Бесплатный фрагмент - Перекрестки миров

Любовь Дербасова
«Перекрестки миров»
Сборник

2024 г.

Обитель Духов

Говорят, когда растешь в небольшом городке, да к тому же на окраине, слышать фразу: «студенты — народ не богатый» доводится так часто, что она становится чем-то вроде обыденности, и со временем просто принимается как данность, естественная норма. Однако понять эту прописную истину в полной мере студентке Асано Харуми довелось лишь на втором курсе, когда с факультета дизайна девушка, в середине учебного года, перевелась, последовав за столь долго зревшей и лишь тогда укоренившейся в ней заветной мечтой — стать художником.

Ее поступка, как и причин, приведших к нему, большинство родных и близких так и не смогло понять. Отец и мать встретили эту идею с молчаливым укором, старые друзья и знакомые — с откровенным осуждением. И только старший брат, Рен, уже пять лет как ведущий самостоятельную жизнь, некогда так же, наперекор желаниям семьи всецело посвятивший себя музыке, полностью поддержал стремление сестры.

Их отец, Асанно Хиро, владелец небольшой столичной юридической фирмы, внезапно утративший надежного бизнес-преемника в лице единственного сына, так и не смог простить Рену его самовольства, пусть даже оно и вылилось в столь неожиданно успешную карьеру композитора. Даже теперь, спустя столько времени, они виделись лишь несколько раз за год, в основном по праздникам, когда все семейство по традиции собиралось за общим столом.

С некой жесткостью и упрямством в характере, столь присущим большинству японских мужчин, глава семьи, был человеком в большей степени практичным и приземленным, ровно, как и его супруга, Акико. Эта женщина, всегда и во всем поддерживающая мужа, с легкостью управлялась как с домашним хозяйством, так и с бизнесом, выступая в роли главного бухгалтера в их семейном деле. Свой брак, заключенный по расчету, оба они считали успешным и счастливым, и любили друг друга той не пылкой, но преданной любовью, которая сохраняется на протяжении долгих лет далеко не в каждой семье.

Возможно, именно поэтому отношения с двумя старшими детьми, стремящимися, по неведомой им причине, к чему-то столь эфемерному как искусство, у них складывались весьма и весьма непросто. Чего нельзя было сказать о младшей дочери, Наоко. С рождения имевшая несколько флегматичный характер, сейчас, в четырнадцать лет, девочка уже была не по годам рассудительна и имела явно выраженную способность к математическим наукам, чему супруги Асано никак не могли нарадоваться.

Этим летом Харуми, по причине нехватки денег и невозможности снять жилье на время каникул, из тесного общежития при Токийском Университете Искусств временно перебралась обратно в Инаги — небольшой городок в префектуре Токио — в дом родителей, о чем в душе жалела. Будь брат в отъезде, или хотя бы занят на работе, она смогла бы пожить у него, в центре городка. Но сейчас, когда в его студии идет ремонт, и Рен вынужден трудиться дома, ей там делать нечего — разве что мешаться под ногами. Да и тесновато было бы им вдвоем в однокомнатной квартирке.

А потому, вновь расположившись в своей старой детской комнате на втором этаже, где по-прежнему царили стерильность и несколько пугающий ее творческую натуру порядок, разобрав вещи, девушка поспешила собрать переносной мольберт и все необходимое для рисования в небольшой портфель. Закинув его ремень через плечо, она пожелала отцу, матери и сестре хорошего выходного и удачной поездки в центр, за покупками, а сама отправилась на поиски вдохновения и тех красок жизни, которых в родительском доме ей было, увы, не найти.

Извилистая дорога, не асфальтированная, а в это время года к тому же очень пыльная, уходила прочь от стоящих на окраине домиков, через просторные рисовые поля. Туда, где сначала виднелись лишь кроны смешанной чащи, но затем, расположившаяся значительно выше и дальше, постепенно открывалась взору живописная, плотно заросшая лесом старая гора. Ее название — «Аояма» — хоть и звучало красиво, в действительности же было весьма тривиальным. «Зелена гора». Однако, по непонятным причинам, в родном городе лишь это место всегда находило в сердце Харуми особенно теплый отклик. Рождая такую понятную, наивную радость от возможности увидеть простое в сложном, и сложное в простом. Вот чего ей так не хватало в Токио.

