Бесплатный фрагмент - PER ASPERА

Посвящается моей жене Оле

Per aspera ad astra

(Через тернии к звездам, лат.)

Предисловие

Эта работа задумана как популярное изложение результатов моих исследований советской и пост-советской экономики России, полученных во время работы в Институте народного хозяйства им. Плеханова в Москве, а затем в Исследовательском центре Радио «Свобода» в Мюнхене, Германия, и во время пребывания в Испании.

Первоначально имелось в виду, что это будут две книги: о советской экономике 60-х и 70-х годов, и о событиях 80-х и 90-х годов, поскольку полученные результаты оказались в достаточной мере (мне даже хотелось сказать «в высшей степени») нетривиальными, но каждый раз что-то мешало.

В конце концов, уже теперь, в Израиле, я решил попробовать более легкую форму «романа-документа» и я надеюсь, что это получилось, имея в виду, что со временем мне всё-таки удастся превратить написанное в чисто профессиональную книгу (книги).

Изложение моих концепций «всерьез» начинается со второй части.

Прототип героя — реальная личность, профессиональный экономист, работавший в Исследовательском центре Радио Свобода сначала исследователем, затем руководителем Русской исследовательской группы, а потом редактором экономической программы, и выступавший по радио под псевдонимом «Александр Чернов», под которым он и был известен в России.

Роман имеет определенные автобиографические черты: многое (но не всё) из того, что происходит с героем или говорится о нём, действительно «имело место» в жизни автора.

И ещё одно. Работа, претендующая на серьезность, не должна быть полемичной — «non-polemical», как принято говорить. Я старался как мог, придерживаться этого правила, очень часто не давая событиям и людям их настоящих характеристик и воздерживаясь от использования ряда имеющихся у меня материалов, несмотря на их выразительность.

Но поскольку речь идет о том, что же, по моему мнению, происходило в российской экономике в действительности, у меня оставались только две возможности: время от времени давать оценки и событиям, и людям, в них участвовавшим — или не начинать работу вообще, поскольку без таких оценок она полностью теряла смысл. Кроме того, если не давать событиям и людям серьезную оценку, то можно с уверенностью ждать их повторения и прихода.

Я выбрал первый вариант — как вы видите. А в заключение — слова немецкого экономиста Вернера Зомбарта: «Задачей настоящей работы является лишь передача того, что я видел и попытка объяснить эти факты (В. Зомбарт, „Евреи и хозяйственная жизнь“, СПБ, 1912, стр. XIII)».

Постановка проблемы (1992 — 2015)

«Если такое поныне происходит, значит, все идет нормально в Стране Дураков; значит, все грозные слова о неминуемых реформах остаются только словами, а в реальности все пребывает в исходном положении.»

(Олег Мороз, «Совковая пастораль», «Литературная газета», 09.12.92)

Приглашение в Страну Чудес

Передо мной лежат две газетных вырезки: одна из «Известий» от 18.12.92, другая — из «Financial Times» от 19.12.92, то есть опубликованная днем позже. В первой сообщается, что госбюджет сбалансирован, во второй — что дефицит российского бюджета растет. Интересно, не правда ли? Но увлекательность ситуации не исчерпывается только этим одним, хотя и очень разительным противоречием, наоборот, это только начало, и, разумеется, сообщение «Известий» выглядит гораздо интереснее сухой информации «Financial Times».

Сделаем еще один шаг дальше и продолжим чтение заметки «Известий»: «Индекс насыщенности потребительского рынка за первую неделю декабря достиг максимума в нынешнем году». Подождите, подождите, это еще не повод радоваться, и не только потому, что этот самый высокий за год индекс насыщенности составил всего-навсего 64%.

Нет, дело оказывается в том, что «это не означает, что стало выпускаться больше продукции. Просто (просто!) стоимость товаров первой необходимости теперь так высока, что поглощает все средства населения, и люди не могут позволить себе ничего лишнего».

Вы, может быть, подумаете: «Да разве можно считать «насыщенностью рынка» положение, при котором покупателей с рынка выгнали, дверь за ними заперли и стали радоваться, что две трети товаров на нем из-за недостатка денег у населения больше не находят сбыта — а именно так надо понимать в этих условиях цифру «64%«».

Ваше изумление было бы оправданным в любой точке земного шара, за исключением Страны Чудес. Здесь эта ситуация представляется простой и понятной. Более того, по мнению руководителя Рабочего центра экономических реформ при российском правительстве Андрея Илларионова (вы видите, что все идет «на полном серьезе»), процитированному в «Известиях», «это свидетельствует, что экономика ноября-декабря является гораздо более рыночной, чем она была когда-либо раньше».

Понимаете? Здесь называется рыночной экономикой хозяйство без товаров и без покупателей, только с одними высокими «освобожденными», или, еще лучше — почти поэтично, «либерализированными» ценами. Не понимаете? Все правильно, или, как выразился в приведенной в эпиграфе цитате Олег Мороз, все нормально: правильно, что не понимаете, ваша логика здесь неприменима, здесь действует другая, своя, более удобная.

В соответствии с этой логикой не рынок создает цены, а цены создают рынок (для этого, как в свое время было сказано, их и «освобождали»), рынок, на котором поведение покупателей диктуется не спросом («платежеспособным спросом»), а только ценами: не можешь — не покупаешь. И чем более покупатель попадает под диктат этих цен, тем более «рыночной» становится экономика, хотя ничего общего с нормальным рынком эта ситуация не имеет.

Эта страна имеет свою собственную, не похожую ни на какую другую экономику, населена людьми, не похожими на других жителей планеты, со своей логикой, моралью, стандартами поведения, которые бы вызвали изумление где угодно, но не здесь — здесь все это логично, последовательно, а, главное, на месте.

И все же я не назвал бы это место «Страной Дураков». И не только потому, что то, что позволено Олегу Морозу, не позволено стороннему наблюдателю. Я тоже, как и он, полагаю, что эта система последовательна и логична, только эта последовательность и логичность определяется ненормальными обстоятельствами, в которых находится население этой страны, и уже очень давно.

Другими словами, в этом безумии видна система, как сказано в «Гамлете», но в основе этой системы лежит безумие. Безумны не столько люди, сколько безумны обстоятельства, в которых они находятся, и люди действуют соответственно этим обстоятельствам. Вот почему я предпочитаю называть эту местность Страной Чудес, а не как-либо иначе, хотя чудеса эти по большей части жутковаты.

Ну, а как же на самом деле дефицит госбюджета — исчез он или вырос? Если вы хорошо почувствовали особенности Страны Чудес, то поняли, что никакого «на самом деле» в ней нет и быть не может. Это как в теории относительности: все зависит от точки зрения. Если посмотреть под одним углом, то дефицит вырос, а под другим — исчез. Точно так же и с рынком: по одной точке зрения потребительский рынок давно рассыпался и как упорядоченное явление больше не существует, а по другой — экономика стала рыночной «как никогда ранее».

Сказанное позволяет сделать важный вывод: чтобы увидеть, как выглядит Страна Чудес на самом деле, надо выйти за ее пределы — и не столько физически, сколько умственно, поскольку жителем этой страны можно оставаться даже за ее географическими границами. Перестать быть ее обитателем в отношении своей ментальности.

Возвращаясь к начатой теме, отметим, что, конечно, в других странах и бюджетный дефицит, и потребительский рынок — понятия вполне определенные, но в том-то и прелесть Страны Чудес, что в ней все (или почти все) не так, как в других местах. И если вы почувствовали волнующую атмосферу Страны Чудес, заинтересовались ею и увлеклись ее тайнами, то перешагнем порог и начнем путешествие.

Впрочем, это путешествие будет далеко не полным, так сказать, только экскурсия: я экономист и познакомлю вас, главным образом, с одним регионом этой страны, хотя одним из самых обширных и, по-моему, одним из самых увлекательных — я хорошо помню неподдельное изумление и интерес западных студентов-славистов, которые у них вызвал мой рассказ об экономике, где безнатурную продукцию перевозят по бестоварным накладным для безноменклатурной реализации (о чем еще пойдет речь).

Итак, в путь! Впрочем, еще нет. Перед путешествием надо выяснить очень важный вопрос: «Если это — Страна Чудес, то ее, видимо, населяют счастливые люди?» Вопрос далеко не праздный, поскольку характер экономики определяется в первую очередь характером людей.

Kак я убедился, ментальность населения — главный фактор экономического развития, поэтому, по обычаю этой страны, присядем перед отправлением в путь и попробуем в этом разобраться.

Строители пирамиды, или Человеческий фактор в советской экономике

Немного поколебавшись, отвечу: нет, хотя это страна — действительно, страна нередко невероятных чудес, и чудес и смешных, и грустных (часто одновременно), но населяют ее несчастливые люди, которые научились с помощью различных приемов (или их научили) бывать время от времени счастливыми, кое-кто — довольно часто, а некоторые — даже всегда.

Те, которым удалось внушить, что им невероятно повезло родиться в государстве рабочих и крестьян, оказались самыми счастливыми. Люди, убиваемые медленно — условиями существования, или быстро — репрессиями и неудачными, пусть даже выигранными войнами, пели о том, «в какой стране нам повезло родиться», и что им «с каждым днем все радостнее жить». И многие из них, действительно, ни с кем не поменялись бы местами.

Это был тип, наиболее близкий к идеальному типу «строителя социализма», без которого эта экономика не могла бы существовать. Создание этого типа — «советского человека» обеспечило начатому в 1917 году эксперименту продолжительную жизнь почти в семьдесят лет, если не гораздо больше.

«Советский человек» — это «строитель социализма», прежде всего, советской экономики, великой «Пирамиды», на вершине которой находится очередной генсек (генеральный секретарь компартии Советского Союза), а внизу — бесчисленное количество ее строителей, «трудовые коллективы», работающие главным образом из потребности к труду на благо государства.

Когда я писал эти строки впервые (в 1992 году), я был убежден, что советская экономика совсем не умерла. Она продолжает существовать, пусть даже и тяжело больной, может быть, даже агонизирующей. И очень похоже, что это происходит и сегодня.

А может быть, это даже не агония, а мучительные, но небезуспешные попытки приспособиться к новым условиям — уж очень много общего между «старой» и «новой» хозяйственными системами, в первую очередь, их какая-то нереальность, «ненастоящесть», о которой речь пойдет впереди.

Фактором стойкости в высшей степени неэффективной хозяйственной системы была стойкость психологии «советского человека», которая после 1985 года внешне изменилась очень сильно, а в действительности часто лишь реагирует прежним образом на новые условия, так сказать, засверкала прежними гранями под лучами нового света.

В некоторых случаях неизменность психологических реакций поразительна. Пионерки, благодарившие Сталина за «счастливое детство», состарились и стали благодарить Егора Гайдара, доведшего их до еще большей нищеты и страданий, за «счастливую старость», как это можно было увидеть из письма, опубликованного в «Известиях» 27.03.92.

Автор, петербургская пенсионерка, взывала к сознательности российских граждан («нас просили затянуть пояса, перетерпеть») в тех же самых выражениях, которые использовались для обращения к населению в течение всех лет существования советской системы. И эта готовность терпеть лишения в уверенности, что жертвы и готовность их приносить — обязательные условия построения счастливого будущего, позволяла неэффективной экономике существовать в течение очень долгого времени.

Значит, «советский человек» был успешно создан?

Нет. Система добилась успеха лишь в определенной трансформации человеческой психики. Обычное человеческое сознание было искалечено, в результате чего и возник так называемый «Homo Soveticus», но это не был (в большинстве случаев) человеческий тип, с помощью которого система могла вполне успешно работать.

Система пыталась получить от него как можно больше и дать ему как можно меньше. Но и созданный системой человек вел себя точно так же, стараясь поменьше дать и побольше получить, компенсируя себя за то, что система ему недодавала или лишала совсем — вполне нормальное, сообразное обстоятельствам, экономическое поведение, которое разрушало систему.

Героическое, а скорее, успешно индоктринированное, меньшинство населения, готовое на любые жертвы, не могло компенсировать недостаток жертвенного духа другой части людей, продолжавших вести себя как более или менее нормальные люди, оказавшиеся в ненормальных условиях, на что система не была рассчитана.

Вспоминая роман Виктора Гюго, можно сказать, что да, «человек, который смеется» был выращен, помните — будучи помещенным в железную вазу, в данном случае — в железную вазу марксистско-ленинской идеологии и диктатуры, но он, как и у Виктора Гюго, оставался человеком — искалеченным, но все же человеком.

Без этого, без более или менее нормальных людей в вашем окружении, существование в советской системе для очень многих было бы абсолютно невыносимым, а то и невозможным (знаю по собственному опыту).

Другой важный фактор заключался в том, что никакие жертвы не в состоянии спасти неэффективную хозяйственную систему. Жертвы продлевают ей жизнь, но не могут сделать ее здоровой и жизнеспособной. Люди старались сделать свою жизнь получше, а себя — благополучнее, что им в определенной степени удавалось, часто за счет системы, и вот тут она начинала «пробуксовывать».

Попытки же дать людям немного больше, чтобы стимулировать их труд, были началом конца системы (да, который все еще полностью не наступил), капитуляцией или, лучше сказать, признанием неспособности системы создать нужный ей человеческий тип, работающий из одной только потребности работать.

Система потерпела неудачу именно на «человеческом факторе», на людях, которые не протестовали и не сопротивлялись в своем большинстве, но и не подчинились системе полностью.

Это был своего рода описанный Салтыковым-Щедриным «бунт на коленях», когда не высказывается открытое недовольство, но нет и настоящего подчинения. Люди стремились выжить, и выжить по возможности получше, и это разрушало систему, в которой давно уже не было ни революций, ни заговоров, ни организованного сопротивления.

Строители и слуги советской пирамиды, о которой пойдет речь дальше, были одновременно ее разрушителями и врагами — даже тогда, когда они работали над ее постройкой.

Миф о «Homo Soveticus»?

