Бесплатный фрагмент - Письма для Карла
Post/роман
Я родился в эпоху застоя,
Я живу в эпоху отстоя,
Я не знаю, в какую эпоху умру,
Мне не хочется думать плохое.
«Ундервуд». Бабл-гам
And in the end, the love you take
is equal to the love you make.
The Beatles. The End
От автора
Я живу на краю России, в городе, который называется Владивосток. Мой город стоит на берегу моря. Из моря появляется и в море садится солнце. А еще оттуда приходят тайфуны — сильные дожди с ветром, которые смывают плодородную почву.
Я работаю в местном университете, рассказываю студентам о Гомере, Данте, Кафке, Джойсе, Фолкнере… Многие из ребят уезжают в другие города, будто их уносит тайфун или сдувает бешеный ветер. Большинство моих друзей унесло из города, в котором я остался. Мы пишем друг другу письма, ставим лайки, жалуемся на жизнь, обнимаем друг друга через интернет, когда кому-то из нас плохо.
Однажды я писал гневный пост и заменил резкое слово на имя «Карл», подражая известному мему. Но внезапно я начал адресовать слова ему, и «Карл» ожил. Так возник персонаж, объединивший в себе всех дорогих мне людей, разбросанных по миру. Я стал писать им через него, чтобы поделиться болью или радостью. И так в моем «Фейсбуке» появился жанр «письма для Карла». Я собрал эти заметки вместе и на их основе написал книгу, которую вы держите в руках.
«Письма для Карла» — это трагикомический post/роман о пережитом, увиденном и осознанном. Его главный герой — филолог, который работает в университете, преподает литературу, пишет книгу о Франце Кафке, постоянно сталкивается со смешными и печальными сторонами жизни, путешествует по разным городам и странам. Обо всем этом он рассказывает своему далекому другу Карлу.
У главного героя мои имя, возраст, профессия, но это не совсем я. Мой персонаж и его приключения — это попытка рассказать о потерянном и обретенном, любимом и ненавистном, красивом и страшном, смешном и горьком.
Максим Жук
Декабрь
Привет, Карл!
Сегодня я проснулся и понял, что мне срочно нужна серьга в ухе. Не откладывая, пошел в тату-салон.
«Что вас подвигло на это? — спросил мастер, готовя инструменты. — Женщина?» — «Наверное, кризис среднего возраста», — почему-то ответил я.
Дорогой Карл!
В последнее время мне снятся какие-то дикие и смелые сны. На прошлой неделе я читал Михаилу Лермонтову лекцию о Марселе Прусте. Поэт был в военной шинели и фуражке, он сидел на парте и думал о чем-то своем и героическом.
А прошлой ночью я звонил по телефону Томасу Элиоту и на ломаном английском просил великого поэта что-то прокомментировать в его стихотворениях. Классик долго и вежливо уточнял, что конкретно мне нужно, а потом куда-то отошел. Остаток сна я слушал молчание в телефонной трубке.
Обычно такие яркие образы мне снятся перед каким-то важным рубежом в моей жизни. Помню, перед вступительными экзаменами на филфак я весь день зубрил морфологию, и мне приснилось деепричастие. Что-то большое и серое низким и слегка печальным голосом поведало мне: «Я отвечаю на вопросы „что делая?“ и „что сделав?“».
Это очень правильные вопросы, Карл! Великий русский язык спросил меня: что делая, ты живешь и, что сделав, пойдешь дальше?
Дорогой Карл!
Я из семьи репрессированных украинских крестьян. В 1928-ом году мой прадед был раскулачен и со всей семьей сослан на Дальний Восток. До этого он жил на Украине. Из-за того что в семье история раскулачивания всячески скрывалась от младших, никто не помнит, из какой деревни был прадед. Как говорит семейная легенда, у него был небольшой кирпичный завод, по другой версии, его репрессировали из-за двух коров в хозяйстве.
