Бесплатный фрагмент - Первое грехопадение, или Почти недетская история

Нередко людям, достигнувших несомненных и вполне заслуженных успехов, задают ставший уже сакраментальным вопрос: «Как бы вы прожили свою жизнь, если начать её сначала?». Большинство, для приличия немного подумав, с неизменным пафосом отвечают: «Я прожил бы её точно также!». Мне всегда казалось, что в подобных ответах присутствует изрядная доля лукавства: неужели, окунаясь в глубины памяти — хранилище наших поступков, мыслей и чувств, — мы не найдём нечто такое, о чём приходится сожалеть и, если бы была возможность, исправить.

Недавно я наводил порядок в книжном шкафу и добрался до самой верхней полки, куда давно не заглядывал. Там плотным рядом стояли мои давние друзья — книги давно минувшей юности и молодости. Почти все они, пройдя через многие руки, были изрядно потрёпаны, и на многих корешках стёрлись названия. Перебирая пальцами корешки, я вынул одну из книг. Она, в отличие от других, была заново переплетена в дерматиновую обложку небесно-голубого цвета. Я знал, что это за книга, как знал и то, что лежит между её страницами. С минуту я держал её в руках, но, так и не раскрыв, поставил на место. И мне с грустью подумалось: за давностью лет мы многое прощаем себе, вот только не знаем — простили ли нас…

В последние годы моего детства, а это первая половина пятидесятых годов, наша семья жила в небольшом посёлке лесорубов. Это был уже третий посёлок, куда мы переселилась за последние пятнадцать лет. В двух предыдущих закончились отведённые лесхозом вырубки, и лесорубам со всеми своими пожитками, включая и домашний скот, пришлось переселяться на новое местожительство. Глухие были здесь места, необжитые. И далеко не всем они пришлись по нраву. Перемежаемые топкими непролазными болотами на многие десятки километров простирались осиновые и берёзовые леса. Поговаривали, что если дальше идти на север, то до самого Ледовитого океана не встретишь ни одной живой души. И название-то для этих мест нашлось подходящее: урман. Что-то зловещее и дремучее слышалось в этом необычном слове. Мужики ворчали: «Сюда только на каторгу ссылать». Только куда им было податься, если, кроме валки леса, другой работы не знали. Да за спиной почти у каждого четверо или пятеро с разинутыми ртами: «Папка, мамка, есть хочу!»

После звонкого и чистого соснового бора на берегах Уени — небольшого, но известного своими рыбными и охотничьими угодьями притока Оби, — этот сырой болотистый край с несметными полчищами всевозможного гнуса показался сущим адом. И что особенно удручало, в первую очередь, конечно же, нас, детвору, так это отсутствие хотя бы маломальской речушки. Воды в болотах, как говорится, по самые ноздри, а ближайшая речка — воробью по колено — за десять километров. Искупаться бы да с удочкой посидеть, но разве набегаешься в такую даль! Однако за лето мы несколько раз всё же добирались до этой неказистой речушки, обязательно с ночевкой, чтобы на вечерней и утренней зорьке поудить окушков и гальянов. Уловы были небогатые, но на общую уху нам хватало.

Но, видно, так устроены люди, что со временем привыкают ко всему. Привыкли и мы. Находились и в этом берёзово-осиновом краю свои неожиданные радости. Пригреет солнышко, слижет своим горячим языком сугробы, напитается земля теплом, и буйная зелень попрёт тогда, как на дрожжах. Такое диво в сосновом бору не встретишь. Иной раз выйдешь из колка — и ахнешь! От края и до края горит поляна ярко-оранжевым пламенем — это огоньки цветут, боязно ногой ступить, ещё обожгут ненароком. Чуть подальше — полянка медуниц, не полянка — озерко синее, так и хочется ладонями зачерпнуть и пить, пить… Но нарвёшь пучок, нащиплешь соцветий — и в рот, а вкус у них сладкий, медовый. Весной, рыская ватагами по окрестным лугам, мы, истосковавшись по свежей зелени, находили и жевали всё, что только попадалось из съедобных кореньев и трав. И никакая хворь нас не брала, хотя, едва сойдёт снег, вовсю носились босиком. А перевалит лето за середину, и в подлесках всегда отыщешь смородину или малину, на полянах — клубники красно, начинается грибная пора — грибы хоть литовкой коси. И всё под боком, сразу за огородами — собирай, не хочу!

