Бесплатный фрагмент - Петрашевцы и мы

Леониду Анатольевичу Фролову, советскому, русскому писателю, давшему название этой книге, с благодарностью.

«Ce que le jour doit a la nuit»

«От человека можно отделаться, от идеи нельзя»

М. С. Лунин

«Хорошая идея, но надо делать»

Р. А. Черносвитов

«…Главной мыслью, главной идеей, главным предметом должна быть Русь,

и это начало должно быть Русь,

и это начало должно быть развиваемо во всех направлениях»

М. В. Петрашевский

История персонифицируется в людях и, как они, обретает свою биографию. Михаил Сергеевич Лунин не был 14 декабря 1825 года на Сенатской площади, но при слове «декабрист» первым возникает его образ. Рафаил Александрович Черносвитов в качестве гостя посетил 2—3 «пятницы» М. В. Петрашевского, но, пройдя через Петропавловскую крепость по делу петрашевцев, военно-судебной комиссией был оставлен «в сильном подозрении» и сослан на пять лет в Кексгольмскую крепость. Кстати, находясь в тюремной камере Петропавловки и отвечал письменно на вопросы следственной комиссии, он, как полагает академик М. В. Нечкина, одним из первых назвал восставших на Сенатской площади «декабристами». Р. А. Черносвитов — личность удивительная и судьбы необычной. Как Петрашевский олицетворял собой революционное настроение предреформной столицы, так Черносвитов — глубинки России.

Все началось со слов родственника Юрия Александровича Новокрещенова, приехавшего в командировку из Забайкалья (где он постоянно проживает вот уже 20 лет) в Москву, а раскольники наши помнят твоего предка золотопромышленника Черносвитова. Говорят, что он предлагал Петрашевскому свои миллионы, чтобы начать новую Болотниковскую войну, освободить крестьянство от крепостничества, а Урал, Сибирь и Дальний Восток объединить в самостоятельное подлинно русское государство. Разговор этот произошел год назад, когда авторы этой статьи усиленно работали над историей декабристов, изучая многочисленные опубликованные и неопубликованные литературные и архивные материалы. О петрашевцах, по сравнению с декабристами, написано чрезвычайно мало. О Черносвитове и того меньше. Из энциклопедических словарей последних пятидесяти лет как петрашевец он вообще исчез. А в появившейся за эти годы скудной литературе о петрашевцах, о нем если и говорится, то в пренебрежительных тонах или как о случайном посетители кружка Петрашевского, «болтуне, а может быть шпионе». При этом ссылаются на Ф. М. Достоевского.

«Вопрос о земле, раскольники, Русский вопрос», — этого было вполне достаточно для нас, чтобы переключиться от декабристов к петрашевцам. А тут еще и «личный мотив»: «Да ты, Евгений, — подзадорил Юрий Александрович — копия петрашевец Черносвитов, твой предок! Хочешь вышлю тебе его фотокарточку из дореволюционного журнала. Приобрел, по случаю».

Вот таким образом мы и обратились сначала к семейному архиву Черносвитовых, а затем и государственным, чтобы узнать подробнее о Рафаиле Александровиче. И были поражены не только силой и привлекательностью его удивительной личности, но временем, когда он появился в нашей истории: «Да ведь это сегодняшние дни! Да ведь это наши проблемы!» По кругу Россия пошла, по кругу! Появилась твердая уверенность — нужно написать об этом — статью, книгу. И нужно… нужно заставить заговорить архивные документы, Так и попытались мы в этой статье сделать — привести подлинные, недоступные ранее широкому читателю, материалы.

Вот таким образом мы и обратились сначала к семейному архиву Черносвитовых, а затем и государственным, чтобы узнать подробнее о Рафаиле Александровиче. И были поражены не только силой и привлекательностью его удивительной личности, но временем, когда он появился в нашей истории: «Да ведь это сегодняшние дни! Да ведь это наши проблемы!» По кругу Россия пошла, по кругу! Появилась твердая уверенность — нужно написать об этом — статью, книгу. И нужно… нужно заставить заговорить архивные документы, Так и попытались мы в этой статье сделать — привести подлинные, недоступные ранее широкому читателю, материалы.

Вот таким образом мы и обратились сначала к семейному архиву Черносвитовых, а затем и государственным, чтобы узнать подробнее о Рафаиле Александровиче. И были поражены не только силой и привлекательностью его удивительной личности, но временем, когда он появился в нашей истории: «Да ведь это сегодняшние дни! Да ведь это наши проблемы!» По кругу Россия пошла, по кругу! Появилась твердая уверенность — нужно написать об этом — статью, книгу. И нужно… нужно заставить заговорить архивные документы, Так и попытались мы в этой статье сделать — привести подлинные, недоступные ранее широкому читателю, материалы.