Путь с Украины на Дальний Восток был страшным. Семья добиралась несколько месяцев. В дороге некоторые погибли или сильно заболели и остались инвалидами. Мой прадед ослеп, а мой будущий дед (тогда еще молодой человек) заболел скарлатиной и почти полностью оглох. Уцелевшая часть семьи осела в деревне Беловеж Амурской области. Из-за статуса сына врага трудового народа мой дед не воевал.
В Великой Отечественной войне принимал участие другой мой дед — по материнской линии. Служил шофером, возил начальство, может, поэтому выжил и дошел до Берлина. Однажды машина подорвалась на мине, и мой будущий дед попал в плен. Немцы присоединили его к группе военнопленных. Дали им лопаты и приказали рыть яму. Она должна была стать их могилой. Немцы оставили часового и ушли куда-то в кусты, то ли поесть, то ли по нужде. Военнопленные забили конвойного лопатой, забрали автомат и расстреляли тех, кто ушел в кусты. Потом несколько недель скитались, искали своих, прибились к партизанам.
Когда добрались до действующей армии, то попали к следователям НКВД. Их долго допрашивали, подозревая в шпионаже. По счастливой случайности дед был все-таки оправдан, и ему разрешили воевать дальше. После весны 1945-го он вернулся домой, и через два года родилась моя мама.
Потом дед строил Братскую ГЭС, однако, увидев чудовищный бардак, равнодушие и тупость советских чиновников, сделал почти самоубийственную вещь. Он сжег свой партбилет. Деда не посадили, но до конца жизни он был простым шофером. Иногда дед приезжал к нам во Владивосток, и если его просили рассказать о войне, то он начинал плакать. Я думаю, дед был очень мужественным человеком — и когда воевал, и когда сжигал партбилет.
Вот так все переплетается в судьбе, Карл: по отцовской линии я правнук врага народа, по материнской — внук солдата, дошедшего до Берлина.
Однажды мы с Аней гуляли около Рейхстага, и она спросила меня: «Макс, почему ты так хорошо ориентируешься в Берлине?» Я ответил: «Мой дедушка тут был. В 45-ом».
Дорогой Карл!
Я появился на свет в год, когда советские войска вошли в Афганистан. Один из моих дальних родственников побывал на какой-то секретной «колониальной» войне позднего СССР в чужой и жаркой стране. Не знаю и не могу представить, что он там видел и делал. Но когда он гостил у нас, я, кажется, 8-летний ребенок, страшно его боялся, хотя это был тихий, немного пришибленный, спивающийся человек. От него несло чем-то жутким, теперь я думаю, что смертью. Я старался не оставаться с ним в одной комнате. Он пытался научить меня обращаться с ножом и объяснял, что делают с пленными в пустыне, если на всех не хватает воды. К счастью, я не запомнил, что именно.
Я был советским школьником, потом постсоветским, сменил четыре школы. В первой проучился три дня. Может, поэтому вся моя последующая учеба не задалась. Меня отдали в спортивный класс, где обязательно надо было уметь подтягиваться три раза. Я такого не умел, поэтому следующие четыре года учился во второй — уже обычной — школе.
В 5-ом классе родители отдали меня в третью школу — в юридический класс. Поскольку юриспруденция мне была глубоко безразлична, а школа находилась далеко от дома, я сразу решил, что ходить туда не буду. Я старательно прогуливал все, что мог, нервировал учителей девиантным поведением (то весь урок сидел, глядя в стену, то неожиданно вставал и уходил), раздражал их рваными футболками, рисунками черепов и костей на руках, которые они принимали за наколки. В тех редких случаях, когда появлялся в школе, почти на всех уроках я читал под партой «Цветы зла» Бодлера.
