Бесплатный фрагмент - Персеиды

Персеиды

Каждый раз, когда шел дождь, в храме начинали службу.

Обритый монах в желтой мантии, совсем юный и безалаберный, который пару раз умудрился понести наказание за мелкое воровство на базаре, звонил в колокола, и звон их разносился над городом. Монахи считали, что где-то там, наверху, плакал божественный зверь и слезы его дождем проливались в наш мир.

— Иногда мне кажется, что они, — Окто указывал на очертания храма, проступающего сквозь туман и морось, — пытаются поднять настроение божественному зверю. Мудро, на мой взгляд.

— Мудрость состоит в том, чтобы не дать божественному зверю заплакать, — я терпеть не мог, когда звонили в колокола, голова раскалывалась, и от этой головной боли не спасало никакое обезболивающее. — Никак не бороться с последствиями.

— Хватит ворчать, — беззлобно отзывался Окто, хлопал меня по плечу и наверняка улыбался, это чувствовалось в голосе. — Зато мальчишке, дергающему за веревки, потеха.

Не слышать перезвон мы не могли.

Наша почти расселенная высотка стояла на холме напротив, и если с шумом оживленной трассы можно было смириться, как и с гомоном разношерстной толпы, саранчой снующей среди магазинов, базаров и дешевых забегаловок, то с колоколами сложились уже личные счеты. Конечно, закрадывалось подозрение, что монахам тоже не слишком нравилось любоваться слепыми глазницами высотки, в которых когда-то поблескивали стекла. Местные прозвали нашу обитель Умиральней, проведя нелестные параллели между плачевным состоянием фасада и последним пристанищем покойников, мол, туда только подыхать и ползти. Сходство с кладбищем дому придавали затейливые статуи по периметру территории. Окто о них заботился, обматывал шеи шарфами, прогонял птиц, убирал помет с каменных плеч, стряхивал с голов пожухлые листья и, кажется, даже вел беседы с безмолвными приятелями.

Умиральня трещала, разваливалась на куски, стонала ржавыми трубами, клокотала ржавой водой, шуршала крысами, лестницы обваливались, лифты больше не сновали вверх-вниз между этажами. В здравом уме сюда переехали бы только те, кому было что скрывать, или те, кому нечего терять. Старожилы не торопились покидать насиженное место, поскольку обменять жилье в Умиральне на что-то благопристойное стоило очень дорого.

Конечно, имелись и плюсы проживания в подобном месте.

Мне нравилось любоваться закатами из окна на восьмом этаже, Окто любил бродить по безхозным помещениям, подбирать дряхлые книжки и тащить в свою каморку с витражным цветком, через который лучи солнца проливались на скрипучий пол алым светом. Скопились у кованого изголовья кровати виниловые пластинки, нотные тетради, приютилась в углу скрипка с порванными струнами, сотни поблекших фотографий, кружевные салфетки, любовно вывязанные крючком и чьими-то заботливыми руками. Меня несколько умиляла привязанность к хламу, однако для Окто эти штуки хламом не являлись.

— Знаешь, — говорил он, прижимая к груди очередную фарфоровую куклу с треснутым личиком, — есть что-то такое в вещицах, чего нам очень не хватало за все время нашего существования.

Смешной, долговязый, в маске, полностью скрывающей лицо, расписанной красным и золотым, которую он не снимал даже в моей компании. Голос звучал приглушенно из-за нее, но я со временем приноровился и практически перестал переспрашивать, подобно глухому старику. Помимо маски носил он еще и странный костюм с длинными рукавами, похожий на монашескую мантию, только зеленого цвета, не желтого, и украшенную бусинами, расшитую бисером. Полы костюма волочились за Окто, словно шлейф, и иногда в прорехах древнего одеяния, мелькали когтистые пальцы чешуйчатых ног. Прятал товарищ и волосы, нахлобучивая на голову подобие пыльника, и в этом пыльнике что-то постоянно шевелилось. Возникало ощущение, будто волосы Окто были живыми, они возились там сами по себе, постоянно пытаясь прорваться наружу.

— И чего нам не хватало? — интересовался я, поправляя сползшие очки с зелеными стеклами.

— Дома. Настоящего, заполненного разными мелочами. В мелочах-то как раз и кроется отражение жильцов. Вот к тебе в квартиру зайдешь и сразу уйти хочется, совсем не кажется, что там вообще кто-то живет. Пусто и неуютно.

— И хорошо, не люблю гостей.

— Но я же твой частый гость, — смеялся товарищ.

— Ты не гость, ты часть Умиральни, поэтому для тебя все двери здесь открыты.

Окто не обижался, он знал, что я знал.

И я знал, что он знал.

Иногда я спрашивал как так получилось.

— Что получилось? — уточнял Окто.

— Оказаться здесь, в этом заброшенном месте.

— Ну, ты же сам как-то сюда добрался. Наши истории похожи, просто моя чуть длиннее.

— Разве? — я приподнимал брови.

Товарищ пожимал плечами и пыльник на голове приходил в движение.

С другими малочисленными старожилами общение у нас не складывалось, потому развлекали друг друга в очень узком кругу. Единственной, кто разбавляла серые будни ворчливого зануды и никогда неунывающего чудака в дурацком наряде, была соседка со второго этажа. Незрячая девушка, которая ослепла после перенесенной болезни, и в глазницах ее навсегда застыли два бельма. Кьяра частенько зазывала на чашечку кофе или чего покрепче и Окто бежал вниз, сломя голову, ведь дома у Кьяры именно как дома в его представлении. Везде расставлены милые сердцу статуэтки, бронзовые ли, гипсовые ли. Комнатные растения теснились на подоконниках, мягкие ковры выстилали холодные полы, зажигались благовония, варился густой суп, который предлагалось отведать из керамических пиал ручной работы.

И Кьяра была единственным созданием во всех мирах, перед которым Окто мог сбросить маску и пыльник. Даже мне не доверял так, как доверял соседке. Хотя, возможно, что за доверием скрывалось нечто иное, недоступное для моего понимания, и недосягаемое раньше для нелепого ряженого, прожившего большую часть жизни вдали от существ, которым он мог причинить вред. Прожившего большую части жизни вдали от существ, которые могли причинить вред ему.

По ночам Окто рыскал в запущенных садах, выискивая самые красивые цветы, чтобы принести их слепой девушке.

— Она же их все равно не увидит, — лениво зевал я при виде очередного простенького букета.

— Ну и что, — Окто ставил цветы в вазу, ворковал с ними и никак не мог дождаться утра, чтобы отнести их Кьяре. — Она поднесет свои руки к лепесткам, огладит стебли, потрогает листья, главное, чтобы не оказалось на стеблях шипов. Самого главного глазами не увидишь.

— Зорко одно лишь сердце, да? — мне нравилось дразнить товарища, и я бы все отдал за то, чтобы поглядеть на его выражение лица.

Или хотя бы убедиться в том, что лицо у него все-таки имелось.

— Иногда ты бываешь просто невыносим, — слышал легкую усмешку в ответ и настрой тут же улетучивался.

Как дразнить того, кто не поддавался на провокации?

— Спору нет, — вздыхал я.

— Завидуешь?

— Было бы чему. Тоже мне парочка. Дурачок с мешком на голове и слепая девица.

— Она красавица, — мечтательно говорил Окто.

Начинался дождь, монахи снова звонили в колокола и я уползал в свое жилище, чтобы попытаться свернуться клубком и избавиться от дикой мигрени. Окто спускался на второй этаж, робко стучался в дверь, преподносил цветы, получал благодарность и, возможно, что-то еще. Может, когда он снимал маску, соседка нежно целовала его в щеку, шептала на ухо о своих чувствах. И сердце Окто пело, подобно дивной птице в погожий летний день, устроившись на ветви омелы.

