Бесплатный фрагмент - Перламутровая птица Атлантиды

ПЕРЛАМУТРОВАЯ ПТИЦА АТЛАНТИДЫ

Перламутровая птица Атлантиды

(или Приключения Лукреция, юного авантюриста из Харида)

Краткий синопсис (содержание сюжета)

***

На Побережье Тёплого моря, где в течение уже многих сотен (а может и тысяч) лет процветают 17 городов так называемой в то время Цивилизации, вторгаются неведомые враги, называющие себя «искусно убивающие». Харид — последний из городов, на который обрушиваются легионы вооружённых до зубов и отлично обученных воинов.

Два друга, юноши Харида Лукреций и Диомидий, спешат на помощь рыбакам-поморникам, семьи которых подвергаются нападению первыми. Едва не погибнув, они спасают четверых малышей поморников и возвращаются в Харид. Перед самым началом штурма города артаками подруга Лукреция Ниана, с которой они уже договорились о свадьбе, изменяет Лукрецию с… Диомидием.

Дружбе конец? Пока что да. Но выяснять отношения некогда: враг идёт на приступ. Яростная битва. Юношей посылают в отряд сопровождения беженцев, которых посвященные мудрецы уводят в горы через подземный ход. На марше под землей беженцев атакуют огромные крысы, потом разбуженный битвой страшный «демон гор» в облике двуглавого тиранозавра (по всей видимости, это чудовище было когда-то создано предками описываемых в романе людей — с помощью генной инженерии), двигаясь в направлении к Хариду, случайно проваливается одной лапой в подземный ход. Уже в пещере, куда пришли через подземный ход беженцы, на них нападают скопища крыс. Телепат Ракш со своими воинами, применив доставшийся в наследство от предков ультразвук, вызволяет беженцев из окружения.

Тиранозавр окончательно разрушает Харид и деморализует армию разрушителей. Глава войска артаков Дидран уходит в море со своей гвардией. Его обуревает страх перед некими заморскими владыками, которые и послали его в поход на Цивилизацию во главе зазомбированных землян…

Лукреций попадает в плен. Корабль, на котором он оказывается, подходит к неизвестному острову. Убежав от артаков, юноша сначала едва не становится жертвой гигантского пещерного ящера, а затем случайно попадает в чертоги богов далекого будущего — Олимпийцев. Гера заманивает его в свои объятия и делает его мужчиной. Зевс, «застукав» их в прелюбодействе, прощает маленькому землянину его грех и приглашает пообедать. За трапезой он открывает Лукрецию, что развалившее Харид чудовище выпустил на волю, выведя из летаргического сна, красавчик Аполлон, который открыл секрет передвижения во времени обратно его ходу.

Зевс возвращает Лукреция в его мир на остров. Скоро происходит встреча юноши с Аполлоном, который спасает парня от артаков, приказывает одному из них стать верным рабом юноши и дарит Лукрецию кристалл телепатической связи на расстоянии. Лукреций делает своего нового раба свободным, дав ему имя Акара. Они становятся друзьями. Через несколько часов на остров прибывает «гигантский шершень» — воздушный корабль заморских владык. Лукреций и Акара чудом остаются жить, но попадают в плен к владыкам.

На острове вспыхивает восстание, которое подготовил сын собирательницы трав. Примерно 50 лет назад он был свидетелем «падения на его родной остров небесного демона, выжегшего их деревню». Почти всё племя впоследствии вымерло от «странной болезни», но Орло, тогда ещё юноша, выжил и… даже поселился рядом с вышедшими из «чрева небесного демона» высокими носолобыми людьми. То есть, с загадочными заморскими владыками, пославшими на Цивилизацию войско аборигенов.

После разгрома вверенной ему армии Дидран попадает в плен к дикарям на одном из островов. Возглавляет это племя совершенной чужой для них белый человек. Обладая ясновидением, он открывает Дидрану тайну его и своего рождения. По версии этого короля темнокожих дикарей, Дидран и он когда-то были одним человеком. Кто-то из них был вождём островного племени, но его смыла в океан «большая вода». Его спасли и разделили на две «половинки» некие могущественные Ниптанус, обитающие глубоко в океане. Король дикарей задаётся целью любой ценой вернуться на маленькую родину…

К великой радости беловолосого короля дикарей его подданные находят на острове хорошо замаскированную среди лиан так называемую «Муху-перевозчицу». И она «просыпается», едва дикарям, беловолосому и Дидрану с его слугой удаётся забраться в её «чрево» через открытый люк в днище.

«Муха-перевозчица» доставляет их на остров как раз к моменту, когда восстание рабов, свезённых носолобыми туда со всей планеты, наталкивается на жесткое сопротивление стражей заморских владык. Древнюю земную виману встречает береговая авиация инопланетян, но… вимана оказывается намного маневреннее инопанетных самолётов. Вимане не только удаётся увернуться от лучей смерти, выпускаемых вражескими «шершнями», но и предоставить беловолосому и его дикарям возможность выхватить буквально из огня того самого Орло, последнего соплеменника беловолосого и его «половинки» Дидрана. Орлиан (Орло) при этом успевает всё-таки с помощью взрывчатки, найденной им в древнем и не замеченном носолобыми колодце «сгинувших в вечность колдунов», взорвать Машину носолобых (атомный реактор), дававшей острову свет и тепло.

В то же время могучим орисам удаётся, вызволив Лукреция и Акару из тюрьмы, пробиться к берегу и погрузиться на свой птицелёт.

Лукреций и Акара улетают вместе с орисами в Индостан, затем возвращаются в Цивилизацию.

Лукреций женится на юной харидянке. Друзья забывают обиды, и Диомидий гуляет у Лукреция на свадьбе.

Апокриф

Дневник Агапо, последнего из нибиритов, был найден предками современных землян несколько тысяч лет назад в одном из «вечных» сосудов, созданных представителями инопланетной расы из неподверженного разрушению материала. Сосуд с текстом, написанным на странной, не подверженной ни гниению, ни горению бумаге, был выброшен водой на берег одного из островов Средиземного моря. Характер символов, положенных на вечный лист какими-то непостижимыми для землян того времени вечными чернилами, по начертанию напоминал древние руны эльфов. Но только напоминал… Впрочем, расшифровывать эти инопланетные руны не понадобилось. Тот, кто нашел этот материал, однажды ночью во сне услышал все запечатленное в тексте послание на понятном ему языке. Он удивительно точно запомнил и записал его символами земной письменности того времени.

КОНЕЦ И НОВОЕ НАЧАЛО

О, породившее нас небо! Каким же ты коварным оказалось! Ты дало нам все, кроме одного. Кроме того, без чего развитие непременно приводит к бездонной дыре!.. Ты наделило нас всем, за счет чего может возвыситься существо, носящее в своем теле высший субстрат материи — энергию разума. Ты даровало нам зоркие глаза, завершенную структуру мозга. Ты придало нашему телу уникальную чувствительность. Ты выпрямило нас, предоставив нам возможность лучше видеть мир, полнее и сильнее ощущать его. Драгоценнейший из твоих даров — свойство восходящих ассоциаций — сделал нас королями природы. Однажды поднявшись над твердью Нибиру (Фаэтона? Прим авт.) на железных крыльях, мы не сумели вернуться на эту твердь, и воспарили в облаках не только мы сами, но и наши мысли, наши идеалы, наша вера.

Некоторые из нас, теряя всякую осторожность, падали, разбиваясь об острые камни суровой твердыни. Другие же, стиснув зубы, стремились вперед — за облака. Мне кажется, мы слишком рано стали считать себя взрослыми, слишком рьяно бросились покорять высоты, не оглядываясь назад, не озираясь по сторонам, не замечая вокруг никого, кроме самих себя.

Они, другие существа нашего бедного мира, обреченного на гибель с самого начала нашей власти на планете, не смогли никак повлиять на ход событий. Единственное, чем они протестовали против нашего произвола, — это была их смерть, вымирание целых популяций флоры и фауны.

Не скажу, что мы совсем не обращали на это внимание. Мы много думали, говорили об этом, даже кричали и воевали друг с другом из-за природы. Но это явилось скорее началом агонии, чем исцеления. Исцеления-то ведь не произошло. Наоборот, эпоха совершенства вдруг сменилась эпохой хаоса — мы снова начали катиться к пропасти, не осознавая того…

…Меня сейчас осенило. Вот если бы мы не вершителями жизни себя увидели?! Если бы мы влились в природу как в единый организм нашей биоты?! Может, все пошло бы по-другому?

Мы ведь из всего нас окружающего предпочли себя. Себя воздвигли на пьедестал почета, себя признали венцом творения, себе отвели роль благодетеля. И это стало непростительной ошибкой, не поняв значения которой мы зарвались, сделали слишком широкий шаг вперед и надорвали свои мышцы…

…Ничего в те ужасные дни изменить было нельзя. Северный материк это понял слишком поздно. Они, Совет мудрейших, оказались сборищем бездарнейших, кучкой паникеров, поддавшихся соблазну легкого спасения. На всемирном совете выступили многие из нас. Я, Агапо, старался помочь им как мог. Я был всегда рядом с этими ораторами, вселял в них уверенность, передавал им часть своей духовной силы. Увы, все оказалось впустую. Мы кричали, что бегство с обреченной планеты — не выход. Что это — неслыханный позор для человечества. Мы доказывали, что нибириты не имеют права предавать свой мир, что они должны сделать все мыслимое и немыслимое ради спасения Родины, прекрасней которой не найти во всей Вселенной. Это просто нечестно — тысячи веков пользоваться плотью планеты, любоваться ее красотой и вдруг, увидев, что по твоей же вине планета заболела тяжелым недугом, скорее бежать, потому что появилась такая возможность.

— Как вам не стыдно! — кричали мы. — Вы соблазнились подарком счастливой случайности! Наше счастье, что в Системе есть и другие планеты, пригодные для жизни. Но ведь кроме нас на Нибиру живут (пока еще!) и другие существа! Почему они должны погибнуть?!

— Вы наглые авантюристы! — кричали представители Южного полушария. — Вы прекрасно понимаете, что даже сотой части населения нет места на кораблях, даже если брать во внимание и орбитальные, на которых никуда не улетишь.

Совет северных выдвигал нелепые доводы, призывал строить новые космолёты, лепетал о каких-то резервах — глупость этих рассуждений была очевидной.

Южное полушарие никогда не занималось космическими ракетами и ядерными испытаниями. Они всю жизнь выращивали еду, производили одежду, занимались медициной, искусством, близкими природе науками. Они были просто плохо осведомлены о том, что подземные и подводные шахты до отказа набиты отходами, а чистить их в последнее время никто не хотел. Отдельные ученые из северных робко высказывали о своем опасении за 10 оборотов до катастрофы, но их никто не поддержал. Раньше ведь никаких прорывов не происходило. Атомные станции, раскиданные по всему миру, работали исправно, создавая изобилие энергии для цивилизации. Разве может нам что-то угрожать? Так думал всякий. И никто из южных тогда не откликнулся на наш призыв начать очистку шахт, чего бы это ни стоило. Зачем? Затея показалась слишком обременительной. Гораздо проще внушить себе и своим близким, что отходы ядерных реакций не страшны и распадутся сами собой — со временем шахты очистятся сами.

Но, когда планетологи обнаружили в океане очаги зарождающихся рядом с шахтами вулканов и угроза катастрофы стала очевидной, людям снова затуманили мозги, заявив, что тайная ассоциация независимых учёных разработала проект быстрого возведения энергопоглотителей в районах возможных очагов извержения лавы, и теперь жители Нибиру могут спать спокойно. А когда гул под грунтом усилился настолько, что его услышали все от мала до велика, оказалось, что элита северных готовится тайно погрузиться на корабли и покинуть обреченную планету. Тысячи громадных космолётов ждали своего часа в скрытых от людского глаза подземных ангарах. Но кто мог улететь на них? Жалкая горстка избранных? И кто изберет этих счастливчиков?

Южные рассвирепели. Вначале они громко возмущались, используя всевозможные каналы оперативной связи. Потом выдвинули ультиматум — или все, или никто. Наконец они двинулись на Северный материк с целью уничтожить космолёты.

О, небо! Будьте прокляты те дни великой страшной суматохи. Они ввергли нибиритов в пучину ядерной войны! Подобная за всю историю цивилизации не бушевала ни разу. Так никто и не узнал, кто же первый взорвал над головами людей эту жуткую бомбу. Все давно были твёрдо уверены в том, что на Нибиру больше не осталось ядерного оружия: с войнами было покончено тысячу оборотов назад. И вот внезапно разразилась новая, и откуда-то из каких-то тёмных пещер выползло это чудовище. И ничего уже было нельзя изменить. В ход пошли сторожевые лазеры, которыми вся планета была опоясана на случай вторжения из космоса. Одна за другой стали взрываться ядерные энергостанции, затем начался мировой пожар, выжегший до основания и разваливший на осколки мир за считанные часы.

Разбуженные раньше срока вулканы воспламенили шахты. Океан забурлил, как вода в кастрюле. Столбы кипящей воды взлетали до небес. Гигантский коллапс, сжатие океана, раскол планеты. Куски вместе с городами улетали прочь, увлекая за собой остатки раскаленной атмосферы. Массы людей сгорали в ядерном пламени.

В огненном смерче Нибиру летела по своей орбите, теряя кусок за куском, и астероиды, куски совсем ещё недавно обитаемой планеты, вытягивались друг за другом — в символ катастрофы такого страшного масштаба. Пройдёт время, и какие-нибудь пришельцы из далёкого космоса заметят этот уродливый пояс ещё на подступах к Системе. Что они подумают о тех, кто некогда жил на прекрасной планете и, в алчном порыве дойдя до безумия, однажды взорвал свой собственный Дом, своё единственное пристанище в черноте Пространства?

Разве могли нибириты в таком аду надеяться на чудо?!

Почти все корабли рухнули в разломившиеся недра. И только пять из них сумели чудом уцелеть и вырваться на свободу, унося в своих металлических чревах тех, кто на свое счастье оказался в ужасный миг всеобщей гибели поблизости от космолётов. И я, Агапо, последний из своего рода, волей Всевышнего попал на борт гигантского планетолёта, вынесшего из пламени гибнущей Нибиру 1823 человека. Несколько циклов смены сна и бодрствования эти несчастные создания не могли прийти в себя и непрестанно рыдали, лежа на полу в помещениях спасительного корабля.

О, небо! Вечная слава человеческому гению! Он создал электронный разум! Сотворил себе надёжного помощника!

Первый цикл никто не мог управлять кораблём. Но он мчался в пространстве, словно разумный, будто живое металлическое существо, поставившее перед собой благородную и грандиозную задачу спасти человечков, надёжно укрыть их в своем непроницаемом чреве от космического холода и убийственных лучей. Сердце корабля — атомный реактор — давал жизнь системе обеспечения, питал энергией работу двигателей и защитных полей, которые чутко и ревностно оберегали могучее металлическое тело от стремительных метеоров. Мозг корабля — электронная машина, автоматический пилот — внимательно следил за полётом.

Позже выяснилось, что все пять кораблей шли параллельными курсами, стремясь пересечь эклиптику мимо Светила.

Когда пилоты и немногочисленные учёные на нашем корабле стали мало-помалу приходить в себя, обломки бедной Нибиру превратились в пылинки, а впереди по курсу показалась ослеплённая лучами Светила наша багровая соседка.

В былые времена нибириты высаживались на ней. Они встретили там разумных аборигенов, которые повели себя весьма странно — всё время прятались от посланцев нашего мира. Нибириты находили покинутые города и посёлки. Вступить в контакт с братьями по системе, этими тщедушными с виду, хрупкими в кости человекоподобными существами, нашим космонавтам так и не удалось. Археологи привезли домой только останки наших соседей, а по этим останкам удалось восстановить внешний облик хозяев Багровой. В целом эта планета нибиритам не понравилась: слишком маленькое для нас притяжение, слишком слабое атмосферное давление и чахлая по сравнению с нибирианской растительность. Наши разведчики посетили Багровую несколько раз, и однажды гигантское ядро, выпущенное, очевидно, из гигантской пушки, столкнулось с одним из наших космолётов. С тех пор эта планета зовётся Безумной.

О, Безумная Багровая! Через много-много лет наши учёные получили-таки сведения о том, какие ужасы там творились. Так же, как и наш, этот мир был обречён на гибель. Но если Нибиру погибла практически мгновенно, как лопнувший воздушный шар, то Безумная умирала медленно, на протяжении смен тысяч поколений своих разумных обитателей.

Никто из спасшихся на пяти кораблях нибиритов не захотел найти пристанище на Безумной. Взгляды устремились к прекрасной Земме, зелёно-голубому шару, третьей от Светила соседке. Мы знали, что на ней нам будет жарко, что она заселена похожими на нас — и внешне, и образом жизни — существами, которые, возможно, не захотели бы поделиться с беглыми чужаками просторами своего мира. Но деваться было некуда. Впрочем, два наших корабля из этих пяти были звездолётами нового типа. Их крейсерская скорость достигала одной десятой скорости звёздного луча. Те из наших, кто волею судьбы оказался на звездолётах, самостоятельно решили искать счастья за пределами Системы, там, где никто из нибиритов ещё не бывал.

Безумная смотрела на нас, как налитое кровью око. Она словно проклинала нибиритов за то, что они прошли мимо неё, даже не задержавшись на орбите. Звездолёты были уже далеко впереди и светились в черноте пространства пульсирующими точками, от которых во все стороны исходило волновое сияние. Излучение сверхмощных термоядерных двигателей, наверное, через несколько лет будет видно в соседних планетных системах. Да, они продолжали набирать скорость, и от одного из кораблей вдруг пришла радиограмма — «Мы направляемся в сторону ближайшей тройной звезды. Прощайте, братья».

— Они сошли с ума! — вскричал капитан Мирелло (имя воспроизведено адекватно земному звучанию. Прим. переводчика) — Почти 12 оборотов свет летит до той звезды — четверть жизни нибирита! А корабль не способен выжать более полутора десятых световой!

— Теперь нам всё равно, — мрачно заметил философ Зарг. — Теперь уже решительно всё равно. Ничего не изменишь. Я бы посоветовал не тратиться на эмоции, а точнее рассчитать курс до Земмы. И вообще — всем оставшимся планетолётам следовало бы держаться вместе.

Но один из кораблей вдруг начал экстренное торможение и повернул… о, ужас! К Безумной!

— О, небо! — простонал наш капитан.

Люди ничего не видели: капитан умышленно отключил все каналы внешней связи. Погрузившись в глубокую депрессию, все сидели в переполненных салонах и спальнях. Им было безразлично, куда их вынесет могучее железное тело планетолёта. И оно уберегло их.

Через несколько циклов Земма стала быстро увеличиваться в размерах. Она так манила своим нежным зелёно-голубым сиянием, что хотелось разбить экран и выскочить во мглу только ради того, чтобы протянуть к этому прекрасному шарику руки…

…Ты кристально чиста и девственна, Земма. Все твои запахи естественны и прекрасны. Вот так же пахнут волосы ребёнка, удивительного в своей невинности существа.

Земма ещё дитя. И разумные животные Земмы тоже дети. Они ещё не воюют. Они лишь по-детски дерутся, правда, в кровь разбивая себе носы. И также по-детски ничего не боятся. Какое же мужество (или безрассудство?) необходимо иметь, чтобы выходить в море на маленьких и хрупких судёнышках, направляя курс в бескрайние просторы Великого океана!

Земма, Земма! Сколько тысячелетий предстоит ещё развиваться твоим разумным, чтобы они стали для тебя опасными? Разве могла ты предположить, что белокожие люди из соседнего мира появятся в твоём лоне как позорные мигранты, погубившие свою Родину? Могли ли наши предки когда-нибудь подумать о том, что их необъятная, чистая обитель однажды мелкими осколками разлетится по безграничной ледяной пустыне?!

И вот мы вторглись в новый мир, чистый и невинный. Мир, не знавший еще (?) ужаса ядерных взрывов, ядовитой загазованности и зловония, источаемого примитивными машинами, с грохотом пожирающими гигантские кучи природного топлива и плотными клубами выбрасывающими из своих металлических желудков массы неорганических испражнений. Что принесём мы в него? Добро и стремление прийти на помощь или зло, порождённое суровой необходимостью защищаться?… Покажет время…

***

Тысячелетия минули с той поры. Песок и пыль поглотили следы могущества древних. Новые народы, полностью забыв своё прошлое, выдумали историю заново…

Часть первая. Силы небесные

ПРОЛОГ

Мудрый вождь упал духом.

Бедствие неслыханное, не укладывающееся ни в какие рамки человеческого воображения — нахлынуло так внезапно, так неожиданно и с такой страшной силой, что не хватило ни мужества, ни хладнокровия, ни быстроты реакции даже «самому самому» из мужчин…

ОГНЕННЫЙ ШКВАЛ

…Вождь ещё не был стар, но уже и не был молод. Он находился в таком прекрасном с точки зрения обитателей любой местности возрасте, когда сила в теле играет как у молодого, но в голове при этом уже не осталось ни капли хаоса и простодушия, на нет сводящих преимущества юности перед зрелостью. Вождь был ещё очень силен, легок на ногу, вынослив, и, гармонично сочетаясь с умением владеть своими чувствами, какими бы внезапными они ни оказывались, эти качества надежно держали Вождя на вершине почёта, доверия и желания повиноваться ему со стороны каждого из членов племени — Вождю верили всегда и всюду…

Остров был отнюдь не райским уголком посреди безбрежного Моря. Нападали на него и засухи, и ураганы. Случались и наводнения, вызванные бесконечными во времени и плотными, как непроходимая сельва, ливнями.

Однажды — Вождь никогда не смог бы забыть эту жуткую ночь — внезапный огонь, с ужасным грохотом сорвавшийся с небес, воспламенил измученные засухой тростниковые чащи острова. Реки и ручьи в ту пору обмелели, озера ушли под землю — без поддержки обильной влаги сельва не справилась с исполинским пожаром. Вождь увел людей к океану. Обезумевшие от пережитого люди подступали прямо к темной зловещей воде. И вдруг — о, ужас! Отвратительные демоны моря в облике гигантских змей полезли на сушу из темных глубин. И люди заметались в страхе между огнем и змеями.

