хотелось со страшной силой.

Однажды по деревне разнёсся слух, что в нашем КБО (комбинат бытового обслуживания) продают одежду, но у неё нет фиксированной цены, платить надо только за её вес. Мы с мамой собрались сходить и убедиться в этом своими глазами.

Старое деревянное здание КБО почти развалилось. Мы поднялись по стертым в труху от времени ступенькам и открыли дверь в магазин. Как ни странно, покупателей не было, видимо, новость эта ещё не пришла в массы.

— Это здесь продаётся одежда на развес? — с улыбкой поинтересовалась мама.

— Да, проходите! Одежда отечественных производителей по оптовым ценам! — охотно произнесла заученную фразу продавец.

Мы сами даже не понимали, как можно оценить одежду по весу. Мама высмотрела две кофты на нас с братом, а продавец тут же положила их на весы! Забила вес в калькулятор, ещё и ещё понажимала кнопки и выдала нам стоимость двух кофт. Я не помню, какая сумма получилась, но маме она показалась приемлемой, и она набрала ещё какой-то одежды. Все это добро горой складывалось на весы, а продавец раз за разом пересчитывала и называла маме итоговую сумму. Магазин наполнялся людьми. Они с интересом глазели на продавца, на маму и меня, на одежду и весы и просто недоумевали от происходящего.

Слух о таком маркетинговом ходе разлетелся далеко за пределы нашего села. Уж и не знаю был ли ажиотаж на товар, но вот разговоров о такой торговле вышло море.

Мама через месяц отдала деньги соседке, которые занимала на покупку пары килограммов обновок, и примерно в это время по деревне вдруг пролетел ещё один слух — лавочку с весовой одеждой прикрывают. Причин никто толком не знал. Кто говорил, что продавец потерпел убытки, кто, что такая сомнительная продажа вызвала нездоровый интерес у конкурентов, и они не дали развернуться новому веянию в современной сельской торговле.

В тех кофтах мы проходили долго. Весовой товар оказался довольно качественным и носким. В нашу деревню и цыгане захаживали и «челноки» с баулами. Они ходили по домам и продавали утюги, раскручивая их за провод, мол, посмотри, как хорошо держится и не отрывается. Неоднократно приносили и умоляли купить кастрюли, ножи, которые резали бумагу на весу, тёрки и прочую утварь, срок которой два использования, но вот одежду на развес продавать никто не додумался и скорее всего уже не додумается.

Шли 90-е годы, каждый второй был коммерсантом, каждый хотел лучшей жизни. Кто-то шёл простым и честным путем: учил детей, лечил больных, мыл полы, держал скот, если жил в селе. Предприимчивые же люди на свой страх и риск пытались открывать бизнес — законный и не очень. Каждому необходимо было кормить семьи и занимать своё место под солнцем. Как раз в это переломное время русский человек начинал понимать, что его жизнь разделилась на до и после. И если в советское время он полагался на государство, то в постсоветское, наверное, перестал быть ему нужным… Скромный и простой растерялся, а смелый и прыткий урвал кусочек огромного пирога, который когда-то пекли все вместе.

Новости

«Пи-пи-пи-пиииии, пи-пи-пи-пиииии» — раздавалось каждое утро с письменного стола. Будильник оповещал о начале нового дня, и сразу подъём без всяких проволочек. Годами выработанная привычка вставать по будильнику давала нам прекрасную возможность быть похваленными родителями.

— Какие молодцы! И подходить будить не надо вас, — каждый раз удивлённо и радостно говорила мама.

По обыкновению, папа включал в кухне телевизор. Смотрели «Первый канал», он тогда назывался ОРТ, жуя порцию своей яичницы, мы внимали новостям в передаче «Доброе утро».

В этом постоянном алгоритме никогда не происходило отклонений от принятых папой традиций. «Вести» или «Время» включались, когда он приходил на обед. Новостные передачи смотрелись им по возвращении с работы и перед сном. В этот непомерно «длинный» промежуток времени нельзя было разговаривать. Во время просмотра папой новостей, казалось, что даже шевелиться лучше не стоило.