Так значит, «советский человек» не существует, есть лишь деформированный тип обычного человека?

Нет, и этот ответ недостаточно верный. На мой взгляд положение выглядит следующим образом.

Есть определенный психологический тип, представители которого встречаются не только в советской России.

Вспомним Салтыкова-Щедрина, который описывал Россию второй половины XIX века, где-то 140—150 лет назад. Его описания, в том числе и человеческих типов, в первую очередь в повести «Господа ташкентцы», хорошо подходят и к советской России, и к перестройке, и к послеперестроечным временам.

Стало быть, тип, который называют «Homo Soveticus», существует на территории России не менее 140 лет и, следовательно, свойственен не только советской системе? Позволю себе длинную цитату из Щедрина (с некоторыми сокращениями).

«Ташкент, как термин географический, есть страна, лежащая на юго-восток от Оренбургской губернии. … Как термин отвлеченный Ташкент есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам, и где имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гоняющем (т. е. ссылка, сослать «куда Макар телят не гонял», АК). Если вы находитесь в городе, о котором сказано: жителей столько-то, приходских церквей столько-то, училищ нет, библиотек нет, острог (тюрьма, АК) один и т. д. — вы находитесь в самом сердце Ташкента.

Наш Ташкент, о котором мы ведем здесь речь, находится там, где дерутся и бьют.

Я заключил, что кроме тех границ, которые невозможно определить, Ташкент существует еще и за границею.

Ташкент удобно мирится с железными дорогами, с устностью, гласностью, одним словом, со всеми выгодами, которыми, по всей справедливости, гордится так называемая цивилизация. Прибавьте только к этим выгодам самое маленькое слово: фюить! (ссылка, сослать, АК) — и вы получите такой Ташкент, лучше которого желать не надо».

Другими словами: по мнению Щедрина, Ташкент как понятие, и ташкентцы как тип могут существовать везде и всюду. Добавим: и в любые времена.

Я думаю, что все попытки ответить на вопрос: что же все-таки такое «Homo Soveticus» будут беспредметными, пока не удастся выделить его определяющие, неповторимые черты — если они есть…

Я понимаю, что здесь открывается невероятно широкий простор для творчества и воображения. Поэтому я ограничусь попытками выделить один-два фактора, главных с моей точки зрения, точки зрения экономиста, черты, решающими для существования хозяйственной системы советского типа.

Конечно, решающим фактором существования советской и пост-советской экономики служит невероятная способность переносить материальные неудобства — как говорил Щедрин, «твердость в бедствиях».

И все же, я не думаю, что это специфическая особенность именно «советского человека» — Щедрин отмечал ее наличие в XIX веке, и я думаю, эта человеческая особенность существовала гораздо раньше, а то и всегда.

Это черта, использование которой позволило советской системе возникнуть и долго держаться, как способствовала и проведению дальнейших безумных экспериментов. Но для «Homo Soveticus» нужно что-то более специфичное, не просто терпеливость.

Терпеливость работников использовалась и в других экономических системах — рабовладельческой, феодальной, хотя и не столь безграничная. Но создание и поддержание нерациональной экономической системы, как и восторг по поводу проведения заведомо обреченных на неудачу последующих экспериментов, требовало чего-то другого.

Конечно, советская система возникла на определенной — и благоприятной почве, однако «ташкентец» и «митрофан» — другой собирательный образ Щедрина в «Господах ташкентцах», речь о котором пойдет в другом месте, — или их комбинация были не просто перенесены на советскую почву, этого было недостаточно, понадобилось создавать специальный тип, и советская пропаганда была сознательно, четко и открыто направлена на формирование такого человека.

С моей точки зрения для того, чтобы создать советскую хозяйственную систему, поддерживать ее существование в течение 70-и лет, а затем участвовать в в создании псевдорыночной экономики, считая, что вот это-то и есть настоящий рынок, надо обладать следующими двумя особенностями: трудностями в адекватном восприятии реального мира и сильной склонностью к его мифологизации.

Идеологическая обработка советского населения заключалась в первую очередь в развитии именно этих особенностей, хотя и не только этих.

Я подчеркиваю: развитии, а не создании — создание такого рода психологии вряд ли было под силу даже советскому пропагандистскому аппарату. Но развить эти черты и до очень серьезных масштабов — это другое дело.

Неадекватность отражения окружающей среды и дополнение полученной картины воображением — обычные человеческие свойства, пока они не становятся гипертрофированными.

Одно из положений социальной психологии гласит, что мы действуем в соответствии не с окружающей средой, а своими представлениями о ней. Поступки человека становятся странными и даже опасными, для него и/или других, если его представление об окружающей среде слишком сильно расходятся с действительностью.

И советский человек верил, в то, что ему говорилось (правда, не всегда и не совсем, нередко он посмеивался над услышанным — стоит лишь вспомнить анекдоты советского времени). И все же ему можно было сказать, что он строитель коммунизма — некоего эквивалента сказочного царства, в котором текут молочные реки в кисельных берегах, что государство отмирает путем его укрепления, что с приближением бесклассового общества классовая борьба обостряется, что трудом считается только труд на государство и в его интересах, иначе это уклонение от производственной деятельности (от «общественно-полезного труда»), сколько бы он ни надрывался на своем участке или в подпольной мастерской. И дальше, дальше, дальше, в том же духе.

Так что же, «Homo Soveticus» — это психически больной человек (или с серьезными отклонениями в психике), живущий в своем собственном мире, с той лишь особенностью, что он делит его с другими такими же особями — так сказать, вид коллективного помешательства?

Нет, и это неверно. Напомню, что советский человек жил — и продолжает жить, — в реальном мире и действует по его законам, все дело лишь в том, что этот мир ненормален по обычным человеческим меркам, то есть ненормален не столько житель этого мира, сколько мир, в котором он живет.

Однако всякая попытка действовать нормальным образом в ненормальном мире кончается плохо. С этой точки зрения «Homo Soveticus» нормален (ну, да, с оговорками), нормален настолько чтобы понимать, что он должен действовать именно так, а не иначе.

Проблемы начинаются, если он думает, что это единственно нормальный мир. И к чести советских людей, очень многие из них понимали, что они живут далеко не в лучшем из миров.

В целом, «советский человек» такой же продукт тоталитарного режима, как и всякий другой. Вспомним нацистский режим в Германии в 1933—1945 годов. Сходство с советским режимом довольно большое, но представляет ли собой немец тех времен вариант «Homo Soveticus»?

Ответ на этот вопрос — тема самостоятельного исследования. Отмечу только, что после краха тоталитарной системы поведение немцев вернулось к общепринятым нормам, а бывших советских граждан — нет.

Они продолжают строить что-то очень странное и, до сих пор все еще неработающее, хотя, судя по высказываниям в прессе, они — или многие из них, — очень довольны своими постройками: «рыночная экономика», «биржи», «свободные цены», хотя на самом деле речь идет о тяжело больной экономике, барахолках и инфляции.

Итак, я бы сказал, что «Homo Soveticus» представляет собой вариант обычного «тоталитарного человека» с той разницей, что у него очень развита одна из особенностей такого человека: слабая способность адекватного восприятия окружающей действительности. И, как продолжение этой особенности (или ее компенсация), повышенная склонность к фантазированию.

Это, говоря языком математики, необходимо и достаточно, чтобы рассматривать советскую и постсоветскую экономику как «Страну чудес», и это еще одна причина, по которой я избегаю названия «Страна дураков» — ее жители не глупцы, они творцы, участники и наблюдатели чудес, хотя этим чудесам может быть подобрано и другое название (вспомним вышеприведенную цитату из Олега Мороза).

Важно отметить, что советский человек не создавал советской фантастической хозяйственной и политической системы — он был помещен в нее, там он воспитывался и работал, его создала эта система. Он не сам стал «Человеком, который смеется» Гюго, он, так же, как и у Гюго, был сделан таким, но он имел к этому склонность. Я подозреваю, что далеко не всякого индивидуума можно было бы запихнуть в железную вазу советской действительности и приспособить к ней.

Но представления советского человека иногда бывают просто поразительны (я беру почти только экономику). О более серьезных вещах, таких, как гиперинфляция, представленная как «либерализация цен», речь пойдет впереди, сейчас ограничусь примерами другого характера.

Ну, вот, например, развернутая публикация в «Огоньке», №6, за февраль 1990 года: «Конвертируемый рубль — зачем он нам нужен?»

Автор — кандидат экономических наук, явно знаком с западными финансами. И вдруг: «Конвертируемости своей валюты в широком смысле слова по сей день не добилась ни одна страна, за исключением Люксембурга».

Нет конвертируемости валюты в широком или узком смысле слова, она есть или ее нет, и ряд валют конвертируемостью обладают: без ограничений обмениваются на другие, причем нередко без вашего участия — житель Германии мог заказать что-то в Америке, придти в немецкий банк и заплатить марками, а продавец получал свою плату в долларах.

А что касается Люксембурга, то у него, строго говоря, своей валюты вообще нет, поскольку люксембургский франк — это вариант бельгийского франка, к которому он привязан в соотношении 1:1.

Откуда эти поразительные сведения об особом характере люксембургской валюты? — чистая фантазия, поскольку такие сведения почерпнуть просто неоткуда.

Еще пример фантазии на темы конвертируемости. «Гайдар спасает советский рубль» — заголовок к интервью с Егором Гайдаром в «Московских новостях», №11 от 15.03.92, где он заявляет: «Конвертируемость рубля по сравнительно стабильному обменному курсу зависит только от сотрудничества с мировым финансовым сообществом. Нет никаких внутренних причин, по которым эту задачу нельзя было бы решить к началу лета».

Вот и все. Нужно только договориться о курсе рубля, поскольку никаких внутриэкономических причин его жалкого состояния нет — экономика сама по себе, а валюта — сама по себе. И рубль спасен. А неприятной действительности совсем не нужно, и так обойдемся.

А вот свободная фантазия на тему инфляции. Экономическое приложение к газете «Российские вести» от 02.03.93, «Дело», №2, с подзаголовком «Издание для тех, кому надоели пустые слова».

Прочтя это, я сразу понял — обязательно найду что-нибудь сбивающее с ног. И не ошибся, и еще как: «Инфляция в разумных пределах (до 20% в год) существует практически во всех развитых странах и рассматривается там как „смазка“ экономики. Одновременно она является противовесом безработице и спаду производства».

Здесь каждое слово — ошибка. Нет «разумных пределов инфляции», есть терпимые, и это не 20 процентов, а 2—3, максимум 4%. Инфляция потребительских цен в 12-ти промышленно развитых странах в 1993 году в расчете на год составляла 1,6—4,6% («The Economist», September 4th, 1993, стр. 113), но уж никак не двадцать.

Никогда инфляция не была «смазкой» экономики или средством против безработицы и спада производства, в противном случае в России был бы самый высокий рост производства и полное отсутствие безработицы. Инфляция — всегда зло, но часто меньшее, чем спад производства и безработица.

Все остальное — чистая фантазия.

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», как пел советский человек — и, судя по его действиям, продолжает так думать и сейчас. И поэтому его отношение к попыткам создать рынок напоминают надежды найти «скатерть-самобранку», а разговоры о создании твердой и конвертируемой валюты — поиски «неразменного рубля».

И поэтому эти опыты не удаются, а пока его реформаторы (те, кто, действительно, верят в реформы и надеются их провести) блуждают в сказочном мире, советский человек пытается как-то устроиться и выжить там, куда его опять поместили (я не говорю об уголовных или близких к ним элементах, драконах этой сказочной страны, которые выходят из пещер и начинают комфортабельно устраиваться на воле).

Эти попытки во многих случаях заслуживают уважения, хотя нередко они выглядят непривлекательно — как, впрочем, и жизнь советского человека. Виноват ли он в этом — этого я не знаю.

Что я знаю — это то, что задуманный системой «советский человек» из него не вышел. При всех своих особенностях и странностях он так и не продемонстрировал готовности работать из одной потребности к труду (иначе не пришлось бы создавать трудовые лагеря и насильно загонять его в них), и поэтому система начала осыпаться, трескаться и отступать — «перестраиваться».

Да, он — советский человек и все еще остается им, но совсем не такой, каким его хотела видеть система и за это стоит быть благодарным ему — или, хотя бы, чувствовать определенную признательность.

Если бы человеческую природу удавалось так переделывать, то диктаторские режимы оказывались несокрушимыми. К счастью, в большинстве случаев, как было сказано драматургом Евгением Шварцем в пьесе «Дракон» по прямо противоположному поводу, «материал не поддавался».

А пока что мы подошли к теме «реформаторы», на которую сейчас последует несколько слов. Я только хочу отметить, что в данном случае под реформаторами я понимаю, не таких имитаторов реформ, как Горбачев, Ельцин, Гайдар и других, а тех, кто в реформы верил, чистосердечно участвовал в их проведении или надеялся на их успех.

Советские реформы советской экономики

Сегодняшние (как, впрочем, вчерашние и, пожалуй, завтрашние) российские реформаторы — дети четкой и законченной хозяйственной системы, называемой советской экономикой, вне духовных рамок которой они не могу ни мыслить, ни действовать, пусть эти рамки формально уже не существуют (фактически они продолжают существовать, см., например, «The Economist», Jan. 17th, 2015, «...There is no longer much of a market economy»).

Эта система (как и марксистская идеология) наложила на них глубокий отпечаток и даже борясь с нею, они действуют ее собственными методами.

Впервые я отметил этот феномен в материалах экономического «самиздата» (машинописные публикации) семидесятых годов, где самая резкая критика советской хозяйственной системы проводилась с позиций той же марксистко-ленинской теории.

Например, одним из самых распространенных тезисов экономического «самиздата» было утверждение, что хозяйственный строй СССР представляет собой не социализм, а бесчеловечную и эксплуататорскую формацию — государственный капитализм, хотя никакого капитализма в советской системе не было, а «цена», «прибыль», «рентабельность» были не экономическими, а чисто арифметическими понятиями (например: предприятие убыточно? — повысим цены на его продукцию, станет рентабельным).