Вот так мы и прожили в этом посёлке почти четыре года.

В тот день, с которого хочу начать свою историю, была моя очередь встречать нашу корову Дуську из стада, а Тоне, моей сестре (она старше меня почти на два года), — поливать в огороде грядки. Корову встречать и грядки поливать не самое трудное из домашних дел, но когда одно и то же повторяется изо дня в день, конечно же, надоедает. Вот мы и решили ещё в прошлом году установить для разнообразия очерёдность. Правда, она не всегда соблюдалась: то у меня, то у неё возникали всякие там неотложные дела, — но всё равно старались придерживаться. Вот только через неделю встречать корову и поливать грядки придётся мне одному: Тоня уезжает в город учиться в техникуме.

А на сестёр я богатый: кроме Тони, у меня ещё их две. Самая старшая — Катя. Три года назад она уехала в город, там вышла замуж и теперь работает в буфете кинотеатра, продаёт зрителям мороженое. Когда я узнал об этом, то не сразу поверил. Ладно, мы втихомолку, чтобы уборщица не заметила, щёлкаем семечки в клубе, но семечки-то бесплатные, а тут — мороженое! Получается, два горошка на ложку. Ничего себе! Мама на кино-то едва-едва наскребёт… О мороженом я читал в книжках и слышал от пацанов, которые побывали в городе, но что оно собой представляет и каково на вкус, мне неведомо. Говорят, вкуснятина — пальчики оближешь! А может, и там его не все едят? Кто знает…

Зина — средняя из сестёр — живёт пока с нами, но вряд ли надолго засидится в девках. Она у нас самая боевущая и самая красивая, уже давно от ухажёров отбоя нет. Работает она на почте, принимает и разносит по посёлку письма и газеты, бывает, и я ей помогаю. А мне даже интересно. Когда иду по улице с большой дерматиновой сумкой на плече, многие выходят встречать прямо на дорогу, а уж если получат долгожданное письмо, без гостинца не обойдётся. Отказываться бесполезно — обязательно догонят и сунут пару конфет или пряник в сумку.

Вот такая наша семья: мама, три девчонки и я — самый последний -пацан. Отец ушёл на фронт за два месяца до моего рождения. Он так и не увидел меня, погиб в 1942-ом году. А как он ждал сына! В одном из последних писем с фронта отец писал: «Спасибо, моя родная! Вот теперь я спокоен. Теперь и умереть не страшно — у меня есть сын. Лиза, девочки, берегите его…».

И вот иду по дороге, пылю разбитыми ботинками, которые давно «просят каши», а вокруг тихо, пустынно, только свиньи хрюкают в не просыхающих за лето кюветах, да у плетней копошатся куры. Вторая половина августа, конец дня, а теплынь такая, какой и в июле не увидишь. Этим летом мы немного припозднились с покосом и горевали, что не успеем управиться до дождей. Но теперь успеем посуху — это точно. На неделе мы сгребли и скопнили последнее сено, а на завтра наметили сметать ещё один стог, последний. Мама сказала: «Нам, видно, Боженька нынче помогает». Боженьку-то она к слову помянула, потому как я ни разу не видел, чтобы она молилась или крестилась. В тридцать девятом году, рассказывала мама, отец вступил в партию, снял висевшие в переднем углу иконы, завернул в расшитое петухами полотенце и засунул на самое дно сундука. После его ухода на фронт мама всё же вытащила иконы и молила Бога, чтобы миновала Антона Степановича вражья пуля. Не миновала. Пришла похоронка, мама сняла Христа вместе с Богородицей, в сердцах хотела выбросить, но раздумала и положила на старое место в сундук. Пожалуй, они до сих пор там лежат.

Посёлок наш небольшой, дворов пятьдесят, и тянется вдоль грейдерной дороги, по которой вывозят лес, километра три. По обеим её сторонам, повторяя изгибы, разбросаны дома и усадьбы. Строились, кому и где как вздумается, лишь бы место посуше было. И не дома построили, а так себе — избушки. С первого взгляда видно, что рублены они на скорую руку, у некоторых даже углы, как следует, не опилены. А ради чего стараться, если жить в таком домишке от силы пять-шесть лет? Вот вырубят отведённые деляны — и этому посёлку придёт конец.

