Бесплатный фрагмент - Петля

Михаля Элькина родилась и выросла в России, где закончила медицинский институт. Живет в штате Висконсин, США, со своей семьей — мужем и тремя сыновьями. Работает врачом-терапевтом.

---

События нового романа Михали «Петля» проходят в постсоветской России 90-х.

О детстве и взрослении его главной героини Саши рассказывается в романе «Дом», опубликованном в 2019-м году.

Оба романа являются самостоятельными произведениями.

---

…на вас я богов призову; и Зевес не замедлит

Вас поразить за неправду: тогда неминуемо все вы,

Так же без платы, погибнете в доме, разграбленном вами…

Одиссея

Гомер

У меня на прослушивании телефонных и просто разговоров сидят молодые девчата. Им очень трудно иногда слушать то, о чем говорят и что делается в домах людей. Ведь прослушивание ведется круглосуточно.

Ю.В.Андропов

(из частных разговоров)

---

Сентябрь, 1999

Здесь

Тишину квартиры прерывает слив воды из уборной, скрип двери и шаги.

И вновь тишина.

Звонок в дверь.

Неразборчивое бурчание; отдельные слова не ясны, но интонация раздраженная.

Тишина.

Снова звонят, на этот раз долго и настойчиво, не просто звонят, а возмущенно требуют открыть дверь то длинными, то короткими сигналами.

Бурчание, шаги.

Клацает дверной замок.

— Ну, привет, — произносит насмешливый мужской голос.

— Чего тебе? — недовольно отвечает другой. — Че приперся?

— Дашь зайти? Или прямо здесь обсудим?

Хозяин дома кряхтит, то ли переминаясь, то ли выпихивая гостя.

— А ты, вообще, кто, Питон или Кобра?

— Какая разница?

— Не скажешь — не пущу.

— Ладно, ладно, не кипятись. Питон я. — с недобрым смешком произносят из-за двери.

Хозяин неуверенно матерится.

Хлопает дверь.

Тишину прерывают шаги, затем скрипит старый диван.

— Так что надо?

— Вот здесь новое задание. С этим ты в одиночку справишься, мы тебе не понадобимся.

В ответ раздается порция отборной матерщины. Затем тот же голос произносит:

— Я же сказал — отбой! Вы там все тупые что ли, вам по сто раз повторять надо?

— Однако, успокойся… А мы решили, пошутил ты…

— Пошутил, твою мать! Я до сих пор под себя хожу, как вспомню! Он мне по ночам является, душить меня приходит!

— Ну ты че разнервничался? Первый раз, что ли? Напомнить тебе про утюги и паяльники?

— Это одно мочить кого не знаешь… а когда с ним во дворе ссал, а потом в школе вместе ластик пинал… в той самой, кстати, школе, — протяжный вздох. — Как он на меня зенки пялил. Как в последний момент башкой боднул, оттолкнуть пытался… А как дергался потом, бля, ногами сучил…

— Не бзди. Никто не придет тебя душить, твоего соседушку-дружбана давно черви кушают. У шефа спроси, он профессор, он тебе расскажет, что никакой загробной жизни нет. Как нас из розетки выдергивают — так и сказочке конец, а кто слушал, молодец. Вроде телевизора. Или утюга, — довольный смешок. — Так что надо на этом свете все от жизни брать, другой не будет.

— Пошел ты со своей сраной философией. И ты, и шеф твой, и братец твой-клон… Чего он вам вообще сдался? Вашему шефу, что — своего бизнеса мало?

— Вот не знал, что шеф должен перед тобой отчитываться! Но если тебя так уж интересует — не бизнес это, а личное. Этот дом его деду когда-то принадлежал, до совка еще. Шеф поклялся дом заполучить обратно, в семейное владение.

— Ублюдки…

— Так ты что же, выходишь из игры?

— Я вам че, супермен? Я сейчас на такое дело не пойду. Я весь на нервах, спалюсь за нефиг делать.

— А ты напрягись, постарайся.

— Дайте мне месяц. Хоть пару недель. В себя прийти.

— Ты повнимательнее записку-то прочитай. Дельце должно быть сделано через три дня, потом будет поздно.

— Пидары вы, вот кто.

— Хоть горшком назови, как говорится. Так какой твой ответ?

Долгая пауза.

— Сделаю, — звучит сдавленный голос.

— Вот и ладушки. Расчет, как всегда, сразу после. Шеф, сам знаешь, в этом вопросе не подведет.

Шаги, клацание замка.

— И кстати — я не Питон. Я Кобра, — слышен громкий хлопок, следом — хохот, отрывистый и хриплый.

Там

Филин сидел на унитазе вот уже час. Ему представлялось, что, открыв дверь, он увидит перед собой человека со следами веревки на шее, посиневшим лицом и вздувшимся животом. Наконец, он решился. Встал, натянул штаны, нажал ручку слива. От этих действий — повседневных, обыденных — чуть полегчало. Внизу живота, впрочем, опять противно заныло, когда, толкнув дверь, он услышал жутковатый скрип старых петель. Но в коридоре не было ни души. И в комнате не было ни души. В квартире призраков не наблюдалось, равно как и живых людей. Он облегченно вздохнул, и тут же вздрогнул от резкого дверного звонка.

Он тихо матюгнулся и замер в ожидании.

А вдруг пронесет? Вдруг этот пронзительный звук — ошибка? Почтальон? Соседка?

Не пронесло.

Звонок затрещал снова, на этот раз то разражаясь длинной забористой руганью, то оглушая отрывистым лаем.

Продолжая материться себе под нос, Филин направился к двери.

На пороге вместо призрака с воспаленно-красной бороздой на шее и копной слипшихся светлых кудрей стоял высокий парень с брезгливым выражением лица.

— Ну, привет, — насмешливо произнес гость.

— Чего тебе? — буркнул Филин. — Че приперся?

— Дашь зайти? Или прямо здесь обсудим?

Филин закряхтел, задвигался в узком коридоре, заскрипел рассохшимися половицами. Посетитель продолжал невозмутимо стоять в дверях, дожидаясь, когда хозяин закончит свою нервную возню.

— А ты, вообще, кто — Питон или Кобра? — наконец, выдавил Филин.

— Какая разница? — скривился гость.

— Не скажешь, не пущу, — втянув шею и вращая круглыми глазами, ухнул Филин.

Гость усмехнулся, в который раз убедившись в меткости его дворовой клички.

— Ладно, ладно, не кипятись. Питон я.

Филин посмотрел на гостя с сомнением, выругался. Но впустил его в квартиру и захлопнул дверь.

Не дожидаясь приглашения, Питон прошел в комнату и плюхнулся на диван — единственный здесь предмет мебели, помимо старомодного торшера в лохматом абажуре.

— Так что надо? — Филин завис над гостем, сверля его ненавидящим взглядом немигающих глаз.

— Вот здесь новое задание, — протянул Питон мятый конверт. — С этим ты в одиночку справишься, мы тебе не понадобимся.

Филин схватил Питона за плечо и выплюнул череду матюгов.

— Я же сказал — отбой! Вы там все тупые что ли, вам по сто раз повторять надо?

— Однако, успокойся… А мы решили, пошутил ты… — Питон отстранился, двумя пальцами аккуратно снял руку Филина с плеча. Губы Питона презрительно скривились.

— Пошутил твою мать! Я до сих пор под себя хожу, как вспомню! Он мне по ночам является, душить меня приходит! — Филин теперь озирался по сторонам, описывая едва ли не полный круг большой головой.

— Ну ты че разнервничался? Первый раз, что ли? Напомнить тебе про утюги и паяльники?

— Это одно мочить кого не знаешь… а когда с ним во дворе ссал, а потом в школе вместе ластик пинал… в той самой, кстати, школе, — протяжный вздох. — Как он на меня зенки пялил. Как в последний момент башкой боднул, оттолкнуть пытался… А как дергался потом, бля, ногами сучил… — он снова вытаращил птичьи глаза, принялся крутить из стороны в сторону своей несоразмерной башкой, судорожно хватать губами воздух.

— Не бзди. Никто не придет тебя душить, твоего соседушку-дружбана давно черви кушают, — поморщился Питон. — У шефа спроси, он профессор, он тебе расскажет, что никакой загробной жизни нет. Как нас из розетки выдергивают — так и сказочке конец, а кто слушал, молодец. Вроде телевизора. Или утюга, — Питон остался удовлетворен собственным чувством юмора и довольно хмыкнул. — Так что надо на этом свете все от жизни брать, другой не будет.

— Пошел ты со своей сраной философией. И ты, и шеф твой, и братец твой-клон… Чего он вам вообще сдался? Вашему шефу, что — своего бизнеса мало?

— Вот не знал, что шеф должен перед тобой отчитываться! Но если тебя так уж интересует — не бизнес это, а личное. Этот дом его деду когда-то принадлежал, до совка еще. Шеф поклялся дом заполучить обратно, в семейное владение.

Филин покачал головой, прерывисто вздохнул и тихо выматерился.

— Ублюдки… — он затих, продолжая глубоко дышать.

Питон сидел, откинувшись на спинку дивана, и тоже молчал.

— Так ты что же, выходишь из игры? — спросил он, наконец.

Филин вырвал конверт из его руки, достал записку и, прочитав короткий текст, злобно выругался.

— Я вам че, супермен? Я сейчас на такое дело не пойду. Я весь на нервах, спалюсь за нефига делать.

— А ты напрягись, постарайся, — посоветовал Питон. Он сидел на диване, невозмутимый: ни разу, кажется, не шелохнулся, не поменял позы.

Филин сдавленно произнес:

— Дайте мне месяц. Хоть пару недель. В себя прийти.

— Ты повнимательнее записку-то прочитай. Дельце должно быть сделано через три дня, потом будет поздно.

— Пидары вы, вот кто, — сказал Филин — отрывистые слова разнеслись по полупустой комнате тяжелым уханьем.

— Хоть горшком назови, как говорится. Так какой твой ответ?

— Сделаю, — выдавил Филин.

— Вот и ладушки. Расчет, как всегда, сразу после. Шеф, сам знаешь, в этом вопросе не подведет.

Питон встал и направился к двери, махнув хозяину, чтобы не провожал. Но Филин последовал за ним, точно хотел убедиться, что гость покинул его квартиру. Открыл дверь нараспашку и встал у порога, дожидаясь, пока Питон выползет, сгинет, оставит его в покое, пусть и наедине с висельником-блондином.

— И кстати — я не Питон. Я Кобра, — напоследок гость хлопнул Филина по плечу и засмеялся-закудахтал, коротко и злобно.

1991

Глава 1

— Эдельман, Александра Михайловна, — услышала Саша своё имя, произнесенное торжественным голосом декана. — Специализация общая терапия. Красный диплом.

— Подержи, — Саша сунула букет гладиолусов сестре, вскочила, стряхивая осыпавшиеся на колени махровые шарики, и направилась к сцене.

Стремительно двигаясь вдоль рядов под жидкие хлопки — к концу алфавита у присутствующих оставалось все меньше энергии, и лишь семьи и друзья выпускников старались поддерживать подобающую событию звуковую амплитуду — Саша поняла, что не испытывает обещанного экстаза. Если она сейчас что и чувствовала, то лишь досаду за купленное с рук дурацкое польское платье, с неуместным разрезом до середины правого бедра. При каждом шаге нога, затянутая в блестящий нейлоновый чулок, чуть ли не до самого паха переливалась радужными цветами под люстрой актового зала. Тоже мне, блин, Оскар, думала Саша, раздражаясь на себя: конечно, надо было взять платье, попроще, которое мерила первым, и которое, кажется, продавщица назвала «коктейльным».

Саша добралась до сцены, потрясла руку ректору, потом по очереди — деканам хирургии, акушерства-гинекологии и терапии, после чего последняя — пожилая тетка в пиджаке с мощными плечами — вручила ей диплом. Саша повернулась лицом к залу, постаравшись спрятать голую ногу за деканом-терапевтом и оттого до неприличия близко прильнув к ее солидной фигуре. Вспышка фотоаппарата ослепила Сашу, и она поспешила вниз по лестнице.

— Поздравляю, — шепнула Соня.

— Спасибо, — буркнула Саша. — Идиотское платье, что ты мне дома не сказала?

— Прекрасное платье! — прошипела в ответ сестра. — Очень тебе идёт.

— Да, особенно разрез до пупка!

— Кому ещё ноги демонстрировать, если не тебе…

Сзади на Сашу и Соню зашикали:

— Тише, пожалуйста…

Сёстры замолчали, закатили глаза и переглянулись: было бы что слушать… Но оказалось, рядом сидели родители выпускника с фамилией на «Ю». Саша кивнула и зааплодировала знакомому парню, который рысцой побежал на сцену. Его отец засвистел, а мать вскочила и защелкала камерой.

Оставались теперь только Яковлевы, муж и жена.

— Смотри, — зашептала Саша на ухо Соне. — Этот — полный балбес, она, фактически, за него все экзамены сдавала. Они садились рядом, и она по его билету писала ответы, а потом уж свои. Все равно плавал, конечно, но на трояк хватало. А на кожно-венерических он так пятерку получил, а она — четверку.

Яковлев последовал за Яковлевой на сцену. Сонечка проводила их обеспокоенным взглядом.

— У нас недавно студенты из Штатов были, — прошептала она в ответ. — Говорили: у них если кто списывает или подсказывает, другие студенты тут же на них доносят.

— Вот гады, — возмутилась Саша.

— Гады, конечно, — согласилась Сонечка. — Но, с другой стороны, этому вашему Яковлеву ведь людей лечить…

Она хотела что-то ещё сказать, однако Саша дернула ее за рукав и приложила палец к губам.

— Для меня огромной честью является представить молодого доктора, который в этом году станет обладателем премии имени профессора Кулакова, — говорил ректор на сцене. — К сожалению, Романа Евгеньевича больше нет среди нас. Если бы я рискнул сейчас перечислять все его заслуги, наша церемония затянулась бы до вечера, — ректор сделал паузу, чтобы позволить залу уважительно хмыкнуть, и продолжил, — Я хорошо знал Романа Евгеньевича…

Саша отключилась, бросила слушать, вспоминая профессора, с которым познакомилась шесть лет назад, в самые первые дни учебы. Громогласный и неутомимый, он наводил ужас на студентов; таким знала его и Саша. Но в памяти он остался печальным, одиноким стариком, который старческими слезящимися глазами высматривал тени прошлого в кабинете с голыми стенами. А может быть, к профессору уже тогда являлся призрак скорой смерти, и это на него так некстати и так досадно для Саши отвлекался Роман Евгеньевич во время важного разговора.

Он умер летом, и когда Саша вернулась в город после каникул, Романа Евгеньевича уже похоронили. В его кабинет быстро вселился новый ассистент кафедры, и Саша, побывав там однажды, удивилась, как мгновенно преобразилось и даже как будто расширилось пространство некогда унылой и тесной профессорской обители. Ассистент вынес пыльные тома и старомодные папки-гармошки, заставил шкаф препаратами с кафедры патанатомии: на полках теперь размещались банки, в которых плавали пораженные инфарктом сердца, почки в безобразных кистах и даже одна перфорированная матка — ее трубы с бахромой свисали, точно рукава разложенного для просушки свитера. Посетителю кабинета сразу становилось очевидно, что его хозяин — врач, посвящающий свою жизнь человеческим недугам. Впрочем, разительным контрастом невеселым экспонатам представали семейные фотографии ассистента: с каждой из четырех стен счастливо улыбались его красивая жена и двое детей дошкольного возраста.

Он так органично вписался в новую жилплощадь, что вскоре не осталось и следа ее недавнего владельца и казалось, будто ассистент здесь обитал вечно.

Но в конце учебного года на двери кабинета все же появилась мемориальная табличка, и ректор объявил, что самого достойного выпускника ежегодно будут награждать премией имени Кулакова.

— Смотри, — выдула Соня на ухо Саше. Та вынырнула из воспоминаний и повернула голову туда, куда указывала сестра: между рядами назад на сцену пробирался Яковлев, только что вернувшийся на место после получения диплома.

Саша недоверчиво вытаращила глаза:

— Ничего не понимаю… Ему — премию Романа Евгеньевича?

— Наверное, за отличное знание кожно-венерических болезней, — предположила Соня, и обе прыснули.

Вечером гуляли в кафе, терапевтической группой — почти все девочки. Трое пришли с мужьями, остальные — со своими ребятами. Саша, уже в летней юбке и блузке, пришла с Соней. Кафе недавно построили на высоком берегу реки, прилепили к отвесному склону, и тремя стеклянными гранями здание смотрело строго на запад — на солнце, идеальным алым кругом висящее низко над водой в этот ясный июньский вечер. Узкая лесенка вилась от кафе вниз, на песчаный пляж.

Сразу открыли шампанское. Саша целый день ничего не ела; она почувствовала, что быстро пьянеет, и, как это бывало с ней, переполнилась мгновенным обожанием: к своим красивым подругам, которые вместе с ней выстрадали годы изнурительной учебы, к их веселым и шумным друзьям, но более всего — к Сонечке, чудесной сестричке, которая за время Сашиной шестилетней аскезы из замкнутого подростка превратилась в уверенную молодую женщину. Соня сидела в одиночестве и ковыряла вилкой овощной салат. Саша подошла к ней, обняла за плечи, переполненная сентиментальной любовью:

— Ты — лучшая, ты знаешь это, правда? — сказала она твердо.

— Теперь знаю, — ответила Сонечка и протянула Саше кусок колбасы, — На, закуси.

Саша, хоть от колбасы и не отказалась, покачала укоризненно головой:

— Нам с тобой без сомнения достался разный генетический материал… или одну из нас удочерили.

