Бесплатный фрагмент - Пластиковые сердца

«Путаются нити судеб в тугих узлах, волчьей шерсти, людских волосах, душах умерших, комет хвостах…»

Джерелиевская

1. ПЫЛЬ НА ПЕРГАМЕНТЕ

Берлин, 1933 г.

Время пахло жжёной бумагой, дорогим табаком и грядущей бедой. Утро начиналось с шороха газет, свёрнутых в трубочку, пропитанных типографской краской, с жирными заголовками, в которых слова «арийский», «порядок» и «наследие» мелькали, как зерна в кофемолке.

Макс Шрёдер, архивариус с идеальной осанкой и усталым, проницательным взглядом, работал в Институте наследия германского духа. Его кабинет на четвёртом этаже напоминал заброшенную реликвию: стены, обтянутые деревом цвета сгущающихся сумерек, шкафы, хранящие книги, которые никто не открывал веками. Макс любил их не за слова, а за запах — пряный и пыльный, как сундук с прошлым, которому нет места в настоящем.

В один из туманных вечеров ему в руки попал томик «Тайной доктрины» Елены Блаватской. Его принёс молодой идеолог с вечно влажными ладонями и губами, которые шевелились даже в молчании.

— Это, — сказал он, почти шепча, — основа новой мифологии. Она всё объясняет.

Макс начал читать. Первые страницы были тягучими, как мед, стекающий по ложке — бесконечные схемы, слои бытия, круги сознания. Но на третьей ночи чтения он увидел фразу: «Корень арийского рода есть не в крови, но в искре».

Он замер.

Эта фраза звучала не как политический лозунг, а скорее, как мантра. Искра. Чистая, незамутнённая, неземная. В голове Макса это слово стало точкой опоры. Он начал вырезать страницы из книги и складывать их в отдельную папку, переписывал на машинке отрывки, делал пометки.

Слова Блаватской сливались с тезисами «Майн Кампф» и получалось нечто странное — ни наука, ни философия, а что-то похожее на химическую реакцию, на головокружение, на зависимость, которую человек даже не пытается отрицать.

Ночами в подвале института группы архивариусов и офицеров СС проводили «духовные сессии». Они сидели в полутемном помещении, зачитывая отрывки из текстов о лемурийцах, гиперборейцах, белой ложе посвящённых.

Архивариусы перелистывали страницы с осторожностью хирургов, офицеры слушали, иногда кивая, как будто пытались услышать не текст, а что-то скрытое между строк.

Один из офицеров СС говорил, что чувствует «присутствие энергии Атлантиды», когда заходит в архив.

Осенью 1933 года в подвале провели первую попытку «спиритуального сканирования арийской души» — проект, который финансировал лично Гиммлер. Сеанс шёл семь часов. Кто-то падал в обморок. Кто-то кричал о золотом солнце за лобной костью.

Макс вёл протокол. Но в какой-то момент он перестал писать.

Ему показалось, что воздух в подвале стал не просто плотным, а наэлектризованным. Словно сама ткань реальности натянулась, как пергамент перед возгоранием. Все вокруг продолжали бормотать — кто-то в трансе, кто-то в истерике, кто-то с тихим благоговением. Но Макс видел другое.

Он увидел женщину.

Она стояла между книжными стеллажами, в глубине зала, закутанная в тень, словно её нарисовали углём и забыли стереть. Неоформленная, но узнаваемая. Глаза, которые, казалось, смотрели не на него, а через него и сквозь.

— Шрёдер, — сказала она беззвучно, — ты архивируешь, но не осознаёшь. Ты переписываешь сны других, думая, что это твои заметки.

Он не ответил. Не мог.

— Ты думаешь, что нашёл текст, — продолжила она. — Но на самом деле текст нашёл тебя. Он искал носителя.

Она шагнула ближе. Макс видел, как её платье переливалось фрагментами другой эпохи: то XIX век, то нечто странно футуристическое. Как лоскуты времени.

— Ты всё ещё думаешь, что я умерла. — сказала она, почти нежно. — Блаватская — всего лишь имя. Интерфейс. Проекция. Носитель первого ключа.

Она подошла и протянула руку. Он увидел, что на её ладони была не кожа, а мозаика символов: фрагменты санскрита, древнегреческих формул, даже двоичный код.

Он понял, что смотрит не на человека, а на сгусток информации. Голографическую идею, притворяющуюся мистиком.

Макс закрыл глаза. Но внутри них вспыхнуло:

Цикл инициирован. Блаватская: активация паттерна «Око Кроноса». Объект: Шрёдер М.

Он попытался сопротивляться, но было поздно. Слова, которые он переписывал, начали шевелиться в сознании. Он слышал их голоса. Голоса будущих войн, голоса полыхающих городов, голоса машин, поющих коды под звуки алгоритмов.

Через много лет, в Лондоне, в архиве Британского музея обнаружили рукопись на немецком, машинописный текст, потрёпанный, но полный странной энергетики.

Последние строки дрожали в воздухе, как электричество перед разрядом:

И если она не человек, а код,

то кто я, Шрёдер?

И кто напишет нас всех заново,

когда этот цикл обнулится?

2. МЮСЛИ БЕЗ САХАРА

Вашингтон, 2018 г.

Сет и Лора встретились в супермаркете на утренней распродаже — чистое клише, как сцена из фильма, в котором судьба слишком очевидно подталкивает двух незнакомцев друг к другу. Но тем не менее, так и случилось. Они не искали друг друга, они оба искали мюсли без сахара.

Полка с мюсли была пуста, и этот факт почему-то стал началом их диалога, который сперва казался нарочито банальным.

— Похоже, что полезные продукты разбирают быстрее всего. — Сет пытался сделать вид, что это не попытка начать разговор, а просто обычное наблюдение вслух.

Лора не сразу ответила. Она посмотрела на пустую полку, затем перевела взгляд на его руку, которая сжалась так, будто он пытался удержать мысль, готовую раствориться в воздухе. Она вздохнула — не потому что разочаровалась и не потому что сожалела, просто потому, что так бывает.

Сет скользнул взглядом по полупустой корзине Лоры. Все выглядело как тщательно продуманный набор для человека, который проводит слишком много времени, сравнивая этикетки: обезжиренный йогурт, пачка овсяных хлопьев без глютена и бутылка воды с претенциозной надписью «Артезианский источник 1997». Он едва заметно усмехнулся.

— Альтернативы есть всегда. Хотя… альтернативы без сахара, кажется, существуют только в мире, где жизнь — это сплошное разочарование. — сказал он, обводя взглядом полку.

Его голос, насмешливый и почти театральный, напоминал рекламный ролик диетических продуктов для миллениалов — слегка надменный, но в то же время не без капли обаяния.

Лора прикусила губу, едва сдержав смех.

— Может, все не так уж плохо? — она, слегка склонила голову, давая словам время, чтобы сформироваться. — Немного сахара в мюсли, и наше утро обретет хотя бы тень оптимизма.

Сет закатил глаза, но не раздражённо — скорее театрально, с намеком на то, что все это уже когда-то случалось. Внезапно появилось чувство, что они попали в серию давно написанного ситкома, где их реплики уже заранее были разложены по тайм-кодам.

— Ладно. — протянул он, окидывая взглядом её корзину.

— Давай сделаем так. Я беру мюсли с сахаром, а ты берёшь йогурт с самым высоким содержанием жира. Мы оба чувствуем себя предателями своих принципов, но, возможно, утро понедельника решит нас за это вознаградить.

Лора задержала взгляд на Сете, оценивая не саму сделку, а скрытый смысл.

— Ты предлагаешь контракт на предательство? — её глаза заискрились, словно она уже подписала этот контракт в своей голове. — Интересный способ завязать знакомство. Ладно, согласна.

День медленно вытеснил утро, пока Сет и Лора двигались к кассам, словно участники странного эксперимента, где каждая реплика звучала как загадка. Сет вдруг остановился, оглядывая извилистую линию очереди перед собой. Он прищурился, изучая ритм ожидания.

— Ты когда-нибудь думала о том, сколько времени мы теряем на то, чтобы просто ждать? — спросил он, с внезапной серьёзностью, которая неожиданно проскользнула в его голосе.

— Очереди, пробки, загрузка приложений, перезарядка телефонов. Кажется, жизнь специально встроила паузы, которые никто не заказывал.

Его слова неожиданно показались Лоре чем-то очень любопытным и неочевидным — тем, над чем задумывается далеко не каждый.

— Может быть, эти паузы — не просто пустота? Может быть, это своего рода шанс? Момент для переосмысления или хотя бы для случайных разговоров, например, таких как наш.

Очередь наконец ожила, как механизм, который слишком долго стоял без движения и вдруг пришел в норму. Лора посмотрела на Сета и в ее взгляде промелькнуло признание, что даже этот момент имел значение.

— Ну что ж, — вздохнула Лора, — вот и наша остановка. За кассой нас ждут новые открытия.

И в этот момент всё вокруг — люди, шум, мелькающий свет — перестало быть важным, уступив место осознанию, что в их случайной встрече скрывается что-то большее. Может быть, начало новой истории.

3. ЗАПАХ ПЛАСТИКА

После супермаркета Сет и Лора стояли у светофора, наблюдая, как город медленно пробуждался от рутинного хаоса. Сет указал в сторону небольшого кафе на углу, где за стеклянной витриной виднелась табличка с надписью «Мы верим в крепкий кофе и слабый Wi-Fi». Лора ухмыльнулась, едва заметив эту надпись:

— Звучит как место, где можно немного переосмыслить жизнь.

Внутри кафе царила почти сверхъестественная тишина, густо наполненная ароматом свежемолотого кофе, который странным образом сочетался с неуловимой ноткой чего-то синтетического, как будто старый виниловый проигрыватель пытался поладить с новеньким Bluetooth-спикером.

Старые пыльные книги на полках соседствовали с ярко сияющим цифровым экраном меню, который смотрелся как небольшой портал в будущее. В углу выцветший кассовый аппарат из 90-х дремал рядом с терминалом для бесконтактной оплаты, представляя собой физическое воплощение конфликта поколений.

Это кафе было не просто местом, куда приходили за кофе. Оно казалось своего рода зеркалом, где каждый посетитель мог увидеть отражение своего времени. Как напоминание о том, как мы балансируем между миром вчерашних ценностей и сегодняшней функциональности.

Они уселись у окна, где можно было наблюдать за прохожими, которые торопились, не замечая ничего, кроме собственных мыслей.

— Ты всегда так много говоришь о философии повседневности? — Лора слегка нахмурила брови. — Или это эксклюзивный выпуск для супермаркетных знакомств?

Сет усмехнулся и начал размешивать кофе, будто этот жест мог дать ему пару лишних секунд, чтобы придумать ответ.

— Знаешь, философия повседневности — это, наверное, мой способ уклониться от реальных проблем. Легче рассуждать о том, почему мюсли всегда разной плотности, чем о том, куда катится твоя жизнь.

Лора рассмеялась. Её смех был одновременно лёгким и наполненным чем-то глубоким, как если бы она узнала в его словах часть себя.

— Так вот откуда это — страх перед большим и сложным? — поддразнила она, делая глоток своего капучино. — Тогда я рада быть частью твоей мюсли-философии.

— Ты недооцениваешь мои теории. Некоторые из них вполне достойны кандидатской диссертации. — Сет пожал плечами, но его лицо выражало лёгкую иронию. — Может быть, я просто пытаюсь найти смысл там, где его не предполагается.

— Тогда у нас есть кое-что общее. — взгляд Лоры задержался на нём чуть дольше, чем требовалось. — Мне тоже нравится находить смысл в случайных вещах. Как запах пластика, например.

— Запах пластика?

— Ты когда-нибудь задумывался, почему запахи так сильно запоминаются? Например, я обожаю запах пластика. Он напоминает мне детство, когда все игрушки пахли так, будто их только что достали из упаковки.

Сет слегка наклонился вперёд, задумчиво провёл пальцем по краю чашки, словно пытался нащупать правильные слова в этом простом движении. Его взгляд задержался на Лоре, напоминая о том, как бывает, когда ты видишь что-то, что требует большего внимания — маленькую трещину на идеально гладкой поверхности.

— Запах пластика, да? — повторил он, улыбаясь. — Знаешь, я тоже помню этот запах. Он был обещанием чего-то нового, яркого, красочного и бесконечно простого. Это как первый вдох в комнате, где только что распаковали новую мебель.

Глаза Лоры блеснули, потому что он угадал что-то важное.

— Да, точно. Как маленький фрагмент идеального мира, где ничего ещё не успело сломаться.

Они продолжали обсуждать свои странные предпочтения, Сет рассказывал, как всегда любил запах букинистических книг — загадочный и немного антикварный. А Лора призналась, что её успокаивают звуки старых видеоигр, потому что они напоминают ей о времени, когда технологии казались чем-то магическим.

И в этом диалоге они неожиданно обнаруживали всё больше сходства. Словно каждое их откровение или признание служили картой к невидимой границе, где их жизни пересекались и превращались в общий мир.

Кофе давно остыл, но они всё ещё сидели, оставляя пространство для новых историй. Мир вокруг, наполненный мелькающими людьми и суетой, перестал быть важным. Было только это кафе, два человека и странное чувство, что их случайная встреча стала чем-то большим, чем просто совпадение.

4. КАК У ФАУЛЗА

Сет и Лора шагали вдоль ночных улиц, которые, казалось, вибрировали от легкого гула проезжающих машин и далекого смеха из открытых окон баров. Свет фонарей отражался в лужах, создавая иллюзию множества лун, разбросанных под их ногами.

В этих ночных улицах было что-то гипнотическое. Сет чувствовал, что в этом мире, освещённом фонарями и заполненном неожиданными звуками, всё становится более чётким: линия её профиля, то, как она слегка склоняет голову, подставляя лицо ветру. Казалось, что даже город на мгновение обернулся декорацией для них двоих.

Это был миг, когда время остановилось. Фонари сияли немного ярче, звуки ночи становились гармонией, а каждый шаг Лоры был как плавное течение реки, спокойное и уверенное, будто её движения указывали путь к чему-то неизбежно значимому. Каждый её жест говорил: «Смотри, это не просто вечер, это история».

— Дошли. — сказала она, остановившись перед дверью. Её тон был одновременно расслабленным и провокационным, словно она бросала Сету вызов: что будет дальше?

Сет улыбнулся, его руки опустились в карманы, и он слегка поёжился — не от холода, а от напряжённого ожидания. Вопросов было больше, чем ответов, но он понимал одно: Лора обладала искусством создавать моменты, которые невозможно было ни предсказать, ни забыть.

Она вынула из сумки ключи и чуть слышно вздохнула, размышляя над внутренним решением. Её взгляд всё ещё был на Сете, проверяющий, но безо всякого давления.

— Заходи. — наконец предложила она, как будто это было самым естественным развитием вечера. Затем, не дожидаясь его ответа, добавила:

— Помнишь, как у Фаулза в «Волхве»? Ты умный, я красивая… дальше продолжать или сам догадаешься?

Её слова, едва прозвучав, замерли в воздухе между ними. Было непонятно, шутит ли она или говорит всерьёз, но Сет знал одно: такие моменты не повторяются. Это был её стиль — превращать каждую фразу в часть более сложного, скрытого диалога.

Они вошли в её квартиру, и Сет поймал себя на мысли, что всё происходящее было до странности естественным, словно этого момента они ждали всю ночь.

Дверь за ними закрылась, отделяя их от мира, который продолжал жить своей жизнью за окнами. В воздухе витало предчувствие того, что эта ночь станет началом чего-то совсем иного.