Именно в тот день, и именно там, едва ли не в самой глуши города Инаги, с ней и приключится та история. Как позже она признается — самая невероятная за всю ее жизнь, и вместе с тем судьбоносная…

Склон горы был не слишком крутым, а малоприметная, но хорошо знакомая ей тропинка уверенно петляла между старыми деревьями, таинственным образом растворяясь в зеленой дымке.

Харуми частенько бывала здесь прежде, и потому без особого труда поднялась почти на самую вершину. Там, несмотря на жаркое солнце, как и прежде чудесным образом сохранялась прохлада и легкий туман.

Виной тому, вероятно, служило небольшое озерцо. Его покой нарушали лишь мирно колышущиеся на ветру цветки лотоса, чьи листья виднелись повсюду, едва ли не покрывая собой всю озерную гладь.

Расположившись на берегу, девушка установила мольберт устойчивее, насколько это было возможно и, достав краски и кисти с палитрой, задумалась. Пейзаж был прекрасен и завораживал девушку так же, как и впервые, когда она увидела это место, будучи еще школьницей. В тот год было очень жаркое лето, и найти такое прохладное и тихое место вдали от чужих глаз ей показалось невероятной удачей.

Усевшись прямо на траве, Харуми еще долго любовалась летним лесом, с жадностью и благоговением вдыхая пропитавшийся им воздух. Цветы, травы и даже кора — казалось, все источало именно такой запах, какой и требовалось, чтобы вместе, перемешиваясь, они создавали именно этот, ни с чем несравнимый аромат чистоты, свободы и умиротворения.

Должно быть, среди всей этой древней красоты своего тайного лесного убежища она не заметила, как заснула. Потому как, открыв глаза, девушка поняла, что небо уже заметно потемнело, и на сверкающий огнями город Инаги опустился вечер.

Поднявшись на ноги, Харуми не сразу поняла, что в окружающем ее пейзаже кажется непривычным. Сонно потерев глаза, она еще раз осмотрелась. Но даже дважды ущипнув себя за руку, не смогла поверить в то, что увиденное ею — не сон.

Прямо перед ней, на другой стороне озера, стоял храм — так прочно и осязаемо, словно был там всегда. Его невысокая крыша была укрыта старинной зеленоватой черепицей. А ступени и столбы, больше напоминающие колонны, казалось, совсем недавно были выкрашены в алый цвет. При входе и на деревянных ступенях, спускающихся прямо к воде, располагались изящные подставки с яркими фонарями. Внутри храма, за полупрозрачными ширмами из бумаги то и дело мелькали тени разного роста и размера, но Харуми не могла рассмотреть их.

Застыв на месте, какое-то время она просто любовалась этим невероятным видом. Едва различимая приятная музыка и отголоски множества бесед завораживали, пробуждая чувство более сильное, чем страх — любопытство.

Предусмотрительно сняв обувь, девушка неуверенно опустила босую ногу в воду, ожидая неприятного покалывания и холода. Но озеро оказалось неожиданно теплым, словно море после долгого жаркого дня.

Осторожно ступая по дну, девушка медленно пробиралась сквозь заросли лотоса и кувшинок, стараясь не сломать и не потревожить цветы. Постепенно оказавшись в воде по пояс, она вдруг осознала, что храм, поначалу казавшийся таким далеким, теперь уже всего в нескольких метрах от нее. А еще через пару шагов Харуми нащупала ногой первую ступень. Но вместо того, чтобы подняться на нее, вдруг застыла в нерешительности.

Прямо перед ней, возле входа в храм зашелестела изящно расписанная изображениями зеленых листьев черная ткань кимоно.

— Какой интересный гость ко мне пожаловал сегодня, — приятный, глубокий голос прозвучал немного насмешливо.