— Почему? — возмутилась Соня.

— Это очевидно. Ты — однозначный математик, я — безнадежный гуманитарий. Я пью, ты не пьёшь. Ты не ешь мяса, я не-мясо не ем, — она демонстративно пожевала колбасу. — Я красивая, ты очень красивая.

— Не знаю, не знаю. Я вижу между нами много сходства.

— Например?

— Ну… — Соня задумалась, — мы обе любим чёрный хлеб… ты — с солью, я — с маслом.

Они фыркнули и обнялись.

Потом все расселись и долго ели-пили, вспоминали смешные истории из студенческой жизни. Почему-то чуть ли не в каждой истории фигурировал бедняга Яковлев: до женитьбы на своей Яковлевой чуть не вызвал инфаркт у профессора, когда на экзамене по анатомии пошёл искать эпидидимис на женском трупе.

Стало уже казаться, что все смешное и нелепое в институте неизменно происходило именно с Яковлевым — просто не человек, а ходячий анекдот.

Соня смеялась со всеми вместе, но Саша видела, что с ее лица не сходит недоумение.

— Саш, это тот, который премию получил? — спросила она.

Соседка по столу услышала Сонин вопрос и пояснила охотно:

— Тот самый. Его отец — директор железобетонного. Строит ректору дачу.

— Как же он будет людей лечить? — повторила Соня утренний вопрос.

Соседка залилась смехом.

— Не волнуйся, он не будет. Он будет медоборудованием торговать, папаша его уже куда надо пристроил.

Солнце скрылось за кромкой реки, но еще оставалась ровная, ярко-красная полоса. Народ уже бродил бесцельно из угла в угол: наелись, натанцевались и насмеялись вдоволь, но расходиться никому не хотелось, точно было страшно, что студенческая жизнь, которая не закончилась сдачей последних экзаменов, и не закончилась получением диплома, вдруг раз — и оборвется, стоит ступить на крутой склон за порогом кафе. Сашино опьянение прошло, сменившись нетребовательной меланхолией. Она поискала глазами сестру. Та сидела в углу с единственным юношей-терапевтом, таким же «ботаником», как Соня. Они оживленно беседовали — нашли друг друга — и Саша, которая весь вечер следила за тем, чтобы Сонечка не была в одиночестве, решила спуститься к реке.

Она сбежала по крутой лесенке и тут же острой шпилькой провалилась в пляжный песок. Саша стащила туфли. Песок под ногами был мокрым и холодным, вода омывала узкий берег почти до самого склона. Саша большим пальцем ноги проделала ямку в песке, и ямка тут же исчезла, наполнившись водой. Саша прочертила полоску-желобок, которую тоже сгладила набежавшая волна. Саша тогда стала писать на песке имя: Андрей, Андрей — не опасаясь, что кто-то может обнаружить след ночных откровений и проникнуть в ее мысли — все смоет вода, все скроет песок.

Уже стемнело, красная полоса заката погасла. Светящийся куб кафе, казалось, парил в чёрном пространстве; в его утробе, как в немом кино, двигались силуэты людей. Кроме равномерного шума воды, не было слышно ни звука. Саша хотела уже пойти обратно, как вдруг рядом с ней материализовался из темноты некто.

— Здравствуйте, девушка, — произнес он четким мужским голосом.

Саша попятилась от неожиданности. Он стоял перед ней, в нарядной светлой рубахе, в брюках, закатанных до середины голени, и босой, как и Саша.

— Держите, это вам, — он протянул ей гладиолусы, ничем не отличающиеся от тех, что утром подарила сестра.

Растерявшись, Саша приняла букет, но тут же спохватилась:

— С какой стати…

— У вас праздник, — он указал пальцем вверх, на кафе. — В праздник дарят цветы. Все очень просто.

Саша пожала плечами.

— Спасибо. У меня теперь будет второй букет гладиолусов.

— А первый от Андрея? — поинтересовался молодой человек.

Вот тебе и смытые волной сокровенные мысли — нельзя доверить их даже ночному берегу реки.

— Ну ладно, я пошел, — сказал молодой человек, не дождавшись ответа.

Но вместо того, чтобы исчезнуть в темноте, из которой появился минутами назад, он шагнул в реку. Саша увидела, как вокруг его щиколоток замкнулись кольца воды. Намокли закатанные штанины брюк. От порыва ветра парусом натянулась рубаха на спине. Саша смотрела на парня с любопытством. Вдруг он резко подался вперёд, сложил руки клином над головой и нырнул. Она вскрикнула, прыгнула в воду и успела схватить его за брючину, но ткань выскользнула из ее руки, и парень, который тем временем сделал два мощных умелых гребка, оказался сразу недосягаемо далеко.

— Эй, что вы делаете? — закричала Саша, стоя по колено в воде и размахивая руками. В кромешной тьме трудно было разобрать, где пловец. Саша запрыгала, пытаясь привлечь внимание друзей в кафе, но, конечно, сверху никто не мог ее видеть.

Она бросила букет, побежала вверх по лестнице, распахнула дверь и прокричала, задыхаясь:

— Там, там… человек тонет!

Несколько пар непонимающих глаз уставилось на нее. Сбиваясь, Саша объяснила, что произошло.

— Ерунда какая-то, пойдём, посмотрим.

Саша кинулась вниз, и вслед за ней несколько парней спустились к реке.

Небо за те короткие минуты, что Саша бегала наверх, усыпало звёздами, будто кто-то тихонько подкрался в ее отсутствие и нажал кнопку выключателя.

По дороге все галдели, но на берегу замолчали, и в тишине пришлось напряженно вслушиваться, чтобы вычленить всплески воды, которые раздавались вдалеке: ритмично, уверенно. Разглядеть пловца было, конечно, невозможно, но он явно знал, что делает. — Саш, этот товарищ твой… как-то очень организованно тонет, — произнес один из ребят.

— Мда… странно. Он пьяный был?

— Не похоже, — сказала Саша. — Букет мне отдал.

— А, понятно. Прождал девушку, а она не пришла. Вот он с горя и нырнул.

— Извини, Саш. Никто за ним в воду не полезет. Если бы днём… и не с будуна… а так — нет.

Ребята постояли молча. Звуки тем временем затихли. Кто-то сказал:

— Там впереди коса, он сможет встать, передохнуть. А если хороший пловец — глядишь, и до берега доплывет.

Парни закурили, вглядываясь в темное пространство, повздыхали. Саше показалось, что всем как-то стало неловко, хотя, разумеется, прыгать в воду было бы безумием.

Потом один за другим поднялись по лестнице. Саша постояла в одиночестве, и взгляд ее упал на три мятых цветка у самой кромки воды. Она собрала их, стряхнула песок с розовых лепестков и ещё не распустившихся зеленых верхушек; надела туфли и тоже пошла назад в кафе.

Соня уехала домой через несколько дней — при МГУ начиналась какая-то международная конференция по компьютерам; для Саши все это было китайской грамотой. В Москву Саше распределиться, конечно, не удалось. Все же ей повезло, она устроилась на работу в эндокринологическое отделение больницы города в трёх часах езды от Москвы. Квартиру уже разменяли, новая семья сюда въезжала на следующей неделе; вещи были отправлены или распроданы, а те немногие, что оставались, сиротливо кучились в углах. Саша бродила по опустошенной квартире, где прошло ее детство, где умерли папа, бабушка и дедушка. Она спала на матрасе, брошенном посреди пустого зала. В другой комнате все еще стояло пианино, давно расстроенное; Саша открывала его рыжую крышку, и пианино заискивающе улыбалось ей слегка пожелтевшими — а некогда идеально белыми — зубами-клавишами. Тогда Саша проигрывала какой-нибудь быстрый этюд, давя на западающую педаль старательно, хоть и не по делу — звук от этого казался менее дребезжащим и фальшивым.

Окончательно Саша начинала на новом месте в конце августа, но ее попросили в течение месяца поработать в небольшом соседнем городке, в районной поликлинике, единственный терапевт которой уехала в отпуск. Саша согласилась: делать все равно было нечего, а отчаявшийся главврач обещал заплатить две ставки. Бедняга потерял за последний год хирурга, который сбежал торговать лекарствами, и педиатра, которая брала длинные отпуска и больничные и ездила с мужем в Китай за шмотками; муж, сам бывший врач скорой помощи, потом продавал их на рынке. Обо всем об этом главврач поведал, мелкими движениями дрожащих рук двигая плошку с клубникой через стол Саше: «С нашего огорода, живые витамины», — говорил он подобострастно, и Саше было неудобно, что пожилой опытный доктор выступает перед выпускницей в роли просителя. «Поживешь с нами, мы с женой тебе комнату выделим. Заодно опыта наберешься. А народ у нас нетребовательный, доброе слово скажешь — им уже лучше», — говорил главврач Сергей Глебович. У него был местный тягучий выговор и облик сельского мужичка.

Проводив сестру, Саша собрала чемодан и поехала на автобусе к новому месту работы. Лето было в разгаре, мясистая пыльная зелень мелькала за окном. Саше в конце концов надоело это придорожное однообразие, и она достала из сумки «Справочник по оказанию скорой и неотложной помощи». Человеческие недуги в книге были организованы по алфавиту, начиная от «аллергических реакций» и заканчивая «электрошоком». Саша принялась листать страницы. Текст был мелкий, густой и прежде не раз читанный, но Саша привычно разволновалась от мысли, что вот теперь-то, когда она начнёт работать самостоятельно, выяснится, что красный ее диплом гроша ломаного не стоит, она будет совершать недопустимые ошибки, она потеряет больного…

Автобус резко затормозил, так что Саша едва не уткнулась носом в описание прободной язвы. В проходе уже толкались нетерпеливые пассажиры. Саша повесила сумку через плечо, вытащила чемодан и с книгой в руке — некогда было совать ее в сумку — поспешила к выходу. Сергей Глебович встречал ее на станции.

— Приехала, девочка, — сказал он ласково, принимая у Саши чемодан. — Ну, пошли, жена моя холодным борщом нас накормит. Все овощи с огорода.

Он увидел в руке Саши книгу и добавил:

— Красивая книжка, много в ней чего понаписали. Только у нас лекарств таких — нема, — он развел руками, но, увидев испуг в глазах Саши, добавил успокоительно, — Ну, не совсем нема… что-то есть. Эуфиллин, глюкоза… Преднизолон завезли недавно. Не боись, девочка.

После домашнего обеда — овощной салат, холодный борщ — от второго пришлось отнекиваться — Сергей Глебович повел Сашу в поликлинику.

Шли пешком — от дома главврача быстрого ходу было минут пятнадцать. Встречные горожане уважительно приветствовали Сергея Глебовича, с любопытством разглядывая Сашу. Доктор с удовольствием пояснял:

— Александра Михайловна, терапевт наш новый, — Саша смущенно улыбалась от того, что ее представляют по имени-отчеству.

Иногда Сергей Глебович добавлял:

— Пока к нам на разведку, на месяц, но ежели мы ей понравимся, то, глядишь, и останется, — он подмигивал Саше.

Они подошли к обшарпанному двухэтажному зданию поликлиники. В окошке регистратуры покачивалась на стуле суровая на вид женщина в застиранном белом халате и накрахмаленной шапочке на седых волосах. Сергей Глебович представил ей Сашу, и женщина разулыбалась, сверкая золотыми зубами. Поликлиника пустовала — прием шел в женской консультации на втором этаже, и в травмпункте на первом; остальные кабинеты были заперты. Сергей Глебович порылся в кармане брюк и, выудив оттуда связку ключей, открыл одну из дверей. Просторная, с огромным окном во всю стену, комната походила скорее на танцевальный зал, чем на кабинет терапевта. Письменный стол, два стула и кушетка, стоящие в дальнем углу, выглядели здесь сиротливо и неуместно. Саша растерянно огляделась по сторонам, а Сергей Глебович сказал горделиво:

— Барские хоромы, а? Самый большой кабинет. Будешь пока всех здесь принимать.

— Всех? — переспросила Саша.

— Конечно. Чай, за хирурга сумеешь — что ты, грыж не видала? И абсцесс вскрыть сможешь — процедурная рядом, Елена Николаевна, наша медсестра, очень опытная, поможет если что. И Леша рядом… Посложнее случаи в больницу посылать будешь. А детей принимать — вообще пустяки… те же люди, только размером меньше. Их летом мало приходит. Ничего, справишься, — он по-отечески похлопал Сашу по плечу.

Сергей Глебович поводил еще Сашу по поликлинике, представил гинекологу, которая сидела в одиночестве, почему-то в гинекологическом кресле, и читала «Анну Каренину». Саша не стала спрашивать, отчего такой странный выбор места, но врач пояснила сама: у нее радикулит, ей удобнее сидеть высоко и на жестком, прислонившись к спинке.

— Пойдем, с Лешей тебя познакомлю, — сказал Сергей Глебович и направился к единственному кабинету во всей поликлинике, у которого ждали пациенты, — это наш травматолог.

Из кабинета Леши раздавались громкие ругательства. Сергей Глебович распахнул дверь и подтолкнул Сашу внутрь.

На процедурном столе у стены орал огромный мужик, дрыгая ногами в стоптанных ботинках невероятного размера. Медсестра буквально лежала на нем плашмя, пытаясь удержать на кушетке.

Врач, тоже мощный мужчина, бесстрастно ушивал глубокий порез ладони своего беспокойного пациента.

Врач Леша посмотрел на вошедших и сказал неожиданно и невозмутимо:

— А, Саша. Привет. — услышала Саша знакомый насмешливый баритон.

Она с трудом узнала Лешу: был он грузен, небрит — совсем не похож на симпатичного студента-старшекурсника, который, как и Саша, когда-то работал над научным проектом Романа Евгеньевича.

Лёша, помнила она, мечтал о хирургии — но без блата не попал в ординатуру, и пошел в травматологию. Потом случилась темная история, он с кем-то повздорил, и то ли его выгнали, то ли он сам ушёл. Саша не очень за всем этим следила, слышала сплетни от подруг, и когда Лёша пропал из виду, не задумывалась о его судьбе.

И вот, значит, он прибился в поликлинику захолустного городка; а ведь когда-то, кажется, мечтал стать кардиохирургом.

— Привет, — ответила Саша, справившись с не сильным, но все же потрясением.

Она помнила Лешу высоким мускулистым парнем — а перед ней сидел мужик с пористым носом и набрякшими веками пьющего человека.

— Вы знакомы? Замечательно! — обрадовался Сергей Глебович. — Будет у нас, значит, веселая молодая компания, будем чай вместе пить!

Пациент тем временем продолжал голосить. Лёша накладывал последний шов, когда тот, вместе с пузырями слюны, выплюнул совсем уже непристойное ругательство.

— При дамах? — возмутился Лёша, аккуратно затянул узел, обрезал нитку и влепил пациенту такую оплеуху, что тот охнул и замолчал. — Поднимайте его, девочки. Забинтуйте ему лапу, и пусть валит отсюда, — Лёша опять замахнулся, но не стал больше бить беднягу, и тот, скуля, шаткой походкой покинул кабинет в сопровождении медсестёр.

— Что он опять натворил? — спросил Сергей Глебович.

— Напился и жену бутылкой стал дубасить, а бутылка у него в руке лопнула, — пояснил Лёша.

Сергей Глебович сокрушенно покачал головой.

— Ну, бывай, — сказал он и, увлекая за собой Сашу, направился к выходу.

Тут же в кабинет юркнул мальчишка лет десяти, в лангетке на правой руке. Подмышкой он тащил рентгеновский снимок. Саша успела увидеть, как Лёша по-взрослому пожал мальчику здоровую левую руку. «Здравствуй, друг, — услышала она за спиной голос, одновременно серьезный и ласковый. — Как дела? Болит рука? Пошевели пальцами…»

Вечером Лёша появился у Сергея Глебовича. Саша сидела в одиночестве, листала раскритикованный главврачом справочник, когда в дверь комнаты (ей отвели бывшую детскую давно женатого сына) постучали. Она открыла и обнаружила на пороге Лешу, гладко выбритого, благоухающего, в слегка мятой футболке-поло.

— Саш, пойдем, прогуляемся? — предложил Лёша сконфуженно, как школьник, который решился пригласить девчонку на свидание.

— У меня завтра первый рабочий день.

— Ну и что? — искренне удивился Лёша. — Первый, но ведь не последний?

Саша улыбнулась, накинула на плечи кофту и вышла за Лешей во двор.

Он повёл ее на набережную: в этом Богом забытом городишке, пояснил Леша, больше пойти некуда. И действительно, многочисленные юные парочки прогуливались вдоль реки.

— Смотри, мы здесь с тобой старики, — сказала Саша.

— В здешних местах подростковый возраст — это расцвет. Мимолетный и непродолжительный. После — только пьянство, пошлость и тоска.

— Депрессивно, — вздохнула Саша, но спорить не стала. — А как ты в здешних местах оказался?

— Я в ссылке.

Лёша рассказал о своей схизме с кафедрой травматологии. К ним поступил мальчишка со сложным переломом ноги; ему наложили гипс, и в течение недели парень скрежетал от боли зубами и стонал, покрываясь холодным потом. На него то не обращали внимания, то журили за немужское поведение. Когда Лёша взял палату, мальчишка лихорадил и заговаривался. Лёша снял гипс и обнаружил запущенную гангрену — в тот же день сам ногу и ампутировал.

— Как же они такое пропустили? — ужаснулась Саша.

— Это ещё не все, — продолжил Лёша. — Ни в одной записи никто даже не упомянул состояние пальцев, капиллярное наполнение — понимаешь? И когда случай пошёл на рассмотрение, они велели ординатору переписать начисто всю историю болезни! Понимаешь? Но я им не позволил. Началась, конечно, перепалка, слово за слово… К сожалению, слов оказалось недостаточно.