Из-за поворота показался лесовоз, за ним стелился отяжелевший к вечеру серый шлейф пыли. Пропуская его, я сошёл на обочину, но он притормозил рядом со мной, и из кабины высунулась кудрявая голова Ромки Васильева — ухажёра Зины. На его загорелом, обветренном лице были заметны грязные дорожки от пота: в железной кабине да при такой духоте — хоть парься.

— Колька! — крикнул он мне. — Передай Зине, что на вечёрку не успею. Пусть не ждёт. Обязательно передай!

— Ладно, передам, — сказал я, и груженный лесом ЗИС-151 с прицепом, обдав меня горячим, смешанным с бензиновой гарью воздухом, продолжил свой путь. Я даже почувствовал, как под ногами прогнулась земля.

Наваленные на прицеп берёзовые хлысты с обрубленными сучьями казались неестественно длинными. Из-под ободранной стальными тросами коры видна была слезящаяся соком древесин, похожая на голую кость; тонкие вершины раскачивались и пружинили на ухабах. Вот и отгуляли берёзки своё, отшумели. Сколько таких вывезено из леса, а всё везут и везут. И эти хлысты Ромка отвезёт на эстакаду к полустанку с забавным названием Пеньки. Там их распилят на брёвна, погрузят на платформы и по железнодорожной «ветке» отправят дальше, до главной Сибирской магистрали. До Пеньков около тридцати километров, но дорога такая, что даже опытные водители тратят на неё не меньше полутора часов в один конец. Так что Ромка прав: не успеть ему сегодня на вечёрку.

Выйдя опять на дорогу, я вспомнил, что надо бы заглянуть к Серёжке Кузьмину, моему однокласснику, — это по пути. Его отец, дядя Зена, знаменитый на всю округу пилоправ, пожалуй, наточил мою ножовку. После его заточки, говорят лесорубы, пилы не пилят, а поют. Что верно, то верно, сам испытал и не раз. И он никогда никому не отказывает. Тётка Варвара, его жена и мать Серёжки, ворчит другой раз: «Всё ширкаешь, Зиновий, ширкаешь, как проклятый, хоть бы какую копейку в дом». А дядя Зена, высокий сутуловатый мужик, с рыжевато-седой щетиной на изрезанных глубокими морщинами щеках, или промолчит, или, не выдержав, скажет: «Побойся Бога, Варвара! Я что, с них последнее рвать буду?». Что правда, то правда: двуручные пилы, «лучки», ножовки и топоры несли затачивать те, у кого мужиков в доме не было. Как у нас, например.

Он знал моего отца, до войны они вместе работали и вместе уходили на фронт. Только дядя Зена вернулся после тяжёлого ранения (он и сейчас прихрамывает), а отец погиб. Всякий раз, увидев меня, дядя Зена повторяет почти слово в слово: «Ну, ты погляди-ка! Вылитый Антон! Прямо, как две капли!». А потом обязательно спросит: «Как мать, девчата?» — и взъерошит своей тяжёлой, шершавой ладонью мои вихры. В его голосе мне почему-то всегда слышались, вроде как, извинительные нотки: я вот, мол, жив, здоров, а твой отец там остался. А может, мне это только казалось.

С Серёжкой мы учимся в одном классе и сидим за одной партой. Он старше меня почти на два года, но в четвёртом и пятом оставался на второй год, и я догнал его. Одно время мы с Серёжкой крепко дружили, но нынешним летом что-то изменилось в нашей дружбе. За последний год он здорово вымахал, забасил и, посчитав себя взрослым, стал редко появляться на наших игрищах. И такой вид на себя напускал, будто знал нечто такое, что нам ещё неведомо. А материться стал — ну как заправский мужик. Когда успел нахвататься? Хотя при желании нахвататься можно: матерятся в посёлке почти все мужики, порой, не обращая внимания ни на женщин, ни на ребятишек. Особенно, когда подопьют. Женщины, другой раз, ругаются на них: «Девчат да ребятишек постыдились бы, страмцы вы этакие!». Да какой там! «Не ругайтесь, бабаньки, — зубоскалили в ответ мужики. — Если б не рассейский мат, мы бы немца сроду не одолели. Нам этот мат почище артподготовки помогал». Впрочем, некоторые женщины от мужиков тоже не отставали. Тётка Варвара, характером вздорная и сварливая, держащая всю семью в «ежовых рукавицах», иной раз такое запустит, что впору уши затыкать! И на руку очень даже скорая. О таких, как тётка Варвара, в посёлке говорят: гром-баба! Так что Серёжке за обучением не надо далеко ходить.