Но и тогда Вождь не потерял самообладания. Невиданным усилием воли собрал он вместе женщин и детей, а мужчин повел в безумную атаку на морских чудовищ. И огонь в тот момент превратился в защитника. Обжигаясь, с дикими воплями, распаляя себя для ужасного боя, мужчины несли с собою горящий тростник, охапки охваченной пламенем сухой травы и кидались навстречу демонам. Многие тогда пропали в пастях гигантских змей. Но сражение люди выиграли, огнем заставив чудовищ вернуться в морскую пучину. А потом — начался спасительный дождь, и кошмар прекратился.

То было, пожалуй, самое тяжелое испытание, выпавшее на долю хозяев острова. Змеи из пучины более не появлялись. Голода и наводнений люди не видели с тех пор лет семь. Однако мудрецов племени что-то смутно тревожило. Они говорили, будто демон небесный упал неспроста. Если он затих надолго, это означать может лишь одно — что очередная его месть людям окажется много ужаснее предыдущих.

Мудрецы не ошибались. Кошмарная, невообразимая по своей разрушительной мощности, месть исполинского демона неба свершилась…

…Окинув себя беглым взглядом под сиянием полного лунного диска, он грустно вздохнул: гол — совершенно гол и безоружен. Как спал, в таком виде и очутился здесь. Постой! А ведь спал-то в объятиях женщины! Где же она?

И вновь глянул на голенького, дрожащего от страха и холода плачущего ребенка. В сознании снова возникла непреклонная мысль: девочка потеряла свою мать, а ты — любимую женщину — каждый кого-то потерял… навсегда…

Вдруг заскрипел песок, послышались вздохи-стенания. Кто-то взрослый всхлипывал… Вождь обернулся, на этот раз предусмотрительно сощурившись. Сгорбившиеся люди собирались у высокого массивного валуна близ воды, и согбенные страхом мужские фигуры были неотличимы от женских. Они ни о чем не говорили. Не успокаивали друг друга. Будто разом стали все одинаково слабыми и трусливыми. Словно загнанные беспощадными хищниками беспомощные зверушки. Только охали, стонали и всхлипывали.

Какое-то время Вождь наблюдал за своими соплеменниками, которые пытались укрыться от сияния демона в тени валуна аж у кромки воды. Будто напрочь забыли про таящуюся в ней опасность!

Вождь не стал развивать в себе вспыхнувшее было негодование. Только крепче сжал ладонью маленькую ручку девочки. Он хотел уже взять девчушку на руки, как что-то в душе его остановило. Хладнокровие, важнейшая черта характера вождя, начало возвращаться к нему.

В какой-то миг ему стало стыдно перед людьми: сбежал к океану раньше всех, не смог руководить спасением, не оправдал возложенного на него доверия! В эти ужасные моменты жизни захваченным врасплох людям не на кого было опереться. И теперь у валуна собирались немногие из племени. Сколько их осталось в живых? Какая часть из уцелевших нашла друг друга у этого валуна?

Он не мог этого знать. И все-таки почувствовал себя сильнее и храбрее сбившихся в стайку запуганных соплеменников. А в глубине его души вспыхнули яркие чувства благодарности и… любви к этим людям. Они — это он, растворенный в них. Без них Он уже не Вождь. Без маленькой девочки и вовсе никто. Но рядом с людьми, рядом с теми, кто ждет руководства! О, пока жив хотя бы один из племени, он — Вождь, он — живительный свет! Который согревает чувства человека в момент тяжелого потрясения и возвращает ему силы, рассудок, хладнокровие и… желание жить даже в самых невозможных, невыносимых условиях.

— Слушайте меня, — тихо, но твёрдо сказал он внезапно окрепшим голосом.

Люди вздрогнули, устремили полные надежды взгляды на откуда-то возникшего Вождя, и неосознаваемый вздох глубокого облегчения разом вырвался из их уст. Мгновение, и они окружили Его, уселись на морской песок, как всегда это делали перед важным сообщением, настраиваясь не пропустить мимо ушей ни единого слова того, кому слепо верили всегда и кого невольно искали в минуту страха и напряжения.

— Слушайте меня! — громче повторил Вождь, и люди замерли в ожидающих позах. — Небесный демон испепелил священный холм и уничтожил наше селение. Многие погибли от сильных ожогов. Но ещё больше людей может погибнуть из-за страха одиночества — там, в сельве. Огонь демона страшен для всего живого, но сельва устояла перед ним. Иначе огонь и здесь достал бы нас. Сияние демона убийственно и, как предупреждали в свое время наши мудрецы, наверняка может вызывать тяжелые болезни. Но с острова нам не уйти. А потому остается одно — разыскать всех, кто остался в живых, и укрепляться на берегу под защитой обрыва и скал…

Немного помолчав, прислушиваясь к реакции соплеменников, Вождь продолжил:

— С рассветом пойдём вдоль берега и найдем себе удобное место, где много кустов и высокая трава на берегу. Для защиты от демонов моря будем возводить стены из прибрежных камней, глины, песка и бревен, которые самые сильные и смелые из мужчин принесут из сельвы или выловят в морской воде. А сейчас будем слушать. Одни — не плывут ли сюда морские демоны, другие — голоса наших соплеменников, ищущих друг друга во тьме. И если вдруг появятся морские змеи, без лишней суеты отходим от берега.

Слова Вождя можно было бы подвергнуть критике, но он, очевидно, и сам верил в их истинность. А потому люди поверили ему безоговорочно снова. И мало-помалу успокоились. В сущности, они пошли бы и в пасть к демонам. При условии, что Вождь убедит их в необходимости такого шага и при этом сам пойдет впереди всех…

…Девочка все-таки нашла свою мать. В свою очередь, Вождь окончательно убедился в том, что желанная женщина ушла из его жизни навсегда. Но каждый день после пришествия демона, резко перевернувшего всю жизнь племени вверх тормашками, у аборигенов было много хлопот. Собравшиеся у валуна впоследствии разыскали многих: и тяжело больных, и совершенно здоровых. Людей набралось примерно половина от того, что племя имело до катастрофы. Все были сильно напуганы, но Вождь вернул им уверенность в своих силах.

И племя успешно трудилось над возведением нового убежища на берегу моря рядом с найденным на счастье источником пресной воды…

НЕБЕСНАЯ БОЛЕЗНЬ

С небесным демоном упавшее на головы аборигенов бедствие по окончании пожаров не сошло на нет. Печальные пророчества мудрейших, сгоревших заживо из-за проклятого вторженца, сбылись. Спустя непродолжительное время начали болеть и умирать, харкая кровью с почему-то выпадающими вдруг зубами, прямо на глазах сородичей лысеющие люди.

Этим несчастным не помогали ни настои трав, ни корни исцеляющих растений, ни истовые причитания оставшихся здоровыми одноплеменников, которые и днём, и ночью умоляли богов избавить племя от чудовищной напасти. Всего за тридцать-сорок смен восхода и захода солнца погребальному сожжению предали треть от переживших катастрофу.

И что явилось самым страшным — сплошь умирали новорожденные. Сияние демона не убивало мать, но, проникая внутрь будущей матери, заносило ей во чрево болезнь, которая, сначала затаившись, ожидала, когда созреет плод, чтоб хищно впиться в душу и тельце беззащитного создания — на свет ребёнок появлялся обречённым.

Вождя непрестанно мучил вопрос, сколько же его сородичей останется в конечном итоге. Это было равнозначно вопросу «сколько смертей ожидать ещё?»…

Для того чтобы племя могло продолжить свой род, требовалось определенное количество молодых мужчин и женщин, меньше которого допустить было нельзя. Из рассказов стариков Вождь смутно помнил, что когда-то островом владели одновременно три племени. Язык, обычаи и внешность принадлежащих этим племенам людей разнились не настолько, чтоб нельзя было найти возможности ужиться, не воюя. Увы…

Слиянию в один могучий, жизнестойкий, многочисленный народ, аборигены предпочли вражду. Постоянные стычки, драки не на жизнь, а на смерть, непрерывное преследование «инаких»… Одно из племен потеряло в сражениях слишком много мужчин. Из-за этого оно почти полностью погибло во время сильного наводнения. Другое племя выкосила неизвестная болезнь. Около двух десятков выживших повымирали постепенно. На острове осталось лишь одно из трех племен — самое сильное и многочисленное…

Поколения сменялись поколениями. Место одних мудрецов занимали другие. Победители владели островом без страха и сомнения. Сменявшие друг друга вожаки без устали вели сородичей к очередным победам над дикой сельвой, свирепыми хищниками и стихийными бедствиями. И никто ни разу даже мельком не пожалел своих братьев по телу и разуму, погибших в результате долговременной вражды соседей, не поделивших землю, богатств которой хватило бы на всех с лихвой. И никогда перед оставшимися на острове людьми ещё не вставал этот зловещий вопрос бытия — жить или не жить племени.

Никогда среди них не задерживалось столько тревоги и смутного страха перед будущим, которое теперь отчетливо не представлялось. А Вождь, по ночам размышляя над этим вопросом, невольно представлял себе осиротевшие, залитые дождями хижины, прижившихся в них змей и слизняков, разбросанные всюду… обглоданные черепа и кости…

Он вздрагивал в страхе, обливаясь холодным потом, и гнал подальше от себя дурные мысли. А чтобы легче было от них избавиться, вождь принимался усиленно раздумывать над вариантами спасения…

Иногда он пытался успокоить себя верой в то, что все пройдет само собой — пора тяжелых испытаний закончится, как непременно прекращаются любые бедствия, и племя снова обретет надежду на возрождение.

«Женщины. Главное — беречь молодых женщин. Им восстанавливать племя», — к такому выводу он неоднократно приходил после мучительных и долгих размышлений. И под утро обычно сладкий сон одолевал Вождя.

Но однажды в его сознание закралась новая тревога.

Жизнь с каждым днем на берегу становится все тяжелее. Скоро наступит сезон дождей. За ними непременно начнутся ураганы и наводнения — необоримые волны покатятся на берег, где теснятся хижины.

Он отлично знал: добыть в такую непогоду пищу — невозможно. А развести костры — надежды совсем мало. Но главное — поставленные на новом месте хижины ему казались не очень крепкими.

Он был уверен, что сильные порывы ветра они не выдержат. Ведь когда племя жило среди могучей сельвы, бури-ураганы, бушевавшие над островом два раза в год по двадцать смен захода и восхода солнца, людям были не страшны: стена деревьев и кустов надёжно укрывала поляну, что приютила на себе десятки шалашей и хижин. Ливни были также не опасны, потому что лагерь располагался на некотором возвышении, и лишняя вода всегда сбегала к океану, как раз на место, где после катастрофы закрепились сбежавшие от гнева демона одноплеменники Вождя.

«Вот так же и наши соседи попали в ловушку, — подумал как-то он. — После одного из сражений они ушли на побережье, и однажды ночью вода, что накопилась во внутренних озерах, вдруг вышла из берегов и хлынула с холма на побережье. В то же время начался прилив. Бедняги спали и не слышали, как страшная смерть подбирается к ним. Их уносило в океан вместе с хижинами, и они ничего не смогли сделать ради своего спасения».

«Переселяться, надо непременно переселяться, — решил Вождь. — Переселиться — значит спастись. Но куда нам переселяться?».

В эту ночь он так и не смог заснуть. Выйдя из шалаша, Вождь в задумчивости потоптался вокруг своего жилища и, сложив руки на груди, потихоньку направился в сторону сельвы, темневшей в сиянии полной луны зловещей стеной.

«Сельва, могучая сельва. Только там мы будем в безопасности от разбушевавшихся духов ветра и воды. Под защитой сплетенных лиан не страшно, — вертелось в его голове, — там можно раздобыть пищу в любую непогодь, спрятаться от ветра и воды, разжечь костры даже во время сильного ливня. Но разве пойдут люди назад в сельву, из которой вырвались совсем недавно будто из костра? Какая сила могла бы их заставить вернуться в логово проклятого пришельца? Они всегда были готовы идти за мной. И шли…».

Внимательно прислушавшись к звону цикад, вызвавшему почему-то глубоко в душе Вождя тревогу, он вернулся к размышлениям:

«Теперь же люди не пойдут за мной. Они уже выполняют мои приказы с недовольными лицами, будто их кусает ядовитая пиявка грюмза. А если я скажу, что нам пора возвращаться на дедовские места, откуда мы совсем недавно в страхе убежали? Не вспыхнет ли у них желание досрочно поменять вождя?».

Он в сильном волнении кусал свои губы. Раньше в подобном положении можно было обратиться к мудрейшим. Они непременно научили бы, как выйти из этого лабиринта. Но кому доверить свои печали сейчас, когда старые мудрейшие погибли, а новые появиться ещё не успели?

Он понял наконец-то, как тяжело без друга. Почувствовал вдруг отвращение ко всем обычаям родного племени, что ставили вождя не во главе людской колонны, а как бы сбоку. Он и питался ведь отдельно от других, уединившись в дурацком шалаше. И, самым первым оттанцевав на празднике, он оставлял веселье, чтобы вновь уединиться. И так всю жизнь: после охоты, после сбора корневищ, после тяжелой работы по обновлению жилищ, — всегда один.

Неужели никто из предыдущих вождей не осознал такой нелепости — быть всегда среди людей, пользоваться их почетом и уважением, и в то же время страдать от одиночества. Даже с любимой женщиной вождь не разговаривал. Так было принято. И никто за всю историю племени ни разу не покусился на этот до боли противоестественный обычай…

По траве скользнула чья-то тень. Тело Вождя напряглось раньше, чем он понял, что сюда кто-то идет. А когда увидел освещённую луной фигуру человека, его сердце забилось чаще. А к горлу от нахлынувшего вдруг волнения подкатил комок. Раньше люди подходили к нему только для того, чтобы сообщить неприятную новость. Что несет с собой этот человек?

Затаив дыхание, он ждал…

…Человек остановился в двух шагах от него — так близко к Вождю никто не смел приближаться. И Вождь разглядел его лицо. То был Орло, единственный сын Лагны, собирательницы ядовитых трав, из яда которых получалась отличная парализующая мазь. Помазав ею наконечник стрелы, можно было усыпить животное, не убивая, и целыми днями таскать за собой, не опасаясь, что мясо протухнет.

Орло был молодым тихим парнем, по-видимому, ещё не знавшим женщины. Трудно было и предположить, что он однажды глубокой ночью сможет подойти хотя бы к шалашу Вождя, не говоря уж о самом хозяине заветного жилища. От удивления Вождь расслабился, раскрепостил мускулатуру и вполоборота стоял на месте, ни о чем не спрашивая сына Лагны, хотя поблизости не видел больше никого.

Орло тоже молчал и не двигался. Луна хорошо освещала его лицо, к тому же, привыкнув к темноте, глаза Вождя улавливали любое малейшее движение на лице остановившегося рядом соплеменника. Парень сильно волновался. Ему было трудно начать беседу. Но он все-таки заговорил — тихим, почти могильным голосом.

— Вождь мой, — Орло постоянно озирался по сторонам, явно боясь, что кто-то их подслушивает. — Вождь мой. Я хочу, чтобы ты не презирал меня за молодость и слабость, но выслушал бы всё, как будто говорит с тобой не глупый Орло, а… человек, которому ты доверяешь.

Последние слова мальчишки вызвали усмешку на губах Вождя: за всю свою сознательную жизнь он так ни разу и не встретил человека, которому мог бы довериться полностью. Юноша заметил эту горькую усмешку, однако не остановился.

— Ведь ты понимаешь, как мне трудно говорить с тобой наедине. Я даже не могу представить, что до меня кто-то вот так запросто подходил к тебе даже днем и не отвечал на твои вопросы, а самовольно рассказывал тебе о чем-то. Я долго мучился, кружа по ночам у твоего жилища. И когда вдруг увидел моего вождя вне шалаша, то понял, что его мучает тот же вопрос. Если нас кто-нибудь услышит, мне конец, — он ещё раз затравленно оглянулся и втянул голову в плечи.

Вождь взглядом ночного охотника заметил неподалеку укрытие из двух валунов — один гигантский камень как бы лежал на другом, основанием упираясь в стену обрывистого берега, выше которого начиналась сельва — густая трава вокруг камней могла надежно спрятать двух человек от самых зорких глаз.

Кивнув Орло, он направился к этому месту и через минуту услышал от тихого сына собирательницы растительного яда то, что на удивление точь-в-точь совпало с его тревожными догадками.

…Слепая вера многих людей в силу и мудрость одного человека, которого люди выбирают своим вожаком за преимущества в силе, ловкости, быстроте реакции, хитрости и другие над каждым в отдельности — слепая преданность такому человеку со временем рождает недоверие.

Но если в глазах большинства соплеменников сила и мудрость вождя остаются непогрешимыми, то недоверие, растущее на фоне зависти, всегда перенесется на других, особенно на тех, кто, выделяясь среди соплеменников успехами в труде, в бою, в охоте, в умении предсказывать погоду, веселить людей рассказками, играть лучше других на барабане или тростниковой дудке, начинает как бы возвышаться над остальными, замечать ошибки и неуклюжие движения своих сородичей. Или вдруг вздумает учить кого-то, как надо действовать в определенной ситуации. Увы, такие соплеменники в героях долго не проходят. Очень скоро им придётся ответить за ошибки… своего вождя…

Но если рядом окажется иное племя, то рожденное своими неудачами плохое настроение, конечно, отразится на соседях. И чем удачливее в жизни они окажутся, тем быстрее недоверие к соседям будет нарастать со стороны завистливого племени. Но вот стряслась беда и с теми, кто удачлив. Придут ли к ним на помощь неудачники? Зачем! Чтобы спасенные со временем опять в удачах обогнали своих спасителей?!

Но если вождь завистливого, неудачливого племени захочет повести своих сородичей соседям на выручку? Что люди станут думать о таком вожде? Представить даже страшно, что они подумать могут. И всему причиной — недоверие, родившееся в результате веры, слепой и беспощадной, множества людей в непогрешимость одного лишь человека…

…Высказанные Орло мысли буквально потрясли Вождя. Ведь это его, Вождя, мысли! Сказанные слово в слово другим человеком. И каким?! Зеленым юнцом, над неудачами которого посмеивалось все мужское население лагеря. В этом смехе раньше не чувствовалось ничего дурного. Но все теперь переменилось. Смех над неуклюжими движениями соплеменника стал неприятным, на душе от него становилось муторно. И Орло раньше других понял то, до чего уже много лет не может докопаться Вождь. Мальчишка опередил вождя. Может, он подслушал эти мысли, когда Вождь случайно где-то проговорился вслух? Но тогда зачем их повторять тому, кто эти мысли высказал, хотя бы и во сне?

Орло продолжал.

…Вождю племя способно верить долго, до той поры, пока он не состарится и не уйдет один в большое плавание. Даже если под его рукой всё племя много раз терпело поражения в борьбе за улучшение условий жизни. Ибо в племени всегда найдутся люди, на которых можно недолго думая свалить вину за глупости, что племя натворило сообща и по его, вождя, приказу. Ведь племя свято верит в то, что вождь не может ошибиться. Он ведь избранник своего народа, в нём воля, разум, чувства, опыт соплеменников.

Если всё это не так, то почему же до сих пор ещё ни разу ни один из тех, кто назывался племенным главою, не защитил одноплеменника, несправедливо обвиненного толпой обиженных судьбой? Наоборот, вожди всегда стремились сами кого-то обвинить за неудачи, которыми преследуется племя в результате действий, произведенных по приказу или совету вождей? Плохие хижины размыло ливнями — виновен накопавший глины. Не подготовились к охоте — за неудачу отвечает выдумавший новые ловушки. Дождь погасил костры — из-за того, кто натаскал дрова. И так было всегда.

— Но наступила вдруг тяжёлая пора для всего племени, и люди перестали друг друга обвинять. Увы, не оттого, что начали друг к другу лучше относиться. Ведь если сразу после бегства племени от демона их лица покрывала печаль и скорбь, то ныне их покрывает недовольство. Я больше о мужчинах говорю. Они всё чаще собираются ватагами, зло шепчутся, кидая злобою наполненные взгляды на хижину вождя.

Орло замолчал. Его большие синие глаза испуганно глядели на… владыку. Вождь не шевелился. И с нарастающим отчаянием в юношеском голосе сын собирательницы ядовитых трав довел крамольную идею до конца:

— А все почему? Потому что хорошие люди погибли в огне, а спаслись-то ведь самые худшие! Злые, завистливые, трусливые! Но быстроногие, как антилопы. Они от беды убежали подальше, побросав на съедение демону даже своих детей!!!

…Вождь вновь не ответил. Он сидел на холодной траве и молчал. О чем он думал сейчас, догадаться было нелегко. Слова Орло не привели Вождя в движение. Даже дыхание его не участилось. И юноше вдруг сделалось страшно. В сознание внезапно закралась ужасная мысль о том, что Вождь не поверил зеленому юнцу, который ещё и женщину-то познать не успел, даже не целовал никого, а уже сунулся к главе племени с такими суждениями. Да имел ли он вообще право подозревать в чем-либо взрослых мужчин, руки которых обеспечивают ему условия для выживания в крайне опасном месте! Кто он такой, чтобы делать выводы!

Орло вдруг ощутил тошноту. Отвратные мурашки побежали по коже. «Что я наделал? Что теперь он подумает обо мне и моей матери?»

И новая мысль кольнула ужаснее первой: «Мать моя! Ведь он, наверняка, пойдет к ней и начнёт выговаривать за меня, скажет, что не научила сына скромности, вырастила не мужчину, а болтливого шакала, который к тому же и вредная тварь: хочет поссорить Вождя с мужчинами племени. И мать будет целовать ноги Вождя и унижаться будет перед ним в слезах.

Бедная мамочка! Она уже и так не раз пострадала за свою жизнь. Погиб муж, отец Орло. В младенчестве умерли дети, его братья и сестры. А в ту кошмарную ночь ей опалило руки и ноги».

И со слезами на глазах он прошептал:

— Бедная мамочка….