К новому году меня наконец-то отчислили из этой школы. Родители очень огорчились: у них были великие планы на мое будущее. Они говорили, что теперь мне дорога только в дворники. Знаешь, Карл, я даже хотел стать дворником! Я слышал, что им дают квартиры и работают они неполный день. Значит, у меня будут личное пространство и время читать книги. Но меня перевели в другую школу, которую к тому времени переименовали в гимназию. Там несколько лет спустя я и услышал долгожданный последний звонок. С большим облегчением я закончил все свои четыре школы и пошел на филфак. Мне кажется, что жить и дышать я стал лишь в университете.
Еще в тринадцать лет я понял, что меня интересуют только две вещи: музыка и книги. Я хотел стать или рок-музыкантом, или человеком, который разбирается в литературе. Интуитивно я понимал, что искусство и все, что связано с ним, — это что-то бесконечно глубокое и жизненно мне необходимое. В четырнадцать лет в журнале «Ровесник» я прочитал биографию Джима Моррисона и узнал, что любимый музыкант в моем возрасте читал Ницше, Джойса, Бодлера, Рембо, Блейка. Я стал искать эти книги. В начале 1990-х их можно было найти только в читальном зале библиотеки. Там я от руки переписывал стихи и потом учил их наизусть.
Теперь я преподаватель литературы, мне платят за то, что я читаю книги и рассказываю о них. Франц Кафка говорил: «Я — весь литература, и ничем иным не могу и не хочу быть». Я тоже могу сказать, что не занимаюсь филологией — я живу и дышу этим и ничем другим заниматься не хочу.
Здравствуй, Карл!
Я никогда не был отличником, но мое любимое воспоминание об университете связано с тем, как я писал диплом. В России шел первый год XXI века, компьютеры еще были недешевой игрушкой, и далеко не все могли их себе позволить. Я написал черновик от руки и попросился к своему однокурснику, чтобы напечатать текст. Компьютер был свободен, но в квартире бушевала вечеринка с Rammstein из колонок, танцами и морем водки. Выхода не было, и я, как Иисус посреди бушующего океана, сидел, набивал, редактировал и дописывал свой диплом. Почему-то я почти не замечал шума и людей в комнате. Будто кто-то накрыл меня серебряным куполом, под которым были мир и тишина.
Утром парни пошли за добавкой, а я понял, что силы мои на исходе и мне все-таки нужно пространство потише. Позвонил бывшему однокласснику, перебрался к нему. И нарвался на такие же пьяные посиделки, но еще более многолюдные и масштабные. На мое счастье, компьютер стоял в отдельной комнате, где я всю ночь дописывал диплом.
Ко мне периодически заходили парни и предлагали водки. Приходила какая-то мутная девушка, на что-то намекала. Но мне были не нужны ни алкоголь, ни секс, потому что я не хотел ничего, кроме этой работы. Мой организм вырабатывал дофамин и эндорфины в лошадиных дозах. Я чувствовал невероятный восторг от интеллектуального труда. Это было озарение, откровение, эпифания. Такого мощного удовольствия от творчества я раньше никогда не переживал.
Знаешь, когда мне было четырнадцать лет, у меня сложился в голове образ: дерево, которое растет не в земле, а в стекле. И я вижу, как, например, эта ветка питается от того корня. Я хотел, чтобы литература была для меня такой же понятной и прозрачной. Видеть ее как живой динамичный процесс, который я смогу представить себе и пройти его шаг за шагом, слово за словом. Например, понять, как мысли и эстетика Гомера, Гюго и Диккенса сливаются и переплетаются в творчестве Толстого, как из всей мировой литературы вырастает «Улисс» Джойса. Теперь я понимаю, что все в истории культуры устроено гораздо сложнее. Рядом с деревом Литературы растут деревья Истории, Политики, Науки, Философии, Религии, и все они неразрывно связаны с почвой Жизни. А в лесу Культуры эти деревья переплетаются корнями и становятся единым целым. Мне хотелось в этом разобраться, и именно поэтому я поступил на филологический факультет.