Другими словами, диссиденты взяли на вооружение ленинское определение госкапитализма и с его позиций выступали против ленинской хозяйственной системы.

Этот подход довольно широко распространен и часто встречается. Ну, например, в одной из публикаций 90-го года («Советская молодежь», 16.02.90) говорилось, что «строй, который мы с таким трудом (и с миллионными жертвами!) создали, является лишь имитацией социализма, а фактически — партийно-государственным капитализмом, то есть госкапитализмом в тоталитарном государстве. В этом случае капитализму сопутствуют элементы и крепостничества, и рабства, и феодализма», а тут уж от капитализма не остается ничего.

Поэтому я не был очень сильно удивлен (хотя все же удивился), увидев, что потомки этих диссидентов стали создавать рыночную экономику как бы руководствуясь описанными Марксом в «Капитале» рождением и развитием капитализма, сопровождающихся «массовым обнищанием трудящихся».

Этот реформаторский менталитет в большинстве случаев (но, все же, не всегда) хорошо укладывался в четыре строчки «Интернационала»:

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим,

Кто был ничем, тот станет всем.

«До основанья» в этих реформах обычно удавалось, но вот с «затем» было похуже. Обычно «наш, новый мир» оказывался очередной катастрофой. Однако, кто был «ничем» (независимо от занимаемого поста) нередко становился «всем», это правда.

Нет, конечно, это не было сознательной линией поведения. Просто они твердо знали, что переход к рынку связан с огромными жертвами (повторяю, я не имею в виду ни Горбачева, ни Ельцина, они руководились не теорией, а чисто практическими соображениями, о чем речь пойдет впереди), и сама рыночная экономика связана с огромным неравенством в имущественном положении, а все намерения иначе двигаться к рынку решительно отвергались бывшими коммунистами и их детьми, как попытки «сбить с толку народ», а сами эти попытки получили презрительное название «популизма» — вполне в духе советских пропагандистских штампов, наподобие «космополитизма», «буржуазного гуманизма» и т. п.

Замечу, что выражение «популизм» стало использоваться точно так же и точно в тех же случаях, т. е. для оправдания необходимости жертв, в нынешнем Европейском Союзе.

Повторю, что другим компонентом этой ментальности, кроме единственно полученного марксистского образования, была внушенная системой уверенность, что полезные результаты достигаются только ценой жертв, и чем большими должны быть результаты, тем большими должны быть и жертвы, как и при построении коммунизма.

И советские граждане стали строить рыночное хозяйство так, как их учили строить коммунизм — составляя планы, намечая сроки и принося жертвы. Или соглашаясь с этой практикой.

Поэтому одним из немногих твердо усвоенных постсоветскими реформаторами положений западной экономической мысли были слова Милтона Фридмана о том, что «бесплатных завтраков не бывает».

Да, это, конечно, верно, но проблема заключалась лишь в том, что экономика, которую они взялись реформировать, никаких завтраков уже не создавала, но обитателей страны чудес это не смущало: главное то, что нашлось солидное обоснование для их менталитета.

Хорошим итогом сказанного могут быть слова Игоря Лавровского: «В нашем обществе по-прежнему сильна тяга к идеальному вне связи с реальностью. И по-прежнему хочется не улучшать, а разрушать („Социалистическая индустрия“, 12.02.89)».

Таким образом, можно видеть, что все происходившее и происходящее в «Стране Чудес» сделало возможным наличие двух основных особенностей ее жителей: неограниченная способность приносить жертвы и столь же неограниченная способность к фантазированию — то есть наличие «советского человека», жителя этой страны.

Что же касается положений несколько более практического характера, то реформаторы Страны Чудес были в изобилии снабжены ими теми энтузиастами с Запада, которые не будучи в состоянии справиться с собственными проблемами, не сомневались в своих способностях решать чужие проблемы в абсолютно неизвестной им стране (см., например, оценки таких экспертов в ежегодном докладе 1992 года «Economic Survey of Europe» экономической комиссии ООН по Европе и яркое сообщение о нем в «The Times» от 06.04.92).

Итак, если реформаторы и участники хозяйственных процессов конца восьмидесятых — начала девяностых годов (а то и более поздних времен) вышли из советской хозяйственной системы, то чтобы понять те чудеса, которые происходили в российской экономике вчера, да и сегодня, надо знать ту систему экономических чудес, на которых она основывалась позавчера.

Вот этим «вчера» и «позавчера» мы и займемся, что, может быть, сделает более ясным и «сегодня», а заодно попробуем подумать о «завтра»: нельзя ли, как говорил Ленин, «пойти другим путем» (зря я, что ли изучал марксизм-ленинизм в школе, институте и аспирантуре).

POST SCRIPTUM: Я узнал, что в России имеется Институт Экономической Политики им. Е. Т. Гайдара (сам по себе вполне достойная организация). А это значит, что далеко не все разобрались в том, что произошло в 1991 году. И до тех пор, пока в России существуют организации имени Гайдара, до тех пор будет существовать и экономика имени Гайдара, и все так же будет ждать Буратино, когда из монетки, зарытой на Поле Чудес, вырастет дерево с золотыми листьями… И это еще один повод для написания этой работы.

Часть первая. Начало — семьдесят первый

Отъезд

Москва. 1971 год. Телефонный звонок.

— С вами говорят из ОВИРа (Отдел виз и регистраций — выдача выездных виз, но по большей части отказ). Вы почему не берете приготовленную для вас визу?

Ну, это уникальный звонок: все мои знакомые по отъезду — и не куда-нибудь, а в Израиль — стараются вырвать выездную визу из пасти ОВИРа, а я ее, видите-ли, никак забрать не соберусь.

— У меня нет всех необходимых документов! Я никак не могу получить справку о сдаче квартиры!

В ОВИРе мгновенно схватывают обстановку — не первый раз, видно.

— Вы живете в кооперативном доме?

— Да, в кооперативе научных работников Института имени Плеханова, где я работал.

— Приходите за визой. Выдам под честное слово, что вы донесете эту справку в ближайшее время. Не сделаете — не выпустим: предупрежу все контрольно-пропускные посты (это, стало быть, в аэропортах: во Внуково и Шереметьево).

— Да что вы, какие шутки с ОВИРом!

— Это хорошо, что вы понимаете, что с нами шутить не надо. До завтра!

Поняла, что налицо гадостная и не такая уж мелкая месть бывших коллег — и приняла во внимание! Ну, надо же!

Завтра. ОВИР.

— Вот ваша виза. Поскольку она какое-то время лежала здесь, я могу вам дать только четыре дня на отъезд. Немедленно идите в отдел заграничных линий Аэрофлота (кажется, так) и постарайтесь получить билет на эту дату. Если билетов не будет — на ближайшую возможную. В этом случае позвоните мне.

Четыре дня! А мне нужно не только билет купить, но еще хотя бы книги на таможню сдать, и все это нельзя было сделать заранее — виза нужна! А эта чертова справка — ведь они требуют сделать ремонт, кстати незаконно, или выложить восемьсот рублей, которых у меня давно уже нет: доцентская зарплата в основном уходила на выплату этой самой кооперативной квартиры, а последние два месяца я вообще жил главным образом на зарплату лифтера, сорок семь рублей с копейками плюс чаевые и остатки сбережений!

Конечно, взносы за квартиру со временем вернут, но моим родственникам — меня уже (надеюсь!) не будет. К счастью, среди моих друзей и соратников по отъезду находится благодетельница, которая ссужает мне восемьсот рублей (беру слово с родных, что когда они получат деньги, то расплатятся с ней, и слово было сдержано), и я получаю проклятущую справку.

Но прежде всего — Аэрофлот. У меня выбор: билет на самолет Аэрофлота или австрийской авиалинии, поскольку в те времена в Израиль прибывали не прямо, а через перевалочный лагерь в местечке Шонау под Веной. Так что сначала Вена, потом Шонау, снова Вена, когда подойдет твоя очередь, и Тель-Авив.

Мне нужен австрийский самолет, поскольку бывали случаи, когда моих знакомых уже перед взлетом вытаскивали из самолета и брали на обыск, где их раздевали догола, ища записные книжки и другие записи. А у меня могли быть (и были) записи и поручения, касающиеся наших выездных дел, о которых надо было немедленно информировать представителя Министерства иностранных дел уже в Шонау: некоторые из нас, например, находились под угрозой ареста, и в этом случае нужно было сразу начинать кампанию в их защиту в западной прессе.

Но если я благополучно пройду сквозь «таможенный» досмотр в аэропорту (иногда он, действительно, был только таможенный, ничего не скажешь) то из австрийского самолета меня уже не вытащат — это территория Австрии.

Ну, подхожу к Аэрофлоту и с замиранием сердца спрашиваю стоящего у входа милиционера, которому я должен предъявить визу — розовый листок с фотографией, со временем получивший широкую известность в России и Израиле — единственный документ эмигранта: «А вы не знаете случайно, есть на… число билеты на австрийский самолет?» — «Нет, все раскуплены.»

— Ну, слава Богу!..

— Это приятно, что вы не хотите уезжать.

Ну, какое там «не хочу» — еще как хочу, но такое отношение трогает. Кстати, не первый случай такого рода за последнее время.

И вот, успокоенный и растроганный, вхожу в пустое помещение — только три девушки-служащие за прилавком, и спокойно спрашиваю: «Есть билет на австрийскую линию на такое-то число?»

И, как громом пораженный, слышу: «Есть».

— Да как же я справлюсь за четыре дня!

— Да что вы, в самом деле! Позвоните в ОВИР (здесь тоже в курсе дел) и скажите, что билетов нет. На три дня позже устроит?

— Еще как!

— Лен, оформи молодому человеку билет.

Лена. Симпатичная девушка, не красавица, но очень симпатичная и все-таки красивая — «хорошенькая» ей очень не подходит.

Лена, занимаясь билетом, начинает вполголоса разговор со мной.

— Очень вас мучили?

— Да вы знаете, не слишком. С работы выгнали, и это почти все.

Ну, такого участия, да еще в официальном месте я не ожидал. Девчонки то ли не слушают, то ли делают вид, что не слышат.

— А у вас сейчас какой-то важный праздник? Я проходила мимо синагоги и там было очень много народа. Это, наверное, самый важный ваш праздник?

Я чувствую себя глубоко тронутым. Ну и место этот Загранаэрофлот! Голова начинает кружиться.

— Один из самых важных. И во всяком случае, самый веселый (Симхат Тора; про Пурим я тогда не знал).

— Я так и поняла. Там было очень много людей и они веселились.

Такое серьезное, красивое лицо. Ну, почему я тебя не встретил раньше, а только теперь, когда у меня, не считая дня отъезда, остается шесть дней?

— Лена, если бы у вас было сегодня вечером немного времени, мы бы могли больше поговорить.

Лена как-то неуверенно смотрит в сторону — в сторону своих коллег, одна из которых, глядя перед собой и с нейтральным видом, произносит громким шепотом: «Соглашайся!»

— Да, мы могли бы увидеться — там-то и тогда-то.

Выхожу из Аэрофлота и звоню в ОВИР.

— Хорошо. Когда принесете справку о квартире, я исправлю вам дату.

Вечер.

— Спасибо, что пришли, Лена.

— Ведь я же обещала.

Такая чудесная улыбка. Мы разговариваем о том о сем, и когда я говорю, что последнее время работал лифтером, ее лицо становится грустным. Но я уверяю ее, что это было не худшее время в моей жизни.

Во-первых, я был почти уверен в отъезде. Сам я шума не поднимал, весь шум вокруг меня устроила перепуганная Плехановка (я был первым в Москве преподавателем высшей школы, подавшим на выезд), где меня не только выгнали, но и потребовали забрать все дипломы. Дурацкое требование «наверху» игнорировали, но о происшедшем стала писать западная пресса, и я стал неудобной фигурой, от которой, видимо, постарались поскорее отделаться.

Я, кстати, написал в ЦК КПСС протест против действий Плехановки, отметив, что для того, чтобы я перестал быть ученым, у меня надо забрать не дипломы, а голову (будучи уверенным, что сегодня мне это не грозит). Потом все это появилось в «самиздате» и тоже попало на Запад.

Это было второе обстоятельство, придававшее мне уверенность — прикрытие западной прессы. Если бы со мной что-то случилось, мои друзья известили западных корреспондентов в Москве, а те передали информацию в свои пресс-агентства.

Возможно, мои надежды могли быть преувеличены, но, во всяком случае, они меня успокаивали. Что мне действительно угрожало, это безработица, создававшая возможность обвинения в «тунеядстве» и высылки на 101-й километр из Москвы. Тогда конец моим контактам и, соответственно, прикрытию. А там принудительная и самая примитивная работа, уборка улиц, например, а отъезд был бы весьма и весьма проблематичным. А я становился примером того, что может случиться с человеком, слишком серьезно воспринимавшим обещания советского правительства о воссоединении семей.

Нужна была работа и хоть какая-то зарплата. С записью в трудовой книжке «уволен из-за несоответствия требованиям, предъявляемым к советскому ученому» (которой я очень гордился — я вам официально не советский, а настоящий ученый), устроиться на работу хоть сколько-нибудь близкую к моей специальности, даже цеховым экономистом на каком-нибудь заводе, нечего было и думать.

Я стал принимать меры. Прежде всего, по совету друзей, я послал заявление в районный отдел трудоустройства с просьбой предоставить работу по специальности — доцент на кафедре планирования народного хозяйства. Оно служило кое-каким прикрытием от обвинений в уклонении от общественно-полезного труда. Ответа я, естественно, не получил.

Второе — найти работу, на которую бы меня взяли — простую, но где не хватало рабочей силы. Меня взяли почтальоном (по разноске телеграмм), но через два дня, когда Би-Би-Си передало, что советский ученый, захотевший уехать в Израиль, разносит почту, меня вызвали в отдел кадров и сообщили, что человек с высшим образованием такую должность занимать по закону не может — снова увольнение.