Подняв голову, она увидела перед собой молодого мужчину, настолько красивого, что лицо его казалось нарисованным, ненастоящим. Светлая кожа, тонкие брови; прямые, но мягкие черты лица. Едва различимая улыбка. И крупные миндалевидные глаза цвета темной, озерной воды, взирающие с нескрываемым интересом. Свободно распахнутое до пояса верхнее одеяние демонстрировало плотно прилегающую к телу белую ткань нижнего кимоно. Длинные волосы, непривычного, светло-пепельного оттенка словно струи воды спускались к самому деревянному полу и босым ногам незнакомца. В руках мужчина держал хорошо знакомую Харуми белую лисью маску с алыми узорами. Подобные вещи она частенько встречала на традиционных фестивалях.

— Это что… ваш дом? — спросила девушка первое, что пришло ей в голову.

— Пожалуй, — мужчина вежливо кивнул. — Я живу на Аояме уже очень давно. Моё имя… Млжешь звать меня Йору, раз уж сейчас ночь.

Однако, не смотря на всю его вежливость, руки он девушке так и не подал.

— Я Асано Харуми, — ответила девушка, по-прежнему оставаясь в воде. — Дом моих родителей здесь неподалеку.

— Знаю, — в голосе мужчины послышались насмешливые ноты. — Что же привело тебя сюда?

Вопрос был прост. Но вот ответить на него оказалось нелегко. Харуми всерьез задумалась. Проделав весь этот путь из самого Токио, она, утомленная гнетом мегаполиса, пришла именно сюда. Так зачем же?

— Я часто бывала здесь раньше, — казалось, утаить что-то от ее собеседника было просто невозможно. Слова будто сами спешили сорваться с губ. — Только на берегу этого озера я всегда успокаивалась, забывала о проблемах и становилась самой собой. Словно именно здесь оно — то самое, мое место. Место, что очень важно для меня.

— Что ж, — с грустью вздохнув, мужчина чуть склонился, чтобы протянуть девушке ту самую лисью маску. — Выходит, обитель уже давно тебя манила.

Видя непонимание в глазах Харуми, мужчина улыбнулся, и чуть развернулся, указав на распростершийся позади него храм.

— Обитель заблудших душ, ищущих покоя и пристанища.

— Значит, я могу зайти? — с любопытством разглядывая тени за дверями-ширмами спросила девушка, нетерпеливо сжимая в руках маску.

— Да. Но лишь однажды, — печально ответил Йору. — Тот, кто ступит на порог этого храма, уже никогда не сможет его покинуть.

В этот момент Харуми внезапно осознала нечто крайне важное. Не имеет значения — сон это или нет. Каждое решение, принятое ею, не пройдет бесследно. Каждый шаг куда-то ведет. Каждое действие что-то меняет.

Прижав маску к груди, так и не решившись ее надеть, девушка осталась на месте.

Мужчина кивнул, понимая и принимая ее выбор. На лице его была странная улыбка: столь печальная, но в то же время и радостная. Медленно повернувшись, он направился обратно к дверям храма.

И в тот же миг очертания фонарей, обители и самого ее жителя стали таять, словно туман в свете яркого теплого солнца.

— Мы когда-нибудь увидимся снова? — прошептала, не удержавшись, Харуми. Она не была уверена, услышали ли он ее — ведь девушка едва могла рассмотреть спину, облаченную в черное кимоно.

— Несомненно, — ответил Йору. — Я буду ждать.

И затем звуки и краски растаяли, словно их окунули в воду…

Харуми проснулась от того, что начала замерзать. Приподнявшись, девушка поспешила согнуть в коленях вытянутые ноги. Ведь они были по щиколотку в воде. Ее обувь и мольберт с палитрой и красками по-прежнему стояли там, где она их и оставила. На черном покрывале неба начали загораться первые звезды. А от загадочного храма на другой стороне озера не осталось и следа.

Позднее, многим ценителям живописи не раз доводилось бывать на ее выставках — они всегда собирали много народу. И каждую из них, по традиции, открывала та самая картина, что неизменно признавалась ценителями самой удачной из работ Асано Харуми.