В прошлом году Иван Григорьевич, директор школы, случайно прихватил за школьным сараем Серёжку, меня и ещё четверых ребят из других классов с цигарками. Чего греха таить, и я иногда покуривал за компанию. Привёл он нас в школьный зал, называемый «актовым» (там проводились школьные линейки, занятия по физкультуре и прочие мероприятия), выстроил вдоль стены и сказал:

— Будете, курильщики мои, стоять, пока родители не придут, Пусть все на вас полюбуются, — и, оглядев каждого, как бы запоминая, ушёл в учительскую.

На переменах школьный зал наполнялся детворой; девчонки хихикали, показывая нам языки, а мальчишки, похоже, завидовали: мы враз стали знаменитыми на всю школу и в глазах некоторых выглядели не только жертвами, но и героями. Учителя, проходя мимо, укоризненно покачивали головами.

Какое-то время всеобщее внимание вдохновляло нас гордо переносить наказание, но время шло, ноги начали деревенеть, и стена, у которой мы стояли, точно магнитом притягивала к себе. До конца уроков были изучены все трещины на забеленном известью потолке и все щели на вышарканном десятками ног полу. Даже Серёжка, вначале дерзко поглядывающий вокруг, а иногда и выбегавший из строя, чтобы дёрнуть за косы дразнящих нас девчонок, стал заметно скисать.

Наконец школьная уборщица тётя Маша заглянула в зал, посмотрела на ходики, тикающие над нашими головами, и пошла по коридору, потряхивая бронзовым колокольчиком. После шумной толкотни ребят в раздевалке, школа опустела и затихла. Последними ушли учителя, кроме, разумеется, Ивана Григорьевича. И только потом начали подходить родители. Отцов не было — пришли матери, как приходили они всегда на родительские собрания и другие, подобные этому, вызовы в школу. Пришла и моя мама, посмотрела на меня, скорбно поджала губы и присела рядом с другими на лавку у противоположной от нас стены. Самой последней пришла тётка Варвара. Вернее — ворвалась. Она тяжело дышала и, как саблю, держала в руке полуметровый резиновый шланг. Ни на кого не глядя, прямо с порога, она кинулась к Серёжке.

— Ах ты, паразит проклятый! Меня позорить! Отца позорить! Я тебе покурю!

Серёжка, видя, что дело принимает крутой оборот, рванул из строя и загородился центральным столбом, подпиравшим потолочную балку зала. Тётка Варвара — за ним. Раза три они оббежали вокруг столба, пока на шум не вышел Иван Григорьевич. Увидев происходящее, он поспешил на выручку Серёжке и загородил собой.

— Варвара Тимофеевна, успокойтесь, прошу вас! Дома будете наказывать. Здесь школа, нельзя.

Успокоив разбушевавшуюся тётку Варвару и отправив Серёжку на место, Иван Григорьевич долго говорил с родителями о вреде куренья и о влиянии никотина на детский организм. Одетый в тёмно-синий китель полувоенного фасона и галифе, поскрипывая хромовыми сапогами, он взад-вперёд ходил перед нашими родителями. Точно так же он ходил и в классе между партами, жестикулируя одной правой рукой. На фронте он воевал офицером-танкистом, горел в танке, после чего его левая рука не разгибалась в локте и была всегда прижата к животу. В конце своей речи Иван Григорьевич посоветовал родителям чаще проверять наши карманы, а ещё лучше — зашить.

Мама в этот раз меня не наказала, только весь вечер не разговаривала со мной, хмурилась и тяжело вздыхала. Её молчание оказалось для меня хуже пытки, я не выдержал и, перед тем, как лечь спать, дал слово: пока сам не начну зарабатывать, — курить брошу.

А Серёжке дома досталось: он несколько дней ёрзал за партой в поисках безболезненного положения и на любое сочувствие ребят шипел сквозь зубы неразборчивыми матерками.

Ещё издали я увидел за последними домами на небольшой полянке, поросшей серыми от пыли кустиками травы, несколько пацанов и девчонок. Они, как и я, пришли встречать коров, а пока, ожидая стадо, играли в догонялки.

— Чур, на новенького! — крикнул мне кто-то из девчонок, но я уже приметил Серёжку Кузьмина и направился к нему.