В 1995 году, когда убили Влада Листьева, все каналы, а их у нас в деревне тогда было только два, не транслировали в течение дня весёлых передач и мультфильмов, а в промежутках, вместо рекламы, включалась заставка с его фото и надписью «Владислав Листьев убит». Мы на тот момент ещё не ходили в школу, но читать уже умели. Вечером родители пошли управляться по хозяйству, Андрея тоже в доме не было. Я сидела в кресле и беспрестанно смотрела на фото, читала надпись, которая невероятным образом пугала. Страх мой немного угасал, когда опять включались новости, а потом снова ужас — на экран возвращалась заставка… В конечном счёте я залезла за кресло и ждала родителей там, а уши заткнула пальцами, чтобы не слышать новостей, которые уже выучила за вечер… И почему я не выключила тогда телевизор?

О теракте 11 сентября 2001 года в США (башни-близнецы) я узнала утром, когда зашла в летнюю кухню, чтобы умыться и позавтракать перед школой. Папа стоял у телевизора и всем нервно говорил: «Тихо! Тихо!». И делал громче. Весь день в школе я ходила сама не своя и вспоминала видеорепортаж, в котором люди падали с небоскреба вниз в надежде на чудо, но разбивались.

Захват заложников в Москве, в театральном центре на Дубровке, в 2002 году все два канала транслировали три или четыре дня. Новости включались сразу, когда появлялись какие-либо известия о заложниках «Норд-Оста». Вся наша семья была прикована к чёрно-белому экрану телевизора. В Москве жила и живёт папина родная сестра, мы очень переживали тогда и надеялись, что она не пошла в тот день в театр. Слава богу, её там не было…

В 2004 году, придя со школы в обед, я застала папу, опять стоящего у телевизора — он смотрел репортаж о захвате школы в Беслане. После просмотра я просто вышла из кухни и не стала даже обедать, пошла в дом. Смотрела на новые, первый раз мной открытые в этом учебном году страницы учебников и понимала, что те дети их уже вовсе никогда не откроют, а я сижу здесь в глубинке Сибири и перевариваю увиденное, думаю и переживаю. Понимаю, что где-то там в красивых и тёплых местах гибнут мои сверстники и ещё больше мне хочется, чтобы никто не умирал, хочется жить самой…

Всё моё взросление я видела в телевизоре только негатив: Чеченская война, взрывы в метро и самолётах. Все мы жили с чувством, что что-то плохое должно случиться прямо сейчас, в эту минуту.

Прошло время. Мы поступили в институты. Началась своя, хоть и не самостоятельная, но отдельная от родительского крыла жизнь. Помню, как я была рада, что в общажной комнате не было телевизора. Утро начиналось в тишине. Все четыре девочки вставали угрюмыми и невыспавшимися — какие разговоры, тут даже музыку слушать не хотелось.

Тихое утро, молчаливый завтрак — сонное царство продолжалось до выхода из общаги. Свежий воздух приободрял, и только потом мы начинали просыпаться.

Это была теперь новая жизнь, где не стало смертей и взрывов, «Ящура» и «Свиного гриппа», цунами, горящих сёл и наводнений, школьников с автоматами. Мы не смотрели телевизор, а читали Уайльда, Шекспира, Маркеса, Достоевского, Гоголя, Белинского, Лихачёва.

С годами мы становимся черствее и не так ранимо воспринимаем информацию извне. Фильтруем и пропускаем через нутро бесконечный поток несчастий и благодарим судьбу, что это случилось не с нами. Как бы жестоко ни звучало, но это так… Ведь самое главное и самое ценное — это жизнь. А уж с телевизором или без, решать каждому.

Только самое важное

Художник стоял на зелёном склоне. Вниз уходило поле. Енисей вдали казался свинцовым, он переливался на солнце и уносил свои ледяные потоки куда-то далеко на север. С улицы Набережной мы с Таней сбежали немного вниз и остановились за спиной мужчины.

Он писал картину и не отвлекался на нас. Было вполне очевидно, что отразится на холсте — река, поле, лес на другом берегу. Очень примитивный сюжет, как показалось тогда нам. Это место не особо радовало видами. Что скрывать — куча мусора слева, коровьи лепёшки справа и перекопанная двойная колея от гусеничного трактора вдали.

— Интересно, что именно он будет рисовать? — с улыбкой шепнула Таня.

