Бесплатный фрагмент - Перверсивная хроника событий

Благодарственное слово

Эта книга писалась вдвое дольше, вдвое тяжелее, вдвое затратнее и, кажется, получилась вдвое хуже двух предыдущих — но всё равно пусть будет. Человеку свойственно любить своих детей, пусть даже не особенно удачных. К тому же у этой книги есть свои определённые плюсы — например, в ней совсем нет ни секса, ни политики; может быть, с вашей точки зрения это, наоборот, не плюс, но всё равно — неужели вам неинтересно узнать, о чём может быть книга совсем без секса и политики?

Спасибо всем, кто поддерживал меня в неприятный период работы над ней и продолжает поддерживать в последовавший за ним ещё более неприятный. Отдельное спасибо:

Дарье Шустовой за очередную великолепную обложку и за талант;

Никите Гладилину за бесценную поддержку и за талант;

Илюхе Усачёву за потрясающие наводки и за талант.

С. Ш. — вообще за всё.

С любовью, Д. С. Гастинг.

А значит айлурофобия

Кошка сидит посреди коридора, которого я уже не узнаю — длинные стены оклеены в светлых тонах, короткие — в тёмных, в углу стоит изящная благородно-коричневая тумба с вешалкой, вдоль тянется длинная белая банкетка с изогнутой спинкой — и увлечённо вылизывает гениталии. Кошка как кошка, белая в рыжих пятнах, ничего в ней нет удивительного, не считая того факта, что это первая кошка, которую я вижу за два с половиной года. Услышав шум, она отрывается от своего занятия, поднимает голову и внезапно смотрит прямо на меня — и в её круглых ничего не выражающих глазах болотного цвета я вижу что-то такое, отчего застываю в дверном проёме, не в силах двинуться дальше, и всё моё тело начинает сотрясать крупная дрожь. Я изо всех сил кусаю нижнюю губу, чтобы не расплакаться, потому что если я расплачусь чёрт знает из-за чего, меня больше не отпустят домой на выходные, а я так счастлива, что меня отпустили наконец.

Папа и мама недоумённо переглядываются. Широкое папино лицо резко становится хмурым, лоб прорезают морщины, и я замечаю, что он всё-таки стареет — его лицо уже больше напоминает печёное яблоко, чем свежее, по румяным щекам бежит широкая сетка вен, тело понемногу оплывает, как свечка.

Мамино лицо не меняется, отчего я окончательно убеждаюсь, что она всё-таки иногда делает пластику, и в очередной раз отмечаю, как мало между ними общего. Папин рост — метр шестьдесят три, мамин — метр восемьдесят без каблуков, но без каблуков она не ходит, дура она, что ли. На ней платье-халтер цвета пыльной розы (видишь, мама, я помню, что это называется халтер, видишь, я помню, что это называется цвет пыльной розы), она вновь перекрасилась в блондинку, и ей это очень идёт. Я хочу сказать ей обо всём этом и не могу, и она как будто тоже не может со мной говорить, она, всегда такая общительная и деловитая. Увидев меня, папа сразу же принялся обнимать меня, тормошить, а мама просто стояла в стороне, переминаясь с ноги на ногу, а потом неловко пробормотала:

— Ну, здравствуй.

В машине папа совсем разошёлся: то и дело лез обниматься то ко мне, то к маме, хлопал меня по плечу, травил анекдоты один другого глупее и сам же хохотал, а под конец вообще затянул какую-то лагерную песню:

— Дави на газ, водила дорогой,

Ведь человек как два часа освободился.

Всё это время мама молчала, с силой сжимая руль, и лишь когда дошло до пения, совершенно не попадающего в ноты (видите, Лев Леопольдович, я слышу, когда не попадают в ноты), повернулась к нему и сказала:

— Лёнь, заткнись, пожалуйста.

Сейчас она произносит третью фразу за те два часа, что мы вместе.

— Да, мы сделали ремонт, говорит она тем голосом, каким говорит всегда, готовясь защищаться, — но в твоей комнате ничего не трогали.

Я очень хочу увидеть наконец свою комнату, её малиновые стены, жёлтый стол, оранжевый диван и в довершение ко всему оранжево-жёлто-малиновые шторы. Всё это я выбирала сама под яростное шипение мамы и восклицания папы, что нельзя мешать ребёнку, то есть мне, самовыражаться. Ну, она досамовыражается, говорила мама, ещё ничего не вкладывая в эти слова. В этой комнате чокнуться можно, говорила мама, ещё ничего не вкладывая. Вы оба психи ненормальные, говорила мама, ещё ничего не.

Я больнее закусываю губу и стараюсь думать о своей комнате. О гитаре, которую я наконец возьму в руки и выясню наконец, могу ли я ещё наполнить этот мир хоть какими-то мелодичными звуками или уже никакими не могу. О куклах, которым я так любила шить наряды чёрт знает из чего, о том, как я возьму их в руки, хранительниц моих снов и бессонных мыслей, и снова посмотрю в их пластмассовые и фарфоровые лица, в их стеклянные и нарисованные глаза, и они расскажут мне, как они тут без меня, и я расскажу им, как я там без них. О папиной картине, на которой изображены два жирафа с мамиными лицами. О своём верном компьютере, теперь, конечно, уже старом и несовременном, и о личном дневнике, который там хранится — я так хотела перечитать этот дневник, я так хотела понять, какой я была до всего. Эта сучка, завотделением, велела мне вести дневник и там и даже всучила тетрадь, но я изрисовала её мужскими половыми органами и вернула обратно. Может быть, если бы я этого не сделала, меня начали бы отпускать домой по выходным ещё раньше, но, чёрт возьми, она меня выбесила. Что я должна была записывать в этот дневник — день сурка? (видишь, папа, я помню этот фильм, и другие тоже помню, и если ты включишь мне что-нибудь новое, я всё там пойму, честно!) Не говоря уже о том, как я не хочу, чтобы она его читала.

Я очень хочу скорее отправиться в мою комнату, расположенную в самом конце коридора, но меня опережает чёртова кошка. Она поднимается с пола, и, высоко задрав хвост, похожий на туалетный ёршик, идёт вперёд с видом патриарха семейства. И тут я не сдерживаюсь и жмусь к папе, ища защиты.

Он крепко обнимает меня, я чувствую его запах, такой родной запах гуаши и домашней еды, и всё-таки рыдаю ему в плечо, в глубине души надеясь, что он примет мой порыв за слёзы умиления. Но меня всю трясёт, и папу не обманешь: он прекрасно понимает язык моего тела, даже лучше, чем его понимаю я сама.

— Твою комнату мы не трогали, — повторяет папа. Кошка царственно и неторопливо шествует туда. Я хочу сказать, чтобы её отсюда убрали, но в горле пересыхает, и я осознаю, что не смогу произнести ни слова даже здесь, даже в доме, который когда-то был родным, а теперь отравлен присутствием чужого страшного существа. Я тычу в неё пальцем и что-то мычу. До папы доходит первым. Он поднимает кошку на руки и быстро уносит наверх.

Я не знаю, в чём дело. Я всегда любила животных, и, как все дети, выпрашивала у папы то собачку, то хомячка, и несколько раз он уже почти готов был сдаться, но мама каждый раз театрально заламывала руки и говорила, что вот умрёт, и можем хоть слона заводить, и кончилось тем, что папа нарисовал здоровенного слона тоже с маминым лицом, и мама страшно возмущалась и хотела даже сесть на диету, но вы пробовали сесть на диету с моим-то папой? то-то и оно!