Темное полотно, изображающее обрамленное лесной глушью озеро. Темную воду сплошь покрывают кувшинки с цветами лотоса. И прямо в воде, посредине, по пояс в воде стоит юная девушка. Ее лицо вполоборота до боли печально. В руках она держит белую лисью маску. Позади девушки — сияющий яркими огнями нарядный синтоистский храм, подобного которому никто никогда не видел. А стоит задержаться, присмотреться внимательнее, и покажется, что изображение настолько четкое и ясное, словно фотография, а девушка на этом диковинном снимке вот-вот обернется, чтобы в последний раз взглянуть на невольно покинутую ею обитель.

Ходили слухи, та картина многим запала в душу — многие частные коллекционеры и даже галереи упрашивали Харуми продать ее. Но по неизвестным причинам она всем отказывала.

Да, и название у картины было довольно необычное.

«Обитель Духов».

Альд

В чем смысл жизни? Альд этого не знал. По мнению горожан, этот человек вообще не знал ничего кроме душных трактиров, дешевой выпивки да изредка — бессмысленных драк, в которых именно он, как правило, оставался побитым. Впрочем, безграмотность в подобных вопросах мужчину никогда не волновала. День за днем он привычной плывущей походкой бродил по тухлым улочкам Провьеры, от одной пивной к другой, до тех пор, пока хозяева соглашались наливать. После этого его чаще всего можно было найти беззаботно храпящим на грязных каменных скамейках рыночной площади, подложившим под голову в лучшем случае охапку сена.

Несмотря на все вышеупомянутое, Провьерцы не гнали его прочь из города. И лишь по одной простой причине — Альда люди побаивались. Быть может, худощавый с виду мужчина среднего роста не был особо силен, не отличался ни проворством, ни жестокостью, а все же что-то в этом человеке пугало. Достаточно было лишь однажды глянуть в его затуманенные выпивкой и беспробудным бредом глаза и танцующие на самом их дне таинственные, зловещие блики еще долго бы мерещились в темноте… Конечно, за столько лет страх в сердцах местных жителей теперь плавно оплетали ветви все разрастающегося презрения и, быть может, жалости.

Альд был одинок, не имел ни дома, ни семьи. Даже имя ему досталось от местной ребятни, любившей иногда поддразнить вечно пьющего человека. На древних наречиях «альд» именно это и означало — «пьяный». Но, как заявил однажды городской староста: «Если уж свои страшатся с ним связываться, то и чужим неповадно будет!». И с тех самых пор никто уже не мог точно сказать ни сколько мужчине лет, ни откуда он взялся. Казалось, этот человек жил в Провьере всегда. И постепенно это стало чем-то обыденным, нормальным. С его присутствием просто смирились, и старались лишний раз не обращать на Альда внимания.

Обросший и небритый, с темными мешками под глазами, в грязной и изрядно пропахшей зловониями улицы одежде, он всегда производил на проезжих торговцев и редких путников соответствующее впечатление, и те никогда не задерживались. Ведь красочные слухи о том, что некий Альд Провьерский в прошлом был то ли неудачливым чародеем, то ли беглым каторжанином, толи вовсе наемным убийцей при дворе самого короля или же просто рабом, уроженцем южных земель, уже давно разнеслись по округе. В городе же стало чем-то вроде традиции каждый раз, как соберутся мужики большой шумной компанией в кабаке, в рьяном споре выдвигать все новые и более невероятные версии того, кем мог быть этот странноватый человек прежде.

— В прошлом, — пробормотал Альд, залпом осушая треть бутыли с чем-то зеленоватым и жутко пахнущим, расположившись у крыльца только что закрывшейся пивной в обществе двух других ценителей горячительных напитков, — в прошлом я был… Хотя, может, и нет. Ха, уже и не помню!

Осознав, что слушатели окончательно потеряли способность внимать его попыткам поведать что-то вразумительное, Альд усмехнулся сквозь не длинную, но спутавшуюся черную бороду, неторопливо поднялся и, шаркая изрядно стоптанными ботинками, направился в сторону рынка. Сегодня горожане вновь устраивали там какое-то шумное веселье, смысл которого он как обычно даже не пытался понять — главное, на празднике непременно будет что выпить.

При виде его рваной, просаленной рубахи с обносками жилета, горожане недовольно качали головами и спешили расступиться. Местные женщины и вовсе с опаской сторонились мужчины, от которого за несколько метров разило алкоголем. Все, кроме одной.