Мои будни были лишены восторженного ожидания и сбора цветов. По утрам я отправлялся на базар, покупал чего-нибудь пожевать или засиживался в одной из забегаловок, неоновыми огнями манящей к себе двадцать четыре часа, семь дней в неделю. Персонал забегаловки, радуясь постоянному посетителю, моментально накрывал на стол. Вертлявый мальчишка, ребенок хозяйских родителей, подливал чаю из чайничка, украшенного узорами и застывшими подтеками жира. Приносил печенья с предсказаниями, пытался любезно общаться на общем наречии, только выходило из рук вон плохо, но за попытки я обычно оставлял ему несколько купюр на покупку сладостей. Его родители радовались, кланялись и благодарили, добавляли приятный какой-нибудь приятный бонус к завтраку или обеду, вроде зажаренных куриных бедрышек в тягучем сладком соусе, или банку маринованного перца чили.

Затем я отправлялся по книжным лавкам, выискивая чего-нибудь эдакого для вечернего чтива. Владельцы лавок старались не поднимать на меня взор, правда, пока я был в очках, беда бы их не коснулась. Однако они все равно старались себя обезопасить, и я нисколько их в этом не винил. Сложно избавиться от примет, предубеждений, традиций, ритуалов, прочно укоренившихся в их головах, да я и не пытался.

В один из таких походов за свежей литературой, я наткнулся на потрепанную книгу комиксов о Медузе Горгоне, приволок его домой, и Окто, поджидавший меня на кухне, с интересом выхватил комикс из рук.

— Надо же, какие-то другие интерпретации мифа, — он задумчиво покопался в пыльнике на голове, вероятно, стараясь почесать в затылке.

— Сколько их всего? — спросил я, устраиваясь поудобнее у окна.

— Проще посчитать каких не бывало ни разу.

— И каких?

Окто замялся, заерзал на стуле.

— Ну, — буркнул он, — хотя бы той самой, настоящей.

— Любопытно послушать, — я хлопнул себя по коленке, резво встал и направился к плите, чтобы зажечь под чайником конфорку.

Товарищ неопределенно повел плечом.

— Что, рассказывать не хочешь? — шутливо уточнил я, чиркнув спичкой.

— Горгон было трое, — глухо пробормотал Окто. — Самая известная из всех — Медуза, самая известная, самая красивая. И самая смертная. Ну, то есть остальные являлись бессмертными. Наверное.

— Трое? — я оглянулся на него через плечо.

Товарищ, задрав рукав, водил длинным пальцем, покрытым блестящей зеленой чешуей по странице с изображением каменных изваяний в каком-то храме. Я ничего не сказал по поводу пальца, когтя на нем или чешуи, похожей на изящные пластинки изумруда.

— Старшая — могучая Сфено, средняя — госпожа соленого моря, Эвриала, и самая младшая — Медуза. Всех их изображали со змеями на голове и каждая могла обращать в камень одним лишь взглядом, — грустно бубнил Окто. — По легендам их обратили, после того, как Посейдон, возжелав младшую, овладел ею на холодном каменном полу храма Афины.

— А кто обратил? — поинтересовался я.

— Афина и обратила.

— Мудрая Афина? Верится с трудом. А почему всех трех? И вообще, что за глупости такие, почему надругался Посейдон, но наказание понес не он?

Окто замешкался.

— Всех трех — потому что сестры проявили сострадание к Медузе. И были прокляты за свое сочувствие. Но.

— Но?

Товарищ откинулся на спинку стула, тяжело вздохнул, словно произошедшее видел собственными глазами и на своей шкуре прочувствовал последствия.

— Афина не могла пойти против всемогущего родственника, с которым ей не повезло появиться в одном семействе. И она сделала то, что могла в этой ситуации. Дала им смертоносные глаза, змеиные волосы и мощные тела, чтобы никто и никогда больше не смог надругаться над ними, чтобы никто не мог вторгнуться в их жизни. Воины приходили за головами сестер, обещая царям и полководцам вернуться с диковинным трофеем для защиты от бедствий и нашествий врагов, ведь даже после смерти голова одной из Горгон могла бы обратить в камень, но сами воины превращались в молчаливые статуи.

Я выключил огонь под чайником, расставил чашки на столе. Мне точно было известно, что сестры все же были убиты и из крови появились другие чудовища, обращающие в камень.

Известно не понаслышке.

— Что стало с Медузой после надругательства? — спросил я.

Окто снова провел пальцем по изображению в книге.

— Она родила дитя.

Сердце мое ухнуло совой и на мгновение замерло.

— Тоже со змеями вместо волос, с телом, покрытым чешуей, со взглядом, обращающим в камень.

Товарищ поднял на меня голову и на мгновение показалось, что он сейчас снял бы маску.

— И, когда дитя окрепло, велела ему бежать, так далеко, насколько это вообще возможно. Чтобы не коснулись интриги и перипетии, чтобы прожить спокойно столько, сколько отмерено. По его следу, после гибели матери, шли персеиды, те, кто провозгласил себя последователями Персея, великого героя, убившего монстра.

— Персеиды — это же метеорный поток со стороны созвездия Персея, того, кто отсек голову Медузы, — присвистнул я.

— Именно. И так назвали себя охотники. Персею — созвездие, слава и почитатели, Медузе — судьба ужасного чудовища.

Я кинул в чашки по заварочному пакетику с подобием чая, налил кипятка.

— Надеюсь, дитя Медузы понимает кому можно доверять, а кому — нельзя, — пробормотал я, поправив очки на переносицы.

— Надеюсь, что понимает, — отозвался Окто.

— Большую дают награду тем, кто примкнет к персеидам и принесет голову ребенка Горгоны? — я оперся локтем на столешницу.

— Награда не в золоте, а в защите. Любой, кто получит голову, сможет уберечь себя от зла, над которым не властно другое оружие. Почему ты спрашиваешь?

— Любопытство не порок, как говорится.

Окто кивнул, вцепился в чашку, помолчал какое-то время.

— Что-нибудь еще занятного нашел в книжной лавке?

Я принес ему сказку о братьях, обращенных в лебедей, и их сестре, которая выткала крапивные рубашки для их спасения, и, когда чай закончился, Окто ушел в свою каморку, прихватив с собой книжку в потрепанном переплете. Я посидел немного на кухне, закурил, глядя на румяное яблоко закатного солнца, утонувшее за горизонтом. Бедная сестрица молчала долгие годы, собирала крапиву голыми руками, чтобы расколдовать тех, кто потерял человеческий облик, и даже глядя в лицо смертного приговора, вынесенного за колдовство, не теряла надежды. Хорошо, что доткать рубашки удалось, хорошо, что братья обрели утраченное, а сестрица в конце истории вышла замуж за короля.

Мне вспоминались каменные статуи, окружившие Умиральню, и шарфы, принесенные им моим соседом. Шарфы, конечно, не вернули бы им румянца и кровь не разогналась по венам, но стремление Окто обогреть тех, кто, вероятно, пришел по его голову, удивляло. Он жил в постоянном страхе, при этом не теряя того, чего преследователи были лишены. Даже глядя в лицо смертному приговору, он улыбался.

Я так не мог.

Сотни лет спасения собственного существования в тени рода человеческого превратили меня в сварливое и трусливое существо, которое в ответ на любое проявление сочувствия или толики привязанности, шипело, уползало в темный угол. Я скептически ухмылялся, едва завидев что-то, отдаленно похожее на симпатию. И трясся осенним листом на голой ветке кривого дерева, слыша издалека лязг меча, что занесут над моей головой. Иначе головы таких, как я, от тел не отделить. Чешуя поддавалась только острому лезвию, закаленному в огне и крови, вонзенному в определенной части мощной шеи.