Лёша горделиво, во всех клинических подробностях — как и подобает специалисту — принялся перечислять телесные повреждения, нанесенные им заведующему отделением.

— Да ты опаснее своих собственных пациентов, — заметила Саша восхищенно.

— Обижаешь, — возмутился Лёша. — Я бью только из принципа. И на женщину руки не подниму.

Они ещё побродили, болтая. Саша смотрела на Лёшу и думала о том, что он вовсе не такой, каким показался ей поначалу; может быть, мягкий свет редких уличных фонарей льстил ему, в отличие от яркого солнца в окне поликлиники.

— Саш, ты красивая очень, — сказал вдруг Леша — тоже изучал очертания ее лица под ясным, темным июльским небом

Все-таки он очень отличался от того молодого нахала, которого Саша знала пять лет назад и который, помнится, пытался ее лапать в общаге.

— Мы вроде не старые еще, а мне иногда кажется, что жизнь прожита, и дальше все на автомате.

— Напрасно, Леш, — сказала Саша. — Тебе надо себя как-то применить. Ты же очень способный, я помню.

— Я знаешь, Саш, из тех, кто, кроме профессии, ничего в жизни не знает и не умеет. Годам к тридцати человек про себя многое понимает, и вот это я точно понял — если бы я мог просто на работу ходить и свое дело делать — вот это для меня. Я не в правильные времена родился: сейчас, чтобы преуспеть, крутиться надо, пробиваться… я не умею.

Саша остановилась и строго сказала:

— Не оправдывай собственную инерцию. Во все времена никому ничего само в руки не сваливалось. За исключением отдельных редких везунчиков. Тоже мне — ты не умеешь пробиваться! Просто бейся за себя, как бьешься за своих пациентов, вот и все.

Леша хмыкнул.

— Звучит, почти как девиз. Я запомню.

— Домой пора, — сказала Саша.

Лёша резко остановился и быстро, едва слышно произнес, не глядя на Сашу:

— Пошли ко мне.

— Ты опять за свое? — улыбнулась Саша.

— За свое, — коротко, и даже как-то кротко признал Леша.

— Пошли, — согласилась Саша, неожиданно для себя самой.

«Ну и пускай» — думала она, шагая рядом с Лешей вдоль темной реки.

Кирка вот, бывало, делилась с Сашей интимными новостями, привычно пересыпая речь английским жаргончиком — пополнила его, благодаря доступным теперь американским фильмам. Рассказывала про свои «one night stands», говорила, как важно иметь богатый сексуальный опыт до того, как приклеишься к одному мужчине: на западе это давно в порядке вещей. Хотя, надо сказать, тот, к кому она скоропостижно приклеилась, не казался блестящим выбором…

У Саши же был один Андрей, бесконечный, далекий, бесконечно далекий. Он за океаном, он делает карьеру и полагает — нет, убежден — что в скором времени сможет вызвать Сашу. Он вообще убеждён во всем, о чем думает и говорит — а думает и говорит он много, как и полагается многообещающему молодому ученому. Например, он убежден, что, как только вызовет к себе Сашу, она сорвется с места и прилетит к нему.

Полетишь, разумеется, полетишь — с несправедливой обидой на Андрея подумала Саша; так что Андрей, не сомневаясь в ее любви, прав и здесь — как прав всегда. Был прав, наверное, когда, улетая, предсказывал, что в России случится государственный переворот, попытаются восстановить власть коммунистов и закроют границы. «Так что надо держать нос по ветру, — посоветовал он Саше, прощаясь с ней в Шереметьево. — При первых тревожных веяниях садись в поезд и выезжай в Прибалтику. Оттуда потом можно будет выбраться, оттуда я тебя выцарапаю». «Что ты нагнетаешь, — сказала Саша. — Какой к черту переворот? Все пламенные коммунисты и комсомольцы бросились джинсы продавать, им не до этого». «Ошибаешься. В стране достаточно сил, которые желают повернуть все вспять». Андрей обнял Сашу перед посадкой и напомнил ей, что любит ее.

— Леш, как ты думаешь, — спросила Саша, — у нас в стране будет переворот?

— Чего? — удивился Лёша. — Ну ты даешь! Откуда это взялось?

— Один умный человек говорит, что будет.

Лёша уверенно помотал головой:

— Нет, не будет. Для переворота нужна политическая воля. И убежденность в своей правоте. А у нас сейчас каждый сам по себе выживает, крутится, как может; выжидает — куда кривая выведет.

Они дошли до Лешиного дома, болтая о всяком-разном. Он снимал квартирку на втором этаже пятиэтажки; Саша опасалась, что шагнет в грязную холостяцкую берлогу, но у Леши оказалось на удивление чисто — возможно, от того, что пачкаться, собственно, было нечему. В комнате стояли тахта и шифоньер, а малюсенькая прихожая и вовсе пустовала. Лёша, чертыхаясь, зажег газовую колонку: извел несколько спичек.

— Давно чинить надо, — пожаловался он. — Хозяин тянет резину, но я уже нашёл мастера. Я ему плечо на днях вправлял… Чай пить будешь? У меня, кажется, печенье завалялось.

Он открыл одинокий кухонный шкафчик, но печенья там не нашлось.

— Да, конечно… я ведь его доел позавчера еще, — вспомнил Лёша.

Чай был, но не было чайника, и Лёша поставил кипятить воду в ковшике.

Он полез в холодильник — там лежали кусок сыра и банка сметаны. Никаких признаков пьянства, в котором Саша заподозрила Лешу утром, не наблюдалось: не валялись по углам пустые бутылки, и новые не хранились в выпотрошенном чреве холодильника.

— Сергей Глебович меня так кормит, что тебе не стоит беспокоиться, — сказала Саша. — После сегодняшнего ужина я не захочу есть до отъезда.

— А когда отъезд? — спросил Лёша.

— Через месяц. 18-го августа.

— Понятно. В глуши, в деревне, все вам скучно? А мы… ничем мы не блестим, хоть вам и рады простодушно.

Саша улыбнулась:

— Это женские слова.

— Да? — удивился Лёша, и, выключив газ под бурлящей в ковшике водой, заварил чай прямо в большом стакане.

Он протянул руку через стол, положил на Сашину. Он стал другим — а руки не изменились, подумала она — такие же длинные гибкие пальцы с крупными узлами суставов. Она накрыла его руку своей, и он положил сверху ладонь. Получилось многослойное сооружение — китайская пагода с торчащими во все стороны и загнутыми к потолку углами-пальцами.

Пагода продержалась несколько мгновений и раскрошилась: Лёша схватил Сашу за руки, притянул к себе, поднял и понёс в комнату. Она закрыла глаза от удовольствия и от осознания собственной вины — перед Андреем, который бесконечно далек, и перед Лешей, которого скоро оставит.

1991

Глава 2

Сергей Глебович проводил Сашу до станции, но не стал даже автобуса дожидаться, так был опечален.

— Уезжаешь, — сказал он горестно. — Да спасибо и на этом. Выручила нас.

Махнул рукой и собрался уже уходить, когда Саша повисла у него на шее, чмокнула в серую щеку. Он, бедняга, зашмыгал, захлюпал носом.

— Спасибо вам! Я так благодарна за все! Устроили мне барскую жизнь, Сергей Глебович… а научили за этот месяц большему, чем за весь мединститут, правда!

Сергей Глебович обнял Сашу, прижал к груди.

— Удачи тебе, девочка. Я, конечно, в глубине души надеялся, что, может, останешься… но все понимаю. Слишком ты толковая для нашей глуши. Жаль вот, Лёша скучать будет.

Саша бросила взгляд на Сергея Глебовича — осуждает? Посмеивается? Тот сказал:

— Дело молодое, конечно. Погуляли — и погуляли. Но, думаю, он не скоро тебя позабудет.

— До свидания! Я вам напишу, — Саша ещё раз обняла старика и пошла к автобусу.

День получился суматошный — пока Саша доехала до города, пока забежала на квартиру и последний раз навестила Кирку с ее малышами — до вокзала добралась рискованно поздно.

Она зашла в купе последней. На верхней полке, отвернувшись к стене, уже храпел задастый дядька в трико: когда успел уснуть? — с начала посадки прошло всего с полчаса. Два молодых парня — белобрысый и черноволосый — беседовали, сидя у приоконного столика. Проход купе был заставлен огромными баулами.

Саша нерешительно остановилась в дверях.

— Девушка, простите пожалуйста, — вскочил на ноги один из мужчин, блондин. — Я тут товар везу… груз внутрь не помещается. И проводница вот… разрешила, — он сложил кисть щепоткой и быстро потер пальцы, демонстрируя причину щедрости проводницы, — если, говорит, конечно, другие пассажиры возражать не станут.

Саша пожала плечами:

— Мне не мешает.

— Спасибо, спасибо! — обрадовался парень. — Вот, позвольте угостить вас китайскими конфетами — очень вкусно!

Саша взяла протянутую ей горсть больших квадратных конфет. На блестящих обертках красовались иероглифы, и ни одной понятной буквы. Саша с сомнением посмотрела на китайские сладости.

— Вы не бойтесь, попробуйте, очень вкусно! — подбодрил ее парень.

Саша развернула обертку — вспомнила, как маленькая Сонечка, любительница всяческих коллекций, собирала фантики — ей бы в те времена подобную экзотику! — осторожно положила конфету в рот и узнала вкус чернослива и карамели.

— Ммм, действительно вкусно! — согласилась Саша.

— Я вам, девушка, нижнюю полку уступлю, — продолжил блондин. — Вы докуда едете?

Он был явно страшно доволен тем, что никто не ворчит и не возмущается по поводу заваленного прохода, и всячески хотел услужить приятным попутчикам.

Он, оказывается, вырос в том городе, куда направлялась Саша. Он оживился, узнав, что она начинает работать в городе врачом, и пообещал ознакомить ее с окрестностями, все показать и рассказать.

— Всеволод, — представился он, и потянулся за портмоне, демонстрировать фотографии семейства. В пластиковое окошко на Сашу глянули симпатичная женщина с короткой стрижкой и крохотная светлоглазая девчушка. — Жена моя, Ольга, и дочка, Алиса.

Саша вежливо похвалила женщин Всеволода и устроилась в углу купе, поджав под себя ноги. Достала Новый мир, дочитывать «Раковый корпус».

Москву проезжали утром, но Саша ехала сразу к себе. Мама была в командировке и собиралась к концу недели приехать к Саше, помочь расположиться-распаковаться. Поезд шёл дальше, в Калининград; туда направлялся брюнет, услышала Саша из тихого разговора мужчин. Этот был музыкантом, гитаристом, называл себя Сэмом и возвращался с какого-то фестиваля — в одиночку, поскольку рассорился со своей группой.

Сэм вполголоса, хоть и довольно напористо делился со Всеволодом историей своих невзгод, но Саша дальше его не слушала, погрузилась в чтение книги, как умела с детства — отключив все внешние стимулы.

Через час за окном стемнело, мужчины зажгли маленькие настенные лампочки в изголовье полок. Всеволод достал бутылку, тоже испещренную иероглифами, и пару пластиковых стаканчиков. Саша подняла голову от книги, и, поймав на себе ее взгляд, он по-своему его истолковал и полез в сумку за третьим стаканчиком.

— Нет-нет, спасибо, я не буду, — сказала Саша.

— Что вы, Саша, это же Байцзю, китайская водка! Это надо обязательно попробовать! — принялся уговаривать Всеволод. Саша твёрдо отказалась от угощения.

Дядька наверху продолжал храпеть, но вдруг резко замолчал, громко фыркнул, проснулся и оказался теткой. Женщина была одета в синий мужской тренировочный костюм, и у нее были седые стриженые волосы. Она села, свесила босые ноги и обвела присутствующих бессмысленным взглядом, приходя в себя. Тут же она углядела на столике начатую бутылку с прозрачной жидкостью и ловко спрыгнула на пол, каким-то образом приземлившись точно на крошечный пятачок свободного пространства между баулами. Так что третий стаканчик Всеволода пригодился; тетка достала батон копченой колбасы, а у Сэма в рюкзаке нашлась связка бубликов.

Они долго, миролюбиво гудели, распивая китайский напиток. У Саши начали слипаться глаза, и она залезла на верхнюю полку. Всеволод проводил ее виноватым взглядом, но Саша успокоила его, ободряюще кивнув головой. Она действительно не возражала против второго яруса; напротив, с детства предпочитала забраться наверх, чтобы под стук колёс читать или смотреть в окошко.

Саша задремала, но, вздрагивая и просыпаясь от резкой остановки поезда или мерцания вокзальных фонарей, всякий раз обнаруживала неутомимую компанию внизу. Троица продолжала пировать, а бублики отражались в окне, и в размытом свете купе, точно каша из волшебного горшочка, не уменьшались в количестве, а прибывали и прибывали.

Саше казалось, что она вовсе не сомкнула глаз, но вдруг дверь купе резко открылась, и выяснилось, что уже утро и за окном брезжит свет. Всеволод и женщина в трико спали, а Сэм стоял в дверях купе со странным, потерянным выражением лица.

— В Москве переворот, — сказал он.

— Что? — воскликнула Саша и, сев на полке, больно стукнулась головой о потолок.

— Вице-президент Янаев объявил в стране чрезвычайное положение. Горбачев отстранен от власти, заперт в Крыму. В Москву вводят войска.

— Да, дела… — протянул Всеволод.

Тетка сверху захохотала:

— Правильно! Так им и надо! Теперь все узнают, что Райка — немецкая шпионка!

Сэм поднял на нее непонимающий взгляд.

— Это чудовищно! Они хотят загнать нас обратно в рабство, в совок!

— Как не стыдно! Вот так говорить — про родину, про партию, которая вас выучила, выкормила! — выкрикнула женщина. — Вас, предателей, сажать надо — вместе с Райкой!

Всеволод уже сидел на своей полке, потирая глаза и, видимо, пытаясь сфокусироваться и сообразить, что же все-таки происходит.

— Какая Райка? А-а… При чем тут она?

— Как при чем? Как при чем? — женщина опять ловко спланировала вниз, оказавшись в том же самом кармане между баулами. На этот раз она принялась ожесточенно пинать один из них голой ногой с темными, толстыми ногтями. — Приперлись, со своим барахлом! Людям пройти нельзя, тьфу! — она повернулась к Саше, — А ты вообще катись в свой Израиль! — и, выразительно поставив ударение на последний слог, она перепрыгнула через сумку и выскочила из купе босиком.

Оставшиеся смущенно переглянулись. Уже окончательно рассвело, и купе, со смятым несвежим бельем на полках и заваленным сумками полом, выглядело жалко и неопрятно. На столе стояла пустая бутылка и валялся одинокий бублик. Сэм засунул его в рюкзак.

— Что вы ещё знаете? Что происходит в Москве? — спросила Саша.

— Больше ничего не знаю. У мужика из соседнего купе транзистор, он дал послушать. Ну, пора собираться, Москва через двадцать минут.

— Ты ж до Калининграда? — удивился Всеволод.

Сэм посмотрел на него сконфуженно, как на человека, который брякнул что-то нелепое.

— Сейчас надо быть в Москве, — он открыл нижнюю полку и достал оттуда гитару в чехле.

— Я с вами, — сказала Саша и тоже полезла за своим чемоданом.

— Ну вы ребята даете! — воскликнул Всеволод. — Что делать-то будете? Под танки ложиться? БТРы голыми руками останавливать?

— Может быть. А может, на гитаре поиграю — там аудитория будет большая!

— Да не будет там никого! — почти обиженно сказал Всеволод. — Дураков нет, под танки лезть.

— Вот мы и проверим, — весело заявила Саша.

---

— М-да… — протянул Всеволод. — Ну ладно. Вот, Саша, мой телефон. Звоните, как приедете. Я правда — свой город, как пять пальцев знаю. И берегите себя, нам врачи нужны.

— И на баррикадах нужны! — сурово и торжественно объявил Сэм. — Может, даже нужнее музыкантов.

На Казанском вокзале была привычная суета, люди проносились с чемоданами, носильщики тянули груженые тележки. Трудно было поверить, что где-то в этом городе совершается государственный переворот, таким все казалось обыденным и знакомым. Саша сначала думала заехать к маме, бросить чемодан, но потом решила, что не стоит попусту волновать своих, да и пускаться в долгие объяснения — в особенности с дядей Игорем — тоже неохота. Поэтому Саша сдала багаж в камеру хранения. Сэм дожидался ее нетерпеливо — ему хотелось как можно быстрее оказаться в гуще событий.

— Что так долго? — спросил он Сашу, когда она вышла из здания вокзала.

Саша окатила его ледяным взглядом:

— Послушай, приятель, ты совершенно не обязан меня ждать. Я найду дорогу.

— Сорри, — буркнул Сэм.

Вместе они нырнули в метро, ехать на Краснопресненскую.

В метро народ переговаривался и пересмеивался. Рассказывали, что после утренних новостей по телеку сразу пустили «Лебединое озеро».

— Да, это давно уже не балет, а политическое заявление! — и все одобрительно захмыкали.

Кто-то ехал на работу, но многие, как Саша и Сэм, направлялись к Дому советов. На Киевской люди дружно повалили из вагона, однако вместо того чтобы перейти на Филевскую линию и закончить путь в метро, отчего-то устремились наверх. Все будто были слишком нетерпеливы, чтобы оставаться под землей, в то время как на поверхности происходило что-то значительное, а может, и катастрофическое.