Но когда эта кошка подняла на меня глаза, мутно-зелёные, ничего не выражающие, я увидела в них что-то до боли знакомое, что-то, отчего к горлу подступил липкий холодный ужас, клейкий, обволакивающий всё тело, обволакивающий мысли, мешавший думать — а этого я боюсь больше всего, однажды перестать думать, превратиться в овощ, в бессмысленное существо, такое, как…

Вот оно что.

Осознание накрывает с головой. У меня подкашиваются ноги, и, не в силах больше стоять, я падаю на идеально отполированный пол прихожей, которая резко начинает кружиться перед глазами. Я смотрю, не отрываясь, на потолок и стараюсь думать хоть о чём-то, стараюсь хотя бы прокручивать в голове песню Наутилуса о комнате с белым потолком — как будто, чёрт возьми, бывают потолки какого-то другого цвета. По счастью, песня вспоминается, и даже слишком хорошо — что тоже плохо, потому что я выбрала явно не ту песню.

Я ломал стекло, как шоколад в руке,

Я резал эти пальцы за то, что они

Не могут прикоснуться к тебе…

Это песня о Боге, сказал папа. О том, что человек не может приблизиться к Богу, что их всегда будет разделять белый потолок. А мне всегда казалось, что она о любви. Мне кажется так и теперь.

Папа подхватывает меня на руки так же легко, как кошку — впрочем, во мне сейчас, наверное, ненамного больше веса — и уносит в мою комнату, ту самую, которую я столько времени хотела увидеть. Остаток дня он носится вокруг меня, поит из чашки водой, даёт таблетку, которую всучила ему завотделением, кормит с ложки своим фантастическим тыквенным супом-пюре, по которому я так скучала, но сейчас почти не чувствую его вкуса, что-то говорит, и я очень хочу понять, что, но взгляд мутно-зелёных глаз с расширенными зрачками по-прежнему стоит передо мной, и я ничего больше не понимаю. Мама стоит рядом и так же неловко переминается с ноги на ногу, и я думаю, что так её и не обняла, и думаю, что и хорошо, потому что ей, наверное, это было бы противно. Наконец таблетка начинает действовать, меня охватывает слабое подобие облегчения и вслед за ним страшная усталость. Я закрываю глаза и проваливаюсь в тяжёлый сон без сновидений, такой же, как всегда.

Проснувшись — может быть, прошёл час, а может быть, десять, я не чувствую — я слышу голоса родителей. Они стараются не шуметь, но им это не удаётся. Мама, как многие слабослышащие люди, думает, что и окружающие слабо слышат, и поэтому привыкла говорить слишком громко; а папа привык говорить слишком громко, чтобы его лучше слышала мама.

— И вот надо тебе было её сюда тащить? — спрашивает мама, по счастью, уже не сдавленным, а нормальным маминым голосом, отчего я делаю вывод, что её слова тяжело выходят лишь в моём присутствии, и эта мысль меня радует.

— Люд, ну откуда ж я знал-то? — виновато-растерянно отвечает папа. — Такой хороший котёночек…

— Я сейчас не о котёночке, — возмущается мама, и от этих слов у меня больно сжимается сердце. — Хотя и о нём тоже. Вечно натащишь чёрт знает кого. Почему мне, интересно, никогда не хотелось ни кошек, ни…

Она не заканчивает фразу, но сердце сжимается больнее от ледяного ощущения, что она хотела сказать «детей». Я не удивилась бы, услышав эти слова, но мне было бы неприятно их услышать. Раньше мама говорила, что без меня не добилась бы и десятой части того, чего добилась — но я всегда думала, что, конечно, это произошло не благодаря мне, а вопреки. Она так боялась раствориться в материнстве, погрязнуть, по её словам, в содержимом детского горшка и стать никем, что первые пять лет моей жизни с маниакальным упорством работала над вторым своим детищем, своей галереей, и пыталась попутно заниматься мной, но выходило плохо. Тогда папа научился менять подгузники, плести косички, спорить с продавцами, ругаться с воспитателями, разговаривать разными голосами за Барби, Синди и всех динозавриков из Киндер-сюрпризов. Он навсегда усвоил, чем нутрилон отличается от нутрилака, и, что если ладошки холодные, значит, температура растёт. Он до сих пор хранит на чердаке отпечаток моей младенческой пятки, вымазанной в краске, и голубую ванночку, в которой меня купал — то есть хранил их там пять с половиной лет назад, а что сейчас, не знаю. Мне вдруг хочется пойти и проверить, но не отпускает усталость и мысль о страшной кошке.

— Я приличный человек, — говорит мама, — я не могу так просто взять и выбросить животное.

— И не надо выбрасывать, — отвечает папа, — буду на выходных отдавать Чевтайкиным, а в понедельник забирать обратно.

— Замечательно, — мама фыркает. — Вместо того чтобы просто понять, что…

— Люда, послушай, — папа вздыхает, — врач сказала…

— Мне плевать, что сказала эта жуткая баба! — мама переходит на крик. — Я знаю своего ребёнка, я…

— Ты? — теперь кричит и папа. — Тебя никогда нет дома, ты даже завтра куда-то уходишь…

— Я тысячу раз сказала, что не могу отменить встречу с инвесторами!

Папа бормочет в адрес инвесторов что-то неразборчивое, очевидно, чтобы мама тоже не расслышала, а потом язвительно замечает:

— Почему-то я смог отменить всех учеников.

— Ну прости, пожалуйста, — мама хочет ответить что-то ещё более язвительное, но вдруг перебивает сама себя: — Ты мне костюм на завтра погладил?

— Конечно, — говорит папа, вкладывая в интонацию весь сарказм, на какой способен этот добродушнейший человек, — серый, как ты и просила.

— Господи, Лёня, я просила синий! — ахает мама, а потом они заводят долгий неинтересный спор на тему, кто целыми днями вкалывает как проклятый, а кто сидит на всём готовом и вот вообще не ценит того, который вкалывает, и моя усталость вновь начинает одолевать, но прежде чем вновь выключиться, я успеваю подумать — вот я и дома, и всё как раньше. Но эту мысль тут же сменяет следующая — ничего больше не будет как раньше. Всё отравлено, всё — чужое, и над всем этим сияет бессмысленный взгляд мутно-зелёных глаз.

Как это мерзко — вылизывать гениталии.

Б значит База

В день, когда ей исполнилось четырнадцать, Софья Сергеевна после урока подозвала её к себе и сказала:

— Ева, я поздравляю тебя с днём рождения.

Только Софья Сергеевна называла её Евой. Только Софья Сергеевна помнила, что у неё день рождения. И только Софья Сергеевна могла вынуть из ящика стола нечто, завёрнутое в грязновато-рыжую бумагу — сейчас такую называют крафтовой, а в начале нулевых это было просто убожество и больше ничего — и с торжественным видом ей вручить.

Внутри, разумеется, оказалась книга. Мысль о том, что Еву может интересовать что-нибудь кроме книг, никому и никогда не пришла бы в голову. Разумеется, если человек носит жуткие шмотки с чужого плеча на пять размеров больше — сейчас такое называют оверсайз, а в начале нулевых это было просто убожество и больше ничего — если он ходит в штопаных-перештопаных колготках и если все школьные годы просидел за первой партой совершенно один, то что ему дарить, как не книгу. Дуняша, ты такая начитанная, — противно пели другие учителя, и всё её тело каждый раз содрогалось от отвращения. В прошлом году их класс вела русичка, и каждый классный час становился для Евы пыткой. А вот Дуняша не курит, вот Дуняша не пьёт, вот Дуняша не красится как непонятно кто, вот Дуняша не обжимается с мальчиками в школьной раздевалке. Интересно, думала Ева, краснея как рак и неотрывно глядя в парту, она прикидывается или правда не понимает, что будь у Евы выбор, всё сложилось бы совершенно по-другому?