В ту ночь у меня случилось прозрение. Я увидел то, что философы называют «просвет бытия». Через буквы, строчки и структуру текста я начал интуитивно различать ветви, стволы, кроны метафорических деревьев, растущих в лесу Культуры.
Дорогой Карл!
Я живу в морском городе, который называется Владивосток. Он похож на средневековый замок, который обшили сайдингом и сдали под торговый комплекс. Его исторический центр искалечен офисными зданиями, сопки, достойные Парфенона и Альгамбры, изуродованы гробами хрущевок и клыками многоэтажек. Мой друг однажды написал: «Город, как кубики, разбросанные ребенком-идиотом». Иногда я еду на работу по мостам и думаю: «Снести бы это уродство и построить на этих холмах Барселону».
Но здесь есть лютая творческая энергия, потому что в нас, живущих во Владивостоке, течет кровь революционеров, бунтарей, репрессированных, художников, авантюристов, поэтов. Мы знаем, что наш город достоин лучшей судьбы. И те, кто сознательно остаются здесь, — это партизанская армия культуры. Я хочу увидеть, как однажды она освободит город и даст ему ту красоту, которой достойны эти сопки и море.
На главной площади города стоит памятник Борцам за власть Советов. С высокого постамента смотрит в море боец революционной армии с трубой в левой руке и развевающимся знаменем в правой. На этом боевом стяге я часто представляю себе надпись: «Вся власть Эстетике!»
Привет, Карл!
Недавно приготовил задание для олимпиады по литературе. Выбрал стихотворение «Одиссей Телемаку» Бродского («Мой Телемак, Троянская война окончена <…>»). Надо было определить тему, жанр, показать трансформацию мифа и так далее. Забавных ответов было много, но один меня поразил: школьник решил, что «Телемак» — это населенный пункт, куда лирический герой никак не может попасть.
Как сразу заиграл текст свежими патриотическим красками! Какую пламенную любовь к малой родине можно увидеть в строчке: « <…> расти большой, мой Телемак»!
Январь
Привет, Карл!
В начале прошлого года во Владивостоке вошли в моду кожаные куртки-косухи. Их носили почти все: студенты, бизнесмены, продавщицы, бармены etc. Иногда судьба собирала обладателей этой модной одежды в автобусе или очереди. И в такие минуты мне казалось, Карл, что я лошара, попавший на слет суровых байкеров из Hells Angels.
Ближе к лету кожаные куртки вытеснились камуфляжными штанами, лосинами, шортами, майками, рюкзаками. И у меня появилась новая забава: считать, сколько пятнистых людей я встретил за день. Иногда я думаю: «А что если мужики, которые носят в городе камуфляж, охотятся на баб в леопардовых лосинах? Или наоборот?»
Как-то в автобусе видел сурового мужчину в маскировочном наряде. Милитари-мэн читал книгу с загадочным названием «Как жить чистым?». В другой руке он держал телефон размером с телевизор и яркостью, как у прожектора. Чужие письма я принципиально не читаю, но в переполненном автобусе было сложно избежать случайного взгляда на экран. Суровый пятнистый человек переписывался в телефоне с кем-то под ником «Ангелочек))) ❤».
Нежная воинственная душа…
Дорогой Карл!
Сегодня в магазине видел мужчину, очень похожего на Боба из «Твин Пикса»: длинные седые волосы, зачесанные назад, джинсовый костюм. Только без демонии и безумия в глазах, вполне приличный на вид гражданин.
Лет десять-двенадцать назад я получил посылку от неизвестного человека. Это была картонная коробка размером с торт «Полет», внутри которой оказалась Красная Комната из «Твин Пикса», сделанная из бумаги. Все как у классика: красные портьеры, волнистые линии пола, персонажи в креслах. В одном из кресел сидел большой засушенный жук. На коробке была указана электронная почта: garmonbazia@не помню что.ru
Не знаю, кто и зачем мне ее послал. Наверное, пошутили студенты, зная мою любовь к Линчу. Или просто какой-то странный человек. Дома я решил это не держать и в тот же день утилизировал.