Я стал принимать новые меры. Прежде всего, я попросил друзей ничего не говорить западным журналистам, чтобы меня не выгнали второй раз. Во-вторых, надо было найти работу, где был очень сильный дефицит рабочей силы и куда меня бы взяли несмотря ни на что. Таую работу я нашел — лифтером.

Есть правило, по которому лифт не должен работать без лифтера, которых очень не хватало — мало желающих работать за 45 рублей (минимальная зарплата в те времена), поэтому лифт, запертый на замок, был нередким зрелищем в Москве. Стало быть, лифтер. Работа, как говорится, не пыльная, и можно возле лифта учить иврит — самоучители из Израиля у нас были.

Оставался вопрос о моем высшем — еще как высшем! кандидат наук и доцент, — образовании. И тут мне повезло!

Вхожу в местный ЖЭК (жилищно-эксплуатационную контору), в комнатку начальника — начальницы в данном случае — отдела кадров, и слышу:

— Здравствуйте, Александр Владимирович!

Стою в полной растерянности.

— Я ваша бывшая студентка. Хотите у нас поработать? Могу послать вас на курсы лифтеров-диспетчеров, зарплата будет чуть больше (47 рублей с копейками) и ни о чем не беспокойтесь (в смысле о моем сверхвысоком образовании).

Тоже в курсе дела? Би-Би-Си слушает? Ну, удачная встреча!

И через месяц курсов, после блестяще сданных экзаменов, я становлюсь дипломированным лифтером-диспетчером. Впрочем, работаю простым лифтером в четырнадцатиэтажном доме-башне, в районе новостроек, что, как впоследствии выяснилось, было очень хорошо, неподалеку от своего дома, что тоже очень удобно. Зарплата без никаких, 47 рублей, вместо обычных 45.

Лена, которая сначала слушает с грустным и сочувственным видом (как приятно, что она переживет за меня!), постепенно светлеет, затем начинает улыбаться и под конец смеяться — я стараюсь, чтобы рассказ звучал как можно веселее.

— Но я думаю, вам на самом деле было совсем не так весело.

— Лена, если бы я действительно скатился почти в самый низ общества, это было бы невесело. Но это был промежуточный шаг к выезду, в котором я был почти уверен, а это совсем другое дело. Вот послушайте.

Вокруг шло жилищное строительство и дом, где я работал, был тоже новый.

— Вы еще сказали, что это было хорошо.

— Вот-вот, я к этому и иду. Комнатка для лифтеров была одновременно и помещением для строителей, работавших в окружающих домах, где они собирались на перерыв. Это был простой и очень хороший народ, для которого я придумал историю, чтобы не вызывать слишком большой сенсации.

Я рассказал им, что, конечно, всегда можно найти работу на сто рублей, но я заочно учусь в Институте восточных языков, чтобы они не удивлялись, почему у меня с собой книжка со странным шрифтом — самоучитель иврита, а здесь я могу спокойно заниматься.

Это встретило полное понимание и одобрение, одна женщина даже сказала: «Вот-вот, молодец, учись; не то, что мой, которого учится не загонишь». Я охотно находился в их обществе, которое было приятнее общества моих трусливых, а иногда и подловатых коллег, какими они оказались после того, как я попросил требуемую ОВИРом характеристику «для выезда на постоянное жительство в Израиль».

— Да зачем же нужна характеристика, если вы уезжаете насовсем?

— Именно для того, чтобы я сам донес на себя по месту работы и облегчил работу «соответствующим органам». Другую бумагу я должен был представить из домоуправления, что они не возражают — нет претензий ко мне, задолженности, и донести на себя и по месту жительства. На такие самодоносы далеко не каждый мог решиться, и это заметно сокращало число желающих обращаться за визой в Израиль.

— Но вы не испугались?

— Дело не в храбрости, мне так все это надоело, что море было по колено. Я считал, что передо мной открывается другая, более осмысленная жизнь, где, не в последнюю очередь, я смогу заниматься экономикой так, как я могу и умею, а не повторять «решения партии и правительства», доведшие страну до кризиса. Простите меня, Лена, если я задел ваши чувства и убеждения.

— Нет, Алек. Я думаю, что вы правы, поскольку только хороший специалист мог решиться на отъезд, плохой знал бы, что ему на Западе «не светит» и цеплялся за свое место здесь. Да и мой папа похожие вещи говорит. Но вы не должны обижаться на ваших бывших коллег, они просто боялись за себя.

— Это я понимаю, Леночка, но даже бояться можно по-разному, при этом не обязательно шлепаться на все четыре копыта. Я тоже далеко не сразу решился прыгнуть в холодную воду с такого теплого местечка, какое было у меня.

Но вернемся к моей новой работе.

У нас было два лифта, один из которых мог служить грузовым. Он был побольше и его можно было выключить на время загрузки, а потом включить. Вы заметили, что пол в лифте немного подвижный, когда вы входите, он чуть-чуть опускается и нажимает на так называемый «подпольный контакт». Тогда для управляющей лифтом автоматики лифт занят и не реагирует на другие вызовы, его нельзя «угнать». А включается подпольный контакт от нажима не менее 14-ти килограмм, я все это на курсах выучил (речь идет о лифтах 70-х годов).

Так вот, если переезжающие в дом и перевозящие мебель люди (частый случай, поскольку дом был новый) ставят в лифт, скажем, стул и идут за другими вещами, лифт тем временем могут угнать — стул недостаточно тяжелый, чтобы лифт был занят.

Нередко лифтеры вообще не дают грузчикам пользоваться лифтом: «Опять стенки лифта обдерете!» А я приглашаю их пользоваться грузовым лифтом, который на время его загрузки выключаю, потом включаю и, если надо, сам отправляю его наверх, а потом все сначала. Я даже помогаю грузчикам загружать лифт, а жильцы тем временем пользуются вторым, чисто пассажирским лифтом. Я сам переезжал два раза и знаю, что это такое.

Это обычно ценится и я получаю, по большей части от грузчиков, рубль или чуть больше, что служит некоторой добавкой к моим сорока семи рублям. Но один раз у меня был особый случай. Вот послушайте.

— Ой, Алек, это все так интересно!

— Так вот, приезжает машина, и грузчики начинают меня обхаживать: «Мы люди хорошие, мы тебя не обидим» и дальше в этом роде, но как-то неуверенно — видно, боятся, что им запретят пользоваться лифтом. Отвечаю, что я в этом не сомневаюсь, а пока, как обычно приглашаю их использовать грузовой лифт и помогаю им по мере сил.

Переноска вещей заканчивается и один из грузчиков говорит бригадиру: «Ну, расплатись с человеком», и тот говорит мне: «У тебя рубль есть?» Ну, думаю, хочет получить сдачу с трешки, то есть дать мне целых два рубля!

И представьте, Лена, он, в ответ на мой рубль, протягивает мне пятерку! Ну, никак не ожидал! Это был выдающийся день в моей лифтерской практике.

Лена хохочет.

— Так вас не оскорбляют чаевые?

— Лена, попробуйте жить на 47 рублей. И, кроме того, я считаю, что я их честно заработал — помог людям переехать.

Мои друзья спрашивали, что я делаю, если мне дают деньги. «Что делаю? Говорю: спасибо вам, гражданочка, большое!» Я бы и шапку снял, да это уже выглядело бы чересчур.

— Ну, Алек, вы же, все-таки, доцент, преподаватель.

— Леночка, конечно, я был тогда единственным в мире лифтером с научной степенью и званием, и с печатными работами.

Лена сгибается от смеха.

— И все-таки, я там был не доцентом, а лифтером — не больше и не меньше. Вот и все.

— Алек, я вас должна познакомить с родителями. Папа будет в восторге!

— Да с радостью, Лена!

— Тогда завтра. Встречаемся здесь и идем к нам домой — я живу здесь рядом, так что провожать меня не нужно.

Лена прощается и уходит. «Ну что ты делаешь? Ты же влюбляешься в нее! И это при шести днях до отъезда!.. И все-таки… Кто знает, как все повернется».

Следующий вечер. Лена приводит меня к себе и знакомит с родителями. Очень приятные люди, у которых я вызываю несомненный и повышенный интерес — это понятно. Для них я гость из другого мира. Но у меня впечатление, что это не просто интерес к чему-то необычному. Ко мне приглядываются, стараются понять, изучают. Я что-то большее, чем редкий гость, это чувство не оставляет меня.

— Так работа лифтером не угнетает вас?

— Нет, нисколько.

— Но вы едете для того, чтобы помимо прочего и, конечно, очень важного для вас, продолжить занятия научной работой. Вы намерены заняться экономикой Израиля?

— Нет, я полагаю, я не скоро начну разбираться в ней. Моя специальность — экономика Советского Союза, и я надеюсь продолжить работу над ней.

— Это в Израиле?

— Я думаю, что происходящее в Советском Союзе важно для всего мира и понимание этого необходимо — и не так просто.

— Ну, да: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить».

— Насчет аршина согласен, а что касается ума, то умом можно понять очень многое.

«Не увлекайся. Если кое-где станет известно, что у тебя уже есть кое-какие и довольно интересные результаты, тебя и попридержать могут. „Им“ такое понимание ни к чему, особенно, если оно станет известным на Западе, а о папе я знаю слишком мало, даже если он и критически настроен.»

— Да, здесь есть проблемы, например, в экономической прессе давно и много пишут о большом количестве денег на руках у населения, создающего повышенный спрос. Один рост вкладов в сберкассах чего стоит.

«А папа, похоже, имеет отношение к экономике».

— Да, считается, что у населения слишком много денег, но я вижу проблему по-другому: не денег много, а товаров мало.

— А это не одно и то же?

Папа полностью завладел разговором со мной. Неужели интересуется моей квалификацией или хочет узнать, что я за человек. А, может быть, и одно, и другое?

— Я думаю, что нет, Григорий Семенович. Это в математике если А больше Б, то Б меньше А — одно и то же. Я полагаю, что в экономике это два разных случая и лечиться они должны по-разному.

— Вы могли бы пояснить вашу мысль? Это выглядит и интересно, и необычно.

Лена выглядит как-то напряженно. Боится, что я скажу что-нибудь лишнее или беспокоится, какое впечатление я произведу на папу? Или и то, и другое?

— Конечно Григорий Семенович. Если «А» — денежные средства населения, а «Б» — потребительские товары и услуги, то случай «А больше Б» действительно означает, что чрезмерные деньги надо изымать — налогами, ценами и замораживанием зарплаты. Но если «Б меньше А», то это тот случай, о котором я говорил: не денег у людей слишком много, а товаров слишком мало, и тогда надо увеличивать производство потребительских товаров и услуг, а не повышать на них цены, что только обостряет ситуацию.

— А как определить какой налицо случай: А больше Б или Б меньше А?

— С помощью статистики уровня жизни. Загляните в статистические ежегодники ЦСУ (Центральное Статистическое Управление) «Народное хозяйство СССР» в том или ином году, в статистику уровня жизни, и увидите, что происходит. Посмотрите, сколько потребляется мяса, овощей, фруктов и сколько картошки и хлеба. Только молоко неплохо выглядит.

С товарами длительного пользования тоже не блестяще: телевизоры — в каждой второй семье, холодильники — в каждой третьей, пылесос — в девятой. Про автомобили уж и не говорим. А есть еще и мебель.

Другими словами: спрос не насыщен, «Б» меньше «А». А насчет «много денег» вы часто встречали людей, у которых много денег? Большинство до получки не дотягивает.

— И к ним относитесь вы? — с улыбкой.

— Теперь да, даже с чаевыми.

Мы все смеемся.

— Хм… Вот что оказывается можно сделать даже с официальной статистикой.

— Очень много. Особенно, когда другой нет.

— Ну, подумать только, каких теперь лифтеров можно встретить!

— Почтальонов тоже, Григорий Семенович. По нынешним временам они могут иметь очень даже высшее образование.

Мы смеемся.

Разговор уходит от экономики и переходит на другие темы, в основном о моем житье-бытье. Мной явно интересуются. Приятно, конечно, но почему — ведь я через пять дней уеду? И такое впечатление, что этот интерес идет дальше простой курьезности — доцент-лифтер.

Я прощаюсь, мы договариваемся, что я приду послезавтра и Лена идет меня провожать. Мы уславливаемся, что встретимся в парке завтра.

Завтра. Четыре дня до дня отъезда.

— Жаль, что мы встретились только теперь, перед вашим отъездом.

— Лена, если бы не мой отъезд, мы бы не встретились никогда. Это было бы еще более жалко.

— Видите разницу?..

— Да. Мы знаем друг о друге. А об остальном надо подумать, и если вы захотите, что-то можно будет найти.

— Конечно хочу, милый…

Мы обнимаемся и целуемся.

— Леночка, мы обязательно встретимся еще раз и больше не расстанемся. Я уже вижу кое-какие возможности, но сначала надо поговорить с твоими родителями. Сегодня наш второй день. Я думаю, твоим родителям надо дать еще один, и послезавтра я поговорю с ними.

Завтра, у Лены. До отъезда три дня.

Дома у Лены еще один гость, с которым меня знакомят. Это обнадеживает, меня не прячут — или хотят показать гостю какие бывают случаи в жизни?

— Григорий Семенович рассказал мне о вашей концепции с А и Б, надеюсь вы не против? Мы с друзьями время от времени обсуждаем такие вещи, но то, что вы сказали, мы нигде не встречали. Все время «у населения много денег». Между прочим рост вкладов в сберкассы действительно впечатляющий.

— Верно. Часть его представляет то, что называется «нормально отложенный спрос», когда собирают деньги на покупку дорогостоящих предметов: телевизоров, холодильников, мебели, а то и машин. Но значительная часть этих вкладов, которые растут гораздо быстрее, чем зарплата, это деньги, которые не удается потратить желаемым образом.

— Что вы имеете в виду?