Но в этом году классное руководство взяла Софья Сергеевна. Которая не называла её Дуняшей. Которая не подчёркивала, что Евина начитанность происходит от желания нравиться старшим, казаться им хорошей, а вовсе не от невыносимой, тошнотворной реальности, от которой просто нужно куда-то убежать, хотя бы в книги; будь у Евы карманные деньги на клей, она бы лучше клей нюхала. Которая не переходила на личности на классных часах, предпочитая рассказывать какую-нибудь отвлечённую ерунду о дружбе, о предназначении человека или о чувстве прекрасного — всё равно никто не слушал. Которая искренне нравилась Еве, поэтому она сунула книгу в портфель, не взглянув даже толком на обложку, натянула улыбку и сказала — спасибо.

Неделю она так и валялась в Евином портфеле, а где-то неделю спустя Ева проснулась оттого, что у неё ужасно болело горло, слезились глаза и раскалывалась голова. В школу, конечно, она всё равно пошла, потому что лучше уж школа, чем мамашин выводок, которому нужно попеременно вытирать то носы, то жопы, — но первыми двумя уроками оказалась физкультура на лыжах, и суровый дядька физрук, только взглянув на Еву, сказал, чтобы она тут не выпендривалась и шла домой, всё равно её героизма никто не оценит и в олимпийский резерв её не возьмут. Тут, конечно, полкласса заржали, ну а другие полкласса просто не понимали, что значит олимпийский резерв. Но домой Ева не пошла, а забилась в раздевалке между пыльными матами и попыталась уснуть, но уснуть не получалось, и тогда она решила попробовать другой способ отвлечься от реальности и открыла-таки подарок Софьи Сергеевны.

Минут двадцать она почитала, а потом всё-таки провалилась в тяжёлый дрожащий сон, и то ли в книге, то ли в этом полусне-полубреду увидела то, что и определило её дальнейшую жизнь — мы никогда не можем сказать точно, что именно определяет нашу дальнейшую жизнь, не могла этого сказать и Ева, но идея, фантастическая идея именно там, в облезлой раздевалке между пыльными матами, начала формироваться в её разгорячённом мозгу. Следующим уроком была как раз биология, и, дрожа то ли от волнения, то ли от температуры, но всё-таки преодолев свою всегдашнюю робость при попытках с кем-то заговорить, Ева подошла к столу Софьи Сергеевны и тихо, чтобы никто не слышал, спросила:

— Скажите, то, о чём написано в этой книге… такое правда возможно, да?

Софья Сергеевна сунула в рот мятную конфету — она вечно грызла мятные конфеты, вечно мёрзла и вечно куталась в какие-то невообразимые не то шали, не то платки; сама она их вязала, что ли, или из жалости покупала у бабулек в электричках? В принципе, от Софьи Сергеевны можно было ожидать и того и другого. Вся она была какая-то мятая, серая, пыльная, но этим и нравилась Еве, как нравилось осознание того простого факта, что моль тоже бабочка.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. — Сам эксперимент или его последствия?

До последствий Ева не дочитала, но рассказывать об этом Софье Сергеевне ей не хотелось.

— Я о том, правда ли можно сделать человека из… — она замялась.

— Из животного? — подсказала Софья Сергеевна.

— Нет, не совсем из животного, а из… ну из Сёмушкиной хотя бы, — грудастая второгодница Сёмушкина, по слухам, успевшая переспать чуть не со всеми старшаками, была с точки зрения Евы предельно отдалённым от человека существом.

— Ну, — Софья Сергеевна вздохнула и попробовала невесело пошутить, — как видишь, примерно этим я и занимаюсь.

Ева хотела спросить, возможно ли взять неполноценное, как Сёмушкина, или даже ещё более неполноценное существо и путём определённых операций превратить его в нечто высшее — вот что по-настоящему волновало Еву, но от температуры бросало в жар, в глазах мутилось, и мысли куда-то разбегались; тогда она просто подцепила за хвост самую главную мысль и выпалила:

— Меня все спрашивают, кем я хочу стать — так вот, я хочу быть психиатром.

Конечно, ввиду подросткового своего максимализма она позволила себе сразу целый ряд допущений. Во-первых, никто никогда не спрашивал, кем она хочет стать, это было и так очевидно: отец — сторож на складе, в голове три извилины, мать — домохозяйка, извилин не обнаружено, в семье шестеро лялек и Ева за няньку, учиться некогда да и незачем. Во вторых — каким к чёрту психиатром после их-то всеми богами забытой школы, после которой если не спился и не сел, так уже, считай, пришёл к успеху?

Однако же Софья Сергеевна, святая женщина, не сказала ничего, что подумала. Не сказала даже — знаешь, деточка, я вот тоже в твои годы мечтала стать кардиохирургом, а не объяснять прыщавым гогочушим озаботам строение их собственных половых органов. Она лишь сунула в рот очередную мятную конфету и сказала:

— Ну ты же понимаешь, как много для этого нужно учиться?

— Значит, буду учиться, — пробубнила Ева, ковыряя пол носком уродливого ботинка, стоптанного чужой ногой.

Софья Сергеевна знала, что у Евы дома неблагополучная обстановка. Софья Сергеевна вообще знала о своих учениках почти всё — вообще всего она, разумеется, знать не могла. Поэтому она сказала Еве:

— Можешь после уроков приходить ко мне и заниматься.

Вот это был уже настоящий царский подарок, а не то что книга.

— Спасибо, — сказала Ева, — я приду.

И она приходила каждый день, потому что больше приходить ей было некуда, и каждый день занималась, потому что больше заниматься ей было нечем и потому что у неё наконец появилась мечта, в которую можно было уходить из тошнотворной реальности. Мамаша, конечно, пыталась возражать на тему, кто с детьми будет сидеть, но Ева твёрдо ответила — кто наплодил, тот пускай и сидит. От мамаши прилетело, потом ещё больше прилетело от папаши, но зато выяснилось, что если читать про аллельные гены два часа в тишине, а не десять минут во время урока, то не такие они уж и непонятные, эти чёртовы аллельные гены.

Софья Сергеевна жила одна, в её крошечной хрущёвке было тихо и чисто, не воняло горелой кашей и грязными трусами, и таким образом в кратчайшие сроки сформировалось ещё одно Евино представление о будущей жизни. Если Еве что-то было непонятно, Софья Сергеевна объясняла, но обычно обе молчали часами напролёт: Софья Сергеевна проверяла контрольную за контрольной, Ева впитывала страницу за страницей, и лишь иногда, оторвавшись от своих занятий, они обменивались несколькими фразами. Идеально, думала Ева.

А книжку, которая называлась «Собачье сердце», она так и не дочитала.

В значит восприятие

Когда я снова открываю глаза, видимо, ночь, потому что голоса стихли. Я поднимаюсь с кровати и медленно выхожу в коридор. Мне надо срочно что-то выяснить, я ещё не понимаю, что, но надо. Ванночку? — подсказываю я сама себе. Папину картину? Мамино пальто?

Я медленно скольжу по незнакомой квартире, в темноте ещё более незнакомой. Я вижу очертания неизвестных предметов мебели. Я вспоминаю, что у меня на мобильном был фонарик, и вспоминаю, что у меня уже два года как нет мобильного. Впрочем, я могу ориентироваться на ощупь.

Пальцы медленно гладят лакированный фасад кухонного гарнитура. Интересно, думаю я, какого он цвета и где теперь прежний, лазурно-голубой. Папа, конечно, без проблем бесплатно отдал бы его в хорошие руки, а мама, конечно, попыталась бы получить с этого какую-то выгоду. Дело не в деньгах, которых у родителей, судя по всему, по-прежнему хватало, даже несмотря на меня. Дело в маминой слабости извлекать выгоду из всего, из чего её только можно извлечь. Мама, если только она за это время не изменилась до неузнаваемости, никогда не упустила бы возможности продать старую мебель на Авито хоть за тысячу — интересно, сейчас ещё существует Авито? Интересно, сейчас ещё существуют тысячи?