Несмотря на то, что мне удавалось принимать разные облики, истинная форма угадывалась по глазам, в которых читалась вселенская усталость и обреченность. Столько веков осталось за спиной, но они все равно нагоняли перед ночным отдыхом, наваливаясь тяжким грузом, нежеланием просыпаться утром и играть по правилам не моего мира. Цвет глаз и вертикальные зрачки тоже давали подсказку о том, кто находился перед меченосцем, но обычно я оказывался быстрее и проворнее. Содержимое тела старело, угасало, стремилось закончиться, физическая оболочка крепла с каждым съеденным, жилы наливались силой, сердце грохотало, мышцы оставались эластичными и мощными. Они душили, ломали кости, смыкаясь тугими кольцами, и свет мерк, и тела хрустели, подобно тонкому льду на лужах после первых заморозков.

Если до этого никто не погибал от взгляда.

Местные считали божественным зверем именно меня, а не того, кого монахи пытались развеселить колокольным звоном. Кланялись и старались всячески угодить, и если не получить покровительства, то хотя бы остаться в живых.

Местные видели, как я сновал среди высокой травы, охотясь для пропитания на разную живность. Я тоже видел их. Но не трогал.

И все шло своим чередом.

Окто бежал к своей возлюбленной с цветами, я искал утешения в книжных страницах, лили дожди, раздавался звон со стороны храма.

Пока в один из дней я без предупреждения не зашел в гости к слепой соседке со второго этажа, ведь она так давно и весьма настойчиво приглашала зайти на чашечку чая.

Кьяра сидела за столом, посреди уютного убранства небольшой кухни, сложив ладони поверх толстой пачки новёхоньких купюр, а над телом Окто, почти обезглавленном и лишенном привычного одеяния, склонился незнакомый мужчина в темной мантии. Я сначала застыл в полумраке коридора, внимательно наблюдая и стараясь не издать ни звука, а когда голова с неприятным влажным звуком полностью отделилась, спросил:

— Зачем тебе она?

Девушка крупно вздрогнула, съежилась, торопливо спрятала деньги за пазухой. Мужчина же распрямился, держа голову за еще извивающихся змей. Стремительно угасающие глаза Окто посмотрели на меня в последний раз, а я впервые увидел лицо товарища без маски.

Испуганное, с приоткрытым ртом.

На лице застыло удивление, смешанное с непониманием и ужасом. Миловидные черты исказились, тело на полу пару раз трепыхнулось.

Я вздохнул, чувствуя, как внутри раскалялась обида и ярость, с сожалением обошел незнакомца, присел на корточки.

В руках Окто покоилась книга о лебедях.

Вероятно, он хотел почитать вслух Кьяре.

— Ты кто такой? — опомнился незнакомец, торопливо пытаясь спрятать голову в холщовый мешок.

— Зачем тебе голова? — повторил я вопрос, распрямляясь.

— Голова потомка Медузы способна обратить в камень любого, — ухмыльнулся мужчина, вытер лоб, покрытый испариной. — Мне она нужна для охоты на василиска.

— Василиска? — я приподнял правую бровь.

— Да, чудовища, которое родилось из пролитой крови Горгон. Змея со смертоносным запахом и взглядом.

— Давай проверим?

Я снял очки.

Тело мое удлинилось, ноги сплелись в тяжелый хвост, а верхняя часть тела поднялась к потолку, голова вытянулась, волосы исчезли, зато на черной чешуе, заменившей кожу, появилось белое пятно, похожее на царскую диадему. Кьяру отбросило в сторону, вместе с мебелью и всей кухонной утварью, которой восхищался Окто, мол, знаешь, все эти мелочи так придают тепла и дарят ощущение дома.

Едкий запах заполнил квартирку на втором этаже.

Местные верили, что василиски рождались из яиц птиц, питавшихся змеями. И чтобы полчища чудовищ не наводнили их размеренную жизнь в будущем, в прошлом они истребили абсолютно всех птиц, у гнезд которых обнаруживали мертвых гадюк.

Незнакомец зажал нос ладонью, отвернулся и выставил вперед руку с головой Окто.

Желтые глаза блеснули и тотчас потемнели.

— Пос-с-с-с-смотри! — прошипел я, обдав его смрадом из разверстой пасти.

Мужчина заплакал, словно маленький ребенок.

А спустя мгновение повернулся против своей воли.

Мой хвост безжалостно раздавил его каменную статую, и едва я вернулся к повседневному облику, то осторожно поднял голову Окто, обернул тканевой салфеткой, вынес из квартиры Кьяры, даже не проверив осталась ли жива она сама.

Следом вынес и тело товарища.

∞

Статуи безразлично взирали на надгробие неподалеку от Умиральни, рядом с заброшенными садами, где Окто собирал цветы для возлюбленной, и его собственная могила после весенних проливных дождей тоже расцвела белым и розовым. Теперь персеиды, замотанные в шарфы, навечно застывшие возле Умиральни, охраняли покой своей несостоявшейся добычи.

Окто, наверное, считал, что это он случайно превратил их камень. Однако им не повезло встретиться со мной. Возможно, они завладели бы головой товарища куда раньше, не нарвись персеиды на василиска.

На могиле я не плакал.

Плакать больно, потому что слезы мои едкие и обжигающие, начни я плакать — лишусь зрения. Да и плакать по кому-то, кто не являлся очень близким существом, не было смысла.

Но что-то все равно гнало меня в дождь из дома, когда раскалывалась голова от колокольного звона. Гнало к могиле соседа, существа, такого же, как я. Бессильного перед правилами нового мира, бессильного и одновременно могущественного, но не желавшего обращать свою силу даже против тех, кто его преследовал. Среди высоток и храмов нам не осталось места, как и другим созданиям, непохожим на людей, пугающими именно своей непохожестью.

Возможно, что для появления чего-то нового, старому необходимо умереть. Я бы не появился на свет, если бы все три Горгоны уцелели и не пролилась их кровь.

Может быть, пришел и мой черед, правда, внутри свербило нежелание смириться с участью загнанного зверя.

В последний мой визит к могиле, я возложил к надгробию очки с зелеными стеклами, как когда-то товарищ украшал изголовье своей кровати безделушками.

И если Окто выбрал смирение и бесконечное бегство, я выбрал дать отпор.

Другая сторона

Был я и волком, и оленем, и медведем, и княжной распутной, и монахиней молчаливой, и учителем грамматики, смотревшим на оболтусов средней школы сквозь очки с треснувшей линзой. Инфантой, прогуливающейся в пышном платье среди кипарисов, шутом, развлекающим придворных.

Страховым агентом, фельдшером на машине скорой помощи, поэтом, угасающим от чахотки, ребенком в полосатой пижаме за оградой из колючей проволоки.

Хитрым лисом, разорившим не один десяток курятников, и охотником, пустившим на воротники сотни лисов, разоривших не один десяток курятников. Художником, старательно выписавшим натюрморт с мертвой форелью, и мертвой форелью, попавшей в сети рыболовов.

Смиренной овцой, бредущей за пастухом, и пастухом, считающим стада, уходящие в ночную тьму без млечного пробора.

Всеми сразу, раз за разом, и каждым из них по отдельности. По отдельности — когда приходил срок уходить, всеми сразу — когда память угодливо подкидывала воспоминания, образы, намертво впечатанные в глаза. Один карий, другой голубой, как чистое небо у побережья, где я однажды родился рыбаком. Менялись декорации, прически, костюмы, пол, профессия или призвание, глаза оставались прежними.