— Не на продукцию, изготовленную не для потребителя, а для выполнения плана. И кстати, за год вся промышленная продукция выросла на 21,4 миллиардов рублей, а так называемая продукция культурно-бытового и хозяйственного обихода — потребительские товары, — на 1,6 миллиарда, в тринадцать раз меньше. Не в два, не в четыре, а в тринадцать («Народное хозяйство СССР 1922—1972», стр. 129, 206).

— А у вас и на это есть объяснение?

— Петр Васильевич, а вы знаете анекдот за что закрыли «Радио Ереван»? За то, что они не сумели объяснить, в чем разница между ревизией марксизма и его творческим развитием. Я полагаю, что если бы они сумели объяснить, они бы одним закрытием не отделались (смех).

Но вам я кое-что скажу. В соответствии с марксистской теорией должен существовать примат первого подразделения: преимущественное развитие тяжелой промышленности по сравнению с легкой. И тут возникает вопрос: каким это преимущество должно быть и зачем оно? И это все, потому что здесь мы входим в сферу влияния политики на экономику. Так что вы уж меня извините.

— Я все лучше и лучше вас понимаю. Жаль, очень жаль, что мы теряем такого экономиста, но я вижу, что у вас, действительно, нету выхода. И я думаю, что вы были очень хорошим преподавателем. И я также думаю, что не вы один уезжаете по сходным причинам — в том числе и по таким причинам.

— Петр Васильевич, в моей характеристике с места работы, которая требовалась для ОВИРа, много чего было написано — и мелкобуржузный национализм, и замкнутый, и необщительный, но что касается работы, было только перечислено, чем я занимался: лекции, семинары и прочее. И ни одного слова критики.

— Представляю, каким вы были преподавателем, если даже в этом случае они не посмели сказать о вас ничего плохого. А почему замкнутый и необщительный, вы же совсем не такой?

— Да я, когда решил уезжать, резко сократил контакты с коллегами, чтобы никого не подводить «связями с сионистом». А администрации это пригодилось: скрывал свое истинное лицо, вот и не удалось его вовремя разглядеть. Вообще, они сильно перетрусили, что их обвинят в «политической слепоте», и это было видно.

Когда я попросил женщину-офицера МВД (Министерство внутренних дел), которая занималась нами, прочесть мою характеристику — обычно их не читали: донес на себя, выгнан, и в порядке, — она сильно наклонила голову и прикусила губы, чтобы скрыть смех. А я получил большое удовольствие.

Петр Василевич прощается и крепко пожимает мне руку: «Удачи!» Я тоже встаю, но папа говорит:

— Алек, задержитесь немного, мне бы надо потолковать с вами.

Лена поощрительно улыбается. Мама улыбается тоже.

Мы идем в кабинет Григория Семеновича.

— Алек, Лена мне кое-что рассказала, так что, я думаю, я могу попросить вас: заберите девчонку. Ей здесь не место. К ней уже ее начальник подкатывается, чтобы она с ним спала. Я даже не прошу вас на ней жениться, главное, чтобы она хотя бы первое время была не одна, чтобы было на кого опереться. Ведь она сможет въехать в Израиль?

— Григорий Семенович, я ничего другого не хотел бы, как жениться на Лене. Но я лицо без гражданства, и даже если бы у меня был требуемый ЗАГСом месяц, без паспорта брак вряд ли может быть зарегистрирован. Въехать в Израиль, как я понимаю, Лена может в трех случаях: как моя жена — это сейчас невозможно, как туристка, получив здесь въездную визу — тоже вряд ли возможно, и попросив политическое убежище, но для этого сначала надо выехать из СССР.

— Алек, есть способы. Главное — надо выехать из страны, а там вы ее встретите.

— Точно! Я вижу ряд возможностей, но вам в любом случае придется плохо. Вы ведь член партии?

— Да, и с персональной пенсией.

— Вас исключат из партии, вы потеряете персональную пенсию и получите обыкновенную, что так себе.

— Алек, плевать мне на это, для Лены мы готовы на все. И есть кому нас поддержать в случае необходимости.

— Тогда Лене нужно только — только! — оказаться за границей. Как вы сказали, есть способы. Сравнительно легко добиться туристской поездки в Финляндию.

— Алек, они выдают беглецов, есть соглашение с Союзом!

— Знаю, Григорий Семенович, знаю. В Финляндии Лене надо будет купить билет на поезд в Швецию, в Стокгольм, для чего надо будет суметь отстать от группы, а на границе я постараюсь ее встретить.

Второй способ — получить туристическую путевку в Австрию, а еще лучше — на Кипр, где встретить ее еще проще.

Третий способ — добиться стажировки в качестве стюардессы на несколько недель, и остаться в Вене, где я ее тоже смогу встретить, я надеюсь.

Но во всех случаях придется просить политическое убежище, поскольку паспорта у нее не будет. Он будет находиться у руководителя группы.

— Вот этот третий способ самое реальное. У меня есть связи, благодаря которым я устроил ее на работу в иностранный отдел Аэрофлота. Думаю, что добьюсь и этого.

— И еще одно: мне нужно не меньше четырех, а, скорее всего, шести месяцев, чтобы устроится и хоть как-то встать на ноги. Эмиграция — очень тяжелая вещь, даже если есть помощь государства.

— Договорились, Алек.

— Остается договориться, как я узнаю, когда Лена попадет за границу.

— Это можно организовать. Я был в Берлине в 45-м и некоторое время работал в советской военной администрации, и там я смог помочь двум немцам, которые сейчас в Западной Германии. Я иногда звоню им с Центрального телеграфа. Я дам вам их телефоны, которые попрошу — на всякий случай, — не записывать, а заучить наизусть, и предупрежу их. Когда вы устроитесь, дадите им свой телефон. Они будут держать вас в курсе дела. Я полагаю, это все.

— Нет, Григорий Семенович, осталось еще одно — я хотел бы попросить у вас и вашей супруги руку Лены.

Папа смеется.

— И в самом деле. Идемте в столовую, к дамам.

Я прошу руку Лены и получаю согласие родителей.

Мы целуемся и я надеваю на пальчик Лены совсем простенькое колечко — на что-то большее у меня не хватило денег.

— Прости меня, милая. Ты выходишь замуж за нищего.

— Я выхожу замуж за своего любимого — за принца.

Мы все глубоко взволнованы — я, папа и мама. Папа:

— Алек, мы счастливы, что Лена нашла, кого ей надо, и что вы, несмотря ни на что, берете ее к себе.

— Это я счастлив — я больше не одинок, и я добуду Лену, чего бы это не стоило. А, может быть и вас тоже. Здесь идут плохие времена.

— Алек, мы должны оставаться здесь, ты поймешь это позже. Но мы счастливы, что Лена будет не здесь и что у нас есть связь с тобой — ты это тоже узнаешь позже.

— Я чувствую, что я смогу вам пригодиться, и не только из-за Лены. В России были — и есть, люди, которые были очень хорошими со мной и я в долгу перед ними. У меня чувство, что вы поможете выплатить этот долг. Нет, такие долги выплатить нельзя, сколько ни плати, но платить их нужно. И теперь я думаю, что это может быть сделано.

— Мы поняли друг друга, и это прекрасно. До завтра, Алек.

Я опять вечером у Лены. Два дня до отъезда. Справка о сдаче квартиры сдана в ОВИР, багаж — книги и чемодан с одеждой (второй чемодан с одеждой и десятком самых любимых книг я беру с собой) сданы на таможню. Мы говорим о том, о сем.

— Пару дней назад со мной был поразительный случай (примечание: это было на самом деле). Сижу я в трамвае и начинает меня трогать за плечо какой-то подвыпивший, по виду, рабочий. «Ну, вот, думаю, начинается приставание пьянчуги». И слышу: «Обидели людей. Обидели. А зачем? Вот они и уезжают. Обидели людей». И дальше в том же духе. Говорю ему: «А знаешь, я тоже уезжаю. — Правда?! — Правда!» И он крепко пожал мне руку. Я получил благословение на отъезд от этого подвыпившего рабочего!

Я снова вечером у Лены. Завтра я уезжаю. Прощаюсь со всеми.

— Леночка, завтра меня будут провожать много людей из нашего движения за выезд. Нас могут фотографировать. Не приходи, очень тебя прошу.

Завтра. Отъезд.

Много провожающих. Мои друзья — по выезду, по риску.

— Алек, группа наших приглашена в ЦК на разговор. Когда будешь в Шонау, немедленно обзвони их, вернулись ли они назад или были арестованы. Тогда пусть будут приняты меры.

— А вас много людей провожает, — это таможенник. Мне это внимание ни к чему.

— Да тут еще уезжают, это и их провожающие.

Неправда. Уезжает еще одна семья из провинции, которую не все знают. Обвожу провожающих взглядом, прощаясь с ними. Увидимся ли?.. И вижу Лену! Пришла все-таки! Улыбаюсь ей — я не могу на нее сердиться, наоборот, глубоко тронут — не побоялась чудная девочка риска. Да, с ней я увижусь. Не может быть, чтобы не увиделся. И мы прощаемся долгими взглядами.

— Наш самолет вошел в австрийское воздушное пространство.

И я начинаю торопливо записывать все то, что до сих пор повторял про себя — имена, телефоны, адреса. Все! — вы меня уже не получите!

Приезд

Электричка привозит нас с сопровождающими из аэропорта на вокзал в Вене.

Нас ждут. Представитель Министерства иностранных дел Израиля, работники Шонау и журналисты.

— А почему вы не едете в Америку? В посольстве вас ждут неиспользованные визы, — это журналисты.

— Хватит с нас быть эмигрантами. Мы хотим домой.

Один из них подходит ко мне.

— Вы тоже так думаете?

— Да, конечно.

— Ну, что ж, вероятно, вы правы.

Что-то здесь не то, как-то он отличается немного от других журналистов и вопрос звучит как-то по-другому, что ли. А впрочем, мне не до этого, я устал, и у меня есть другие дела. «Вернулись наши из ЦК или нет?» В Шонау, где мне организуют телефонные звонки, выясняется: все в порядке, вернулись. Ну, теперь можно ждать и приезда в Израиль.

Несколько месяцев интенсивного изучения языка в центрах абсорбции (ульпанах) в Димоне и Иерусалиме, получение однокомнатной квартиры в Иерусалиме, заверения о намерении взять меня в Иерусалимский университет на советологию, которые никак не исполняются — я постепенно начинаю догадываться, что человек с моими «антисоветскими» настроениями (в Израиле в те времена опасались испортить отношения с Советским Союзом) в университете не очень желателен, и, несмотря на получаемую помощь, денег у меня становится все меньше. 1972 год в Израиле был трудным для всех.

К счастью, мой друг еще по Москве, Вадим Меникер (имя настоящее, я ему многим обязан) находит мне работу в Государственном бюро статистики. Работа чисто техническая, но 800 лир зарплаты позволяют мне жить — скромно, но без особых проблем.

Мне денег на жизнь хватает, но привести сюда Лену нечего и думать. Работа в статистике хотя и спасает меня, но потихоньку начинает застревать у меня в горле. Я связываюсь с немецким знакомым Григория Семеновича и информирую его, что хотя шесть месяцев прошло, но я еще недостаточно устроен — во мне все еще теплится надежда, что меня возьмут в университет.

Мой друг, работающий для украинской редакции Радио «Свобода» в Германии как-то попросил меня написать для них радиопередачу о положении советской экономики, минут на десять — дать ему возможность передохнуть, а заодно и мне подработать. Я это делаю.

Поворот

Шесть месяцев, которые я просил у Лены и ее семьи, давно прошли. Никакой обиды, они даже стараются поддержать меня, но у меня чувство глубокой вины перед ними. И какими несерьезными мне теперь кажутся все мои планы по приезду Лены… Настроение у меня, скажем так, не очень.

Звонок в дверь. Незнакомый человек, свободно говорящий по-русски, видно, сам бывший иммигрант.

— Я из Америки и у меня связи с Радио «Свобода». Меня просили разыскать вас.

Он протягивает мне несколько листов печатной бумаги: моя передача, опубликованная по-русски и по-английски в соответствующих изданиях «Исследовательского бюллетеня Радио Свобода»!

Английский текст снабжен вступлением, что это популярный очерк, судя по тексту, специалиста, знающего советскую экономику изнутри и из первых рук.

— Исследовательский отдел Радио «Свобода» предлагает вам постоянную работу. Работу по специальности — анализ советской экономики. Но для этого надо поехать в Германию, в Мюнхен. И учтите — это работа по вашей специальности, анализ народного хозяйства СССР, — еще раз подчеркивает он. Зарплата больше двух тысяч марок.

Работа по специальности! И фантастическая по эмигрантским масштабам зарплата (да и не только эмигрантским), во много раз выше моих восьмисот лир — зарплата, которая позволяет приехать Лене!

— Я согласен.

— Созрели? — с полуулыбкой, чуть насмешливой, чуть доброжелательной, спрашивает гость.

Он поясняет:

— Вы нужны в Мюнхене, но было видно, что вы даже в Америку не поедете, не то, что в Германию. Уговаривать вас раньше было бесполезно, надо было подождать.

Я вспоминаю вокзал в Вене и говорившего там со мной человека. Гость догадывается, о чем я вспомнил.

— Вот, вот.

— Да я все ждал, что меня возьмут в университет на советологию.

— Ваше разочарование можно понять, но согласитесь, что вы едва ли смогли бы преподавать в израильском университете, как вы надеялись. Вы говорите на иврите, но он далек от совершенства, а читать и писать вы можете лишь с трудом, верно?

— Да-а, вы правы…

— В Америке у вас дела пошли бы лучше, выучить английский, с которым вы в какой-то мере уже знакомы, было бы гораздо легче, но вы представляли наибольший интерес как исследователь, а не еще один преподаватель. И у вас ни в каком университете не было бы таких условий для исследовательской работы, как в Мюнхене: советские газеты, журналы, мониторинг — записи передач московского радио, пресс-релизы западной прессы на советские темы, и все специально для вас. Все их исследователи работают в таких условиях. Ну, к делу.