Вождь вздрогнул от этих слов. Может быть, он вспомнил свою далекую мать, лицо которой и запомнить даже не успел. Или отчаяние в голосе мальчишки всколыхнули боль? За будущее вымиравшего народца. И страх. Перед ближайшим завтра. Которое (теперь он не предчувствовал, а был уверен в этом) сулит ему серьёзнейшую ссору. И возможно… бой. Бой не на жизнь, а на смерть…

По древнему обычаю, когда мужчины вдруг решали досрочно переизбрать вождя, старый имел право доказать свою непогрешимость в единоборстве с каждым из породивших вредную идею устроить перевыборы.

«Драться с этими шакалами я не боюсь, но нынче обычаи оскверняются», — подумал Вождь.

И тут же снова переключился на Орло.

Юноша нарушил священную традицию. Такое поведение, конечно, выглядело вызывающим и оскорбительным. Но если не обращать на этот факт внимание! Если не придираться!..

Вождь не был мелочным. Он не был и высокомерным. Власть над сотнями людей застыла в подсознании Вождя не как возможность демонстрировать своё величие, но как великая забота. Великая забота и… грусть.

Мысли парня, столь неожиданные и проницательные, мысли мальчишки, который оказался мудрее многих зрелых!

Нет, не гнев они разбудили. И даже не простое недовольство. Перед глазами Вождя пробежали нечеткие, но чувствительные образы того страшно далекого времени, когда он был ещё младенцем и жалкими губами, зажмурившись от наслаждения, сосал набухшую грудь. Грудь женщины, согреваемый теплом которой прожил совсем немного, но эта пора в глубине его памяти утвердилась как самое счастливое время во всей его жизни.

Тяжелая рука Вождя, опередив сигнальный импульс подсознания, мягко легла парнишке на плечо. Другая же рука нежданно для её хозяина взъерошила густые волосы на голове мальчишки, которая от страха вжалась в плечи. И вдруг владыка прижался своим широким лбом к похолодевшему от страха мальчишескому лбу. «Друг! У меня есть друг! Преданный мне не как вождю, но как человеку!» — новая мысль принесла с собой сладостную, горячую волну до этого момента не известных ощущений. Наверное, в тот миг он находился на вершине своего давно исчезнувшего счастья.

Он словно взмыл на ту вершину, убедившись в правильности своей догадки. О том, что с момента, когда на его голову возлёг венок вождя, он лишился самого простого, но ничем не заменимого человеческого чувства. И в подсознание Вождя углубилась константа: однажды ночью на берегу у океана бесстрашный воин островного племени Тлантау наконец-то стал просто человеком.

— Друг мой, — с наслаждением прошептал он, крепче обнимая тяжёлой рукой обессилевшего от такой внезапности парнишку.

Юноша был в полной растерянности. Он, по всему было видно, плохо понимал, что происходит. Потому что уж слишком это было невероятно. А Вождь, взрослый бородатый мужчина, не отдавая отчета своим действиям, целовал парнишку в лоб, в лицо, прижимал его голову к своей могучей груди. Словно родной отец. Он ласкал его и как сына, и как дочь, на жизнь без которых обрек себя семнадцать лет назад. Орло являл для него гораздо большее, чем сын, дочь и жена вместе взятые. Он был даже не правой рукой, не частью его мозга. Юноша укрепился в сознании Вождя как великая идея.

Идея, ради которой человек ничтоже сумняшеся переносит все тяготы и лишения, преодолевает встретившиеся на его пути преграды.

— Ничего, мы им ещё покажем, на что способны, — взволнованно бормотал Вождь, продолжая стискивать напуганного парня в своих медвежьих объятиях. — Мы ещё посмотрим, кто кого.

Вдруг он остановился, напрягся, вслушиваясь в тишину. Кроме легкого шипения моря и равномерного звона цикад не доносилось ни звука. И всё-таки Вождя что-то встревожило. Он даже не успел ещё осознать эту тревогу, а тело его уже было готово ко всему. Продолжая вслушиваться в неспокойную тишину, Вождь пристально посмотрел Орло в глаза, тряхнул его плечи и сурово спросил:

— А ты не предашь меня?!

Он помолчал. И вдруг его голос зазвучал по иному:

— Будь верен мне до конца, пожалуйста. Очень, очень прошу тебя…

«Нет-нет! Ни за что не предам!» — ответ буквально взорвался в сознании юноши, но губы не смогли произнести ни звука.

И вдруг Вождю ударила в голову новая, сумасшедшая, идея. И он тут же метнул ее в уши Орло:

— А ведь вдвоём с тобой мы можем бросить все к демону! Вдвоем-то мы можем взять — и уплыть в океан — в поисках новой родины! Вместе нестрашно, а там, за океаном, наверняка есть другие острова, огромные и обетованные. И на них живут другие племена. И там нет ни демонов, ни злых людей. Или есть?! А? — он вновь тряхнул парня за плечи. — Ну что ты, язык проглотил от счастья?! Или напугался? А? — и, уже не слушая парнишку, Вождь продолжал бормотать, развивая бредовую идею дальше.

— Уплывём, уплывём! — радостно бубнил он себе под нос, заглядывая юноше в глаза, — подальше от этих шакалов с заячьим сердцем и змеиными зубами. Надо только построить плот покрепче и покрупнее, запастись бурдюками с водой, набить и навялить дичи, насушить плодов и кореньев, — странный огонек засиял в глазах Вождя. — А эти пусть выбирают себе вожака! Пусть идут куда угодно. Хотя бы в лапы к демонам: к небесному, к морскому, в болото — куда дурные ноги несут! Они же умнее нас, так ведь?! Они же считают нас с тобой дураками! Ты — молодой недотёпа, я — выживший из ума старик. Какая им от нас польза?

Орло смотрел на Вождя с нескрываемым ужасом. Своим гибким умом он моментально дошёл, что Вождя надо непременно остановить. Иначе дурные мысли полностью овладеют его сердцем… Он лихорадочно искал, что сказать Вождю, чем отвлечь его внимание от сумасбродной идеи. Но в голову ничего определённого не приходило. А когда Вождь ещё раз вспомнил демонов с гигантской пастью, Орло уцепился за эту мысль, как за спасительную соломинку.

— Но ведь демоны могут и на нас напасть! Что будет с нами в море?! — едва не прокричал он Вождю в уши.

— Что? — Вождь словно споткнулся.

Он отпустил плечи юноши и поморщился, будто от горького снадобья.

— Я и забыл. Ты ведь должен жить. Ты молодой. Я могу рисковать своей дублёной шкурой, но тебя не в силах подставить под удар судьбы, — помолчав, он тихо добавил, — и потом, они же погубят детей, маленьких, беззащитных комочков жизни… — возможно в эту минуту он снова вспомнил маленькую плачущую девчушку, которую вынес из огня в ту кошмарную ночь, — а дети ведь ни в чем, ни в чем не виноваты, — на какое-то время он задумался…

…К Орло тревожное чувство пришло извне. Что-то заставило его напрячься. Более того, в голову парня закралось ужасное подозрение, что кто-то их все-таки подслушивает. Но самое страшное было то, что это «нечто» находилось от Вождя и Орло совсем по другую сторону лагеря. Тихая струя информативного раздражения шла от сельвы, из глубины обрывистого берега, являвшегося глинистой земной границей прибрежной зоны…

НАВОДНЕНИЕ

…Посланцы небесного демона не заставили себя долго ждать. Сам демон, явившийся на землю в образе своим сиянием вселяющего ужас гигантского столпа, затих надолго и, казалось упавшим духом жителям Тлантау, заснул навечно.

Психологическое напряжение, установившееся в племени с момента, когда они покинули родное место, постепенно снималось временем и постоянной борьбой несчастного народца за свое существование. Жить в какой-то сотне шагов от океана становилось тяжелее с каждым днем. Все чаще с моря налетали сильные порывистые ветры, срывая потолки у хижин, разметывая шалаши и унося одежду. Воздух все более отсыревал и охлаждался.

Но главною бедой явилось то, что становилась невозможной добыча рыбы, а морские птицы появлялись над берегом все реже. И потому всё чаще хмурые мужчины, возвращаясь с моря на плотах пустыми, кидали взгляды в сторону желанной сельвы, туда, где раньше удача не покидала их.

Но вот настало время, когда, подобно скопищам злых духов, тёмные густые тучи надвинулись от горизонта со всех сторон. Мужчины, женщины и дети — все, кто ещё остался в племени, выбежав из хижин, в молчании смотрели на черноту, зловеще закрывающую небо от края до края. Объяснять не нужно было даже малолетнему ребенку. Да, начиналось время непрерывных ливней, или, как его традиционно называли, сезон большой воды. И это было ясно каждому.

Великая вода. Нескончаемый, сплошной водопад с небес, плотный, как стена обрывистого берега. Стремительные, хлещущие струи, под которыми и взрослый-то не в силах выстоять дольше минуты…

Сначала размокнет глина. Потом из сельвы хлынут ручьи. Выдержат ли хижины такой напор воды? Поверить в положительный исход подобного мог разве что отчаянный фанатик, либо совсем не знавший жизни, либо не вынесший из жизни ни единого урока.

Да если и выстоят хижины, что это даст? Ливень может идти беспрерывно неделю. Случалось, он ни на миг не прекращался двенадцать суток. Все это время день почти не отличался от ночи. А всего лишь одной смены тьмы и света достаточно, чтобы море забурлило и хлынуло на отмель.

Заплакал один ребёнок, следом песню великого страха подхватили другие, и матери уже не успокаивали детей.

— Дождались! — со злобной хрипотцой в голосе воскликнул вдруг мужчина.

Это был Йоко, зрелый охотник, из тех, кто пользовался правом лично выдвигать кандидатуру нового вождя и вносить предложение о замене племенного головы раньше срока.

Йоко был человеком злопамятным, недоверчивым и грубым как в общении, так и внешне. А в ужасную ночь катастрофы он прославился тем, что в страстном желании спасти свою собственную шкуру бросил на гибель жену, престарелую мать, сестру и троих малолетних детей. Даже не обернулся на их крики. Подробностей, правда, никто не помнил — смешно даже предположить о таком направлении мысли в подобной ситуации. Но оставшиеся в живых женщины и дети вдруг все как один начали испытывать отвращение к Йоко и чувство страха в момент его присутствия поблизости.

И вот сейчас, когда одетый в волчью шкуру Йоко вскочил бесцеремонно на валун и начал из своей бугристой глотки исторгать буквально режущие ухо звуки, дети разом перестали плакать и мёртвой хваткой уцепились за подолы матерей. Наверное, они боялись, что Йоко принесёт их в жертву морскому демону.

— Дождались! Досиделись на прибрежных камнях! — и без того уродливое лицо его стало ещё страшнее. — Теперь будем ждать конца! Когда нас смоет в океан и унесет на ужин морским тварям! То-то будет пиршество! Они давно ожидают человечьего мяса.

Йоко захлебнулся собственной речью, судорожно сглотнул, обвёл звериными глазами стоявших перед ним соплеменников и вновь завопил:

— Все молчат! Все вытаращили глаза на небо и от страха проглотили языки! Они не хотят даже пальцем пошевелить ради своего спасения! Они ни о чём не думают! Они привыкли, что за них думают другие! — он снова остановился, выждал паузу и хищно оскалился. — Они все ещё надеются на силу и мудрость Вождя! Они слепо верят, что он спасет их и на этот раз! Возьмет да и посадит всех разом на свою широкую спину и вынесет в безопасное место! — схватившись за брюхо, охотник натужно захохотал.

— Да только куда он вас понесет?! В логово небесного демона?! В пасть морской змеюке?! — лицо Йоко освирепело, заставив женщин содрогнуться и крепче прижать к себе детей. — Может, вы надеетесь, что где-то вдоль берега есть высокое ровное место, на котором можно переждать время великой воды? Может, где-нибудь такое место и есть. Да только Вождь никого не отправил на поиски такого места! Не интересно ль вам спросить Вождя, почему он до сих пор ничего не предпринял?

Как и предполагал Вождь, Йоко поддержал зрелый охотник Айо, который всегда отличался хвастовством, завистью и непреодолимым желанием поссорить кого-нибудь. Даже в момент, когда на племя надвигалась неотвратимая беда, он явно наслаждался, осознавая то, что стравливает соплеменников с самим Вождем, которого всегда боялся и уважал за силу и непререкаемый авторитет.

Хищно оскалившись, с идиотским огоньком в глазах, Айо выскочил из толпы и прохрипел, как хищная птица Дротто, когтями и клювом которой матери имели привычку пугать непослушных мальчишек.

— Правильно! Вождь думает только о собственной шкуре! Смотрите лучше»! У костра он выбирает самые жирные куски мяса и уже не ждет, когда ему принесут еду в шалаш, как положено по древнему обычаю! За все это время с тех пор, как небесный демон изгнал нас с отцовской земли, Вождь не собрал совет охотников ни разу! Чего же мы от него ждем? Он уже ни на что не способен! Вспомните, как он побежал к морю от небесного демона! На остальных ему было наплевать. Даже любимую женщину забыл от страха! — Айо дико захохотал, выпучив лягушачьи глазищи.

И Вождь не стерпел.

Если бы Айо не вспомнил про любимую женщину Вождя, если бы не захохотал так дико и надрывно! Может, Он и не сорвался бы… Но после того, как Айо искусственно усилил свой оскорбительный смех, заревев дикой обезьяной, рука Вождя сама потянулась к висевшему на шее ножу.

Лёгкий взмах — клинок со свистом описал дугу. И Айо скорчился на мокром и холодном песке. Безжалостное лезвие вонзилось прямо в горло. Темная густая кровь прощальной струйкой потекла из-под клинка.

Йоко мертвенно побледнел, невольно съежился, соскочил с валуна. Все притихли и некоторое время вели себя так, будто ничего не поняли. Просто смотрели на бившееся в агонии тело и молчали.

И в это же время Вождь отчётливо слышал каждый удар собственного сердца. На миг вся вселенная сузилась в сердце Вождя. А пульсирующие артерии на его висках, напротив, превратились в большие гейзеры, толчками извергающими яростно откуда-то из глубины этой вселенной кровь… И за пределами вселенной, в каком-то демоническом небытии, неведомая сила страшно ударяла в исполинский барабан…

Вечность… Целую вечность стоял в голове этот неумолимый шум. И столь же долгую вечность извергалась кровь из разрушенной артерии человека. Она собиралась в горячую лужу на холодном песке, и лужа превращалась в озеро…

…Айо резко вытянулся и затих. В ушах всего племени яростно свистел ветер, порывы которого усиливались с каждой секундой. Заскрипел мокрый песок. То физическое воплощение Вождя приближалось к умершему. Глаза были холодны и пусты — душа не глядела сквозь них. К распростертому на песке телу двигалась фигура не человека. Нет, не вожак и не вождь, и даже не владыка. Властелин — вот что остановилось и нависло над телом. Демон убийства и власти — вот кто извлек нож из шеи пораженного.

И вдруг небо озарилось фиолетовой вспышкой. А через несколько мгновений ударил в барабан ужасный демон туч, одним взмахом гигантской руки посылая на остров необоримые скопища водных струй.

Гром раскатился над островом и просторами моря ещё раз, капли забарабанили сильней, ещё мгновение — и струи острыми стрелами начали врезаться в песок.

— Большая вода! — в один голос выдохнуло племя.

И сразу же надрывно закричали дети, а следом заметались по берегу матери, натянули на головы шкуры мужчины.

— Смерть! Сме-е-е-рть! — истошно завопила чья-то глотка.

Вселенная вырвалась из сердца Вождя и снова стала необъятной. Холодные струи, словно намереваясь пронзить насквозь, выводили Вождя из шока.

Племя металось по лагерю, а Вождь неподвижно стоял под ливнем, сжимая в ладонях орудие убийства.

«Убийца я… Началось… Смерть от наводнения… Айо уже мертв… Все мы тоже умрем… Убил я… Соплеменника… Первый раз… Последний суд…» — ярко, но хаотично отрывисто вспыхивало в его сознании…

…Люди догадались наконец-то забиться в хижины. Жилища оказались прочнее, чем об этом думали. Даже плетеные шалаши сразу не пропустили дождь, сохранив внутри себя скудные запасы сушеной рыбы и вяленого мяса.

И только Вождь стоял над неподвижным телом Айо под хлесткими ударами безжалостной воды…

***

…Вызванный ливнем первый страх прошел. Мужчины свою волю сжали в кулаки. Концентрируя в себе мышечную силу, дикое желание бороться до конца и простое упрямство охотника, каждый из них бросился в эту демоническую мглу, прорвался к шалашу, где хранились продукты, и, старательно завернув драгоценную ношу в плотную козью шкуру, содранную со своего торса, рывками возвращался в хижину.

Получая в руки разодранные сильными отцовскими пальцами куски, дети переставали плакать, с жадностью набрасываясь на еду. Взрослые тоже ели. Расчет бы прост. Прятаться в хижинах долго не имело смысла: рано или поздно большая вода поглотит лагерь.

Но, чтобы куда-то идти, нельзя оставаться голодным. Глупо с обессилившими мышцами, пустым желудком тащить с собой еду, совершенно не ведая, что ожидает тебя впереди. Думать о будущем, даже ближайшем, в такой ситуации представлялось бессмыслицей. И, с тревогой слушая, как стремительные струи безжалостно дробят соломенную крышу над головой, люди торопливо поглощали пищу. Они ни о чем не думали кроме еды. А по мере того, как тело наливалось приятной тяжестью и теплом, укреплялась в глубоком подсознании каждого надежда.

О том, что произошло перед самым началом большой воды, не вспомнил никто. Точнее сказать, об этом никто не обмолвился. Наверное, чувства, вызванные первым в истории племени убийством соплеменника, из-за нахлынувшей беды ещё не успели оформиться в мысли, опустившись в глубинные пласты памяти. О Вожде тоже никто не вспомнил. Где он сейчас: прячется ли в каком-либо укромном месте от ливня и холода, или жестокие волны уже смыли его в океан — никого не интересовало. Как будто и не жил на свете этот человек.

Впрочем, сидя в своих хижинах семьями, люди не тревожились и о судьбах других соплеменников. Плотная стена воды, непрерывно падающей с неба, словно разъединила людей. Каждая семья готовилась спасаться отдельно от остальных — чем дольше и активнее сыпала с небес колючая вода, тем быстрее пробуждался в островитянах животный инстинкт самосохранения.

Было бы глупо предполагать и об оплакивании Айо в этот час. Да и кому он оставался нужен? Единственным человеком, который действительно тревожился в это время о другом, осталась Лагна, собирательница яда. Сидя в хижине, она молилась духам, требуя у них помощи неизвестно куда подевавшемуся сыну. Выскакивая время от времени наружу, она металась вокруг хижины, пытаясь что-нибудь да разглядеть сквозь непроглядную завесу ливня.

Лагна громко рыдала, но голоса своего не слышала. Ливень словно издевался над ней, заливая рот, глаза, уши, не давая дышать, сбивая с ног, иссекая спину. Женщина не поддавалась, упрямо ползла назад в хижину, а в кромешной темноте (совсем не оставалось сил зажечь лучину), судорожно глотая плотный воздух, отчаянно шептала: «Сын мой, Орло, где ты?!». Потом, собравшись с силами, снова взывала к духам, умоляя помочь ее сыну, не дать ему погибнуть, где бы он в сей момент ни находился

— Проклятье моему роду! — временами вскрикивала несчастная мать. — Я упустила последнего сына! Я, старая гадина, не доглядела, потеряла дитя свое! — и снова она рвалась из хижины наружу, надеясь хоть что-нибудь для себя прояснить.

Она была твердо уверена в том, что в других жилищах ее сына нет. Она не могла бы объяснить, почему сейчас его не может там быть, но от этого тревога матери ничуть не уменьшалась. От сильного волнения и физического напряжения Лагна скоро полностью лишилась сил и, сумев-таки в очередной раз вернуться в протекающую хижину, у самого порога ушла в беспамятство…

А юноша тем временем, напрягаясь, также как и Лагна, из последних сил, упорно рвался к сельве. Он ринулся туда, едва начался ливень. В суматохе даже бдительная старушка-мать его исчезновения не заметила.

Переведя дух под гигантской глыбой, под которой они с Вождём несколько дней назад беседовали с глазу на глаз, Орло полез вверх по обрыву, цепко хватаясь за корни растений.

Голые ноги мальчишки скользили по глине, вода будто пыталась скинуть дерзкого человечишку вниз. Несколько раз он скатывался, снова прятался под камнем и снова рвался на второй ярус берега. После четырех или пяти неудачных попыток юноша все-таки преодолел обрыв. Чрезмерное напряжение мышц и воли на какое-то время парализовало его — Орло лежал лицом вниз на холодной и скользкой траве, как убитый, и ни малейшего внимания не обращал на воду, острые струи которой буквально прошивали худое тело юноши насквозь.

Сознание Орло ненадолго притупилось. Из глубин памяти стремительно всплывали образы, обрывки образов, какие-то нечёткие фигуры, знаки и даже целые картинки. Он вдруг увидел мать, ничком лежавшую на самом пороге хижины, вода в которую уже стекала со всех сторон, и встрепенулся. И снова сознание его куда-то провалилось. Вспомнил почему-то, как он мальчишкой тащит им же умерщвленную змею, большую, с гладкой светлой кожей. Миг — и внутренние очи созерцают озеро. Оттуда, подымая каскады брызг, выныривает нечто страшное. Вот загорелись факелами хищные глаза, просвечивая даже сквозь пелену дождя. Открылась пасть с ужасным частоколом кривых зубов.

«Морские демоны!» — кольнуло в сознании.

Откуда-то нашлись новые силы в ногах и руках. Орло поднялся, чуть пошатнулся, наклонился вперёд и… ринулся бегом к скрывающемуся за водной пеленой холму.

Ноги юноши скользили по траве и глине. Несколько раз он падал, захлебываясь струями воды и больно обдираясь о валявшиеся под ногами коряги. Переводя дыхание, он поднимался и вновь стремился к заветной цели. Куда он рвался? Что надеялся найти там? Орло чётко не представлял. Он просто не понимал, что там его ожидает. Но что небесный демон — это не так уж и страшно — в этом Орло почему-то был уверен полностью. Он ни за что бы не ответил на вопрос, почему к нему пришла такая уверенность. На вершину холма его тянуло какое-то странное, неведомое до сего момента жизни ощущение…

Совсем ещё недавно одно лишь беглое упоминание о небесном демоне великим страхом зажигало Орло — каждую клеточку и волоконце нервной системы юноши. Внезапно он почувствовал, что демон не умышленно убил его сородичей! Что демон просто не знал о том, что может погубить существ, которые живут на острове! Возможно, даже демон сам переживает за то, что по неведению натворил.