По глазам и лицам я узнавал самого себя, если случалось так, что забредал в музеи, картинные галереи, разглядывал портреты, всматривался в фотохронику минувших лет. Я помнил и знал все, кроме одного: почему я застрял в этом бесконечном цикле перерождений? По чьей вине или по какому умыслу злой шутки путы не отпускали, а впивались только глубже, до самых костей, уносили в тихую темноту и тащили обратно на свет? В руки акушеров в ослепительно белый родильный зал или в комнатенку повитухи, где горело всего лишь несколько свечей, в заснеженный лес, где вокруг собралась остальная стая, или выплевывали в морскую пучину, где охотились серебристые сети судов и крохотных лодок.

Я любил всех своих родителей и тех, кто их заменял. Регенты, няни, строгие гувернеры, приемные семьи, или просто сердобольные люди, показавшие каким большим может быть человеческое сердце. Когда я погибал или умирал в детстве или беспечной юности, раньше тех, кто меня вырастил и воспитал, то иногда приходил на свою собственную могилу (если она имелась) или прогуливался мимо дома, в котором провел много или не много лет. Какие-то дома опустевали навсегда и скорбь пожирала его вместе с хозяевами, прорастая через семена горечи тяжелыми болезнями. Какие-то дома воскресали с зарождением новой жизни, полнились смехом и радостью с налетом тихой ностальгии по былым временам. У меня самого детей никогда не случалось, ни в одной из жизней. Боялся, что проклятие бесконечного перерождения настигнет ни в чем неповинных созданий.

Я видел своих возлюбленных, чьи головы посеребрила седина, а лица покрылись сеткой морщин, или видел их могилы, погребальные костры, гробницы, колумбарии с урнами, корил себя за невозможность последовать туда, куда уходили они. Видел друзей, доживших до старческого слабоумия, повесившихся от нищеты, отравленных ядами, заколотых кинжалами с золотыми рукоятями, сложивших головы на плахе, сгинувших от чумы, павших в битвах, в надежде попасть в чертог мертвых, чтобы каждый день сражаться, есть мясо вепря и пить сладкий мед. Их черты, их лица и личности застыли в скульптурах, на портретах, на фотографиях в учебниках истории. В памяти современников, в мемуарах современников, в легендах и балладах, в письмах, окропленных кровью и слезами, в татуировках и шрамах, в книгах, фильмах и сериалах.

∞

— Ты только взгляни на это, — ворчал Зази, черкая что-то в толстенной тетрадке с конспектами, — прожил несколько лет, даже толком не правил, а какую статью накатали! Теперь мне сидеть тут и возиться с конспектами…

Он яростно листал статью на каком-то сайте, прокручивая ползунок страницы.

Я перегнулся через его плечо, сощурился.

— Ну, сам мальчишка особой ценности не представлял, если опустить его происхождение. Болезненный, не шибко умный, капризный и требовательный. А вот гибель от рук наемников с целью развязать войну — уже дело куда более интересное.

Зази почесал кончик носа.

— Что-то еще? Ну, в дополнение?

Я мотнул головой, чуть улыбнувшись.

Зази снова погрузился в конспекты.

— Обманщик, — погрозил он мне указательным пальцем и покачав головой, — у меня записано, что пацан умер от гемофилии.

— Не обманщик. Провернуть подобное несложно, — я подтянул к себе бумажный стаканчик с кофе. — Подстроить гибель от незначительной травмы и даже не использовать оружие. Достаточно толкнуть.

— Так говоришь, словно ты либо был тем мальчишкой, либо одним из наемников, либо помогал скрыть факт умышленного нанесения телесных повреждений, — Зази шмыгнул, провернул в правом крыле носа серебристое колечко.

— Просто много читаю. Пожалуй, даже слишком много, — уклончиво ответил я.

Зази прилепил цветной стикер на исписанную вдоль и поперек страницу, потрепал свои темно-фиолетовые волосы, гнездившееся на голове невиданной нахохлившейся птицей. Торопливо закурил, снова шмыгнул, блаженно улыбнулся.

— Интриги, скандалы, перевороты. Потрясающе.

За панорамными окнами полыхал закат.

Кроваво-красный, как мякоть сицилийского апельсина, он тек по улицам, мощеным булыжником, брызжа на дома остатками знойного дневного солнца. К вечеру стало легче дышать, с моря потянуло прохладой, а песок на пляжах перестал быть орудием пыток. Можно сгрести в охапку все нужные книжки на столе, взять что-нибудь поесть, забежать домой за гобеленовым покрывалом и отправиться к волнам, дожидаться первых или последних звезд. Или засесть в кипарисовой роще, или прокатиться до кинотеатра под открытым небом, или на миниатюрный квартирник старшего брата Зази. Песни под гитару, чтение рассказов под тихий аккомпанемент цикад в саду, любоваться натянутыми под самым потолком гирляндами и треугольными флажками мандаринового цвета, тянуть ледяной сидр или пряное вино. До утра засидеться с философами местного разлива на кухне, или пить до потери памяти, или сидеть на крыльце, с зажатой между пальцами сигаретой, слушать ночь.

В этой жизни мне повезло наслаждаться ласковой неторопливостью, певучими водами Средиземного, вкушать лучшее вино в стране, где однажды я случился правителем, а теперь, спустя долгие годы, пожинал плоды каждого, кто успел случиться во дворце на холме. Дворец давно переделали в музей, поставили у входа в залы билетеров и экскурсоводов, никто в нем не жил, не гулял по саду, только туристы разглядывали с приоткрытыми ртами убранство, дивились призракам на картинах, фотографировали цветы, иногда поддаваясь искушению и срывая тайком алые розы. Чтобы потом засушить на память, переложить страницами книги, засыпать солью, возложить рядом с билетами на алтарь сувениров из поездок.

Мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне едва исполнилось четырнадцать, и я остался на попечении двоюродного дяди, музыканта из Берлина.

Дядя со стороны отца, высоченный детина с совершенно безумным взглядом параноика, обладатель низкого баса и сорок пятого размера ноги, не слишком обрадовался подобному повороту судьбы, но смирился и постарался создать очень комфортные условия существования для подростка, который его иногда пугал волной нахлынувших воспоминаний из прошлых жизней. Смирился и с ними, не потащил по врачам, просто запасался пакетиками с пряно пахнущей трухой, усаживался у камина и записывал, покуривая самокрутку. Записи затем превращались в лирику, переложенную на музыку, группа собирала полные залы, радуя фанатов творчества, или же лирика издавалась небольшими томиками. Расхватывали ее как горячие пирожки с прилавков книжных магазинов. Глаза почитателей загорались восторгом при виде физиономии дяди на обложке, и вспыхивали пуще прежнего, когда видели скудное пожелание счастья и размашистую подпись автора на первом форзаце. Конечно, подписи были отпечатаны заранее на бездушных станках в типографии, но кого это волновало, если настоящий автограф можно было отхватить на встречах в тех же самых книжных, которые устраивало издательство. Дядя на таких встречах расцветал и взгляд его смягчался, особенно если удавалось пофлиртовать со студентками, писавших целые курсовые по строчкам, родившимся у камина в полузабытье от той самой пряной трухи из пакетов под аккомпанемент моего голоса.

Затем дядя разонравился Берлин, где иностранцев было больше, чем собак, и он, продав все свое имущество, отправился налегке греть уставшие косточки в водах теплого моря и наблюдать за закатами, потягивая тинто де верано. Выкупил небольшой книжный магазин, где теперь я не только помогал с выбором чтива на вечер, но и помогал Зази с его учебой.

Зази — такая же залетная птица, рожденная в стране, которой больше не было на картах из-за раскола на два государства. Его старший брат трудился поваром в ресторанчике на первой береговой линии, Зази подрабатывал экскурсоводом, ибо пропитался насквозь теплым воздухом благосклонного побережья настолько, что жадно штудировал труды историков и искусствоведов, самостоятельно изучал узкие улочки городка, обласканные солнцем и соленым прибоем, зависал в барах и слушал байки старожилов, угощая их крепкими напитками. Красил волосы в темно-фиолетовый, цеплял в уши ювелирную бижутерию, ошивался на блошиных рынках, выискивая что-нибудь эдакое для своего гардероба и выспрашивал торговцев о легендах, мифах, правдивых занимательных фактах, чтобы разнообразить монотонные экскурсии колкими фразами.