Наверху народу прибывало. Саша оказалась в потоке людей, который быстро густел и наливался. Больше шло молодых мужчин, но и женщин было немало. Кто-то сказал:

— А может, надо на Манежную? — и тут же ему уверенно ответили:

— И туда идут. Там уже баррикады строят.

— Господи, баррикады! — воскликнула рядом с Сашей женщина постарше, интеллигентного московского вида. — Из чего же?

— Из автобусов, троллейбусов. Из ограды парка, — пояснил тощий очкарик в клетчатой рубахе и джинсах: в любой группе находится человек, который каким-то образом в курсе всего происходящего — успела подумать Саша, и мужчина продолжил, — Ельцина с дачи не выпускают. Его Альфа арестовала.

— Кто такая Альфа? — выдохнула женщина, прижала руки к щекам и затормозила на мгновение, но в толпе ей пришлось снова прибавить шагу.

— Элитная группа гэбистов, — охотно пояснил всезнайка. — Убивают голыми руками.

Саша и Сэм вывернули на соседнюю улицу и остановились. По широкому проспекту ползли танки. Были они так близко, и таким ясным было над ними августовское небо, что юные, безмятежные лица танкистов прорисовывались четко, до каждой черточки.

— Граждане, Отечество в опасности! Наши танки на своей земле, — прошептала москвичка рядом с Сашей, и, поймав на себе несколько вопросительных взглядов, добавила, тем самым все равно ничего не пояснив, — Четвёртый куплет.

Люди, несколько парней, выскочили из толпы и припустили по направлению к танкам. Женщина охнула и снова прижала руки к пылающим щекам:

— Они будут стрелять!

Однако солдаты продолжали озираться по сторонам с прежним миролюбивым любопытством. Ребята поравнялись с танками и бежали теперь параллельно их движению; видно было, что они что-то говорят, энергично размахивая руками. Вдруг один из них ухватился за бронированный бок и прямо на ходу полез на танк. Вместо того, чтобы столкнуть парня — или прошить автоматной очередью — солдаты подхватили его, подтянули и усадили на танк. Он, кажется, не замолкал ни на долю секунды, жестикулируя и продолжая что-то внушать танкистам.

— У Манежной остановили колонну БТР, — сообщили в толпе. — Не дали прорваться на площадь. Там тысячи людей.

— Люди больше не быдло! — заявил Сэм. — Не допустим коммунистического переворота! Защитим конституцию!

— Ого! — сказал кто-то насмешливо в толпе. — Это серьезная заявка на победу! Гитарист, ты бы лучше сыграл чего…

Саша увидела, как Сэм выкатил губы, готовый обидеться, но обижаться передумал и вытащил гитару из чехла. Он выдержал паузу и вдруг со всей торжественностью запел на иностранном языке. С некоторым усилием Саша узнала «Марсельезу». Вокруг засмеялись:

— Ну ты даёшь! Давай наше что-нибудь!

Сэм остановился, и Саше показалось, что он снова надулся и готов спрятать гитару, но после секундного размышления он начал перебирать струны гитары и запел «Полночный троллейбус» Окуджавы. Интеллигентная женщина-москвичка присоединилась к нему, и у неё оказался необыкновенно красивый, сильный голос. Когда они вдвоём допели последние слова песни — «боль стихает, стихает» — вокруг зааплодировали. Все хлопали и хлопали, и не только идущие рядом, но, похоже, сотни других — вся запружённая людьми набережная, на которой Саша себя обнаружила. Уже не только аплодировали, но скандировали и кричали, и в рыке толпы Саша разобрала повторяющееся «Ельцин! Ельцин!»

У Дома советов на танке стоял Ельцин. Он был в костюме и галстуке. Его лицо, которое всегда казалось Саше чуть асимметричным, с неизменным оттенком то ли брезгливости, то ли недоумения, теперь выглядело суровым и идеально правильным, будто высеченным из камня придворным льстецом-художником. Возможно, способствовала одухотворяющая близость необычных подмостков — танка.

В руках Ельцин держал бумаги. Дождавшись, когда затихнут крики и аплодисменты, он принялся говорить:

— Телевидение не дают. Радио не дают. Здесь читать буду.

Саша не могла сосредоточиться на речи Ельцина, слышала только повторяющееся в разных склонениях «незаконное», «незаконного», «незаконным». Ветер раздувал бело-сине-красный флаг, который держал кто-то рядом, и бумаги в руках Ельцина — он их то и дело ловил и расправлял толстыми пальцами, не переставая при этом читать.

Москвичка-певица прошептала:

— В него могут выстрелить… — и опять всезнающий молодой гражданин, который раньше утверждал, что Ельцин арестован, уверенно заметил:

— На нем бронежилет.

— Горбачева удерживают в Форосе, — произнес Ельцин.

— Где-где? — раздалось из толпы.

Ельцин услышал вопрос и поднял голову от бумаг:

— В Форосе, — повторил он назидательно, как учитель в классе, и продолжил читать обращение.

Когда он призвал людей к бессрочной забастовке, в толпе зашевелились, загудели одобрительно, зааплодировали. Ельцин, прервавшись на короткое мгновение, снова по-учительски строго сказал:

— Дайте мне закончить.

Дочитав речь, он разрубил несколько раз воздух правой рукой:

— Давайте держаться твердо. Твёрдо давайте держаться.

— Скажите, начнётся гражданская война? Начнётся? — закричали из толпы, но он не ответил, неуклюже полез с танка на землю. Его подхватили под руки. Через несколько минут он исчез в здании.

---

Кто-то сказал:

— Будет штурм. Разбиваемся на отряды, оборонять Белый дом. Ребята, вступаем в ополчение.

Было уже за полдень, и Саша, посмотрев на часы, поняла, что время позвонить домой и сообщить, что она в Москве. Саша поискала глазами Сэма: тот стоял в одной из очередей, записываться в ополчение.

— Я отлучусь ненадолго. Ты меня не ищи, — сказала ему Саша.

Сэм сурово на неё посмотрел:

— Испугалась? Уходишь?

Саша закатила глаза:

— Знаешь что — ты меня совсем не ищи. Мы с тобой давай по-отдельности демократию защищать, окэй?

Она развернулась и отправилась на поиски телефонной будки. Искать пришлось долго, она шла и шла по широкому проспекту, и, как в бессмысленном, путаном сне, вокруг медленно ползли танки и БТРы, но никто Сашу не останавливал, не проверял документы и даже косо не смотрел. Люди подходили к солдатам, общались с ними, мальчишки задавали вопросы про боевую технику, а бабушки протягивали бутерброды и термосы с супом. Ребята с удовольствием поглощали домашнюю еду; бабушки умилялись и вытирали глаза, и совершенно непонятно было, как эти юные танкисты и артиллеристы, получив команду, развернут дула своих орудий и покатят на толпу у Дома советов.

Все-таки телефон-автомат нашёлся, но пришлось ещё стоять в очереди, так как не одна Саша звонила маме. Многие защитники демократии тоже, оказывается, должны были отпроситься у родителей. Саша отстояла очередь к будке. Парень перед ней особенно долго объяснял что-то отцу, подбрасывая двушки в телефон.

— Папа, у меня не будет неприятностей. Нет. Нет, меня не выгонят из института. Я не сломаю себе будущее.

Парень беспокойно посматривал на растущую очередь, пытаясь закончить разговор, но все деликатно ждали, не стучали в стекло и не вращали выразительно глазами. Наконец, он повесил трубку, выскочил из будки и припустил в сторону набережной.

Саша набрала домашний номер, надеясь попасть на Сонечку, но, к своему неудовольствию, услышала голос дяди Игоря:

— Ты откуда звонишь?

— Я здесь, в Москве… вы только не волнуйтесь, у меня все в порядке. Но я не дома…

Она в двух словах объяснила дяде Игорю, где находится.

— Ты понимаешь, как сейчас там опасно? — закричал дядя Игорь. — Немедленно уходи, слышишь? В любую минуту начнется штурм Белого дома! Твоя мать сойдет с ума! Нет, хуже — она примчится из командировки и побежит тебя искать в этой толпе!

— Дядя Игорь, не волнуйтесь, — Саша поморщилась и отвела трубку от уха, оглушенная пронзительным, напористым голосом в телефоне. — Не будет никакого штурма, я вам обещаю. Вы бы видели этих солдатиков! — она засмеялась, чуть натужно.

— Немедленно поезжай домой, к нам! — завопил дядя Игорь. — Нет, подожди, я сам за тобой приеду.

Саша достала из кармана ключ и постучала по толстому стеклу будки.

— Дядя Игорь, тут стучат уже, людей много, и всем надо позвонить, — виновато промурлыкала она. — Не переживайте, я буду держаться на связи, обещаю! Маму и Сонечку целую!

Она выпорхнула из будки, и следующий товарищ, подмигивая и посмеиваясь над ее выходкой, тут же нырнул внутрь.

У Белого дома людей прибывало. Сооружали баррикады: тащили спиленные деревья, скамейки, мусорные баки, невесть откуда взявшийся металлолом.

— Эй, идите сюда, — услышала Саша голос сзади.

Она обернулась. Женщина средних лет курила сигарету, сидя на парапете и наблюдая за работой.

— Я надеюсь, вы не собираетесь булыжники таскать? — спросила она Сашу насмешливо. — Пойдемте со мной, на дамскую работу.

Она повела Сашу за угол здания. За растущим валом баррикады был расчищен кусок тротуара, и составлено несколько письменных столов, очевидно, вынесенных из здания. Столы были завалены продуктами: булками и батонами, палками колбасы, пирожками. Около столов стояли женщины и организовывали разномастный ассортимент в индивидуальные пайки. Подходили другие женщины, разносили бутерброды и прочее пропитание, раздавали окружающим.

Продукты на столах редели, но тут же появлялись новые: какие-то люди постоянно обновляли их запас. Женщина с сигаретой подвела Сашу к одному из столов:

— Принимайте пополнение, — сама она, впрочем, не осталась среди дам — развернулась и быстро исчезла в толпе: вопреки собственным соображениям, отправилась строить баррикады? Саша с любопытством посмотрела ей вслед.

Саше вручили нож, и она взялась резать колбасу. Женщины вокруг были разных возрастов, все очень симпатичные; все пребывали в возбужденном, приподнятом настроении.

— Вы слышали пресс-конференцию? — спросила одна. — Молодая девчонка, журналист, встала и спрашивает: вы, говорит, понимаете, что совершили государственный переворот? — женщина восторженно засмеялась. — Вот молодец, бесстрашная!

Вокруг закивали, соглашаясь.

— И я решила, — продолжила рассказчица. — Если можно гэкачепистам такие вопросы задавать, а потом с пресс-конференции живой уходить — то нечего их и бояться!

— А кто это их боится? — вызывающе сказала другая.

— Мне немного страшно, — призналась девушка, которая рядом с Сашей удивительно проворно резала огурцы. — Если решат Белый дом захватывать, здесь такая окрошка будет, — говоря, она не замедляла движение ловких пальцев, продолжала строгать огурцы идеально ровными кругляшами.

— Не будет, — строго и уверенно произнесла одна из женщин. — Вот увидите. Ельцин издал указ номер 61: всех переподчинил российскому правительству — и исполкомы, и армию, и КГБ. Они все теперь должны выполнять только его приказы, и точка. Иначе окажутся потом государственными преступниками. Да и не пойдут они на свой народ, не те времена.

Как-то быстро стемнело, и вдалеке, в плотной гуще движущихся фигур вдруг показались языки пламени. Женщины ахнули — несмотря на внешнее спокойствие, все пребывали в напряженном ожидании — но, оказалось, у баррикад развели костер. Следом костры стали вспыхивать в разных уголках набережной, пока вся она не оказалась усыпана огненными точками.

Рядом под гитару запели Окуджаву. Гитарист был спрятан от Саши толпой, но она сразу поняла, что это не профессионал Сэм: в отличие от ее дорожного приятеля, он фальшивил и путал аккорды. Все равно было чудесно и трогательно, и необыкновенно ясно на душе. Саша, маневрируя между людьми, приблизилась к костру. Народ вокруг сидел тесно. Курили, пели, смеялись, передавали друг другу бутылку дешевого портвейна. Желтое пламя превращало всех в красавцев-аристократов: Саша и раньше замечала, что ночной костёр обладает волшебным свойством украшать и облагораживать, и все же эти лица светились особенным, торжественным светом. Скрытая темнотой, Саша бессовестно рассматривала каждого и пыталась угадать, почему тот или иной здесь, сформулирует ли внятно, отчего явился сюда и орет песни под расстроенную гитару, зная, что может поплатиться карьерой, свободой или жизнью? Сама-то она не была уверена, что способна точно ответить на этот вопрос.

Возможно, потому, что, когда поезд услужливо подвозит тебя прямо к историческому повороту, и дверь, за которой на твоих глазах творится будущее, открывается — обидно проехать мимо: нет-нет, спасибо, мне дальше, у меня дела… Впереди так много неотличимых друг от друга будней, а здесь происходит нечто великое, могущественное, и как, после всех прочитанных книг, после всего за последние годы узнанного и передуманного, отвернуться и продолжить комфортабельно покачиваться в мягком вагоне, прочь от всех событий?

Возможно, потому что умнющий Андрей, улетая, предсказал скорый переворот и, в случае такового, велел Саше побыстрее драпать — а ей надоело следовать его советам.

А может, просто из-за тетки, похожей на дядьку, которая полагала, что Сашино место — в Израиле, и Саша, будучи здесь, будто показывала ей по-хулигански язык.

Утром Саша поехала домой, приняла душ и поспала. В общем, Саше повезло, что мама в командировке: она, вероятно, легла бы поперек порога, и дочери пришлось бы перешагивать через ее распростертое тело… в метафорическом смысле, конечно… скорее всего, мама просто пошла бы с ней. С дядей Игорем было проще: с ним ещё в подростковом возрасте был установлен молчаливый договор, согласно которому он не имел юрисдикции над падчерицей, а она относилась к нему с подобающим пиететом. Саша оставила ему записку и поехала обратно к Белому дому.

Она быстро нашла «свой» пост и присоединилась к женщинам, раскладывать в бумажные одноразовые стаканчики крыжовник, навезённый с подмосковных дач. Женщины болтали, обсуждали детей, продуктовые сложности и прочие домашние дела. Вдруг Саша услышала разноголосый зов: «Доктора! Доктора здесь есть?» Саша, как и все остальные, принялась оглядываться по сторонам, не появится ли откуда-нибудь доктор. Вдруг она вспомнила, что вот уже в течение почти двух месяцев сама является дипломированным доктором, и в ужасе осознала, что обязана откликнуться на зов. Холодея от перспективы столкнуться с какой-нибудь серьезной травмой или, чего доброго, остановкой сердца, Саша начала прокладывать дорогу среди людей, и вскоре оказалась лицом к лицу с причиной сумятицы: у пожилого мужчины из носа хлестала кровь, он сидел с запрокинутой головой, вытирая алые струйки и выкашливая сукровицу и розовые пузыри. Саше не доводилось иметь дела с подобной проблемой, но, навсегда запомнив поведение случайно встреченного ею, много лет назад, врача на курорте, она знала, что главное, чего ждут в таких ситуациях — это уверенности и готовности взять на себя руководство. К тому же — о, фортуна! — в излюбленном справочнике она читала главу на букву «К»: Кровотечения — а в ней маленькую подглавку: «Кровотечение носовое».

— Я доктор, — сказала Саша авторитетно.

На неё посмотрели с подозрением, к чему Саша привыкла ещё в поликлинике Сергея Глебовича: слишком молодо для врача выглядела («Этот недостаток проходит быстро», успокоила ее коллега-гинеколог, когда Саша пожаловалась на косые взгляды и открыто выраженные сомнения).

— Скорую вызвали? — спросила она и, получив утвердительные кивки, обратилась к мужчине, — Скажите, у вас раньше бывали такие кровотечения? — тот пробулькал в ответ что-то невнятное. — Не закидывайте голову, держите прямее, — приказала Саша, и снова спросила у окружающих, — Марля найдётся? Смоченная в холодной воде?

Пока искали марлю, Саша склонилась над пострадавшим и зажала ему пальцами переносицу.

Принесли кусок прохладной мокрой марли. Кровотечение постепенно утихало, и вскоре уже совсем нестрашные багровые капли сочились из крупной волосатой ноздри. Скорая остановилась вдалеке, прямо рядом с танком — от подобного соседства машина, обладающая, как правило, аурой тревоги и надежды одновременно, съёжилась и потеряла значительный вид. Врач и санитар подошли к месту происшествия, толпа с готовностью образовала для них коридор. Саша объяснила, что происходит, перед немолодым доктором снова почувствовав себя вчерашней студенткой.

— Гражданин, быстро в машину, — сказал доктор.

Пациент пробовал отпираться, но доктор был неумолим — и правильно: едва бедняга встал, его закачало, и пришлось санитару ловить его подмышки. Напоследок суровый доктор без улыбки подмигнул Саше:

— Молодец, коллега.

Он уже развернулся, но приостановился и поманил Сашу пальцем. Она приблизилась, и доктор, склонившись к ее уху, прошептал: «Шла бы ты отсюда, коллега». Саша посмотрела непонимающе, а он продолжил шепотом, почти касаясь губами мочки: «Это не последняя кровь, помяни мое слово. Нам звонили, и не отсюда, — он подбородком указал на Белый дом. — Справлялись, сколько машин можем держать наготове».

Он развернулся и увёл пациента.

Саша пошла обратно, обдумывая, с кем поделиться информацией. Давешняя женщина с сигаретой поспешно шагала ей навстречу, и Саша бросилась к ней: было ощущение, что, в отличие от гуляющих вокруг здания веселых и праздных, вооруженных палками ополченцев, у неё есть определенная должность и конкретные обязанности. Женщина засмеялась в ответ на Сашин рассказ.