Видимо, вот что я хочу понять: как изменился мир. Я слышала что-то по поводу пандемии, из-за которой родителей ко мне какое-то время не пускали, но сколько это длилось, я не помню. Говорю же, день сурка. Наверное, что-то изменилось с точки зрения политики, но политикой я никогда особенно не интересовалась, в отличие от мамы. Впрочем, если я захочу выяснить что-то об этом или о современных модных тенденциях, она мне расскажет — надо только дать ей понять, что я всё та же, что я готова слушать и слышать. Но что я пытаюсь выяснить сейчас, и почему мне так страшно?

Я сжимаю незнакомую круглую дверную ручку мокрой и липкой рукой, тяну на себя. Дверь распахивается, и я понимаю, что я в ванной. Ощупываю холодный мрамор и понимаю, что папа всё же убедил маму поставить ванну вместо душевой кабины. Молодец, пап, думаю я и пытаюсь улыбнуться, но у меня ничего не выходит; тогда я кончиками пальцев растягиваю рот и тут же вздрагиваю.

Рот у неё такой, что она может банан поперёк сожрать.

Зеркало, думаю я, мне срочно нужно зеркало. В ванной оно должно быть. Я толкаю дверь, и тонкая полоска лунного света заползает из кухни в ванную, высвечивает силуэты. Ага, у стены стоит тумбочка, значит, на стене должен быть выключатель. Я хватаюсь за какой-то крючок, скидываю на пол полотенце, поднимаю, утыкаюсь лицом в пахнущую лавандой мягкость. Натыкаюсь на что-то большое, судя по всему, стиральную машинку — зачем же они сюда её переставили? — и на пол, тоненько звякнув, падает что-то ещё. Так, если здесь машинка, значит, зеркало на прямо противоположной стене. Это же логично.

Рука сама упирается в выключатель. Есть!

Над незнакомым зеркалом включается подсветка, и я впервые за пять с половиной лет вижу себя.

И вижу, что я всё правильно предполагала.

Я всегда была худой и невысокой, в отца. За эти два с половиной года я ссохлась так, что старая футболка, которую папа достал из шкафа, теперь болтается на мне как на вешалке. Я приподнимаю футболку, вижу почти высохшую грудь, впалый живот.

Раз.

Я придвигаюсь к зеркалу вплотную, изучаю собственное лицо. Оттого, что оно стало теперь костлявым, глаза кажутся глубже, вдавленнее. Оттого, что я два с половиной года принимала всё, что мне давала стерва-завотделением, они навсегда потеряли свой цвет — я помню, когда-то они были голубыми — и стали мутно-водянистыми, ничего не выражающими.

Два.

Я шире растягиваю рот, но у меня нет больше мимики. Зато я замечаю, какими уродливыми стали пальцы рук — словно высохшие ветки с безобразными, состриженными под мясо ногтями без маникюра.

Три.

И наконец, волосы. Когда я сама распоряжалась собственными волосами, они доходили до плеч и были золотисто-пшеничными, но теперь люди, не разделяющие моей эстетической концепции, стригут их под горшок, и цвета они тоже сделались мутно-невнятного — цвета парижской грязи (папа, я помню цвет парижской грязи!).

Четыре.

Сходство так поразительно, что я хочу разбить зеркало. Я хочу разбить его, я хочу распороть осколками всё то, что так мучительно и парадоксально (мама, я помню слово «парадоксально»! ) напоминает мне о ней. Я набираю в грудь больше воздуха и пытаюсь сдержаться. Я смогу сдержаться ради папы, усталого папы с осунувшимся, как печёное яблоко, лицом, ради папы, который купал меня в ванночке и каждое утро отправлялся на рынок за творогом и клубникой. Ради мамы, прекрасной, феноменальной (я помню!) мамы, которая десять лет не была в отпуске — теперь, наверное, уже двенадцать — ради мамы, которая с такой гордостью демонстрировала гостям, как я прекрасно играю на пианино, которая вообще так гордилась мной. Ради моей комнаты с гитарой и куклами, ради нашего маленького города, который, наверное, так здорово изменился, и так хорошо будет прогуляться по нему вместе с родителями, как будто всё хорошо, как будто всё, даже изменившись, осталось прежним, как остался прежним, изменившись, наш город, и, наверное, во мне даже теперь, даже когда я превратилась в это, тоже всё-таки осталось что-то прежнее, и вот ради него, ради того самого человеческого, что прячется где-то ещё глубже пустого взгляда выцветших глаз, я смогу сделать над собой усилие.

Но внезапно я вижу на стиральной машинке папину бритву и понимаю, что не смогу.

Я закусываю губу, набираю в грудь столько воздуха, сколько она в состоянии вместить, и начинаю срезать их — срезать грязно-бурые обрубки волос, потерявшие цвет и форму, потерявшие свою главную цель — отличать меня от неё. Я режу их, и они застревают в лезвии, и руки дрожат, и я царапаю кожу, и режу снова прямо по ранам, и они становятся глубже и глубже, и я чувствую, что по рукам стекают горячие капли, и ужас сдавливает всё моё тело, я хочу закричать и не могу, и остановиться я не могу тоже, и режу, режу, режу себя с нарастающим бешенством, потому что я должна уничтожить всё, что меня с ней роднит, всё, что выбилось наружу и, может быть, пробралось внутрь.

Я режу костлявые пальцы с изгрызенными под мясо ногтями и иссохшие руки. Я режу широкий рот, нижнюю губу, которая у неё так мерзко и гнусно выдаётся вперёд, того и гляди побежит слюна. Я не помню, чтобы у меня сильно выдавалась вперёд нижняя губа, но это уже не имеет значения — важно, что у меня, как и у неё, тоже есть нижняя губа, тоже две руки, две ноги, и главное, у меня тот же бессмысленный взгляд, и значит…

— Господи! — кричит мама, врываясь в ванную и включая свет. — Господи ты боже мой!

Я смотрю на свои руки, по которым стекает на белый кафель красная кровь, и не могу понять, что происходит. Я смотрю на них, и красное на белом кажется мне похожим на японский флаг (видишь, папа, я помню, как выглядит японский флаг!) Я смотрю на тонкие пряди на полу, похожие на змей, срубленных с головы Медузы Горгоны (видишь, папа, я…) и вижу, что они совсем не стали цвета парижской грязи, что это мне только показалось и что они такие же золотистые, как всегда, и мне кажется, что я победила и в то же время пережила страшное поражение, как будто разрушила стену и нашла за ней дверь, но эта дверь не ведёт никуда.

— Что у вас там? — на шум прибегает папа, охает и хватается за сердце.

— А то, что ты, идиот, раскладываешь везде свои… — начинает мама, но он бледнеет, и она бежит за валидолом, и прижимает папу к себе, и гладит по лысой голове, и плачет — не помню, когда я видела маму плачущей и видела ли когда-нибудь. Папа похлопывает её по спине и бормочет что-то ласковое, что-то призванное успокоить и меня, и её, призванное, но бессильное, и я хочу обнять их обоих, но не могу.

Г значит гендер

Юлька лежит на диване, вытянув коротенькие толстые ножки, и думает, что завтра скажет главврач, и главное, что завтра скажет мама и скажет ли что-нибудь. Вообще глупо этим заморачиваться — по большому счёту, конечно, следовало бы перестать заморачиваться тем, что скажет мама, ещё с тех пор, когда Юльке было десять, и она сказала такое… такое!