Время и место действия — Россия в сороковых годах XIX века

Время петрашевцев еще не осмысленно так, как время декабристов. В литературе декабризм — это пушкинское время. А время петрашевцев? Белинского? Салтыкова-Щедрина? Достоевского? Петрашевский период в нашей истории не имеет аналогов в прошлом. Он весь из будущего, отражает его, предопределен им, и время истории течет вспять к сороковым годам прошлого века от нынешнего дня или от дня грядущего. Место действия не меняется — Россия. Да и время, по сути, остается «на месте», как в броуновском движении бег пылинок, взвешенных в капле воды. Таким образом, условия для классической драмы петрашевцам было предуготовлено историей. Абсолютная монархия с III Отделением и жандармерией сословное строение общества при тотальной зависимости трудящихся от паразитических классов: сословность высшего чиновничества, сословность офицерства, сословность в системе образования, здесь же церковь — духовный оплот самодержавной власти. А фундаментом этого строения было крепостничество. «Помещик — самый надежный оплот государя, — писал Л. Дубельт, управляющий III Отделением. — Уничтожь эту власть, народ напрет и нахлынет со временем на самого царя…» При полном отсутствии демократических свобод — слова, печати, представительных учреждений — общественная жизнь пульсировала в многочисленных кружках интеллигенции. Они были разные, кружковцы. Славянофилы, консервативные политически, но ставившие в центр своих интересов судьбу русского народа. Западники, стремившиеся к европеизации России или к ее американизации (нация — штат, взаимоотношение между нациями, как штатами в Америке). Были русские либералы с их вольнодумными разговорами и резкими словами против правительства, требовавшие «водворения правды». Идея законности для них не разрушала, а поддерживала существующий порядок. Были и «бюрократы-реформаторы», чиновники министерств и ведомств, профессора университетов. Таким образом, общественный лагерь был разнороден, плюрализм мнений тогда был навязчивой реальностью. И все-таки это духовное брожение было одной закваски. Действительно, все, кто объединялись в кружки, были петрашевцами. Петрашевец Д. Ахшарумов писал: «Оставшихся на свободе людей одинакового с нами образа мыслей, нам сочувствующих, без сомнения, надо было считать не сотнями, а тысячами». «Чрезмерно большее число, в сравнении со стоявшими на эшафоте, но совершенно таких же, как мы, петрашевцев, осталось совершенно нетронутым и необеспокоенным, — писал Ф. Достоевский. — Правда, они никогда и не знали Петрашевского». Молодой Л. Н. Толстой (он закончил Казанский университет в 1847 г.) тогда создавал образ Оленина, героя «Казаков», которому «открылось, что все наше гражданское устройство есть вздор, что религия есть сумасшествие, что наука, как ее преподают в университете, есть дичь, что сильные мира сего большей частью идиоты или мерзавцы, несмотря на то, что они владыки». Все хотели перемен, по-разному представляли пути к ним. Вот, например, М. В. Петрашевский в 1846 г., когда было реформировано в Петербурге городское сословное самоуправление, выставил свою кандидатуру в секретари Городской думы. Выпустил литографированную «программу», в которой разъяснял обязанности избирателей и депутатов, задачи, которые должна решать Дума (хозяйственные, устранив от этих дел полицию; юридические — с соблюдением законности, ослабляющей позиции власти и др.). А Александр Баласогло возлагал надежды на освоение Сибири и Дальнего Востока. В том же, 1846 году, став членом вновь основанного Русского географического общества, Баласогло разработал проект экспедиции по описанию Сибири и Восточного океана, в которой хотел участвовать. Он работал с Геннадием Невельским над поиском прохода из устья Амура в Тихий океан. В 1847 году Баласогло составил для Н. Н. Муравьева — генерал-губернатора Восточной Сибири, исторический обзор об освоении Россией Сибири, Дальнего Востока и Тихого океана. Переосмысливали петрашевцы и нашу историю. Много спорили об Иване Грозном и Петре Великом. Они осуждали славянофильскую идеализацию допетровской старины, считали Петра народным героем. Но и Иван Грозный был для них великим монархом, сделавшим много для построения, и укрепления государства Российского. Петрашевцы были за парламентарный строй, подкрепленный демократическими институтами. Они считали, что борьба различных партий, разногласие их интересов есть элемент жизни и движения, залог здоровья и прочности политического организма. Борьба партий разоблачает все немощи и болезни общества, предохраняет разум общественный от апатии, застоя и захирения, устраняет пагубный рутинизм и старообрядство из администрации. Петрашевский настаивал на существовании легальной и «законной» оппозиции правительству. В кружке Петрашевского, да и в других горячо спорили, какое правительство «подходит» для России — республиканское или конституционная монархия? Ну, а суд? Он, конечно же, должен быть судом присяжных, как в Англии. Тогда восторжествует справедливость. А пока… Внешний признак отсутствия справедливости, — писал Петрашевский в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, — есть взяточничество». А пока… В России нет правительства, потому что «правительство есть общество, принявшее на себя обязанности заботиться о благе своего народа». «Я желал полной и совершенной реформы быта общественного», — там же продолжал Михаил Васильевич. Но чуть позже молодой Чернышевский провозгласил: «Требуется избавить низший класс от его рабства не перед законом, а перед необходимостью вещей… чтобы он мог пить, есть, жениться, воспитывать детей, кормить отцов, образовываться и не делаться мужчины — трупами или отчаянными, а женщины — продающими свое тело… Не в том дело, будет царь или нет, будет конституция или нет, а в общественных отношениях, в том, чтобы один класс не сосал кровь другого». Именно тогда осмысливались основные социалистические лозунги, такие, например, как: A chacun selon sa capacité, à chaque capacité selon ses ou ouvres. Этот лозунг парадоксалист петрашевец Ястржембский считал богоотcтупным, то есть, противоречащим нашей совести. А духовных праотцов и отцов свободы, равенства и братства с Запада — - «Гракхов, Лициния, Руссо, Сен-Симона, Фурье и Луи Блана» называл не иначе, как «поврежденными». Да, вопрос об управлении был одним из основных вопросов, над которыми бились в жарких баталиях петрашевцы. Единодушно они приходили только к тому, что «управление должно быть дешевым». «Социализм и Россия, — писал Петрашевский, — вот две крайности, вот два понятия, которые друг на друга волком воют… и согласить эти две крайности должно быть нашей задачей». Витала в духовной атмосфере петрашевцев и такая идея — превратить Россию в страну «фаланстерию» (от «фаланги» Шарля Фурье, французского утопического социалиста, — ячейки предполагаемого общежития, где на основе стирания грани между промышленным и сельскохозяйственным, умственным и физическим трудом возникнет всеобщая гармония и расцветут все человеческие способности… Лучше об этом узнать от Герцена, перечитав «Кто виноват?»). Да, тогда ходили слухи, что сам М. В. Петрашевский попытался организовать фаланстер для крестьян принадлежавшего ему выселка из семи дворов. На рождество 1847, в ночь, крестьяне сожгли эту фалангу — благоустроенный огромный общий дом со всем его имуществом, прожив в нем всего несколько суток.