— Вот здесь у нас рыбный магазин с вывеской, которую не меняли со дня обоснования первого хозяина в здании. Но мало кто знает, что здесь раньше располагался вполне прибыльный публичный дом, где работницы так туго затягивали корсеты, что могли потерять сознания во время оказания услуг. Впрочем, трещащие кости мало кого волновали, если узкая талия завлекала больше клиентов, — чирикал Зази, изящно ведя рукой в сторону обветшалого магазинчика, откуда доносился густой рыбный запах. — А если вы посмотрите направо, то увидите дерево, на котором повесился священник из-за неразделенной любви к одной из прихожанок собора. К слову, собор построили в эпоху расцвета торговли и мореплавания…

Зази вцепился в меня намертво, едва прощупав почву и смекнув, что готовиться к экскурсиям станет куда легче и интереснее. Я был не против снабжать его информацией, иногда даже составлял компанию на экскурсиях, стеснительно улыбаясь туристам, когда Зази представлял меня как своего компаньона. И все текло своим чередом, если бы дядя скоропостижно не скончался. Обильные возлияния оказали на печень и на организм в целом непоправимые последствия, возможно, помогло что-то еще, но я не стал вдаваться в подробности. Тяжелый диагноз обрушился на моего родственника могильной плитой и на свежем месте захоронения скоро взошли крохотные белые цветы, издалека напоминавшие перламутровые жемчужины, случайно разбросанные вблизи надгробия. С траурной фотографии на меня смотрело наиболее удачное фото, которое дядя сначала выбрал для своего лучшего сборника, а потом утвердил для посмертного портрета. В качестве эпитафии, потирая стремительно облысевшую голову, он выбрал лаконичную фразу.

«Не зря ты нашел меня»

Дядя посчитал, что это воодушевляло бы поклонников творчества, которые нашли отдушину в его лирике. Собственной семьей он не обзавелся и искренне полагал, что стал семьей для сотен тысяч человек, преданных близкими, снявших с шеи петлю и отложивших в сторону острое лезвие. Нам с дядей не довелось сблизиться очень сильно, тем не менее я держал его за руку до предсмертного вздоха, провожал в последний путь и регулярно приносил к могиле стаканчик тинто де верано, разговаривал с фотографией, выпивал и благодарил за кров и помощь сироте, оставшемуся без родителей.

Я надеялся, что дядя умирал счастливым. Он пересек дебри бурной и яркой молодости, наблюдал падение берлинской стены, болел за футбольный клуб «Унион», носил красно-желтый шарф с медведем, собирал значки и марки, расставлял на стеллажах дома свежие экземпляры своих сборников, страстно любил женщин и они любили его, самого похожего на медведя, огромного, пугающего, впадающего в спячку после тура выступлений по стране, переехал к морю, и наслаждался крепким кофе в забегаловке недалеко от дома. Зази тоже нередко приходил к надгробию дяди и благодарно выпивал за его покой в лучшем из миров, переслушивал дома кассеты и компакт-диски, внимая басу-баритону из колонок и радовался тому, что застал дядю в относительном здравии, а крепко напившись выражал благодарность и мне, за возможность знакомства с такой интересной личностью. Я вежливо кивал, боясь пропустить момент, когда веселая попойка превращалась в беготню до сортира, и думал, что, пожалуй, дядя из этой моей жизни определенно запомнится мне до самого конца. Если конец когда-нибудь настанет.

Не то чтобы я искал способы разорвать круг перерождений, но часто задавался вопросом: возможно ли это вообще? Больше, конечно, я спрашивал самого себя и учебники истории о тех, кто предположительно мог меня на такое обречь. Перерыл все упоминания о проклятиях и легендах, но ничего подходящего не смог подогнать под канву происходящего.

∞

После окончания очередного рабочего дня в книжном, я все же поддался искушению посидеть на крыльце у дома старшего брата Зази. Мы прихватили несколько банок ледяного сидра, его брат обещал приготовить ужин, чему я был несказанно рад. Ру готовил восхитительно, ломая стереотипы о поварах, которые в быту, в отрыве от своей профессиональной деятельности, питались тем, что под руку подвернется.

Воздух пьянил, стрекотал цикадами, волосы Зази плавно сливались по цвету с сумерками, под ногами бугрились еще теплые после дневного зноя булыжники. Дом братьев встретил нас оранжевыми фонариками сада, светляками, сновавшими между утомленными бутонами роз. За розами приглядывал сам Зази, вознося почтение почившей бабушке. Ее дом перешел братьям по наследству, и что за чудо они сотворили из полуразвалившегося жилища! Подлатали стены, выкрасили в молочно-белый, а рассохшиеся двери с тяжелыми бронзовыми ручками, все как одну, превратили в зеленые порталы. Веранда радовала витражными стеклами, над которыми покорпел Ру, а старый скрипучий паркет теперь именовался винтажным. Древний лак сняли, заменили совсем плачевные доски на новые, обработали маслом, и паркет не скрипел, а певуче откликался на каждый шаг.

Ру уже накрыл стол в саду, и дожидался нас, раскуривая трубку на раскладном стуле. Тощий, загорелый Зази, вертлявый и суетливый, не имел никакого сходства с братом, степенным и крепким мужчиной, закаленным работой в общепите и с бытейской мудростью принимавший проблемы, выбивавшие младшего из колеи. Там, где Зази рвал волосы на затылке, ерзал на стуле, переживая и тратя драгоценный запас нервов, Ру вздыхал, пожимал плечами, говорил, что справиться можно, только смерть преодолеть нельзя, все остальное решаемо. Когда проблему можно было решить деньгами, Ру вовсе улыбался и говорил:

— Это не проблема, а расходы.

В этом, наверное, я и Ру были похожи. За сотни сменившихся жизней, мне поднадоело нервничать, ведь смерть действительно непреодолима, с ней нельзя совладать, можно только отсрочить, прочие неприятности не стоили и выеденного яйца. Правда, Ру наслаждался отведенным ему временем, я же гадал кем воскресну дальше, надеясь, не переродиться зверем. Биться в силках или выть в капканах, трястись на бойне или спасаться от погони страшно. Наверное, мое отношение больше подходило именно под человеческие реалии.

На столе нас дожидалась паэлья с морепродуктами, блюдо с хамоном, обилие сыра и сладкое вино. Увидев сидр, Ру покачал головой, убрал банки в холодильник и вручил бокалы, мол, нет, сегодня мы наслаждаемся дарами виноделов. Мы с Зази не стали противиться, тем более, вечер обещал быть размеренным и долгим, как сам ритуал распития вина.

Ру рассказывал про свой день, раскладывая по тарелкам паэлью, Зази вещал о заметках, о неторопливом, сонном дне в книжном, который мы провели по большей части за болтовней. В жару, плавившую город, ни у кого не было желания высовываться из-под вентиляторов, магазин пустовал, только изредка показывались студенты, чтобы забрать заранее заказанные учебники.

Ни шатко, ни валко беседа подобралась к проклятию гессенской принцессы, которая мучилась в родах недобрых пять дней, и обрушила на семью русского императора несчастья. Мол, каждый, кто осмелится взять в жены хотя бы еще одну принцессу, умрет насильственной смертью. Я навострил уши, подался вперед. Зази нечасто заводил речь про подобные байки, но сейчас верх брало вино.

— Расскажи подробнее, — попросил я, опираясь локтями на шершавую столешницу.