В следующем месяце сюда приедет начальник отдела кадров РС, персонального отдела, как мы говорим. Вас известят о его приезде, вы свяжетесь с ним, заполните анкету, после чего вам пришлют приглашение на работу. После этого вы сможете обратиться за визой в немецкое посольство. Израильский заграничный паспорт получайте немедленно.

Обычно кандидат сначала приглашается на интервью, проверку, насколько он подходит, после чего человек возвращается и ждет приглашения на работу, если он подошел, но вас они берут немедленно. Впрочем, я советую вам прокатиться в Европу на счет РС (это Радио «Свобода»), заодно и на место будущей работы посмотрите. Авиабилет вам пришлют. А пока пишите для Исследовательского отдела, это вас поддержит и в финансовом отношении.

Я вижу, вы живете один — стало быть, двухкомнатная квартира от Радио. Если женитесь, будут три комнаты. У вас есть вопросы?

— Нет, все ясно.

— Очень рад. Могу возвращаться в Америку, а по дороге обрадую вашего будущего начальника. Всего хорошего, мы еще увидимся.

Гость уходит, а я в изнеможении опускаюсь на один из моих двух стульев, подаренных мне, как и кровать, человеком, который по доброте душевной помогает иммигрантам, — ноги не держат.

Судьба резко повернулась. Теперь я смогу забрать Лену, куда бы она ни приехала, только бы ей за границу выбраться! Звонить, немедленно звонить!

Бумаги, бумаги, документы, документы, получаю израильский заграничный паспорт и немецкую визу и вот — я на месте своей работы. Работа заключается в том, что я должен читать, читать, читать, а потом писать, писать, писать на основании прочитанного.

Нередко мне кладут на стол газету с постановлением ЦК, речью Брежнева или сообщением ЦСУ (Центральное статистическое управление) об итогах года или пятилетки, со словами: «Две страницы к обеду. Английский перевод должен быть опубликован завтра утром (у нас есть свои переводчики на английский)». Обычно затем я переделываю текст для передачи по радио и сам же читаю его. А там пишу обстоятельный анализ на трех-четырех страницах. Мечта!

Лена сумела добиться возможности две недели поработать стюардессой (после соответствующей подготовки) на линии Москва-Франкфурт. Ну как не вспомнить слова Остапа Бендера: «Сбылись мечты идиота!» Действительно, только теперь я вижу, как все эти планы были малореальны — и вдруг!

Наконец, мне сообщают, время, когда Лена будет меня ждать в терминале франкфуртского аэропорта, и где. Приезжаю, вместе с приятелем из «русской редакции», который считается журналистом и имеет соответствующее удостоверение. Прошу его также взять с собой фотоаппарат.

Лена! Рядом с нею мужчина и женщина, также в форме Аэрофлота. Ну, конечно! Советским гражданам за границей полагается ходит по-трое, даже в туалеты должны идти втроем, так, чтобы одни отвечали за других.

Я и Лена бежим навстречу друг другу, мой приятель достает фотоаппарат, а я оглядываюсь на бегу: ну, наконец-то! — появляется полицейский патруль, мужчина с автоматом и девушка с пистолетом, охрана от террористов.

Мы обнимаемся. Сопровождение Лены остолбеневает, но быстро приходит в себя и, кажется, начинает понимать, что происходит:

— Семенова! Немедленно назад!

Патруль оборачивается на крик, а приятель начинает делать снимки. К нам подбегают и хватают Лену за руки с намерением утащить ее — в помещение бюро Аэрофлота, что ли?

— Лена Семенова сейчас уйдет со мной.

— Пусть только попробует!

Полицейские подходят поближе. Я обращаюсь к ним на терпимом немецком:

— Эта дама — моя невеста, — хочет остаться со мной, вот мой паспорт, а ее собираются насильно вернуть в Советский Союз. Боюсь, что мы нуждаемся в помощи. Миша, а ты покажи свое удостоверение полиции и этим советским господам.

И к коллегам Лены:

— Хотите скандал? Можно устроить по первому классу: с полицией и журналистом. Ну, так как?

Вокруг начинает собираться публика и те, кто слышали мое объяснение полиции, передают его другим. Возникает сочувственный гул голосов, появляются новые фотоаппараты. Полицейские предупреждают, что их нельзя фотографировать.

— Но вы окажете им помощь? А то снимать начнем!

Полицейский советским:

— Пожалуйста, оставьте молодую даму в покое и возвращайтесь к вашим собственным делам. Иначе придется вызвать наряд, и вы окажетесь в участке по обвинению в попытке насильственного задержания.

Приятель, довольно хорошо говорящий по-немецки, переводит на русский.

— А мой паспорт? — это тоже переводится для полицейских.

— Он в самолете…

— Неправда, он в бюро!

— Бета, пройди с дамой и этим советским господином в бюро и помоги ей получить паспорт. И не делайте глупостей, наша Бета — чемпион по карате среди женщин в полиции.

Лена возвращается с паспортом, а полицейский тем временем сообщает по своему радио о происходящем в штаб и затем к нам:

— Вы должны пройти к нам, надо составить протокол.

Появляется другой патруль, а мы уходим с «нашими» полицейскими под сочувственный гул и поздравления окружающих. Я горячо благодарю полицейских.

Составляется протокол о просьбе убежища, я поясняю, что никаких материальных претензий к Бундесреспублике Лена не имеет, она будет жить у меня до выхода за меня замуж и получения нового паспорта.

Мы прощаемся, я пожимаю руку улыбающемуся начальнику, выходим и снова обнимаемся и целуемся с Леной.

Я привлекаю Лену к себе, она прижимается и обнимает меня. Как она похудела, бедняжка! Бледное, усталое лицо, усталость, которую не могут стереть с ее лица радость и оживление. И я чувствую, как все ее тело дрожит нервной дрожью. Дорого ей далось и ожидание, и побег. И несмотря на всю радость от встречи, я не могу избавиться от чувства вины перед ней и перед ее родителями…

— А теперь идем в ресторан, приходить в себя, праздновать приезд Лены и отмечать успех блестяще проведенной операции, а потом домой, в Мюнхен. Большое тебе спасибо, Мишенька. Лена, звони родителям, скрываться больше незачем.

Дома! Перед этим мы зашли в торговый центр, где Лена смогла купить все необходимое и, по моему настоянию, кое-что сверх этого. Мы обнимаемся и долго-долго смотрим друг другу в глаза и не можем насмотреться.

Вечереет. Счастливый день закончился.

Часть вторая. «Реформа снизу» — семидесятые

Существуют формальные системы, истинность или ложность которых в рамках их самих доказать нельзя — чтобы это сделать, необходимо воспользоваться системой более высокого порядка.

Теорема Курта Геделя

События разворачиваются

Мы заняты организацией нашего брака, что оказывается совсем не просто. К нашему изумлению — ну, правда, никак не ожидали, — советское посольство не отказывается снабдить Лену необходимыми справками, но предупреждает: «Как только вы выйдете замуж, ваш паспорт будет аннулирован».

Да спасибо вам, ребята, в кепку и за это — не знаю, как и когда мы бы выкрутились иначе! Чудеса какие-то: то ОВИР просит (просит!) забрать визу, то беглянке Лене справки выдают! Да ведь так же просто не бывает!

Телефонный звонок — мне, от немецкого знакомого папы.

— Поздравляю с успешным решением вашей проблемы. Хотелось бы поподробнее поговорить о вашем новом житье, но, полагаю, вы сейчас заняты. Позвоните мне, когда будете свободнее.

— Леночка, мне нужно выйти и позвонить из автомата знакомому твоего папы.

— Здесь это небезопасно? Даже если ты звонишь не в Союз?

— Наши телефоны прослушиваются американцами и немцами. На станции уже при мне вскрыли двух советских агентов. Я понял, что папа не хочет, чтобы я звонил из дома, возможно из-за опасения советской агентуры. В общем, так или иначе, иду звонить на улицу.

Звонок.

— Ага, вы догадались — отлично. Вас встретит знакомый папы вашей невесты в дальнем конце парка, где расположен ваш дом. Ее папа хочет что-то вам передать.

— Я там буду в указанное вами время.

Сижу на парковой скамейке. Открытое место, подходы к которому хорошо просматривается и наблюдение за сидящими затруднено. Видимо, место выбрано поэтому. Что нужно Григорию Семеновичу? Единственное, что я могу предположить, это продолжение разговора о советской экономики. Ну что может быть еще? С Леной у родителей прямые контакты по телефону.

— Вы Александр Чернов? Добрый день. Я от Григория Семеновича. Меня зовут Костя.

Улыбающийся высокий молодой человек, приятно выглядящий.

— А меня можно называть Алек. Присаживайтесь.

— Во-первых, передайте, пожалуйста, привет Лене от ее родителей. А теперь к делу. Я сам работаю в закрытом НИИ (научно-исследовательсий институт). И есть группа людей, приятельская компания, к которой принадлежу я, некоторые мои коллеги и еще кое-какие люди, включая Григория Семеновича и Петра Васильевича, с которым вы познакомились в доме у Лены.

Мы, помимо того, что любим посидеть за бутылочкой, часто обсуждаем происходящее в стране и очень этим происходящим обеспокоены. Мы видим, что проводимые реформы не особенно эффективны. И нам интересно, есть ли какие-то возможности настоящего улучшения положения и если да, то какие. И мы рассчитываем на вас, что вы поможете нам в этом разобраться.

— Костя, ведь ваше НИИ, как я понимаю, при КГБ (Комитет Государственной Безопасности) или Министерстве обороны, и мне это совсем не нравится. Конечно, папа Лены и его друг прекрасные люди, но кто все остальные, я не знаю. И это в любом случае связь с Советским Союзом, что для нашей организации — Радио «Свобода», не такая уж простая вещь.

— Ага. Подозреваете, что вас вербуют для работы на КГБ. Алек, подумайте. Ваше радио занимается вещанием на Советский Союз и вы выступаете там, и не так уж редко, сам вас слышал. Исследовательский бюллетень РС с вашими статьями приходит в Союз, но идет в спецхран и добраться до него не так просто, но можно. Короче, информация из РС идет и в Советский Союз, и я прошу вас о том же самом, только в индивидуальном порядке. Нам нужны более общие, так сказать, суммарные анализы экономики в целом.

И подумайте, ведь мы просим вас об информации о Советском Союзе, никакого шпионажа. Помните песенку: «Он предлагал мне денег и жемчуга стакан, чтобы я ему выдал советского завода план»? Так вот, я не предлагаю вам денег и жемчуга стакан, чтобы вы мне выдали немецкого завода план — или план Радио «Свобода».

Мы оба смеемся.

— Мы даже не просим об информации о Союзе, ее у нас побольше, вы пользуетесь газетами, а у нас есть и закрытая информация. Нам нужны ваши анализы. Единственно еще, что я прошу, это держать нашу связь в секрете, потому что если КГБ о нас узнает, нам крышка — из нас сделают антисоветскую организацию. Мы бы не возражали, чтобы вы сообщили о нас вашему руководству, но вы знаете, что Радио инфильтрировано, и о нас узнают.

И подумайте, папа вашей будущей жены не стал бы вас втягивать в какую-нибудь дрянь.

— Костя, мне надо подумать.

— Алек, думайте быстрее, каждый приезд сюда — это не так просто.

— Я должен поговорить с Леной.

— Если Лена узнает, что меня прислал ее папа, она не будет возражать.

— Вы правы. Я согласен.

— Слава Богу. Тогда, Алек, я вас прошу наговаривать ответы на наши вопросы на магнитофон. Видите, вот портативный репортерский магнитофон. Письменный текст провезти нельзя, нельзя и сфотографировать, потому что мини-камера, если будет замечена, сразу вызовет интерес.

— Да, я вижу, что вы, действительно, не КГБ, им так прятаться не надо.

— Алек, мы можем теперь начать?

— Спрашивайте.

— Мы хотели бы знать, поддается ли в принципе советская система серьезному реформированию?

— Для этого надо знать, что представляет собой советская система управления экономикой. Смотрите.

Пирамида…

Это пирамида, пирамида власти, на вершине которой находится ЦК КПСС, Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза. Рядом с ним — Госплан, Государственный плановый комитет, формально при Совете Министров, но фактически при ЦК, его экономический штаб.

От ЦК через Госплан разбегаются линии к министерствам, Совету Министров, формально — правительству, но фактическое правительство — это ЦК. Это середина пирамиды.

От министерств линии связей идут к предприятиям — фундаменту пирамиды. По этим линиям планы в виде показателей — цифр плановых заданий, идут от ЦК и Госплана в министерства, а те распределяют их по предприятиям.

По окончании планового периода — квартала, года, пятилетки, предприятия сообщают в министерства цифры фактического выполнения планов — отчетные показатели, те суммируют их и пересылают в Госплан, который информирует ЦК.

Ничего для вас нового, правда?

— Да, это хорошо известно.

— Вы, вероятно, знаете, что если достаточно долго смотреть на таблицу или схему, приглядываться к ним, они, в конце концов, заговорят с вами. Так вот, эта простая, казалось бы, схема оказалась очень разговорчивой.

Во-первых, это первая в мировой истории попытка контролировать, или, как выражаются в Союзе, планировать, производство и потребление всех сколько-нибудь важных товаров и услуг. В результате — миллионы цифр.

Во-вторых, мы видим, что здесь сверху вниз идут плановые показатели, то есть приказы, а снизу вверх — отчетные показатели, то есть рапорты об их выполнении. Стало быть, налицо военная экономика, действующая в мирное время, то есть пытающаяся решать несвойственные ей задачи, в частности производство потребительских товаров и услуг.

Помимо централизованной организации экономики, с приказами и рапортами, есть и еще один типичный признак военной экономики — произвольно устанавливаемые государством цены, в результате чего, заметим кстати, реальные цены отсутствуют.

Сюда же относятся и требования преимущественного развития первого подразделения, тяжелой промышленности — опять-таки военная экономика.