Перед тем, как петрашевцев арестовали (21 апреля граф А. Ф. Орлов представил царю списки петрашевцев «с описанием действий каждого из них и с означением их жительства». Николай I тогда торжественно провозгласил: «Я все прочел; дело важное, ибо ежели было только одно вранье, то и оно в высшей степени преступно и нестерпимо. Преступить к арестованию… С Богом! Да будет воля Его!», арест производился после очередной «пятницы», как всегда в России, в ночь, с 22 на 23 апреля; затем царь, словно оправдываясь перед комендантом Царского Села, сказал: «Представь себе, эти чудовища хотели не только убить меня, но и уничтожить всю мою семью»), напряжение в народе было так велико, что, казалось, близится и надвигается какой-то страшной силы взрыв. Либерал А. П. Беклемишев писал: «Идея свободы, как электрическая искра, пробежала по деревням и селам, умы крестьян в брожении, страсти разгораются… Общий крик: «государь хочет нас сделать свободными, а бояре ему мешают». Да, он знал положение дел в стране, ибо был высокопоставленным чиновником министерства внутренних дел. Но это знали, чувствовали и петрашевцы и тоже, несомненно, готовились… «У силы без схватки промахи да упадки». Это сказал Петрашевский о правительстве. И еще: «масса всегда против правительства». И стоял вопрос, рожденный от встречи столицы (в лице Петрашевского) и глубинки (в лице Черносвитова): «идея хорошо, но как делать?» Столица (петрашевцы) предлагала: «нужно не вдруг, но действуя исподволь, приготовляя как можно осторожнее и вернее средства к восстанию таким образом, чтобы идея о перемене правительства не заронилась бы в головы двум, трем, десяти лицам, но утвердилась бы в массах народа и казалась не внушенной, а естественно рожденной по положению дел». Очагами будущих восстаний против самодержавия, которые смогут содействовать успеху освободительной борьбы в России, петрашевцы считали Польшу, Кавказ, Финляндию, в которой в 40-х годах начало развиваться буржуазно-националистическое движение. Так, Петрашевский писал: «С усилением сопротивления на Кавказе, потребуется усиление войска, налогов и, наконец, других тягостей, которые, естественно, всегда более рождают недовольных». Но… «Ах, кабы согласие, да воля!» Петрашевец Момбелли полагался на воинственное прошлое Украины, когда все «кипело и шумело». Вот, когда Украина начнет, стоит только расшевелить «так уже трудно будет успокоить их, пока не доберутся до своего, не исполнят, что затеяли». А как, собственно, с Россией? Вот тут слово за Рафаилом Александровичем Черносвитовым, он становится главным действующим лицом классической драмы петрашевцев. Прежде, чем перейти к портрету нашего героя, еще раз оговоримся о времени — месте действия: в отношении общественной истории и жизни России, ее социологии, петрашевский период является нашей «древней Грецией»: тогда зародились и развились основные идеи, тенденции и дела, которые в том или ином порядке, по тому или иному сценарию, появлялись на общественной сцене нашей истории, овладевая и партером, и ложей, и галеркой, весь последующий период, вплоть до наших дней.

Стойкие детские впечатления. Бабушка, Мария Алексеевна Новокрещенова

В сознание навечно вошли четыре «присказки» бабушки о хлебе, которые он услышал от нее, будучи совсем маленьким мальчиком: оставишь недоеденным кусок хлеба на столе — будешь на старости лет ходить по миру, а если съешь кусочек заплесневело хлеба — грома бояться не будешь, катаешь шарики из хлеба — черта кормишь, замахнешься или бросишься хлебом — обязательно оконфузишься: громко пукнешь при людях.

Девичья фамилия бабушки — Новокрещенова — возникла в первые годы после церковной реформы Никона, то есть, во второй половине семнадцатого века. Прадедушка Марии Алексеевны из древнего дворянского рода накануне реформы принял духовный сан, а после нее стал беглопоповцем и подался на Яик. В скитаниях многие раскольники и становились ново-крещеным. Старовер, старообрядец, раскольник, — так их и они себя называли, но считали себя новокрещеновыми. Так что эта фамилия порывала с кровными, родовыми узами во имя духовных. По семейному преданию, прадед бабушки был родственником Аввакума Петрова. Но это было, вероятнее, духовное родство. Но какова была настоящая фамилия первого Новокрещенова в роду Черносвитовых — никто не знал.