— Тоже мне, изобрела велосипед! Все знают, что будет штурм. Но спасибо — приятно сознавать, что противник хотя бы озабочен возможным количеством жертв.

— Я не верю, что они пойдут на такое преступление, — упрямо сказала Саша.

— Блажен, кто… не верует, — пожала женщина плечами. — Думаю, пока светло, мы в безопасности. Но к ночи, если в себе не уверена, советую отсюда убираться.

— Посмотрим, — буркнула Саша и направилась обратно, в сторону продуктового стола, к своим новым милым подругам, когда женщина окликнула ее:

— Постойте. Давайте я вас в наш медпункт определю, — успела, значит, увидеть, как Саша врачевала истекающего кровью бойца. Она повела Сашу куда-то к торцу здания.

Там стояла палатка. Ко входу был пришпилен лист бумаги с наскоро заштрихованным красным карандашом крестом.

Внутри резались в карты ребята, в которых Саша, по неопределенным признакам, узнала бы медицинских студентов и молодых врачей, даже если бы они не заседали в палатке с красным крестом. Один из них разглагольствовал:

— Сортировать раненых будем по методу Пирогова. Сейчас приготовим ярлыки разных цветов: кого быстро подлатать — и обратно в строй, кого отправлять в больницу, ну а кого причащать.

Саша хихикнула. Несколько человек тоже посмеивались, и кто-то Саше подмигнул. Оратор, однако, был настроен серьезно:

— Напрасно смеётесь. Скоро тут такое начнётся…

Но народ так и не собрался рисовать ярлыки. До поздней ночи гудели, играли в карты и обсуждали текущие события в давно привычной Саше небрежно-скептической манере больничных ординаторских. Трижды оказывали медицинскую помощь: лечили один обморок и два алкогольных опьянения.

Наступил вечер, но электричество из многочисленных окон Дома советов освещало палатку, вход в которую оставили открытым. Вдруг стало значительно темнее, и, выглянув наружу, кто-то сообщил: «В Белом доме тушат свет». Через несколько минут погасли все окна, и дом погрузился в полную темноту, а вместе с ним и медпункт.

Заглянула в палатку Сашина знакомая:

— Свет убран, чтобы снайперы по окнам не стреляли, — сообщила она. — Вот вам фонари — для тех, кто остаётся. Остальные — пошли со мной, разведу вас по подразделениям. Пора.

— Женщины остаются, — строго сказал один из ребят. — Мужики, пошли. Девчонки, будьте наготове, будем вам раненых приводить.

Саша осталась в палатке с двумя другими девушками. Фонари не зажигали, сидели молча в темноте, слушая шум голосов и топот ног снаружи. Кто-то из ребят просунул в палатку голову и сообщил, что на Садовом кольце есть уже погибшие, раздавленные танками молодые люди. Саша и другие девочки охнули. «Нашелся командир, готовый исполнять любые приказы, направил танки на людей!», отчеканил парень и исчез так же внезапно, как появился. «Может, слухи?», растерянно произнесла одна из девушек. «Слухи, наверное», согласилась Саша. Обсуждать услышанное не хотелось, все снова замолчали. Вскоре к звукам площади добавился ещё один: гулкий, учащающийся, он быстро заглушил все остальные — барабанной дробью по брезенту застучал дождь.

Саша, не в силах более находиться в душной неизвестности палатки, вышла на улицу и замерла у входа.

Люди, взявшись за руки, стояли вокруг черной глыбы здания живой цепью, которая тянулась вдоль стены и пропадала в темноте. По лицам струился дождь, рубашки и майки были насквозь мокрые, и вода капала со сцепленных рук. Люди посмеивались и переговаривались, точно дожидались под ночным ливнем рок-концерта.

— Перед танками велено расступаться, — услышала Саша безмятежный молодой голос.

— А перед пулями и снарядами? — поинтересовались рядом.

— Забил снаряд я в тушку Пуго, — продекламировал кто-то, и вокруг засмеялись.

— Ребята, не смешите, и так писать хочу, не могу, — взмолился ещё один голос из темноты.

— Ну и писай себе, — посоветовали ему. — Все равно штаны мокрые.

Прищурившись, Саша разглядела вдалеке очертания боевых машин, бутафорски нелепых на фоне городских многоэтажек. Страшно ли мне? — задалась она вопросом, и не озаботившись поиском ответа, направилась обратно в палатку.

1991

Глава 3

Полковник Кафтан встречал Севку на вокзале, нетерпеливо поглядывая на часы. На встречу брата был запланирован целый день, однако в связи с неожиданными событиями в стране полковник полагал необходимым как можно быстрее вернуться на работу и ждать указаний. Он не сомневался, что из центра вот-вот поступят инструкции в местные органы, и ему придётся действовать. Какие могут поступить инструкции, он догадывался: вероятно, ему прикажут временно отключить связь в квартирах городских активистов и взять под наблюдение мэра, депутатов и ряд других демократических руководителей. Не исключено, что поступит приказ арестовать кое-кого из этих деятелей — Кафтану всегда казалось, что за относительным либерализмом и современными методиками Крючкова, его шефа, скрываются безжалостные, бескомпромиссные взгляды.

Собственно, иначе в их сфере и не пробиться. Сам Кафтан, например, несмотря на способности, преданность и — успешное дело с поимкой государственного преступника в послужном списке — выше начальника управления областного КГБ не поднялся. Уже и не поднимется, вероятно: возраст не тот, и профессиональные амбиции, которые прежде разжигали нутро, теперь тлеют едва-едва — особенно с тех пор, как начались пертурбации в стране и колоссально упал авторитет конторы.

Кафтан поморщился от того, что внутренне употребил неформальное «контора». Термин бытовал и раньше, но Кафтан никогда его не любил и не употреблял. Теперь же молодые сотрудники только так называли свою организацию. В глубине души полковник признавал, что словечко подходит: отражает одновременно обособленность организации — наподобие тайного общества с доступом только для посвященных — и положение как бы промежуточное между армией и гражданкой. Судя по переводной литературе, которой нынче стало — пруд пруди, цэрэушники тоже не гнушаются всяческим сленгом в адрес своей «конторы».

И милиционеры, узнал недавно Кафтан, теперь с удовольствием называют себя «копами», позаимствовав жаргон из распространяемой на видеокассетах «Полицейской академии».

О времена, о нравы…

Поезд показался, с получасовым опозданием. Отбыл не по расписанию? Или задержался в Москве, задался вопросом Кафтан — надо будет спросить у Севки, не было ли проверки документов, пока стояли на московском вокзале.

Еще не полдень, а такая жара, а ведь уже август, подумал Кафтан и почувствовал, как подмышками растекаются лужицы пота — под правой привычно больше, чем под левой. Хорошо, надел пиджак: хоть и душно в нем, но не видны отвратительные разводы.

— Братан! — раздался из вагона любимый голос. — Принимай! — один за другим, три огромных баула свалились на Кафтана, и следом спрыгнул Севка.

Красавец, кудрявый блондин, длинный — викинг, засранец, перерос старшего брата еще в девятом классе, и с тех пор не упускал возможности поцеловать-клюнуть его в макушку, демонстрируя любовь и превосходство, покровительство и любовь; все-таки в основном любовь.

Вот и сейчас, накрыв полковника градом баулов, спрыгнул с рюкзачком на перрон, поцеловал в темечко по-отечески, прижал к сердцу. Кафтан залюбовался братом, ткнул в плечо. Тот пихнул его в ответ. Кафтан тогда сунул ему кулак в правое подреберье. Словом, произошла короткая потасовка, которая в любой другой ситуации могла бы означать, что эти двое сводят счеты, но при встрече братьев означает только, что они жить друг без друга не могут.

— Толян, как ты, бык? — спросил Севка, снова обнимая брата.

— Ты-то как, кроха-сын?

— Я-то? Броня крепка, и танки наши быстры!

Севка подхватил два баула. Кафтан взял третий, и они направились к его белой семерке, запаркованной неподалёку на стоянке.

Братья прыгнули в машину.

— Ко мне? — спросил Сева. — Ольга нас накормит, — Толя не отвечал, и Сева нахмурился, — ты же, надеюсь, выходной сегодня?

— Выходной, но ты слышал, наверное, — начал брат.

— Чрезвычайное положение? Слышал, а как же. Толян, ты как всегда — первым делом самолеты, а? Значит так. Покушаем, покалякаем, потом на службу… ладушки? Если ты им будешь нужен — они тебя сами найдут. Работа у них такая — искать.

— Заткнись, диверсант. Кстати, что задержались? Я вот подумал — может, документы в Москве проверяли?

Сева удивленно посмотрел на брата.

— Документы? Нет, зачем?

— Неужели ты не заметил в Москве ничего необычного? Все же такие судьбоносные события…

— Да нет… Двое с поезда сошли, молодые. Должны были дальше ехать, но решили проведать, что происходит, бездельники. А больше ничего.

Они быстро подкатили к пятиэтажному кирпичному дому, где жил Севка с женой и дочерью. Ольга с годовалой Алиской стояла во дворе, встречала мужа. Толя едва успел затормозить, а Севка уже выкатился из машины, бросился к своим ненаглядным женщинам, подхватил на руки Алиску, подбросил в воздух так, что у бездетного Кафтана екнуло сердце.

— Имбецил, уронишь, — закричал он из машины, но девочка уже хохотала на руках у отца.

Кафтан помог достать из машины баулы. Севка живет на первом этаже, затащит груз сам, не маленький. Он сел обратно за руль:

— Ну пока, до вечера.

Брат возмутился:

— Ты что, в самом деле сразу уезжаешь?

— Надо проведать, что происходит. Бывай, до скорого.

Он погнал машину по раздолбанному шоссе.

Вот пара, думал Кафтан в дороге: он — голубоглазый блондин-верзила, она — стройная, черноглазая, полурусская, полу-казашка. Полковнику представились брат и его жена в постели, и он устыдился собственным мыслям, стряхнул их моментально, как пепел с тлеющей папироски: бесполезные, хоть и жаркие, отходы подсознания. Он никогда не завидовал брату, принимал как должное его превосходство — тот был выше, красивее, веселее, беспечнее, нравился женщинам и начальству. Родись Севка пораньше, возможно, между ними возникло бы соперничество; но поскольку он был на тринадцать лет моложе, брат относился к нему, как к сыну, обзавестись которым самому не довелось — гордился достижениями и обижался за глупые выходки и попусту растраченные способности.

Кафтан припарковал машину и взлетел на второй этаж. Кабинеты были пусты, сотрудники толпились в конференц-зале, курили и посмеивались. В черно-белом телевизоре, включенном, но с убранным звуком, извивались и подпрыгивали балерины: шло «Лебединое озеро». Какого черта, раздраженно подумал Кафтан — конец двадцатого века, кому можно втереть очки этим национальным достоянием, — и, созвучно его мыслям, один из особенно толковых парней, Юрик из восьмого управления, сокрушенно махнул рукой: «Почему не выйти к народу и не объяснить цели и задачи? Успокоить, что не будет репрессий, дать понять, что происходящее — временная необходимость? Зачем балет? Не понимаю!»

В десять часов опять пустили новости. Дикторы с постными лицами слово в слово повторили утренние сообщения: Горбачев по состоянию здоровья не может осуществлять руководство страной, вся власть по конституции переходит к вице-президенту Янаеву. В стране объявляется чрезвычайное положение.

— Анатолий Трофимович, вы вроде выходной сегодня? — спросил кто-то.

Народ наперебой принялся теребить шефа:

— Вы специально пришли? Что-то слышали?

Кафтан ничего не слышал. Покрутившись в конференц-зале, он ускользнул к себе в кабинет.

Никаких указаний не поступало, что казалось странным и могло свидетельствовать либо о глубочайшей уверенности заговорщиков в своих силах, либо… Либо об их неподготовленности, даже преступной наивности. Затевать такую операцию, и не привлечь силы КГБ, не воспользоваться машиной, все ещё могущественной, хоть и значительно за последние годы пошатнувшейся — было просто безответственно.

Кафтан набрал номер приятеля, начальника Орловского управления: нет, его не контактировали, и он тоже не знает больше того, что передают в новостях.

Кафтан вызвал бойкого молодого человека Юрика из восьмого отделения.

— Ну что там? — спросил мрачно, барабаня карандашом по столу и не глядя парню в глаза: неприятно было справляться об обстановке у подчиненного.

Тот покачал головой.

— Ельцин у Белого дома выступает.

Кафтан вскочил.

— Они позволили ему вернуться в Москву?!

— Да. И народ стекается на Манежную.

— Армия?

— Народ остановил БТР на подступах к площади. Строят баррикады.

Кафтан тяжело опустился обратно на стул.

— Анатолий Трофимович, а чего вы ожидали от Янаева и его клики? — зло спросил Юрик. — Некомпетентные трусы, алкоголики. В России грамотного переворота сверху не было со времён Павла…

Кафтан просидел в кабинете до вечера и, не дождавшись ни единого звонка сверху, отправился к Севке на ужин. Ольга встретила родственника в новых бусах из Китая. Зеленые камни сверкали на ее тонкой шее — может, изумруды, а может малахиты — Кафтан в этом совсем не разбирался; понимал только, что очень красиво.

У брата дома было, как обычно, весело. Играла музыка из магнитофона, что-то громкое на английском языке — Кафтан в этом тоже не разбирался. Маленькая Алиска, которая недавно выучилась ходить, сновала между взрослыми, падала и хохотала. Ольга убежала на кухню, откуда доносился шум закипающего чайника и особенно аппетитные, трескучие звуки чего-то жарящегося. Вышел Севка из ванны, побритый — приехал утром с двухнедельной щетиной — позвал брата к столу.

Как у них всегда хорошо, привычно подумал Кафтан, вспоминая свой давний угрюмый брак, не оставивший после себя ни детей, ни даже светлых воспоминаний: просто два человека пожили рядом, раздражая друг друга, и разбежались. Вышло ли так оттого, что его работа, с вечными командировками, не способствовала поддержанию семейного очага, или он просто не был создан для супружества — уже не важно, возраст для новых отношений не тот, и трудно даже представить какие-либо перемены в давно отлаженной жизни.

Вот она, его семья, подумал Кафтан, и поймал на руки пробегающую мимо Алиску. У девчонки синие славянские глаза, как у отца и дяди. У Ольги глаза черные, но если Кафтан ничего не путает, то в соответствии с законами генетики она обязана иметь одного голубоглазого родителя. Мать Ольги — казашка, ее Кафтан помнил со свадьбы; значит, несуществующий в природе отец обязан был иметь голубые глаза. Племянница запрыгала у дяди на руках, а сам дядя, тоже вприпрыжку, как заправская лошадка, доставил наездницу на кухню.

По дороге с работы Кафтан решил, что на всякий случай пить не станет, сохранит ясность ума. Но Севка сразу налил брату стопку водки, и тот плюнул: за целый день не позвонили — не позвонят и сейчас. Чтобы серьезно запьянеть, Кафтану требовалось немало таких стопочек, однако из-за голода и целого дня напряженного ожидания этой одной оказалось достаточно, чтобы в груди потеплело, какие-то пружины внутри разжались, расслабились мышцы. Тут же Ольга подала к столу жареные ножки Буша, а к ним — пюре и соленые огурчики, и как-то на душе стало светлее, положение в стране перестало казаться таким уж чрезвычайным, а его претворение в жизнь — таким уж окончательно бездарным. Сева принялся рассказывать о поездке, о легендарной таможне, где безжалостно обирают челноков. Рассказ у него выходил забавный, Ольга заливалась смехом, малышка в детском высоком стульчике хохотала за компанию, и Кафтан улыбался сдержанно. Снова сердце привычно — здесь даже алкоголь не помогал — заныло за брата: чем занимается мужик, на что тратит драгоценные годы — самые те, когда надо бы строить карьеру, обзаводиться профессиональными навыками.

Когда-то Кафтан уговаривал Севку поступать в школу КГБ; с его способностями брат мог бы попробовать себя в технических делах — прослушка, безопасность связи, развивающееся компьютерное направление. Но Севка отпирался и однажды, во время очередной беседы, прямо сказал брату, что не желает связывать свою жизнь с организацией, чье прошлое… сам понимаешь. Анатолий не столько обиделся, сколько огорчился, и сказал:

— Ну знаешь… Если ты думаешь, что мои нынешние ребята хоть сколько-то похожи на ежовский крестьянский набор — воля твоя.

Больше он брата не переубеждал. Тот пошёл в военное училище, но быстро уволился: муштра и жизнь по регламенту, видишь ли, оказались не по нему. Закончил политех, устроился на КБ инженером. Вскоре началась перестройка, перестали платить зарплату. Ольга работала учительницей английского в школе, у неё тоже доход был нищенский. Когда она забеременела, Севка подался в челноки, стал возить товар из-за границы. Кафтан думал, что ему быстро это дело надоест, но ошибся. Брату, кажется, даже нравилось непочетное занятие; во всяком случае, приезжал он довольный, делился дорожными байками. Сделал ремонт в квартире, приобрел барахла себе и жене, копил на машину.

— А что дальше? — спросил Кафтан после третьей стопки.

— Следующая поездка по плану в Польшу. Короткая, туда-обратно, через неделю.

— Да нет, — поморщился брат. — Ты что же, всю жизнь собираешься челночить? Дальше-то что?

Севка посмотрел на брата своими тёплыми васильковыми глазами, а тот на него — водянистыми, прозрачными. На детских фотках у братьев глаза были одинаковые, но так сложилось, что от Севкиных млели девушки, а от Толиных холодели подчинённые.