5. ОРБИТАЛЬНАЯ СВЯЗЬ

Когда выстраиваются отношения, которые с первых же мгновений ощущаются как нечто почти сверхъестественное, весь мир словно начинает вращаться вокруг пары. Для Сета и Лоры это было именно так. Их прогулки по городу были не просто встречами, они были ритуалами, чередой живых иллюстраций их собственной вселенной.

Лора принадлежала к тем людям, чьё присутствие невозможно было не заметить. Её длинные рыжие волосы спадали на плечи, мягко отражая свет, как отблески заходящего солнца. В её движениях была естественная уверенность, будто она точно знала, куда идет и зачем. Сет смотрел на неё и понимал, что каждый момент оживает с ней, становясь чем-то больше, чем просто часть обычного дня.

Сет выглядел как человек, который не замечает собственной харизмы. Высокий, с мягкими карими глазами, в которых пряталась ироничная доброта и чуть заметная меланхолия. Он излучал спокойствие, способное принести тишину даже в самые хаотичные моменты. Его улыбка — та самая, простая и искренняя — была для Лоры якорем в хаосе их взаимных открытий, напоминая ей, что в мире всё ещё есть место чему-то постоянному.

Сет был склонен к тому, чтобы теряться в собственных мыслях, но рядом с ней он всегда выходил из своей тени, становясь полностью настоящим, ловя каждую деталь её присутствия, каждое слово, как нечто бесценное.

Их связь росла стремительно. Они были как два спутника, которые вдруг осознали свою орбитальную связь. Каждая встреча приносила новые откровения: Сет рассказывал о своих юношеских мечтах, Лора делилась философскими размышлениями о том, как цвета улиц могут изменять настроение человека. Время с ней ощущалось, как фильм, снятый на винтажную камеру: немного размытый, но от этого ещё более запоминающийся.

Однажды вечером, когда они снова гуляли по старым улицам, Лора внезапно остановилась у разрушенной стены, увитой плющом.

— Как ты думаешь, стены умеют хранить воспоминания? — спросила она, не глядя на него, словно разговаривая с чем-то или кем-то невидимым.

Сет улыбнулся своей привычной тёплой улыбкой.

— Может быть. Тогда у этой стены, должно быть, целый роман.

Лора замерла, её пальцы неуверенно касались узловатой текстуры плюща. Она искала что-то, что могло помочь сформулировать мысли. Её взгляд скользнул в сторону, не доходя до Сета, и в её тишине было больше слов, чем в любой озвученной фразе.

— Знаешь, — наконец сказала она, будто протянув это слово через плотную завесу, — если стены и хранят воспоминания, то стены моей квартиры точно хранят слишком много. — она попыталась улыбнуться, но получилось скорее болезненно, чем обнадёживающее.

Сет не перебивал, понимая, что этот момент был как осколок, который она решила достать из себя, хоть и знала, что это будет больно.

— Пять лет назад я потеряла свою младшую сестру, — её голос стал чуть громче, но всё ещё был робким, — ей было всего девятнадцать. Она погибла… в перестрелке. Это звучит как что-то, что случается с другими людьми, на других континентах, в других мирах, но не с тобой. Только это случилось.

Она сделала паузу, проверяя, как звучат эти слова, когда они произносятся вслух.

— С тех пор я словно разучилась жить. Я замкнулась в себе, ушла с офисной работы, чтобы не видеть людей, которые притворяются, что всё нормально. Перестала общаться с родителями. Они… они не смогли принять, что её больше нет. Каждый день они накрывают на стол, оставляя место для неё, как будто она всё ещё с ними: ее тарелка, ее любимые приборы, ее стакан. На Рождество под ёлкой неизменно появляются подарки, подписанные её именем. Это… просто невыносимо. Словно они живут в параллельной реальности, где все так же, как и было, но только меня там нет.

Её голос дрогнул, но она быстро собралась. Лора осторожно повернулась к Сету, боясь увидеть в его глазах жалость. Но вместо жалости там была только тёплая, тихая доброта.

Сет не спеша ответил:

— Это много… Это слишком много, чтобы держать внутри. И спасибо, что доверила это мне. — он говорил мягко, но с абсолютной уверенностью, как человек, который знает, что слова могут быть якорями, а могут быть мостами.

Лора кивнула и снова отвела взгляд.

— Иногда мне кажется, что эти стены держат меня, потому что я не могу доверить этот груз никому другому. Но сейчас, с тобой… впервые за долгое время эти стены могут оставить меня в покое. По крайней мере, на миг.

Город продолжал шуметь вокруг них, как живой организм, но между ними он стих, позволяя этой истории стать ещё одной главой, которую они разделили.

6. НИНА

Вашингтон, 2018 г.

Нина резко распахнула глаза. Утро было чем-то вроде битвы — сначала с самим собой, потом с этим миром. И всё это время один и тот же сон продолжал преследовать её, как музыка, которую невозможно выключить. Темный коридор, тяжёлый воздух, неподвижность, которая почти давила. Она стояла там в ожидании чего-то неминуемого, а потом это случалось — огненные стрелы, резкие, точные, возникали из пустоты. Они всегда находили её, как если бы этот коридор был создан только ради этого момента.

Боль от стрел была странной: не совсем настоящей, но всё же пугающе ощутимой, как будто существовала в каком-то другом слое реальности. Каждое утро она просыпалась с ощущением, что этот сон был не просто кошмаром, а какой-то частью её жизни, которую она не понимала.

Нина медленно поднялась с кровати, её движения были словно эхом ночного бессилия, которое, казалось, продолжалось уже слишком долго. Отражение в зеркале смотрело на неё с молчаливым упрёком — не осуждающим, а скорее терпеливым.

На краю стола лежала книга «Человек в высоком замке». Нина взяла её, почти не задумываясь, и бросила в сумку. Жест получился быстрым, но не случайным — книга казалась не просто предметом, а чем-то, напоминающим о возможности защиты от неопределённости, которую приносил новый день.

Когда она наклонилась, чтобы застегнуть молнию, из книги выпал сложенный листок — потёртый, с неровно оторванным краем. Нина замерла, увидев свой мелкий, нечёткий почерк.

Я слишком много помню. Рекламу чипсов из 2007-го. Запах школьной парты. Чёрно-белую фотографию, где я улыбаюсь — как будто ещё не знаю, что однажды научусь не чувствовать.

Мне снится, что я стою на крыше. Подо мной город. В небе — солнце, которое дышит. Реально дышит. Оно делает вдох — и я чувствую тепло. Делает выдох — и мне становится страшно.

Иногда я думаю, что я умерла. Просто не заметила. Что мир продолжает крутиться по инерции, но без обновлений. Как старое приложение, которое всё ещё открывается, но уже не поддерживается разработчиком.

Она провела пальцем по бумаге, пытаясь уловить прикосновением нечто забытое. Текст не отвечал. Он просто был. Как след от исчезнувшей дорожной разметки. Остаток чего-то важного, но уже неактуального.

Нина чуть было не забыла про свой главный утренний ритуал, она достала из кармана монетку и подбросила ее в воздух. Решка. Ещё раз. Орёл. Решка. Орёл. Решка. Орёл. Гексаграмма медленно вырисовывалась в её голове, как код из давно забытого языка. Решка обозначала линию с разрывами, а орёл — цельную, непрерывную черту. Гексаграмма 63 «Уже конец». Она замерла на мгновение, словно слова замирали в её сознании вместе с ней. Это был не просто знак, это был намёк на неизбежное, которое слишком сложно игнорировать.

— Уже конец. — прошептала она себе.

В дверь позвонили. Нина открыла — на пороге стояла её подруга Эмили с лёгкой улыбкой. Она сразу зашла внутрь, как человек, которому не нужно разрешение.

— Эмили, привет. Угадай, что мне выпало утром!

Нина захлопнула за ней дверь, направляясь на кухню, где на столе лежали монеты и блокнот.

— Гексаграмма 63. «Уже конец».

— Звучит как эпизод из сериала, который не собираются продлевать. — отозвалась Эмили, проходя следом и усаживаясь на подоконник.

— Точно. — Нина усмехнулась, крутя монетку в пальцах. — Только этот эпизод я, кажется, пересматриваю каждое утро.

— Быть может, это намёк. — голос Эмили стал чуть мягче, чуть серьёзнее. — Знаешь, как те истории, которые вроде бы заканчиваются, но ты остаёшься сидеть перед экраном, задавая вопросы.

— Не уверена, что я хочу задавать эти вопросы. Иногда кажется, что всё уже сказано, но оно всё ещё… здесь.

— Вот именно. «Уже конец» может быть просто способом сказать, что ты готова. Готова к чему-то, что будет потом.

Нина улыбнулась, но её улыбка была скорее внутренняя — тёплая, но едва заметная. Она подумала о своих повторяющихся снах — о коридоре, о стрелах, о странной ясности в том, что всё это всегда возвращалось. Может быть, Эмили права, и эти знаки были не о финале, а о переходе.

— Ты знаешь, — произнесла Нина, опускаясь в кресло, — мне кажется, что я уже устала от переходов. Хочется просто… быть на месте.

— Хочешь фокус? — рассмеялась Эмили. — На месте никто не стоит. Даже ты с твоими монетками бегаешь по утрам, собираешь эти кусочки дня.

— Может, мне надо перестать собирать? Просто оставить всё как есть, пусть мир сам собирается.

— Это звучит красиво, Нина, но не уверена, что ты сможешь. — голос Эмили изменился, в нём исчезла легкость. — Ты не из тех, кто просто смотрит, как всё идёт своим чередом. Это всё равно, что попросить реку остановиться.

— Река ведь не знает, куда она течёт. Она просто двигается.

— Да, но она никогда не сомневается в этом движении. А ты постоянно сомневаешься.

Нина уставилась на окно, где серые силуэты города растворялись в утреннем свете. Ее мысли скользили, словно вода в той самой реке, о которой они только что говорили. А что, если движение — это не просто выбор, а неизбежность, подумала она. Может, река не сомневается, потому что не знает, что у неё есть выбор. Она просто движется, потому что другого пути нет. Но у людей всё иначе. Люди сомневаются, потому что осознают каждое направление, каждую развилку. И с каждой развилкой человек как будто оставляет часть себя в том месте, которое он не выбрал.

7. СОТОВАЯ ЗЕМЛЯ

Сет сидел на полу гостиной Лоры, прислонившись к дивану так небрежно, словно жил здесь всю жизнь. Лора свернулась в кресле, поджав ноги и сжимая в руках чашку чая.

Они говорили уже два часа, но разговор казался вечным, без начала и конца, как лента Мёбиуса, где слова не заканчивались, а плавно перетекали в новые.

— Ты когда-нибудь думал, почему Вселенная постоянно расширяется? — спросила Лора задумчиво, но с легкой насмешкой.

— Может, у неё просто клаустрофобия? — Сет иронично улыбнулся. — Я думаю, она боится замкнутых пространств и пытается сбежать от самой себя.

Лора рассмеялась. Этот смех прозвучал как взрыв маленькой звезды, короткий и ослепительный. Сету казалось, что её смех похож на музыку, которую невозможно записать.

— А если серьёзно, — продолжил он, — мне нравится думать, что это всё часть чьего-то эксперимента. Представь огромную лабораторию, где время и пространство — это переменные. Кто-то смотрит на нас снаружи и записывает: «Сегодня они снова спорили о мюсли. Любопытно. Они тратят ресурсы на анализ абсолютно бессмысленных явлений. Возможно, это механизм адаптации. Или сбой в системе.»

— Отлично, значит, мы — научный проект. Что-то вроде аквариума, только больше драмы.

— Ты никогда не задумывалась, — начал Сет, глядя на свои руки, словно там был ответ на его вопрос, — что Земля может быть чем-то совсем другим? Не плоской, не круглой… чем-то более сложным?

— Например? — Лора уже заранее знала, что услышит что-то странное.

— Ячейки или соты. — он сделал паузу, чтобы дать её воображению развернуться. — Представь себе пчелиный улей. Но не обычный, а бесконечный. Всё вокруг — это ячейки. Мы живём в одной из них, а за её границами — другие. В каждой ячейке есть своя реальность.

Лора прикрыла глаза, старалась представить это. Её лицо слегка нахмурилось — с тем выражением, что появляется, когда в чужой странной теории вдруг улавливаешь нечто по-настоящему занимательное.

— Вот, например, в одной ячейке живут кентавры. Они умные, но слишком погружены в самоанализ, чтобы строить цивилизацию. Всё их общество крутится вокруг вопросов, как выглядит бег в другую сторону.

Она рассмеялась, поднимая чашку чая, который уже давно остыл.

— А в другой ячейке — единороги. Только они не такие, какими их представляют дети. Они циничные, как рекламные агенты, и постоянно спорят о том, какие рога самые модные в этом сезоне.

Сет продолжил.

— И, конечно, существуют ячейки с обезьяноподобными людьми. У них есть всё: города, автомобили, политика… но каждый год они меняют свою историю и придумывают, что было до этого момента. И никто не задаёт вопросов. А мы в своей ячейке просто строим теории про другие ячейки, потому что ничего другого не умеем.

Они замолчали на мгновение, глядя на стены квартиры, которые вдруг показались слишком плотными, словно сами стали границами их ячейки.

— А знаешь, — голос Лоры стал более задумчивым, — что, если наша ячейка — единственная, где люди настолько любопытны, что не могут просто жить? Что, если в других ячейках все счастливы?

Сет прищурился, глядя на неё.

— Тогда, может быть, счастье — это просто отсутствие вопросов. Может, наша ячейка — это эксперимент, где людям дали слишком много свободы, чтобы искать смысл жизни. Как в истории про Карлу.

— Карлу?

— Да, сейчас расскажу.

8. ИСТОРИЯ ПРО КАРЛУ

(внесюжетная история, о которой можно забыть)

Карла с юности верила, что жизнь — это что-то большее, чем работа, счета и редкие моменты радости. Она всегда ощущала, что внутри неё зияет пустота, которую не могли заполнить ни книги, ни фильмы, ни отношения. Однажды, находясь на пороге выгорания, она наткнулась на слова Будды: «Жизнь — это страдание, и единственный выход — это осознание». Эти слова стали для неё как откровение. Она оставила свою квартиру, работу и привычную жизнь и отправилась искать ответы.

Её путь начался в тихом монастыре в Непале. Там, в окружении высоких гор, монахи научили её практике медитации и внимательности. Они говорили, что смысл жизни — это избавиться от желаний, от пут материального мира. Карла часами сидела в позе лотоса, пытаясь оторваться от своих мыслей, но её разум упорно возвращался к вопросам: А что дальше? Что за пределами этого покоя?

Из Непала она отправилась в Индию, где провела несколько месяцев, путешествуя по древним храмам. В одном из них, старый монах указал ей на мандалу, которую только что нарисовали из песка.

— Все усилия приводят к этому. — сказал он, а затем, одним движением руки разрушил её.

Карла почувствовала, как её грудь сжала волна разочарования. Но монах улыбнулся:

— Ты увидела иллюзию. Значит, идёшь в правильном направлении.

Её путь завёл её в Японию, где она жила с отшельником на краю леса. Он учил её видеть красоту в мелочах — в шелесте листвы, в первых лучах солнца, в дуновении ветра.

— Смысл в настоящем. — говорил он.

Но Карле казалось, что её поиски — это что-то большее, что-то за пределами обыденного. Она снова собирала рюкзак и уходила.