Рафаил Александрович помнит бабушку старенькой, согбенной, бабушка в молодости переболела оспой и две оспинки оставили следы на ее лице — слепой правый глаз и щербинка посреди нижней губы; на правой руке у нее не было безымянного пальца — гангрена унесла, это уже когда Марии Алексеевне было 30 лет. Бабушка незадолго до смерти, а умерла она в ночь под рождество, не дожив до своего 90-летия ровно 40 дней (так что 40 дней после смерти, когда душа человека попадает в ад или рай, прошедшая к этому времени через чистилище, совпадали с ее днем рождения) любила подходить с юным Рафаилом к большому старинному зеркалу. Они некоторое время стояли молча, разглядывая себя, а затем бабушка как всегда произносила: «Да, внучек, старость безобразна. Что она делает с человеком?» До последнего своего дня она сохраняла ясный ум. На ее столике у кровати осталась недочитанной книжка Вольтера, несколько томиков Дидро и Руссо. Она хорошо знала просветителей, перевела на русский «Простодушного» Вольтера, «Сон д'Аламбера» и «Монахиню» Дидро. Многое, да, многое взял Рафаил Александрович от своей бабушки. Не своими ли прекрасными песнями о Яике-реке и матушке-Сибири, запавшими в душу Рафаила, предопределила она его жизнь? Ведь лучшее время своей жизни Рафаил Александрович связывает с Уралом и Сибирью» Не у бабушки ли он научился всегда выглядеть спокойным, в любых ситуациях, а ведь обладал характером тревожным, как и она, кстати. «Душа вещает!» Когда так говорила бабушка о себе — жди какой-нибудь беды для родных, или просто хорошо знакомых, или даже для Отчизны. Все чувствовала, многое предчувствовала и все понимала Мария Алексеевна. Тем не менее людям с ней было удивительно спокойно и безопасно, было хорошо и надежно. Она излучала тишину и глубокий покой. Многие говорили, что она обладает магнетизмом. И действительно, она могла подчинить своему настроению любого. С ней любили беседовать и царь Александр, и царь Николай, теряя при этом все свое царское величие, как простые смертные беседовали. Александр много расспрашивал о раскольниках, хотел знать их веру и во время таких бесед не раз восклицал: «А, правы они, правы. Ох, как правы!» Но дальше восклицаний дело, конечно, не шло. Разговоры с Николаем больше касались французов и говорили они с бабушкой сугубо на французском. Двадцать лет спустя после смерти бабушки навестили (один за другим) семью Рафаила Александровича его старые приятели по Петербургу, графы Михаил Петрович Кирин и Борис Яковлевич Mc’Ачоп (последний по материнской линии был в родстве с Шарлем Фурье, а по отцовской линии даже с самим Томасом Гоббсом и поэтому писал свою фамилию на иностранный манер). Рафаил Александрович, полагавший, что содержит свой дом «как у бабушки» спросил их: «А похож мой дом на Новокрещеновский?» На что оба его приятеля, словно сговорившись, ответили: «Нет, ибо в нем нет бабушки!». Конечно, бабушкины поговорки, прибаутки, притчи сделали такой речь Рафаила Александровича, что Ф. М. Достоевский, услышав его на «пятнице» у Петрашевского, воскликнул: «Черт знает, этот человек говорит по-русски, точно как Гоголь пишет!»

Будучи юношей, Рафаил спрашивал бабушку: «Как Вам удается так влиять на людей; что они все, разные, любят Вас одинаково?» На это бабушка отвечала: «В каждом человеке умей разглядеть ребенка, увидеть в каждом его детство. Когда говоришь с кем-либо, не важно, от чинов, пола и возраста, имей перед глазами его детский образ. Вот и все. «Бабушка умела влиять и на толпы людей, разъяренных и ослепленных гневом. Когда становилось неспокойно в ее Тульском имении (а бунты в то время были нередки), она приезжала одна, без солдат. Выходила к людям, говорила с ними мало, всегда спокойным и ровным голосом. И толпа успокаивалась. И не потому, что люди были свои, крепостные. Рафаил был свидетелем, когда на пути бабушки (она ехала к себе в карете) оказалась разбушевавшаяся масса крепостных — сотни 3—4 — из Московской губернии. Расправившись со своим «ханыгой», спалив его дом, они ринулись, круша все на своем пути, в соседнюю Тульскую губернию. Рафаилу тогда было лет десять и он сильно испугался. Мужчин в карете не было. Кучера, увидев надвигающуюся с палками и топорами толпу, остановив лошадей и в бегство (за что бабушка потом их жестоко высекла). Бабушка вышла из кареты и спокойно пошла навстречу толпе, слегка придерживая от дорожной грязи свои юбки. Когда они сблизились — толпа и бабушка — все быстро встало на свои места. «Идите к себе, проказники!» — так кажется она сказала, Рафаил это услышал, ибо уже подбегал к ней, — «А здесь начинается моя земля. Идите, а то еще моих дураков заразите!» И толпа повернула. И ни один камень не полетел в сторону бабушки. Разве не таким же чудом потом подпоручик Рафаил Александрович с горсткой солдат усмирил несколько тысяч взбунтовавшихся рабочих и крестьян во время «картофельного бунта»? Бабушке он обязан и своим именем «Рафаил»: «Ты носишь исконно россиянское имя. А их гораздо меньше, чем думают: Михаил, Нафусаил, Гавриил… Сейчас все больше греко-византийские имена принимают за русские — Александр, Николай, Виктор, Василий, Евгений, как раньше норманские — Олег, Ольга, Игорь… Все «славы» — Ростислав, Станислав, Мстислав — это общие, славянские имена, также, как и Людмила». Бабушка благословила его на брак с мещанкой Анфисой: «Несмеяна она по характеру и по доле. Но бери ее, будет верной супружницей». Как-то навестил Рафаил бабушку со своими приятелями по «гусарским забавам». Бабушка встретила их, как всегда, ласково, угощала, а когда проводила и они остались вдвоем с Рафаилом, сказала ему: «У вашего поколения что-то с волей. Суетные какие-то, не хватает внутренних побудительных мотивов. Вот те, с Сенатской, хм, декабристы…, — бабушка задумалась о чем-то своем, затем, улыбнувшись, закончила; — они были другими». Может быть, бабушка Мария Алексеевна Новокрещенова и была тем первым человеком, кто произнес слово «декабристы»? Но это лишь только литературная догадка, не более.