Кстати, сегодня Старый Новый год. Мои соседи отметили его как в последний раз — громкими криками, визгами и коллективными прыжками. Почему этот праздник вызывает у них такой неистовый энтузиазм? Может, в них вселился Боб и теперь у меня за стенкой вход в Черный Вигвам?
Здравствуй, Карл!
После праздников мне было нужно зайти на почту, чтобы отправить бандероль. Когда я оформлял посылку, к соседнему окошку, где выдают пенсии, подошел старичок и начал бодро и с выражением декламировать в лицо кассирше, шепелявя из-за отсутствия передних зубов:
«Лифтопад, лифтопад!
Я еще не уфпел ифпить твою офень,
А уже лифтопад фтовожит у вовот.
Он надежды мои, как довоги, занофит
И гвозит вафтелить надо мной небофвод».
Почему он читал «листопад» вместо оригинального «снегопад», осталось тайной. Потом старичок резко перешел на прозу, обращаясь к работнице почты: «Мне ничего от ваф не надо: ни пенфии, ни газет. Я пвофто зафол пожелать вам ховошего нафтвоения!» Улыбаясь, приплясывая и напевая свой «лифтопад, лифтопад», он вышел на улицу.
Через несколько минут я тоже покинул почту и увидел его около ларька. Дружелюбно улыбаясь, он почти просунул голову в окошко и в полный голос уже пел кому-то свой шлягер про «лифтопад».
Я прошел мимо, но через пять минут, когда остановился около газетного киоска, ко мне обратилась пожилая женщина. С какой-то робкой и тревожной надеждой в голосе она спросила: «Вы не ко мне?» Видимо, она работала в этом ларьке и вышла размять ноги.
Я ответил: «Нет. Извините». И подумал про себя: «Но, кажется, к вам скоро придут».
Дорогой Карл!
Как ты заметил, мне нравятся фрики самых разных видов и оттенков. Их особенно много в Москве и Питере. Как-то я зашел в книжную лавку Института мировой литературы, купил разных филологических книжек. Уже на выходе попытался спросить, кажется, гардеробщика, где можно приобрести журнал «Искусство кино». Дело в том, что это довольно элитарное издание, которое продается не в каждом ларьке. На мой вопрос мужчина, причастный к тайнам мировой культуры, выпрямил спину и громким возмущенным голосом сказал: «Здесь продают только НАУЧНУЮ литературу!»
Сорян, братан! Попутал масть!
В Питере фрики какие-то очень литературные и прекраснобезумные. Однажды около Троицкого моста я встретился взглядом с полным мужчиной неопределенного возраста. Капризно грассируя и растягивая гласные, низким голосом Виталия Вульфа он томно произнес: «Гаааадааания по руууке. Рууукааа — это печать сууудьбы!» Как будто открылся временной портал, и этот хиромант выпал из декадентского салона Серебряного века.
В другой раз я гулял по аллеям Павловского парка. Мимо скульптуры Аполлона шли двое бородатых мужчин. Один из них вытащил деревянный молоток и звонко постучал им по бронзовой заднице античного божества. Его товарищ спросил, зачем он это сделал. Бородач с молотком ответил: «А чтобы он знал, что человек выше бога!»
Здравствуй, Карл!
Сегодня включил радио, и оттуда донесся бодрый голос диктора: «Еще один свинарник построили на территории опережающего развития в Приморье!»
Потом я весь день штукатурил стену. Тяжелое, как горе, слово «ремонт».
Вечером сел отдохнуть. Налил себе чаю, скачал новый фильм Даррена Аранофски, стал смотреть. А там героиня тоже штукатурит стену!
Дорогой Карл!
Недалеко от моего дома есть парикмахерская «Эффект». Я хожу туда стричься и знакомиться с репертуаром современной попсы. А то телевизор я выкинул много лет назад, ленту новостей отредактировал и не знаю, чем живет простой народ.