— Проклятие Вильгельмины, — заговорщицким шепотом произнес Зази и залпом осушил остатки вина в бокале. — При рождении она была Августой Вильгельминой Луизой, но при крещении, которого требовал брак с наследником престола, стала Натальей Алексеевной. Супружеская жизнь продлилась недолго, ей было всего двадцать, когда она скончалась, рожая мертвого сына.

— Ого, — Ру тоже заинтересовался, хотя, по правде говоря, его не всегда занимали такие истории. — И чего?

— Вильгельмина была невесткой Екатерины Второй, и если сначала императрица посчитала ее милой и доброй девушкой, то затем разочаровалась, подметив вспыльчивость и своеволие, — продолжал Зази.

Мне показалось довольно забавным то, что сидя в саду, мы разговаривали про дворцовые интриги далекой страны.

— Говорили, что императрица отравила невестку перед родами, и подговорила акушерку, чтобы Вильгельмине не помогали. Якобы Екатерина обнаружила любовную переписку, изобличающую измену Вильгельмины, боялась переворота, ведь, помимо измены, в письмах обнаружились вещи похлеще, — Зази нанизал на вилку зажаренную креветку, отправил ее в рот. — Говорили, что у Вильгельмины имелась травма позвоночника, усугубленная ношением корсета. Горячка длилась пять дней, ребенок умер, застряв в родовых путях. Начал гнить.

Ру сморщился, затем сочувственно вздохнул, поднял бокал.

— За несчастную девушку.

Это не было иронией или сарказмом, он действительно загрустил, услышав о такой ужасной гибели чужестранки, которая рожала наследника, окруженная равнодушием и давясь беспомощностью.

— Есть версия, что Вильгельмина сказала, мол, с гибели ребенка все началось, ею все и закончится. И каждый ребенок императорской семьи погибал в тисках насильственной смерти, — Зази почесал нос.

Я завороженно смотрел на светляка, кружившего у входа в дом.

— Грустно, — подытожил Ру.

Зази вторил кивком.

— А ты не слышал о проклятиях перерождения? — пробормотал я, переведя взгляд на товарищей. — Тут у нас месть за свою оборвавшуюся жизнь и жизнь мертвого дитя, а нет ли чего похожего, только с реинкарнацией?

Зази наморщил лоб, пытаясь вспомнить. Я замер, боясь спугнуть роившиеся мысли в его голове.

— Похоже на Колесо Сансары, когда человек, умирая, играл в лотерею. Можно переродиться в собаку, а можно — в жреца храма.

Про это я тоже знал, конечно же.

Чтобы заслужить хорошую реинкарнацию, необходимо вести правильный образ жизни, двигаясь по иерархическим ступеням. Если карма твоя чиста, то в следующей жизни можно было шагнуть выше по лестнице. Вверх до самой Нирваны, когда Колесо заканчивало вращаться и ты освобождался от бесконечного цикла, уходил в небытие. Ведь жизнь на земле не радовала, цвела страданиями и унижением, была тяжелой и очень часто не отличалась справедливостью. И если не разорвать круг, то можно задержаться в череде страданий на целую вечность. В нынешние времена реинкарнация не воспринималась чем-то дурным, не воспринималась наказанием за запятнанную карму. Люди писали и читали книги про вечную жизнь, плавно перетекающую из одного тела в другое, снимали фильмы и мечтали не покидать своих близких, а найти их в новом воплощении, чтобы хотя бы еще раз взглянуть в родные глаза.

— Или еще похоже на Уробороса. Змея, кусающего собственный хвост, — подал голос Ру.

— У всех свои трактовки символа, — парировал Зази, наливая еще вина.

Ру отлучился, чтобы принести вторую бутылку.

— А откуда такой интерес к проклятиям? — Зази посмотрел на меня затуманенным взором.

Я замялся.

Рассказать или нет?

Скорее всего, он сочтет меня сумасшедшим, однако дядя ведь не счел.

— Читал тут книгу, — начал я издалека. — Там человек постоянно перерождался, то волком, то монахиней станет. То лисом, то испанской инфантой, как из сказки про карлика и бессердечную девочку.

Зази слушал, губы его растягивались в улыбке.

— И человек задавался вопросом: почему? — продолжал я, невольно улыбаясь в ответ. — Есть ли вообще какой-то смысл во всем, что с ним приключалось?

— А кем он еще был?

— Много кем. Ну, рыбаком, учителем грамматики…

— А что в итоге? — полюбопытствовал Зази. — Он нашел ответ на вопрос?

Я повел плечом.

— Открытый финал.

Зази откинулся на спинку стула, поджал губы.

— Я бы не оставлял открытого финала.

Я приподнял брови в немом вопросе.

— Было бы здорово, если ему растолкуют, что у каждой его жизни имелся определенный смысл. Например…

Он задрал голову к небу.

— Помнишь, ты был монахиней? Ты приютил сироту и сирота стал великом художником, просто потому что ты тогда, будучи морщинистой дамой с крестом на груди, не пожалел сытной похлебки и куска хлеба с сыром. Помнишь, ты был рыбаком? Ты вытащил из воды тонущую собаку, и она смогла спасти от нападения волков домик на отшибе, домик, где проживал немощный старик, цепляющийся за жизнь. А помнишь, ты был учителем грамматики? Ты помог девочке из бедной семьи, не говорившей на языке твоей страны, и она смогла получить образование и найти достойную работу.

Зази смолк, рассматривая звезды, а я рассматривал Зази, оглушенный его словами. С такой точки я никогда и не смотрел на прожитые годы. В сердце затеплилась надежда, мол, вдруг так и случилось? Сам того не зная, я помогал тем, кто больше всего нуждался в помощи. Были и сироты, и дети из бедных семей, были нищие, которым я не пожалел куска хлеба с сыром. Я воспрял духом, ровно до того момента, пока Ру, успевший вернуться и тоже внимавший словам брата, не заговорил.

— Что, если не было никакого смысла? — он откупорил бутылку. — Что, если этот человек однажды оказался хрупкой девушкой, которую в подворотне растерзали собаки? Или той же Вильгельминой, мучившейся в родах и осознававшей близкую кончину?

Зази нахмурился.

— Что, если это был ребенок, сунувший голову в осиное гнездо? — продолжил Ру. — Никакого смысла нет и не предвиделось, просто нелепая случайность и страшное стечение обстоятельств?

И Зази вдруг просиял, щелкнул пальцами.

— Другая концовка!

— Ну-ка, — Ру склонил голову набок.

— Жила-была женщина, и она настолько любила своего еще будущего ребенка, что когда он родился мертвым, женщина одновременно и благословила, и прокляла его. Прошептала в горячечном бреду, мол, будешь ты жить вечно, раз не успел прожить эту жизнь, возвращаться, чтобы наверстать упущенное. Не важно…

И тут я похолодел.

Ру тихо усмехнулся.

— …волком ли, медведем ли. Княжной распутной или пастухом, оберегающим стада, считающим головы овец, перед тем, как загнать их в хлев.

По позвоночнику пробежали мурашки, а Зази продолжал:

— Народившимся в безлунной ночи ягненком, или жрецом, занесшим над этим ягненком ритуальный кинжал. Из раза в раз воскресать, лениво провожать взглядами паяцев, восседая на троне, или трясти бубенчиками на колпаке, пытаясь развеселить царевну-несмеяну. Женщина умерла, но шепот ее взвился до самых небес или был услышан тем, кто бродил во мраке веков — не так важно кем именно он был услышан. Ребенок вернулся и будет ему дар или проклятие перерождения, воздав сполна за ту ночь, когда тугая пуповина не дала сделать первый вздох.