— Только самое важное, — вдруг произнёс художник и мазок жирной каплей лег сбоку на холст. — И не рисовать, а писа-а-а-ать, — задумчиво произнёс он и вытер кисть об испачканную красками тряпку.

Помявшись на месте, мы сбежали вниз и сразу же забыли встречу с художником. На берегу реки кем-то был оставлен костёр. Огня уже не было, но от красных угольков ещё шёл белый дымок. Рядом валялась обёртка от шоколадки, я бросила её в костёр. За 20 секунд костёр «съел» мусор и попросил ещё. Долго ждать не пришлось, в его раскалённую пасть полетел чей-то окурок, носок, шнурок и прочая «еда», которую наш «товарищ» смог бы «поглотить». Незаметно для нас берег остался без «еды» и тогда мы кинули туда сухую черёмуховую ветку, не ветку даже, а целый куст, весь объеденный уже, без единой ягодки.

— Надо же было додуматься сломать целый куст и притащить сюда, — поразились мы, а тем временем черёмуховые ветки уже разгорелись.

Так просидели мы у костра до захода солнца, залили его водой из ладошек и пошли домой. Художника уже не было, но мы этого даже не заметили, будто вовсе его не встречали сегодня.

На следующий день погода была пасмурная, временами шёл дождь. Только ближе к вечеру мы вышли из дома, чтобы отправиться теперь ко мне домой. Решено было идти по поляне вдоль Енисея до почты, а потом через центр к нам.

Спускаясь вниз по поляне, мы увидели нашего знакомого художника, который «писал все только самое важное». На холсте мелькнули две точки — красная и синяя.

«Хм, таких предметов нет вдали». — мелькнуло у нас обеих в головах.

Подойдя ближе, мы разглядели реку, деревья, чистое голубое небо, разлапистый куст черёмухи у забора чьего-то дома, который вчера сгорел в костре. Поляна с мелкими шишками фиолетового и белого клевера уходила вдаль к стальной черте реки. Костер с белым дымком, а рядом в красной и синей футболках две девочки — это были мы!

Молча мы разглядывали картину за спиной художника, который уже слышал, как мы подошли, и немного отодвинулся в сторону от холста, чтобы нам было видно.

— Всё самое важное… — шепнул кто-то из нас, и добрая улыбка расплылась на лице художника.

— И немного больше, — тихо произнёс он и поставил две маленькие чёрные галочки-птички в небе, а внизу справа свою подпись.

Вулкан

Псу без роду и племени помеси дворняги и водолаза посчастливилось прожить с нами двенадцать лет, хотя, может, это скорее нам посчастливилось прожить их рядом с ним.

Принёс его папа с работы щенком. Толстенный серый комок с висячими ушами и мокрым носом сразу стал любимчиком. Мы назвали его Вулкан. Позже наш четвероногий друг доказал, что кличка выбрана верно. С возрастом он становился свирепым охранником, лаял так, будто орал. Извергал этот ор, словно биение лавы вырывалось из раскалённого жерла вулкана!

Однажды пёс сорвался с цепи, когда облаивал соседа Максима. Мы подумали, ну всё, пиши пропало, ан нет! Вулкан в секунду понял, что он освободился от оков и быстренько свинтил в огород, перепрыгнул забор, и был таков. Искать его на улице не имелось смысла. Возвращался он утром очень виноватым, морду опускал вниз, уши прижимал, ложился на землю и будто закрывался лапами.

Но самым запоминающимся было то, что он любил ездить в лес. Только папа заводил свой мотоцикл, наш товарищ приступал прыгать и рваться с цепи. Папа открывал ворота, выгонял мотоцикл за ограду, а сам шёл отцеплять собаку. Тот, почуяв запах свободы и осознав, что хозяин сейчас запустит свои руки в тёплую вонючую шерсть, расстегнёт этот ненавистный ошейник, и он понесется со всех лап за ворота. Впрыгнет с разбега в коляску мотоцикла и, быстро переминая лапами от нетерпения, станет крутить головой, повизгивая, будто торопя освободителя.