Сегодня, пока девушка меня стригла, обратил внимание на эмблему парикмахерской — ff. Я вспомнил, что это один в один логотип лучшего английского издательства Faber and Faber, у истоков которого стоял великий Томас Элиот. Этот издательский дом опубликовал книги Уильяма Голдинга, Сэмюеля Беккета, Гарольда Пинтера, Кадзуо Исигуро и других — еще до того, как они были отмечены нобелевскими премиями.
Пять лет назад в Лондоне я почти полчаса, не дыша, смотрел на скромное здание Faber and Faber на Рассел-сквер, на дверь, куда входил Элиот. Потом отмерял, сколько ему было идти от работы к дому Вирджинии Вулф на Гордон-сквер (10 минут неспешным шагом), сколько он шел до своего дома в Кенсингтоне (30–40 минут).
Расплатившись за стрижку, я вышел на улицу, посмотрел через дорогу на элеватор хлебозавода и вспомнил, что он давно напоминает мне сюрреалистический Парфенон из кошмара: двускатная крыша, треугольник фронтона, слоноподобные колонны.
Хлебозавод и парикмахерская никогда не заменят мне ни Грецию, ни Англию, но все-таки портал в бесконечность мировой культуры как путь к твоему настоящему дому всегда рядом.
Томас Элиот писал об этом в поэме «Бесплодная земля»:
«Когда я считаю, нас двое, лишь ты да я,
Но, когда я гляжу вперед на белеющую дорогу,
Знаю, всегда кто-то третий рядом с тобой <…>».
Привет, Карл!
Однажды в Москве я видел, как бухала компания глухонемых. Алкоголя у них было порядочно, и пьянка уже была близка к кульминации. Небритые мужчины поднимали пластиковые стаканы, выпивали и активно жестикулировали. Однако окрест глухонемых собутыльников почти звенела мертвая тишина.
Как все-таки жаль, что пьянь в моем дворе — абсолютно здоровые мужчины и женщины, полные сил и энергии.
Кстати, недавно мы решили всем подъездом скинуться и поменять входную дверь. Всех в конец утомили поклонники Бахуса, оставляющие бутылки, объедки и другие остатки своих дионисийских ритуалов.
Сегодня пришли рабочие, увезли старую дверь, что-то сверлили, тянули провода. Теперь все хорошо, но перегар от рабочего класса в подъезде стоял такой, что слезились глаза, а в квартире запотели окна. Подобное лечится подобным, Карл: чтобы отгородиться от одних алкашей, надо вызвать других. Хочешь избавиться от дракона — заведи своего собственного.
Февраль
Дорогой Карл!
Я занимаюсь кроссфитом пять лет. Первые три месяца у меня мышцы болели даже во сне, а утром казалось, что ночью кто-то залил мне в ноги бетон. Несколько недель назад я толкнул над головой 90-килограмовую штангу. Это на 5 кг тяжелее меня (теперь ты знаешь мой вес). Карл, это так же круто, как в первый раз прочитать «Войну и мир». Пожалуй, «сотка» будет моим физкультурным «Улиссом». А некоторые атлеты в нашем зале регулярно берут такой запредельный вес, что для меня это как «Поминки по Финнегану». Иногда они даже «перечитывают» их несколько раз за тренировку.
Я думаю, Карл, «железо» — это такой же способ трансценденции (выхода за пределы своего «я»), как книги, искусство и путешествия. В спортивный зал приходят очень разные люди: студенты, бизнесмены, философы, юристы, полицейские, домохозяйки. Но штанга и турник делают их равными: «железу» все равно, сколько ты прочитал книг или заработал денег. Ему важно, насколько сегодня ты смог себя преодолеть. Штангу ты не сможешь обмануть. Ее можно только поднять или не поднять. Момент борьбы твоей воли с «железом» — это стопроцентное хайдеггеровское «здесь-бытие», тот самый «Dasein».