— Нет, братан, всю жизнь не собираюсь. У меня другие планы.

— Какие же?

— Тебе я скажу, но учти, что для всех остальных, и родственников, и знакомых, это пока секрет.

— Заинтриговал, — сухо произнес Кафтан.

— Я хочу начать собственный бизнес. Я открою гостиницу.

— Что?

Сева распрямился и, горделиво посмотрев на брата, перевёл взгляд на Ольгу. Та, улыбаясь, погладила мужа по плечу.

— У нас, Толян, для этого бизнеса — поле нежатое. Ты даже не понимаешь, какие тут возможности открываются. Ты когда последний раз в гостинице останавливался? — не дождавшись ответа, Сева продолжил, — наши гостиницы — сплошное убожество. Грязные номера, туалет в конце коридора, тараканы. Меблировка, дизайн никакие. Поесть негде. Моя гостиница будет создана по западным образцам: чистые отдельные номера с санузлом, внизу просторное лобби, здесь же ресторан. Персонал вежливый, симпатичный.

— Но… как же ты даже возьмешься за это дело?

— Ты же знаешь — главное начать, — Сева ответил крылатой Горбачевской фразой, поставив ударение на первый слог в слове «начать». — Я коплю деньги. Через полгода у меня будет достаточно, чтобы взять помещение в аренду. Сами его с Олькой отремонтируем. Зарегистрирую, как кооператив. Есть люди, готовые вложиться. Я уже знаю даже, какое здание возьму, — Севка выжидательно посмотрел на брата, будто тот должен был догадаться, где он устроит свой «отель». Брат молчал, у него не было догадок.

— Нашу старую школу помнишь, на Вишневке? Она пустует с тех пор, как новую построили. Что, гениальная идея? Помнишь, какая она красивая, старой постройки, с колоннами, с лестницей? Эксклюзив! Классы переоборудуем в номера, сделаем вестибюль шикарный.

— Сева, это звучит, конечно, заманчиво, но тебе не кажется, гостиничный бизнес имеет свои правила, законы. Этому учатся. — сказал Анатолий.

— Брат, ты мудр, как змий! И прозорлив! Ты, как всегда, смотришь в корень. Гляди, что я изучаю.

Сева вышел из кухни и тут же вернулся с толстенной книгой на английском языке.

— «Гостиничное дело», — прочитал Севка название. — Ольга переводит, и вместе мы штудируем. Наших таких пособий нет, и не все тут для нас годится, но в целом очень познавательно. Главное, чтоб эти старперы гайки опять не закрутили.

Сева осекся и бросил осторожный взгляд на брата. Анатолий листал иностранную книгу и никак не изменился в лице; сам же с горечью подумал: такие ребята, как Севка, пребывают в состоянии интоксикации от вдруг открывшихся возможностей и не понимают, куда катится страна. А впрочем, с другой-то стороны — кто? Алкоголики и трусы. А что я? — Кафтан погладил пальцами черно-белую фотографию. Холеная женщина услужливо передавала гостю ключ от номера. Оба лучезарно улыбались, обнажив идеальные зубы. С кем по пути мне?

Они переместились в комнату, заваленную привезенным товаром. Китайские шмотки были распакованы, разложены по стопкам: на продажу друзьям и знакомым, на сбыт местным продавцам — Севка не позволял жене самой торговать на рынке, теряя из-за своего упрямства прибыль. Ольга пошла укладывать Алису спать.

Мужчины ещё посидели, тихо переговариваясь. Кафтан видел, что у Севки слипаются глаза. Он вызвал машину, пожал брату руку. Так повелось, что, встречаясь, братья обменивались объятиями и тычками, а прощались сухим рукопожатием.

У входа в подъезд соседка тетя Зина пронзительно и неутомимо распекала внука, догулявшего до темноты. Даже в августовских сумерках было видно, как пылают щеки мальчика. Он понуро стоял перед грозной бабкой, шмыгая и то и дело чуть подпрыгивая, как молодой жеребчик. Полковник попытался незаметно проскользнуть мимо тёти Зины, но она узнала его и выкрикнула вдогонку, не меняя интонаций:

— Толя, чай, наведут в стране порядок, а?

Он кисло улыбнулся уголком рта (вот гражданка, с которой, очевидно, мне по пути), и, на его счастье, машина подрулила к подъезду.

Включил дома телевизор: по первому каналу программа «Время» уже закончилась, показывали черно-белый фильм, в котором Кафтан узнал знаменитый «Цирк». Ещё один дальнозоркий выбор, нечего сказать: апогей советского оптимизма, где стройными рядами вышагивают юноши и девушки — тоже белозубые, как на иллюстрации из Севкиной книги, но с нашими, советскими улыбками. На шестом году перестройки в стране не густо людей, которые не вспомнят, что молодой смех, и упругая поступь, и звонкое песнопение заглушают стоны из преисподней — в год, когда вышел «Цирк», полстраны шагало, полстраны сидело. Так что показывать сейчас это кино — глупость. Или намек.

Кафтан выключил телевизор и отправился спать.

На следующий день к нему явился председатель горисполкома, грузный, одышливый мужчина, три-четыре года назад проскользнувший на эту должность прямиком из парткома местного станкостроительного завода. Он суетливо прикрыл за собой дверь кабинета и, усевшись напротив, принялся обкусывать заусенцы.

— Слушаю вас, — сухо сказал полковник.

— Что делать будем, Анатолий Трофимович? — спросил председатель писклявым голосом, совершенно не подходящим его крупным габаритам.

— Вы о чем?

Тот поморщился.

— Давай говорить откровенно. В одной лодке плывем, в самом деле.

— Я работаю в сухопутных частях, — сказал Кафтан.

— Сухопутные части подчиняются тем же указам.

Председатель встал, резко отодвинув стул. Он подошёл к окну и принялся так свирепо накручивать нижнюю губу, точно желал ее оторвать — он, похоже, настойчиво пытался избавиться от иных частей собственного тела. Потом он резко вернулся к столу, схватил лист бумаги и карандаш и большими буквами вывел: «Что будем делать с указом 61?».

Кафтан усмехнулся.

— Кузьма Кузьмич, я вас не записываю. Можете спокойно говорить со мной вслух обо всем, что вас беспокоит.

— Точно не записываешь? — спросил председатель с улыбкой, всем своим беспечным видом показывая, что — проказничает, сам серьезно не относится к немым письменным переговорам. — Обещаешь?

— Клянусь здоровьем матушки, — буркнул Кафтан.

Председатель снова плюхнулся на стул.

— Да нет у тебя никакой матушки.

Полковник молчал, и он продолжил:

— Так как поступать будем? В связи с указом? Ельцину подчиняться?

— Это как вам совесть подсказывает.

— Да причем тут совесть! — Кузьма Кузьмич махнул рукой. — Это же стратегический вопрос — чья сторона возьмет? Янаева или Ельцина?

— Я не занимаюсь политическими прогнозами.

— Понятно. А знаешь, почему не занимаешься? Потому что спокоен за свою шкуру. Твоя организация будет необходима и тому, и другому. И тот, и другой к тебе придут, когда эта заварушка закончится. Кто-то же должен будет поставить к стенке проигравшую сторону, — Кузьма Кузьмич нервно засмеялся.

Кафтан поморщился.

— Успокойтесь. И у той, и у другой стороны после этой заварушки — как вы изволили выразиться — будет забот полон рот и без сведения счетов. Страну удерживать от окончательного развала.

Председатель теперь засмеялся по-другому — не мелким натужным смехом, а гортанным, искренним.

— Страну уже не сохранить! Скажем спасибо, если останемся с Украиной и Казахстаном, остальные — отрезанные ломти… Да что там — ещё и Россию раздробят: Уральская республика, Волжская федерация…

— Не говорите глупостей, — прервал его Кафтан.

— Может, это и глупости, — легко согласился председатель. — Ты не думай, я не только о себе пекусь. Мне, знаешь, за державу тоже обидно.

Зазвонил телефон, и Кафтан снял трубку: это был Севка, звал брата опять на ужин. Кафтан коротко ответил, что занят, но подумает — может, придёт, если не задержат рабочие дела. Кузьма Кузьмич ждал, смотрел на него внимательно, и Кафтану подумалось, что от старого интригана не ускользнула сдерживаемая поспешность, с которой он снял трубку.

— Я все-таки думаю, — пропищал председатель, дождавшись, когда Кафтан закончит разговор, — что нам надо держаться одной линии. Указы указами, а на местах торопиться нужды нет. И вот ещё… — он полез во внутренний карман пиджака, как в шпионских фильмах лезут за пистолетом; но выудил только красную картонную книжечку. — Анатолий Трофимович, оставлю пока у тебя. Сохраннее будет, — он положил книжечку на край стола, тяжело поднялся со стула, но из кабинета вышел быстро, почти выбежал.

Кафтан усмехнулся: вот уж действительно, спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Каждый барахтается сам по себе, пытаясь удержаться на плаву. Кузьма Кузьмич, например, играет долгую игру… Взгляд Кафтана упал на листок с кривовато написанным «Что будем делать с указом 61?». Вместе с партийным билетом он смахнул бумажку в ящик письменного стола.

Да пошли они все на…, подумал Кафтан с неожиданным, бесшабашным весельем. У меня нет ни жены, ни детей, ни обязательств. Уволят — пойду в Севкину гостиницу мажордомом, или как там называется эта должность. А может, и сам уволюсь и — пойду мажордомом. Здорово придумал Севка: держать постоялый двор — дело вечное, необходимое — как учить и врачевать. Пока империи рушатся, у людей свои заботы, люди все равно мельтешат, суетятся, передвигаются с места на место, и каждому надо где-то преклонить буйную головушку…

— Анатолий Трофимович, — в дверь заглянул Юрик из восьмого отдела. — Можно к вам?

Он сел напротив, забарабанил карандашом по столешнице. Этой ночью будет штурм, сообщил Юрик. К Белому дому уже выдвинули группу А, отозвав их от дачи в Архангельском, где они бездарно провели прошлое утро, так и не получив приказа задержать Ельцина. У Белого же дома собрались тысячи, и по самым консервативным прикидкам, могут погибнуть до четырехсот людей. Допустить подобное — невозможно. Абсолютно. Невозможно.

— Отчего же? — спросил Кафтан. — И на большие жертвы шли, разве нет?

Юрик окаменел на мгновение, но то ли углядел горькую складку у рта полковника, то ли услышал, как надтреснутым стеклом прозвучал его голос — понял, что тот играет адвоката дьявола.

Пойти сейчас на убийство, продолжил он, деструктивно. Преступно и бесполезно. Кровь в Москве только ускорит центробежные процессы: ни республики, ни запад не пожелают признать легитимность новой власти.

— Анатолий Трофимович, они упустили момент. Я диссертацию делал по государственным переворотам. Тут как в физике: есть импульс силы, который зависит от силы и времени ее действия; если время потеряно, то, чтобы сохранить импульс, надо увеличить силу. Теперь их единственный шанс — увеличить силу. А это кровь.

— Что же ты предлагаешь?

— Я не знаю. Я вас спрашиваю, — Юрик скривился, как от зубной боли. — Ведь вы знаете Крючкова. Знаете кого-то в группе А.

— Нет, — ответил Кафтан. — Я себя больше не знаю.

Он поехал все же вечером к Севке. Заскочил в подъезд, спугнув парочку молодых, которые целовались на лестнице; успел увидеть, как вынырнула рука мальчишки из узеньких девчачьих брюк.

Сидел за кухонным столом мрачный, неразговорчивый. Севка деликатно не лез ему в душу, не расспрашивал. Ольга кормила Алиску, то взмывала в небо, то заходила на посадку ложкой-самолетиком.

Кафтан молчал, а Ольга тем временем закончила кормить малышку, отправила все самолеты на техосмотр в раковину и слюнявчиком вытерла румяную физиономию.

— Кис-кис-кис, хаг-хаг-хаг, — сказала она, чмокая и тиская дочь. Та залилась смехом.

— Это что за абракадабра? — спросил Кафтан.

— Это, Толя, по-английски: поцеловать и обнять, — пояснила Ольга.

— Зачем ребёнка путать? Она ещё по-русски не научилась.

Ольга покачала головой.

— Толь, ты чего сегодня дутый какой? В этом возрасте, если ребёнок слышит два языка, он впитывает их, как губка. Я с Алиской то по-русски, то по-английски разговариваю.

Она взяла девочку на руки и ушла в спальню.

— Что в Москве? — спросил Сева.

— Ничего хорошего. Народ у Дома советов толпится.

— Как там эти двое, интересно… Может, ушли уже, надоело.

— Какие двое? — нахмурился Кафтан.

— Ну, я говорил тебе. С поезда.

— А, голодранцы-бездельники!

— Не такие и голодранцы. Парень — музыкант, домой в Калининград ехал. Он со своей группой рассорился — я сначала решил, из-за бабок, но нет — по творческим соображениям — какую музыку лабать. А девчонка к нам ехала доктором работать, по распределению, в четвертую городскую.

Полковнику вдруг вступило в голову: затикало, запульсировало в висках. Он сразу встал и направился в прихожую. Севка попытался уговорить его остаться, но Толя сунул ноги в ботинки и ушёл. Расстроенный его резким уходом, Севка отправился рассказывать Ольге, что со всей этой заварушкой у брата, должно быть, неприятности на работе.

Кафтан не поехал домой, он вернулся на работу. Мигрень не прекращалась, и он отыскал пенталгин в ящике стола; наткнулся там на партийный билет и записку, оставленные с утра Кузьмой.

Откинулся в кресле. Tаблетка обычно работала быстро — и точно, через двадцать минут боль начала отступать: по крайней мере, беспощадная пульсация в висках затихла, осталось лишь тупое нытье. Он посидел, прикрыв тяжелые веки и покачиваясь в кресле. Потом открыл глаза, и взгляд его упал на открытый ящик стола: «Что будем делать с указом 61?», в очередной раз прочитал он криво написанные на бумажном обрывке слова.

Кафтан поднял трубку и набрал номер штаба группы А, выслушав равномерное, раздражающее Морзе телефонных гудков: одни тире, ни одной точки. До Москвы — три часа на машине, по пустому ночному шоссе — два с половиной. Если на ночь назначен штурм парламента, то рекогносцировка была проведена раньше, при дневном свете, и сейчас ребята сидят в штабе, последний раз просматривая карты и чертежи здания. Среди них — несколько его бывших студентов, которым он когда-то — отличное было время! — преподавал курс прослушки и наружного наблюдения, два раза в неделю после рабочего дня мотаясь в Москву.

Кафтан сунул во внутренний карман пиджака пистолет, похлопал себя по боковым карманам, проверяя на месте ли портмоне и документы; с удовлетворением почувствовал, что окончательно прошла головная боль, и бодро сбежал вниз к машине.

Сентябрь, 1999

Здесь

Скрип кровати. Шаги.

— Мамочка, я не усну.

— Постарайся, доченька.

— Я вчера старалась и не уснула.

— Уснула, уснула. Я заходила тебе одеяло подоткнуть, ты спала крепко-крепко.

— Я притворялась, чтобы тебя не огорчать.

Скрип кровати.

— Девочка моя, солнышко… ты такая заботливая, добрая.

— Мамочка, я тебя люблю. Ты самая лучшая. Я вот думаю: почему мне досталась самая лучшая на свете мама?

— И я думаю: почему мне досталась самая лучшая на свете доченька?

Хихиканье. Еще хихиканье. Скрип кровати.

— Нет, не уходи, ну пожалуйста. Мне страшно.

— Лапушка, завтра в школу.

— Завтра вторник, легкий день: литература, труд, физкультура и история. Ну и геометрия.

— Разве геометрия — легкая?

— Нет. Но мы только начали, пока два урока было. Проходим аксиомы. Аксиомы — это очень просто, это тебе не теоремы.

— А в чем разница?

— Ты не знаешь? Аксиомы — это как сказано, так и есть. Теоремы — надо ещё доказать.

Быстрый смешок. Скрип кровати.

— А, ну да, конечно. Ну все, зайчик, спать.

Скрип кровати.

— Мама, подожди. Самое страшное, знаешь, что?

— Что?

— То, что все может опять повториться. Все самое плохое может повториться.

Скрип кровати. Цоканье языком.

— Перестань волноваться. Давай-ка спать.

— Не выключай свет.

Усталый вздох.

— Ну не буду, хорошо. Зайду через пару минут и выключу.

— Нет, пожалуйста, не надо! Я умру от страха.

— Но ведь все уже позади, родная?

Молчание.

— Мама, а вдруг мы теперь по-настоящему взорвемся?

Резкий скрип кровати.

— Что ты придумала?! Глупенькая! Ничего не случится.

— Откуда ты знаешь? С другими же случилось?

Молчание. Долгий вздох.

— Хорошо. Хочешь, я с тобой буду спать?

Опять короткая пауза.

— Хочу.

— Сейчас пойду умоюсь и приду с подушкой и одеялом. Пусть нам будет тесно. Пусть нам будет неудобно. Жарко.

— Пусть.

Вздох, скрип кровати.

Шаги.

Долгая тишина, прерываемая скрипом кровати, иногда — шмыганием и вздохами.

Шаги.

— Ты пришла, ура…

Скрип кровати.

— Ну, давай спать, капризуля.

— Спасибо, мамочка. Кис-кис-кис. Хаг-хаг-хаг. Пэт-пэт-пэт.

— Спокойной ночи.

Несколько секунд полной тишины.

— Мамочка…

— Если ты будешь болтать, я уйду.

— Я буду спать.

— Спокойной ночи.

Тишина.