— Альд! Боже!.. Посмотри, на кого ты опять стал похож?! — раздался из слабо освещенного узкого проулка хрипловатый женский голос. С двумя полными корзинами овощей и крепко держащимся на спине мешком — явно с мукой — немолодая седовласая женщина с живыми карими глазами выступила вперед.

— Жиэл? Ты что ли? — потирая веки, мужчина пытался разобраться, не привиделась ли ему вдова мельника. В городе о ней давно ничего не было слышно.

— Бестолочь, совсем уже допился, что ли?!

Виновато посмотрев на пустую бутылку в руке, Альд промямлил что-то неразборчиво и попытался припрятать склянку в карман жилета, но из-за отсутствия оного в итоге тара просто разбилась о редкие камни, которыми была вымощена главная площадь.

— Бестолочь, ей богу! Ну-ка, помоги вот лучше, — с этими словами Жиэл дрожащими от усталости руками протянула ему обе корзины.

Не раздумывая, мужчина принял тяжкую ношу и чуть сгорбившись поплелся следом за недовольно ворчавшей женщиной. Только когда они преодолели темный проулок и вышли на залитую светом из окон домов улочку, Альд увидел, что рядом со старой знакомой идет кто-то еще, надежно укутанный в черную дорожную накидку. Судя по походке, это была женщина. В руках она так же с трудом несла две тяжелые корзины.

Жилище Жиэл — оно же мельница — как было принято, располагалось у самой городской стены, возле старых ворот, которыми уже давно не пользовались. С тех пор, как большой пожар уничтожил основной дом, жилые помещения занимали первый этаж большой деревянной постройки, по-прежнему исправно работавшей благодаря усилиям хозяйки. Отворив крупный замок на двустворчатых дверях большим литым ключом, женщина поспешила зажечь фитили — только в двух фонарях из пяти. Но и такого света было достаточно, чтобы разобрать дорогу в комнате с одним единственным окном.

Находиться в таком чистом, просторном помещении Альду, как и прежде было непривычно. Поставив корзины прямо у входа, он постарался незаметно попятиться к дверям, но их уже запирала женщина в накидке. Дождавшись, пока хозяйка закроет ставнями небольшое окошко, незнакомка, наконец, сняла капюшон.

Мужчина вдруг весь как-то выпрямился, приняв на удивление устойчивую позу, и внимательно всмотрелся в черты лица женщины: она оказалась довольно молодой — на вид чуть старше двадцати. Нет, он ее не знал, и никогда прежде не видел. И все же что-то в ее облике не давало ему покоя.

— Встретила её в столице. Бедная девочка не говорит, — покачала головой Жиэл, разбирая содержимое сплетенных ею же корзин. Обменять хорошую муку, разумеется, можно было намного выгоднее, но и такой результат был совсем неплох.

— А когда увидела эти… штуки, решила, что тебе стоит показать, — продолжала бормотать хозяйка, но заметив, что мужчина едва ли её слышит, присела на один из пары грубо сколоченных табуретов и замолчала.

Альд же всё не сводил глаз с лица незнакомки, которая, подтверждая слова Жиэл о своей немоте, неизменно сохраняла тишину. Нет, она не являлась сказочной красавицей, но и некрасивой ее назвать было нельзя. В обрамлении темных, цвета пожухлой листвы волос округлое лицо с немного вытянутыми чертами, прямым маленьким носом и слегка раскосыми глазами. Но всё это мужчину мало интересовало — смотрел он, вне всякого сомнения, на расчертившие ее лицо бледно-алые полосы, напоминающие довольно заурядный, ничего не изображающий узор на посуде. Словно старые шрамы или ожоги, от которых сейчас остался лишь блеклый след, рисунок на коже.

— Это так странно, — признался мужчина и, видя непонимание в глазах молчуньи, принялся аккуратно разбинтовывать свои ладони. Что скрыто под этими неизменными повязками никто в городе не мог знать. Только Жиэл довелось видеть их однажды — точно такие же блеклые узоры, покрывавшие руки мужчины от кончиков пальцев до локтей.