В спортзале очень специфический мир, где иногда стирается грань между высоким и низким. Например, мой тренер знает древнегреческое слово «калокагатия», но не может его выговорить, потому что у него челюсть сломана в четырех местах. Вот такая «Судьба человека», Карл. Но это не мешает тренеру, объясняя, как правильно делать упражнение, кричать спортсменке: «Наташа, приседай ниже, качай жопу! Твоя жопа — это лицо тренера!» Или сказать, подбадривая атлетку, которая пытается поднять 50-килограммовую штангу: «Ну, Лена, скоро ядерная война, а ты какой-то полтос не можешь взять!» А на следующей тренировке, объясняя нам новый комплекс, философски заметить: «Пацаны, сначала будет тяжело, а потом больно».
Чем ближе к весне, тем больше в спортзал приходит людей, решивших «подкачаться» к лету. Как правило, это огромные тетки и мужики под 120 кг. Тренеры ласково называют их «подснежниками». Эстетика — она и в спорте эстетика.
Однажды после тяжелой тренировки, когда все, задыхаясь, рухнули на пол, тренер сказал нам: «Всем спасибо! Молодцы! Возвращайтесь обратно в свою неинтересную жизнь!» Теперь я говорю это студентам в конце семестра.
Здравствуй, Карл!
Сегодня я шел мимо видовой площадки «Орлиное гнездо». По случаю пятницы там собралось несколько свадебных компаний: невесты, женихи, родители, друзья и фотографы. Путь мой лежал мимо группы немолодых женщин, одетых по последней моде колхоза «Красный партизан». Дамы обступили мужчину средних лет с бутылкой шампанского, которую тот пытался открыть. Для этого он тряс ее и периодически ковырял пробку. Неожиданно одна из женщин обратилась ко мне: «Молодой человек, вам хотелось бы искупаться в шампанском?» Само предложение выпить в компании незнакомых людей меня не заинтересовало. Но его куртуазная форма золотой стрелой ранила мое сердце преподавателя литературы.
Кстати, давно хотел тебе признаться, Карл: у меня, как почти у любого гуманитария, есть одно маленькое эстетическое guilty pleasure. Николай Гумилев тайком читал детективы и прятал их, когда приходили гости. Булат Окуджава смотрел голливудские боевики. А я люблю голос Валерия Кипелова. Он может петь любую пафосную чушь, но серебряный кипеловский вокал превращает вторичную музыку и графоманский текст в героическую оду, воспевающую силу и мужество. И это будит во мне юного длинноволосого меня, глупого и романтичного. Но примерно через полчаса внутренний филолог, уставший от стандартных риффов и романтических штампов («грех», «боль», «сон», «тьма», «небеса», «демон», «ангел», «вечность»), кричит: «Выключи это!» Я понимаю, Карл, что это не лучше любой попсы, просто другая аранжировка. Но что делать, если глупая юность поет во мне о бунте и подвиге голосом лучшего рок-вокалиста России?
Помню, однажды в спортзале тренер дал нам очень тяжелый комплекс на скорость: толчки со штангой в 50 кг, фронтальные приседания со штангой в 70 кг, махи гирей, подъем ног к перекладине. И все это — как можно быстрее: 6 кругов за 20 минут. Где-то на пятом круге меня стало мутить от сбитого дыхания и боли в мышцах. И в голове зазвучал малодушный вопрос: «А могу ли я [censored] еще 15 раз толкнуть над головой 50-килограммовую штангу [censored]?» И вдруг я услышал, как низкий голос Анны Андреевны Ахматовой отвечает мне строчкой из предисловия к «Реквиему»: «И я сказала: — Могу!» Даже когда я валяюсь рядом со штангой в луже пота, я все равно остаюсь выпускником филфака. Потому что филолог — это не профессия, а диагноз.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.