Орло ни на миг не задумывался над тем, каким образом он подойдёт к демону, что ему скажет. Он ни на миг не представлял, чем демон может помочь соплеменникам Орло — юноша вообще уже не думал. Сознание Орло действовало лишь отчасти. А из глубин его памяти одна за другой выплывали на внутренний экран странные, непонятные с первого взгляда образы, которые настойчиво будили в юноше гордость, силу воли и мышц, усиливали стремление двигаться вперёд, не взирая ни на какие препятствия…

МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ…

9736 год до новой эры… до потопа на голубой планете жёлтого солнца — три четверти тысячелетия

Столетия Харид, прекрасный и свободный город-государство, стоял незыблемо, купаясь в роскоши и освещаемый лучами славы, повсюду разлетевшейся о нём и за пределами Культуры. Свирепые и многочисленные орды варваров, что год от года набегали с севера, не раз ломали о могучую твердыню острые мечи и копья. И сколь бы ни были они умелы в битве и организованны в походе, защитники великолепием сияющего форпоста Культуры неизменно отражали их каждый первый натиск, выходили из ворот и в поле перед городом громили, обращая в бегство, вражеские армии, тем самым снова укрепляя у сограждан веру в незыблемость основ Цивилизации. Казалось, процветавший множество веков, Харид стяжает славу Вечности. Ну а пока живёт могучий город-государство, Цивилизацию не взять на меч…

Веками это было так, но… в этом граждане Цивилизации (Культуры) могли не сомневаться лишь до поры, в которую у берегов Цивилизации, как призраки морских просторов, возникли корабли искусно убивающих…

ГЛАВА ПЕРВАЯ. СМЕРТОНОСЦЫ ИЗ-ЗА МОРЯ

Поплачь, малыш, когда отец убит

Когда гнезда родимого не стало

Пришёл артак — тебя уже знобит

От ужаса. Твоя звезда упала

С небес на землю. Раскалились камни

Над вечностью застывшие во прахе

Твоих Отцов, взлелеявших руками,

Воспевших во сиянии щедроты

Чела земли — загадочной, священной

Вскормившей для людей святые зерна,

Плоды дающие и чье произрастанье

Явило для богов и их потомков

Красоты мира, что когда-то был наказан

Его народом дерзким, неуемным,

Не чувствовавшим боль родной планеты,

Спалившим мир в огне жестокости и злобы

И беспощадно залитым Водою.

Потоп как наказанье от Всевышних

Свалившись с неба страшною бедою,

Поднял Волну, которая Змеею

Планету обошла, беспечных погубивши..

***

ПАСТЬ МИНОТАВРА

…Чайка во влажном просоленном воздухе радостно закричала. Покачавшись в прозрачных потоках, белая птица красиво «скатилась» в воду, нырнула в игривый и пенистый гребень.

Мгновение, и схваченная крепким клювом рыба,

Искрящаяся чешуей на щедром солнце,

Отчаянно забилась и затрепетала.

Но юношу, в тот миг смотревшего на море,

Беда, случившаяся с рыбой,

Увы, не взволновала ни на миг.

Он поглядел на солнце, сделав над бровями козырёк ладонью. И всё равно прищурился, по-детски улыбнувшись доброму светилу.

Грудь парня, мускулистая и от загара бронзовая, вздымалась точно после бега. Но он не задыхался, а наоборот — дышал по-юному легко и вольно. А кудри юноши, как золотистые колечки, изящно перехватывались белым обручем. И это выдавало принадлежность юного красавца к двум народам Побережья сразу — к одному из варварских племён, богатых сильными высокими мужами, из тех, что прижились на территории «культурных», и к Хариду, который через пару лет спустя после того как варваров по разрешению Совета мудрецов пустили жить на Побережье, не только распахнул для них ворота настежь, но и предоставил им возможность осесть за городскими стенами…

***

И здесь необходимо сделать небольшое отступление от сюжета начинающейся истории времён столь глубокой древности. Хотя, древность — понятие относительное. Для кого-то и сто лет — целая вечность. А если мерить масштабами жизни на целой планете, то что для неё каких-то 12 тысяч оборотов вокруг своего светила?

Но не будем вдаваться в философские рассуждения по поводу обоснованности самого понятия «древность». Тем более что для нынешних землян история рода человеческого, имевшая место до описанного в «Библии» и многих других легендарных источниках Потопа (я предлагаю назвать его Ноевым Потопом) — это на самом деле период самых что ни на есть настоящих Незапамятных времён.

Итак, возвращаемся к сути истории, в рамках которой развиваются все острые и не очень события сего повествования.

Юноша, о котором говорится несколькими строчками выше, принадлежит, как уже отмечалось, одновременно к двум разным по уровню развития народам. Точнее, мать его — харидянка, то есть представительница осёдлого этноса, издавна всерьёз считавшего себя культурным, а отец — кочевник, то есть, с точки зрения коренных граждан Цивилизации Тёплого моря, самый что ни на есть варвар.

Но ведь с варварами цивилизации обычно воют? Да и в прологе утверждается о том, что они год от года пытались осаждать Харид, фактически оплот всей страны, или своего рода древней конфедерации, называвшей себя Культурой. Или Цивилизацией.

Так что же произошло? Почему вдруг женщины Цивилизации начали рожать от варваров?

Ну, видимо, не только варвары-мужчины брали в жёны, причём на законном, добровольном основании, юных дочерей Культуры. Женщины варварского племени окиянов (эти златокудрые и высокие коноводы всерьёз считали, что ведут свой род от детей Океана) тоже не дремали, кидая полные интереса взгляды на мужчин Харида. Более того, они, как гласят легенды, «умели сами напроситься на любовь и игрища телесные», нередко отдавая предпочтение мужам другого (пусть и ставшего дружественным) племени. И самое интересное, что красавицы окиянов часто брали в мужья (кстати, окиянки их действительно брали; а и попробовали бы они им отказать) далеко не самых видных и физически сильных представителей мужского населения славного города-государства. Их осёдлые мужья порой оказывались старше чуть ли не на целое поколение. И это вызывало удивление у любящих разговоры «матёрых» горожан. У харидян, но не у окиянов.

Златокудрые мужчины в основной своей массе выгодно отличались практически от всех «культурных» не только физической силой и ловкостью воина, но и внешней красотой (я бы добавил — нагой красотой, потому что, даже переняв от харидян множество бытовых привычек, окияны так и остались, по сравнению с коренными гражданами Цивилизации, почти что голыми, из харидской одежды предпочитая разве что тонко выделанные из козьей кожи обручи для головы и очень короткие туники). Но это было не единственное их преимущество перед склонными к бахвальству и зависти осёдлыми жителями Побережья. Окияны отличались ещё и немногословностью, а также полным отсутствием интереса к спору о чём-либо. Не имели они в себе и наклонности чему-либо удивляться. Если женщина, по их разумению, выбрала для любви даже совсем немощного старика, стало быть такова воля богов, и соплеменникам этой женщины не должно быть до её выбора — ну совершенно никакого — дела (!)

Но мы ушли в сторону от вопроса «каким же образом воинственные варвары оказались на территории Цивилизации да ещё на законных основаниях?»

Оказывается, окияны выделялись из всей массы практически не похожих друг на друга, но ведущих один и тот же кочевой образ жизни варварских народов, занимавших в то время огромные степные и полустепные территории от горных границ Побережья до расположившихся далеко на севере Самых Северных (волшебных, по разумению варваров) гор.

Эти территории тогда назывались весьма романтично и просто — Запределье. А населяющих его жителей граждане Цивилизации обозначали единым для всех названием «запредельные варвары».

Так вот окияны вначале, как они сами считали, много веков жили на Побережье и промышляли рыбной ловлей. Но однажды злобный Демон океана, временно захвативший власть в необъятном водном мире, обрушил на Побережье Тёплого моря невероятно мощное цунами. А уже после того, как большая часть окиянов-рыбаков погибла, будучи смытой в открытое море, этот Демон наслал на полузатопленные долины Побережья страшный мор и голод.

Не выдержав такого напора, оставшиеся в живых окияны отступили за Большой горный кряж, окаймлявший Побережье на севере, и, найдя в степях Запределья нетронутые пастбища, с новой жизненной энергией занялись разведением животных, отдавая предпочтение лошадям, кои в те времена буквально тучами носились по степным просторам.

Возможно, окияны так и остались бы в Запределье. Тем более что выросшие уже в степях потомки бывших рыбаков со временем узнали и о новых жителях Побережья, занявших его со спокойной совестью, поскольку к моменту их появления территория фактически была свободной.

Спустя примерно 20 лет после того, как Демон атаковал Побережье, к берегам старой родины окиянов подошли корабли, полные других, не похожих на златокудрых всадников людей. Это были преимущественно черноволосые мужчины, женщины и дети, ростом несколько ниже окиянов, но намного более, чем окияны, развитые по уровню изготовления различных полезных в быту вещей и приспособлений.

Как выяснили посланные в разведку следопыты кочевников, пришельцы владели письмом на бересте и специально выделанной коже, умели плести отличные крепкие канаты из любых волос и даже корней растений, лепили из глины красивые сосуды для питья и еды, отливали из бронзы множество украшений и статуэток, достойных богов, а также отлично и разнообразно танцевали и пели, играя на божественно звучащих музыкальных инструментах, похожих на луки с несколькими тетивами. Кроме того, они все были, как показалось вначале следопытам окиянов, чересчур укутаны в разные одеяния, плотно закрывающие не только торс, но и ноги, что у окиянов вызывало в ту пору не просто недоумение, но и презрение (ведь они считали, что здоровому, сильному и, главное, честному человеку совершенно незачем укрывать от взора людей свои конечности, тем более если они от природы мускулисты и стройны и способствуют появлению желания интимной близости).

Впрочем, окияны изначально отличались не только высоким ростом и физическим совершенством, но и миролюбивым характером. О презрении к чужакам, носящим слишком много одежды, они довольно быстро забыли, а вот обменять своих лошадей и другой многочисленный скот на понравившиеся им вещи пришельцев, например на красивые сосуды, отличного качества бронзовые наконечники для стрел и клинки, всякие побрякушки для женщин, музыкальные инструменты (и, разумеется, уроки игры на них), а также соль, которую черноволосые люди умели добывать из моря с недоступной понимаю окиянов легкостью, — это завладело вниманием златокудрых всадников практически мгновенно и, как говорилось и в то время (по смыслу, разумеется), на всю оставшуюся жизнь.

Будучи от природы общительными и лёгкими на подъём, златокудрые всадники быстро нашли отклик на их предложения со стороны пришельцев. Ставших кочевниками рыбаков не смутило даже высокомерно настороженное отношение многих новых жителей Побережья к каким-то там коноводам, без спросу явившимся из-за Северного Кряжа. Окияны не стали даже предъявлять свои потомственные права на территорию их предков: дескать, раз сами ушли отсюда и не захотели вовремя вернуться, то сами и виноваты. Да и что им были какие-то отдельные проявления заносчивости чужаков, если те со свойственной им деловитостью принялись активно скупать у окиянов буквально всё, что те им предлагали.

Это и понятно: свой скот сразу в нужной массе голов не разведёшь (да и уметь его надо разводить), питаться же одной рыбой — перспектива не очень интересная. А тут тебе всё готовое, в изобилии и дёшево: окияны совершенно не умели торговаться, а поскольку естественное желание обновить кровь у них сразу же проявилось в виде очень активного интереса к представителям противоположного пола из чужаков, то и выгоду свою эти добрые по натуре красавцы и красавицы в контактах с пришельцами видели больше в потенциальном родстве с ними, нежели в удачном обмене товарами.

Со временем окияны стали целыми родами подолгу гостить на своих дедовских местах, не причиняя бойко осваивавшим новые территории пришельцам никаких неудобств. То есть, к окиянам новые хозяева Побережья, успевшие всего за полстолетия построить на его огромной территории почти два десятка городов, окружаемых сотнями деревень и поселений, постепенно привыкли и начали даже считать их своими скотоводами, которых они заимели вместе с новыми землями в придачу.

Вопрос, откуда, из каких заморских земель прибыли эти новые хозяева, называвшие себя детьми Культуры, а свою новую родину Цивилизацией, у окиянов так и не возник. Возможно, им было безразлично происхождение племён и народов, с которыми они соседствовали, потому что какая в принципе разница, где и когда жили предки ваших соседей, если вы с ними либо воюете, либо торгуете и тем более роднитесь.

Кстати, дети Культуры моментально оценили физическую красоту и добрый нрав «местных варваров» (да, не прошло и двух лет активного контакта с ними с момента их возвращения на Побережье с многочисленными табунами, стадами и отарами, как жители Цивилизации уже воспринимали их местными, «тутошными»). И не успели старики, как и в то время говорилось, глазами поморгать, а «под ногами» коноводов и детей Культуры уже вовсю вертелись, радостно играя друг с дружкой в борьбу, салки и прочие забавы, детишки, внешне похожие одновременно и на тех, и на других.

Понятное дело, что образ жизни горожан Цивилизации кочевники полностью перенять не могли и, в общем-то, не собирались перевоспитываться. Многих из детей Культуры это, конечно же, раздражало. А поскольку дети Культуры привезли с собой кроме семян злаковых и виноградную лозу, отлично прижившуюся в комфортном климате Побережья, то довольно скоро варвары начали вместе с горожанами пить вино. Оно действовало на них гораздо сильнее, чем перебродившее кобылье молоко. Однако это не мешало год от года крепчавшей дружбе между окиянами и пришельцами, а наоборот стимулировало её.

Впрочем, откровенной приязнью к варварам, перераставшей нередко в любовь, «заразились» далеко не все новые жители Побережья. Более того, сами окияне быстро поняли, кто в этом новом народе с ними искренен, а кто только делает вид, что терпит «грязных и дурно пахнущих» скотоводов (что на самом-то деле было, конечно же, далеко от истины, поскольку окияны очень любили мыться, чиститься и ухаживать как за собой, так и за своими лошадьми). Так вот, златовласые дети Океана из всех городов Цивилизации по-настоящему достойным уважения и дружбы признали, по сути, только один город. И это был Харид — могучий город-государство, нерушимый (как тогда считалось) форпост Цивилизации с прекрасными белыми стенами, сложенными, наверное, лучшими мастерами мира той эпохи.

О, Харид! В Цивилизации он самый славный, сильный и богатый метрополис. Почти сто тысяч жителей, причем свободных. В отличие от всех других селений Побережья Харид не признавал рабовладельчества — на его территории оно было объявлено вне закона.

Харидяне издавна слыли волевыми и отважными людьми, ибо физические упражнения наряду с военною наукой предпочитали возлежанию вокруг пиршественной скатерти. Отправляясь в путешествие группами в десять-пятнадцать человек — на утлых суденышках по морю, на лошадях по кишащим разбойничьими племенами местам — харидские купцы редко терпели неудачи и теряли головы.

Они не страшились вести свои караваны хоть на край света, нанимая стражу из отважных воинов числом не более сотни. Никто не мог понять, почему им удаётся пройти спокойно там, где другие непременно пропадали без вести, даже если с ними шло не меньше двух-двух с половиной тысяч латников. То ли харидяне умели по-особому договариваться с варварами, то ли знали и держали в тайне какие-то секретные дороги, по которым варварские разъезды можно было незаметно миновать. То ли (что из перечисленного казалось наименее вероятным) великий бог Цивилизации Каледос особо благоволил к харидянам.

***

И вот тут необходимо кое-что пояснить, ведь мы уже знаем, что предки окиянов, сбежавшие от мести Демона моря в земли Запеределья, спокойно целыми десятилетиями осваивали занятые ими просторы, граничащие на юге с Великим Горным Кряжем Побережья, и никто им в этом не мешал. Стало быть, Запределье было в ту пору свободно от других народов?

Конечно же, нет. Запредельных варваров было много и тогда. Только долгое время, во всяком случае и когда предки окиянов жили на берегу Тёплого моря, и когда они оттуда ушли за Великий Кряж, другие народы Запределья кочевали или жили осёдло на десятки конных переходов севернее территорий, на которые переселились бывшие рыбаки. Почему северных варваров не тянуло в те века на Побережья — никто не знал. Да и вряд ли кто вообще этим вопросом задавался. Скорее всего, это было связано с климатом. Когда Запределье обильно орошалось ливневыми дождями и пересекавшие его реки были многоводны и многочисленны, жившие на северных территориях кочевые и осёдлые народы имели всё необходимое для нормальной жизни, и перемещаться куда-то целыми племенами в поисках лучшей доли привычки не имели.

И получалось, вроде, что потомки сбежавших от гнева Демона рыбаков жили на самом юге Запределья сами по себе, а все другие запредельные варвары ими особенно не интересовались: ну, сбежали жители Побережья подальше в открытые степи — что с того? К тому же, дурная слава о крутом нраве Самого главного Демона моря, видимо, разлетелась в своё время по всему Запределью, и желание искупаться когда-нибудь в море у варваров надолго пропало.

Но, наверное, так устроен человек: если кто-то однажды начинает потихоньку обживать когда-то «проклятое» место, стало быть «не так страшен демон, как его малюют». Ну и, видимо, в пору, когда дети Культуры успешно освоились на Побережье, а Демон их почему-то не «пощекотал», прознавшие об этом запредельные варвары начали испытывать проблемы. Скорее всего, климат стал суше, сделав пастбища не столь обильными на траву, как раньше, зато народу на благодатных когда-то землях к тому моменту расплодилось много. Что всегда в таких случаях приводит вначале к крупным межплеменным ссорам, а затем и войнам.

Понятно, что запредельные варвары вначале нещадно лупили друг друга, стараясь вытеснить своих соседей с обжитой ими территории куда-нибудь подальше, а потом, когда им стало ясно, что таким путём до хорошей жизни не дойдёшь (растут только горы трупов, а не трава на пастбищах, проливаются реки слёз, а не пресной дождевой воды), они решили объединиться. Против кого? Естественно, против тех, кто живёт лучше. А кто жил в ту пору лучше запредельных варваров? Да, вы правильно догадались: осевшие на Побережье Тёплого моря пришельцы. Ну и, разумеется, спевшиеся с ними златокудрые потомки бывших рыбаков, которых народы, считавшие себя для Запределья коренными, в течение сотен лет их жизни на самом юге Запределья никак не хотели принимать всерьёз, то есть за кочевников подстать себе.

И вот настало время, когда Хариду на самом деле пришлось проявить себя форпостом Цивилизации. Спустя уже не одну сотню лет со дня, когда глашатаи Культуры по всему Побережью объявили о том, что возведённый почти у самой южной границы Великого Кряжа город-крепость завершил своё строительство, наступила эпоха постоянных варварских набегов на южные земли Запределья и, далее, на территории Цивилизации.

Жители Харида ещё многие века шутили, будто варвары специально ждали, когда прикрывающий проход через горы форпост достроится, чтобы порезвиться при его штурме.

***

Когда варварские племена прекращали враждовать между собой и дикими волнами накатывались на Побережье, город-государство Харид выступал во главе объединенной армии Цивилизации. Под начало его стратегов становились не только немногочисленные отщепенцы от варварского союза, осевшие на территории Цивилизации и принявшие ее законы, но и такие величественные метрополии, как Гондваллесс и Данар, имевшие возможность в один день снарядить и выставить на поле не меньше тридцати тысяч латников каждый.

Объединённое войско Цивилизации в былые времена достигало ста, а то и ста пятидесяти тысяч панцирников, добрая четверть которых сражалась верхом. Варварские орды редко объединялись до такой отметки, чаще всего их собиралось тысяч пятьдесят конными и примерно половина от этого пеших или на хорошо защищенных повозках с запряженными в них быками.

Случалось, что перед горной грядой, отделяющей Цивилизацию от дикой степи Запределья, катившаяся валом орда натыкалась на огромную рать облачённых в мощные доспехи воинов. Не вступая в бой, варвары резко тормозили, чтобы, постояв на месте, повернуть назад и уйти домой не солоно хлебавши.

Некоторые особо ретивые варвары порой пытались раздразнить стратегов Цивилизации, с хохотом и визгом пролетая на косматых жеребцах перед ровными рядами воинов Побережья. Корчили рожи, выкрикивали в адрес противника оскорбительные сравнения, даже показывали голые волосатые зады — поймать «культурных» на такую удочку никогда не удавалось.

Если армия Цивилизации и начинала атаку, то с выдержанным хладнокровием, не бросаясь очертя головы вперёд, не расстраивая ряды, а наступая на метущиеся толпы варваров несокрушимой стеной сверкающих на солнце обитых медью щитов и лесом насмерть жалящих пик. С победным торжеством играли трубы и колыхались золотом расшитые знамена с изображениями алтарей Каледоса. Варварам ничего не оставалось, как откатиться подальше в степь от грозно наползающего вала.

Не раз могучие богатыри варваров пытались вызвать кого-либо из воинов Цивилизации на поединок — ничего не получалось. Понимая, что победа в этом поединке ничего не даст (варвары всё равно не изменят своих планов), а поражение воина Цивилизации вызовет бурю восторга в объединенной орде, стратеги Харида категорически запретили обращать на вызовы варваров внимания, какими бы оскорбительными они ни казались.

Так от поколения к поколению Цивилизация ревностно охраняла всё, что создавалось на её территории упорным трудом рабов и свободных граждан. И всегда Харид со своими умельцами, стратегами и воинами двигался в первых рядах неуклонного наступления на варварские обычаи и образ жизни.

В упорной борьбе, непрерывно длящейся многие столетия, успех не всегда сопутствовал сеятелям культуры. Нередко отдельные отряды варваров прорывались через заслоны на горном кряже и осаждали даже Харид, самый сильный из городов. И всё-таки соблазны цивилизованной жизни мало-помалу разъедали души варваров — то одно, то другое их племя, а порой и несколько племён одновременно вдруг откалывались от основной массы и просили подданства в Объединённом Совете мудрецов Цивилизации.