Молодая женщина закивала, соглашаясь с тем, что сходство очевидно. Ухватившись за его крепкие запястья, она еще какое-то время поворачивала руки Альда, внимательно рассматривая рисунок со всех сторон. А затем многозначительно указала себе за спину.

— Она хочет, чтобы я ушел? — решил на всякий случай уточнить мужчина. Казалось, от выпитого им спиртного не осталось и следа.

— Она хочет сказать, что у нее они еще и на спине, бестолочь! — поднявшись, Жиэл указала гостье на дверь, ведущую в маленькую спальную комнату. — Отдохни сегодня у меня, милая. Ночь уж на дворе.

Смерив Альда долгим задумчивым взглядом, молчунья все же приняла приглашение хозяйки и удалилась.

— А ты иди хоть, вымойся! Сейчас нагрею тебе воды. Где старая бочка — знаешь. А то хуже, чем свинья, ведь, честное слово!

Спорить с хозяйкой гость не стал — теперь, протрезвев, он был занят размышлениями настолько глубокими, что решение проблем житейских его не заботило вовсе.

Бочка, заполненная водой наполовину, ютилась возле покосившегося забора. Раздевшись и забравшись внутрь, мужчина присел, облокотившись о её высохший деревянный край. В воде отражался единственный источник света — россыпь ярких звезд в черном небе. Вскоре Жиэл принесла два ведра горячей воды и черпак. Поставив все на маленькую скамью так, чтобы Альд легко мог до них дотянуться, она водрузила ему на голову кусок мыла, сваренного из каких-то трав и щелока, и вернулась в дом.

Окунувшись в бочку с головой, мужчина какое-то время не двигался, будто проверяя себя, свои силы. Когда же воздуха начало не хватать, он с шумом вынырнул, расплескав добрую часть воды, и принялся тщательно растираться мылом, припоминая, что последний раз мылся здесь же. Тогда мельник и его сын еще были живы, а волосы Жиэл отливали черным, словно уголь.

Но каждый раз, как на глаза ему попадались алые полосы на руках, Альд недовольно морщился, вспоминая всё то, что так надеялся навечно смыть из памяти алкоголем… Черное, вязкое, будто живое пламя, цепко оплетающее руки, тянущее за собой куда-то вглубь кошмара наяву. И жуткий, удушающий голос. Голос того, кто всегда скрывается за маской, сотканной из злого колдовства, кто больше не имеет определенного лица, но каждое способен на себя примерить. И он шепчет отовсюду: «Я знаю, знаю, чего ты боишься!.. И чего желаешь!».

Воспоминания о прошлом отозвались болью в каждой линии обожженного узора, в каждой проклятой частице тела, не способной более стать прежней, и беззвучный вопль был поглощен водой из бочки.

Облачившись в старую, но чистую и опрятную одежду, которую некогда носил сын мельника, Альд побрился и безо всяких возражений позволил Жиэл себя постричь. Когда хозяйка принесла во двор небольшое зеркало, мужчина впервые за долгие годы увидел свое лицо. Всё тоже лицо, без единой новой морщины или волоса. Только темные тени, глубоко залегшие под глазами, напоминали, что время, проведенное в бессмысленной попытке бегства от собственных страхов, действительно было.

— Так-то лучше! Разом годов на десять помолодел, не иначе, — улыбнувшись и похлопав его по плечу, седовласая женщина поспешила вернуться в дом, где что-то ароматное уже томилось в печи.

Мужчина приблизился к тусклому фонарю в сенях и вытянув руку, присмотрелся. Все верно — узор уже начал менять цвет, темнея. Алкоголь почти полностью растворился в проклятой крови, а значит, совсем скоро узор вновь станет черным. Этого Альд допустить не мог.

Спустившись в погреб, он даже в темноте мог с легкостью найти полки с отличным виноградным вином, некогда закупленным мельником у проезжих торговцев с юга. Вспомнив суровое лицо старика с добрыми, прищуренными глазами, мужчина поспешил забрать столько, сколько мог унести. Поднявшись по ступеням, он прошел в самую просторную комнату дома. Здесь кроме длинного стола и двух лавок с добротной каменной печью были лишь пустые полки на стенах.