Зази неотрывно смотрел на меня, Ру смотрел на меня, цикады утихли, замерли светляки, время словно замедлило ход, а я сидел, будто громом пораженный, перемалывая в голове услышанное.

— Каковы ваши настоящие имена? — слабо шевеля губами произнес я.

Глаза их на мгновение сверкнули.

У Зази алым, у Ру белым.

— Очень длинные, если по паспортам, — наваждение схлынуло и Зази подмигнул, почесав в затылке. — И не очень-то применимые в быту.

Я молча кивнул.

Мы доели паэлью, переключившись на обсуждение новой экскурсии по кладбищам, которую готовил Зази. Он рассказывал о кошках на могилах, о том, что люди верили, будто кошками между надгробий сновали души умерших. Планировал рассказывать про дома с привидениями, показать заброшенный мортуарий и отвести к причалу, где вылавливали утопленников.

∞

В квартирку над книжным магазином, которую купил на деньги, вырученные от продажи дома дяди, я брел на ватных ногах. Вино, несомненно, сыграло свою роль, разморив тело и наполнив его негой, только вот в голове стучал молот, ударяясь о наковальню засевшей в глубине дурной мысли. Городок спал, готовясь встречать новый знойный день, где-то там шуршало море, волнами и белой пеной облизывая золотой песок побережья.

Мысль не покинула меня ни когда я чистил зубы, глядясь в круглое зеркало над умывальником, ни когда я лег на прохладные простыни. Молот ударял с новой силой, едва я вспоминал лица братьев, вперивших в меня страшные глаза. Вдруг сказанное Зази — правда? И каким-то образом я отужинал с тем, кто бродил во мраке веков, и с тем, кто блуждал с ветрами у небес.

Век я не сомкнул до самого утра, продолжая ворочаться и глядеть на ветви деревьев за окном.

Вспомнилась эпитафия дяди.

«Не зря ты нашел меня»

Едва на горизонте забрезжил рассвет, я наспех умылся, оделся и пошел к кладбищу, нашел нужное надгробие, присел на корточки, глядя, как лучи солнца подбирались все ближе к холодному камню.

— Привет, Матиас, — кивнул я фотографии. — Ты знаешь, интересная вещь со мной случилась.

— И случится еще много раз.

Я обернулся на голос за спиной и увидел Зази, одарившего меня улыбкой.

— Знаю, что много вопросов, — Зази подошел поближе, погладил надгробие, тоже поздоровался с дядей.

Я закусил нижнюю губу.

Все мои раздумья рассыпались прахом, когда я вспомнил про женщину, любившую своего мертвого ребенка так сильно, что она пожелала ему возвращаться вновь и вновь.

— Вы так развлекаетесь? Ну, ты играешь в экскурсовода, а Ру — в повара, — тихо молвил я.

Зази достал сигареты, одну положил возле могилы, вторую поджег зажигалкой, затянулся.

— Вообще да, это довольно весело, — Зази сел на траву, поджил под себя ноги, провел пальцами по белым цветам. — Хочу просто кое-что тебе сообщить.

— Весь внимание.

— Смысл действительно был, Ру не совсем прав. Ему, утомленному молитвами, просьбами о попутных ветрах, кажется, что как бы он ни старался, люди испортят все, к чему прикасаются. А мне, научившему людей защищаться, ковать доспехи и щиты, кажется, что ничего не потеряно, люди хрупки и уязвимы. Такой вот парадокс.

Я нахмурился.

— Не мы услышали просьбу, и не мы осуществили последнее желание роженицы, — Зази стряхнул пепел себе в ладонь, чтобы не осквернять кладбищенскую землю, и пепел тотчас исчез. — Но будь я на месте того, кто это сделал, поступил бы точно так же.

— А смысл-то в чем? — я пододвинулся к Зази поближе.

— Щелкнуть смерть по носу, — он хохотнул, а затем кашлянул, увидев мое выражение лица.

— Смысл в том, что все не напрасно. Будь ты рыбаком или учителем грамматики. Крестьянкой, возделывающей поля риса, или дворянином, пирующим после удачной охоты. Рыбой, застрявшей в сети, или медведем, вспоровшим живот браконьеру. Ничто не напрасно, никто не напрасен.

Я сдвинул брови к переносице.

— Какой мне прок от всего этого? Я застрял в бесконечном круге, меняя роли, одну за другой. Мне, мертвому ребенку с пуповиной на шее, какой прок? Зачем учить ненапрасности любой жизни одного человека, попавшему под прицел?

— Не тебя учат. А ты учишь. Ты учишь, взирая на туристов с полотен, с фотографий. Ты учишь, говоря голосами ученых. Ты всегда старался прожить жизни так, чтобы было не стыдно, чтобы разорвать круг, полагаясь на хорошие поступки. Ты никогда не становился убийцей, насильником, вором или лгуном. Ты подавал милостыню, думая, что бродяга купит поесть. Ты врачевал тела или души. Даже сейчас, когда просто стоишь за кассой книжного магазина. Ты добр к каждому покупателю, и их сердца поют от мимолетной улыбки, которая помогает сделать паршивый день куда лучше. Матиас писал вдохновляющие тексты, потому что ты ему рассказывал о своих приключениях и долгом путешествии сквозь океан времени. Не зря ты нашел его и не зря нашел всех остальных.

Я молчал.

— Твоя мать преподнесла людям огромный подарок, хотя ты считаешь это проклятием, — Зази похлопал меня по плечу.

— Я устал, — вздохнул я. — Только и всего. Я помню всех и вся, но как же хочется простой передышки.

— Ты — память веков, память эпох, сгинувших царств и разросшихся городов, — просто сказал Зази. — Я и Ру тоже хотели передышки, потому играем в повара и экскурсовода. Играй и ты.

— Есть ли какая-то возможность остановить цикл? — спросил я.

Зази покачал головой.

Я прикрыл глаза, откинул голову назад, подставив лицо солнечному свету.

— Я не пытаюсь тебя пристыдить, мол, даровано, а не ценишь. Кто я такой, чтобы сыпать наставлениями, — я слышал, как Зази встал, его тень заслонила солнце.

— Я пытаюсь показать другую сторону, изменишь свое мнение или нет — только твое дело. Но мне бы хотелось немного облегчить тяготы терзаний. Загляни в закулисье театральной постановки. То, что происходит на сцене, сверкнет и потухнет, как человеческая жизнь — она лишь миг, сорвавшаяся звезда с небосклона. Придут другие, неразумные, неловкие, неуклюжие. И ты подставишь свое плечо, когда они споткнутся. Ты накормишь их, умирая в капкане. Всколыхнешь волну возмущения, пав от руки живодера. Защитишь других павших или падших, как угодно.

Я приоткрыл глаза и на секунду мне показалось, что за спиной Зази мелькнули оборванные крылья. Открыл глаза полностью и увидел привычного мне паренька, проводящего дни в книжном магазине и штудирующего книги по истории.

— Не изводи себя, — Зази спрятал в карман зажигалку. — Просто будь рядом там, где никто другой не сможет. Не страшись любви и дружбы, опасаясь потерять близких. Не страшись ничего, все уже случилось.

Он протянул мне руку, я ухватился за нее, встал с травы.

— Я бы хотел увидеть свою мать, — пробормотал я.

Зази покачал головой.

— О ней нет упоминания в истории, нет портретов и тем более нет снимков. Но кое-что, думаю, тебя утешит.

Мы направились к магазину.

Связка ключей задорно бренчала в кармане, город ожил, согнав с себя остатки сна. Закусочные выставляли грифельные доски с ценами, начерканными цветными мелками, тянулся запах кофе, свежей выпечки.

У витрины книжного мы остановились и Зази попросил вглядеться в отражение.

— Не понимаю, — я полез за ключами.

— Карий и голубой, — Зази положил мне руку на плечо. — Ты смотришь с каждого полотна ее глазами.