Серёжка сидел на бревне у калитки своей ограды и курил в открытую, не прячась, а это означало, что родителей дома не было. Подойдя поближе, я заметил, барахтающегося в траве у его ног, малюсенького, с варежку, щенка. Завидев меня, щенок звонко тявкнул и спрятался за бревно, посвёркивая оттуда влажными глазками. Я поздоровался с Серёжкой за руку и присел рядом. Он сильно походил на отца — такой же рыжеволосый и длиннолицый, а вот глаза от тётки Варвары — нагловатые, с хитринкой.

— Ты где это такого пса отхватил? — спросил я, кивая на щенка.

— Бате подарили, — без особой радости ответил он. — Только вряд ли будет как Леший.

— Это почему?

— Злым не будет — пасть не чёрная.

— Зачем тебе злой? Кого здесь бояться?

— Мало ли…

Да, Леший был хоть и дворняга, но здоровенный и злой, как чёрт. Чужого в ограду и близко не пустит. Меня он знал и не трогал, но я всё равно проходил мимо него с опаской. Только нет больше Лешего. Нынешней весной прокатилась по району эпидемия собачьего бешенства. В посёлок приехали четыре милиционера с карабинами, зашли с двух концов и перестреляли почти всех собак. Редко кому удалось спрятать. Вот уж ругани было и рёву! Хорошо ещё, все мужики на работе были, а то неизвестно, чем бы этот расстрел закончился. У некоторых добрые собаки были — охотничьи. Побузили мужики, поматюгались и напились с горя за упокой собачьих душ. У нас собаки не было. Я не раз просил маму взять щенка, а она говорила: «Собаку кормить надо, а нам на ципушек не хватает. Будет бегать по посёлку попрошайничать». Такую собаку и я не хотел. Мне бы — как Джульбарс или Индус…

Серёжка откусил от папиросы кончик бумажного мундштука и протянул мне окурок:

— Зобнешь?

— Нет, — я помотал головой, — не хочу.

— Всё ещё слово держишь? Ну, как хочешь, — он глубоко, по-мужски, затянулся. — Чего не заходишь-то? Богатый стал?

— Покос — сам знаешь. Завтра пойдём последний стог метать.

— Мы на прошлой неделе отметались, дрова вот колю, — он указал взглядом на двор. — Вчера братан на тракторе чурки подвёз, надо поколоть, пока сырые, а то потом не добудешь.

Я кивнул: такая работёнка и мне знакома, как знакома каждому мальчишке в посёлке, с малых лет привычных к пиле и топору. Серёжка докурил папиросу и каблуком сапога вмял окурок в землю. Он пожевал что-то во рту, видно табачнику, и длинно сплюнул в сторону играющих ребят:

— Смотри, как разбесились! Во дают! А девки — тёлки и тёлки! «Бзык» напал на них, что ли?

«Бзык напал» — это когда молодые телята без видимой причины вскинут хвост трубой, взлягнут задом и давай носиться кругами! Сравнение девчонок с тёлками мне не очень-то понравилось. Тоже мне, нашёл тёлок… И вообще, в последнее время Серёжка стал частенько отпускать в их адрес всякие двусмысленные шуточки, изображая из себя бывалого парня, прошедшего огни и воды.

— Какие они тебе тёлки? — недовольно буркнул я.

— А кто же ещё? Тёлки и есть.

Я не стал с ним спорить и отвернулся. А ему, пожалуй, нравились такие разговоры.

— Зелёный ты ещё, Колька! — он пихнул меня локтем в бок. — Поди, и девчонок-то не щупал?

— А сам-то щупал? — огрызнулся я.

— Спрашиваешь… Ещё как!

— Ну и как?

— Известно как — за цыцки, — и он расхохотался, глядя на меня своими круглыми наглыми глазами.

— Дурак ты и больше никто! — сказал я и поднялся с бревна, но Серёжка ухватил меня за рукав и усадил обратно.

— Не обижайся, Колька, дело-то житейское. Подожди, скоро сам научишься, — он махнул рукой в сторону ребят. — Гляди, как Надька Шкурихина на тебя зыркает, я ещё в школе весной приметил. Видишь, какие мячики у неё под платьем? Тебя дожидаются.

— Вот и щупай их сам!