— Можешь всё забирать, оно мне не надобно, — не оборачиваясь, Жиэл продолжала помешивать старой деревянной ложкой суп в глиняном горшке. — Все равно пить не с кем.

Водрузив все семь бутылок на стол, мужчина умело откупорил одну и осушил на треть. Выставляя две тарелки с овощной похлебкой и нарезая толстыми ломтями хлеб, женщина с грустью наблюдала за тем, как пустеет уже вторая бутылка, и вместе с тем — странные темные узоры на руках гостя алеют, а затем становятся всё более тусклыми.

Когда Альд потянулся за третьей бутылью, женщина остановила его дрожащую руку, вручив мужчине большую ложку.

— Сейчас тебе это не нужно. Лучше на вот, поешь!

Есть совершенно не хотелось, но он не мог не уважить хозяйку. Похлебка оказалась на удивление ароматной, вкусной и приятно согревающей. Сама Жиэл так же принялась за еду.

Когда с едой было покончено, Альд наугад отыскал на самой верхней полке две маленькие чарки и, доверху наполнив их вином, передал одну женщине.

— Выпей со мной, — его серые, блеклые глаза смотрели с невыносимой тоской.

— Отчего ж не выпить, — пожала плечами вдова мельника, ловко опрокидывая чарку. А за ней еще одну, и еще, и еще.

Ранним утром, еще засветло молчунья вышла из комнаты и застала хозяйку крепко спящей прямо за столом. Альд — его она узнала лишь по алым отметинам на руках — сидел напротив, бесцельно разглядывая пустую тару отрешенным взглядом.

Молодая женщина бесшумно прошлась по кухне, заглянула в горшок с холодным супом, но пробовать стряпню не стала. Подойдя к деревянному столу, она с сомнением покрутила в руках одну из бутылей, принюхалась — запах пришелся ей не по нраву. Когда же её прохладные пальцы коснулись узоров на руке мужчины, он невольно вздрогнул. В тот момент молчунья смотрела на него так, как ещё никто и никогда не смотрел прежде — она действительно его понимала. Опустившись рядом на скамью, женщина с тревогой сжала дорогой серебряный браслет на запястье. Но, как и прежде, не проронила ни слова.

— Мой отец, — Альд сам не знал, к чему вдруг начал этот разговор, — он и вправду был рабом, с юга. Когда люди бежали, многих убили, остальные просто не выжили. Но он смог, выбрался. И здесь, в равнинах, у него началась новая жизнь. Тогда он женился, и у них с матерью родился я. В те дни мне казалось, что желать чего-то большего просто невозможно. Отец занялся виноделием, когда решил, что здесь это будет прибыльно. А когда мать поняла, что алкоголь сделал из него совсем другого человека, было уже слишком поздно.

Женщина внимательно слушала каждое его слово, так, словно история жизни странного, едва ли знакомого ей человека была крайне важным знанием, упускать которое было бы расточительством. Её темно-синие глаза, казалось, заглядывали в самую его душу.

— Я ведь ненавижу вино, ненавижу алкоголь, выпивку, — вполголоса произнес мужчина, поглядывая на последний догорающий фитиль. — И всегда боялся кончить жизнь как отец. Но теперь, если остановлюсь…

Посмотрев на свои ладони, он с ужасом представил, что еще хоть однажды те вновь перестанут напоминать человеческие, и в его глазах заплясали всё те же зловещие огоньки. Заметив, что молчунья приуныла, он усмехнулся.

— Полагаю, и у тебя какая-то похожая история. И у тебя колдовство отняло нечто важное, так ведь?

Неуверенно пожав плечами, женщина коснулась своей шеи, словно удерживая что-то, упрямо рвущееся наружу.

— Юда, — очень тихо сказала она, но узоры на её лице моментально вспыхнули, окрасившись в темно-алый цвет.

— Это твоё имя? — осторожно спросил мужчина.

Молчунья кивнула и чуть улыбнулась. Взгляд ее был полон решимости.

Жиэл всё ещё спала, когда оба ее гостя с лучами рассветного солнца тихо покинули мельницу, а затем — неторопливым шагом пройдя по малолюдным улицам Провьеры — и сам город.