Варварам выделяли земли на необжитых зонах Побережья. Часть из них оседала на берегу Тёплого моря, переходя от скотоводства к рыболовству и земледелию. Другие продолжали пасти овец, коров и лошадей, кочуя в пределах строго очерченных границ — обычно вдоль горной гряды (Великого Кряжа), отделяющей территорию Цивилизации от земель варварского Запределья.

Граждане Цивилизации не очень охотно, но всё-таки соглашались пустить варваров на земли к югу от Кряжа, если те обязывались строго соблюдать принятые в Цивилизации законы. Законы же требовали: не нападать на соседей, не вершить самосуд даже над соплеменниками, не укрывать преступников, не использовать труд рабов неварварского происхождения, не обманывать во время торговли, не торговать с запредельными племенами без разрешения Объединённого Совета, не уклоняться от уплаты налога на общие нужды народов Побережья, содержание единого Суда, Сената, Академии и пограничной стражи, в случае нападения из-за гор не открывать неприятелю дорогу вглубь страны, не избегать участия в походах объединённой армии Побережья против запредельных варваров.

Племена, не принимавшие этих требований, незамедлительно изгонялись из страны каледонян (верующих в единого бога живого Каледоса). И первыми операцию по выдворению неужившихся гостей начинали варвары, которые законы приютивших их народов усвоили твёрдо.

За несколько столетий до того, как в Цивилизацию вторглись артаки, на Побережье прижилось более двух десятков варварских племён общим числом до ста тысяч человек. Почти все они на допустимом уровне владели языком Цивилизации, а к сонму своих божков добавили Каледоса, приняв его как старшего среди равных.

Постоянно общаясь с щепетильными и высокомерными горожанами, варвары волей-неволей научились вежливо с ними разговаривать, привыкли часто мыться подогретой на костре водой, ухаживать за своими волосами на голове и бороде, шить одежду со вкусом, мастерить не просто добротные, но и красивые в оформлении вещи, пить вино в разбавленном виде, сервировать стол (раньше они вообще не готовили никаких блюд, довольствуясь зажаренным прямо над костром мясом, плохо пропечёнными, воняющими дымом лепёшками и отвратительного качества сыром, есть который можно было разве что зажав при этом нос). И здесь надо отдать должное и миссионерам из Харида, называвшим себя сподвижниками красоты и ставившим перед собой цель «очеловечить дикарей».

Было бы несправедливо умолчать о том, что немало граждан Цивилизации кроме Каледоса признавали и других божеств. Поэтому варваров недолюбливали вовсе не из-за их пристрастия к тотемизму и многобожью. Скотоводы, считалось, до истинной веры ещё не созрели — всё это ещё впереди, если к делу обращения варваров в истинную веру терпеливо прикладывать усилия. Не жаловали варваров за их поведение на городских площадях и загородных торжищах. Даже рабам Цивилизации все варвары независимо от возраста казались чумазыми и хулиганистыми подростками, постоянно раздражаюшими почтенных граждан своими игрищами и воплями.

Кроме того, во многих горожанах просыпалась тайная зависть к окиянам за их телосложение: обнаженные тела дикарей практически любого возраста выглядели куда более совершенными в формах, чем обрюзгшие тела культурных горожан, давно перешагнувших порог поздней юности.

Удивительно, что отдельным горожанам выпадало счастье на себе испытать вожделенные прелести варварской страсти, порой прямо в поле, среди буйно растущих трав, под неустанный стрёкот сверчков и палящими лучами солнца. Ещё более удивительным казалось то, что многие из счастливчиков этих вовсе не были молодыми и красивыми.

Но вкусы женщин понять невозможно. Варварки рожали детей с более тёмными и менее вьющимися, чем свойственные их соплеменникам, волосами. И уже не хотели видеть этих полукровок дикарями, дикими голосами орущими грубые песни и носящимися по лугам в неказистой одежде, кое-как сработанной из плохо выделанных шкур. Цивилизация постепенно растворяла в себе варварские обычаи и желания, впитывая в себя одновременно и то, что раньше ей казалось абсолютно чуждым. И это что-то было очень и очень близко к природе…

***

Единственный из городов на Побережье не признавший рабства, Харид наполненный романтикой свободы дух степей впитал в себя от варваров быстрей и легче остальных сограждан. На явную приязнь и варвары ответили приязнью, единодушно пригоняя в город отары тучных овец и стада могучих быков.

Торговля в такие дни делала харидских купцов богатыми: варвары продавали товар за бесценок, больше занимаясь состязаниями, любовью, пьяными потасовками, борьбой и обильными возлияниями с городскими друзьями и родственниками. А уж если через горные кордоны к Хариду прорывалась чужая орда с намерением взять город приступом, то окияны не ждали, когда их позовут на помощь, а сами с весёлой яростью набрасывались на вторженцев и наносили им поражение раньше, чем харидяне успевали подняться на крепостные стены.

Во многих других городах Побережья столь бесцеремонное сближение с варварами восприняли едва ли не как покушение на святость всенародных традиций. Однако прямого протеста не осмелился заявить никто. Все посчитали, что лучше не ссориться, ведь варвары всё-таки снабжают житилей Цивилизации дешёвым мясом, молоком, шкурами и шерстью. Зачем их отпугивать? К тому же, видя издалека шатры этих мужественных и сильных детей природы, которые все без исключения умелые воины, чувствуешь себя увереннее.

И действительно: принявшие законы Побережья варвары не только не изжили в себе страсть к разбойным нападениям, но и ревностно поднялись на защиту справедливости. Присутствие в Цивилизации окиянов заметно повлияло на безопасность путешествий мирных граждан между городами Побережья.

За городскими стенами грабителям не стало

в ту пору никого страшнее и опасней,

чем златокудрый голоногий воин,

который мог по зову жертвы нападенья

явиться быстро, словно ниоткуда.

Привстав на стременах, стремительнее ветра

скакал на помощь он любому человеку, натягивая мощною рукою

крутую тетиву тугого лука, —

Так один из поэтов Харида выразил однажды своё восхищение окиянами.

Лишь один из городов оказался перед лицом врага без варварской защиты. Этот город первым выразил своё презрение к «вонючим голодранцам, ничего не стоящим без лошади и стрел». На неприязнь они ответили такой же неприязнью, откочевав от города как можно дальше.

Заносчивые горожане тут же и возликовали. Однако радоваться им пришлось недолго. Ибо город этот назывался Ланнорасс. Но мы уже зашли вперёд. О постигшей этот купеческий город трагедии за много лет до нападения артаков на Харид мы узнаем с вами чуть позже. Теперь же вернёмся к тому самому юноше-полукровке, которого мы на время оставили стоящим на большом белом валуне, вросшем глубоко в песок на самой полосе морского прибоя.

***

…Он был почти полностью обнажён. Лишь больше похожая на широкий пояс короткая белая юбочка прикрывала ту часть его тела, которую выставлять на обозрение не имели привычки даже самые бесстыжие из варваров. Стоя на побелевшем от лучей и соли валуне, юноша, расправив плечи, любовался морскими просторами…

— Диомидий! — за спиной парня, над высоким обрывом, появился другой представитель харидской молодёжи, одетый в белую тунику, длиною достигавшую едва до половины мускулистых бёдер.

— Ди-о-ми-дий! — делая упор на каждый слог, позвал он звонким голосом, в котором уже заметно пробивались мужские нотки.

Стоящий на высоком камне отмахнулся, демонстративно устремив свой взгляд за горизонт. Ещё бы! Там как будто что-то начинало вырисовываться.

Юноша в тунике ловко спрыгнул с края берега на полосу прибоя и, подойдя к стоявшему на камне, мягко приобнял его за плечи. Свободные от какого-либо одеяния, руки этого юноши являли собой образец совершенства, гармонично сочетая в себе детское изящество с мужественной мускулистостью.

— Диом, — сказал юноша мягко почти в ухо своему другу-полукровке.

И тот недовольно отстранился:

— Поостерёгся бы, Лукреций! Вот заимел привычку лапать парня, будто женщину!

В недоумении пожав плечами, юноша убрал с плеча Диомидия руку, но не удержался возразить, хотя и мягким дружественным тоном:

— Если тебе неприятно, я не буду. Не думаю, однако, что мужчины не должны таким вот образом с большою искренностью выражать друг другу свою приязнь и преданность.

Речь Лукреция, как и было свойственно харидянам, каким-то непостижимым для простого кочевника образом сама собой выстраивалась в поэтическом ритме. И Диомидия, видимо, это раздражало.

— Чего ты хочешь от меня?! — продолжая демонстративно смотреть на море, он едва ли не рявкнул, будто и на самом деле успел уже рассердиться.

— Я? Ничего особенного, — Лукреций сделал вид, будто прозвучавшая в голосе друга грубость его совершенно не задевает. — Ну, просто захотелось мне узнать причину, по которой ты уже почти пять дней подряд как будто избегаешь встреч со мной. А началось это после того, как я догнал победу в состязаниях по бегу и метанию копья на Посвящении в мужчины. Я уже начал было думать: не заревновал ли ты меня к моим успехам?

Диом демонстративно поморщился и, ловко, с изящным приседом подхватив один из лежавших на валуне мелких камушков, легко запустил его прямо по верхушкам набегавших на прибрежную полосу волн.

— Ну-ну! Не стану больше твои уши заливать подобным ядом, — спокойно продолжал Лукреций в свойственной ему манере циника. — Конечно, я всегда имею склонность задевать тебя своими необдуманными наперёд словами и никогда в ответ не получаю от тебя худого слова. Да, среди юношей Харида только ты всё время терпишь от других различные насмешки и подколки.

— Перестань, — устало протянул Диом. И сразу стало ясно, что всё его мальчишеское недовольство идёт на убыль:

— Если я огорчил тебя, прости. Однако зачем же обижать приятеля, которого ты, между прочим, ценишь, пустыми мыслями о зависти. Я всегда гордился твоими победами, будто это были мои победы. Как бы то ни было, а ты всё-таки лучший из моих друзей, хотя и зануда. Но, Демон задери нас всех, иногда ты бываешь невыносим…

— Так же как и ты, — без какого-либо намёка на обиду подхватил харидянин. — Ведь ты, наверное, уже забыл, что отношения мои с Нианой сразу же пошли насмарку в аккурат после того, как ты, откуда ни возьмись явившись, без разрешения ворвался в нашу сладкую беседу.

Диом нахмурился:

— Прости. Я не хотел дурного. Но думал, что ты поймёшь меня.

— Что ты влюблён, мне сразу стало ясно, как только я познакомил вас. Однако я считал, что ради друга, ради меня, ты сможешь отступиться от своих внезапно вспыхнувших желаний, — фразы в стихотворном ритме буквально сыпались с языка Лукреция, начавшего, по всему было видно, волноваться от не очень для него приятного воспоминания. — Ты ведь прекрасно знал, что мы с Нианой собирались ровно через год стать мужем и женой.

— А я, по-твоему, не отступился?

— Выходит, нет, — развёл руками юноша.

Диомидий тут же изменился в лице, явно насторожившись:

— Что это значит?

— Это значит, — вздохнул его друг, — надо понимать, она…

— Чего она?! — Диом вдруг резко повернулся к Лукрецию лицом и крепко обхватил своей ладонью его запястье. — Чего же ты остановился!

Лукреций напряжённо всматривался в горизонт и молчал. Раздражённый страстью Лукреция к загадкам в самый неподходящий, по мнению Диомидия, момент, он крайне грубо дёрнул друга за обе руки сразу, прошипев при этом, подобно недовольному коту:

— Отвечай же ты наконец!

Но Лукреций, широко раскрыв глаза, молчал. Лицо его внезапно побледнело. И вдруг с неописуемым восторгом в голосе он, как блаженный, прошептал:

— О, перламутровая птица древней Атлантиды! Неужели я наконец-то вижу это чудо!

Во взгляде юноши смешались воедино и удивление, и страх, внезапно на него нахлынувший волной, и лишь ему, Лукрецию, наверное единственному юноше на Побережье свойственное чувство восхищения невероятным и прекрасным зрелищем.

Диомидий посмотрел на море, потом в глаза товарищу и — ничего не понял.

А птица высоко парила, в небе, с широко распахнутыми крыльями, и перья столь могучего создания в лучах к зениту поднимавшегося солнца переливались ярким перламутром. Минута — и она исчезла, слившись с облаком, как будто вдруг укуталась огромным белым покрывалом.

— Послушай, друг! — схватив Лукреция за плечи, Диомидий недовольно возразил: — Ты что это бормочешь, выдумщик! Какая ещё перламутровая птица?! Я вижу лишь обыкновенных, из пуха, перьев, клюва и когтей. А ну-ка перестань выдумывать и расскажи мне, что намеревался!

Ошеломленный столь внезапным появлением своей мечты, Лукреций молча вглядывался в небо, надеясь вновь её увидеть. Диом, прищурившись, внимательно всмотрелся в горизонт и… ахнул. И тут же с ветром донеслись до слуха юношей удары гонга — неприятный, вызывающий мороз по коже медный звон.

Диомидий закричал:

— Это они, корабли демонов моря, необоримых убийц! Боже, как их много!

Лукреций ничего не понял. Хлопая глазами, он точно малое дитя взирал на небо.

А выстроившиеся фронтом паруса росли

и становились всё отчетливее,

возвещая о приближении армады кораблей,

несущей гибель жителям Цивилизации.

(Из эпопеи Даливара Харидского «Артаки»,

9376 г. до н.э.)

Над обрывом вдруг возникла стройная фигура парня, который с виду был намного старше, чем Диомидий и Лукреций. Одетый в серую свободную тунику и опоясанный мечом, торчащим из потёртых ножен, стражник вывел юношей из охватившего их оцепенения. Слегка охрипший голос парня прозвучал взволнованно, но строго: по-видимому, стражник не успел ещё прочувствовать серьёзность ситуации.

— Эй, вы там! Парусов не видно? — с ходу гаркнул харидянин и вдруг осёкся, словно взгляд его споткнулся о линию зловещих кораблей.

Те были различимы уже отчётливо, хотя и вдалеке.

— Сколько их! Великий Каледос! — в восторженном удивлении присвистнул стражник, словно это были не враги, а союзники Харида, спешащие на помощь горожанам до подхода армии искусно убивающих.

Диом, в растерянности обернувшись, беспомощно смотрел на молодого ополченца. Лукреций снова что-то зашептал о чудо-птице, летящей от светила. И, хотя стоявший над обрывом стражник шёпота Лукреция, по-видимому, не расслышал, медлительность двоих юнцов его заметно рассердила. Сгорая от желания не упустить свой шанс продемонстрировать «молокососам» власть (в другое время ведь они её не больно-то воспримут), стражник рявкнул:

— Чего застыли, как столбы! Не слышите гонга, болваны? А ну-ка живо поднимайтесь и в Харид, пока я не спустился вниз с обрыва и не нашлёпал ножнами по вашим ляжкам!

В другой момент сын варвара наверняка бы нахамил в ответ: попробуй-ка поймай сначала. Но вид чудовищной армады отрезвлял. Без колебаний юноши вскарабкались по спущенной ещё Диомом верёвочной лестнице наверх. «Старик» буквально прожигал их взглядом, думая, наверное, что из-за таких-то вот безбашенных и погибают города.

Юноши помчались, как на состязании по бегу на короткую дистанцию, и вскоре разглядели, что отовсюду с четырёх сторон в распахнутые створы головных ворот рекой втекают массы людей, ведущих за собой скотину. В могучий город толпами валили все подряд: из пригородов — земледельцы и ремесленники, от расположеных неподалёку от Харида пастбищ — скотоводы, и отовсюду — жители окрестных деревень и просто путники, спешившие куда-то по своим делам, но вынужденные по сигналу боевой тревоги свернуть к Хариду. Многие из них тащили на головах и спинах громадные корзины с провиантом. На запряжённых крупными волами скрипучих арбах под защиту высоких стен ввозился весь домашний скарб, все ценности и нужные для жизни вещи, которые хозяева сумели утащить с собой за раз.

Не посвящённым в тонкости оповестительной системы Харида всегда казалось чудом, что люди, находящиеся столь далеко от города, так быстро узнают о приближении опасного врага. Но стоило невеждам показать высокий холм, к которому Харид почти вплотную примыкал своею северной стеной, как тайна сразу прояснялась.

Всё было просто: на вершине этого холма, по центру возвышавшейся на нём монументальной башни, была когда-то установлена большая каменная чаша, в которой стражники, едва заметив вдалеке чужие корабли, немедленно разжигали «огонь тревоги». Не обратить внимания на валивший с этой башни густой и чёрный дым мог разве что спящий, ибо видеть дым от этого огня могли даже те, кто находился от Харида на расстоянии по меньшей мере четырёх конных переходов.

Но стражники имели в своём распоряжении ещё и специальную трубу для наблюдения за горизонтом. Харидянам давно было известно, что сквозь отверстие далёкие предметы видны гораздо лучше, чем если смотреть на них невооружённым глазом.

На подступах к Хариду юноши, замедлив бег, залюбовались открывшейся их взглядам панорамой — настолько у ворот всё делалось красиво, будто в заранее отрепетированном действе. Никто здесь никого не торопил и ни одна гружёная телега не натыкалась на другую, не образовывалось ни малейших пробок — во всём движении людей, волов и арб ни на миг не ощущалось ни капли хаоса, испуга и растерянности.

«Все успеют, — подумалось Лукрецию. И вдруг его как будто обожгло изнутри: — Поморники! Они ведь, как всегда, рыбачат далеко от берега!»

Юноша остановился, и Диомидий тут же наткнулся на него:

— Чего ты? Что-нибудь забыл на берегу?

Лукреций не ответил, лишь стоял с закрытыми глазами, замерев на месте.

— Послушай, — миролюбиво предложил Диом, — если ты что-то забыл на берегу, вернёмся вместе. Они ещё отсюда далеко — успеем. А мимо обормота стражника как-нибудь проскочим.

Но Лукреций вдруг, развернувшись вполоборота, стремглав помчался к бухте, дорога до которой от Харида пешком не торопясь обычно занимала больше часа: всё-таки добрых три десятка диций.

— Постой, куда ты! Можешь, наконец, объяснить, в чём дело! — недовольно закричал ему вдогонку Диомидий.

На окрик юноша не среагировал, и сыну варвара ничего не оставалось, как рвануться следом.

В беге на короткие дистанции «чистокровным» юношам он обычно уступал. Однако по выносливости полукровкам на Побережье равных не было. Уже на пятой диции Диомидий начал догонять Лукреция. Но внезапно в голову полукровки пришла мысль, заставившая его немедленно сменить тактику преследования друга. «Высадку на берег демоны морских глубин, наверняка, начнут в той самой бухте, где живут поморники, — подумал сын варвара, — то есть куда бежит сейчас философ (так он часто называл Лукреция). От них, конечно, можно попытаться улизнуть. Но ведь никто не знает толком, что они на самом деле за создания. Что, если они умеют останавливать одним лишь взглядом, делая человека беспомощным?! И потом, достигнув бухты рыбаков, устанешь. Кто знает, может, эти страшные пришельцы бегают быстрее человека? Или возят с собой на кораблях коней. А может быть, и тварей попроворней да ещё прожорливых! Мне надо непременно нагнать философа у самой бухты и силой увести домой!».

Диом ускорил бег. Дорога стала ровной — спину убежавшего вперёд Лукреция сын варвара видел перед собою отчётливо. Однако он решил перехитрить его, свернув с дороги к обрыву, чтобы, пока Лукреций покрывает дицию за дицией по петляющей дороге, заметно сократить свой путь, пройдя до бухты поморников по самой кромке воды.

Ему пришлось убавить скорость, пробираясь через кустарник и высокую траву. Не сомневаясь в том, что харидянин уже порядочно устал, сын варвара не особо торопился. Где прыгая по валунам, где медленно спускаясь по обрывистому склону, он добрался до воды и, немного передохнув, помчался как на состязании.

Бежать по мокрому песку и мелкой гальке в плотных, но лёгких кожаных сандалиях особого труда не составляло, но время от времени парню приходилось плыть, причём в местах, которые разведать он ещё толком не успел. Забредая в воду очередного грязного заливчика, юноша испытывал тревожное сосание под ложечкой: вдруг под водой здесь кто-то притаился, чтобы неожиданно схватить плывущего? Каких только чудовищ не рождает Гайя в своей утробе-преисподней!

Диом, конечно же, знал о том, что ни одного из этих жутких порождений Мрака никто ещё за всю историю Цивилизации не встретил. И всё же чувство страха всегда всплывало у него откуда-то из подсознания в момент, когда он в полном одиночестве переживал необходимость форсировать непривлекательное с виду место.

Особенно страшили старые лиманы с болотистыми и воняющими берегами и торчащими из-под воды скалами, увешанными тиной. Но отказаться от уже начатого дела Диомидий ни за что не смог бы: это же потом всю жизнь себя не уважать за трусость. Плюс ко всему ему хотелось во что бы то ни стало доказать Лукрецию, что все публичные забеги, на которых друг сумел его победить, по жизни ещё ни о чем не говорят.

Размышляя в таком ключе, Диомидий не заметил, как добрался до места, где высота обрыва берега был теперь заметно меньше, чем там, где юноша спустился к полосе прибоя. Полукровка сумел вскарабкаться наверх, без особого труда подтянувшись на корнях торчавших из земли растений, и примерно через полминуты залёг в густой траве у дороги, накатанной колёсами рыбацких арб. Приближение Лукреция сын варвара скорее почувствовал, чем заметил: скрывая бегуна по самую макушку, буйная растительность ещё и приглушала топот ног, который в дополнение к этому смягчался и кожаными сандалиями.

До весёлой встречи друга оставалось еще около минуты, и Диом решил взглянуть на расположенный внизу посёлок рыбаков-поморников.

Как парень и предполагал, в бухте царило спокойствие. По всему было видно, что об опасности здесь не знают.