Хорошо, что теперь Юльке не десять, а пятнадцать. Это значит, уже почти шестнадцать, осталось потерпеть всего год, и можно будет эмансипироваться и устроиться на нормальную работу. В российском гражданском праве кто угодно шестнадцати лет может быть объявлен полностью дееспособным, если работает по трудовому договору, а с трудовым договором обещал помочь Михаил Петрович, а Михаил Петрович если обещал, значит, поможет.

А теперь вот вы представьте, что Юльке снова десять. По закону Юльку никуда не возьмут, а без закона ни один болван не станет платить чужому десятилетнему ребёнку. Своему ещё куда ни шло. У Юльки есть одноклассник Сенька, с десяти лет сам зарабатывающий на карманные расходы, но способ заработка несколько иной.

— Сенечка, вылезай из-за компьютера, — зовёт его сердобольная мамаша.

— А что мне за это будет? — басит, не вылезая, Сенечка, и сумма, выделяемая ему на карманные расходы, тут же возрастает.

Есть и другие источники дохода: Сенечка-надень-шапочку, Сенечка-скушай-яблочко, Сенечка-поздравь-бабушку… всего и не перечислить. Но если Юлька додумается попросить у своей матери гонорар за скушанное яблочко, та только покрутит пальцем у виска, а больше и ничего.

Весь июнь Юлькины собеседования сводятся к прогулкам по бульвару и высматриванию внушающих доверие дяденек или тётенек. Высмотрев, следует дёрнуть тётеньку или дяденьку за рукав или ещё что-нибудь выдающееся, округлить широко посаженные, яркого крыжовенного цвета глаза и умильно спросить:

— Дяденька (или тётенька), вам не надо посуду помыть?

У дяденек, как правило, для этой цели имеются тётеньки, а у тётенек — посудомоечные машины, а если ни того, ни другого не имеется, то Юлька всё равно представляется сомнительной заменой того и другого.

— Я ещё могу картошку почистить, — не унимается Юлька.

Гуманные дяденьки и тётеньки советуют Юльке лучше почистить уши. Чуть менее гуманные тётеньки и дяденьки предлагают начистить рыло. Изредка попадается кто-нибудь уж совсем гуманный-прегуманный и суёт Юльке в карман мятые пятьдесят рублей, но Юлька каждый раз мотает головой, а тётеньки и дяденьки крутят пальцем у виска, в точности как Юлькина мама. Они не понимают, что Юлька не попрошайка, не люмпен там какой-нибудь, а честный предприниматель, но когда Юльке десять, в благородство Юлькиного характера вообще никто не желает верить.

В середине июля Юльке каким-то чудом удаётся наконец устроиться выгульщиком собак. Точнее, одной собаки, здоровенной не вполне адекватной собаченции по имени Нора. Когда-то Нора была белой, но за две прогулки с Юлькой впитала все краски и запахи мира: мокрой травы, грязных луж, экскрементов своих собратьев. Юлька её за это не ругает, и Нора сразу проникается к Юльке симпатией.

Первые три дня всё идёт отлично: Юлька ходит кругами вокруг Норы, а та, свесив розовый язык, раскапывает останки голубя или отнимает у вороны кусок неведомого помоечного лакомства, и все счастливы. Но на четвёртый день Норе приходит в голову стянуть с верёвки чьи-то огромные сиреневые трусищи и зажевать раньше, чем Юлька успевает их отобрать — Юльке десять, Юлькины реакции ещё не слишком хорошо развиты.

Ну и, значится, Юльке сперва прилетает от владелицы трусищ, а вечером неминуемо прилетит от владелицы собаки, но сейчас важно даже не это. Важно то, что Юльке внезапно становится нехорошо. Голова кружится, тошнит, мутит, и накатывает такая слабость, что неинтересны даже вопли обеструсевшей дамы, хотя из них можно почерпнуть немало интересных выражений. В пятнадцать такое случается сплошь и рядом, но в десять Юлька ещё не очень в курсе, что будет в пятнадцать, и неожиданно плохое самочувствие может означать только, что Юльке передалась скарлатина или ещё какая-то скотина от лучшего друга Валерки Сомова, который точно вырастет наркоманом, так все говорят, даже учителя.

Следующие два дня Юлька лежит в постели и считает, сколько потеряет в деньгах. Сердобольная соседка тёть Зоя вымазала Юльку зелёнкой с ног до ушей. Маме некогда, мама на работе. Юлька знает — так много работать ей нужно только затем, чтобы поменьше видеть Юльку. Потому что если мама хотела бы заработать денег, то деньги были бы — а их нет.

В десять Юльку ещё не интересует Call of Duty и вполне устраивают старые штаны тёть Зоиного сына, особенно если потуже затянуть ремень. Но всё равно какие-никакие потребности у Юльки есть. Вот, например, квадрокоптер. В принципе, живут люди и без квадрокоптеров, но уж что это за жизнь — а выгулом неадекватных собак на квадрокоптер, даже самый бюджетный, не заработаешь. Поэтому детали нашлись на свалке, инструкция нашлась в интернете, руки не из задницы нашлись у того же самого тёть Зоиного сына, ну и вот. Конечно, не такой квадрокоптер, как у Валерки, но что вышло — то вышло, другого-то всё равно нет.

На подоконнике сидит мамина кукла, маленькая, фарфоровая, в розовом платье и с явными признаками идиотизма на лице. Юльке кажется, что вот именно её и не хватает квадрокоптеру, и квадрокоптер с пассажиром намного круче, чем без пассажира. Даже если это розовый пассажир-идиот.

Юльке десять. Юльке скучно. Юлька берёт пояс от халата и как можно старательнее приматывает куклу к квадрокоптеру. Запускает. Бумс!

Это, наверное, самый короткий в истории полёт. От квадрокоптера отлетает винт, но это ничего страшного, тёть Зоин сын починит. Гораздо хуже то, что от кукольного бедра откалывается довольно приличный кусок.

Юлька сажает куклу на место и пытается прикрыть платьем повреждённую ногу, но именно в этот момент в замке поворачивается ключ, и входит мама.

Потом она повторяет без конца, что Юлька — чучело баранье, и что зачем только надо было Юльку рожать, и что у всех её подруг дочки — такие лапочки, такие принцессочки — Юлька прекрасно понимает, что плачет она не из-за куклы и даже не из-за того, что ей позвонила возмущённая владелица собаки и, может быть, не менее возмущённая владелица трусищ. Она плачет из-за того, что Юльку рожать действительно не стоило, потому что Юлька при всём желании не может быть ни лапочкой, ни уж тем более принцессочкой.

Потому что трудно быть девочкой, если ты мальчик.

Д значит дисморфофобия

— Да поймите же вы, — Анна Викторовна понемногу начинает нервничать, но ей нужно сохранять самообладание, она ведь настоящий профессионал своего дела. — У вас от природы совершенно круглое лицо, — длинным тонким пальцем с заострённым ногтем она очерчивает в воздухе круг. — Можно даже сказать, идеально круглое. Круглое, как…

— Вообразите, это я знаю и без вас, — отвечает Ева так же сухо, так же холодно. Она ведь тоже профессионал своего дела, в котором самообладание даже необходимее. — Иначе, как вы и сами понимаете, мне не было бы необходимости обращаться в вашу клинику, — последнее слово она произносит чуть язвительнее, но это такой тонкий оттенок, что вряд ли тупая корова сможет его уловить.

— Мы сделали всё возможное, — говорит Анна Викторовна. — Мы удалили вам комки Биша…

— Не полностью, — перебивает Ева.

— Не полностью, — нимало не смущаясь, продолжает Анна Викторовна, — потому что мы не хотим получить излишнее западание щёк. К тому же мы опасались повредить лицевой нерв. Вы ведь не хотели бы, чтобы ваше лицо перекосило?