И отсюда же третье — где в этой системе место потребителя? Его нет. Будет в плане для обувной промышленности достаточное количество туфель и материла для их изготовления, купит Леночка желаемые туфли, не будет — обойдется и так. И это касается не только каждого потребителя, но и каждого предприятия: получит, скажем, автозавод достаточно автомобильных аккумуляторов, выполнит план, не получит — не выполнит, а заказчикам (лучше сказать: получателям) грузовиков придется обходиться (если смогут) и так.

Здесь один заказчик, на которого работает вся экономика — ЦК. И этот заказчик находится слишком далеко от производства или, точнее, слишком высоко над ним, и поэтому он может контролировать не само производство продукции, а агрегированные, то есть суммарные показатели ее производства. Вот его и снабжают — показателями.

Реальность исчезает на уровне министерств, на втором этаже, выше идут только показатели, то есть цифры, которые не отражают реального положения в экономике или отражают его в недостаточной мере, но ЦК может иметь дело только с показателями. Для столь централизованной системы управления столь огромной экономикой нет другого выбора.

А теперь, Костя, скажите, что здесь реформировать? Эта система или есть, или ее нет, а отдельные переделки, не меняющие характера системы в целом, то есть оставляющие пирамиду на месте, ничего в ее работе не меняют.

— А-алек, я такого не только не видел, я не даже не думал, что такое возможно: вы нарисовали простенькую схему и сделали из нее выводы первостепенного значения. Но все же, ведь можно с ней что-то сделать?

— Все время пробуют. Главная попытка была предпринята в ходе реформы 1965 года. Тогда решили, что если сделать главным показателем выполнение плана по прибыли вместо общего объема производства — «вала», то необходимость в детальном планировании отпадет.

Чтобы выполнить и перевыполнить план по прибыли и получить премии, предприятия должны будут сами заботиться и о снижении себестоимости продукции, и о росте производительности труда, и о спросе потребителей и росте качества — чтобы получить прибыль, продукцию надо продать, а не просто изготовить и отправить на склад.

— Я помню эту реформу. Но ведь это, вроде бы, хорошая идея, в чем же дело, почему система осталась прежней?

— Предприятия немедленно переключились на выпуск высоко прибыльной продукции, не обращая внимания на другую. Ведь план остался, только теперь надо было выполнять план по прибыли. Кроме того, пользуясь предоставленной им большей свободой, они стали договариваться друг с другом, какую продукцию выпускать. Контроль над экономикой министерств, а, стало быть, Госплана, и, стало быть, ЦК, зашатался.

А тут еще и запутанная система цен, делавшая одни товары слишком прибыльными, а другие — слишком убыточными. Да и как она может быть другой, если в Союзе пытаются планировать и контролировать 10 миллионов цен («The Cristian Science Monitor», June 21, 1978)? А несколько позже говорилось уже о 12 миллионах цен (журнал «ЭКО», №11, 1985, стр. 97).

Особенно заволновались местные партийные органы, привыкшие — и обязанные, — постоянно вмешиваться в работу предприятий: райкомы, обкомы, крайкомы. Мне передавали, что там стали говорить: «Зачем мы теперь?»

На этом реформа кончилась, и так быстро, что некоторые люди считают, что ее вообще не проводили в жизнь. А ведь это была самой серьезной попыткой реформировать советскую экономику после НЭПа — ленинской Новой Экономической Политики («Бюллетень РС», 186/82, 14.11.82).

А перед этим Хрущев вводил совнархозы — советы народного хозяйства, еще один этаж между министерствами и предприятиями, чтобы приблизить управление к производству. Они, действительно, лучше, чем министерства, знали обстановку на производстве, но это все — никаких существенных изменений не произошло, и после Хрущева совнархозы отменили.

Чтобы реформировать эту экономику, ее надо сделать не военной, то есть управляемой приказами, а гражданской — реагирующей на спрос. А для этого надо ликвидировать пирамиду власти, о которой я говорил. Ее нельзя реформировать, только ликвидировать и заменить чем-то другим. И вы, конечно, понимаете, что это означает.

Но то, что я сказал, это еще далеко не все. Повседневная действительность гораздо хуже, система постепенно перестает работать. Но об этом в другой раз, у вас уже, наверное, времени нет.

— Только один вопрос, Алек: так чего же ее держат?

— По очень важной причине: эта система очень неэффективна экономически, но очень эффективна политически — она обеспечивает тотальный контроль ЦК над экономикой. Проблема — и серьезная проблема, — в том, что и этот контроль становится все менее действенным, и «наверху» это, похоже, начинают понимать. Но каждая действительно серьезная попытка что-то сделать немедленно ставит вопрос — что будет с властью ЦК?

Ну, Костя, до встречи. Привет родителям Лены, я им очень благодарен за все.

— До встречи, Алек. И большое тебе спасибо.

Лена разговаривает с мамой в Москве.

— Мам, очень хорошо. Он и заботливый, и внимательный, и любящий. Все, как я думала, только еще лучше. Квартира у нас очень хорошая, две комнаты, в высотной башне, как здесь говорят, в парковом районе, недалеко от его работы. Теперь, когда мы поженились, нам три полагается от его работы, но то, что нам показали, по-моему было не так хорошо, как здесь, и я попросила его остаться в нашей теперешней квартире.

— И он согласился?

— Мам, я от него «нет» еще ни разу не слышала. А на покупки ходить с ним одно удовольствие.

Одно из помещений в Москве по прослушиванию телефонных разговоров. Девушка, слушающая Лену, включает громкость. Постепенно две другие подходят к ней и слушают.

— Вот идем в торговый центр, их здесь несколько, один другого лучше. Он любит со мной на покупки ходить. Ну, ты знаешь, я же не особая барахольщица, так он мне говорит: а теперь это, а теперь это, а почему не это, ты в этом будешь хорошо выглядеть.

— Детка, но ты его все-таки придерживай. Конечно, у него высокая зарплата, но вы ведь и нам присылаете, даже его двух тысяч может не хватить.

— Мамочка, не беспокойся. Во-первых, мы оба люди не с такими уж большими требованиями, привыкли к скромной жизни. Предупредил меня, чтобы я ему золотые часы не покупала, сказал, что они ему не нравятся, время они лучше не показывают и в его окружении это не принято — его часто приглашают на доклады и лекции то тут, то там, мы так и в Париже побывали, и в университетах в Англии, Дании и в Италии. Он меня всюду с собой берет.

А во-вторых, у него зарплата уже больше трех тысяч. Там как увидели, какой он специалист, даже свои работы может читать по радио не хуже любого диктора — он еще смеялся: «Зря я, что ли, десять лет лекции в Плехановке читал», так ему живенько прибавили. Его очень ценят. И с сотрудниками проблем нет, он не задается. А ведь он здесь считается и доктор, и профессор, доцент — это «ассистент-профессор», по-английски.

И ездим мы много, у нас машины еще нет, так мы автобусные экскурсии берем, то во Францию, то в Италию, даже в Испании были. Германию тоже неплохо изъездили.

— А как вы их берете, нужны визы?

— Очень просто берем. Приходим в райзе-бюро, это бюро путешествий, их здесь много, просим проспект, а потом говорим: «Пожалуйста, два билета на поездку в Австрию», а нам отвечают: «Отправление во столько-то, оттуда-то, приходите за пол-часика и не забудьте взять удостоверения личности», для нас это паспорта. Вот и все. Мам, я проснуться боюсь.

В аппаратной раздается рыдание.

— Кать, да что с тобой, ну что ты? Не знаешь, что такое загранка?

— Они оба нашими были, я знаю кто ее муж, это Чернов, слышали, из Плехановки. У нас там знакомый работает, профессор, так ему чтобы в Болгарию на курорт поехать, надо было путевку, потом характеристику, потом одобрение парткома, потом визу.

Что, Ленка сбежала, предательница? Это они, там у себя, наверху, предатели! Как они живут, и как мы!

— Ну, они же руководство…

— Руководство? За такое руководство знаешь что полагается? Если бы мы хорошо жили, пусть бы хоть в золоте катались, а как мы живем? Это меня предали! И тебя! И ее! Ну, что, комсорг, стучать пойдешь? Иди!

— Да брось ты, Кать, Сядь, выпей воды и отходи.

Две других девушки отходят в сторону.

— Надо же, как ее. Ну, что?

— Права она, вот что. А мы об этом забудем. Идем дальше слушать.

Другая комната, в этом же здании, по прослушиванию внутренних помещений. Два молодых человека в наушниках.

— Послушай, что с девчонками в 23-й комнате творится……

— Вась, я их закладывать не буду.

— А то. Стираю ленту и заменяю ее третьедневочной. Ты кого-нибудь из них знаешь?

— Да, знаю одну.

— Кончится смена, подойди и тихонько шепни, что их тоже слушают.

— Девушки, поосторожней.…

— Кать, нас тоже слушают, только мальчишки не стали нас закладывать. Так что попридержи язык.

— Костя, привет!

— Привет, Алек. Ну и задал ты нам задачу! Все время споры, неужели нельзя ничего сделать. И, знаешь, в этом очень сомневаются, Ну, не могут люди примириться с такой безнадегой.

…И как она работает

— Кость, я тебе еще не все сказал. То, о чем мы говорили, было описанием того, что называется структурной схемой советской экономики, то, как устроено управление ею. А сейчас я тебе опишу функциональную схему советской экономики, как она действует, и это гораздо, намного хуже. То, что я тебе говорил: не реформа неработающей системы, а ее замена.

— Но они постоянно пытаются что-то сделать. И что, ничего не выйдет?

— Нет. Сейчас идут поиски таких плановых показателей, которые бы стимулировали хорошую работу, то есть не были бы бюрократическими. Небюрократических показателей в бюрократической, централизованной системе управления не может быть — любой показатель окажется бюрократическим и будет выполняться формально, как было с показателем прибыли.

Описание самого невероятного (и остроумного) случая выполнения самого невероятного показателя я встретил в одном газетном фельетоне («Правда», 04.06.74). Оказывается, есть показатель наполняемости зрительного зала, и его надо выполнять. А Красноярский театр оперетты вытянуть его никак не мог, «наполняемость» была меньше 50-и процентов.

И вот нашелся человек, который подсказал дирекции, как его если и не выполнить, то серьезно улучшить: вынести из зрительного зала 225 кресел. И наполняемость зала сразу подпрыгнула с 45 до 70 процентов при том же количестве зрителей! Идиотское требование выполнения идиотского показателя было выполнено соответствующим образом.

По-моему, человек, догадавшийся, как надо выполнять такие требования, был если и не гений, то очень умной личностью. Любопытно, что три автора фельетона так и не увидели глупости показателя и остроумия его выполнения: Р. Закиев, И. Лукин и известный фельетонист Илья Шатуновский.

И все же положение не столь безнадежно, это во-вторых. Идет настоящая реформа существующей системы, точнее, ее постепенный демонтаж, как бы замена другой. Каждый это видит, но мало кто понимает, что происходит. Но об этом в другой раз.

Вернемся к функционированию советской экономики.. Всего не хватает, советская экономика прежде всего дефицитна. Поэтому в целях борьбы с дефицитом планы составляются «напряженными», то есть завышенными. В результате дефицит увеличивается еще больше.

— Не понимаю…

— Сейчас все увидишь. Предприятия получают планы, которые невозможно выполнить. Их часто корректируют, то есть снижают, но это опять-таки означает нехватку их продукции. И если твой смежник не вытянул план, то тебе не хватит его продукции. В общем и целом предприятия должны выполнять планы в условиях постоянного дефицита. И они этому выучились. Каждый директор располагает набором средств, позволяющим по большей части выполнять невыполнимые планы.

— Алек, тебе нужно детективные романы писать.

— А советская экономика и является таким детективом. Сейчас будет яснее.

Речь идет о выполнении в первую очередь одного главного показателя — общего объема продукции; валовая продукция, «вал». Если он выполнен, все остальное простится. Задания по валу даются или в натуральных показателях: в штуках, тоннах, метрах, или по стоимости — в рублях.

Если план в штуках, выпускается самая простая продукция. На заводе «Динамо», где я работал в плановом отделе после института, выпускалось восемь типоразмеров электродвигателей — габаритов, от первого, самого легкого, который можно было поднять руками, до восьмого, который поднимался подъемным краном.

Первыми и вторыми габаритами были завалены склады, но выколотить из нас восьмой габарит можно было только с помощью жалобы в ЦК — если заказчик имел такую возможность. В результате выпускалось малых электромоторов гораздо больше, чем требовалось, а больших — гораздо меньше, но план по валу, в штуках, был выполнен, а нужных моторов не хватало.

Если план был в тоннах, выпускалась самая тяжелая продукция или она искусственно утяжелялась. Я запомнил один из самых ярких случаев, когда на стройку мощного газопровода перестали поступать трубы, хотя оставалось построить еще 200 километров, поскольку план поставок был выполнен!

Оказалось, что трубы имели толщину стенок 12 миллиметров вместо полагавшихся 10. План в тоннах металлурги выполнили, но чтобы достроить газопровод, потребовались еще десятки тысяч тонн стали («Правда», 07.05.76).

— А если план в рублях, то продукцию удорожают.

— Правильно. Тогда появляются чашки с золотым цветком или тарелки с золотой каемочкой. Выпускают самую дорогую продукцию. А в результате планируется одно, а выпускается другое, план выполнен, а нужной продукции нет, ее не хватает. И чем более «напряженные» планы, тем больше директорам предприятий приходится прибегать к псевдо-выполнению таких планов и тем меньше выпускается действительно нужной продукции. И возникает дефицит.