Там

Школьный год начался, и мать наложила вето на долгие вечерние посиделки. Алиса теперь шла спать в 9:15, край — в 9:30; если удавалось потянуть время, старательно собирая портфель, тщательно умываясь и расплетая на ночь косички — тогда и в 9:45. В понедельник вечером как раз вышло так, что Алиса поздно вспомнила о выкройке, которую необходимо было приготовить к завтрашнему уроку труда. Покончив с выкройкой к половине десятого, она легла, но ворочалась, вздыхала и кряхтела, точно старая бабуся, а матрас — и впрямь очень старый — протяжно скрипел с ней в унисон, и мама не выдержала и заглянула в комнату.

— Мамочка, я не усну.

— Постарайся, доченька.

— Я вчера старалась и не уснула.

— Уснула, уснула. Я заходила тебе одеяло подоткнуть, ты спала крепко-крепко.

— Я притворялась, чтобы тебя не огорчать.

Мама улыбнулась и присела на краешек кровати, погладила Алису по щеке. У мамы была необыкновенная ладонь — мягкая, но в то же время немножко шершавая, в тех местах, где начинаются пальцы. От этого ее прикосновение было одновременно и ласковым, и строгим.

— Девочка моя, солнышко… ты такая заботливая, добрая.

— Мамочка, я тебя люблю. Ты самая лучшая. Я вот думаю: почему мне досталась самая лучшая на свете мама?

— И я думаю: почему мне досталась самая лучшая на свете доченька?

Мама склонилась над дочкой, вытягивая губы якобы для поцелуя, а сама вдруг начала щекотаться. Алиса, извиваясь, тихонько захихикала — знала, что после девяти громко нельзя — за стенкой спал сосед, который работал в ночную смену, а перед этим отсыпался.

Мама нащекоталась вдоволь и встала, чтобы уйти уже к себе.

— Нет, не уходи, ну пожалуйста. Мне страшно, — сказала Алиса.

— Лапушка, завтра в школу, — произнесла мама, стоя в дверном проеме.

— Завтра вторник, легкий день: литература, труд, физкультура и история. Ну и геометрия.

— Разве геометрия — легкая? — удивилась мама.

— Нет. Но мы только начали, и пока несложно. Проходим аксиомы. Аксиомы — это очень просто, это тебе не теоремы.

— А в чем разница?

Алиса с удовольствием, подробно объяснила:

— Ты не знаешь? Аксиомы — это как сказано, так и есть. Теоремы — надо ещё доказать.

Маме почему-то показалось забавным это объяснение, она усмехнулась и снова присела на краешек кровати.

— А, ну да, конечно. Ну все, зайчик, спать.

Алиса притянула ее к себе и обеспокоенно зашептала, касаясь губами маминой мочки:

— Мама, подожди. Самое страшное, знаешь, что?

— Что?

— То, что все может опять повториться. Все самое плохое может повториться.

Мама, высвободившись из объятий дочери, склонила голову к плечу и цокнула несколько раз языком. Она теперь смотрела на дочь с выражением то ли недоверия, то ли упрека.

— Перестань волноваться. Давай-ка спать.

— Не выключай свет, — взмолилась Алиса.

Мама устало вздохнула.

— Ну не буду, хорошо. Зайду через пару минут и выключу.

— Нет, пожалуйста, не надо! Я умру от страха.

— Но ведь все уже позади, родная?

Алиса молчала некоторое время, но решилась, наконец, признаться:

— Мама, а вдруг мы теперь по-настоящему взорвемся?

Мама встала, и кровать на этот раз не скрипнула, а взвизгнула от резкого движения. Алисе стало не по себе от того, как гневно засверкали мамины обыкновенно спокойные, насмешливые глаза.

— Что ты придумала?! Глупенькая! Ничего не случится, — твердо сказала мама.

Как правило, если мама говорила о чем-то уверенно, строго, можно было более по этому вопросу не волноваться, но на сей раз тон ее голоса не успокоил Алису.

— Откуда ты знаешь? С другими же случилось.

Мама отвернулась, и Алиса увидела, как она нервно сжимает и разжимает пальцы. Потом мама вздохнула.

— Хорошо. Хочешь, я с тобой буду спать?

Алиса приподнялась на локте: с одной стороны, она ликовала, так как обожала засыпать с мамой вместе, с другой стороны — мама соглашалась на подобные нарушения правил настолько редко, что ее потакательство не могло не свидетельствовать о ситуации действительно тревожной.

— Хочу, — призналась Алиса.

— Сейчас пойду умоюсь и приду с подушкой и одеялом, — сказала мама, возвращаясь к своей обычной насмешливой манере, — Пусть нам будет тесно. Пусть нам будет неудобно. Жарко.

— Пусть, — согласилась Алиса, пожирая маму влюблёнными глазами.

Опять вздохнув, мама встала с кровати и вышла из комнаты.

Алиса долго возилась, переворачивалась с боку на бок, искала удобное положение, шмыгала и глубоко дышала, а мама все не шла. Алиса уже начала подумывать, не встать ли, чтобы поискать маму, но никак не могла вылезти из-под ватного одеяла.

Вдруг мама, в бледно-розовой ночной рубашке, светлая и красивая, как ангел, появилась в темном квадрате дверного проема.

— Ты пришла, ура… — сказала Алиса и почувствовала, что слова отчего-то растягиваются, как заезженная пластинка.

Мама залезла под одеяло, ее прохладные стопы приятно коснулись тёплых Алисиных ног.

— Ну, давай спать, капризуля.

— Спасибо, мамочка. Кис-кис-кис. Хаг-хаг-хаг. Пэт-пэт-пэт, — Алиса попрощалась с мамой их старым заклинанием.

— Спокойной ночи.

Наступила полная тишина, и несмотря на близость маминого тела, Алисе снова стало не по себе.

— Мамочка…

— Если ты будешь болтать, я уйду, — пробурчала мама.

— Я буду спать, — пообещала Алиса.

— Спокойной ночи.

Через несколько мгновений Алиса радостно поняла, что погружается в сон; ее последним сознательным действием было закидывание руки на мамину белеющую в темноте шею — чтобы мама не думала сбегать посреди ночи.

1991

Глава 4

К пятнице Саша добралась до своей новой квартиры и, упав на кровать без постельного белья, тут же уснула. Она проспала много часов, а когда проснулась, включила телевизор: послушать в очередной раз новости о побежденном путче.

Все-таки не каждый день удаётся попасть в гущу исторических событий, надменно думала Саша, смакуя кадры, которые снова и снова крутили по телеку и в которых никак не встречалась — но вполне могла бы встретиться — ее физиономия.

Показывали, как Ельцин неуклюже влезает на танк и зачитывает речь, прерывая сам себя брошенными в толпу ворчливыми репликами; показывали набережную у Белого дома и баррикады, состряпанные из привычных городскому глазу объектов, и оттого менее страшные; выхватывали из толпы возбужденные, счастливые молодые лица. Пускали кадры, в которых от ликующей толпы отделялся человек с гитарой, запрыгивал на письменный стол, отчего-то естественный в этом сюрреалистичном пейзаже, и запевал «We are the Champions». В гитаристе, снятом дальним планом, Саша тем не менее легко узнавала потерянного в первый же день попутчика Сэма, и каждый раз заново радовалась его сиюминутной славе на центральном телевидении — хоть он и оказался невыносимым педантом.

Потом началась программа новостей, тоже для Саши не новых: в который раз сходил по трапу самолета растерянный Горбачёв в светлой курточке, и Ростропович на балконе победоносно потрясал кулаком, и тысячи, десятки тысяч человеческих голов в унисон качались над площадью, а над ними развевался ставший привычным за эти дни российский триколор.

Разморенная после долгого дневного сна, Саша боролась с ленью и следила за происходящим на экране невнимательно. Несколько раз она почти вылезла из кровати (чуть способствовал попыткам встать голый матрас, который неприятно царапал бок, но матрас до сих пор проигрывал теплому пледу). Вдруг промелькнуло сообщение, которого раньше Саше слышать не приходилось: министр внутренних дел и гэкачепист Пуго застрелился у себя дома; с ним вместе покончила жизнь самоубийством его супруга. Саша помнила этого нелепого человека, среди прочих сидевшего на знаменитой пресс-конференции дрожащих рук: валиками волос по обе стороны залысины и общей задумчивой благообразностью он походил на пожилую сову. У защитников Белого дома он стал предметом остроумной шутки, переделанной стихотворной строки: «забил снаряд я в тушку Пуго». В новостях промелькнула фотография министра, и то ли от мысли о его трагической смерти, то ли из-за казенной прилизанности снимка — но он не показался Саше смехотворным, как раньше. Напротив, он выглядел умиротворенным и всезнающим, и уж точно совсем не злодеем.

Почему-то от сообщения о гибели этого незнакомого человека из числа тех, с кем она только что готова была сражаться на баррикадах, у Саши испортилось настроение и прошло ощущение триумфа.

Она вылезла из-под пушистого пледа, выключила телевизор. Попыталась стряхнуть неожиданное раздражение, но ничего не вышло. Она знала за собой эту склонность к резким эмоциональным перепадам, и знала, что, чем более приподнято бывало ее настроение, тем глубже впоследствии оказывалась душевная яма. Единственный способ сейчас заглушить неоправданное уныние — занять себя по уши делами. И вернуться в повседневную жизнь, в которой вместо случайной — хоть и весьма приятной — любовной связи имеют место быть давние, стабильные и надежные, отношения, а вместо ночного бдения на баррикадах — упорядоченные трудовые будни.

В понедельник предстояло начать работу; Саша решила заскочить в больницу сегодня, познакомиться с коллегами. Неплохо также закупить какие-никакие продукты, а может, и начать распаковываться. А ещё — позвонить Кирке, с которой, из-за всех сумасшедших событий последних дней, не разговаривала аж с воскресенья.

Кирка, которая неожиданно для всех вышла замуж и через семь месяцев родила двух вполне доношенных младенцев — теперь маялась в декретном заточении. Мальчишки получились с характером: сначала отказались брать грудь, как Кира с ними не билась, а теперь не спали ночами, страдали животиками и не слезали с рук. Киркин муж Максим, с которым она познакомилась в художке, училище бросил и рисовал рекламы и плакаты для учреждений; впрочем, то и дело не поспевал к назначенным срокам, отчего ссорился с клиентами и оставался без заработка. Он объяснял свою расхлябанность тем, что все его драгоценное время уходит на подготовку к поступлению в юридический институт. Каждое утро он удалялся — в библиотеку, заниматься — чмокнув в щечку тень жены, которая с тем или иным орущим свертком на руках колыхалась между стенами прихожей. (Кира и впрямь, замечала Саша, теперь постоянно, как дервиш в танце, раскачивалась взад-вперед, даже когда дети, наконец, успокаивались). Ночью Максим крепко спал, измученный интенсивной учебой. Саша жалела любимую подругу и несколько раз заводила с Максимом разговоры по душам, пытаясь обратить его внимание на плачевное состояние жены. Он кивал с пониманием, и все оставалось по-прежнему.

Нина, на которую Саша тоже тихо сердилась, сразу после Кириной свадьбы уехала жить в деревню, в дом покойной бабы Кати, объявив, что великодушно оставляет молодым квартиру. Может, попросить Нину приехать, помочь с малышами, ведь ноги протянешь? — спрашивала Саша Кирку, но та лишь отмахивалась: ты мать знаешь, она сама как дитя малое, будет целыми днями на кухне дымить и таро раскладывать.

Бедная Кирка, привыкшая рассчитывать только на себя, продолжает двигаться по той же с детства заданной траектории — как она там? Саша набрала через межгород заученный с детства номер, но телефон только долго и монотонно гудел в ответ. Саша разочарованно повесила трубку. Упрямо позвонила ещё, и ещё один раз, однако Кира не отвечала.

Саша сунула ноги в туфли на извечной высокой шпильке, и вышла во двор.

Двор пустовал посреди рабочего дня, лишь несколько девчонок перешептывались, сидя на лавочке. Стройная молодая мама раскачивала маленькую дочку на качелях, и та заливалась смехом, взлетая высоко над землей. Саше подумалось, что где-то она недавно видела этих двоих, но, вероятно, просто сама сценка, ординарная в любом дворе, показалась ей знакомой.

Она вернулась домой вечером. Захотелось ещё раз набрать Кире, и Саша даже подняла трубку, но, сообразив, что у Киры на час позднее, звонить не решилась. Киркин режим непредсказуем, и все же шанс разбудить ее и детей выше в это позднее время.

Поэтому Саша повторила попытки дозвониться до Киры утром. Снова телефон ответил ей бесконечными раздражающими гудками. Куда Кирка подевалась, возмутилась она и повесила трубку. Тут же раздался звонок: ну вот, объявилась, успела подумать Саша и схватила телефон.

— Наконец-то! — услышала она слова Андрея, произнесённые то ли недовольно, то ли с облегчением, и так отчетливо и ясно, будто он находился в соседней комнате, а не за океаном. — Где ты была все дни? Я названиваю тебе с начала недели.

Саша почувствовала себя виноватой: Андрей знал, что она должна заселиться в новую квартиру в понедельник, искал ее и беспокоился, а она в круговороте увлекательных событий не потрудилась ему о себе сообщить.

— Я уже решил, что твое исчезновение как-то связано с путчем… у нас тут по всем каналам ваш бардак показывают. Слава богу, ты нашлась!

— Не волнуйся, все в порядке, — утешила Саша Андрея. Она хотела уже добавить, что ее исчезновение, действительно, имело самое непосредственное отношение к путчу, и поделиться подробностями, но он заговорил в своей быстрой, напористой манере:

— Я завтра уезжаю в Портленд, на презентацию, буду там неделю, и вернусь как раз к началу учебного года. Мне дают с этого года позицию ти-эя…

— Какую тебе дают позицию? — переспросила Саша.

— Ти-Эй, teacher assistant, — пояснил Андрей, и продолжил возбужденный рассказ.

На заднем плане Саша слышала быстрые веселые голоса, мужские и женские: слов было бы не разобрать, даже если бы говорили по-русски, но говорили по-английски, и это как раз было очевидно, по характерной назальности звуков, и взлетающей певучести интонаций, и общей расхлябанности речи. Вдруг Саше подумалось, что Андрей ведь тоже не живет в вакууме, вокруг него американцы, а также американки, с их свободными нравами. Но не ей роптать, вспомнила она, слушая монолог Андрея и продолжая удивляться парадоксальной близости его голоса.

Как нередко это бывало последнее время, от разговора с ним осталось странное, неуютное чувство, необъяснимый душевный непокой. Пришлось напомнить себе, что она по-прежнему любит его, а он — ее. Нет на этом свете более подходящего для неё человека, он просто ее копия в мужском обличье: такой же рациональный, сдержанный и целеустремленный. Отсюда и некая кажущаяся холодность в его манере разговора, она ведь тоже не любительница высоких слов и страстных излияний.

Только Саша повесила трубку, телефон зазвонил снова. Вероятно, прорывается Кирка. Или мама.

Она подняла трубку, и вздрогнула от неожиданности, а скорее, от неловкости: в треске помех раздался Лешин голос. Он приехал в город на выходные, и звонит с вокзала. Если Саша продиктует ему адрес, он ее навестит. Великолепно — ее серьезная жизнь превращается в опереточную чехарду, где один мужчина едва успевает уйти, а другой уже стучится в дверь.

— Зачем ты приехал? — возмутилась Саша.

Совсем плохо было слышно, но все же Саша разобрала неубедительные оправдания.

— Ну знаешь… я тебя не приглашала, и вообще! — сердясь больше на себя, чем на Лешу, выпалила она. — Я занята.

Она повесила трубку. Нахальство, просто самоуверенная наглость, вот так являться без приглашения, без предупреждения, беспредел и хамство… Она подбирала все более хлесткие слова, что помогало заглушить чувство собственной вины. Каждым следующим мысленным ругательством в адрес Леши отпуская себе грехи, Саша взялась за распаковку вещей, и до темноты была занята.

Поздним вечером раздался звонок в дверь. Саша удивленно посмотрела в глазок. На лестничной площадке переминался Лёша. В праведном гневе Саша распахнула дверь, готовясь выплеснуть на него все оскорбительные слова, какие за целый день вспомнила, и вскрикнула от ужаса: под правым глазом Леши сиял колоссальных размеров фингал — не просто фингал, а багровая опухоль с запекшейся в центре кровью. Губа тоже была разбита.

— Боже, что случилось? — воскликнула Саша, втаскивая его в прихожую за борт рубахи, которая оказалась порвана и треснула у Саши в руке. — Иди на кухню.

Она помогла Леше снять рубаху — на его груди и боках виднелись глубокие ссадины и кровоподтеки. Льда в морозилке, конечно, не нашлось, но, по счастью, Саша вчера купила продукты, в том числе пачку готовых пельменей. Она завернула пельмень в полотенце и велела Леше прикладывать его к разбитому глазу. Потом промыла все многочисленные раны и извлекла йод — распаковывала сегодня домашнюю аптечку, и отвела под неё полку кухонного шкафчика. При виде йода Лёша зайцем рванул в комнату: только что постанывал и покачивался, измученный болью и кровопотерей, как вдруг силы вернулись к нему, и он бежал с неожиданным проворством. Саша, смеясь, направилась за ним. Лёша забился в угол и свирепо вращал оттуда здоровым левым глазом, полный решимости оказать сопротивление антисептической экзекуции.

— Ни. За. Что, — отрезал Леша. — Йод — это кошмар моего детства.

— Хватит валять дурака, — строго сказала Саша, изо всех сил сдерживая улыбку. Держа навесу смоченную йодом марлю, она приблизилась к Леше. — Medicus, cure te ipsum…

— Чего? — отвлекся Лёша на иностранную абракадабру, и Саша, улучив момент, прижгла одну из царапин на его боку.