Конечно, думает Ева, у кого руки из задницы, тот опасается всего подряд. Но вслух она этого, конечно, не говорит. Она прекрасный специалист и, по возможности, тактичный человек.

— Так вот, — гнёт своё Анна Викторовна, — мы частично удалили вам комки Биша, мы сделали вам пластику подбородка, губ и щёк, липофилинг скул. Но проблема заключается в том, что у вас просто крупная, как бы вам объяснить… — Боже мой, она ещё думает, как объяснить Еве, которую, конечно, считает за тупую колхозницу, что и неудивительно с её-то рожей, — крупная, так сказать, черепная коробка и широко посаженные глаза, широкие скулы, широко развёрнутый угол челюсти… понимаете, при всём желании ваше лицо никак нельзя сделать овальным. Правда, существуют ещё операции по спиливанию лишней костной ткани, но они не проводятся в нашей клинике, и, насколько мне известно, вообще не проводятся в России.

— Прекрасно, — цедит сквозь зубы Ева.

— И потом, — Анна Викторовна набирает в грудь побольше воздуха, явно готовясь пороть совершеннейшую чушь — этот приём хорошо знаком Еве, не ошибается она и на этот раз, — и потом, этот риск неоправданно высок. Поверьте мне, с круглым лицом тоже можно выглядеть очень привлекательно. Посмотрите, например, на Лили Коул — она, кстати, чем-то похожа на вас, что не помешало ей…

— Хватит, — не выдерживает Ева, поднимается со стула, хлопает дверью и выходит из клиники. Конечно, она говорит «хватит» всё так же холодно и сухо, поднимается изящно и плавно, хлопает не так, что со стен сыплется штукатурка, а лишь чуть громче положенного. Да, уйти не попрощавшись — само по себе достаточно грубо, но Ева в любом случае не собирается туда возвращаться. Она с ненавистью вспоминает от природы изящное личико Анны Викторовны, её нежный овал лица и идеальные скулы, с ещё большей ненавистью — потраченную сумму. Она идёт по улице, пока не натыкается на магазин одежды, заходит туда и, ни с кем не здороваясь, ничего не взяв, втискивается в примерочную. Совсем юная продавщица что-то кричит ей в спину, но Ева сейчас не в состоянии разговаривать ещё и с продавщицей.

Ей противно то, что произошло, но ещё более противна собственная реакция. Не хватало ещё только плакать из-за внешности, как всё счастливое, сука, детство. В почти сорок это по меньшей мере неадекватно, это абсолютно ненормально, это…

Зеркало отражает пышное градуированное каре, крупные длинные серьги, брови с резким изгибом, очки-«кошки», смоки-айз, грамотно распредёлённые под скулами румяна — всё это должно помочь сгладить ширину лица, но, увы, не помогает — и совершенно потухший, совершенно ничего не выражающий взгляд. Вот оно что.

Как всегда говорила Маринка, недовольство собственной внешностью — лишь следствие недовольства жизнью в целом. Маринка, конечно, дура дурой, с горечью думает Ева, вспоминая единственную за всю жизнь подругу, — но кое в чём она была права. Когда Ева работала над своими проектами, ей было решительно всё равно, круглое у неё лицо, квадратное или обвисшее, как у бульдога. Ей просто скучно, поэтому она и зацикливается на всякой ерунде.

Но решиться на третий проект — сейчас, после того как она с трудом справилась с тем, что принесли ей первые два? И даже если бы она решилась — как действовать дальше, как подступиться?

Как пересилить страх снова всё запороть?

Маринка, может быть, могла бы дать ответ — но кому-нибудь другому, не Еве. Евин номер она просто заблокировала сразу после того, как случилось то, что случилось. Остаётся только ждать и страдать чёрт знает чем.

И тут звонит телефон. Ева запускает руку во внутренности дорогой дизайнерской сумки, с тоской думая, что с её рожей и сумка смотрится как на корове седло, и видит высвеченную на экране букву Ю. Фотографии нет, но она и без фотографии представляет себе лицо — широко посаженные глаза, широкие скулы, широко развёрнутый угол челюсти. Толстый нос, толстые губы, почти полное отсутствие подбородка. Всё то, от чего она избавилась за столько лет, и то, от чего избавиться так и не смогла, теперь прячется за этой ставшей ей ненавистной буквой Ю — она не смогла возненавидеть всё имя целиком, но не смогла и связать его с тем, кто скрывается по ту сторону экрана.

Меньше всего на свете Еве сейчас хочется разговаривать с Ю, и она сбрасывает звонок. Но телефон тут же звонит снова, и это уже странно: Ю звонит ей крайне редко, и в последние два года, кажется, не звонил вообще.

— Да, — сдавленно отвечает Ева.

— Привет, ма… мммм… милая, — гнусит трубка, и отвращение, сжавшее желудок Евы, становится настолько сильным, что она забывает об отвращении к себе.

— Кажется, у меня есть имя, — говорит она, — если ты забыл этот факт.

В прошлый их разговор он назвал её «дорогая», да ещё заявил, что при таких тратах на себя она вот именно что дорогая. Юморист, блин. Мамкин стендапер, бабкин стартапер.

— Да я просто это… ну… я просто поделиться хотел, — смущённо басит трубка. — Михал Петрович сказал, я это офигенно придумал. Прямо как у сестёр тен Бом.

— Твои познания в области порнофильмов, — сухо отвечает Ева, — меня совершенно не интересуют.

— Да каких порнофильмов, ма… Ева, ну ты чего, про сестёр тен Бом не знаешь? Сёстры тен Бом — это такие, ну, меценатки, как это ещё сказать. Михал Петрович говорит, они в войну евреев прятали, но дело не в этом. Он говорит, они после войны помогали пострадавшим от нацистов, построили такой типа приют, чтобы они в этом приюте цветы сажали, вот. А мы расчистим ту свалку всякого дерьма за нашей клиникой, и пусть сажают там. Трудотерапия, ну, ты же понимаешь.

— Я не понимаю, по какому праву ты присвоил себе клинику, — закипая ненавистью, шипит Ева, — и к тому же из твоего бессвязного рассказа не улавливаю, кто именно собирается сажать цветы за свалкой.

— Да ну ма… ну Ева, ну чо ж Михал Петрович-то сразу всё понял? Пациенты, конечно. Наши… то есть ваши пациенты будут сажать цветы. И поправляться.

— То есть, — очень медленно произносит Ева, — ты отвлекаешь от работы главного врача клиники, где я заведую отделением, забивая ему мозг своими идиотскими идеями о том, чтобы психически нездоровые люди сажали цветы за свалкой?

— Да ну ма… ну Е… ну ё….

— Если тебе настолько нечем заняться, — заключает Ева так же медленно, — постарайся по крайней мере не наносить ущерб работе клиники и моей карьере.

Трубка что-то растерянно хлюпает, но Ева уже сбрасывает звонок. Она даже голос на него не повысила. Она прекрасный специалист и тактичный человек. И, по сравнению с её собственной, вполне неплохая мать.

Е значит евгеника

В день, когда ей исполнилось восемнадцать, она проснулась в семь часов и сразу же рванула в паспортный стол — ещё ждать пришлось два часа, пока откроют. Сонная, в пергидрольных кудряшках паспортистка посмотрела на неё как на идиотку и сказала — слушайте, вам через два года так и так менять, потерпите уж два года, а? Ева в ответ тоже посмотрела на неё как на идиотку — этот взгляд она уже очень хорошо усвоила. Ещё два года ходить в Дуняшках, ещё чего не хватало.