— Пробовал — дерётся зараза! — и он опять раскатился громким смехом

— Пошёл ты! — я окончательно разозлился и встал. — Городишь что попало! Больше не приду к тебе, понял!

— Подумаешь, какой благородный! Начитался книжек… Маменькин сынок ты и больше никто! Иди, иди…

Разругались мы с Серёжкой, я и о ножовке не спросил. Ладно, не к спеху. Перейдя дорогу, я не пошёл к ребятам, а остановился неподалеку и прислонился плечом к берёзе, одиноко стоящей на обочине.

Среди ребят, действительно, была Надька Шкурихина — наша одноклассница. Как ни противны мне были слова Серёжки, я стал искоса поглядывать на неё. Этим летом мне редко приходилось видеть Надьку, а когда встречались — не обращал особого внимания. В общем-то, ничего особенного в ней не было, девчонка как девчонка — не лучше и не хуже других. Правда, она всегда очень улыбчива и, улыбаясь, обнажает удивительно белые зубы; они у неё мелкие и частые, и мне всегда казалось, что их больше, чем положено. Платье на ней ситцевое, бледненькое, она из него давно выросла, и подол не прикрывает колени. А ноги — длинные и загорелые — все в ссадинах и царапинах. Пожалуй, подросла за лето, уже с меня ростом, если не выше. Быстро растут девчонки, быстрее нас, пацанов, даже обидно! А Серёжка, паразит, прав: платье её очень даже заметно бугрится там, где ему положено бугриться почти у каждой девчонки, стремительно приближающейся к девичеству. А у Надьки особенно. Фу! Даже пот прошиб! Заметив, что Надька перехватила мой взгляд и как-то странно улыбается, я почувствовал, что краснею и быстро отвернулся.

Серёжки на бревне не было: по-мужицки ухая и крякая, он уже вовсю махал колуном во дворе, раскалывая чурки. Здорово у него получается, колет, точно орешки щёлкает. А сам нет-нет, да и скосит глаза на поляну. Ну и Серега! Только что насмехался над девчонками и тут же форсит перед ними.

Тем временем, закатное солнце, словно вобрав в себя весь жар уходящего дня, огромным красным шаром зависло над дальним лесом, обливая багровым пламенем тёмные, неподвижные облака. Дождя только не хватало, подумал я, управиться бы с сеном, а там — пусть себе поливает. На Надьку я больше не смотрел.

Из-за поворота донёсся перезвон коровьего ботала, и вот появились первые бурёнки. Шли они медленно и тяжело, опустив рогатые головы почти до земли. Но, завидев избы, идущая впереди корова подняла голову и протяжно замычала; вторя ей, затрубило и всё разномастное стадо. В их разноголосом мычании мне послышалось: «Вот и м-м-ы-ы-ы пришли — ваши кор-ми-и-лицы!».

Стадо вошло в деревню, над ним зависло колышущееся облако из комарья и мошкары; коровы лениво помахивали хвостами, то и дело удобряя пыльную дорогу пахучими лепёшками; воздух сразу наполнился запахами коровьего пота и навоза. Заприметив Дуську, я подобрал валявшуюся рядом с берёзой хворостину, и пошёл следом за ней.

Добрая у нас корова: красной масти, крупная, и молока даёт много, но блудливая — страсть! Даже в посёлке может свернуть не в свой проулок. В первый год, когда мы переехали сюда, пастух, не знакомый с её норовом, недоглядел и потерял Дуську в лесу. Стадо пришло, а нашей коровы нет. Мать к пастуху — тот руками разводит. Оставив нас с Тоней дома, мама взяла с собой Катю и Зину и вместе с пастухом пошли искать Дуську. А вечер был дождливый, слякотный, уже и стемнело совсем, а найти не могут, И только под утро, вымокнув насквозь, исходив все окрестности, обнаружили её почти у самого посёлка в одном из колков. Мы с Тоней тоже не могли уснуть, раз за разом выбегали на улицу и вглядывались в моросящую темень: не идут ли наши. Были случаи, когда от скотины находили рожки да ножки. Зверья, ещё не распуганного тракторами и машинами, в округе тогда хватало.