Прошли годы. Её путь тянулся через пустыни, горы, ледяные вершины. Она встречала людей, которые делились своими истинами: одни говорили, что смысл в любви, другие — в служении, третьи — в полном отказе от желаний. Но Карла продолжала идти. Её последним местом стал забытый храм в горах Бутана, о котором она узнала от странствующего туриста.

Храм оказался разрушенным. Там не было ни монахов, ни надписей, ни энергии, которую она ожидала почувствовать. Только абсолютная тишина. Карла провела там три дня.

На четвёртый день пребывания в храме Карла сидела среди холодных камней, вглядываясь в пустоту. Внутри неё росло разочарование, смешанное с усталостью. Она прошла так много мест, видела так много пейзажей, слышала так много слов, но ответы расплывались, оставляя лишь горечь. Вдруг её взгляд остановился на странной тени, скользящей по полу храма. Но что могло отбрасывать тень в абсолютно пустом пространстве?

Она встала, следуя за этой загадочной фигурой. Тень скользила к противоположной стене, где совершенно ничего не было. Но по мере того как она приближалась, Карла заметила, что стена начинала медленно изменяться — её поверхность колебалась, словно вода. И затем она услышала звук, тихий и резкий, похожий на шёпот, на языке, которого она не знала, но словно могла понять.

Карла осторожно протянула руку к стене. Её пальцы прошли сквозь поверхность, как будто стена была не твёрдым камнем, а плотным светом. Она сделала шаг вперёд, и мир вокруг неё мгновенно изменился.

Карла ощутила, как её тело стало невесомым, все вокруг неё начало двигаться, обнимая её мягкими потоками света. Она находилась в галактическом пространстве, где звёзды, как сотни крошечных лампочек, горели и гасли в своём загадочном ритме.

Перед Карлой медленно появилась фигура.

Она была величественной, но не внушающей страх. Это была женщина, её облик был одновременно древним и вечным. Её лицо напоминало образ Марии Магдалины со старинных картин, которые Карла видела в музеях. На её голове покоилась прозрачная вуаль с вышитыми золотыми звёздами, которые казались настоящими, мерцая синхронно с пульсом Вселенной. Её глаза, как две ясные ночи, смотрели прямо в душу Карлы.

— Ты пришла… — мягко сказала она, её голос был похож на шелест звёздного ветра. — Ты долго искала.

Карла не могла отвести взгляд. Она чувствовала, что её сердце забилось сильнее.

— Я искала смысл жизни. — голос Карлы звучал тихо, но внутри неё всё кричало.

Мать Мироздания улыбнулась.

— Ты думала, что смысл — это тайна, которую нужно раскрыть. Но смысл всегда был с тобой.

— Что это значит? — Карла едва успела произнести эти слова.

Мать Мироздания сделала шаг вперёд, и её вуаль засияла ярче. Она указала рукой на золотые линии, соединяющие звёзды.

— Смысл жизни — это не найти ответы. Это понять, что ты уже являешься частью чего-то большего. Ты не отдельна от этой сети. Ты — её узел. Каждый твой выбор, каждая мысль, каждое действие добавляет новое звено к этой связи.

Карла стояла в молчании, её разум пытался вместить то, что она только что услышала. Это был не ответ, который она ожидала услышать, но он казался единственно правильным.

— Но что теперь? — спросила она.

Мать Мироздания наклонилась ближе, и её голос стал едва слышным.

— Теперь ты решаешь, кем ты хочешь быть. Узлом в сети, частью бесконечного… или отдельной искрой, которая исчезнет.

В этот момент золотые линии вокруг неё начали двигаться, превращаясь в миллионы потоков света. Карла почувствовала, как её тело начинает растворяться, как её сознание становится частью этой Вселенной. Она больше не была человеком, но она чувствовала каждую звезду, каждую планету, каждый вдох и выдох других живых существ.

Она выбрала быть связью. Быть частью. Быть всем. Она наконец-то нашла ответ.

9. ИССЛЕДОВАТЕЛИ ПРЕДЕЛА

Берлин, 1938—1945 г.г.

Они начали понимать это ещё до войны. Не сразу, не открыто — сначала как ощущение, почти слух, который никто не проверял, но который невозможно было игнорировать.

Где-то в 1938 году Гиммлер собрал первый круг. Не стратегов, не учёных. Людей, которых называли «исследователями предела» — тех, кто умел видеть за границей карт. Они говорили мало, смотрели пристально, а в голосе у них звучало терпение, какое бывает у тех, кто уже принял неизбежное. Они верили, что Земля — не шар, а структура. Разветвлённая. Разделённая. Как улей. Сота — так они это называли.

Мир, в котором жили остальные, был просто одним отсеком — плоским по духу, поверхностным по логике. Но были и другие. Там, за ледяной стеной, за эхом ветров, за холодом, который был не просто концом известного пространства, а чем-то более сложным.

Они искали вход.

Экспедиции направлялись в Антарктиду под официальными предлогами: метеорологические наблюдения, изучение морской географии, тектонические процессы. На самом деле цель была иная. Они искали портал. Так говорилось в дневнике Шаубергера:

Лёд — это не барьер, а дверь. Его глубины — не просто масса, а коридор, тонкий, как лезвие. За ним — не продолжение, а мир, в котором всё повернуто на несколько градусов в сторону невозможного.

В феврале 1942 года среди вечной бури одна из экспедиций исчезла. Сигнал прервался просто и окончательно, без ошибок. Через шесть дней в Берлин прибыл металлический ящик, лишенный каких-либо опознавательных знаков. Внутри была карта, покрытая рунами и шестигранным узором. Рядом с ней лежала фотография: силуэты людей, стоящих на фоне гигантской ледяной арки. В небе над ними сияла луна. Но не наша. Луна без кратеров, гладкая, чужая.

И тогда они поняли: вход найден.

Последние месяцы войны они не скрывались. Они собирались.

В железнодорожные вагоны грузили генераторы, ящики с жидкостями, символы, письмена на языках, которые не числились ни в одном справочнике. Дети с непроницаемо спокойными лицами смотрели в окна. Кто-то думал, что они бегут. Но они не бежали. Они переезжали.

Весной 1945 года несколько подводных лодок покинули норвежский порт. Официальные отчеты фиксировали исчезновение. В реальности они достигли цели.

Подо льдом они нырнули в безымянную трещину, где компасы замолкали, а приборы начинали показывать вчерашний день. После этого их здесь больше не было.

Но Гитлер не хотел в другую соту. Он хотел владеть этой, полностью, без исключений.

Ведь власть — это не только жизнь. Власть должна быть продолжительной, непрерывной. Если его время здесь ограничено, он найдёт способ продлить его — не в книгах, не в легендах, а в самом себе.

Осознанная реинкарнация была процессом, которому он доверял так же, как механике войны. В его окружении ходили слухи о записях, схемах, исследованиях, посвящённых не смерти, а переходу.

В некоторых документах встречались термины: «перенос сознания», «перезапись плоти», «цикличная идентичность».

В архивах обнаруживали странные диаграммы — силуэт человека, окружённый линиями, подобными электросхеме. И подпись:

Цикл не завершается, а начинается снова.

10. ТЕОРИЯ ЧАСОВЩИКА

Вашингтон, 2018 г.

Сет просто написал: «Нашёл место, которое тебя удивит. Приеду за тобой через пятнадцать минут».

Бар назывался «Узлы времени». На фасаде крупными буквами красовался слоган: «Здесь не тикают часы — здесь замирает реальность». Лора, мельком прочитав его, едва заметно закатила глаза, но всё же шагнула внутрь. Сет шёл следом, с лёгкой улыбкой. Его уже успела очаровать сама идея этого места, даже если оно окажется наполненным людьми, которые говорят о квантовой физике только потому, что недавно увидели её упоминание в сериале.

Внутри всё выглядело так, словно дизайнер решил воплотить детские мечты о машине времени: часы на стенах, которые явно не показывали реальное время, старинные карты, намекающие на путешествия в неизвестность, и мягкий свет, который заставлял каждого посетителя казаться немного потерянным.

Сет выбрал столик у окна, хотя за ним не было никакого вида, кроме собственного отражения в темноте.

— Ну, что думаешь? — спросил он, взмахнув рукой в сторону интерьера.

— Думаю, что это место слишком старается быть атмосферным. — ответила Лора, усаживаясь напротив. — Но знаешь, я люблю странности. Это делает жизнь чуть менее скучной.

Сет заказал виски, Лора выбрала джин с лимоном, и они молчали до тех пор, пока официант не принес их напитки. Этот бар, думала Лора, олицетворял разговор с Сетом: каждый объект, каждый глоток был частью неразгаданной тайны, которую можно просто наблюдать, но не обязательно понимать.

— Ты когда-нибудь слышала о теории часовщика? — спросил Сет, задумчиво крутя стакан в руках.

Лора нахмурилась, пытаясь вспомнить.

— Часовщика? Это что-то вроде философской идеи?

— Философская, конечно. — усмехнулся он. — Уильям Пейли говорил, что мир — как часы. Если ты находишь их на пляже, ты ведь понимаешь, что они не могли появиться сами по себе. Их кто-то создал, поработал над каждой шестерёнкой, каждым механизмом. И если мир — это часы, то должен быть и часовщик.

— Ты хочешь сказать, что кто-то сидит где-то там и следит за нашими шестерёнками? — Лора отпила свой джин, её взгляд стал чуть более сосредоточенным.

— Может быть, он уже ушёл. Оставил часы тикать, а мы теперь ломаем голову, почему они вообще идут.

Лора задумалась, её пальцы лениво скользили по краю стакана.

— А что, если всё это — не часы? Что, если это симуляция?

Сет посмотрел на неё, его взгляд был смесью лёгкой усмешки и неподдельного интереса.

— Симуляция? В каком смысле?

Лора поставила стакан и слегка наклонилась вперёд.

— Когда-то давно я видела женщину. Она стояла в центре площади и говорила сама с собой. Люди проходили мимо, будто её не существовало. А она просто повторяла одно слово: «Сбой». Я не выдержала и подошла к ней. Спросила, что она имеет в виду. Знаешь, что она сказала?

— Что?

— Она сказала: «Система ломается. А ты не заметила?». И ушла.

Лора пожала плечами, её глаза были сосредоточены на его реакции.

— Ты думаешь, она говорила правду? — Сет остановил вращение стакана, его взгляд стал серьёзным.

— Думаю, да. Всё это — симуляция. Все эти дежавю, случайные фразы, люди, которых ты видишь впервые, но кажется, что ты их знаешь — это сбои кода, баги. А мы просто марионетки в чьей-то программе.

— Или, может быть, мы и есть баги. — Сет улыбнулся, но в его голосе появилась странная уверенность. — Может, мы — шум в системе, который заставляет её ломаться.

В баре звучала музыка, тихая, как шёпот. За окном темнота не показывала ничего, кроме их отражений. Они сидели там, окружённые часами, которые так и не начали тикать, и создавали свои собственные баги в мире, который, возможно, никогда не был настоящим.

— Я расскажу тебе историю про Эмму. — сказала Лора, сделав небольшой глоток джина.

11. ИСТОРИЯ ПРО ЭММУ

(внесюжетная история, о которой можно забыть)

Эмма сидела в маленькой закусочной на шоссе, глядя на стакан с ледяным кофе, который начал таять. Вокруг неё почти не было людей — только официантка с розовыми волосами, играющая на телефоне у кассы, и мужчина в дальнем углу, читающий газету. Снаружи неоновые огни вывески «Лучший бургер на шоссе» мерцали, как умирающая звезда.

Эмма только что получила работу в маленьком офисе компании, которая продавала какой-то программный продукт. Её работа была настолько обыденной, что она уже начала думать, что все дни — это вариация одного и того же понедельника. Она приехала в эту закусочную просто так, как будто хотела убедиться, что жизнь есть где-то за пределами экрана её компьютера.

— Будете что-то ещё? — спросила официантка, не отрываясь от телефона.

— Нет, спасибо. — ответила Эмма, улыбнувшись, как если бы её существование зависело от этой улыбки.

Она достала из сумки старую книгу — сборник эссе, которые она читала, когда была студенткой. Одна из строк была выделена маркером:

Каждый человек — это непрочитанный черновик, потерянный среди миллиардов других

Эмма закрыла книгу и посмотрела на часы на стене. Время казалось каким-то неправильным, словно оно не двигалось, а просто наблюдало за ней.

Мужчина, сидевший в углу, положил газету и ушёл, оставив на столе немного сдачи и книгу. Эмма взяла её. Это была коллекция рассказов, которые она читала в колледже. Внутри книги лежала закладка, на которой было написано: «Ищи меня за пределами обыденности».

Она вышла из закусочной, и её мир вдруг стал другим. Шоссе исчезло вместе с вывеской и кафе. Она стояла посреди пустыни, где горизонт был бесконечным. Ветер поднимал песок, а где-то вдали она видела неясную расплывающуюся в пространстве фигуру.

Эмма шла по пустыне, ощущая странную лёгкость. Её тело теряло вес, а её мысли становились всё яснее. Силуэт впереди застыл, как монумент, но с каждым шагом Карлы его очертания всё больше теряли человеческие черты, распадаясь на нечто неопределённое.

В конце концов, когда она остановилась в нескольких метрах, она увидела, что перед ней стоял старый торговый автомат.

На его стеклянной поверхности виднелись следы песка и царапины. Внутри были расставлены разноцветные газированные напитки с яркими этикетками, которые казались почти сюрреалистичными на фоне бесконечной пустыни. На верхней панели автомат мерцала зелёная строка с текстом: «Нажми для начала».

Эмма улыбнулась. Всё это было нелепо, но не менее реальным, чем её жизнь в офисе. Она протянула руку и нажала на кнопку.

Автомат загудел, и в небольшом отсеке появилась баночка лимонада. Но когда Эмма взяла её, она почувствовала что-то странное. Баночка была холодной, но тяжёлой, как будто в ней содержалось нечто большее, чем просто напиток.

Эмма вскрыла баночку, ожидая увидеть лимонад, но внутри обнаружилась свернутая записка, края которой разъела лимонная кислота. На бумаге было написано: «Любой выбор — это открытая дверь. Иди навстречу пустоте».

Эмма стояла с баночкой лимонада в руках, чувствуя, как она становится всё тяжелее — её содержимое приобретало свою собственную гравитацию. Записка внутри осталась липкой, пропитанной лимонной кислотой, но текст внезапно начал размываться, исчезая в процессе, который казался необратимым.

Эмма оглянулась на торговый автомат, но он уже выглядел так, словно существовал здесь тысячелетия, истершийся под ветром времени. Песок вокруг начал двигаться, вихри поднялись, и всё стало казаться неустойчивым — как старая киноплёнка, которая вот-вот порвётся.

Она сделала шаг вперёд, зажав записку в руке, и заметила, что пустыня начала меняться. Песок внезапно стал холодным, металлическим, под ногами появился блеск, будто земля была сделана из отполированного серебра. Вдалеке вырисовывались очертания чего-то огромного — это была структура, напоминающая гигантскую панель управления, её поверхность светилась неоновой подсветкой.

Эмма подошла ближе. Панель выглядела как обломок чего-то чужеродного, почти инопланетного, с кнопками и рычагами, на которых не было никаких опознавательных знаков. На главной панели мерцал одинокий экран с текстом: «Начать процесс перезагрузки?»

— Что за чёрт… — прошептала Эмма.

Она подняла взгляд на небо и впервые заметила, что это не небо. Там была бесконечная сеть — линии, как светящиеся дороги, соединялись в узлы, образуя то, что выглядело как гигантская матрица. Она осознала, что пустыня — это всего лишь часть этой системы. Она не была настоящей.

— Ты так близко. — сказал голос за её спиной.