Вместе с именем пришлось сменить и отчество, потому что Ева Федотовна смотрелось уже совсем анекдотично. Сначала ей не хотелось слишком уж радикальных перемен, и она готова была согласиться на одну только букву, Ева Фёдоровна, но так ей показалось ненамного лучше — что совой об пень, что пнём об сову. В общем, в топку это всё, пишите что-нибудь другое на Ф, да хоть Феликсовна, ну а чего, Феликс по крайней мере железный, а железность ей очень даже пригодится.

Ну а фамилию как? Фамилия у неё была Шпуева, что не рифмовали только лица, начисто лишённые поэтического таланта, и паспортистка, поначалу вялая, уже откровенно ржала; Ева психанула и сказала — знаете что, пусть ещё лучше рифмуется — и стала называться просто Шпуй. Ева Феликсовна Шпуй, студентка медфака.

Софья Сергеевна, как узнала, чуть со стула не свалилась, и Ева поняла, что в общем-то и Софья Сергеевна в неё не верила. Но это было неважно. Важно было только одно — что Ева верила в себя и в свой план.

Евины родители, идиоты, верили в Бога. Но что это за Бог, думала Ева, мог создать её родителей-идиотов? Бог, неспособный избавить человечество от явлений вырождения и наделить его исключительно полезными и выдающимися качествами, был, по мнению Евы, в разы никчёмнее паспортистки, способной переправить уродливое имя на нормальное.

Возможно ли с помощью хирургического вмешательства, специально подобранных лекарств и терапевтических процедур превратить человеческое существо с плохой наследственностью и зачаточным интеллектом в нечто большее, в homo superior?

Возможно ли победить наследственное слабоумие, психические отклонения, врождённую склонность к насилию?

Возможно ли в принципе поднять низшие существа до уровня, когда они смогут приносить пользу обществу?

Эти вопросы ставит в одном из своих замечательных романов современная писательница Дженнифер Макмахон. Ева, разумеется, никогда не слышала о Дженнифер Макмахон — последним художественным произведением для неё стал недочитанный Булгаков. Ответы на свои вопросы она предпочла искать эмпирическим путём. Ей нужно было, как хорошему скульптору, разобрать такое существо, убрать всё лишнее, а потом заново наполнить прежнее тело новым содержанием.

По ночам, корпея над всевозможными научными трактатами, над всеми доступными справочниками по селекции и евгенике, Ева разрабатывала свою уникальную методику, представлявшую собой сочетание лекарственной терапии, электрошока, гипноза, холодных ванн и сенсорной депривации. Методику, призванную полностью очистить сознание пациента от любых характерных свойств той личности, какой он раньше был — если он вообще был личностью.

Ева чудовищно уставала. Ева ненавидела химию. Но желание сотворить нечто уникальное было сильнее усталости и сильнее ненависти.

Единственным чувством, которое было ещё сильнее того и другого, стало чувство голода. Но тут тоже помогло обыкновенное, но всё-таки чудо — после семинара по гистологии, на котором Ева шлёпнулась в голодный обморок, ей предложила свою помощь сама королева курса Маринка Котова.

Маринка была красива, как ангел, и предприимчива, как чёрт. Если в три часа ночи вы внезапно вспоминали, что к завтрашней лабораторной нужны пыльца фей, моча единорога и кровь десяти девственниц не моложе семидесяти трёх лет, достаточно было позвонить Маринке. Маринка звонила Ленке, Ленка Таньке, Танька Петру Фомичу, и в семь часов утра всё необходимое предоставлялось вам в разнообразном ассортименте. Разумеется, при таком раскладе утруждать себя учёбой Маринке не приходилось — будущие медики чуть не дрались за право написать за неё реферат; денег хватало тоже, и скорее от желания обзавестись новыми связями, чем от необходимости зарабатывать на жизнь она устроилась на полставки провизором в аптеку возле института.

— Слушай, — сказала она Еве, когда та, пошатываясь, поднялась с пола и всем своим видом попыталась показать, что у неё всё в порядке и нечего тут суетиться, — я поговорю с Иваном Бенедиктовичем.

Так Ева устроилась в аптеку, совмещавшую в себе сразу два плюса: дела шли вяло, а деньги платились в срок. Ева спокойно читала свои бесконечные учебники, Маринка чатилась со своими обожателями, периодически заходил какой-нибудь малахольный, требовавший свечи от запора или мазь от геморроя, и Маринка рассыпалась в любезностях. Ой, да что вы смущаетесь, подумаешь, свечи, зато у вас подсвечник красивый. А уж если кто-то брал презервативы, их она вручала торжественно, как Нобелевскую премию, и, чуть скосив глаза, многозначительно шептала: приходите к нам ещё. Ева совала покупки, не глядя на покупателей, и вновь утыкалась в книгу. В аптеке, в кромешной темноте общежития, в очередях, в метро, в лифте, в дверных проёмах, отчаянно пытаясь не засыпать, накачиваясь дешёвым кофе и дешёвым же портвейном, Ева разрабатывала комбинацию амитала натрия, метрозола и диэтиламида лизергиновой кислоты, ту самую комбинацию, что должна была принести ей абсолютную победу.

Так прошли первые четыре курса.

Ж значит жизнестойкость

На этой неделе ни мама, ни папа не пришли меня навестить. Не приходили они и на прошлой. О том, чтобы ещё когда-нибудь забрать меня домой на выходные, и речи быть не может — это и чокнутой понятно. С другой стороны, теперь им не придётся заморачиваться с кошкой, думаю я. И хорошо — эти Чевтайкины те ещё упыри.

Я смотрю на свои руки в глубоких шрамах, уже понемногу начинающих затягиваться, и понимаю, что не могу винить никого, кроме себя. Впервые за столько времени мне выпал шанс, и я, конечно, тут же умудрилась его просрать.

Мне очень скучно. Мне чудовищно скучно. Позавчера выписали Лерку, единственную мою подругу, насколько, конечно, можно назвать подругами двух больных на голову тёток. Впрочем, Лерка не была такой уж больной на голову. Лерка с её пышными кудрями, бойкими цыганскими глазами и жизнерадостной болтовнёй была здесь гостьей из иного мира, из мира адекватных людей. Если, конечно, можно как-то определить границы адекватности. В принципе, если подумать, адекватных людей вообще нигде нет, есть лишь те, кто по каким-то причинам не попал в нашу клинику.

Лерку в клинику привёл муж, неприятный тип с бегающими глазками, которому она наотрез отказала в супружеской близости. Такому я бы тоже отказала, знаете ли. Но Лерка мотивировала свою позицию тем, что у неё в интимном месте растут зубы. Этот факт её совершенно не расстраивал и даже радовал, гораздо сильнее волновало другое — будучи воспитательницей в детском саду, она очень хорошо усвоила, что зубы нужно регулярно чистить, где бы они ни располагались. Как бы добыть где-нибудь щётку и в лоскуты изодрать слизистую — вот в чём состояла одна из главных её забот. Здрасьте, а у вас не будет щёточки? — пропела она, в первый же день усевшись ко мне на кровать. Я хотела сказать, что средства личной гигиены у каждого человека должны быть индивидуальными, но раз я ни с кем не говорю, то я и тут ничего и не сказала. Нету, да? — разочарованно пискнула Лерка и пошла в соседнюю палату, где ей удалось раздобыть желанный предмет — в общем, не повезло его законной обладательнице.

А мне повезло. Лерка была бойкой, жизнерадостной и совершенно неунывающей. Она без конца травила байки из жизни детсадовцев, и я хохотала бы над ними, если бы моё горло было способно издать хоть какой-то звук. Но оно неспособно, поэтому я смеялась внутри себя — в отсутствие Лерки и это было недосягаемой роскошью.