После этого случая, отправляя Дуську в стадо, мать наказывала пастуху: «Ты уж присмотри, Иван Макарыч, за нашей блудней, а по осени я с тобой рассчитаюсь». « На том свет угольками, — ворчал Иван Макарыч. — Что с тебя взять? Ты мне лучше чуни новые сшей, мои-то скороходы совсем развалились». Был он маленького роста, метр с кепкой, как шутили мужики, ходил в старой заплатанной телогрейке, на голове — сплющенная, потерявшая первоначальную форму солдатская пилотка, а ноги, зимой и летом, обуты в стёганые чуни с калошами. На его правом плече неизменно висел длиннющий — метра четыре — бич. Плетёный из сыромятной кожи, у рукоятки толстый, он постепенно утончался и заканчивался совсем тоненьким хлыстиком. Кнут волочился по дороге, точно змея, и мне всегда почему-то хотелось на него наступить. Некоторые пацаны попробовали, но потом долго чесали известные места. Бичом Иван Макарыч владел отменно: как жахнет! — коровы приседают.

— Кольк! А, Кольк! — услышал я голос Надьки Шкурихиной. Надька шла по другой стороне дороги, подгоняя прутиком корову с телёнком. Жила она неподалёку и вот-вот должна была свернуть в свой проулок.

— Чего тебе? — не слишком дружелюбно отозвался я, ещё не забыв, как несколько минут назад она вогнала меня в краску своей странной улыбкой.

— Кольк, спроси у матери: не сошьёт она мне платье?

— Какое ещё платье?

— А такое, как у Гальки Щиры.

Стоило ей произнести это имя, как меня сразу бросило в жар. «Вот зараза! Неужели догадалась?» — мелькнуло в голове. А Надька хихикнула, блеснула мелкими зубами и, не дожидаясь ответа, поспешила за своей скотиной в проулок.

Галка Щира…

Я хорошо запомнил тот день, когда она и её семья появились в нашем посёлке. Это памятное для меня событие произошло ровно год назад.

В конце прошлого августа на несколько дней зарядили дожди. Мама и я были дома, когда за окном несколько раз длинно просигналила машина. Мама протёрла ладонью запотевшее стекло, посмотрела на улицу и сказала:

— Шофёр там рукой маячит. Поди узнай, что ему надо?

Я сунул ноги в сапоги, стоявшие у порога, и вышел на улицу. По-прежнему моросил мелкий надоедливый дождь, низкие серые тучи, без единого просвета, обложили небо до самого горизонта. Напротив дома стоял обляпанный грязью бортовой «газик» с цепями на задних скатах: без цепей на наших суглинистых дорогах в такую погоду делать нечего. Шофёр, стоя одной ногой на подножке, махнул рукой подойти поближе. Мне он не был знаком — своих я знал всех наперечёт, и машина не наша. Кузов её был заставлен какими-то вещами, прикрытыми намокшим брезентом; в одном месте из-под брезента высовывались ножки стола. Опираясь руками на передний борт, в кузове стоял мужчина в мокром дождевике с островерхим башлыком на голове, лица его я не разглядел. «Новосёлы, что ли?» — удивился я.

Выйдя за ограду, я сделал попытку перескочить кювет, но поскользнулся и упал на колено, погрузив обе руки в густую, жирную грязь. Из открытого окна кабины тут же раздался заливистый смех, и выглянуло девчоночье лицо. «Смешно им!» — с досадой подумал я, поднимаясь и стряхивая грязь с ладоней. Рядом с девчонкой я успел разглядеть незнакомую женщину.

— Эй, парень! — в голосе шофёра мне тоже послышалась насмешка. — Где ваша контора? Куда сворачивать?

— Езжайте дальше! — разозлившись, крикнул я. — За поворотом контора.

Девчонка из кабины с любопытством разглядывала меня и улыбалась во весь рот.

Позднее я узнал, что из Пихтовки, где находилась главная контора леспромхоза, к нам прибыл новый механик, а механик, он же и завгар, считался в посёлке вторым лицом после начальника участка.

И каково же было моё изумление, когда первого сентября я увидел в нашем классе ту самую девчонку, которая в кабине «газика» смеялась над моим неуклюжим падением.

Её звали Галя Щира..

Интересная девчонка. Особенно примечательными были её глаза — большие, тёмно-серые, в которых то и дело вспыхивали озорные зелёные искорки. А на смуглом живом лице — совсем неожиданная россыпь ярких конопушек. Быстрый говорок её, с мягким, едва уловимым, украинским акцентом, был непривычен для здешних мест, казался немного забавным, но, в то же время, привлекательным.