Лес! О, как же он любил его! По приезду туда он, словно выныривал из мотоцикла, мчался сломя голову. Носился туда-сюда вокруг тебя и опять исчезал мгновенно, запинался об ветки и падал, рыл что-то и снова нёсся вдаль. Остановить его было невозможно. Когда уставал, просто стоял и нюхал свежий воздух леса или ложился брюхом в лужу. Весной я снимала с него по двадцать клещей, а ему хоть бы что.

Таким я помню его до отъезда на учёбу в Красноярск. За пять лет он изрядно постарел, а ещё спустя три — четыре года осунулся, зубы стали вываливаться от старости, стал глухим и плешивым. Но если услышит рёв знакомого мотора, взгляд вновь становился ясным. Вулкан опять принимался рваться с цепи и умолять взглядом взять его с собой. Туда, где запах опавшей листвы и ветер, раздувающий уши, как паруса. Но вот уже не бегалось долго. А всё больше рядом с хозяином ходилось, нюхая ведро. Что там сегодня — ягоды или грибы, а может, рыбка и вдруг что обломится и ему?

Нашей собаки уже давно нет. Сбила машина у дома, что «на углу». Но куча фотографий хранит память о друге, который прожил нескучную жизнь, по собачьим меркам. Интересную, увлекательную, полную загадок и отгадок. Сложных и простых.

Сердечко на фундаменте

В детстве всё воспринималось по-другому Двор был большой. Огород — гигантский, особенно во время прополки картошки. Дом внутри казался тоже каким-то здоровым, особенно по субботам, когда приходилось наводить уборку. Сахар казался не таким сладким, как сейчас, он влёгкую заменял нам конфеты, особенно, когда мы сыпали его на хлеб с маслом или на блин и сворачивали его в трубочку. Кровать была не очень уютной, когда я нехотя вечером укладывалась спать, но зато утром из неё не хотелось вылезать, особенно, если нужно было идти в школу.

В детстве всё другое…

Всё я воспринимала по-особому, пропускала сквозь свой внутренний мир. На многие мелочи обращала внимание.

Всё в детстве другое…

Даже восприятие одной и той же ситуации, ребёнком и взрослым, абсолютно разное. Если для взрослого какой-то житейский момент может оказаться печальным, то ребёнок воспримет его, смотря через розовые очки.

Летом у мамы было полно дел: огород, хозяйство, работа и мы с братом, да к тому же двойняшки. Каждый из нас требовал внимания. И мама как-то с этим справлялась. На работу она бежала, с работы тоже. Всё в её руках горело и полыхало, конечно, в хорошем смысле этих слов. Варенья варились вёдрами, огурцы и капуста солились бочками и так далее и тому подобное.

— И как тебе удаётся всё успевать? — удивлялись соседки.

Мама не любила ходить к кому-то в гости, делала это только по острой необходимости, обычно гости ходили к нам. Быть может, поэтому мама всё и успевала.

Это утро не заладилось… Андрей нёс литр молока, которое мы тогда покупали у соседей, запнулся и упал, разбив банку. Молока в тот день никто не отведал. Мама не ругала его, с кем не бывает, главное не порезался об осколки стекла.

Мама поставила на плиту сковороду с остатками вчерашней жареной картошки.

— Сейчас яйца туда разобью и позавтракаем. Идите мойте руки, а я пойду в стайку яйца посмотрю.

Куры в тот год неслись где попало: в гнёздах, в пригоне и даже облюбовали место у себя во дворике. Пока мама насобирала целую миску яиц, налила птицам воды и что-то ещё сделала по пути, про картошку на плите позабыла. Зашла в сарай, что-то там сделала очень важное, потом погладила собаку. В это время мы, с давно помытыми руками, заскучав дома в ожидании завтрака, вышли во двор. Мама вручила нам по маленькому ведёрку:

— Нарвите травы на огороде для кур, — опустив головы, мы пошли рвать.

Про картошку все вспомнили только тогда, когда увидели чёрный дым, вырывающийся из форточки.

— Картошка! Я же картошку разогревала! — закричала мама и сломя голову понеслась в дом.

Когда я увидела чёрный дым, валящий из окна, моя бурная фантазия сразу нарисовала горящую кухню. Стало очень страшно за маму и за дом.

Не помню, где был в тот день папа и чем он занимался, что тоже не заметил включенную плиту. Но, вероятно, это был выходной, раз он находился дома, так как именно папа стал долбить изнутри по раме окна и вышиб её совсем.