Лерку нимало не смущало отсутствие реакции с моей стороны. Она относилась ко мне, я лишь теперь поняла, как к здоровому человеку — проверка, которой не прошли даже мои почти идеальные родители.

И вот теперь Лерку выписали. Завотделением, противная мордатая бабища, внушила Лерке, что её тайные зубы по какой-то причине выпали. Пару дней Лерка беззлобно и забавно ругалась, что теперь не сможет вести ютуб-канал и придётся вернуться к своим спиногрызам, а потом сказала: ну, не жили богато, нехрен начинать, зато муж теперь будет счастлив, должен же кто-то быть счастлив? Пожалуй, это самая мудрая мысль, которую я узнала за последние годы.

Наша палата рассчитана на четырёх человек. Моя койка — у двери, опустевшая Леркина — рядом, напротив обитают Наталья Васильевна и Сонечка.

Наталья Васильевна — очень древняя, полуживая старушка, уверенная, что сейчас конец февраля пятьдесят третьего года и самая насущная проблема, заботящая страну — выживет или нет вождь народов. Наталье Васильевне очень хочется, чтобы он не выжил, поэтому она просыпается в пять-шесть утра и сразу же заводит свои мантры.

— Сдохни, подлюка! Сдохни, кровопивец! Сдохни, сучий сын! — начавшись весьма безобидно, к вечеру эти ругательства переходят в такие поражающие воображение четырёх-пятиэтажные конструкции, что я даже пожалела, что отдала завотделением тетрадку и теперь мне некуда их записывать. Насколько я могу судить на слух, Наталья Васильевна в своих комбинациях ни разу не повторилась. Интересно, думаю я, глядя в её выцветшие глаза, кем она была до всего этого.

Сонечка — совсем юная худенькая девушка с морковно-рыжими волосами и светло-зелёными глазами, белки которых — постоянно красные от слёз. Всё происходящее в мире вызывает у Сонечки острую жалость. Она уверена, что самим фактом своего существования причиняет миру острую боль.

— Кроватке больно, что я на ней лежу! — восклицает она утром, едва проснувшись, тут же выпрыгивает из кроватки, совершенно голая. Санитарка Роза натягивает на неё халатик. Сонечка вырывается и кричит: халатику больно, что его надевают! Роза делает Сонечке укол, и она чуть успокаивается, но потом больно становится чашечке, в которую наливают кипяток, тарелочке, в которую кладут пюрешку, и пюрешке, которую кладут в тарелочку, а уж каково приходится унитазику — об этом лучше вообще не думать. Сонечку часто навещает мама, такая же худенькая женщина с морковно-рыжими волосами и тоже постоянно заплаканным лицом. Она обнимает Сонечку и прижимает к себе, а та, всхлипывая, что-то шепчет ей на ухо. Интересно, думаю я, глядя в её вечно красные глаза, кем она могла бы стать, если бы не всё это.

Интересно, если бы я могла выдержать всё то, что выдержала, сохранив при этом внутренний баланс — кем стала бы я?

З значит зацикленность

Хотя в те выходные, что я провела дома, я по полной обделалась, кое-что хорошее и полезное я всё-таки совершила. Я утащила из тумбочки маленькое зеркальце. Если меня с ним застукают, его, конечно же, отберут, потому что нам запрещено пользоваться зеркалами, но я сделаю всё, чтобы меня не застукали. Чтобы пережитый приступ не повторился, я никогда больше не рискну рассматривать в зеркальце всё свое лицо целиком. Я рассматриваю глаз, бледно-голубой и лишённый всякого выражения, рассматриваю свой ободранный нос, искусанную нижнюю губу, вовсе не отвисшую, как мне тогда показалось, пытаюсь собрать из этих осколков своё лицо и думаю — а кто такая я?

Но, к сожалению, все эти мысли сливаются и переходят в одну, грызущую мой мозг. Мыслью, за которую меня, по всей видимости, и упрятали в эту клинику. Мне не даёт покоя Тварь.

Даже сейчас, когда я должна думать о себе, о том, как мне выбраться отсюда, кем я была и какой мне стать, я думаю о ней — о той, которая была никем и стала никем, но при этом в психиатрической клинике оказались мы, а не она.

Ладно, признаюсь честно — я утащила из родительской квартиры не только зеркальце. Хотя что значит утащила? Он сам мне её подарил, потому что сделал больше фото на студенческий билет, чем требовалось, и лишнюю отдал мне, а чтобы вышло уже совсем ретро, на обороте написал «Зайчатке от Сергея». Зайчатка — это он меня так прозвал, потому что я однажды сказала «зайчатки гуманизма» вместо «зачатки», я, честное слово, оговорилась, и только потом уже нашла в Интернете этот прикол. Но это я всё к тому, что раз написано «зайчатке», так, значит, фото предназначалось мне.

Совершенно стандартное фото, тридцать на сорок, чёрно-белое, но я всё равно вижу, что глаза у него серо-голубые, а волосы — тёмно-каштановые. Они с папой, наверное, назвали бы первый цвет серенити, а второй каким-нибудь махагоном или чёрт его знает; я не то что не помню всего этого, я правда помню, папа, даже несмотря на таблетки, я просто изначально в этом не слишком хорошо разбиралась. Таланта к рисованию во мне заложено ещё меньше, чем у той Машки, чья лошадь походила на свинью. Поэтому поначалу я завидовала тому, как ты радуешься успехам Сергея, и мучилась оттого, что моим успехам ты так не будешь радоваться никогда, а потом поняла, что я могу ведь добиться их в другой сфере, и не только не бросила музыкальную школу, но даже и перестала её прогуливать. И всё-таки моим поступлением ты, мне кажется, гордился меньше, чем Сергеем в тот день, когда увидел его фамилию в списке поступивших в Школу-студию МХАТ. Впрочем, тут же сказал ты, я и не сомневался, что он поступит. Ну да, корвалол ты пил, разумеется, просто для удовольствия.

Мой папа талантлив во всех жанрах, но по-настоящему гениален как художник-анималист. Животные удаются ему значительно лучше людей, потому что, говорит он, на человеческих лицах отражено множество пороков, а животные чисты, как ангелы, и в то же время каждое звериное лицо по-настоящему индивидуально. Есть объективно некрасивые человеческие лица, есть плохо сложенные фигуры — но каждое животное совершенно, и отец с упоением рисует животных.

Сергей пришёл к нему за год до поступления, потому что волновался. Нет, вот он-то как раз не сомневался, что поступит, но переживал из-за того, что будет потом. Он с детства мечтал о карьере театрального художника по костюмам, но не обычного, а по-настоящему выдающегося. Ему не давала покоя слава Васнецова, Билибина и Бакста. Каждую неделю он приносил отцу пухлые стопки эскизов, и, пока тот восхищался, сокрушённо качал головой. Ну, это не ново, говорил он, и вот это уже было у Коровина, а это красиво только на рисунке, а на сцене будет фу. Понемногу отец начинал раздражаться. Ну чего вы от меня-то хотите, молодой человек, говорил он, вы гений, а я простой звериный художник. Ваши звери говорят, отвечал Сергей, и я хочу, чтобы вы научили говорить моих.

Одной из его заветных фантазий стал балет «Машенька и три медведя». Но ведь медведи не вполне подходят для балета, осторожно заметила мама за ужином — поскольку Сергей постоянно задерживался допоздна, отец предлагал ему поужинать с нами, и бывали случаи, когда мы успевали даже дождаться маму. Глупости, в один голос воскликнули папа и Сергей. Это дурацкие стишки про мишку косолапого искажают наше представление о реальности. Ты знаешь, сказал папа, что белая медведица за девять дней проплыла почти семьсот километров в арктическом море Бофорта?

Хорошо, сказала мама, но вам не кажется, что сюжет несколько банален?