Эмма обернулась. Позади стоял мужчина в идеально чёрном костюме, без лица.

— Кто ты? Что это всё значит? — спросила она.

— Я тот, кто следил за твоими попытками. — ответил он. — Это твоя четырнадцатая итерация. Ты всегда находишь торговый автомат, ты всегда открываешь баночку, но ты никогда не задаёшь правильный вопрос.

— Какой вопрос? — Эмма почувствовала, как гул вибрации усиливается вокруг.

Мужчина молча указал на кнопку на панели. Эмма посмотрела на экран и снова прочитала текст: «Начать процесс перезагрузки?». Её пальцы дрожали. Она знала, что это не просто программа. Это было что-то большее. Что-то, что охватывало всё.

— Что случится, если я нажму? — спросила она.

Мужчина улыбнулся. Это была холодная, лишённая утешения улыбка.

— Ты начнёшь всё заново. И, возможно, в этот раз всё будет иначе. Или же ты снова застрянешь здесь.

Её пальцы коснулись кнопки. Экран на мгновение потемнел. И тут всё вокруг разрушилось. Не было больше пустыни, не было панели, не было самой Эммы.

Когда она открыла глаза, она снова сидела за своим офисным столом. На экране горел текст: «Добро пожаловать в Проект Эмма.15.0. Все данные успешно восстановлены.»

Она посмотрела на свои руки. Они были не её. Они были сделаны из чего-то блестящего, металлического, но двигались, как настоящие. Она попыталась закричать, но из ее рта вырвался лишь механический звук. На столе стояла та же баночка лимонада с приклеенной запиской.

На этот раз на записке было написано: «Ты сделала это. Но тебе придётся начать сначала».

И впервые Эмма поняла. Она была не человеком. Она была системой, пытающейся обрести смысл своего существования.

12. ИГРА СВЕТА

Вашингтон, 2018 г.

Все началось как безобидная шутка — мысль, настолько незначительная, что могла бы раствориться в вечернем воздухе, словно она никогда и не существовала. Просто идея, которая проскользнула между словами и могла бы исчезнуть бесследно.

Лора лениво указала пальцем на заброшенный кинотеатр через дорогу, тот самый, чей неон из последних сил пытался напомнить, что когда-то он умел быть ярким. Вывески поблёскивали, будто кинотеатр не до конца осознал, что его эпоха прошла и что мир двигался дальше без него.

Кинотеатр напоминал старую игрушку, которую никто не выбросил просто потому, что она не мешала. Взгляд Лоры скользил по потрёпанному фасаду здания в поисках намёка на прежнюю жизнь.

— Давай проникнем туда. — сказала она с искрой в глазах, которая могла бы заставить даже самые скучные планы обрести смысл.

— Проникнем? Ты серьёзно? — Сет изобразил возмущение, но его улыбка предала его. Он не мог отказаться.

Они перебежали дорогу, как дети, которых никто не мог остановить. Заброшенное здание встречало их обшарпанными стенами, заплесневелыми афишами с давно забытыми названиями фильмов. Внутри пахло сыростью и ржавчиной. Казалось, само пространство было уставшим, как человек, который слишком долго оставался наедине с собой.

— Как думаешь, здесь всё ещё есть рабочий проектор? — Лора подняла руку, указывая на высокую кабину наверху.

— Уверен, что он развалится на куски, как только ты прикоснёшься к нему. Но давай проверим. — ответил Сет, уже продумывая путь наверх.

Они взобрались по узкой лестнице, их смех эхом отражался от пустых стен. Проектор, против всякой логики, был на месте, хотя казался больше музейным экспонатом, чем чем-то, что могло бы ожить. Лора повернула рычаг, и… он с удивительным скрипом заработал.

— Это была плохая идея. — заметил Сет, глядя, как механизм оживает, обдавая их клубами пыли. — Ты уверена, что это безопасно?

— Безопасность — это для других людей. — отмахнулась Лора, направляя луч света на старый, пыльный экран внизу.

Экран засветился, но вместо картинки, которую они ожидали увидеть, на нём появились странные линии и формы. Сначала они напоминали хаотичный набор геометрических фигур. Но затем начали складываться в образы: города, лица, движения. Всё это выглядело как сон, который кто-то давно забыл.

— Что это? — прошептал Сет, не отрывая глаз от экрана.

Лора не ответила. Она уже спускалась вниз, направляясь к экрану. Когда она приблизилась, изображение изменилось. Оно стало чётче, как будто реагировало на её присутствие.

На экране появилась она сама и Сет. Они стояли на этом самом месте, но вокруг всё было другое. Кинотеатр был ярким, живым, полным людей. Лора замерла.

— Это… мы? — спросила она, оборачиваясь к нему.

Сет заморгал, пытаясь убедиться, что всё это не игра света на старом экране. Он сделал неуверенный шаг вперёд, но тут же остановился, как будто боялся разрушить этот странный момент.

— Кажется, да. — наконец выдавил он, не вполне убежденный в собственных словах. — Лора… это они смотрят на нас? Или мы смотрим на них?

Его слова повисли в воздухе, как вопрос, на который не хочется знать ответа.

13. ВСЕ УЖЕ СЛУЧИЛОСЬ

Вашингтон, 2018 г.

Офис Нины находился в стеклянной коробке, где время теряло очертания, растворяясь в звонках, презентациях и электронных письмах, заполненных одинаково вежливыми и одинаково формальными фразами: «Прошу уточнить», «Доброго дня», «С уважением». Ей всегда казалось, что эти формулировки — способ скрыть пустоту. Но сегодняшнее утро было другим.

По пути к метро её окликнул незнакомец — худощавый, в серой ветровке, с лицом, которое словно стиралось из памяти сразу после взгляда. Он говорил быстро, как будто слова пытались ускользнуть от него раньше, чем он успеет их произнести.

— Вы когда-нибудь задумывались, сколько людей исчезают каждый день? — его голос звучал приглушённо, как если бы его записали на старую аудиокассету.

— Что? — переспросила она, но незнакомец уже исчез.

Весь день в офисе она чувствовала, будто её разговор с незнакомцем был тенью, следовавшей за ней. Слова коллег тонули в гуле системных звуков, все происходящее воспринималось приглушённо, как сквозь стекло. Она раз за разом прокручивала в голове вопрос: «Кто исчезает? Как?». Казалось, в привычной реальности появился сбой, крошечная прореха, через которую сочилось что-то необъяснимое.

На следующий день Нина снова шла к метро, вглядываясь в лица прохожих. Она искала его неосознанно, но настойчиво. Мужчину в капюшоне, которого не знала, но почему-то помнила. Но его нигде не было. Было странное ощущение, что этот человек не оставил ни малейшего следа, как вода, испаряющаяся с горячего асфальта.

Когда Нина вошла в вагон метро, она заметила на полу нечто необычное: старый билет, пожелтевший от времени. На обратной стороне билета мелким почерком была написана фраза: «Мы исчезаем не сразу, а постепенно, в глазах других людей». Её охватил тонкий, беспричинный холод. Эта фраза не выглядела случайной. Кто-то знал, где она будет, и оставил ей сообщение.

Весь день в офисе был как в тумане. Электронные письма казались пустыми, коллеги — отдалёнными и ненастоящими. Возвращаясь домой, она свернула в переулок, который обычно обходила стороной. Это был порыв, необъяснимое чувство, будто кто-то вел ее туда.

В этом переулке всё выглядело иначе. Городские шумы стихали, свет фонарей казался мрачным и неритмичным. И там, у стены, она вновь увидела его — незнакомца в серой ветровке. Он стоял спокойно, ждал её. Когда она приблизилась, он заговорил тихим голосом:

— Ты уже ощущаешь это, правда? Люди исчезают не тогда, когда их забывают, а когда другие перестают верить в их реальность.

— Кто ты? — голос Нины дрожал.

— Я — всего лишь эхо. — ответил он и протянул ей маленький бумажный конверт, прежде чем снова раствориться, как дым.

Нина открыла конверт на автомате, не испытывая ни тревоги, ни любопытства, просто потому что так делают люди, получив конверты. Бумага была тонкой и шершавой как старые школьные тетради. Внутри — фотография. Цвет слегка потускнел, но изображение оставалось кристально ясным. Она узнала человека на фотографии мгновенно, ещё до того, как глаза успели сфокусироваться.

Мокрый асфальт. Лужа крови. И её тело, лежащее под странным углом. Неестественно спокойное, как будто кто-то пытался воспроизвести смерть, не понимая, как она устроена.

На ней была куртка, которую она потеряла несколько месяцев назад. На ногах — старые кроссовки, давно выброшенные и, кажется, уже снятые с производства. Лицо на снимке принадлежало ей. Без сомнений. Чёрт возьми, это действительно было её лицо.

В нижнем углу фотографии стояла цифровая метка: 26/10/2013. Белые цифры напоминали маркировку старых плёночных камер. Она почувствовала, как внутри что-то сжалось — еле заметно, как если бы реальность сдвинулась на полградуса.

В тот год она ещё училась. Её не мучили сны, в которых всё повторялось до боли.

Это была не память и не пророчество. Это была утечка. Подсмотренная сцена из мира, где всё пошло иначе.

И странно, но в ней не было страха. Только облегчение. Как будто кто-то, наконец, подтвердил: да, всё так. Всё уже случилось, но не с тобой.

14. МИР БЕЗ ОШИБОК

Когда свет прожектора исчез, Сет и Лора почувствовали, как земля под ногами сместилась. Всё вокруг застыло в глухой тишине, а потом их окружило что-то вроде шипения, словно мир вокруг них только что включился, как старый телевизор.

Когда их глаза привыкли к свету, они увидели то, что сначала приняли за свой собственный мир — только это было обманчиво.

Небо выглядело искусственным: оно переливалось от стального серого до неоново-зелёного, словно кто-то включал фильтры, чтобы создать «идеальный» пейзаж. Вдалеке высились угловатые здания, напоминающие кубы. Всё пространство было наполнено странным угнетающим звуком — монотонным гулом, который усиливал ощущение, что здесь что-то не так.

Их не заставили долго ждать. На горизонте появились двое: высокая женщина с ярко белыми волосами, гладко зачёсанными назад, и мужчина, чьё лицо сияло ненатуральным блеском, как у манекена.

— Это… мы? — Лора подняла руку, будто защищаясь от своего собственного образа.

— Не совсем. — пробормотал Сет, глядя, как его двойник смотрит на него с непробиваемым безразличием.

Они стояли лицом к лицу, и разница была ошеломляющей. Двойники выглядели… слишком идеальными. Их кожа была гладкой, глаза ясными, но абсолютно лишёнными эмоций. Лора поняла, что именно это пугало её больше всего. Она смотрела на свою альтернативную версию и вдруг заметила, что та не моргает.

— Они… не чувствуют? — тихо спросила она.

— Чувства были отменены. — вдруг заговорила та другая Лора, её голос звучал монотонно, без интонаций. — Эмоции посчитаны угрозой стабильности. Наш мир не допускает ошибок.

Сет повернулся к своему двойнику, который изучал его с таким выражением, словно он был лишь интересной математической формулой.

— А как вы живёте без чувств? — голо Сета дрожал. — Вы же… не живёте. Вы просто существуете.

— Точность — это жизнь. — ответил другой Сет. — Каждый выбор оптимизирован. Каждый шаг рассчитан. Никаких хаотичных отклонений.

Лора отвела взгляд, чувствуя, как её охватывает страх. Этот мир казался угнетающим, но самым страшным было то, как её собственный двойник стоял прямо перед ней.

— Почему мы здесь? — спросила она.

На этот вопрос никто не ответил. Мир вокруг них начал снова меняться: здания растворялись, как сахар в воде, и на их месте появились новые сцены. Они видели себя, свои альтернативные версии в ситуациях, которые невозможно было предсказать. В одной версии Лора возглавляла некий совет, который решал судьбы тысяч людей. В другой Сет в одиночку строил механические устройства, контролировавшие целые города. И в каждой из этих сцен они казались бесконечно далекими от самих себя.

— Это не может быть нами. — произнес Сет, схватив Лору за руку, чтобы удостовериться, что она всё ещё настоящая. — Мы не такие.

— Вы такими были бы, если бы обстоятельства поменялись. — ответила та другая Лора, её лицо оставалось бесстрастным. — Вы стоите на перепутье. Выбирайте.

Свет начал сгущаться вокруг них. Лора повернулась к Сету.

— Мы не такие, правда? — её голос стал тише. — Я не хочу быть ею.

— Мы не будем ими! — твёрдо сказал он.

Свет прожектора снова зажегся, и мир исчез, как разбитое зеркало. Когда они открыли глаза, они снова стояли в заброшенном кинотеатре, но на этот раз всё казалось иным. Место выглядело более реальным, чем когда-либо.

— Мы вернулись? — прошептала Лора, осматриваясь.

Сет кивнул, но что-то в его взгляде говорило, что он не до конца уверен. Возможно, это был всё тот же мир. А может, что-то поменялось навсегда. Они вышли на улицу, зная лишь одно: их мир, каким бы он ни был, всегда будет их выбором.

15. ОБЫЧНАЯ ОСЕНЬ В ДАЛЛАСЕ

Кинотеатр снова погрузился в тишину. Возвращение казалось обыденным — те же трещины в стенах, тот же запах затхлости. Но Сет и Лора знали: что-то изменилось. Они чувствовали это в напряжённой тишине, в дрожи воздуха. Мир больше не был прежним.

— Мы вернулись, но тот ли это мир? — голос Лоры звучал как эхо собственных мыслей.

Сет посмотрел на неё, его взгляд был сосредоточен, но в глубине глаз блуждала лёгкая тень страха.

— Думаешь, можно это проверить? — отозвался он.

— Конечно, можно. — Лора вынула телефон из кармана и начала набирать текст в поисковой строке.

— Начнём с самого популярного. Убийство Кеннеди.

Сет фыркнул, но не из-за иронии её выбора. Это был нервный смех. Он наблюдал за ней, ожидая, что она скажет что-то вроде «всё в порядке». Но вместо этого Лора резко замерла.

— Сет… ты должен это видеть!

Он подошёл ближе, заглянув в экран. Там, на странице Википедии, заголовок гласил: «Джон Ф. Кеннеди (1917–1964), 35-й президент США, скончался от рака в возрасте 47 лет 22 ноября 1964 года». Ни единого упоминания об убийстве, Далласе, Освальде. Абсолютно ничего.

— Он не был убит. — тихо произнёс Сет. Это утверждение звучало настолько нереально, что ему пришлось повторить его.

— Он не был убит. Он… умер от рака.

Лора молчала. Она уставилась на экран, будто тот был зеркалом, показывающим слом реальности, который они только что пережили.

— Похоже, это мир без заговоров. — наконец сказала она. — Но это не значит, что его судьба была другой. Он всё равно умер молодым.

Сет кивнул, опустив голову. Его мысли начали путаться, сцепляясь в плотный ком из вопросов, на которые не было ответов.

— От судьбы не уйдёшь. — пробормотал он.

Лора посмотрела на него. Её лицо казалось спокойным, но в глубине глаз прятались сомнения.

— Может быть, в каждом мире есть точки, которые нельзя изменить. — она облокотилась на стену, убирая телефон в карман. — Мы можем двигаться, можем принимать разные решения, но то, что должно случиться, всё равно случается. Просто по-другому.

Взгляд Сета блуждал где-то в пустоте.

— Получается, мы не выбираем судьбу. Мы только выбираем, как её проживать.