Чёрное облако дыма вырвалось из оконного проёма, а кто-то из людей уже бежал к нам на выручку, кажется, это был дед Цымбалов, наш дом у них как на ладони и не заметить дым было просто невозможно.

Родители выбежали из задымлённой кухни к нам. В руке папа держал сковороду, а в ней сиротливо лежал наш завтрак. Картошка, некогда порезанная длинными брусочками, превратилась в угольки. В объёме её стало меньше и для пущей убедительности, что ни одной «живой» съедобной дольки больше не осталось, папа потряс рукой, угольки стали кататься и издавать звенящий звук, ударяясь о чугунное дно сковородки.

— Нда-а-а, поели… — протяжно произнёс он и глянул на маму.

Мама виновато глядела на всех нас и беспрестанно корила себя. Взмахивала руками, говорила что-то тихо и смотрела на дым.

Дед Цымбалов подоспел, когда все уже были во дворе и дым почти развеялся.

— Да-а-а, во дела… — говорил он и чесал лысеющий затылок.

Моментально наш двор наводнился соседской детворой, а за ними подтянулись и их родители.

Сочувствующие взрослые образовали одну кучку, а мелкие беспечные дети другую. Не знаю, сколько бы времени взрослая кучка горевала, разводила руками и перетирала эту историю, но вырвавшийся детский крик, спас ситуацию:

— Да этой картошкой теперь можно рисовать! — чья-то детская рука провела по беленому фундаменту дома и кусочком уголька нарисовала сердечко.

Заливистый смех раздался во взрослой кучке, его подхватила и детвора. Всё громче и громче хохотали все, что аж слезы повыступали. Сразу стало легко! С моего детского сердца или, может, с души упал некий груз, и я поняла, что всё теперь хорошо, раз мои мама и папа смеются.

Стихи

— Да, погуляй ещё! Вечером сделаешь свои уроки, — упрашивала Лена (соседская подружка).

— Не могу, нам большой стих надо учить… — вздыхая, отвечала я.

«Берёза» Есенина была дана ещё в пятницу, выходные прошли, и задание по чтению безнадёжно свалилось и тяжким грузом повисло на плечах в конце выходных.

— Так давай я помогу тебе его выучить! Это очень легко! — воскликнула Лена и завела меня в мою же ограду.

Раньше нам задавали учить стихотворения, но обычно это были короткие четверостишия или вовсе те, которые мы разучивали ещё до школы с мамой.

Мама очень любила стихи и пачками читала нам их. «У Лукоморья» Пушкина мы знали уже в шесть лет и учить в школе его даже не пришлось.

И отрывок из «Крестьянских детей» Некрасова, который учат в третьем классе, свободно рассказывали в первом.

Мама не заставляла нас учить, просто её манера воспроизведения того или иного стихотворения была уникальна и не запомнить само стихотворение было невозможно. В игровой форме, жестикулируя во все стороны, смешно искажая голос там, где это было необходимо, по ее мнению, стихи из маминых уст лились необыкновенным рассказом, песней или вообще анекдотом.

— «Однажды, в студёную зимнюю пору…» — вещала она грубым басом мужика, — «Я из лесу вышел; был си-и-и-и-и-ильный мороз». — тёрла она свои ладошки и хукала в них, чтобы якобы согреть.

— «… В больших рукавицах… А са-а-а-ам с ноготок» — прикладывала руку к полу и показывала, какой крохотный был крестьянский мальчик.

В это время мы уже держались за животы и катались от смеха по этому полу. Конечно, в конце отрывка она делала сосредоточенный вид, взгляд её был устремлён куда-то далеко, а голос имел нотки печали, поэтому и мы становились спокойными и соучастно её настроению опускали глаза в пол, сопереживали тяжёлой судьбе ребёнка. Именно мама вложила в меня любовь к чтению, хотя никогда я не видела в её руках художественную литературу. Обычно это были книги по садоводству.

Папа всегда был шутником и рассказывал только про то, как «Коля вышел на крыльцо…» или «Хорошо в деревне летом…», уверена, что уточнять, какие это стихи не требуется, все знают их шуточное содержание.