Он завопил и, ловко проскочив под Сашиной рукой, убежал в соседнюю комнату. В течение следующих нескольких минут оттуда раздавались постепенно стихающие стоны, после чего Леша вернулся с виноватым видом. На пальце он крутил белую тряпку: постельное белье Саша еще не разложила по местам, и нахал воспользовался ее наволочкой для продолжения спектакля.

— Лечи, — сдался он. — Только ругайся, пожалуйста, по-русски.

— Латынь надо было учить, — укоризненно заметила Саша.

— Теперь рассказывай, — сказала Саша, закончив обработку Лешиных ран под его сдержанное кряхтение. — С кем ты умудрился подраться на сей раз?

Лёша замялся, но она прикрикнула на него, чтобы не кокетничал, как красна девица, и он неохотно поделился историей своих похождений. Когда Саша отказалась его принять — только не думай, будто я чувствую себя виноватой, ввернула она — он купил билет на проходящий поезд домой, перекусил в столовке неподалёку и коротал часы в зале ожидания. Там ошивались ребята, на вид лет четырнадцати-пятнадцати — грязные, оборванные, с хищным блеском в голодных глазах. Они толпились в углу, посматривая по сторонам и тихо переговариваясь. Вскоре к ним подошел взрослый мужчина. Подростки оживились; без сомнения, они поджидали именно его. Лёша увидел, как мужчина передаёт в руки одного из парней свёрток, а тот сует ему пачку денег.

Лёша выразительно посмотрел на Сашу.

— Ты стал свидетелем покупки наркотиков? — неуверенно догадалась она. — И ты их засек?

Он усмехнулся.

— Как была ты наивной девчонкой, так и осталась. Если бы их волновало, что я их засек… Они ничего не боятся, детей на героин подсаживают среди белого дня, пользуются беспризорщиной! — Лёша задохнулся от ненависти и бессильного гнева.

Поняв, что происходит, он подскочил к наркодельцу, взял его за воротник и в негодовании прошипел: «Что же ты делаешь, скотина? Мальчишкам — наркоту!» Тем временем подростки бросились врассыпную. К Леше подошёл милиционер, отдал под козырек, вежливо представился и поинтересовался, почему один почтенный гражданин держит другого, еще более почтенного, за воротник пиджака? Леша ответил, что стал свидетелем продажи несовершеннолетним наркотиков, и что милиция обязана разобраться в произошедшем. Мент укоризненно покачал головой, поцокал языком и велел гражданину больше так не делать. Тот с наглой улыбкой высвободился из Лешиных рук, поправил воротник пиджака и исчез. «Иди давай отсюда, — сказал милиционер Леше. — А то мало не покажется». Милиционер снова отдал под козырек и двинулся прочь, но разъяренный Лёша увязался за ним, продолжая настаивать на том, что необходимо составить протокол, и задокументировать произошедшее, и что преступно закрывать глаза… Уже у самого входа в вокзал Лешу схватили под руки, вытащили на улицу и потянули куда-то за угол. Он успел лишь увидеть, как милиционер смотрит ему вслед с выражением сожаления и даже сочувствия на лице. Ведомый двумя одинаковыми бугаями — несколько раз он попытался вырваться, но его держали железной хваткой — Лёша оказался на пустыре за вокзалом. «Одинаковыми?» переспросила Саша. Лёша пояснил, что, хоть толком и не рассмотрел этих двоих, но, вроде, были они близнецами — а может, ему это привиделось. Вдвоем бугаи принялись его грамотно метелить. «Что значит грамотно?» поморщилась Саша. «Понимаешь, — пояснил Лёша не без почтения в голосе, — и я бил — бывало, — и меня били. Я с этим делом знаком не понаслышке. Эти ребята могли меня пришить двумя ударами. Но я сразу понял, что их цель — не убивать, а проучить меня как следует, чтоб было неповадно. В общем, профессионалы».

Лёша лежал на жухлой траве пустыря в крови и слюнях, когда некто склонился над ним и произнес ровным, низким голосом: «Вы поняли теперь, уважаемый, — сказал он, — что не стоит лезть не в свои дела? Поезжайте домой, — он кинул Леше рюкзак — изучил уже его содержимое, включая паспорт и обратный билет, — и постарайтесь больше мне на глаза не попадаться. В следующий раз, боюсь, я не сумею быть таким снисходительным».

— Ты бы слышала этого бандита, — продолжил Леша, мотая головой в неверии. — Весь из себя интеллигент, манеры, речь. Бас густой, убедительный, таким лекции читать. И одет с иголочки, лощеный, гладкий. Его амбалы — в адидасовских спортивных костюмах; видно за километр, что мафиози. А этот, сволочь, в прежние времена, поди, профессором был.

— Эх ты, — сказала Саша. — И кто тут наивный? Искатель приключений… и справедливости. Зачем полез?

Леша пожал плечами:

— Знаешь, так мне стало досадно. Я себя вспомнил в этом возрасте: я тоже неприкаянный был, по улицам шатался. Если бы сейчас рос — наверное, подсел бы на наркоту, как ребята эти.

— Леш, бросай своё донкихотство. И давай сюда пельмень, я тебе другую примочку сделаю — твоя растаяла.

Саша ушла на кухню и вернулась с новым холодным компрессом.

— Саш, ты все знаешь. Как звали девушку Дон Кихота?

— Дульсинея, — вздохнула Саша. — Но она была его девушкой только в его воображении.

— А-а. Понятно. Поэтому он и оставался Дон Кихотом? Если бы она согласилась быть с ним, он бы остепенился?

— Кажется, он никогда ее не спрашивал. Ему легче было иметь придуманную любовь — а вдруг Дульсинея бы ему отказала? Но может быть, я ошибаюсь, надо перечитать.

— Не перечитывай, глупости все это.

Саша дотронулась до его плеча, и Лёша застонал.

— Что, больно здесь? — испугалась она и отдернула руку.

Он схватил ее ладонь и прижал к груди.

— Нет, нет, боль только здесь, в сердце.

Саша аккуратно высвободила руку. Бедный Леша, рыцарь печального образа, искатель справедливости, драчун-травматолог — ведь она догадывалась, хоть и не признавалась себе, что он в неё банально и скучно влюблён; что прятал свои чувства весь месяц за перенятым у неё, заранее условленным скоморошеством мимолётных, временных — какими они задумывались — отношений. Влюблён настолько тривиально, что даже похудел за этот месяц, осунулся — и кстати, выглядит куда привлекательнее, чем в первый день их встречи — если отвлечься от сиреневой опухоли под глазом.

— Я постелю тебе на раскладушке, — нарочито сухо сказала Саша и, подняв брошенную наволочку, послужившую Леше белым флагом капитуляции, ушла в соседнюю комнату.

Леша долго возился — видимо, никак не мог удобно устроиться на своих равномерно покрытых синяками и ссадинами боках. Да и длинные ноги, наверное, свисали с прокрустова ложа. От его возни не спала и Саша. Несколько раз Лёша в накинутой на плечи простыне пробегал на кухню за водой. Саша, наконец, недовольно спросила:

— Ты спать собираешься? Что ты носишься?

— Пить хочется.

Ей снова стало его жалко. Она накинула халат и пошла заваривать Леше чаю с лимоном:

— Жажду лучше горячим утолять.

Несмотря на старания с пельменями, глаз его совсем заплыл. Саша смотрела, как он жадно поглощает чай и боролась с желанием обнять этого израненного Дон Кихота, прижать его бестолковую голову к груди; просто боролась с желанием. Она опустила глаза, а он по-своему это истолковал:

— На меня смотреть страшно, да?

— Дурак, — сказала Саша и ушла в комнату.

Он приковылял через несколько минут и остановился около кровати, белея в темноте тогой-простыней.

— Леш, иди спать, — Саша отвернулась к окну и вздрогнула, увидев перед собой черный квадрат без штор с тонким силуэтом распластанных по стеклу пальцев — но это была лишь ветка дворового дерева.

Лёша поплелся прочь, волоча за собой мантию простыни.

— У меня есть жених… ну почти жених, — призналась-пожаловалась Саша.

— Я знаю.

— Все ты знаешь. Адрес мой тоже знал, а по телефону зачем-то спрашивал.

Лёша покивал головой, возвышаясь посреди темной комнаты в белом коконе.

— Обещай, что ты уедешь утром, и все.

— Утром? — переспросил Леша, из всех слов ухватившись за это.

— Утром. Не ночью же тебя из дома выставлять. Ты опять на свою голову найдёшь приключений.

— До утра далеко.

Саша подвинулась к окну, освобождая полоску кровати.

Под утро Саша задремала, а Лёша скатился на пол: больно было лежать на узкой кровати, ныли мышцы. На твёрдом полу он сумел все-таки улечься на менее избитую левую сторону, натянул на голову белую простыню и провалился в глубокий сон. Саша, напротив, спала беспокойно: во сне ее преследовал образ человека с совиными кисточками на темени.

1991

Глава 5

В пятницу к Кире явилась мать. Все последние месяцы она жила в деревне, но вдруг нагрянула и с порога объявила, что завтра же забирает детей с собой на выходные, дабы дочь могла отдохнуть и отоспаться. Кира стояла в прихожей в распахнутом халатике и таращила на Нину затуманившиеся от усталости и недоумения глаза.

— Давай, Кирюха, собирай детей, — повторила Нина и добавила с нотками упрека в голосе, — На кого ты похожа, честное слово!

Кира приблизилась к матери, обняла ее и заплакала. Тут же заголосили оба молодца, и она готова уже была бежать в комнату, но мать прижала ее к себе:

— Подождут твои скандалисты.

Кира всхлипнула и осталась висеть на матери. Нина молча поглаживала ее по спине и по волосам. Тем временем плач не только не прекращался, а напротив, усиливался и взлетал на новые тональные высоты. Затем на несколько секунд наступила абсолютная тишина. Нина торжествующе посмотрела на дочь и уже готовилась объяснить ей, что с детьми — только так, побеждает тот, у кого больше выдержки — когда раздался ещё более пронзительный крик: заорали сразу оба, хорошо отрепетированным дуэтом.

— Вот упрямцы! — воскликнула Нина с некоторым восхищением в голосе, и побежала в комнату.

Вернулась она с внуками, которые, добившись своего — перекочевав из кроватки на руки — тут же замолчали и с ангельским видом прижались к бабушкиной груди.

— Наши люди! — сказала бабушка горделиво. — Есть не хотят, не мокрые. Кричат из принципа.

---

Женщины пошли пить чай. Проснулся Максим, обнаружил тещу, обрадовался:

— Нин, как здорово, что ты приехала! — Нина не позволяла называть себя ни по имени-отчеству, ни пошлым «мама». — Я как раз на выходные к ребятам собирался, так будет Кирке кому помочь…

Он быстро покидал вещи в рюкзак и улизнул из дома. Нина проводила его недобрым взглядом.

Засобиралась и она:

— Значит, так. Детей забираю в деревню, до воскресенья вечера. Бутылочки, подгузники, пеленки — все мне собери, а инструкций никаких не давай… Впрочем, можешь дать, я буду все наоборот делать. Тебе на субботу и воскресенье — одно задание: отдыхать, отсыпаться, ни о чем не думать.

Кира опять обняла мать и опять всплакнула у неё на груди. Успокоившись, она заявила, что та не справится в одиночку и что Кира ни в коем случае не отпустит ее в деревню с двойней. Нина расхохоталась и потрепала дочь по голове, как неразумного ребенка:

— Я? Не справлюсь? Ещё как справлюсь! Мы с ними подружимся! Да? Да? — она принялась тискать одного из братьев. — Это у нас кто тут? Это у нас Вильчик, да?

— Этот — Гарри, — поправила Кира.

Детей она назвала Вильямом и Гарри, несмотря на протесты мужа и матери, а также робкие доводы Саши.

Впервые безмятежное лицо Нины чуть омрачилось:

— Так, вот это мне нужно знать. Нельзя путать детей, ребёнок должен слышать четко своё имя с детства, иначе у него могут возникнуть комплексы и проблемы с самоидентификацией. Показывай, как ты их различаешь.

Кира открыла матери секрет: на ушке у Гарика, на дужке розового хрящика в коже была крошечная дырочка.

— Он у нас хиппи, с готовой дыркой для сережки! — обрадовалась Нина. — Вот сразу видно человека — этот хиппи, художником будет, а Вильчик — серьезный, строгий, будет начальником.

Кира не знала, как мать пришла к такому выводу, но не стала спорить.

Она попыталась снова убедить мать в неразумной щедрости ее предложения, но та оставалась непреклонна, а у Киры просто не было сил бороться с Ниной. Нина, которая ни на чем не зацикливалась и непринужденно меняла любое мнение, бывала порой непобедимо упряма, если ей приходила в голову мысль-импульс — а чаще, некая затея. Так, едва Кира вышла замуж за «шлимазла» — и откуда набралась Нина слов на идише, но оперировала ими нередко — она укатила в деревню, оставив молодым жилплощадь; так теперь вдруг решила заявиться обратно и во что бы то ни стало забрать внуков на выходные. Поэтому Кире ничего не оставалось, как собрать детей и проводить мать на вечернюю электричку.

Надо сказать, появление Нины оказалось очень кстати. Состояние Киры, после родов и трех бессонных месяцев, было плачевно. Порой в лабиринтах ее замутненного сознания возникали страшные видения, в которых она открывала окно четвёртого этажа и с детьми на руках шагала в воздушное пространство. Ни в чем таком Кира матери не призналась, но уже на вокзале Нина поделилась: предыдущей ночью она проснулась от соленого привкуса во рту, сообразив, что это — слезы дочери, и поняв, что дочь посылает ей сигнал. Она тогда сразу поняла, как необходимо действовать, и утром же поехала за детьми. Кира промолчала в ответ на это откровение, обняла мать и детей и, помахав вслед поезду, направилась домой.

Тишина пустой квартиры сначала оглушила ее, показалась неестественной и жутковатой. Она прогулялась по квартире, унимая тревогу. Зашла на кухню, взяла чёрного хлеба и, вернувшись в комнату, упала на кровать. Она уснула в то же мгновенье, не успев поднести хлеб ко рту — горбушка выпала из ее руки.

Кира проснулась глубокой ночью, в холодном поту от страха, что не слышит детей. Тут же она вспомнила, где дети, и, сделав несколько глубоких вдохов по системе дыхательной гимнастики Бутенко, заставила себя успокоиться. Она полежала какое-то время, приходя в себя, прислушалась к собственным ощущениям и поняла, что готова наслаждаться короткой свободой. Она, оказывается, успела забыть блаженство тишины и одиночества — материй, чуждых материнству… восстановить, срочно вспомнить, как чувствует себя по-настоящему независимый человек.

Кира ещё повалялась в постели и решила первым делом принять долгую горячую ванну — этот символ независимости, недоступный в обстоятельствах молодой матери, а также в некоторых иных обстоятельствах несвободы, как, например, в коллективном заточении пионерского лагеря. Кира разделась — вот вам еще один признак абсолютной свободы: ходить по дому голой, если хочется — взяла из шкафа большое махровое полотенце и прошлепала в ванную. Включила горяченную воду — так, чтобы обжигало, и чтобы пришлось погружаться в воду медленно, давая телу привыкнуть к тропической температуре.

Сейчас бы добавить пены и спрятаться под белым пузырчатым покрывалом, как в американском фильме «Красивая женщина», который Кира смотрела в прошлом году с пиратской видеокассеты. Но пены, конечно, у Киры в наличии не было, да она прекрасно обошлась и без неё, пролежала в ванне с добрый час, подбавляя кипяточку по мере остывания воды.

Вдруг ужасно свело живот. Кира вылезла из ванны, завернулась в полотенце и, оставляя мокрые следы на полу, проскочила в туалет. Она плюхнулась на унитаз, одновременно захлопывая дверь, и дверная ручка осталась у нее в ладони. Кира даже успела мысленно чертыхнуться на своего недотепу-мужа, которого не раз просила починить сломанную ручку, когда та ненароком выскользнула и запрыгала по полу. Кира нагнулась, чтобы поднять ручку, но голова ее закружилась, в глазах потемнело и ноги разъехались на сыром кафеле. Она едва не потеряла сознание. Придя в себя, она поняла, что злосчастной ручки вокруг нет. Кира в полном замешательстве пошарила пальцами по полу, точно осязание могло помочь ей там, где подвело зрение. Она потрогала дверь — дверь была заперта, и без рычага, каковым являлась исчезнувшая ручка, не открывалась; только круглое отверстие вероломно щурилось на Киру из обшарпанной доски.

Она ещё раз огляделась по сторонам. Под дверью наблюдалась щель, и Кира, наконец, сообразила, что произошло: в падении она случайно пнула ручку, и та выскользнула наружу. Кира легла на пол, прижавшись разгоряченной щекой к холодному полу, и, действительно, увидела темный предмет знакомых очертаний на приличном расстоянии от туалета.

Кира в растерянности уселась на унитаз. Вокруг не было ни одного объекта, годного для извлечения ручки. Она ещё раз безуспешно подергала дверь. Потом она жгутом скрутила полотенце и, просунув его под дверью, попыталась дотянуться до ручки; вслепую она, кажется, оттолкнула ее еще дальше. Тогда Кира попробовала попихать дверь плечом, но несмотря на кажущуюся ветхость, дверь не думала поддаваться. Кира поковыряла пальцем дырку, но язычок замка даже не шевельнулся.

Кира застряла в туалете — вероятно, до вечера воскресенья, когда или мать, или муж вернутся домой и обнаружат ее.