Лора села рядом с Сетом, облокотившись на его плечо. Они сидели так в полумраке, молча. Каждый думал о своём, но мысли сходились в одном: в мире параллельных возможностей неизбежность остаётся единственной константой.

Их мир изменился. И они сами тоже.

16. ЗАМОЧНАЯ СКВАЖИНА

Сет и Лора вышли из кинотеатра, и город казался странно тихим. Оранжевые фонари освещали тротуар, пытаясь создать иллюзию тепла в холодном воздухе. Лора шла впереди, её шаги были размеренными, но что-то в её движениях выдавало беспокойство. Сет следовал за ней, иногда бросая взгляд на здания, которые почему-то казались чуть-чуть неправильными: углы были слишком острыми, окна слишком тёмными.

— Ты не думаешь, что всё стало… другим? — спросил он, надеясь, что её ответ успокоит его.

— Конечно, думаю. — спокойно ответила Лора.

— Ты думаешь, мы пересекли ту черту? — Сет отвел взгляд от неба, где звёзды выглядели тусклее обычного. — Черту, за которой уже не вернуться?

— Если честно, я вообще не уверена, что черта была. — голос Лоры прозвучал неуверенно. — Может быть, это всё иллюзия, Сет. Линии, границы… мы сами их рисуем.

— Ты уверена? — спросил он, немного настороженно. — Потому что в моём мире… Ну, том, что был раньше… всё это казалось более чётким.

— В твоём мире, в моём мире… — Лора на секунду остановилась, повернувшись к нему. — Ты не думаешь, что у нас теперь один и тот же мир? Мы как два человека, которые проснулись в одной и той же чужой квартире. Сначала смотришь по сторонам, пытаясь понять, что это за место, а потом решаешь: выходить или оставаться.

— Я всегда был тем, кто выходит. — пробормотал Сет. — Но теперь я не уверен, что двери вообще существуют.

Они снова замолчали, пока не добрались до её дома. На лестнице воздух казался неподвижным, слишком тёплым для вечера. Сет шёл следом за Лорой, его ладони по-прежнему сжимали холодный металлический поручень, как будто он бы последней нитью, связывающей его с реальностью.

Когда они остановились у её двери, Лора вытащила ключи из сумки. Она всегда знала, где они — привычка, которая ей нравилась своей простотой. Но в этот раз ключ не подошёл. Он не хотел входить в замок, как будто замочная скважина противилась.

— Это… странно. — голос Лоры дрогнул, но она быстро взяла себя в руки. — Он всегда подходил. Сет, попробуй сам.

Но прежде чем Сет успел подойти, дверь начала медленно открываться изнутри. Лора отступила назад, её дыхание сбилось, будто наткнулось на невидимую преграду.

Дверь открылась полностью, и Лора замерла. Перед ней стояла ее сестра — живая, настоящая. Она выглядела так, как Лора помнила её в лучших воспоминаниях: спокойная, уверенная, с небольшой, почти материнской улыбкой.

У Лоры перехватило дыхание. Всё, что она могла сделать, это прошептать:

— Нина… Это ты?

17. ДАВАЙ ПРОСТО БУДЕМ СЧАСТЛИВЫ, ПОКА ВСЕ НЕ РУХНЕТ

— Нина?

Имя повисло в воздухе, словно кто-то нажал на паузу. Лора стояла неподвижно, как зависшая программа, застрявшая между командами. У неё были глаза маленькой девочки, потерявшейся в торговом центре.

Нина распахнула дверь шире и в первый момент ее лицо застыло в удивлении.

— Вы же только вчера улетели на Гавайи. Или я что-то напутала? — её голос дрогнул на последнем слове.

Удивление еще не превратилось в сомнение, но уже повисло в воздухе, как эхо шагов, которые должны были звучать в другом месте, в другом времени.

— Ты прислала мне голосовое сообщение с пляжа — звук волн, крики чаек. Ты сказала что-то вроде: «Давай забудем все наши ссоры и недопонимания. Давай просто будем счастливы, пока всё не рухнет».

Лора моргнула, медленно, словно пыталась поймать эту фразу в пустоте между секунд.

Сет сделал шаг вперёд. Он не смотрел прямо на Нину — скорее, куда-то мимо.

— Это прозвучит странно. Очень. И, наверное, неправдоподобно. Если бы мне самому кто-то сказал это… — он замолчал, провёл рукой по затылку, пытаясь вытащить слова из глубины памяти.

— Мы не были на Гавайях. То есть… были. Но не мы. Понимаешь? Мы — не та версия нас, которую ты, вероятно, знала до этого момента.

Он снова замолчал. Казалось, он ждёт, пока её сознание хотя бы частично догонит смысл сказанного. Но в глазах Нины было всё то же напряжённое недоумение — живое, отчаянное, как у человека, который стоит на границе сна и реальности, не понимая, с какой стороны он сейчас.

Сет вдохнул.

— Всё, что происходит сейчас… это результат того, что реальности иногда… пересекаются. Или накладываются. Или, наоборот, расходятся. И когда они делают это — появляются трещины. И в одну из таких трещин, кажется, попали и мы.

Он посмотрел на неё уже прямо, почти с сожалением.

— Мы понятия не имели, что встретим тебя здесь. Мы даже… — он проглотил ком в горле, — Мы даже не были уверены, что ты существуешь.

Он сделал шаг ближе, понизил голос, словно боялся, что слова будут слишком громкими для этой тишины.

— Потому что ты, Нина… — сказал он. — Ты умерла. В нашем мире. Или… в том варианте реальности, из которого пришли мы.

Тишина застыла в воздухе. Нина стояла, прижав руку к косяку двери, словно искала опору в месте, где её привычный мир трещал по швам. Такое выражение лица бывает у людей, которые узнают, что рак вернулся, или которые срывают джекпот в казино, но ещё не успели решить, радоваться им или бояться. Это мгновение, когда эмоции застывают на границе, так и не приняв форму.

— Умерла? В каком смысле?

— В том, где кровь не отмывается… — ответила Лора. — В том, где я хранила твой шарф пять лет, потому что не могла его выбросить. И там был запах — такой, который невозможно сделать с помощью парфюмерии.

Нина отвернулась, её плечи чуть заметно вздрогнули, как от легкого порыва ветра.

— Вы либо шутите, либо разыгрываете сценарий для какого-нибудь дешёвого сериала! — её голос был больше похож на попытку убедить саму себя.

— Мы вышли из кинотеатра. — сказал Сет. — И вернулись не туда. Всё было не так. Воздух. Звёзды. Твои окна. Как будто кто-то скопировал мир, но не совсем правильно.

Сет снова заговорил не потому, что хотел, а потому что Лора не могла. Она сидела, поджав ноги, с мокрыми глазами и красным носом, всхлипывала как ребёнок, который слишком долго держал в себе горе и теперь не знал, как его остановить.

Он вновь начал объяснять, что они не отсюда. Что это другой мир, похожий, но неточный, как фотография, распечатанная с низким разрешением. Что в их реальности Нина стала случайной жертвой в перестрелке. Просто оказалась не в том месте не в то время.

Нина не перебивала не потому, что верила, а потому что что-то внутри неё уже знало, что подобные вещи не возникают на пустом месте. Что у боли, которая вдруг оживает в чужом голосе, всегда есть первоисточник.

Пока Сет произносил слова, её разум пытался зацепиться за детали — за дату, за запах, за обстановку — но всё рассыпалось, не оставляя ни единого следа.

Внутри нее возникла дрожь, вызванная не страхом, а чем-то более глубоким. Как будто давняя, забытая часть её сущности начинала возвращаться, пробуждаясь сквозь ржавчину времени.

Затем Нина медленно прошла вглубь квартиры, не говоря ни слова. Её движения были точными, как у человека, который забыл что-то важное и вдруг вспомнил.

— Подождите.

Через пару секунд она вернулась с книгой в руках: корешок был порван, страницы измяты. «Человек в высоком замке». Тот самый экземпляр, который они с Лорой читали по очереди в детстве. С Лорой из ее вселенной.

— Это передали мне на прошлой неделе. — тихо сказала она, вынимая из книги конверт с потрёпанными краями. Внутри конверта оказалось старое фото.

На снимке была она. Лежала на асфальте с раскинутыми руками, словно тело просто устало и отказалось следовать механике движения. Глаза оставались открытыми, но в них не было ничего — ни воспоминаний, ни света. Лицо казалось опустевшим, как экран, потухший после фильма, который никто не досмотрел до конца. Вокруг ее тела растекалась кровь, слишком темная, чтобы быть настоящей, и слишком статичная, словно её нарисовал кто-то, кто никогда не видел, как на самом деле уходит жизнь.

— Я не хотела говорить об этом никому. — сказала Нина. — Потому что… если произнесешь вслух — это становится настоящим.

— Это наше настоящее. — с тяжестью в голосе произнес Сет.

Нина молчала. Молчание тянулось долго, пока она, наконец, не выдохнула, тихо и тяжело, пытаясь освободить себя от гнетущей паузы.

Она посмотрела на них, но в её взгляде не было упрёка или удивления — только отстранённость, как будто они были не людьми, а призраками, прошедшими сквозь запертую дверь.

— Ладно. — проговорила она спокойно, но с лёгкой тенью сомнения в голосе. — Ведите меня. Покажите вашу кроличью нору. Только если за дверью всё окажется таким же пустым, вы обязаны рассказать всё. И честно.

— Мы узнаем. — Сет кивнул головой.

Лора посмотрела на Нину, её взгляд был наполнен чем-то глубоким и подавленным. Она сделала шаг к двери и её движения были осторожными, как будто пол под ногами мог стать зыбучим песком.

Нина последовала за ними. Её тень скользила следом, растворяясь в ночной темноте, где каждый поворот мог стать последним. Это была тишина перед бурей, момент, когда пространство между реальностями начинает менять форму, словно готовясь раскрыть свой самый сокровенный секрет.

18. СИНГУЛЯРНОСТЬ

Они шли к кинотеатру, как трое подростков, сбежавших с вечеринки, где голоса утопали в шуме чужих разговоров. Город был пустым, как если бы его протерли салфеткой — ни машин, ни шагов, только ленивое мерцание неоновых вывесок аптек, настойчиво обещающих «Скидки на всё».

— Я думала, его давно снесли. — сказала Нина, глядя на облупленные афиши кинотеатра.

Кинотеатр действительно выглядел забытым. Не таинственно, не кинематографично. Просто заброшенным. Плесень на афишах. Запах старого попкорна, впитавшийся в стены. Воздух, как в библиотеке, где никто не дышит. Прошлое тут не умерло, оно просто заело.

Внутри было темно, но не по-настоящему. Такой свет, как если бы кто-то прикрыл лампу ладонью. Зал молчал. Кресла были как замершие пассажиры: все смотрели на экран, который давно не включался.

— И что теперь? — спросила Нина, заранее зная, что ответ ей не понравится.

— Мы включим проектор, — ответил Сет, копаясь в проводах с какой-то задумчивой серьёзностью.

— Как в старых фильмах?

— Да. Но на этот раз он покажет будущее. Или, возможно, другую версию настоящего.

Сет продолжал возиться с проводами, его движения были точными. Он знал, что любая ошибка может превратить это «настоящее» в ещё один глухой момент.

Лора внимательно смотрела на Нину, как на отражение, которое может исчезнуть, если моргнуть слишком быстро.

— Всё, — голос Сета прозвучал чуть громче обычного, — Включаю.

Звук старого мотора разорвал воздух — низкий гул, щелчок, за ним мягкий хлопок, как у плёнок, которые уже давно никто не снимает. Экран ожил. Сперва — белый шум, ни для кого, но будто для всех одновременно. А потом появились кадры. Это не было кино.

Они увидели улицу, ту самую, по которой только что шли. Вид сбоку, словно кто-то снимал их с другого ракурса. Потом — квартиру Нины. Тот момент, как она открывает дверь. Потом — фотография. Медленно. Как будто экран вспоминал.

Нина подошла ближе. В её лице не было ни страха, ни удивления. Только узнавание.

— Я знаю это. — прошептала она. — Я здесь была. Во сне. Или не во сне.

Экран мигнул.

И тогда она шагнула вперёд.

Не было ни звука, ни вспышки — только исчезновение, тихое и абсолютное. Казалось, что её тело растворилось на атомы в свете экрана, что она стала частью проекции, что именно её присутствия не хватало для целостности картины, которую никто не мог понять до этого момента.

— Нина! — крикнула Лора.

Она бросилась к экрану. Сет схватил её за руку.

— Подожди. Ты не знаешь, что там. Это не дверь. Возможно… это сингулярность.

— Я не могу потерять сестру во второй раз! — сказала Лора и отпустила его руку.

Её силуэт растворился в мерцании. Экран снова мигнул.

Сет остался один в зале, полном теней и запахов чужих жизней. Сердце билось неуверенно, отыскивая правильный ритм, но не находило.

— Чёрт, — выдохнул он, — всегда один и тот же сценарий. Никогда не бывает кнопки «назад».

И он сделал шаг вперёд. В сияние. В поток света, льющийся из проектора. В нечто, что уже свершилось или только начинает рождаться.

19. ЧЕРНЫЙ ФУРГОН

Нойрейх (бывший Вашингтон), Арийские Штаты Америки, 2018 г.

Оскар проснулся ровно в шесть. Цифры на проекционных часах выстроились в строгую симметрию — 06:00:00 — и эта правильность действовала на него успокаивающе. Он сам выбрал этот сигнал. Пять нулей казались не просто числом, а обещанием порядка.

Комната была окутана тишиной. Её наполнял еле уловимый аромат пластика — нового, почти стерильного, будто ждущего свою первую историю.

На стене мерцала проекция Фюрера. Его лицо оставалось неподвижным как икона, лишённая времени. Глаза светились не добротой и не угрозой, а напряжённым ожиданием. Этот свет предвещал неизбежное — либо правду, которую все примут, либо беду, которую уже некому будет объяснить.

— Доброе утро, мой Фюрер! — сказал Оскар, глядя вверх. Он повторял эти слова каждый день. Не потому что в них была необходимость, а потому что без них не оставалось никакой возможности продолжать. Они стали ритуалом, поддерживающим ритм его существования.

Оскар чистил зубы в ванной. Его движения были отточенными, привычными, не требующими мыслей. Из встроенных динамиков доносился голос, читающий проповедь:

Истина в преданности.

Красота в чистоте.

Подчинение — путь к спасению.

Зубная паста оставляла во рту освежающий вкус мяты, перемешанный с чем-то искусственным, почти химическим — таким, что напоминало патриотизм. Иногда ему казалось, что если случайно проглотить пасту, можно стать чище изнутри.

На кухне было тихо. Лишь кофеварка изредка подрагивала, издавая пульсирующее шипение. Мать Оскара стояла у плиты, как часовой, не отвлекаясь от своих утренних задач. Оскар вошёл и остановился на пороге. Он всегда ждал полсекунды — молча, без жеста. Так было правильно.

— Ты проснулся вовремя. — сказала она, не оборачиваясь. Голос звучал чётко, без приветствия, но и без холода.

— Я не ставил будильник. — ответил он.

— Значит, система в тебе уже работает.

Она выглядела сосредоточенной, как человек, который придерживается правил и не терпит отклонений. Для неё их дом был маленьким отражением порядка, которому она верила так же, как в утренний кофе.

Оскар завтракал в тишине. Еда почти не имела вкуса, но зато была одобрена Советом Лояльности. На упаковке изображалась улыбающаяся семья: отец, мать, двое детей и чёрно-белый пёс, выведенный генетиками из Министерства Селекции.