Автобиография. Некоторые биографические пояснения. Образ мыслей

Из допроса Рафаила Александровича Черносвитова по делу петрашевцев, 27—28 июля 1849 г. (датировано по журналу следственной комиссии). На предлагаемые здесь высочайше учрежденною комиссией предварительные вопросные пункты имеете объяснить по сущей справедливости, коротко и ясно:

1. Как ваше имя, отчество и прозвание, сколько вам от роду лет, какого вероисповедания и исполняли ли в надлежащее время предписанные религиею обряды?

Рафаил Александров Черносвитов, 39 лет, вероисповедания православного, предписания религии исполнял.

2. Кто ваши родители и где они находятся, если живы?

Отец мой пошехонский помещик, штабс-капитан Александр Филатов Черносвитов, скончался в 1812-м году; мать — урожденная Грузинская Надежда Ивановна. живет в г. Пошехонье Ярославской губернии.

3. Где вы воспитывались, на чей счет и когда окончили воспитание?

Воспитывался дома в деревне, где жил до 16-ти лет; состоя на службе, был в школе армейских подпрапорщиков при 3-м пехотном корпусе — с начала 1827 года по 1828 год, в котором началась война с турками.

4. Состоите ли на службе, когда вступили в оную, какую занимали должность и какой имеете чин; также не находились ли прежде сего под следствием или судом и, если были, то за что именно?

Отставной подпоручик; в службу вступил подпрапорщиком в 1826 году во Владимировский пехотный полк; переведен в том же году в Муромский по случаю отделения в 7-ю дивизию 2-х батальонов. В 1838 году комитетом, Высочайше утвержденным в 18 день августа 1814 года, под покровительством которого находился, назначен был исправником в г. Ирбит Пермской губернии; по воле начальства в 1841 году переведен в Шадринск к той же должности. По распоряжению Пермского губернского правления предан суду по двум делам: Первое — за наказание розгами крестьянина Юдина А. И. и второе — за несоблюдение форм при сожжении негодной в пищу рыбы у купца, на одной из ярмарок в Щадринском уезде. Дело еще не окончено.

5. Имеете ли недвижимое имение или собственный капиталы, а, если нет, то какие имели вы средства к пропитанию, содержанию себя и своего семейства, если его имеете?

В настоящее время имею за собою в Даниловском уезде Ярославской губернии в д. Понине 10 душ крестьян. Прочее имение мое в числе 60 душ продано мною в 1843 и 1844 году. До этого времени я имел средства к содержанию имения, а с 1845 года от службы частной и собственных коммерческих дел. В настоящее время имею небольшой дом в г. Ирбите и двадцать сотых паев в Черносвитовском золотосодержащем прииске, известным под фирмою К. Дриневича.

6. С кем имели близкое и короткое знакомство и частые сношения?

Близкое и короткое знакомство до 1845 года ограничивалось моими родными, а с того времени и разными лицами по коммерческим моим предприятиям, а именно: надворным советником Базилевским; братом его Виктором Базилевским; купцами Васильем и Якимом Латкиными; надворным советником Смирницким и купцом Владимиром Кузнецовым, коим имею компанейские дела. С нынешнего года, приняв поручение княгини Мадатовой, я состоял в частных сношениях с доверенным ее братом генерал-лейтенантом Саблуковым.

7. Какие были ваши, сношения внутри государства и за границею?

Внутри государства я имел сношения служебные; когда состоял на службе; с отставки — коммерческие. За границей — никаких. Подпоручик Рафаил Александров Черносвитов.

Изложив ответы мои, я покорнейше прошу комиссию не отказать принять составленную мною записку, в которой коротко, но верно изложил я мое воспитание, образ мыслей и взгляд мой на положение мое. Это моя исповедь.