В чем смысл его жизни? Альд по-прежнему этого не знал.

Но собирался выяснить.

Двухвостая

Ранним утром густой лес был полон знакомых, приветливых ароматов и звуков. Каждый из них она могла различить по отдельности, но вместе они сливались в удивительную мелодию. Казалось, ощущать и слушать её можно днями, годами. Целую вечность! Благо, времени у нее было предостаточно.

Чиэ очень любила свой дом, как и своих многочисленных братьев и сестер, что населяли его. Большинство из них были юными Лисами, и имели лишь один или два хвоста, что свидетельствовало о слабо развитом даре. Но наблюдать за ними, за тем, насколько безмятежна их повседневная жизнь, было одним из её излюбленных занятий.

Она была единственной треххвостой, что спускалась сюда, к подножию горы, где обитал молодняк. Старшие Лисы относились к её поведению терпимо и снисходительно, учитывая, что свои прямые обязанности она прилежно исполняла. И все же зачастую они не понимали её. Для Чиэ же не было ничего приятнее проводить время здесь, на краю древнего леса. Ведь иногда, оборачиваясь человеком, и прохаживаясь вдоль опушки, она могла встретить людей, живущих в деревнях неподалеку. И даже заговорить с ними.

Покидать пределы леса Лисам запрещал непреложный обет. С возрастом их духовный дар креп и возрастал. И с появлением четвертого хвоста, лисицы-духи не могли больше покидать гору, отныне посвящая все свое время лишь дальнейшему самосовершенствованию и, вместе с тем, приумножению духовной силы всего леса. Но, в отличие от братьев и сестер, Чиэ это никогда не казалось интересным. Напротив, ей всегда было интересно узнать, что там — за пределами их вечнозеленого дома? Об этом она расспрашивала каждого человека, которого ей удавалось повстречать. И с каждым новым рассказом, с каждым новым днем её сердце все больше наполняло, капля за каплей, самое опасное для лисицы-духа зелье — любопытство.

В день, когда ее привычной жизни суждено было в корне измениться, она проснулась позже, чем обычно. Потянувшись и изогнув рыжую спину, Чиэ замерла, чуть поворачивая свои большие лисьи уши, вслушиваясь в песню леса. Она была, как и всегда, умиротворяющей и родной. Потоптавшись на примятой за ночь траве, она прижалась к земле и выползла из плотно сросшегося кустарника, служившего сегодня ей ночлегом. Щурясь в лучах солнечного света, лисица-дух зевнула, издав едва различимый среди мириад прочих голосов, писк, и с легкостью перепрыгнув несколько кочек и пней, вскоре оказалась на тропе, ведущей к водопою.

Путь до реки был не близок, но зато хорошо знаком. Уловив несколько знакомых запахов, она уже знала, что трое молодых Лис прошли сегодня тем же путем не раньше получаса назад. Однако надежды на то, что эти непоседы по-прежнему на водопое, было мало.

Вскоре Чиэ уже могла различить впереди тихий шум воды. Почва под лапами стала каменистой, и в воздухе витали запахи совсем других растений. В чаще они никогда не росли. Но отчего-то именно их аромат она любила более всех прочих. Место, где берег был низким и пологим, отлично подходило для питья. И хотя гора едва оставалась позади, здесь Чиэ чувствовала начало совсем иного мира. Куда более открытого и свободного чем тот, что в результате ожидал всех Лис, и ее саму.

Подобравшись к самой кромке воды, Лисица осторожно переступила с лапы на лапу. Из-за царивших здесь влажности и прохлады, они мерзли. Раздавшийся в стороне шум привлек ее внимание, и Чиэ вновь замерла, наблюдая семейство оленей, смиренно возвращающихся на пастбище тропой, что шла чуть выше и в сторону от реки. Решив, что сейчас самое время утолить жажду, она склонилась к зеркальной глади и принялась лакать прохладную воду. Однако вкус ее сразу же показался очень странным. В нем присутствовало нечто смутно знакомое, но Чиэ не могла определить наверняка. Одолеваемая любопытством, она решила все разузнать.