И не удивительно: во все времена этот отважный и добрый в сущности народец отличался беспечностью. Эти люди так и не выработали в себе привычку посматривать на сторожевую гору, поэтому тревожный дым сигнального костра в тот день они не заметили. Не расслышали они и голос гонга, который ветер, как назло, относил далеко в сторону от бухты — в столь тревожный час все оставшиеся дома поморники, а в основном это были дети, женщины и старики, спокойно занимались привычными делами: коптили рыбу, развешивали на солнце выполощенное в ручье бельё, готовили обед. Старики же, как водится, мастерили что-то незатейливое, расположившись на порогах плохо скроенных хибарок.

Всмотревшись в море, Диом заметил рыбацкие лодчонки с сидящими в них полуголыми парнями. Даже издалека можно было понять, что гребут они изо всех сил, стремясь как можно быстрее добраться до берега.

«Уже возвращаются. Значит, заметили корабли артаков», — удовлетворённо подумал полукровка. И в тот же миг услышал приглушённый топот: Лукреций приближался. «Ну, заносчивый философ, сейчас ты очень сильно удивишься!» — напрягся Диомидий в предвкушении потешной схватки.

Философом сын варвара и горожанки называл своего харидского друга не без причины: в манере высказываться о чём-либо Лукреций неосознанно подражал учителю естествознания Даливару, считавшему умение пространно рассуждать для мужчины намного более значимым, чем умение сражаться.

Но вот Лукреций вывернул из-за камней, и Диомидий прыгнул ему навстречу из густой травы, подражая большой хищной кошке. Внезапно сбитый на спину, в первую минуту харидянин даже не сопротивлялся, лишь молча лежал с прикрытыми глазами, стараясь как можно быстрее восстановить сбитое внезапным нападением дыхание.

Это оказалось весьма затруднительным делом, поскольку противник сидел на нём, подобно всаднику, стискивая своими мощными ногами рёбра и с силой прижимая перехваченные за запястья руки Лукреция к его же груди.

Полежав с закрытыми глазами около минуты и готовясь, видимо, к самому худшему из возможного в подобных случаях, харидянин резко распахнул глаза. И тут же, увидев над собою вместо артака Диомидия, от души расхохотался, после чего, захлёбываясь от недостатка воздуха, с улыбкой заявил:

— Сдаюсь! Ты выиграл состязания по бегу и борьбе.

Парень, видимо, полагал, что друг тот час же «сойдёт с коня», как среди харидских юношей называлось освобождение уложенного на лопатки соперника по борцовской схватке. Однако, припечатав руки побеждённого Лукреция к примятой траве, сын варвара «наехал» на них коленками, плотно усевшись юноше прямо на грудь. Это уже было против всякой логики, и Лукреций нахмурился:

— Чего ты? Сейчас ведь не до игр! Пусти меня, тебе говорю!

Диомидий даже не шолохнулся, продолжая сидеть на Лукреции, словно это доставляло ему огромное удовольствие. Всерьёз разволновавшись о поморниках, горожанин сердито выдохнул:

— Их необходимо срочно предупредить! Освободи меня немедленно, придурок!

— Ещё чего, — наигранно оскалился Диом. — Если я сейчас встану, ты два месяца подряд всем встречным будешь врать, будто играючи скинул меня, как жеребец плохого всадника.

В мирное время безбашенное поведение сына варвара Лукреция обычно не напрягало. Нередко ему даже было интересно ожидать от желтокудрого полукровки какой-либо хулиганской выходки. К примеру, год назад, навязав Лукрецию потешный поединок, этот резвый весельчак просидел у него на животе так долго, что чуть ли не кричал от боли, разгибая потом свои мускулистые ноги: до такой степени они у него затекли, пребывая в «сложенном» виде. И харидянину при этом было хоть бы что. Однако на этот раз Лукреций не на шутку разозлился.

Безуспешно попытавшись, резко вставая на мост, перебросить сына варвара через свою за голову, харидянин начал извиваться ужом в надежде перевернуться на живот и, поджав под себя колени, подняться на ноги с Диомидией на «закорках». Не вышло: потомок двух народов тем и отличался от чистокровных харидян, что мог сидеть в седле любого скакуна как в прямом, так и в переносном смысле, причем гораздо дольше и уверенней, чем дети чистокровных жителей Культуры.

Если в состязаниях по бегу на короткие и средние дистанции, метанию копья и фехтованию мечами в строю гораздо чаще побеждали чистокровные харидяне, то в стрельбе из лука на скаку, а также и в борьбе, когда необходимо было, измотав противника, как можно дольше не устать, сыны окиянов и полукровки равных себе среди «культурных» не имели. Уже в тринадцать лет Диомидий много раз укладывал на лопатки не только темноволосых сверстников, но и юношей, которые были на два, а то и на четыре года старше него.

Лукрецию давно уже казалось, что, дожив почти до возраста мужчины, Диомидий так и остался внутренне ребёнком, при этом обладая силой взрослого кочевника. Набравши в лёгкие как можно больше воздуха, харидянин с гневом выдохнул приятелю в лицо:

— Диом, ты часом не сдурел?! Или в тебя уже успел вселиться демон? Ты не понял до сих пор, что происходит и почему я побежал сюда?!

— Да ладно, друг, не трепыхайся, будто рыба, которую поймали руками уже на берегу, — желчно усмехнувшись, Диомидий тут же сделался серьёзным. — Ты ведь сумасшедший. Отпусти тебя — так и потеряешь чего доброго.

Устав бороться, Лукреций расслабился и прикрыл глаза.

— Ты всегда куда-то мчишься, не спрося ни у кого совета, — Диомидий продолжал его воспитывать. — Считаешь, что раз науки тебе даются лучше, значит ты во всём меня умнее. Ну-ка! Лежи спокойнее! — он вновь напрягся и повысил голос, потому что Лукреций вдруг остервенело под ним заметался.

— Я не могу тебя так просто отпустить хотя бы потому, что не хочу лишить Харид такого вредного философа, как ты. Хвала Каледосу, что я сильней тебя. По крайней мере, в удержании под седлом, — желчно хмыкнув, Диомидий снова сделался серьёзным: — Иначе бы ты просто удрал навстречу монстрам, наверняка закованным в доспехи. Пришлось бы и мне погибнуть в бессмысленном бою с толпой артаков.

— Неужели им никак нельзя помочь? — обречённо спросил харидянин в надежде на моральную поддержку сына варвана.

Но, отпустив руки Лукреция и выпрямившись, тот покачал головой:

— Нет. Прости за такое обращение с тобой, но у меня не оставалось выбора.

Поднявшись, он подал товарищу руку.

Лукреций лежал ещё с полминуты, словно не решаясь что-либо предпринять. И вдруг отчаянные вопли донеслись до их ушей от бухты. Харидянин вскочил. Юноши обернулись.

Страшно размахивая гигантскими крыльями, пришедшие от моря демоны, как коршуны, летали над лодками спешащих к берегу поморников. Артакские крыланы (так их чуть позже прозвали харидяне) метали в головы ничем не защищённых рыбаков не то ножи, не то большие чёрные, будто покрытые смолой иглы, которые насквозь пронзали обнажённые тела поморников. Бирюзовая вода вокруг их лодок стремительно окрашивалась кровью. А все, кто был на берегу, носились в панике вдоль кромки берега, не зная, что предпринимать, и будучи не в состоянии понять что-либо из происходящего.

И это тоже никого не удивило бы:

Беспечность рыбаков

всегда их приводила к неоправданным потерям —

во время нападения врага, и если начиналась вдруг

морская буря,

когда цунами уносили

с собой немало стариков, детей и женщин. Да и что они могли придумать

в момент внезапного явления могучих демонов, когда о них в Хариде даже толком ничего не знали.

Нельзя ведь было предсказать и месяц их возможного вторжения

на территорию Харида,

не говоря уже о часе нападения.

(Даливар Харидский. Поэма-эпопея «Артаки»,

9376 г. до н.э.)

Артаки никогда не оставались в Цивилизации надолго. Разрушив и предав мечу очередной её форпост, они в тот день же исчезали в море. Какой из городов у них на очереди, догадаться было невозможно. И так уж получилось, что Харид в этом ряду стоял последним…

Поморникам следовало бы отступить в горы загодя — лучше всего сразу, как только узнали о гибели Ланнорасса. На старых дедовских местах их небольшое племя могло бы запросто укрыться от глаз артаков.

Когда-то предки рыбаков

освоили в горах на Побережье

немало скрытых лабиринтов и пещер,

найти которые непосвященные в их тайны не смогли бы

ни за какое время.

Там бы поморники сумели сохранить свой род.

Но кто сумел бы убедить поморников покинуть бухту в пору,

когда любой, совсем недолгий, выход в море

приносит сказочный улов?

Да, как это ни горько это было сознавать, но

образ мысли рыбаков-поморников не позволял им,

не выменяв на рыбу

в славном городе Хариде всяческих продуктов и

необходимой для ведения хозяйства утвари,

уйти с насиженного места скопом и не мешкая туда,

где, как они считали, их никто не ждёт.

(Д. Харидский. Поэма-эпопея «Артаки»,

9376 г. до н.э.)

Будь у поморников в запасе хотя бы полгода, они, конечно же, подготовились бы к переселению. Увы, беда не спрашивает, когда к ней подготовятся. А у поморников ни в хижинах, ни в лодках не имелось даже приличного оружия, не говоря уж о доспехах. Короткие набедренные пояса из плохо выделанной кожи, на которые крепились обычно узкие недлинные кинжалы — этим боевое снаряжение поморников и ограничивалось. А луки со стрелами? Зачем они, если эти рыбаки давно забыли, как охотиться на птиц.

Лукреций и Диом с величайшей горечью в глазах смотрели на стаю демонических крыланов, грозно кружащих над лодками рыбаков. Демоны едва ли не выклёвывали красивым молодым мужчинам глаза, а те из-за того, что не имели луков и были заняты поспешной греблей, не могли им достойно ответить. К небольшому утешению, крылатых демонов ребята насчитали не более десятка и, приглядевшись, поняли, что меткостью последние не отличаются. Настоящее беспокойство вызывали поэтому не крыланы, а оскаленные морды минотавров на парусах, неумолимо и грозно увеличивающихся в поле зрения по мере приближения зловещих кораблей артаков к берегу. Под дующим от моря ветром головы чудовищ будто бы тянулись пастями к селению поморников.

Уже как минимум полсотни вражьих кораблей, не убавляя скорости, влетели в бухту, и лодки-плоскодонки, падая с бортов, активно шлёпали о воду. Юноши отлично понимали: ещё немного, и несокрушимый вал закованных в броню чудовищ с победным кличем выкатит на берег. Жёнам, детям и родителям поморников следовало бы не теряя ни секунды отправиться в горы, оставив своих мужчин одних. Спастись вместе, как диктовали им чувства, шансов не оставалось. Но этого они, по всему было видно, как раз и не желали понять.

— Великий Каледос! Что они делают! — широко раскрыв глаза, с горечью в голосе воскликнул харидянин. — Ну почему они не убегают!

Он уже готов был ринуться вниз по склону, но Диомидий вовремя схватил его за руку:

— Не горячись! И сам погибнешь, и помочь им ничем не сможешь. Зато за стенами Харида мы окажемся куда как полезнее, чем здесь.

Посмотрев на темнеющие вдалеке горы сын варвара вдруг с надеждой в радостном голосе воскликнул:

— Глянь-ка! Мне кажется, это наши скачут рыбакам на помощь! Как они так быстро догадались? Молодцы!

Не отличавшийся особой зоркостью Лукреций поначалу ничего не разглядел. Однако пристальнее вглядевшись в тучу пыли, поднявшуюся между бухтой и горами, всё-таки заметил силуэты всадников, во весь опор скакавших на могучих рысаках к селению поморников.

Крыланы сумели убить и ранить иглами десятка два рыбаков, но, растративши метательные средства, были вынуждены вернуться на корабли. Это помогло поморникам благополучно высадиться на песчанную отмель. Ступив на берег, они бегом направлялись к хижинам — забрать хранившееся в них оружие.

На фоне только что произошедшего отлива десантироваться артакам оказалось непросто — к великой радости Лукреция и Диомидия, поморники успели отправить свои семьи в горы и вооружились ещё до того, как первые эшелоны врагов смогли начать наступление.

Всё время, пока поморники готовились к встрече врага, а демоны атаковать, Диомидий и Лукреций простояли на склоне крутого спуска к бухте, будто окаменевшие, молча наблюдая за происходившим. Лукреций, несомненно, переживал куда сильнее, чем его друг-полукровка: аккумулируя хладнокровие, по венам и артериям светловолосого сына степей струилась кровь окиянов — лучших воинов Побережья, не ведавших страха.

И он взирал на поле предстоящего сражения

Почти как ко всему привычный воин.

Зато Лукреций в ожидании резни

едва ли не до крови

искусал

свои мальчишеские губы, —

— так описал эту сцену много дней спустя один знаменитый в те времена Даливар Харидский.

Вспенивая воду сапогами, артаки с воем повалили на берег.

Усадив на плечи малышей и ухвативши за руки детей постарше, женщины и старики поморников бежали в сторону видневшихся далеко на севере скалистых гор.

Их мужья, братья и сыновья, выстроившись в жидкую цепочку, лицом к лицу встречали закованных в броню агрессоров, сами будучи в одних лишь набедренных повязках, без щитов и нормального оружия. Поразить артака рыбацкими трезубцами и прочим охотничьи хламом можно было исключительно в лицо и шею, хорошо постаравшись — и в ноги, но это-то как раз и представлялось самым трудным: артаки уверенно прикрывались большими треугольными щитами, в то время как поморники от ударов копий и мечей могли лишь уворачиваться.

И всё-таки они не дрогнули, хотя и понимали, что обречены. Стремясь как можно дольше задержать врагов у кромки берега, чтобы семьи получили дополнительное время для бегства, они напали на артаков с такою яростью и так организованно, что Диомидий с Лукрецием немало удивились их выучке. Сын варвара, к примеру, и не предполагал, что беспечные и, как ему казалось раньше, ленивые, забывшие о том, что значит добывать еду вдали от моря рыболовы сумеют не только выдержать накат многочисленных врагов, но и ловко, будто по команде, набросить сеть на добрые полсотни из них. Увидев, как, едва столкнувшись с рыбаками, лавина демонов затормозила, оба парня вдруг опомнились.

— Нам пора уходить. Мы здесь явно лишние, а просто смотреть на то, как погибают несчастные рыбаки и их семьи, преступно, — мрачно изрёк Диомидий, успокаивающе положив на плечо Лукрецию руку.

— Дети поморников! — крикнув другу прямо в уши, Лукреций ухватил Диома за руку. — Хотя бы самых маленьких, пускай всего лишь четверых, но унесём в Харид!

Такое предложени сын варвара не принять не мог (это же потом всю жизнь корить себя за трусость, из-за которой погибли дети, которых он даже не попытался спасти).

Лукреций первым добежал до покидавших бухту семей поморников. Подхватив двоих мальчишек сразу, юноша рванулся вверх по склону, к дороге на Харид.

Диом намеревался было остановить Лукреция: не отдать ли малышей окиянам, которые, как уже было видно отчётливо, быстрее ветра приближались к бухте? Но тут же понял, что друг его не расслышит. Переключившись на других детей, сын варвара ловко снял двух девчушек с плеч задыхавшегося от бега старца и, крикнув ему в уши «не бойся, тата, я свой!», побежал с детьми навстречу всадникам. Доставить малышей в Харид он почему-то не захотел. Наверное, решил, что высоко в горах они окажутся в большей безопасности, чем если отнести их за городские стены.

Диом догнал убегающих в горы детей, подростков, стариков и женщин. Его так и подмывало посмотреть, что творится сзади, но времени на это не оставалось. И вдруг сквозь стоны раненых, крики дерущихся и вопли бегущих прорвался жуткий шум. Вызывая оцепенение членов, хлопали о воздух крылья летающих артаков. Бежавшие позади Диома женщины и дети завопили ещё громче. На сына варвара упала тень, затем вокруг него с глухим и жутким стуком воткнулись в землю дьявольские иглы — точно колышки, которыми крыланы огораживали жертву перед тем, как нанести решающий удар.

Ему по-настоящему сделалось страшно. Донесшееся сверху кошмарное хриплое «Хах-ха! Хах-ха!» напоминало воронье карканье. Парень почувствовал, как ледяными спазмами скрутило живот.

Девчушки исступлённо завизжали. Стремясь их уберечь во что бы то ни стало, Диомидий рефлекторно швырнул малышек наземь и, повалившись грудью, накрыл собой. «Вот и всё!» — зажмурив глаза, юноша обречённо ждал последнего удара.

Лукреций к тому моменту уже поднялся до дороги и, нырнув с мальчишками в траву, рефлекторно оглянулся.

В бухте, среди хижин рыбаков, в солнечных лучах сверкали острые мечи, трезубцы, топоры и копья. Поморники сражались у порогов своих домишек, надеясь подороже разменяться с артаками. Убитые валялись всюду. С непреодолимой горечью в душе Лукреций заметил, что загорелые тела поморников, теперь уже окровавленные и неподвижно валявшиеся на сыром песке, количеством значительно превосходили затянутые в длинные одежды трупы артаков. «Этого и следовало ожидать», — с тоской подумал харидянин.

Взгляд его невольно скользнул по бухте. И парню сделалось дурно.

Гигантские вороны со злобным хохотом кружили над беспомощными стариками, женщинами и детьми поморников, а друг его лежал ничком, неестественно сгорбившись, и вокруг него вонзались в землю страшные колышки.

Спасённые Лукрецием мальчишки, до этого молчавшие, отчаянно заплакали.

— Великий Каледос! — воскликнул юноша, лихорадочно решая, что же делать: бежать на помощь другу (а нужна ли она ему теперь?) или что есть духу удирать с детишками в Харид (хотя бы они уцелеют)?

Каледос всё-таки услышал его отчаяние — спешившие на помощь рыбакам окияны наконец-то достигли места, с которого можно было начинать атаку. Туча метких стрел обрушилась на демонических крыланов.

Степнякам, по сути, было всё равно, с кем сражаться — с искусными в убийстве людьми или с демонами в человеческом обличье. Их боевые кличи говорили об одном: явись сюда хотя бы и чудовище из недр глубинных, из пасти изрыгающее пламя, они от боя всё равно не уклонятся.

Меткость варваров превзошла ожидания. Каркающий хохот сменился душераздирающими воплями — сразу четыре или пять крыланов грохнулись о землю. Оставшиеся попытались было, взлетев повыше, осыпать всадников иглами, но не успели.

Поток стремительных и метких стрел не прекращался. Наконечники их были бронзовыми, и большинство сломались о броню летающих артаков. Однако некоторые стрелы каким-то образом попали в незащищённые места — смертельно раненные в шею, глаза, а то и в переносицу, крыланы падали с немалой высоты и убивались до смерти. Всего лишь трое вырвались из-под обстрела и с громким хлопаньем помчались к авангарду.

Лукреций вознамерился было бежать на помощь Диомидию, как вдруг увидел, что, друг с двумя девчушками в охапке спокойно поднимается с земли и что-то радостно кричит соплеменникам. Промчавшись мимо, всадники на несколько секунд закрыли Диомидия от глаз Лукреция и с разгону врезались в толпу артаков, совсем не ждавших такого поворота событий. Битва разгорелась с новой силой.

Лукрецию хотелось посмотреть сражение, но малыши безудержно рыдали, и он решил, что пока артаки заняты окиянами, самое время доставить мальчишек в Харид. Подхватывая карапузов на руки, он оглянулся на берег бухты.

Кораблям артаков там было тесно, а плоскодонки с сидящими в них воинами кишмя кишели у прибрежной полосы. Их было так много, что лишь от вида разместившихся в них полчищ перехватывало спазмами горло. Любой мужчина сразу бы понял: никакая удаль и отвага, никакая меткость стрельбы из лука, никакое искусство фехтования не помогут одолеть всех этих демонов, пришедших в человеческом обличье из морских глубин. … Не дожидаясь перелома в ходе боя, Лукреций с малышами на руках помчался в сторону Харида, под защиту его высоких и величественных белых стен…

ТРАГЕДИЯ ЛАННОРАССА

Годы вспять

…Он именовался Ланнорасс, что значило на языке Цивилизации «У светлой воды стоящий». Город окружал рукотворное озеро, южным краем подступая к морю. Его жители купались и в тёплой солёной воде, и в холодном пресном водохранилище, питаемом подземной рекой. Вода в нём была настолько чистой, что, уронив туда какой-нибудь предмет, можно было видеть, как он опускается на дно, как бы пересекая целые стада озёрной рыбы.

Ланнорасс имел стены лишь со стороны суши. Вход в бухту ничем не загораживался. Почему-то считалось, что только из-за горной гряды, отделявшей материк от Побережья, можно ожидать агрессоров. А если, мол, кто-то и захочет высадить морской десант, то для отражения атаки малых судов (для крупных бухта Ланнорасса была слишком мелкой) вполне достаточно длинных стрел и острых валунов могучих катапульт. Никто из стратегов Ланнорасса никогда даже в дурном сне не предположил бы, что когда-нибудь в бухту их города войдет столь великое множество огромных кораблей…

Задолго до вторжения в Цивилизацию артаков (на Побережье Теплого моря, где она тысячелетиями процветала, их потом прозвали демонами морских глубин, обернувшимися человеческой плотью) посланцы Харида не единожды предупреждали ланнорасцев о возможности захвата города именно через бухту. Тогда харидяне еще не знали об искусно убивающих (слово «артаки» с древнейшего языка Цивилизации переводилось именно так). Но предусмотрительность и прозорливость, свойственные жителям этого славного города-государства, всегда настраивали их стратегов оценить, насколько надёжно посёлок либо город Побережья, в который они явились как гости, укреплён на случай внезапной агрессии. Ситуации при этом рассматривались порой совершенно (с бытовавшей тогда в Цивилизации точки зрения) нереальные.