В военную службу вступил я в 1826 году совершенно без всяких сведений, я знал только русскую грамоту. Выйдя в отставку, возвратился на родную землю почти с теми же сведениями. В настоящее время я приобрел уже массу разнородных знаний. По страсти к наукам математическим и вообще реальным я изучал все, что мог, что видел. Науки словесные не нравились мне, почему я весьма недалек в языкознании; один французский язык, и то весьма не вполне, знаю я, латинский весьма ограниченно, в греческом столько, сколько нужно для понимания технических терминов, вошедших в науку, прочие европейские языки мне не дались. Изъездивши огромные пространства по России и Сибири, я замечал все на пути моем; одаренный памятью и соображением, я удерживал все виденное и дознанное, а любя беседу и разговор, я никогда не таил моих взглядов и убеждений. Человеку свойственно мыслить, и потому часто в беседах и разговорах с знакомыми и даже незнакомыми я любил высказывать свои и выслушивал чужие взгляды настоящие и будущие, и редко случалось мне, чтоб мои взгляды на вещи оспаривались. Я много читал. Живя вдали от центров образованности в нашем Отечестве, мне редко удавалось пользоваться беседою людей ученых. В русских и французских книгах и журналах последнего времени часто встречались мысли и слова о фурьеризме, коммунизме, отсутствие социальных понятий нашего времени мучило меня; о Фурье я имел еще понятие, но коммунизм — и до сих пор остается для меня загадкою, кроме буквального перевода слова Сомма, и вот причина, по которой не хотелось мне оставить вечера Петрашевского. Я старался бывать везде, где мне только доступно было. Любя образованное общество, я старался бывать в нем и бывал по возможности, но вместе с тем бывал я в трактирах, харчевнях, бывал в кабаках и даже бывал в местах более недостойных и отовсюду выносил более или менее вновь подмеченные черты жизни народа нашего и факты для науки и практической жизни; что делать — это страсть! Вследствие всех этих наблюдений я знаю хорошо народ руской в тех местах, где бывал я; знаю его потребности, образ мыслей, положение, нравственность. Из всего того, что я знаю о народе русском, нельзя состроить народного бунта, а можно, может быть, снова поднять так называемый картофельный бунт, беспорядки частные, вроде тех, о которых писал я ранее. Общих действий между отдельными состояниями народа нашего быть не может вследствие совершенного разъединения интересов; бунта общего противу правительства не может быть по отсутствию идеи. Наблюдая прошедшие беспорядки, я видел и писал об этом, — что народ взволновался вследствие сведений о поступлении из звания государственных крестьян в частную собственность к министру Киселеву; так, по крайней мере, проявилась в них эта причина, но вернее, главною причиною беспорядков были крутые меры поведений, которые русский народ не скоро усваивает, и, вместе с тем, совершенно не понятый народом метод управления. В жалобах своих, высказываемых в час мятежа, желали они остаться по-старому, то есть, поступить в ведение земского суда, к которому привыкли. Вот понятие народа! Но в самых буйных выражениях их заметно было, даже преобладала привязанность к царю. Так, упрекая меня, что я вместе с другими продал их министру, — они главным укором мне ставили измену царю. Можно взволновать народ подобными слухами, но верность к престолу в нем тверда, имя царя — священно.

Говоря о государственных крестьянах, надобно объяснить одно очень важное обстоятельство: народ, выбирая себе сельских и волостных начальников, постоянно ненавидит их, потому что они, делаясь начальниками. делаются, — как выражаются крестьяне, — чиновниками, мироедами и действительно злоупотребляют своей властью. Главною полицию в народе составляет эта корпорация выборных и писарей; имея родных в народе и разделяя с ним слабость к пьянству, — они знают все его тайные помышления, и таким образом ни одна мысль не может укрыться от начальства. Впрочем, я не подозреваю даже и возможности развития какой-либо мысли в этом безграмотном и диком обществе.

Заводские люди более развиты, более образованы; между ими много людей ученых, много механиков, есть геогносты дельные, и вообще народ этот в такой степени развития, что способен усваивать себе идеи, выходящие далеко за границы их быта. Суждение это я сделал по той только части заводских людей, которую видел, как действователей дельных на золотых приисках, и они принадлежали, — так сказать, заводской аристократии; народ рабочий ниже, но вообще далеко выше государственных крестьян, исключая, впрочем, некоторые частные заводы, где народ угнетен и потому отстал от прочих товарищей.

Южнее сибирского тракта, пролегающего чрез г. Пермь на Екатеринбург, я не знаю Урала; к северу должно быть глушь, ибо, судя по тем местам уезда Верхотурского, где мне удавалось быть, — я полагаю, что и далее жизнь человека в совершенной гармонии с окружающей природою. Заводы Тагильские — благоденствуют, казенные и Яковлевские близь Екатеринбурга — тоже, и мысль о бунте едва ли можно вложить в их головы; — они счастливы. Этим я нисколько не отвергаю возможности увлечения народа примером соседей; — бунт есть зараза, я видел это на опыте, ибо за крестьян ирбитских я поручился бы ранее, но они увлеклись примером Камышлова в 1841 году и меня же посадили под караул.

Неудовольствие некоторых частных горных заводов ограничивались всегда жалобами законными начальству, но как — по слухам — жалобы эти не всегда были выслушиваемы, то народ выходил из повиновения своего начальства, но это всегда очень скоро кончалось.

Вот как понимал я Северный Урал в 1842 году; с того времени я его не знаю, но по всей вероятности край с того времени много измениться не мог. Знакомых у меня тоже нет, кроме ирбитских граждан, весьма неважных, поэтому что там даже нет ни одного богатого купца, а общество чиновников — вечная метаморфоза. В Екатеринбурге я знал прежде некоторых чиновников, но теперь — кажется один только начальник гранильной фабрики, полковник Вейс, знакомый мне человек в Екатеринбурге, но и с ним мы не виделись кажется с 1845 года.