На улице он маршировал в Обершуле. Он не шагал — маршировал. Так его учили. Спина оставалась прямой, взгляд — уверенным, а внутри звучал запрограммированный ритм. Казалось, он уже стал кем-то. Хотя ему было всего шестнадцать, и он всё ещё не умел плакать.

— Хайль, Оскар! — воскликнула девушка, проходившая мимо, её голос звучал уверенно, почти с вызовом.

— Хайль, Лина! — Оскар слегка улыбнулся, но его взгляд оставался серьёзным.

Она остановилась, сделала шаг ближе, и, наклонившись чуть вперёд, прошептала едва слышно:

— Рихтер… вчера перепутал. Вместо «Хайль» сказал просто «Привет».

Оскар чуть нахмурился, как человек, который уже понял, что за этим последует.

— Ему оформили выговор. — продолжила Лина. Её голос не дрожал, но в нём была особая осторожность.

Оскар посмотрел прямо перед собой. В этом взгляде не было удивления. Только внимательная тишина.

— Один из кураторов сказал, что это начало «идейной деградации». Так теперь это называют.

— Ты не боишься говорить об этом?

— Я не говорю. Я предупреждаю. — Лина отступила на шаг и выпрямилась.

На её лице снова появилась формальная улыбка, точная и официальная. Как будто ничего не было.

В классе пахло хлоркой. Холодный, резкий запах висел в воздухе, придавая всему происходящему ощущение стерильности и контроля.

У доски стоял герр Клаус. Он говорил о Первом Триумфе — дне, когда Америка приняла Арийский курс. Его голос звучал медленно и весомо, каждая фраза была выточена, как табличка на мемориальной стене. Он не объяснял, не спорил, не убеждал. Он произносил. Это называлось «исторической необходимостью».

Оскар записывал каждое слово, не потому что требовалось, а потому что в этих фразах была своя структура — законченная, с уверенностью, от которой внутри становилось тише. Ему нравилось, как история укладывалась в предложения: чётко, без сбоев, с ритмом, напоминающим марш по кафельному полу.

— Что бы вы сделали, если бы родились до Победы? — спросил герр Клаус, каждое его слово было выточено для воспитания дисциплины. Он смотрел на класс, держа руки за спиной, ожидая ответа.

— Сражался бы! — ответил Оскар резко, почти с вызовом.

— Я бы старалась быть нужной. — сказала Лина с такой уверенностью, будто заранее прорепетировала ответ перед зеркалом. — Пошла бы работать в санитарный корпус.

Она улыбнулась. Правильно и чётко, как лицо с рекламного щита. Но в глубине ее взгляда таился тонкий излом, нарушающий внешнюю безупречность.

После школы Оскар зашёл в Кафетерий. Полы сияли с такой навязчивой чистотой, что казались частью фабричной упаковки — прозрачной, глянцевой, предназначенной не для человека, а для чего-то более совершенного.

Он заказал органический протеиновый батончик. Система распознала его лицо, и лента выдала питание без звука. Обёртка была почти невесомой с единственной гравировкой: одобренный номер рациона и код чистоты.

Вкус был, как всегда, едва уловимым, без сюрпризов, но именно это ему и нравилось. В АША даже еда была дисциплинирована, её уравновешенность становилась частью системы. Оскар чувствовал себя шестерёнкой, крошечным элементом в идеальном механизме. И в этом состоянии было нечто неожиданно успокаивающее.

На обратном пути домой он заметил чёрный фургон, который остановился на соседней улице. У машины не было окон, только грубые тёмные линии, которые делали её частью пейзажа, но одновременно вырывали из реальности.

Дверь фургона скрипнула, и один силуэт вышел. Тот, кто вышел, двигался уверенно, будто выполнял давно отточенную функцию. Тот, кто вошёл, исчез без колебаний. Всё случилось молча, с пугающей точностью. Никто не сказал ни слова. Никто не задал вопросов. Никто не осмелился бы.

Оскар поправил воротник и улыбнулся.

Фюрер знает, что делает. Он повторил это себе. Гораздо громче, чем раньше. Но всё не до конца верил в эти слова.

20. СВОБОДА — ЭТО ОТКЛОНЕНИЕ

Утро, как всегда, начиналось с тишины, которую никто больше не пытался заполнить. Оскар шагал по коридору, где стены тонули в приглушённой палитре серо-зелёного оттенка, олицетворяя беззвучное погружение в забвение. Это был третий коридор — тот, где окна всегда оставались матовыми, будто реальность за стеклом нуждалась в предварительной цензуре. Мир за ними казался расплывчатым и неуверенным в себе.

Урок начинался так, как начинались все уроки в последние несколько лет: без предварительных знаков, без приглашений. Звонки отменили — слишком грубый способ сообщать о времени. Ученики просто сели, одновременно и молча, двигаясь по какой-то общей внутренней инструкции, о которой никто не говорил вслух.

Фрау Мариэтта фон дер Варт, неизменно облачённая в костюм цвета потускневшего металла, с глазами, способными отражать лишь холодное сияние экранов, нажала на кнопку, запуская хронофильм с заголовком «Альтернативная Америка, 1970».

Из колонок посыпался шум — пыль, лица, обрывки флагов, дети, говорящие так, как будто забыли, что кто-то должен их слушать. Всё двигалось, всё сыпалось, как жесткий диск на грани поломки. Никакого монтажа. Никакой иерархии. Просто поток. Просто «было вот так».

Хронофильм мерцал, чёрно-белый, зернистый, будто передавал не изображение, а память, выцветшую от слишком долгого существования. Всё двигалось, но размыто, как застывший поток времени, который никто не успел зафиксировать.

Мужчина с длинными спутанными волосами подошёл к камере, держа плакат с истёртыми краями. Тёмные буквы выступали на фоне выцветшей бумаги, текст дрожал в потоке помех: «Время — это иллюзия, но любовь реальна».

Позади него шагнула девушка — её косы тянулись тонкими линиями по плечам, лента вокруг головы сливалась с тенью. Она остановилась рядом, мужчина положил руку ей на плечо, а она, не моргнув, посмотрела прямо в объектив. Затем она подняла средний палец — точный жест, прорезавший фоновые искажения, словно единственная деталь, не подвластная рассыпавшейся плёнке.

— Она похожа на Лину. — произнёс Оскар вслух, хотя ему казалось, что он сказал это про себя.

Лина взглянула на экран, углы её губ дрогнули.

— Я не такая нестабильная.

В этой школе не говорили «неправильно», говорили «нестабильно». А «нестабильность» была почти бранным словом.

Хронофильм продолжал идти. Кадры всплывали медленно, один за другим, как тени на стене. Оскар смотрел не моргая. Фильм ощущался не как история, а как текстура времени, запертая в экране. В нём было что-то странное, неуловимое. Оскар чувствовал это всем телом, но не мог объяснить.

Между уроками был обед. Ханна, его старшая сестра, сидела у окна, погруженная в свои мысли. Она казалась уже сформированной, словно черновик, доведенный до чистовой версии. Но в ее жестах всё ещё угадывалась подростковая неуклюжесть, замаскированная выправкой.

Свет ложился на её лицо мягко и рассеянно, словно проходил сквозь фильтр, стирая лишние детали и делая её облик чуть менее реальным.

На столе перед ней стоял стакан воды, ровный и прозрачный до неправдоподобия, суп с идеально гладкой поверхностью и двенадцать макарон, выложенных в строгую геометрию, как экспонаты на витрине.

Они заговорили неспешно.

— Сегодня показывали Альтернативную Америку. — произнёс Оскар.

— Видела. Шумные. — ответ Ханны прозвучал как заранее отрепетированная реплика.

— Один ребёнок плюнул на флаг. — добавил он, фиксируя это как запись в протоколе.

— Я бы его стерла. — спокойно заключила Ханна, как если бы обсуждала неисправность в системе, а не действия человека.

Диалог был идеально гладким, как вербальный эквивалент передачи данных, лишённый эмоций и задержек.

Улыбки на их лицах возникли одновременно. Это не было ни радостью, ни сарказмом, а чем-то средним — тихим подтверждением того, что в этом мире понятия «смешно» и «правильно» давно слились воедино. Они улыбались потому, что понимали: согласие укрепляет стабильность хотя бы в пределах этих четырёх стен.

Следующий урок назывался «Геометрия Доверия».

На доске перед учениками появилась окружность — безупречный круг, нарисованный светом проектора. В самом центре была маленькая точка. Без подписей и объяснений. Она просто существовала. Всё в этом уроке казалось очевидным заранее, словно вопросы уже были запрещены самим замыслом.

Учитель, герр Эдуард Шпигельманн, спокойным голосом произнёс:

— Всё начинается с центра. Вы — линия. Центр — Фюрер. Доверие — это радиус.

Никто не переспросил и не удивился. Все приняли эти слова так, как принимают расписание или прогноз погоды — без эмоций, просто как данность. В этой школе так было всегда: чем меньше ты сомневаешься, тем тише проходит день.

Оскар взял ручку. Он вёл линию от края круга к точке в центре, даже не открывая глаз. Почти идеально ровно. Он тренировался дома — у него была специальная тетрадь, где на каждой странице был круг. Он проводил линии снова и снова, пока не научился делать это без ошибок, почти автоматически.

После урока не было обычной перемены. В расписании это время называлось Пауза Чистоты. Все знали, что она наступает, и никто не спрашивал, зачем.

Они молча шли в специальный зал. Свет там был мягкий, молочный, слегка размытый. Не было ни теней, ни ярких пятен. Всё казалось немного нереальным, как во сне. Они садились на одинаковом расстоянии друг от друга и одновременно закрывали глаза.

В тишине слышался метроном. Он щёлкал ровно, без спешки. Казалось, что время здесь было другим: не бегущим, а застывшим.

Щёлк. Щёлк. Щёлк.

А потом звучал голос — механический, лишённый эмоций, но необъяснимо гипнотизирующий.

Одна Линия.

Одна Воля.

Один Фюрер.

Оскар сидел с закрытыми глазами и вдруг почувствовал что-то странное. Словно внутри что-то дрогнуло — не боль, не страх, даже не мысль. Просто лёгкое ощущение, что где-то — иначе. И это «иначе» он почему-то вспомнил, хотя раньше ему никто о нём не рассказывал.

Вечером Оскар стоял на коленях у кровати, как в детстве, как его учили. В темноте был виден только контур его тела, приглушённый свет фонаря с улицы скользил по стене. Он не молился Богу. В Бога он не верил никогда. Он шептал, почти беззвучно:

Фюрер, пусть я проснусь без отклонений.

Пусть я буду безупречен, как твоя воля.

Так он заканчивал каждый свой день — с глубокой верой в механизм и тихой надеждой на его безупречность. Это был его личный ритуал, акт самоочищения. Пароль, который он выдавал себе самому, чтобы утром снова получить доступ к системе.

Оскар ложился. Глаза закрывались не сразу, но тело уже подчинялось знакомому порядку вещей.

Во сне Оскар маршировал. Под его ногами была гладкая, идеально ровная поверхность, простиравшаяся до бесконечности. Вокруг тянулось Бесконечное Кольцо — горизонт, образующий замкнутую окружность.

Сверху, на фоне чистого и прозрачного неба, ему улыбался Фюрер. Его глаза сияли, как два мощных прожектора, его руки были подняты и плавно двигались, дирижируя ритмом шагов.

И всё шло правильно. Всё было стабильно. Так, как и должно было быть.

21. УТИЛИЗАЦИЯ

Ханна пришла домой поздно. В полумраке комнаты её красный браслет сиял, как ранение — яркий, агрессивный цвет, который почти кричал. Она бросила портфель на пол, и молча села за стол. Привычная рутина в этот момент трещала по швам.

— Где ты его взяла? — спросил Оскар, хотя знал ответ заранее.

— В медцентре. — коротко ответила Ханна.

— Проверка?

— Генетическая.

В комнате стало тише, воздух словно сжался, впитывая сказанное.

Она продолжала качаться на стуле, смотря на Оскара взглядом, в котором смешались знание и смирение. Она знала, что Оскар уже всё понял, даже если не хотел этого. Он понял, но надеялся, что ошибается.

Генетическая проверка — это не выбор. Это приговор. Это как космический тест на божественность, который ты проваливаешь ещё до того, как узнаёшь о нём. Ты либо подходишь, либо становишься статистикой.

— У меня отклонение… — сказала Ханна, прерывая ход его мыслей.

— Что? — переспросил Оскар, делая вид, будто не расслышал.

Ханна ненадолго отвела взгляд, словно сверялась с внутренним отчётом, и продолжила спокойным, почти безразличным голосом:

— Выяснилось, что у меня пролапс митрального клапана. Это врождённая особенность сердца, проявляется обычно ближе к совершеннолетию. Ничего серьёзного — просто лёгкие головокружения, повышенная утомляемость, иногда нехватка воздуха. Но по протоколам рейха это несовместимо с понятием абсолютной чистоты и надёжности. Я больше не могу служить. Теперь я официально неполноценная.

— Родители знают? — спросил Оскар, с трудом подавляя нарастающую тревогу.

— Пока нет. Результаты передадут им завтра днём. А через три дня об этом узнают все. И… будет утилизация.

Три дня. 4320 минут. Оскар внезапно осознал, как быстро утекает время. Каждая минута теперь напоминала звук капли, падающей из крана в пустую раковину. Этот звук сводил его с ума. 4320 минут — все, что осталось для его старшей сестры.

Ночь была тревожной и растянулась, словно тонкая плёнка между реальностью и неизведанным. Он сидел перед экраном, погружаясь в глубины сети, исследуя её темнейшие закоулки. Пальцы скользили по клавишам, и каждая буква была как шаг по зыбкому песку.

В конце концов он наткнулся на тайный канал, который ждал его терпеливо, как давно забытая истина. Впервые в жизни он набрал слово, которое никогда не произносил и о котором едва ли осмеливался даже подумать: «Sonderlinie». Это слово не просто означало «особая линия» — оно было шифром, вызовом для тех, кто больше не мог мириться с прямотой и предсказуемостью.

Его значение пронзало, как шёпот в тишине. «Sonderlinie» произошло от слова «Sonderkommando». Так называли евреев, которые работали в крематориях лагерей, чтобы продлить свою жизнь ещё на месяц. Они убирали тела, но сами знали, что тоже обречены. История почти не оставила следов их существования. Документы уничтожались, свидетелей не было.

«Sonderlinie» родилось из этого термина, став символом сопротивления предсказуемости, отказа следовать прямым линиям. Это был не просто код, а напоминание о прошлом, которое нельзя исправить, только признать.

Что-то опасное и необратимое скрывалось за экраном, как далекий свет маяка, который может привести к свободе или затянуть в чёрную бездну.

— Причина перехода на канал? — холодный голос в динамике звучал как проверка на прочность.

— Мне нужно спасти человека. — произнёс он, чувствуя, как каждое слово рассекает воздух, оставляя после себя раны, которые уже не затянуть.

Пауза длилась дольше, чем он ожидал, а потом голос вернулся, звуча с едва заметной ноткой сомнения:

— Ты сын Рейха. Ты уверен?

— Да. — сказал он, но теперь в его голосе не было прежней убеждённости.

С этого момента Оскар больше ни в чём не мог быть уверен. Раньше он смотрел на мир как на строгий механизм, действующий безотказно и правильно. Ровно до того момента, пока шестерёнки этого механизма не коснулись его самого. Теперь, когда холодные пальцы системы сжали горло его собственной сестры, он ощутил на себе то, что раньше происходило только с другими — далёкими, чужими людьми, всего лишь строчками в сводках новостей.