К будущему несчастью, замечания харидян по поводу слабого места в обороне Ланнорасса остались без внимания: размеренная жизнь в достатке и спокойствии, продолжавшаяся в течение многих десятилетий без участия в каких-либо военных конфликтах, разучила ланнорассцев думать наперёд. Как, впрочем, и стратегов других городов Цивилизации. Никто из них также не придал сколь-нибудь серьёзного значения наставлениям харидян. А Совет обороны Ланнорасса однажды и вовсе решил, что гарнизон их торгового, то есть мирного в сущности, города избыточен — половину воинов распустили по домам. К тому же в течение многих лет после того «знаменательного события» (как же — столько денег сэкономили на содержании стражей!) военные учения в Ланнорассе почти не проводились. Как будто о том, что иногда даже на самых спокойных землях вспыхивают войны, эти умники напрочь забыли. И, понятное дело, боеспособность гарнизона, в коем оставалась всего-то одна тысяча кое-как обученных юнцов, в итоге упала почти до нуля…

…Никто из них не мог предположить о существовании подобных кораблей в реальности. Словно призраки морских просторов, зловещими силуэтами возникли они у бухты Ланнорасса в тумане раннего утра. Ветер дул со стороны моря — оскаленные морды минотавров, сидящие на парусах, увеличивались на глазах у осовелых стражников, вытягиваясь в сторону города.

Стража спохватилась слишком поздно. Береговая охрана в то кошмарное утро дремала почти вся — лишь отдельные воины изредка поглядывали на прибрежную полосу моря. Добрых четверть часа хлопали под ветром паруса артакских кораблей, прежде чем, заслышав странный шум над бухтой, охранники решили выяснить его причину. И остолбенели, увидев плотным строем наступавшую армаду.

Наверняка кому-то из них, а может быть и всем разом, зрелище показалось продолжением сна, перешедшего в дурную фазу. Лишь когда плоскодонные лодки с бортов кораблей начали часто хлопать о воду, стражники засуетились. Истошно завопили боевые трубы. «Тревога! Нападение варваров с моря! Тревога!» — бьющая по нервам фраза понеслась от здания к зданию, сливаясь в сплошной мрачный гул. На берегу вскоре неуклюже заскрипели катапульты — со звоном начали плюхаться в воду, поднимая каскады брызг, камни размером с конскую голову. Береговая артиллерия Ланнорасса успела произвести больше двух десятков залпов, прежде чем пришельцы десантировались, однако всего лишь один из выстрелов нанёс им урон, свалившись на головы воинам и расколов на части плоскодонку. Тысячи же остальных врагов, достигнув берега, спрыгнули с лодок и, вспенивая воду, лавиной хлынули на отмель бухты. Жидкий заслон из копейщиков, пращников и лучников Ланнорасса был смят в одно мгновенье.

Столкнувшись лицом к лицу с умелыми, сильными и свирепыми бойцами, стражи Ланнорасса испытали истинно животный страх. К тому же они не сумели собраться под знамена и включиться в битву организованной силой — не прошло и часа с начала неожиданной атаки, как вторженцы овладели городом.

Гарнизон и больше половины населения были безжалостно вырезаны в первые же минуты нападения. Без особого труда проникали враги в дома и храмы, без лишних колебаний наводя там кровавый порядок — спастись успевали лишь самые отчаянные, изловчившиеся вовремя спрятаться либо, вымазавшись кровью погибших, притвориться убитым.

Также внезапно, как и появились, «обернувшиеся плотью человека демоны морских глубин» ушли из умывшегося кровью города. Затаившиеся горожане слышали, как ещё примерно час шум расправы затихал, пока не прекратился совсем. А ещё через четверть часа заваленные трупами улицы Ланнорасса наполнились приглушённым шелестом башмаков. То испачкавшиеся кровью горожан вторженцы возвращались в бухту.

Солнце едва поднялось над горизонтом, озарив новоявленное кладбище, когда, вспенивая воду мощными ударами вёсел, армада артаков двинулась в море. Правда, никто из оставшихся в живых этого увидеть не мог: те, кто затаился в городе, до самого вечера не рискнули в своих убежищах даже пошевелиться…

Ни одно здание почти вымершего Ланнорасса практически не пострадало. Более того, уцелевшие горожане с удивлением обнаружили нетронутой всю утварь, все драгоценности, весь домашний скарб (за исключением отдельных горшков и раковин, которые в суматохе неумышленно разбили). Это казалось невероятным! Уничтожить почти всех жителей и ничего с собой не взять! По глубокому убеждению граждан Цивилизации, такого просто не могло случиться. И все же факт оставался фактом: неведомый враг воровским образом ворвался в богатейший город вовсе не для того, чтобы отнять всё лучшее у его обитателей, не с целью сделать их своими рабами. Он пришёл, чтобы истребить людей. Домашних животных: кошек, собак, прирученных обезьян, коз и лошадей — ни одной бессловесной твари артаки не тронули. Только людей, не обойдя «вниманием» и младенцев. Всех, до кого дотянулись руки…

***

…Они всегда вторгались неожиданно, никого ни о чем не предупреждая и не выдвигая никаких требований. Просто вдруг у берегов того или иного города внезапно появлялись корабли — высокобортные, быстроходные, страшные и в невообразимом количестве. Ни с какими другими кораблями спутать их было нельзя: минотавр с оскаленной пастью, от одного лишь вида которого любого жителя Побережья начинало тошнить, красовался исключительно на парусах артаков, народа абсолютно непонятного, чуждого и ненавистного гражданам Цивилизации. И драконья голова, отвратно сидящая на мерзкой чешуйчатой шее гигантской птицы на носу, принадлежала только кораблям артаков.

Безжизненно взирая с носа каждого из них,

она похлопывала хищно пастью,

когда корабль вздымался на волнах.

(Даливар Харидский. «Артаки»,

9376 г. до н.э.)

В принципе, флот артаков можно было различить ещё с такого расстояния, когда и драконьи головы, и морды плотоядных быков в слепящих лучах солнца будто терялись. Никто не ходил по морю развернутым строем — только они.

Никто из жителей Цивилизации не ведал, где находится страна артаков и чем занимаются, какую жизнь ведут её хозяева в то время, когда мужчины отдыхают от военных походов. Неизвестно было также, умеют ли артаки создавать что-либо кроме превосходного оружия, коим они всенепременно побеждали всех подряд, и сами ли они его ковали.

После того как эти монстры начали вторгаться в пределы Побережья, нашлись в Цивилизации и люди, которые, попав однажды к артакам в плен, сумели каким-то чудом возвратиться домой. Отвечая на вопросы любопытных, отдельные из них говорили, будто у артаков вообще нет никакой страны и они не имеют семей, даже и уродливых, с рабскими отношениями внутри них.

По большому счёту, тема артаков в Цивилизации находилась в ряду едва ли не запретных — обсуждали её крайне неохотно, а того, кто в компании навязчиво пытался завести вокруг неё беседу, резко осаждали. И если человек не унимался, прекращали с ним какие-либо контакты.

На рынках и других торговых площадях предполагаемую жизнь артаков обсуждали также нечасто. На долгое время о ней вообще забывали, будто столь могучих завоевателей и вовсе не существовало. Но, когда разговор о них всё-таки заводился, вопросы по поводу демонов звучали самые разные. Например, если у искусно убивающих нет жён и детей, то каким образом они восстанавливают численность своей армии — ведь в битвах артаки погибают также, как и их противники? Далее, от какого народа произошли эти свирепые бандиты, которых никогда никто не видел без доспехов? И все ли в их войске мужчины? Не потому ли они начисто бреют свои бороды, что в их рядах плечо к плечу стоят и бабы? А если у артаков есть и жёны, то почему никто не видел их детей?

Впрочем, беседы о происхождении и образе жизни артаков всегда проходили на уровне сплетен и домыслов — серьёзные люди относились к ним как к пустой болтовне. Умных и влиятельных граждан Цивилизации больше беспокоило другое. Например, почему столь страшный и коварный враг, предав мечу на Побережье множество селений, вторично не подверг удару почти восстановившийся в числе Ланнорасс?

…Из двадцати пяти тысяч жителей этого города торговцев в живых тогда осталось около двухсот человек, в основном зрелого возраста мужчины, десятка два из которых были рабами, а пятеро — наименее отважными воинами гарнизона.

Из женщин, к несчастью, уцелели в основном старухи. Способных рожать осталось в живых только шестеро, причем четыре из них оказались рабынями варварского происхождения, с севера.

Поначалу жители Цивилизации решили, что Ланнорассу пришёл конец. Если и удастся, мол, восстановить население хотя бы на треть, то, во-первых, на это уйдёт не меньше двадцати лет, а во-вторых, это будут уже не те ланнорасцы, поскольку родят и воспитают новых граждан города женщины из других мест, причём понадобится их довольно много. Да и где найти столько молодых и пышущих здоровьем женщин, которые по своей воле захотели бы переехать в Ланнорасс после происшедшего с ним? К тому же этим женщинам потребуются рабы и рабыни, ведь вынашивать под сердцем плод любви каждой из них пришлось бы ежегодно.

Оставшиеся в живых ланнорасцы подсчитали, что сокровищ их города хватит на покупку одной тысячи юных рабов и рабынь. В таком количестве они вполне сумели бы очистить город от трупов, но для создания приемлемых условий жизни иногородним роженицам их явно не хватило бы.

А чтобы количество сильных рабов, способных добывать пищу и делать другие необходимые в быту вещи, увеличилось естественным путем, потребовалось бы лет пятнадцать. Целая вечность. Если учесть, что за горами Побережья ожидают своего часа северные варвары, всегда стремящиеся поживиться плодами чужого труда, особенно жителей Побережья. Да и где гарантия, что артаки снова не ударят на Ланнорасс — на сей раз окончательно стереть его с лица вселенной?

Сомнения граждан Цивилизации не были беспочвенными. Но на призыв о помощи другие города откликнулись. Сотни и тысячи молодых семей, а также одиноких юношей и девушек из Ламитарра, Гондваллесса, Данара и Ольгонии изъявили горячее желание поселиться в домах убитых ланнорасцев и возродить в Ланнорассе нормальную жизнь. Больше всех людей Ланнорассу подарил Харид.

ХИТРОСТЬ ЖРЕЦА

Бородатый воин в бронзовом панцире, из-под которого выбивалась едва прикрывающая мускулистые бёдра туника, тяжёлой колотушкой бил в большой круглый гонг. Тревожный гул тянулся над людскими головами вниз по склону видного издалека священного холма, что возвышался в самом центре Харида. Молодые и в возрасте, взрослые и дети, мужчины со щитами и копьями в руках и прижимавшие к себе грудных младенцев женщины в молчании смотрели на жертвенник, белый постамент из мрамора, над которым высился кривой и чёрный рог величиною чуть не с человека.

Подход к постаменту охраняли четверо рослых воинов, облачённых в особенно красивые доспехи. Гребнеобразные шлемы были начищены до блеска, режущего глаз. То были лучшие стражи из лучших.

Рядом с постаментом, точно статуя, застыл белобородый старец — верховный жрец Каледоса в просторной, ниспадающей до пят сиреневой тоге. Последний удар, и гул растворился в тишине над толпой. Старец же, скрестив худые руки на груди, торжественно заговорил:

— О, свободные дети Харида и все гости его! — голос жреца звучал низко и сочно. — Тридцать лун назад страшное дыхание Демона моря отравило воздух в долинах наших гор и множества сильных лишились мы. А нынче, видя ослабленных нас, Демон тьмы и мрака шлёт неведомых и страшных тварей из-за моря. Их много! Они сильны и воинственны! Они умеют убивать. Они искусно убивают! Кто они — неизвестные до селе люди или обернувшиеся плотью человека демоны морских глубин? Мы не знаем этого. Но это и не важно для нас сейчас. Ибо кем бы они на самом деле ни были — они не вступают в переговоры. Так просто их не одолеть, — голос старца стал напряжённым.

Артистически выдержав паузу, он принялся нагнетать атмосферу страха и ненависти:

— Ибо ведёт их самый наш заклятый враг — Великий Демон Мрака! И чтоб Харид сумел в этой неравной битве выжить, — жрец остановился, помедлил, всматриваясь в лица окружавших его людей, и вдруг воззрился в небо, вскинул к нему трясущиеся руки, — мы должны принести невинную жертву грозному Каледосу!

Люди замерли, затаив дыхание. Мужчины прищурились и теснее сдвинули брови к переносицам. Женщины посуровели, совсем молодые матери сделались смертельно бледными, а подростки вцепились матерям в подолы.

— В жертву! — воскликнул жрец. — Каледосу! Дабы победу он нам ниспослал! Дабы уменьшил он мощь артаков, а нашу возвеличил и соседей из-за гор прислал нам на помощь!

Из толпы вдруг взлетела рука, и палец указал на небо:

— Смотрите! Священная птица Харида!

Будто по команде взгляды устремились в высоту. Там парил коршун, чувствуя близость кровавого пира.

— Это вестник Каледоса! Он торопит нас! — продолжал зловещий старец. — Скорее, свободные дети Харида! Кто из матерей добровольно отдаст в жертву дитя своё, грудного своего младенца?! Смелей же, женщины Харида! Во имя свободы! Во имя нашего великого рода!

Молодые женщины попятились, сильнее прижимая младенцев к себе. Однако стоявшие сзади горожане подпирали — молодым матерям было некуда отступить.

— Ужас! Какой ужас! — Лукреций впился пальцами в плечо Диомидия.

Товарищ в ответ не шелохнулся, лишь побагровел, взглядом испепеляя старого жреца.

— Ты говорил про эту птицу? — процедил он сквозь зубы, имея в виду коршуна, на которого сейчас фанатично взирала толпа горожан.

И вдруг одна из женщин, не выдержав столь мощной атмосферы религиозного фанатизма, установившейся вокруг Священного холма, шагнула в сторону жертвенника. Маленькая, сидевшая у неё на руках, обвив ручонками шею совсем ещё юной матери, испуганно таращила глазёнки на страшного деда.

— Я готова умереть вместе с моей девочкой! — в страшном исступлении закричала женщина и принялась яростно целовать ребёнка в лицо, в голову, в почти обнажённое тельце.

— О, премудрая дочь Харида! — голос старца вновь загудел над толпой фанатиков. — Твой народ склоняет головы перед тобой!

Бородатый страж ударил в гонг ещё раз. Два воина, стоявшие со жрецом у жертвенника, шагнули к отчаявшейся матери, выхватили младенца у неё из рук и, высоко подняв его над головами, понесли к зловещёму чёрному рогу. Женщина кинулась следом, закричала. Но два других могучих парня тут же преградили ей путь.

Старец снова затрубил:

— Уведите её Уведите бедную мать! Она должна жить! Она должна рожать ещё! Да сохраните её, священные нимфы!

Закутанные в чёрное старухи кинулись к женщине, в мгновение ока её скрутили и сквозь образовавшийся в толпе проход потащили с холма в город.

Гонг ударил ещё раз, в руках старца сверкнул меч…

— Я не могу, не желаю видеть это! — Лукреций отвернулся, по щекам его катились слёзы.

Диомидий напрягся, ещё более побагровел, ладони его сами собой сжались в кулаки.

Хищной жестокостью зажглись глубокие очи старца. Но ещё большим фанатизмом и безумием светились в этот миг глаза старух, когда-то также потерявших своих младенцев у алтаря Каледоса.

То был бесчеловечный, совершенно неприемлемый для жителей Цивилизации обряд, явный атавизм, презираемый искусными воинами и ненавидимый молодыми матерями. Никто не помнил, почему он сохранился именно в Хариде в то время, когда даже варвары Запределья давно отказались раз и навсегда от жертвоприношений в виде живого человека.

— О, великий Каледос! — старый жрец упал на колени перед чёрным рогом.

— О, великий Каледос! — старухи-фанатки рассыпались перед алтарём полукругом, пали на колени и затянули визгливыми голосами молитву единому богу, повторяя слова священника.

Не выдержав, Лукреций развернулся и начал пробиваться сквозь толпу. Но кто-то ухватил его за тунику, а чья-то очень сильная рука, приклеившись к затылку парня, под недовольное шипение фанатов заставила его пригнуться, а затем и вовсе опуститься на колени.

— Прими эту великую жертву от несчастных детей своих! — голос жреца сорвался в надрыв.

— Прими эту великую жертву! — далеко разносились звенящие безумием голоса.

Их было слышно даже артакам, заканчивавшим бойню в бухте. Поморники лежали в лужах крови на мокром песке у порогов своих незатейливых хижин. Пришедшие им на помощь окияны, навалив мёртвыми и ранеными массу врагов, отступили к местам племенных кочевий.

Их также погибло немало. Но укрыться всей ордой в Хариде сородичи Диома не захотели. В степи, они считали, многократно безопасней, чем за городскими стенами. К тому же, зная об обряде жертвоприношения, свободные и гордые наездники боялись не удержаться от желания отнять у стражников невинное дитя и унести его подальше от алтаря и всех его фанатиков. Допустить этого вожди окиянов позволить себе, конечно же, не могли. Тем более в момент вторжения врага, могучего настолько, что выдержать его удар разрозненными силами, по мнению окиянов, на Побережье и за его пределами не смог бы никто. И они ускакали на северо-запад, диций за двести, к расположившимся почти у самых гор кочевьям своего народа. До них не долетали истеричные вопли обезумевших горожан.

Зато эти вопли слышали другие люди, свободные от предрассудков, гордые, как и окияны, но жившие жизнью, совсем не похожей на жизнь кочевников. Как и на жизнь людей Цивилизации, впрочем, тоже.

На высоком гребне горного хребта, почти вплотную подступавшего к Хариду с севера, доносившиеся из Харида вместе с ветром крики с суровым видом слушали десятка три бородатых парней, вооружённых короткими толстыми копьями и большими луками. Одеты горцы были в широкие матерчатые юбки до колен и куртки из грубо обработанных шкур животных.

Звон гонга, дотянув до кряжа, растворился в воздухе. Приглушённые расстоянием, визги фанатиков превратились в звериный вой. Один из парней — по переброшенной через плечо красивой шкуре снежного барса даже чужак определил бы в нём главного — презрительно сплюнул под ноги:

— Безмозглые твари! Растерзали ребёнка и думают, что это действительно поможет им в борьбе с артаками.

— Ракш, — обратился к нему стоявший рядом, — поморники не успели — их семьи отступили слишком поздно. Артаки уже в бухте…

Помолчав с полминуты, он добавил:

— Воины Миэля попытались спасти поморников, но их для этого оказалось слишком мало.

— Что ты предлагаешь? — резко обернулся Ракш. — Спуститься в долину и ударить по артакам?

— Нападать на артаков днём — всё равно, что прыгнуть вниз башкою со скалы на камни. Ночью можно попробовать взять языка и рассмотреть получше, что они есть на самом деле. А сейчас… Сейчас, я боюсь, не настигают ли убегающих в горы женщин и детей поморников эти звери в человеческом обличье, — озабоченно ответил воин.

Долетавший вместе с ветром вой фанатов оборвался будто по приказу. Что там происходило, люди Ракша видеть не могли. Но они знали, что сейчас там руки жреца обагрены кровью, голова его неестественно запрокинута (никто не мог понять, каким образом ему удаётся принимать такую позу), а сам он стоит на коленях перед священным алтарем, окропленным кровью так и не успевшего хоть немного подрасти человечка.

Вновь до их ушей донёсся бередящий сердце гул гонга. Следом далеко внизу на священном холме Харида зажёгся огонёк. И люди Ракша могли представить себе, как бьётся на ветру изрыгаемое чёрным рогом алчное пламя, без остатка пожирая брошенное в него тельце.

Они знали, что жрец в этот момент, как всегда, обернулся к толпе и кричит сложенные стихами хлёсткие отрывистые фразы древнего приглашения Каледоса к пиру перед великой битвой. И память горцев невольно высвобождала из подсознания каждого из них ужасные картины, в которых пламя догорает, а все фанатики, все до единого и вместе со жрецом, ничком лежат вокруг «святого» алтаря. Горцы знали: ни за что эти люди не сдвинутся с места в момент «поглощения жертвы Каледосом». Даже если враг пойдёт на приступ…

Внутренним взором Ракш вдруг отчётливо увидел, как в слабо освещённой хижине — огнём из очага — мать убитого ребёночка вдруг дико закричала, бросилась к выходу, но три старухи сразу же костлявыми руками уцепились за её одежду.

Ракш видел и как женщина вырвалась из старушечьих пальцев. Он также и услышал — не ушами, а мыслью — как старухи загалдели, а женщина в ярости крикнула: «Исчезните, проклятья человеческого рода, ненавижу вас всех!». Старухи метнулись за ней наружу из хижины, прокаркали в отчаянии: «Держите ее! Не дайте ей испортить церемонию, иначе Каледос не примет великой жертвы!». И молодая мать бежала в слепом порыве, ничего не разбирая под ногами. Ещё одна зловещая старуха в чёрном вынырнула из кустов, страшная и костлявая, как сама смерть. Она свалилась женщине под ноги, и обе покатились по заросшему цветами склону…

Из горного народа, да и других народов обозримого пространства Побережья и за его пределами, только Ракш обладал этим даром.

Всё произошедшее в той хижине этот горец видел так явственно, так отчетливо, что лицо его невольно исказилось в отвращении ко всему творившемуся на вершине «проклятого» в глазах народа гор Священного холма Харида. Ракш сосредоточился, закрыл глаза. И вдруг лицо его просветлело. Наблюдавшие за Ракшем воины тот час же поняли: что-то из происходившего в Хариде улучшило их командиру настроение — значит там не всё так мерзко, как им кажется отсюда.

— А жрец всё-таки не сумасшедший, — усмехнулся Ракш, — жаль, что я был о нём худшего мнения.

Воины переглянулись.

— Но все остальные, — начал было тот, что боялся за женщин и детей поморников, однако Ракш прервал его на половине фразы:

— Глупцов и кровожадных идиотов в Хариде не так уж много. Но, братья, что зрят очи мои? — удивление зазвучало вдруг в его голосе.

Все устремили взоры в сторону, куда смотрел их предводитель, и оцепенели.

В голубом небе среди облаков парила сказочная птица — гигантская, как целый храм, величественная в размахе своих перламутровых крыльев. Эта была именно та божественная птица, о которой среди народа Ракша и его друзей ходили яркие волшебные легенды из далёкого прошлого. Мифы, слушая которые, человек непременно испытывал во всём своём теле благоговейную дрожь.