К востоку от Урала я знаю, и то весьма поверхностно, узкую ленту дороги до Красноярска, в стороны я никогда не заезжал и останавливался только иногда для починки экипажа. Вот, что я знаю об этом крае: народ занимаясь исключительно земледелием, тих, спокоен, скромен. понятия его ограничиваются почти первыми потребностями его быта; в исправнике и заседателе чтит закон, но не любит чиновника, а боится его как огня. Этот народ безответной. Страна весьма мало населена, — посельщики редко живут домами, но большею частию в работниках и известны своей безнравственностью и пьянством; народ не любит их. Впрочем, многие посельщики живут хозяевами и пользуются именем людей честных. Жалоб на участь не услышать в этом крае, всё и все довольны, ропота не слышно до начала округа Барнаульских заводов около Колывани; здесь народ беднее и жалуется на тяжесть выполнения заводских повинностей, куда они должны ездить нередко за несколько сот верст, или нанимать; плата довольно значительна, так что, по словам крестьян, у них выходит до 60 р. серебром на работника. Не знаю, в какой мере справедливо это, но я передаю то, что не раз передавали мне крестьяне при разговорах о их быте.

Очень натурально, что сравнение их обязанного положения, с положением крестьян свободных вызывает этот ропот, но вообще в быту их проглядывает недостаток. Вот что я знаю о Сибири. Далее к Красноярску — благоденствие. По дороге в Иркутск я был только один раз, не знаю края, но около Иркутска народ беднее противу описанного мною выше; вообще эти места очень мало населены. За Байкалом, сказывают, — край бедный, что весьма вероятно по его изолированному географическому положению и малому населению.

Все это нисколько не новость, но я пишу для того, чтоб показать понятие об этом крае.

Проведя 18 месяцев на золотых приисках с народом, состоящем большею частию из ссыльных поселенцев, крестьян разных мест России, татар и людей, следовательно, всех стран нашего отечества, я могу безошибочно сказать об этой массе мое мнение: в главных чертах — это сброд безнравственный, страстный более к бродячей, нежели оседлой жизни; завтрашний день для них не существует; живут для настоящего момента и, добывая деньги тяжелым трудом в продолжении лета, а иные и в продолжении года — проживают их в один день, а много-много в неделю. Имея в виду рассуждение о бунте в Восточной Сибири, можно рассчитывать на этих людей, но это расчет не верный, они порочные и трусы; одного казака с нагайкой довольно, чтоб унять их, — да и по местному положению страны расчет невозможный. Чем прокормить эту орду? Чем удержать ее, буйную, пьяную? Чем платить ей? Идти в Китай, как предлагал татарин Якубов, с нею еще можно, но произвесть восстание народного нельзя. Это будет Пугачевщина, а эти времена прошли уже для нашего отечества. Вообще народ этот живет без цели; живет, потому, что не умер, и с этой точки зрения эта толпа, будучи под влиянием человека с направлением разрушительным, может служить ему орудием, но она без средств и поэтому опасною быть не может.

Рабочих, на приисках восточной Сибири бывает до 15-ти и более может быть тысяч. Эта масса людей потребляет все возможные запасы края, так что при посредственном урожае в 1845 и 1846 году на 1847 год доставлялись хлебные запасы по Ангаре из Иркутска и даже из Западной Сибири по цене невероятной. Представим, что вся эта толпа взбунтовалась, но что может произвесть она, кроме всеобщего опустошения, и в заключении — умереть от голоду, истребя все запасы жителей! С приисков. нельзя доставать заготовленные припасы, они завозятся туда в продолжении почти 6-ти месяцев по зимнему пути. Одним словом — она умрет с голоду гораздо прежде, нежели дождется обещанного Спешневым корпуса из России, и умрет уморя всех обывателей, у которых она съест хлеб. Иначе нельзя представить это дело! Если бунт этот направлен к тому, чтоб захватить власть, сосредоточенную в Иркутске, то прежде, нежели эта безоружная орда двинется к Иркутску — там уже приготовится гроза, какой нет у нее — пушки. При этом же путь с приискав до Иркутска невозможен; надобно идти чрез Енисейск и на почтовую дорогу Иркутске-Красноярске, но без предварительного и трудного, впрочем, распоряжения о заготовлен продовольствия — до Иркутска дойти нельзя. Вот, что можно предпринять — идти по Енисею вверх на китайскую границу, но там ожидают голые и пустые степи монгольские. Во всяком случае я смотрю на эту возможность, как на дело несбыточное. Я здесь с одной стороны взглянул на это дело но, если, несмотря на гибельные следствия подобного движения, оно осуществилось бы, то для чего посылать туда корпус? Двух батальонов довольно, а они есть в Сибири. Корпус может дойти только до Красноярска, а да лее нет средств найти продовольствие для корпуса, и здесь корпус войск потребит весь запас края. Во всей Енисейской губернии, считал инородце и Туруханский край, около 110 тысяч жителей обоего пола! Но если б и пришел корпус войск в Сибирь — кто же истребит его? Я с 250 человеками разбил до 6000 бунтовщиков, да разогнал 20000. Спрашивается, в той же стране, при тех же условиях жизни и образования, но при меньших средствах достать оружие — сколько их понадобится для корпуса?3атем, если пропустится корпус, взбунтуется Урал и народ заводской, сковав себе в один день сабли, пики, ружья, пушки двинется к Югу (я опускаю вопрос о продовольствии) — далеко ли уйдет он? Что будут делать в это время два корпуса в Сибири и Оренбурге? 3десь надобно заметить, что войска на Хребте Уральском и около него есть, хотя и не в большом числе: 1 батальон в Перми, 1 батальон в Екатеринбурге, 1 батальон в Богославских заводах, войска в Златоусте, в Оренбурге; отсюда недалеко Омск с его войсками. Убежден, что при первой попытке к восстанию, если не замедлят распорядиться начальники, как примеры были недавно, — он будет уничтожен непременно в самом начале.