Я почувствовал, как горлу подступал комок.

Через силу улыбнулся отражению и оно улыбнулось в ответ.

Бабочка на носу лисицы

Ее привезли тайком из Поднебесной, под покровом ночи и сорвали холстину только перед открытием галереи в первый вторник октября, дождливого и промозглого, мерзкого, совсем не золотого, больше похожего на скабрезные байки душного соседа из квартиры напротив, от которого постоянно несло прогорклым маслом, запахом немытого тела и гнилых зубов.

«Бабочка на носу лисицы» выставлялась впервые за всю историю своего существования. Не потому что, что она того не стоила раньше и только теперь в ней разглядели нечто удивительное.

Нет, нет, все не так.

О существовании фотополотна знал ограниченный круг людей и они очень старались сделать так, чтобы оно никогда не увидело свет.

К сожалению, или, к счастью, обстоятельства сложились так, что последний человек, которому принадлежала данная работа, вскрылся в собственной ванной, предусмотрительно заперевшись изнутри, чтобы ни в коем случае ему не оказали помощь и чтобы ни в коем случае не передумать. Так, по крайней мере, звучала официальная версия произошедшего.

К сожалению: оборвалась жизнь.

Не нам судить о поступках того или иного индивида со своей колокольни, замечая или не замечая соринки и бревна в глазах, чужих или собственных. Жизнь ценна как минимум тем, что смерть неотвратима и после нее не пока осуществился ни один из сценариев, обещанных той или иной культурой.

Наверное, ценна.

К счастью: каждый желторотый мальчуган или девочка в длинных полосатых гольфах могли после школы купить по билету, на бегу проглотить жирный хот-дог (ими торговали на углу галереи, не слишком заботясь о соблюдении санитарных норм), и восхищенно выдохнуть, застыв перед фотополотном.

Лисица ласково смотрела из темноты зелени, чуть прищуривая глаза, и расплываясь в блаженной полуулыбке от легкого, почти невесомого прикосновения лапок бабочки, решившей передохнуть на ее носу. И это мгновение застыло вне времени, вне всех забот, забивающих головы, вне рутины повседневности, пожирающей отведенное на бренной земле время.

Застыла лисица, застыла бабочка, застыл тенистый, прохладный лес вокруг них, застыли сварливые смотрители на стульях у входа в зал. Застыла школьная экскурсия, застыл высокий молодящийся гид с проплешинами на макушке. Застыла сопровождающая учительница, девушка с пышной копной волос, точно Венера, рожденная из пены морской и раковины ребристой сердцевидки.

В следующий миг бабочка должна была взмахнуть крыльями и полететь дальше.

Но не полетела.

— Поговаривают, что каждый владелец полотна покончил с собой, — протянула мне брошюру Ула.

Я мельком взглянул на схему всех залов галереи.

— Но обнародовали «Лисицу» только сейчас, — лениво отозвался я, совершенно убитый отвратительным офисным вторником.

Вторники хуже понедельников по моему скромному мнению, ведь в понедельник заказчики только отходят от выходных и толком не понимают как жить неделю, а ко вторнику понимают, что их заказы еще не привезли (и, скорее всего, не привезут) и неделя становилась сразу хуже, моментально рушились планы, они начинали звонить таким, как я, обрушивать гнев и толику личных проблем, немного повизгивая на той стороне трубки. Руководство галереи тоже внесло толику неприятностей, поскольку именно моя компания занималась доставкой полотна.

— Супруга была наслышана о проклятии и решила избавиться от Дамоклова меча до того, как он рухнет на ее голову, — Ула медленно перекатывала во рту жвачку, любуясь крыльями бабочки. — А жители Поднебесной довольно суеверные люди.

— В чем заключается проклятие?

Глаза Улы заблестели и она, поправив длинную юбку, смахнув с нее пару рыже-белых волосков, заговорщицки прошептала:

— На самом деле лисице чертовски больно.

Я воззрился на полотно.

— Она застряла в капкане и фотограф, который сделал снимок, дожидался нужного момента. Он не помог животному, а когда бабочка соизволила приземлиться на нос, то быстро щелкнул затвором и оставил лисицу погибать.

Мне стало не по себе.

— Фотограф мучился угрызениями совести и застрелился аккурат после званого ужина, когда его товарищ, оценщик, сообщил, что за такую красоту можно выручить крупную сумму, — Ула надула пузырь из жвачки и лопнула его.

— Откуда такие познания? — поинтересовался я, стыдливо отведя взгляд от морды лисицы.

— Мама рассказывала, — нараспев произнесла Ула.

— Здорово, — повел плечом я. — Теперь все мы прокляты?

Ула покачала головой.

— О нет, проклятие распространяется лишь на тех, кто скрывает страшные тайны, такие страшные, что из-за них могут пострадать невинные создания. Да и переходила она из рук в руки, по локоть окрашенные кровью.

Я сделал пару шагов назад, украдкой посмотрел на янтарные глаза лисицы, стиснул челюсти.

— Есть хочешь? День выдался просто сумасшедший, а я забыл обед дома.

Ула кивнула, ухватила меня под локоть, защебетала о предстоящей командировке, повела к выходу из галереи, прямо под проливной дождь. Я едва поспевал за ней, слегка прихрамывая на левую ногу.

Мы раскрыли зонтики, перешли дорогу, остерегаясь нерадивых водителей, пересекли несколько кварталов и заняли столик в забегаловке, где пренебрегали предостережениями санэпидемстанции, однако подавали лучшие в городе сэндвичи с тунцом и жареным сыром.

Поверхность столика казалась омерзительно липкой, как стылая кровь, потому я достал влажные салфетки, протер столешницу несколько раз, расставил в стройный ряд перечницу, солонку, контейнер с зубочистками, сахарницу и соусницу.

Официантка, высокая дама в годах, обслюнявила карандаш, чиркнула в потрепанном блокноте заметки по нашему заказу, предложила скрасить ожидание двумя чашками кофе.

— Погода дрянь, — сморщила аккуратный носик Ула, мрачно наблюдая за потоками воды, струившихся по высоченным окнам.

Ула появилась в моей жизни относительно недавно.

Она прибыла в страну по рабочей визе, чтобы курировать некоторые процессы в компании, расположившейся на четвертом этаже. По воле случая мы разговорились у кофейного автомата на втором. Миниатюрная девушка яростно ругалась на иностранном языке, требуя у бездушной машины сдачу. Но автомат заело, кофе-то он выдал, а деньги зажал.

Я навострил уши, подошел поближе и спросил про язык, в шутку попросил научить отборным ругательствам, если это возможно. Ула расцвела, расплылась в улыбке, рассказала, что прибыла из Поднебесной, собственно, и сетовала на жизнь именно на языке родной страны. Язык, впрочем, был мне хорошо знаком, отчасти поэтому мы и сдружились. Правда, мои черты лица сильно отличались от ее ярко выраженного этнического наследия.

Конечно же, Ула — не ее настоящее имя, она лишь удобно сократила его для новых коллег и прочих знакомых, чтобы никто не утруждался пытаться произнести настоящее неправильно.

— Интересно было бы попробовать, — задумчиво протянул я тогда, почесав подбородок.

Девушка покивала и сообщила, что, возможно, когда-нибудь поведает его мне.

Обстоятельства сложились следующим образом: мы изначально пересекались только у автомата с кофе, затем стали ходить вместе обедать, затем начали делиться увлечениями и объединять досуг. Одно время я чувствовал некоторую неловкость, Ула почему-то вела себя крайне скованно и настороженно.

Я понял в чем дело и заверил ее:

— Не переживай, я не собираюсь переводить наше общение в плоскость, так скажем, горизонтальную. Никакой романтики и прочей чепухи.