Стоило беде оказаться близко, стоило трагедии получить имя, голос и лицо, как пелена перед глазами начала медленно исчезать. Смысл службы, идеалы Рейха и улыбка фюрера, все эти слова, звучавшие прежде как аксиомы, теперь казались пустыми и жестокими. Вопросы, которых он раньше не задавал себе, теперь давили изнутри с неудержимой силой: зачем служить системе, если она так легко отказывается от человека, так легко стирает его одним движением руки?

Через три дня за его сестрой приедет чёрный фургон — и от мысли об этом Оскара охватывал ужас. Холодный, вязкий ужас, медленно распространяющийся по телу и отнимающий последнюю веру.

Любовь в рейхе преподносили как уязвимость. Но он понял, что это единственное, что делает людей сильными.

На утро Оскар взял ножницы. Он разрезал красный браслет Ханны на части. Металлический чип, встроенный в пластик, трещал и искрился, издавая звук, похожий на замирающий тревожный сигнал. Его пальцы дрожали, но он всё равно продолжал. Этот браслет был символом всего, против чего он теперь восстал.

И в этот миг Оскар осознал истину, которая была глубже, чем страх, глубже, чем структура самого мира. Система могла отнимать жизни, но она оставалась бессильной перед теми, кто не подчинялся. Подчинение не было путём к спасению. Подчинение было капитуляцией перед пустотой, и он больше не хотел быть её частью.

Его пальцы дрогнули, поправляя воротник, как будто этот жест был его вызовом — шагом, который отделяет свободную волю от навязанной дисциплины.

Оскар впервые почувствовал, что его слова стали не просто декларацией. Они стали актом сопротивления, вызовом всему, что угрожало уничтожить его человечность.

22. ЛИНИЯ, ПО КОТОРОЙ НЕ ХОДЯТ ПОЕЗДА

Они решили сбежать в три часа ночи, пока родители ещё спали. Дом казался другим в этот час: тихим, странно незнакомым и словно наполненным ожиданием чего-то необратимого.

У Оскара было то особенное выражение лица, которое бывает у людей, проснувшихся от слишком страшного сна. Ханна стояла у зеркала и молча собирала рюкзак, аккуратно складывая внутрь вещи, будто совершая ритуал, от которого теперь зависела вся её жизнь.

— Мы не можем просто уйти. — сказала она, не поворачиваясь к Оскару.

— Именно поэтому и должны. — ответил он.

Из кухни донёсся сухой, механический звук кофемашины. Громкий, резкий, неуместный, как напоминание о том, что их жизнь продолжалась по привычной траектории, пока они отчаянно пытались изменить её маршрут. Оба вздрогнули одновременно.

Бегство — это не акт героизма, подумал Оскар. Это постепенное стирание привычного кода: сначала сомнения, затем короткий щелчок, а после — пустота и лёгкость.

Он начал с адресов. Заброшенные форумы, едва теплящиеся в тёмных, забытых углах сети. Термины, вызывающие напряжённую дрожь: «Теневая платформа», «Петля Кассандры», «Радиомолчание». Никто не писал ничего напрямую, только символы и метафоры. Перевёрнутые часы, координаты без пояснений, шифры, понятные лишь тому, кто однажды узнал настоящий страх.

— Вот, — сказал он, показывая ей экран, — это может быть оно.

Ханна посмотрела. На экране была фотография старой скамейки, стоявшей посреди мрачного туннеля. Кто-то выцарапал на спинке фразу:

Всё, что ты боишься потерять, уже потеряно.

Координаты вели на заброшенную ветку метро — Sonderlinie, линию-призрак, которую уже давно вычеркнули из всех карт.

— И как мы туда попадём? — спросила Ханна, словно делая первый шаг к тому, что уже нельзя будет отменить.

Оскар зашёл на госпортал и выбрал запрос на ночную проверку систем вентиляции: якобы в их доме зафиксировано превышение уровня углекислого газа, и дети должны быть временно перемещены в распределительный центр до устранения неисправности.

Для системы это был стандартный протокол — всё автоматизировано, всё оформляется одной галочкой и электронным подтверждением. В такой процедуре не было ничего подозрительного: десятки подобных уведомлений отправлялись каждую ночь по всему району, и никто не вникал в детали.

— Ты думаешь, нас там кто-то ждёт? — спросила Ханна, когда они складывали вещи в рюкзаки.

— Нет. Но я думаю, там есть люди, у которых тоже есть причины находиться там. А причины — это всё, что у нас осталось.

Они выбрались из дома ещё до рассвета, когда электронные замки переключались в ночной режим энергосбережения, а камеры наблюдения уходили в слепую зону для еженедельной перезагрузки — об этом мало кто знал, но в архивных форумах хранились инструкции для тех, кто умеет читать между строк.

Они ушли, пока родители еще спали. Сквозь мокрые дворы, где лампы свистели и мигали, как если бы тоже были не согласны с происходящим.

Они двигались несколько часов, останавливаясь в тёмных дворах, где влажный воздух прилипал к коже, а город казался застывшим между сном и явью.

Иногда Ханна вытаскивала из рюкзака бутылку воды. Иногда Оскар проверял координаты на телефоне, где усталый экран подсвечивал новые точки маршрута. Время растягивалось, словно ночь не хотела отпускать их в утро.

К тому моменту, когда первый свет зацепил крыши домов, когда казалось, что всё позади, сирены внезапно прорезали тишину.

Гул машин Полиции порядка заполнил пространство, приближаясь так быстро, что каждый миг растягивался в бесконечность. Оскар и Ханна застыли, их дыхание стало коротким и сбивчивым.

Машина остановилась прямо рядом с ними, внезапно, как удар молнии. Фары осветили мокрый асфальт и их лица. Оскар почувствовал, как Ханна слегка напряглась рядом, её тишина стала громче, чем любые слова.

Дверь машины открылась. Оберлейтенант вышел, его взгляд был равнодушным, но слишком целенаправленным, чтобы не внушать тревогу. На груди поблёскивал знак — строгий, линейный, чёрный на фоне металла, с тиснёными буквами «ОРПО». Символ порядка, но порядка, где не оставалось места для шансов или прощения. На поясе висела кобура, как остаток старого времени — её присутствие казалось в большей степени ритуальным, чем функциональным. Его оружием был страх, а не пули.

— Куда вы идёте в такое время? — его голос был хриплым, как ломкий лед.

Оскар достал из внутреннего кармана аккуратно сложенный пропуск, распечатанный с госпортала: «Распоряжение о временной эвакуации несовершеннолетних — протокол вентиляционной инспекции №3662-А/23».

Там были все нужные данные: их имена, номера квартир, цифровые подписи управляющего сектором, отметка системы мониторинга, даже печать службы распределения. Всё выглядело безупречно.

Оберлейтенант быстро пробежался по тексту глазами, считывая не слова, а просто форму разрешения.

Он вернул документ почти автоматически, словно этот процесс повторялся уже сотни раз. В его движениях не было злобы, но и не было сочувствия.

— Уходите из района. Здесь небезопасно. Трое беглецов где-то рядом. Мы их преследуем.

Оберлейтенант оглянулся, затем вернулся в машину. Она исчезла, оставив за собой только слабый запах резины и растекающиеся звуки сирены.

Оскар и Ханна стояли неподвижно ещё несколько секунд, чтобы убедиться, что они всё ещё были целы. А потом снова начали идти — быстрее, сдержаннее, аккуратнее.

Они спустились в метро не через станцию, а через аварийный вход, которому было слишком стыдно называться дверью. Мусор и битое стекло, всё ещё хранящее отблески чужих жизней, лежали как осколки времени, которые никто не потрудился склеить. Металл рельсов пах чем-то старым, как будто он пытался сказать: «Я всё видел, но меня все забыли».

— Думаешь, они увяжутся за нами? — произнёс Оскар осторожно.

— Им сейчас не до нас. — ответила Ханна.

На стенах были символы — чёрные стрелки, почти растворившиеся под слоями забвения, но всё ещё настойчиво существующие, как подсказки для тех, кто хотел разглядеть. Рядом была нарисована ладонь, её линии были изогнуты так, что она могла быть как приветствием, так и предупреждением.

Луч фонаря разбился по рельсам, упав в хаотическом танце света и теней. И тогда они услышали голос. Чужой, строгий, выдернутый из глубин темноты:

— Дальше — только по выбору. Обратный путь закрыт.

Из темноты выступил старик. На лице у него была медицинская маска, стерильная и анонимная, скрывающая всё, что могло бы выдать эмоции.

Он напоминал привратника или стража в компьютерной игре, персонажа, который появляется только в тот момент, когда ты действительно решился пересечь черту. На запястье у него темнел старый шрам, дуга почти идеальной формы. Как цифровая метка доступа или забытая сигнатура системы. Казалось, этот человек не спрашивает, кто ты, а уже знает твой следующий шаг.

— Sonderlinie? — спросил Оскар, его голос звучал почти как эхо.

Старик кивнул.

— Причина перехода?

Оскар посмотрел на Ханну. Её глаза встретили его. В этом взгляде было всё, что невозможно объяснить словами. Она сжала его руку. Этот жест был их ответом, но она всё же произнесла:

— Утилизация.

Старик кивнул ещё раз. И отошел в сторону.

На стене проступила дверь — сначала едва различимый контур в сером бетоне, словно игра света. Но чем дольше они смотрели, тем явственнее становилась эта граница. Дверь не открылась, она возникла, материализовавшись из воздуха, как элемент интерфейса, который проявляется только по особому запросу.

Оскар и Ханна переступили порог.

Когда дверь закрылась, это произошло без звука, без финального акцента. Просто её больше не было — как не было пути назад.

23. ЛЮДИ, КОТОРЫХ НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ

Пространство за дверью напоминало чрево старого корабля — место, которое когда-то знало движение, но теперь дышало только собственной ржавчиной. Воздух пах железом и тлеющим проводом, ведь само время здесь медленно коррозировало. Панели на стенах выглядели так, словно кто-то пытался стереть их память, но следы были слишком глубоки, чтобы исчезнуть.

Никаких указателей. Никаких пояснений. Только тишина, плотная, электрическая, как за мгновение до разряда. Здесь не теряли идентичность, её здесь создавали заново.

Шаги Оскара и Ханны отзывались приглушённо. Они не держались за руки — в этом было бы слишком много символизма, слишком много уязвимости. Но каждый их шаг совпадал с шагом другого, как у людей, которые знают, что следующее движение важно, даже если они не видят, куда оно приведёт.

— Сколько вас здесь? — спросила Ханна, когда их встретил высокий мужчина у конца коридора, его силуэт больше напоминал линию, чем человека.

— Ровно столько, чтобы нас считали исчезнувшими, — ответил он.

Имя, которое он назвал, было Винс, но это ничего не значило. Здесь имена теряли свою ценность, становясь лишь паролями, которые рано или поздно сбрасывались.

Он провёл их в помещение, которое они бы назвали общей комнатой, если бы это место само не противоречило таким определениям. Там пахло чаем, влажной пылью, странной смесью привычности и абсурда. Люди сидели на полу, их позы казались произвольными, но в этом была особая логика. Кто-то записывал что-то на бумаге, кто-то просто смотрел на стену. Мальчик в углу комнаты играл на пластиковой флейте, его мелодия была простой, но она наполняла пространство мягкой грустью, воспоминанием о чём-то давно ушедшем.

— Мы… отщепенцы? — тихо произнёс Оскар.

Он не знал, почему задал этот вопрос. Наверное, он просто хотел услышать ответ.

— Нет. — сказала Кассандра, девушка с длинными кудрявыми волосами, её голос звучал так, словно она читала истину из древнего текста. — Мы — те, кто понял: нормы — это ложь. И больше никто в них не верит.

— А ты почему здесь? — спросил он.

— Меня выбросило из альтернативной реальности. — сказала она. Её тон не менялся, словно она читала факт из учебника. — Это был обычный день. Я шла на работу по уже затёртому маршруту, в руке — папка с бумагами, в голове — списки и дедлайны. Я торопилась, когда заметила новый проход в стене между двумя магазинами — раньше там был просто закуток с вентиляционной решёткой. Мне стало любопытно, и я не раздумывая вошла. Шаг — и всё исчезло. На секунду стало темно, как будто погас свет, а потом я уже стояла посреди леса. Всё вокруг было незнакомым: ни людей, ни города, только стволы деревьев и тусклый, серый свет. Я смотрела на свою папку с бумагами и не могла понять, осталась ли хоть какая-то часть прошлого, кроме этой папки, со мной. Я шла, пока не наткнулась на дом, в котором никто давно не жил. На одну ночь он стал для меня укрытием. На следующий день прилетел дрон с инъектором. Я вырубила его сковородкой и пустилась в бега, потом встретила Винса. Теперь я здесь.

— Ты смелая… у меня бы не хватило духу так поступить, — с грустью заметила Ханна.

— А у меня хватило… Знаешь, моя бабушка всегда говорила: «Будущее принадлежит тем, кто борется.»

Ханна слушала. Её глаза были неподвижны, но Оскар знал, что она запоминала каждое слово, каждую паузу. Это было её способностью — создавать архив в собственной памяти.

— А дальше что? — спросила Ханна. — Мы что, будем прятаться в подземелье до конца жизни?

Винс посмотрел на неё с видом человека, которому было приятно услышать то, что никто не осмеливался произнести. Его ответ был простым.

— Нет. Мы — трещина в их стекле. Мы не для того здесь собрались, чтобы скрываться. Мы — особая искажённая линия, понимаешь? Нас не исправить. Нас нельзя встроить. Мы растём.

Он провёл их в другую часть базы, где на стене висел экран. Карта системы. Линии, точки, диаграммы, которые пульсировали, будто этот мир был живым организмом, в котором можно найти слабое место, если знаешь, куда нажать.

— Мы не просто бежим. — сказал он, показывая на карту. — Мы ищем точки взлома. Иногда это сбой в дроне. Иногда — стирание базы. Иногда — освобождение узников.

— А что нужно делать нам? — спросил Оскар.

Винс посмотрел на него с лёгкой улыбкой, которая так и не сформировалась. В его взгляде было что-то слишком точное.

— А что ты хочешь?

Вопрос был честным. Настолько, что он заставил замолчать. Оскар посмотрел на Ханну. Её запястье всё ещё краснело от полоски, оставленной браслетом, который больше не существовал. Полоса, как след, как шрам, как память.

— Я хочу, чтобы моя сестра жила.

Винс кивнул, как человек, который знает, как трудно бывает правильно ответить.

— Хорошо. Тогда ты будешь тем, кто разрушает их право решать, кто достоин жить.

В этот момент Оскар понял: Сопротивление не было армией. Оно не спасало. Оно просто отказывалось умирать без шанса быть услышанным. Иногда именно это становится началом настоящей войны.

24. ЭТО НЕ НАШ МИР

Пространство вокруг них изменилось мгновенно. Это было как пробуждение в комнате, где привычное теряло форму, а незнакомое пряталось в мелочах. Воздух стал плотнее, наполнившись невидимыми нитями напряжения. Они стояли на улице, но это была не та улица, которую они знали. Неоновые вывески исчезли, их место заняли строгие, угловатые здания, которые выглядели так, будто их построили не люди, а машины, лишённые воображения.

На месте кинотеатра возвышалась массивная постройка с чёрными стеклянными панелями и красными флагами, которые трепетали на ветру, как напоминание о чём-то неизбежном. На фасаде висел огромный символ — орёл, сжимающий в когтях свастику.

— Это… не наш мир… — прошептала Лора, её голос дрожал, как струна, готовая порваться.

— И не мой. — сказала Нина, ее взгляд был прикован к зданию. — Это их мир.