Птица покружила над Харидом, и людям Ракша показалось, будто она наблюдает за всем, что происходит там внизу.

Но, заслонённая огромным пышным облаком,

Пришелица из мира волшебства

Ушла из виду так же тихо, как и появилась.

С минуту все молчали.

(Д-р Х-ский, «Чудо над Харидом в момент пришествия врага», 9377 г. до н.э.)

Потом Ракш объявил:

— Вот и увидели вы сказочную птицу. Теперь вы знаете, что она реально существует.

Полное неподдельной романтики безмолвие царило среди воинов ещё минуту. Наконец Ракш указал копьём в долину, на юго-запад:

— У нас нет выбора, братья мои. Поморники всегда были друзьями народа гор. И мы должны быть счастливы помочь их семьям, даже если для многих из нас откроется дорога в невидимый мир предков.

— Загира! Загира! Загира! — трижды прокричали воины, воздев над головами копья…

ГЛАВА ВТОРАЯ. СИЛА РАКША

Сгори, ведун-трава, взлети на небо

И озари богов посланьем нашим

И передай, что мы не чаем страха

Мы знаем, что наш путь опасен, труден

Но мы не тщим себя

напрасною надеждой

И почитая всех богов, мы их не молим,

Не просим ниспослать нам сверху, ибо

Одно лишь вдохновенье обладает силой,

Что в нас самих родится

без вмешательств,

Само нас над планетой возвышая,

Одной лишь силой духа человека

В чудесный мир дорогу открывая,

Указывая путь потомкам нашим

К воротам в Вечность канувшего Рая…

Служившая Ракшу Сила заставляла склонять перед ним головы даже самых почтенных старцев его народа. Впрочем, народ Ракша таковым являлся когда-то. В годы жизни Ракща это был уже не народ, а всего лишь племя, хилый остаток некогда могучего союза многочисленных и сильных племён.

Разумеется, Ракш не правил своим народом, а всего лишь принадлежал ему. Он всегда был лишь одним из его военных вождей, а точнее, стратегом разведки и сторожи, задача которой сводилась к сбору подробных сведений о потенциальных (или уже реальных) врагах и упреждающей встрече с ними лицом к лицу — в случае, если возникала такая необходимость.

Ракш был сыном народа значительно более древнего, нежели Цивилизация. Когда среди соплеменников Ракша заходил разговор о ней, к названию обычно добавлялись ещё два слова — Тёплого моря.

В самой же Цивилизации вообще не любили говорить о своей державе так, будто где-то может существать ещё какое-то Побережье и разместившаяся на нём другая цивилизация. Хотя многие в глубине души и допускали возможность наличия в мире как других морей с побережьями, так и других, ни в чём не уступающим Цивилизации, народов.

В принципе, ничего предрассудительного в таких предположениях не заключалось: каждый малолетка на Побережье знал, что за пределами его большой страны находятся другие земли — гористые и равнинные, щедрые на дары природы и не очень. Но вот представить себе, что где-то существуют, а может быть, и процветают страны, жители которых мудры и культурны не менее чем граждане родной Цивилизации — лишь беглая мысль о такой возможности вызывала холодный трепет у большинства горожан. Верить в безоговорочную уникальность родной державы было гораздо проще. В школах Цивилизации именно этому и учили. Сотворив, мол, мир и «вылепив из праха земного» людей, Каледос одних отобрал для культурной жизни в хорошо управляемом государстве, других — для жизни в варварстве, без мудрого правления и культуры. До сих, мол, пор с момента разделения людей Каледосом на дикарей и культурных варварские племена разбросаны по миру и не помнят, не чтут своего Создателя, поклоняясь разным идолам. При этом учителя либо сами не помнили, либо стыдливо умалчивали о времени, когда в разных городах и весях Цивилизации молились разным богам и прошли многие столетия (а может и тысячи лет), прежде чем Цивилизация стала таковой, объединившись в одно монолитное целое…

***

…Народ Ракша о прошлом и настоящем вселенной знал во много раз больше, чем даже харидяне, самые просвещённые в Цивилизации. И этот народ хранил в своих тайниках великий секрет прошлого и… будущего. Да, они охраняли предсказания, начертанные в таинственных священных свитках некими высшими силами. А что эти силы могли представлять из себя — об этом страшились подумать даже самые смелые на мысли мудрецы народа Ракша.

Ракш тоже не смел об этом думать. Но он знал очень и очень о многом. И что порой не удавалось самым посвященным в тайны мира мудрецам, то часто удавалось Ракшу.

Конечно, он не был всесилен. Как не был и бессмертен. Обычный человек, дышащий воздухом, имеющий потребности в еде, одежде, отдыхе, любви, вполне уязвимый для копий и стрел, подверженный усталости и хворобам. Самый обычный заботливый отец своих детей и верный муж любимой женщине.

И при этом он отличался ото всех — не только соплеменников, но и вообще людей. Хотя и чувствовал, что где-то существует человек, которому Создатель тоже преподнес на день рождения великий дар.

Ракш почему-то был твёрдо уверен в том, что подобных ему в данном мире всего лишь двое. И что с одним из своих духовных братьев он однажды случайно встретится. Он чувствовал, что это именно брат, а не сестра. И что он старше Ракша.

А ещё он знал, что пройдёт немного времени, и в этом мире, в разных уголках его, родятся много сотен таких как он — и братьев, и сестёр. Родятся все почти одновременно. Но дальше этого мысли Ракша не бежали. Ему и некогда было сосредоточиться на своих будущих духовных братьях: слишком много примитивных, но необходимых в свершении дел каждодневно преподносила ему жизнь…

***

…Ракш знал мельчайшие подробности произошедшего в бухте поморников. Ларк, тот самый, что утром рассказал ему о попытке воинов Миэля спасти их, делал это скорее для остальных, нежели для Ракша..

Одно дело просто получить знания. Совсем другое — сосредоточиться и увидеть каждую деталь желаемой картины бытия… Ворочаясь на жёсткой, когда-то бывшей шкурой горного козла подстилке, Ракш представлял и представлял эту жуткую картину совсем недавнего прошлого. Не понимая толком, что же именно его притягивает в столь ужасном зрелище, он всё-таки упорно вызывал его из мира отражённых образов…

…Среди десятков хижин, кое-как наставленных на берегу у бухты, свирепствует бой. Сверкают ярко-чёрные мечи и отражающие солнце медные щиты, мелькают копья с чёрными жалами. Полуголые, одетые в короткие набедренные повязки или рваные тоги, забрызганные смешавшейся с грязью кровью, поморники в неутолимой ярости сражаются с незваными гостями. Побоище уже переместилось к порогам их домишек, при этом рыбакам приходится ещё и прикрывать дорогу убегающим в горы старикам и жёнам с детьми.

Рослые воины в синих, почти в обтяжку «чехлах» для ног (Ракш смутно помнил, как раньше называлась подобная одежда, которую носили в основном в холодном климате. Артаки щеголяли в давным давно забытых пантланах), в чёрных кожаных безрукавках, в металлических нагрудниках и острых чёрных колпаках, с совершенно другими, чем у народов Побережья и его соседей мечами, отлитыми, по-видимому, из давно забытой чёрной вороненой стали, бросаются на рыбаков, как хищники.

Кровь на лицах, на обнажённых телах, на щитах и оружии…

Рыбаки защищаются отчаянно, но артаки много лучше вооружены, более организованны, их многократно больше — за спинами бойцов видны другие плоскодонки с рослыми парнями в остроконечных шлемах, спешащими на берег с копьями, щитами и мечами.

В руках поморников короткие трезубцы. Отличные орудия для ловли крупной рыбы, для смертельной битвы с более умелым, облачённым в панцири противником они подспорьем являлись откровенно слабым. Поморники дерутся также и медными топорами на не очень длинных топорищах. В ход идут и кремневые ножи, дубины, рыбацкие сети. И сила, конечно, на стороне агрессоров. То один, то другой, то сразу несколько поморников падают навзничь, поражённые в грудь, в живот, в голову…

Безгранична жестокость врагов, испытывающих наслаждение от вида мучений погибающих противников. Резкий удар щита, и обессиливший юноша падает навзничь, обречённо раскинув голые руки, а здоровенный артак ставит ногу несчастному на горло. Утяжелённый подковами чёрный сапог медленно давит на яблочко…

Ракш отчётливо увидел мерзкую улыбку убийцы, испытавшего необъяснимую для человека радость. Артак со смаком наблюдал, как жертва безуспешно извивается на песке, корчится и наконец-то затихает, закатив под юный лоб остекленевшие глаза…

На этом месте Ракш не однажды обрывал видение. Он знал даже точные цифры человеческих потерь: из семисот девяноста семи мужчин, больше половины из которых не прожили ещё и тридцати лет, в то злое утро покинули плотный мир семьсот шестьдесят четыре — остальные ускакали на лошадях людей Миэля.

Ракш и сам не понимал, почему ему не интересны дальнейшие действия этих кочевников, потерявших в бухте девяносто восемь воинов из ста восьмидесяти трёх. Самый радостный момент боя, когда лихие всадники с успехом обстреляли крыланов, а затем со свистом налетели и на пеших разрушителей, Ракша почему-то не привлекал. Как, впрочем, не притягивала и картина грандиозного истребления жителей Ланнорасса.

Другие города — известный, например, своей кичливостью Гондваллесс и подобные ему гиганты — не выдержали испытания умело нагнетённым страхом. Их жители и воины сбежали все до единого, лишь завидев паруса артакских кораблей на горизонте моря. Разъярённые артаки действовали тогда иначе, чем в Ланнорассе — они сравняли эти города с землей. Отныне больше не существовали на Побережье Балхаст, Ольгония, Орнитагор, Тувир, Никрополь, Гондвалесс и Данар. Их жители теперь скитались в горах, причём довольно много бывших горожан сдались на милость иноземных варваров — решили, что намного лучше стать рабами, нежели пытаться восстановить из праха развалины. Лишь селения с количеством жителей от нескольких десятков до пары сотен, за редким исключением, рискнули встретить врага с оружием. Хотя и отлично понимали, что все до последнего, включая младенцев, погибнут у своих порогов…

***

…Ракш понимал, что поморники прежде всего виноваты сами — их погубила обычная беспечность. Ларк предупреждал их не единожды. Последний раз — за два дня до нападения артаков на бухту.

Поразительно, что поморники верили представителям народа Ракша больше, чем самим себе, но шевелиться ради своего спасения начинали исключительно, когда беда стучала в двери. Во все времена при нападении врагов их гибло больше половины племени. Средний возраст в этом народе всегда держался на отметке в двадцать восемь лет. Перед вторжением артаков на тысячи три с половиной жителей стоявшего в той злополучной бухте селения доживших до семидесяти приходилось только девять. И опытных, лет сорока — пятидесяти было тоже мало — мужчин и женщин вместе взятых не больше трехсот пятидесяти человек. Кочевники любили устраивать вместе с поморниками праздники будущей семьи. Это племя всегда имело много юных одиночек.

Что же касалось харидян, то Ракш их откровенно не любил. А после того, как в окрестностях «оплота» почти полностью погибло племя мирных рыбаков, снабжавших горожан отменной свежей рыбой, многих жителей Харида он просто возненавидел. Впрочем, это не мешало ему относиться с уважением к тем горожанам, которых он не считал трусами и недоумками.

Простые мужественные люди (а таковых в Хариде жило не мало), по мнению Ракша, своим существованием украшали всё человечество. Увы, наличие таких людей в Цивилизации само по себе не спасло её от разврата — хитрецы и шкурники, подлецы и трусы, эгоисты-стяжатели начали в ней преобладать.

Почти полностью вырезав жителей Ланнорасса, самых богатых, кичливых и эгоистичных из всех «цивилизованных» (так их с усмешкой называли люди Ракша), артаки преподали кровавый урок всему Побережью. Гражданам Цивилизации следовало бы осмыслить его — собраться воедино, создать надёжную защиту от Врага. Никто на Побережье ничего не предпринял — дальше любопытства и базарных сплетен о демонической природе артаков дело нигде не пошло. Даже харидяне ограничились одной лишь подготовкой к возможной осаде и штурму города.

А ведь можно было построить мощные укрепления на берегу бухты, собрать умелых воинов со всей Цивилизации, организовать на битву кочевников. И встретить заморских пришельцев несокрушимой мощью. Развивайся события таким путём, тот бедный юноша, возможно, и не умер бы на мокром от крови песке…

***

…Слишком много в этом, теперь уже бывшем, племени погибало юнцов. Во время морских бурь, о которых поморников тоже заранее предупреждали, во время эпидемий, во время нападений враждебных степняков, прорвавшихся сквозь горные кордоны. Дожить до полувека среди рыбаков считалось большим везением, подарком Геи, дочери Каледоса…

О том парнишке он вспомнил ещё и потому, что не так давно сам потерял сына. Юноша случайно сорвался с высокой скалы во время охоты на горных коз.

«Молодёжь. Главное — молодёжь, — нередко думал Ракш. — Всё зло в Хариде воплощено в стариканах. Не в тех, кому за восемьдесят — дожившие до этих лет как правило мудры и добры. А вот те, кто в промежутке между пятьюдесятью и семьюдесятью пятью. Эти воображают себя умудрёнными жизненным опытом, будучи на самом деле не намного умудрённее ослов. Они, несомненно, погибнут от мечей артаков, и жалеть их бессмысленно. Но как спасти молодёжь?».

Эта упрямая мысль не давала ему покоя ни днём, ни ночью. Напрягаясь над ней, Ракш не хотел забегать вперёд, приводя в движение свои удивительные внутренние силы. Хорошо настроившись, он мог бы, пронзив внутренним взором время, увидеть даже совсем близкое будущее. Но не хотел — всё его внутреннее «Я» противилось этому. Лучше обычная логика, элементарный анализ, чисто человеческое решение задачи, которую, возможно, и вообще нельзя решить.

Как бы то ни было, чего бы это ни стоило, даже если высшими силами всё уже предопределено заранее, человеческая гордость не позволит ему отступиться от своих побуждений. Ведь он, по сути, только что, рискнув прорвать завесу времени, увидел страшную картину: поморники все до единого перебиты — даже женщин с детьми враги, нагнав, растерзали уже почти у самых гор. Увидел, помрачнел, рассердился. И не смирился.

Впервые в жизни Ракш подверг сомнению всесильность судьбы. Он сказал будущему решительное «нет» и сумел-таки совершить то, что, как ему казалось раньше, по всем законам судьбы не совершаемо…

***

…Сотни две женщин и детей поморников ценой невероятных усилий далеко опередили остальную массу убегающих от расправы соплеменников и почти добрались до нижних скал горного кряжа, взобравшись на который, можно было спастись от мечей и стрел артаков. Впереди виднелась спасительная тропинка, петлявшая между тёмными глыбами ко второму ярусу возвышенности. Там зияло отверстие пещеры, в которой женщины и дети надеялись укрыться от хищных глаз преследователей, однако три десятка проклятых крыланов уже настигали их, а сзади, шагах в трёхстах, внезапно показались пешие артаки, во всю прыть бежавшие за жертвами.

Крыланы не стали засыпать шатающихся от усталости беглецов смертоносными иглами, просто обогнали и натыкали перед ними целый частокол, после чего легкомысленно опустились на вершины белых скал, примыкавших к спасительной пещере. Ракш знал: управляющая крыльями артаков сила с течением времени заметно убывает, пока не иссякнет полностью. Судя по всему, крыланы «выдохлись» на самом деле. И сделались отличными мишенями для лучников.

Добежав до торчащих из грунта пик, женщины и дети обречённо остановились. Страх и усталость сделали своё — беглецов словно парализовало. Больше полусотни артаков приближались с неимоверной быстротой — последние поморники непременно должны были погибнуть. И вместе с ними погибла бы надежда племени на возрождение.

Со зловещим смехом подбегая к беззащитным жертвам, артаки приготовились метать свои дротики. Люди Ракша появились прямо за их спинами, как из-под земли. Их было примерно семьдесят и половина с уже натянутыми луками.

Ракш первый отпустил почти до уха натянутую тетиву. Крылан, один из самых крупных, с победным видом взиравший со скалы на беглецов, неожиданно охнул и ухватился за стрелу. Точно длинная иголка прошила артака насквозь, и сверкающий наконечник торчал у него из груди.

Судя по тому, какими глазами крылан смотрел на неизвестно откуда взявшийся наконечник, он так и не понял, что же с ним произошло: ведь грудь его защищал непробиваемый панцирь. Поверженный враг летел со скалы на землю, не веря в реальность происходящего.

Мгновением позже просвистели десятки других стрел. Почти все они попали в цель. А следующая туча обрушилась на пеших артаков, которые — ещё мгновение — и метнули бы дротики в настигнутых детей и жён поморников.

Ракш успел даже пожалеть о том, что поистине волшебных наконечников у его народа осталось мало. Их берегли на крайний случай, доставая при острой необходимости из древних хранилищ. Место их всегда держалось в глубокой тайне каким-то десятком посвящённых. Увы, десятки поколений назад горцы безвозвратно утратили умение отливать подобные наконечники.

Булатную сталь могли создавать далекие пращуры не только горного народа — всей планеты. Современники же Ракша не имели в большинстве своём об этом процессе представления. И потому, когда артаки в одно мгновение, потеряв едва ли не половину отряда, со страхом сгрудились и обнажили свои чёрные клинки, Ракш двинул своих людей в атаку — фехтовать. Мечи у горцев были такие же острые и крепкие, как и наконечники их стрел. По остроте и прочности этот древний металл превосходил артакскую сталь, а в слаженной стремительной атаке равных людям Ракша на Побережье не было. К тому же враг теперь намного уступал в числе, был окружён и дезорганизован. Артаки пали через несколько минут.

И всё же четверых своих бойцов,

Увы, совсем ещё мальчишек,

Он потерял в этом бою навеки…

…Ракш вытер меч о зажатый в руке пучок травы. В устремлённых вдаль глазах его застыло равнодушие ко всему происходившему вокруг, а сознание блуждало где-то в параллельном мире далёких предков, чей прах уже давно «растаял» в гигантском теле Геи, а души воплотились в иных людей. Он знал, что кто-то из тех могучих представителей его народа живёт сегодня в теле человека, возможно (и от этой мысли он мрачнел) и в теле демона артака.

Но также он и знал, что в параллельном мире мыслеформ и образов всё время существуют и возможно наблюдают за происходящим на Побережье самые мудрые из предков, что когда-то ушли, развоплотившись, в мир «теней». Так этот мир именовали в Цивилизации и в степях, над чем в народе Ракша откровенно подтрунивали. Горцы знали об этом мире гораздо больше, чем «цивилизованные» и кочевники вместе взятые.

Ракш чувствовал внимание к своей персоне со стороны невидимых сущностей потусторонней «сферы тонкой жизни» (так в народе Ракша называли загробный мир). И пытался выйти с ними на связь — испросить Совета или хотя бы Предупреждения. В момент, когда воины разжигали костёр для погибших, их командира ничто не отвлекало от Дела…

…Мёртвые артаки сложены отдельно, доспехи и оружие остались при них. Догорят тела погибших горцев, трупы врагов будут так же преданы огню. Таков суровый и никем не нарушаемый закон Великих Гор. Отступить от него можно было лишь в момент поражения. На памяти Ракша такого не случалось. Впрочем, только сегодня он увидел настоящих врагов. Те, что встречались ему раньше, рядом с артаками казались просто глупыми соперниками, убийства в драках и боях с которыми воспринимались лишь печальным недоразумением, трагической случайностью… Ставшей реальностью только из-за умственной незрелости противников…

С артаками всё обстояло иначе…

Ракша давно уже волновало само происхождение имени заморских демонов. Искусно убивающие — это и есть значение слова «артаки». На древнем общем языке народов Геи так оно и звучало. Почему же к харидянам это слово пришло от самих артаков? Зачем же они сами себя так именовали?

Сия загадка беспокоила его, пожалуй, сильнее всех остальных, явившихся на Побережье с разрушителями из-за моря…

…Далеко внизу горели хижины поморников. Бой там, похоже было, подошёл к концу — артаки, упиваясь победой, надругались над трупами рыбаков.

Ракш вернул сознание из мира мыслеформ, и меч его медленно въехал в ножны. Сжимавшая рукоять меча ладонь побелела от напряжения.

Сзади незаметно подобрался Ларк. С тревожным прищуром в глазах глядя в сторону бухты, он тихо заметил:

— Похоже, там нам делать уже нечего: поморники перебиты.

Ракш не ответил. Его сознание постепенно сосредотачивалось на мире осязаемой природы, то есть на сфере, самой плотной из всех сопредельных.

Ларк продолжил:

— Их слишком много, слишком. Нет смысла рисковать. А ночевать у моря они вряд ли останутся. Бухта не вместит свыше шестидесяти тысяч воинов.

Вспыхнул погребальный костер — воины Ракша опустились на колени перед ярким пламенем. Ракш и сам медленно опустился вполоборота к огню.

— Им нечего взять с этих несчастных. У поморников, кроме рыбы, никогда ничего не было, — Ларк торопился закончить свою мысль до начала обряда.

— Дурень, — устало отозвался Ракш. — Ты до сих пор не понял, что этим нелюдям ничего кроме человеческой жизни не потребно.

— Если это так, — торопливо бросил Ларк через плечо, потому что все уже были готовы к началу литургии, — то языка мы возьмём обязательно.

Он хотел что-то добавить, но не успел.

— О, великая и мудрая Загира-воительница! — торжественно начал один из воинов. — Прими эти невинные души в своё безмятежное лоно — они заслужили того!

Несколько минут воин восхвалял Загиру-мать и перечислял лучшие качества павших товарищей, а также подвиги, которые они в своей короткой жизни успели совершить. А в конце обряда каждый приложил ко лбу ладони и трижды прокричал:

— Загира! Загира! Загира!…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. КОЗЬЯ ШКУРА

Под утро Ракш прокрутил эту сцену в сознании ещё раз — в мельчайших подробностях. Одна и та же мысль буквально не давала ему покоя: погибающие юнцы…

Вспомнился почему-то Ланнорасс, который в отличие от других городов Цивилизации, подвергшись нападению самым первым, до сих пор живёт и здравствует как ни в чём не бывало.