Все это в настоящем дико-нескладно, и я не мог был сочинителем этой нескладицы, но как идея — высоко-пагубно, тем более, что она возможна-почти, но много надобно благоприятных обстоятельств для этой возможности, а главное — согласие полное всего Хребта Уральского. При одном только этом условии можно допустить восстание Урала так, как оно здесь принимается. Но сколько разнородных интересов, требований нужно согласить на таком пространстве в народе, разъединенном и расстояниями и потребностями! Нужен обширный заговор всех чиновников горных и военных, согласие войска и управляющих заводами, а без того нельзя представить общего восстания. Идея государственного переворота не будет принята народом. Он не поймет ее и не допустит, если узнает; нужно обманывать его, и каждое сословие нужно по-своему обманывать и льстить его требованиям. Общей идеи, а, следовательно, и единства действий быть не может, а без этого всякое представление, предприятие будет напрасно; я говорю о предприятии, рассчитанном на важные результаты. На Урале в настоящее время могут быть такие же беспорядки, какие и бывали, но и это сомнительно: государственные крестьяне начали уже понимать выгоды нового управления и сбережения лесов, не будут бунтовать за посев картофеля; они привыкли к новому порядку, одним словом, я уверен, что идея восстания Урала и бунта в Сибири, а особенно последняя — не может осуществиться и есть не более, как мечта юного воображения.

Так как мне приписывают проекты, гибельные для правительства, и даже покушение на жизнь государя, то я расскажу здесь и все остальные убеждения, и взгляды мои на мое отечество и правительство.

Не в оправдании возводимого на меня преступления, подобные поступки не оправдываются, — я отрицаю клевету моих злодеев, но для того, чтоб суды мои видели все мои убеждения и правильные, и неправильные. Затем, постигая вполне настоящее дело, я вижу ясно, что без столкновения со мною ни Спешневу, а тем более Петрашевскому не пришло бы на мысль составить план разрушения, подобный составленному, ни тот, ни другой не имеют топографических сведений об отечестве; для них восточная Россия была вроде средней Африки. Я чувствую, что мои рассказы, мои объяснения и факты, и фантазии навели их на эту мысль, и я не смею оправдывать ни мою страсть к рассказам подобного рода, ни мою неосмотрительность при столкновении с этими господами. Здесь я чувствую себя более их виноватым, я старше их, я опытнее их, и с ними ли мне должно было рассуждать о делах государственных! В состоянии ли они понять мои святые убеждения! Но я не участник в преступлении!

Зная хорошо все сословия общества, их положение и степень образования, я никогда не желал и не думал об изменении формы правления нашего; этого нельзя, по-моему, но в настоящем — по-моему мнению, а человеку свойственно мыслить — нужно многое изменить и улучшить. В разговорах я высказывал, не тая мои желания, вот они:

Класс чиновников — уничтожить, и чтоб лицо, состоящее на службе короткой, пользовалось своими прерогативами по должности, а оставя ее — было бы гражданином, как и все прочие, потому что в отставке — чин не нужен. Таким образом, эти люди, состоя на службе, старались бы благородством поступков составить себе доброе имя для остальной жизни, развилось бы в обществе понятие о чести и личном достоинстве человека, а вследствие сего — общественное мнение, которого ныне нет.

Доступ к должностям административным допустить свободно всем классам народа.

Класс мелких чиновников, начиная с юности это поприще, никогда не пользовался и ныне не пользуется высоким мнением общества; бедный, обретаясь в пороках и злоупотреблениях, чиновник, выслуживая со временем законные термины, получая чины или наконец орден — достигал права дворянства, а вместе и дети его, необразованные, зараженные нередко пороками отца, делались дворянами и, наживая всякими способами на службе состояние, делались помещиками, покупая нередко большие имения и таким образом, сливаясь с дворянством, заражали это сословие своими пороками, ничего не занимал сами. Из этой смеси составилось нынешнее дворянское сословие. Я знаю его и не хвалю. Желал бы я, чтоб не было крепостного состояния в России. Способов тихих и благородных много:

а) казна может покупать продающиеся имения в кредитных установлениях;

б) дозволить заселять на известных кондициях пустопорожние земли России западной и Сибири крепостными людьми, приобретаемыми от помещиков покупкою. На этом основывал я даже проект заселения Восточной Сибири, проект, соединенный с проектом судоходства по Амуру и дороги.

Злоупотребления в исполнении законов лицами возбуждают всеобщий ропот; я, как частное лицо, слышу этот ропот и разделяю его, ибо и мне на долю досталось много неприятностей и чувствительных потерь от невыполнения законов судьями. Я не думаю, чтоб прежде было лучше; не могло быть лучше прежде, но желать лучшего свойственно человеку. Судье, решившему дело несправедливо, нет кары; он отговорится статьею свода законов, что так понял закон «по крайнему разумению своему»; он прав, но обиженному нет вознаграждения. Это хотел бы я изменить и искоренить.