Сет молчал, его взгляд скользил по фасаду здания, задерживаясь на людях в униформе. Они стояли у входа, прямые, как линии в проекте, где нет места случайностям. Их форма была настолько идеальной, что её искусственность казалась вызовом. Тёмно-серые мундиры сидели, как влитые, ни одного лишнего изгиба, ни одного пятна или складки, нарушающей порядок. Пуговицы блестели в свете красных флагов, как миниатюрные зеркала, отражающие что-то бесконечно чужое.

Жёсткие челюсти, слегка прищуренные глаза, привыкшие к постоянному поиску нарушений. У одного из них была едва заметная родинка на скуле, у другого — седеющая прядь у виска, но всё это было подавлено общей аурой абсолютного подчинения.

Они двигались экономно, чётко, каждый жест был заранее прописан и отточен до автоматизма. Их руки, скрытые в чёрных перчатках, покоились на рукоятках оружий, внушающих страх.

Но страшнее всего был их взгляд — холодный, слишком уверенный, будто они знали, что любая попытка противостояния была бы напрасной.

Сет понимал: эти люди не сомневались, не задавали вопросов. Для них не существовало «почему». Только «как». Их присутствие было не столько физическим, сколько концептуальным. Они не просто стояли перед зданием, они были его продолжением, его неоспоримой частью.

И тогда раздался звук. Сначала тихий, как шёпот, потом громче, как крик. Сигнализация. Красный свет вспыхнул на фасаде здания, заливая улицу тревожным, почти густым сиянием, от которого некуда было спрятаться. И вместе с этим светом раздался громкий, механический голос:

— Обнаружены перебежчики. Обнаружены перебежчики. Три единицы категории «несовместимые». Повторяю: три единицы категории «несовместимые».

Нина замерла, её глаза застыли на фасаде, она пыталась найти в нём хоть какое-то укрытие. Лора повернулась к Сету, но он уже тянул их за руки в сторону, прочь от вспышки, которая превратила утро в напряжённый вихрь событий.

— Бежим! — крикнул Сет, хватая Нину за руку.

Лора уже была в движении, её шаги звучали как удары сердца, которое слишком быстро пытается догнать реальность.

Они побежали по улице, которая казалась бесконечной. За ними раздался рёв моторов. Машины ОРПО — чёрные, угловатые, с красными огнями, мигающими как предупреждение, выехали из-за угла. Сирены разрывали воздух, их звук был не просто громким, он был агрессивным, как приказ.

— Сюда! — крикнула Лора, указывая на узкий переулок между двумя зданиями. Они свернули, их шаги эхом отдавались от стен, но машины не отставали. Фары выхватывали их силуэты, превращая их в мишени.

— Они нас догонят. — выдохнула Нина, её голос был полон паники.

— Нет, если мы найдём укрытие. — взгляд Сета метался, как у человека, который ищет выход из лабиринта.

И тогда они заметили едва различимую дверь, скрытую в стене. Сет рванулся к ней, его пальцы дрожали, скользя по замаскированной поверхности в поисках замка. Лора и Нина не обернулись — их взгляды были прикованы к неумолимо приближающемуся свету фар.

— Быстрее. — прошептала Лора, и в её голосе звучала молитва, обращённая не к богам, а ко времени.

Дверь поддалась. Они вбежали внутрь, захлопнув её за собой. Тишина внутри была оглушительной, мир снаружи перестал существовать. Они стояли, тяжело дыша, их сердца били так громко, что казалось, их могли услышать даже через стены.

— Что это было? — выдохнула Нина, не скрывая смятения.

— Это определенно не наш мир. — повторил Сет, его взгляд был прикован к двери, как будто он ожидал, что она вот-вот откроется. — Даже нет смысла проверять, как здесь умер Кеннеди.

— Тогда чей? — спросила Лора.

Ответа не было. Только тишина. И красный свет, который всё ещё мигал за пределами их укрытия, как напоминание о том, что они теперь стали частью чего-то большего, чем могли себе представить.

25. НЕСОВМЕСТИМЫЕ

Ночь здесь не наступала так, как они привыкли. Это был не мягкий, обволакивающий сумрак, а скорее редактирование палитры — цвета стали холоднее, тени чётче, мир просто переходил в режим низкого энергопотребления. Они ждали в помещении, которое когда-то, вероятно, было серверной или какой-то технической подсобкой. Там всё пахло старым электричеством и застывшим страхом.

Сет сидел на полу, спиной к стене, и крутил в пальцах тонкий кабель — возможно, бессознательно, чтобы чувствовать себя хотя бы частично подключённым к логике. Лора записывала что-то на клочке бумаги, который нашла у щитка:

Если мы не выберемся, пусть это будет последним клочком нас…

Она не знала, кто это найдёт. Может, вообще никто. Но в мире, где всё фиксировалось, она хотела оставить что-то незаписанное системой.

Нина просто смотрела в потолок. Там были вентиляционные отверстия, ритмично пульсировавшие мягким синим светом. Она представляла, что это дыхание. Что мир дышит. Что он ещё может быть живым, не полностью механическим.

Когда шум наконец стих, они выбрались наружу. Улицы опустели, но не уснули. Камеры вращались с ленивой внимательностью, как кошки, которым всё равно, но только пока ты не пошевелишься.

Они передвигались быстро, почти танцуя между тенями, касаясь стен пальцами, чтобы не потерять ритм.

— Здесь слишком чисто. — сказала Лора, её голос был едва громче шелеста их шагов. — Как будто город сам боится запачкаться.

— Или как будто он уже мёртв, и только делает вид, что живёт, — ответила Нина, оглядываясь через плечо. — Всё это как декорации. Как застывшая игра.

Сет остановился у угла здания, посмотрел на вывеску, которую не сразу можно было прочитать:

Тело служит цели

— В каком-то смысле это даже честнее, чем в нашем мире. — произнёс он. — Там мы тоже служили. Просто притворялись, что нет.

— Говори за себя! — фыркнула Лора. — Я не подписывалась на службу.

— Никто не подписывался. Просто мы родились в системе, где «свобода» — это интерфейс, а не выбор.

Нина провела пальцем по холодной плитке стены. Там был выбит серийный номер. У здания. У стены. У каждого кирпича.

— Здесь даже здания имеют идентификацию. Для этого мира мы как ошибка 404.

— И всё же он нас ищет. — Сет кивнул в сторону камеры, чей красный зрачок только что моргнул.

— Потому что в нём нет места случайностям. — Лора выдохнула. — Наверное, это и есть настоящий кошмар: когда ты не можешь быть случайным.

Сет посмотрел на неё, наконец задержав взгляд. В её глазах был не страх, а нечто более глубокое — усталость от решений, которые приходилось принимать слишком часто.

— Знаешь, — сказал он тихо, — странно, что в мире, где всё такое правильное, мы чувствуем себя неправильными.

Лора промолчала, потому что эти слова не требовали ответа, они сами по себе были завершённой мыслью.

Здания вокруг них выглядели так, будто их создали не для людей, а для идей. Чёрные фасады с острыми углами, которые пытались разрезать воздух, стояли в абсолютной симметрии, как солдаты на параде. Каждое окно было одинаковым, каждое отражение — стерильным. В этих зданиях не было места случайности, сама жизнь была вырезана из их архитектуры. Они не дышали, они просто существовали, как напоминание о том, что порядок всегда побеждает хаос.

Аптеки светились тусклым, почти болезненным светом. Их вывески были прямолинейными и холодными, как приказы:

Чистота тела — долг перед нацией

Здоровье во имя порядка

Гармония тела — основа Империи

Каждая надпись звучала не как обещание, а как требование, превращая даже заботу о себе в акт подчинения системе. Запах стерильности проникал даже через закрытые двери, оставляя ощущение, что здесь лечат не тела, а подчиняют разум.

Магазины казались ещё более странными. Их витрины были заполнены товарами, которые никто не покупал: одинаковые серые костюмы, одинаковые чёрные ботинки, одинаковые белые рубашки. Всё это выглядело как реквизит для спектакля, который никогда не начнётся. Надписи на вывесках были короткими, почти приказными: «Одежда», «Еда», «Техника». Никаких брендов, никаких логотипов, только функциональность, доведённая до абсурда.

Они двигались дальше, стараясь не смотреть на камеры, которые вращались с ленивой, но настойчивой точностью. Казалось, что город сам наблюдает за ними, как хищник, который знает, что его жертва рано или поздно сделает неверный шаг. Стены зданий были холодными на ощупь, как металл, который никогда не нагревается. Даже тени здесь выглядели чужими, словно они принадлежали не людям, а самому городу.

— У нас нет карты, — пробормотала Лора.

— Нам не нужна карта. Нам нужно… ощущение. Здесь всё построено по логике, — сказал Сет, — значит, логика нас и спасёт.

Это прозвучало как философия подростка, впервые открывшего для себя книги о хакерах и теории хаоса, но сейчас — всё, что имело ритм и структуру, внушало надежду.

И именно тогда появился звук. Сначала как тиканье. Потом как звон стекла, режущего воздух. Затем — визг, как если бы сам воздух был металлическим. Дрон.

Он был чёрным, как вырезанная тень, без видимых винтов, только гравитационные импульсы и злобная решимость. У него не было глаз, но он смотрел. Прямо на них.

— Вперед! — выкрикнул Сет, веря, что движение — их единственное спасение.

Они рванули к ближайшему входу в метро, лестница вниз казалась порталом в подземную версию кошмара, но всё, что небо упускало из виду, становилось их шансом на существование. Дрон погнался за ними, выпуская тонкие нити света, сканирующие пространство. Он не стрелял. Он фиксировал.

Линия метро оказалась почти мёртвой. Рельсы заржавели, но лампы под потолком горели ровно, без мигания. Они бежали по перрону, пока не увидели странную дверь в стене — металлическую, с выгравированной надписью:

Sonderlinie.

Это было слово, которое звучало как пароль. Оно не объясняло, но обещало.

Они подошли ближе — и дверь открылась сама. На пороге стоял старик в маске и в изношенном плаще с нашивкой в виде сломанного QR-кода.

— Причина нахождения здесь? — его голос звучал механически, но не отталкивающе. Как будто старый друг позвонил тебе с другого номера, и ты сразу узнал его интонацию, даже если тембр изменился.

Сет сделал шаг вперёд.

— Нас преследуют. Нам нужно укрытие. Мы не знаем… как мы попали в эту реальность.

Старик молча смотрел. Или анализировал.

— Другая реальность… — повторил он. — Значит, вы несовместимые.

Нина кивнула.

— Мы не представляем угрозы. Только ищем, как спастись.

Наступила пауза. А потом старик в маске развернулся.

— Входите. Но знайте: вы пересекаете линию, за которой всё — не то, чем кажется.

Они вошли. Дверь за ними закрылась.

И впервые за всё время Нина ощутила странное и почти чуждое чувство. Надежду. Сломанную, мятую, но настоящую. Её пальцы пробежались по внутреннему шву кармана, натыкаясь на что-то холодное и знакомое — монетку, которую она уже перестала считать чем-то значимым.

Нина подкинула монетку. Она полетела вверх медленно, почти вяло, как будто само пространство сопротивлялось её движению, а потом упала обратно на её ладонь. И так несколько раз. На этот раз выпала Гексаграмма 18: «Чтобы изменить своё будущее, иногда бывает достаточно разобраться в прошлом».

Это была не инструкция, не пророчество, а напоминание, почти личное. Её дыхание стало медленнее, а монетка в её руке вдруг обрела вес, который она раньше не замечала.

— Что там? — спросил Сет. Его голос звучал где-то позади, как воспоминание, которое она уже успела забыть.

Нина подняла голову, её взгляд был слегка отсутствующим, но в нём читалась странная уверенность, которой раньше не было.

— Надежда. — ответила она.

26. КОРПОРАЦИЯ КРОНОС

Здание Кроноса было гигантским монолитом, похожим на тяжёлую тень, которая висела над городом Нойрейх, как напоминание о том, что здесь всё под контролем. Его фасад был лишён всякой избыточности, будто нарочно вырубленный из камня, и покрытый темным зеркальным стеклом так, чтобы никто не мог увидеть, что скрывается внутри. Кронос стоял как неприступная крепость. Улицы тянулись к нему, как лабиринт из серых бетонных стен и строгих, выверенных углов. Вокруг была только холодная симметрия. Камни под ногами казались мертвыми, здания рядом были такими же пустыми, как и лица тех, кто проходил мимо.

В центре Нойрейха, где всё подчинялось порядку и времени, это здание было точкой отсчёта. Оно словно выжимало из города жизнь, чтобы напитать свою бесконечную энергию.

Когда вермахт одержал победу, когда все часы мира были синхронизированы под их идеалы, когда прошлое и будущее стали единым целым, старый Вашингтон перестал существовать. В память о победе, о новой эре, о возрождении власти, город переименовали в Нойрейх — Новый Рейх. Это было не просто название. Это был символ. Переименование самого сердца мира в Новый Рейх означало не просто захват, это было актом полного переписывания истории.

Всё, что было раньше, ушло в тень, исчезло под тяжестью нового порядка, и отныне всё подчинялось одному и тому же бескомпромиссному идеалу.

Утро в Корпорации Кронос начиналось, как всегда, с сигнала. Это не был звонок будильника. Это был звук системы, говорящий о том, что пространство снова встало на нужные рельсы. Не было звука шагов, не было шума разговоров. Всё происходило молчаливо и точно, как механизм, который привык к своему собственному существованию.

В Кроносе работали люди самых обычных профессий: бухгалтеры, архивариусы, техники, операторы баз данных — все те, кто обеспечивал плавную работу системы. Но центральное место здесь занимали инженеры по корректировке пространственно-временного континуума. Именно они держали мир на границе допустимого, следя за тем, чтобы реальность не выходила за отведённые ей рамки.

Выше них стоял Фридрих Нойман, Оберштурмфюрер. Он не относился к отдельному отделу, его имя редко появлялось в служебных расписаниях и протоколах. Нойман наблюдал, анализировал, давал указания — и одного его слова, одного взгляда было достаточно, чтобы инженеры меняли траекторию событий в нужную сторону.

Когда Нойман сидел в своём кабинете, за его окном мир словно исчезал, растворяясь в невидимых уравнениях и непроизнесённых приказах.

Всё, что имело значение, находилось перед ним на экране. Потоки кода текли, как упрощённые версии реальности — линии, точки, символы, которые можно редактировать, удалять, переписывать.

Нойман никогда не думал о нарушениях как о преступлениях. Для него это были просто задачи — сложные, требующие внимания и терпения, но всё же задачи. Линии реальности были тонкими нитями, которые нужно было распутывать без суеты и эмоций. Его работа заключалась в том, чтобы сохранить настоящую точку — идеально выверенную, замершую во времени.

— Это один из них, — тихо произнёс Нойман, не отрывая взгляда от экрана.

На дисплее медленно перелистывались досье: трое человек, не принадлежащих этой реальности, чьи параметры не совпадали ни с одним известным шаблоном. Они были чужими — сдвинутыми относительно времени, неправильно вписанными в местный код. Каждый из них казался простой ошибкой, но на деле такие ошибки всегда становились вирусом, угрожающим целостности структуры.

Рядом стоял Штурмбаннфюрер Шмидт. Он кивнул и уже двигал пальцами по клавишам, вводя необходимые запросы. Всё было до смешного просто: зафиксировать отклонение, выделить его маркером, инициировать процедуру. Дальнейшая судьба этих объектов решалась уже не здесь.

— Трое, — уточнил Нойман. — Поймать и изолировать. Без лишних следов.