Не прошло и трёх дней, как она быстро со всеми перезнакомилась и подружилась. Даже девчонки, всегда ревниво относящиеся к новеньким (так уж устроены эти девчонки), безоговорочно приняли Галку в свой круг. О мальчишках и говорить не стоит: многим, и не только из нашего класса, тут же захотелось дружить с ней, во время игр быть в одной команде, и, вскоре, для большинства ребят Галка стала по-настоящему «своим пацаном». Со мной же творилось что-то непонятное. В первый день знакомства с классом она подошла ко мне и сказала: «А тебя я уже видела. Это ты упал передо мной на колени?». Никто ничего не понял, но все дружно рассмеялись, и это сильно задело меня. Вот вруша! Я всего-то на одно колено упал, да и то случайно. Я смерил её презрительным взглядом и с вызовом ответил «Тоже мне… принцесса нашлась! Не хватало ещё перед тобой на колени падать». И этой пустяковой, на первый взгляд, стычки оказалось достаточно, чтобы между нами пробежала кошка. Теперь, на любое обращение ко мне, я отвечал ей либо грубостью, либо отворачивался, делая вид, что не слышу. «Бука какой-то!», — сказала она как-то девчонкам, кивая в мою сторону, и больше не делала попыток со мной заговорить.

«Букой» я себя не считал и в кругу своих сверстников был не из последних. А что касалось игр в войну, а они у нас стояли на первом месте среди прочих игр, мне и вовсе не находилось равных. Я много читал, читал запоем, иногда даже в ущерб урокам, за что меня не единожды отлучали от библиотеки. Моими любимыми книгами — были книги о войне, и я лучше всех пацанов разбирался в родах войск, воинских званиях и в вооружении; мог с картинки срисовать пистолет или автомат, а потом выстругать из деревяшки. Многие пацаны, говоря военным языком, были «вооружены» мною. А ещё я знал наперечёт всех юных героев войны, моих ровесников. Я всем сердцем завидовал им и втайне жалел, что война давно закончилась, и что я не смогу отомстить фашистам за отца. Нет, «букой» я не был — это она зря сказала.

Генка Тимохин, один из моих близких друзей, с которым жили по соседству и вместе ходили в школу, как-то сказал мне: «Колька, что ты с ней всю дорогу цапаешься? Нормальная девчонка. Других чуть заденешь — они в слёзы, мамке жаловаться бегут. А эта сама сдачи даст». «Пусть не задаётся», — сказал я, хотя и понимал, что неправ. Уж кого-кого, а Галку вряд ли можно было считать задавакой. Пока стояли тёплые осенние дни, она вместе с нами играла в лапту, в городки, и даже в такие игры, на которые не каждый мальчишка отважится. «Тарзанить», например. Посмотрев трофейный фильм «Тарзан», мы привязывали к макушкам берёз верёвки и, раскачиваясь как можно сильнее, с дикими воплями перелетали с одного дерева на другое, рискуя ободраться о сучья или — того хуже — грохнуться на землю. Галка и тут не отставала. Посмотришь на неё, одетую в лёгкую курточку, в чёрные сатиновые шаровары с резинками у щиколоток (косы она прятала под вязаной шапочкой), — от пацана не отличишь. А в школе на уроке могла неожиданно встать и заявить: «Мария Гавриловна, я вчера пробегала и не успела ваш урок выучить. Вы меня сегодня не спрашивайте, а завтра я вам обязательно отвечу». Учителя только руками разводили.

Генка, конечно, прав, но я уже ничего не мог с собой поделать — закусил, как говорится, удила. Ко всему прочему, ещё одно немаловажное обстоятельство удерживало меня от неё на расстоянии. Жили мы в те годы, мягко говоря, небогато. Девчонок мама ещё могла как-то приодеть — девчонки всё-таки! — а мальчишке всего-то и надо — штаны да рубаху. Так что, по сравнению с Галкой — чистенькой, ухоженной, в наглаженном платье и фартучке, с шёлковым алым галстуком на шее — я выглядел настоящим оборванцем. Стираные и перестиранные брюки с пузырями на коленях, рубашка, заштопанная на локтях, подшитые и растоптанные валенки или старенькие ботинки, доставшиеся от сестёр, — вот и весь мой повседневный наряд. И моя дерзость и даже грубость были своего рода защитной бронёй от предполагаемых насмешек.