Вот как-то выступил первый заместитель председателя Госкомцен (Государственный комитет по ценам) и заявил, что СССР производит обуви в 3,4 раза больше, чем США, и комментатор этого заявления добавляет: «Но разве эта цифра о чем-нибудь говорит? Ведь ни для кого не секрет, что большая часть этой обуви никому не нужна, ее никто не покупает. (Радио „Москва“, М-2, 8:00, 18.10.87)»

И даже если бы выпускалось все, что запланировано, все равно не хватало бы то одного, то другого, потому что никакой план не может быть настолько детальным, чтобы учесть все и постоянно меняющиеся потребности огромного хозяйственного комплекса. Любая сверх-централизованная экономика обязательно будет дефицитной. Это было безнадежно с самого начала.

А в результате этого обстановка стала такой, что даже по общему количеству планы стало трудно выполнять. И тогда начались чудеса. Появилось выражение «свободный» или «воздушный» вал, «воздух» — производство любой, неважно какой продукции, лишь бы рос объем производства, и, к тому же, не подкрепленный материальными ресурсами («Социалистическая индустрия», 26.12.78).

Говорили, что «воздух» — это продукция, изготовленная неизвестно как, неизвестно из чего и неизвестно для кого. И все равно какая. Во всем этом был только один смысл — выполнить план производства по общему объему.

В годовые планы поставок стали включать «нереальную продукцию» от не построенных еще предприятий («Труд», 18.12.80).

— Алек, не может быть!

— Еще как может. Вот послушай. Это, правда, другой, но, все-таки очень похожий случай (цитируется с сокращениями): «Многие месяцы Сиверский мотороремонтный завод фигурировал в статотчетности как действующий, ему спускали план, наверх шли сводки о выпущенной продукции, работникам начисляли зарплату, выдавали премии. А потом поступило письмо рабочих, в котором говорилось, что ни одного мотора еще не отремонтировано, предприятие числится лишь на бумаге, большинство объектов пускового комплекса не готово, оборудование лежит под открытым небом („Завод, которого не было“, „Правда“, 18.12.82).»

Видишь, главное, чтобы сверху шли приказы («спускали план»), а снизу — рапорты об их выполнении, и если бы не письмо рабочих, это продолжалось бы дальше.

— Да, конечно. Но все-таки руководство по-настоящему хотело продукции, не просто рапортов о ее выпуске.

— Верно, но оно же не давало это сделать, требуя все больше, больше, больше, в то время как возможностей для роста производства не было.

Ты знаешь, у меня раз был любопытный случай, когда я работал в Плехановке. К нам обратился Госплан, чтобы мы предоставили свои соображения по улучшению планирования. Каждый должен был дать свои соображения, и я написал, что нужно сократить задания по темпам роста экономики, чтобы предприятия могли, так сказать, «перевести дух», заняться ремонтом и модернизацией оборудования, например.

Я рассчитывал, что шеф — очень умный человек, которому это можно было показать, увидит, что я тоже умный, но не пропустит написанного, потому что если это попадет в Госплан, который даже если бы и хотел сократить плановые задания, не мог этого сделать (со временем пришлось, все-таки), и сразу возник бы вопрос, как человек с такими настроениями может читать курс планирования народного хозяйства, а шеф — держать такого человека.

Когда нам раздали копии материала, отосланного в Госплан, я с облегчением увидел, что моих предложений там не было, как я и рассчитывал.

— Но как шеф тебя, все-таки, действительно держал — ведь ты мог и на лекции такое сказануть?

— Он не раз бывал у меня на лекциях и, видимо, знал, что при всей моей критичности я вижу границы, которые нельзя переходить — советская дрессировка, так сказать. В своих лекциях я руководствовался принципом: «Я не могу сказать вам всего, что я думаю, но я хотя бы не говорю того, что не думаю». Не блеск, конечно, но все же лучше, чем прямая ложь.

А ту критику, которую я сообщал студентам, шеф называл «читать по проблемам». Как-то, идя с моей лекции, он сказал, по-моему, даже с грустью: «Читать надо по проблемам, но для этого проблемы надо видеть», так что все было в порядке — я читал по проблемам. Но когда он умер, придерживаться принципа «хотя бы не лгать» стало почти невозможным.

Я вспоминаю слова современного французского философа, Сартра, кажется, «о священном человеческом праве — праве не лгать». Я думаю, он имел в виду Советский Союз, где этого права не было.

Ну, а тем временем, «планирование» все больше превращалось в гротеск.

В плановой практике были выражения «безнатурная продукция» — нечто вроде «воздушного вала» — неважно какая и неизвестно из какого сырья. Новоуфимский нефтеперерабатывающий завод получил как-то помимо обычного плана еще задания на десятки миллионов рублей такой продукции — вытянуть план объединения «Башнефтьхимзаводы» («Труд», 20.08.75).

Такая продукция предназначается для «безноменклатурной реализации», то есть как-нибудь «распихать» ее, а если продукция существует только на бумаге, но документ на ее отправку нужен, она «перевозится» по «бестоварным накладным», что помогает и железным дорогам выполнить план перевозок — это у железнодорожников называется «возить воздух».

Налицо экономика, в которой безнатурная продукция перевозится по бестоварным накладным для безноменклатурной реализации («Труд», 20.08.75, «Правда», предп. 1976, «Правда», 17.03.77».

А происходит это потому, что производственники делают то, что от них фактически требуется: снабжают руководство «хорошими» показателями.

В результате дефицит, порождаемый диспропорциями советской экономики: чрезмерным развитием тяжелой промышленности и неразвитостью сферы производства потребительских товаров и услуг, дополняется дефицитом из еще более мощного источника — дефицитом, создаваемым выполнением бюрократических и все менее реальных планов.

И у меня таких примеров, взятых из советской прессы, десятки. Есть еще вопросы о реформировании такой экономики?

Мы можем теперь заняться подведением некоторых итогов и выводами.

Основные черты советской экономики выглядят следующим образом:

1) Централизованное планирование производства всех основных видов товаров и услуг;

2) централизованное распределение экономических ресурсов;

3) государственный контроль над всеми сколько-нибудь значительными хозяйственными процессами;

4) оценка результатов хозяйственной деятельности не потребителями (по степени успеха на рынке), а государством (по степени выполнения его планов).

И в итоге:

5) Хозяйственная деятельность направлена на достижение не столько экономических, сколько политических результатов.

Прежде всего: главная хозяйственная задача советского руководства — повышение военно-экономического потенциала СССР. Поэтому распределение капиталовложений по отраслям народного хозяйства тоже скорее политическая, чем экономическая задача. Это порождает диспропорциональности в развитии экономики. В свою очередь, это приводит к дефициту то одной, то другой продукции. А это создает обстановку нервозности, советское хозяйство все время лихорадит.

Советская экономика, прежде всего, дефицитна. Виды дефицитной продукции могут меняться, но дефицит существует всегда. Нередко это создает парадоксальные ситуации: несмотря на недостаток продукции какой-либо отрасли, ее производственные мощности используются не полностью — из-за нехватки сырья, инструментов, запасных частей и т. п.

Отсюда следует еще один важный вывод: выделение денежных средств в государственном бюджете на развитие той или иной отрасли или сферы народного хозяйства еще не означает, что действительно созданы условия для развития этого участка экономики. Гораздо большее значение имеет наличие материальных ресурсов.

Возникает причинно-следственная цепочка, определяющая характер советской экономики: преобладание политики над экономикой — диспропорциональность — дефицитность.

Принцип преобладания политических интересов над экономическими, когда не политика направляется интересами экономики, а экономика обслуживает политику, определяет и методы, и инструменты управления хозяйством: директивное управление с помощью плановых показателей.

Существуют приказы — плановые показатели, и рапорты об их выполнении — отчетные показатели. Система показателей должна заменить регулирующее воздействие рынка.

Такое формальное управление экономикой (и порождаемая ею атмосфера постоянного дефицита) приводит предприятия к необходимости формального выполнения планов.

Эта необходимость работы не для потребителя, не для рынка, а для министерства, Госплана и ЦК, а в итоге для выполнения плановых заданий, то есть показателей, в условиях постоянного дефицита — оборудования, сырья, материалов, что толкает предприятия на столь же формальное выполнение показателей плана.

Это выражается или, лучше сказать, достигается, во-первых, за счет изменения ассортимента выпускаемой продукции: увеличение выпуска продукции, больше способствующей выполнению плана — дорогой, тяжелой, простой (легче производить), и, во-вторых, увеличения количественных характеристик продукта за счет качественных — изделие делается более дорогим, более тяжелым, более простым. В результате при том же или даже меньшем фактическим выпуске продукции показатели ее производства в рублях и тоннах растут, а если в штуках, то это «не те» штуки — более простые, например.

Эта вынужденная практика достижения количественных результатов за счет качественных, порождаемая системой управления производством по показателям, приводит к тому, что затраты выступают в качестве результатов производства. Продукт надо, приходится делать более дорогим, стало быть, не снижать его себестоимость, а повышать ее.

— Ага, «затратная экономика».

— Да, и, стало быть, получается, что деятельность предприятий направляется и контролируется системой показателей, то есть цифрами плановых заданий, для которой характерно:

1) обеспечение достижения количественных результатов за счет качественных;

2) возможность фиктивного достижения этих результатов;

3) несовпадение экономической деятельности с реальными потребностями хозяйства;

4) «запрет» инициативы, если она требует изменения плановых показателей («я выпущу меньше продукции, но она будет гораздо лучшей — нет, нельзя, это невыполнение количественного показателя производства»).

Ну, а теперь, мы можем сказать, что действующая в Союзе система управления экономикой посредством показателей, приводит к положению, которое характеризуется следующими моментами:

1) для выполнения плановых показателей количество продукции важнее ее качества;

2) экономика становится дефицитной, причем одни продукты в избытке (ненужная продукция), а другие в недостатке (необходимая продукция);

3) хозяйственная деятельность настолько затруднена, что добросовестное выполнение планов часто невозможно;

4) сама система управления по показателям нередко толкает предприятия на деятельность, противоположную реальным интересам народного хозяйства.

А это значит, что этот хаос не может быть реформирован или приведен в порядок. Его порождает система управления экономикой, которая должна быть полностью заменена, а точнее — ликвидирована. А до тех пор, пока существует намерение контролировать всю экономику, будет существовать и хаос.

И, знаешь, время от времени люди это замечают: «Странную иной раз приходится наблюдать картину. Предприятие работает на полную мощность. Развертывается борьба за выполнение и перевыполнение плана. Работники получают премии, числятся в передовиках, в ударниках. А на самом деле, мнимые передовики гонят сплошной брак: никому не нужные вещи. И никто не разоряется, не вылетает в трубу. (И. Шатуновский, „Правда“, 09.04.74)»

И дай-ка я тебе еще одну картинку, так сказать, «из жизни плановой экономики» покажу, видишь, фотокопия ма-а-аленькой заметочки, капелька, в которой отражается океан. Журналист разговаривает с начальником объединения «Союзбытхим» и разговор идет на полном серьезе, это не фельетон (цитируется с сокращениями). Журналист спрашивает: «В последнее время стало трудно купить в магазине крем для обуви. Отчего?». И тот отвечает: «Ситуация с кремом для обуви сложилась непростая. Еще в 1976 году было перепроизводство этой продукции. К началу 1977 года торговля начала отказываться от обувного крема. В результате около пяти миллионов тюбиков остались на 1 января 1977 года на наших складах. В этих условиях мы пошли на сокращение производства крема. Однако наш расчет на уровень спроса, существовавший в 1976 году, не оправдался. Он оказался выше, чем тот, который предполагала торговля и на который рассчитано было к тому времени наше производство. Поэтому возник дефицит, который сохраняется, несмотря на постоянное увеличение производства обувного крема („Труд“, 16.10.81).»

Вот видишь, Костя, что происходит, когда по излюбленному советскому выражению «капиталистическая рыночная стихия» заменяется социалистическим плановым хозяйством. А вот еще более серьезный разговор: «В эффективности координации выпуска культтоваров убеждают, например, изменения, происшедшие на рынке детских колясок в связи с назначением Министерства авиационной промышленности головным по производству этой продукции („Социалистическая индустрия“, 24.12.78)».

— Алек, ты меня убедил. Фу, даже голова кружится! И ведь мы многое знали, но считали это отдельными смешными случаями. Но ты говорил, что настоящая реформа идет?

— Да, Костя, я так считаю. Но, думаю, об этом лучше в другой раз.

— Да, Алек, спасибо тебе. А ведь все Лена! Не очаруй она тебя, ничего бы у нас не было. Так что поцелуй ее от нас.

Открытие

Мюнхен. Парк возле дома, где я живу.

— Константин? Привет, надо поговорить.

— А ты откуда взялся? — Костя поднимается во весь свой серьезный рост.

— Костя, не кипятись, потолковать надо, садись.

— Ты что, из Комитета (КГБ, Комитет Государственной Безопасности)?

Костя поворачивается к сидящему вполоборота, начиная принимать подобие боевой стойки.

— Из него, но у нас к тебе деловой разговор и больше ничего: «Ах, не стреляйте, не убивайте, цыпленки тоже хочут жить». Костенька, сделай одолжение, садись. А ты что-то крупноват для каратиста, может в Спецназе был?

— В ВДВ (воздушно-десантные войска). Чего нужно?

— Кость, во-первых, не беспокойся. Среди нас тоже есть любознательные люди, не только среди вас. А проблема в том, что вы, Костенька, примазались к нашей операции. Видишь, ничего особо страшного.

— Мы примазались к комитетской операции? Это к какой же?

— К Чернову, Костенька.

— Чернов — ваш? Придумай еще что-нибудь. Да вы просто забрать его у нас хотите!

— Кость, не хотим, хотим справедливой дележки. А то обидимся. А Чернов не наш, я этого не говорил, операция наша, сам Чернов ничего не знает. Но отъезд Чернова — наша операция.

— Ну, конечно, вы его забросили на Запад! И этому нужно верить!

— Кость, ну силов больше нет, сядь и слушай. Кое-где кое-кто решили, что им надо бы побольше знать, что происходит в советской экономике. А Чернов снабжает вас анализами, которые не публикуются, а идут прямо к вам, и мы ничего с этого не имеем.

И видим, что пропадает наш скорбный труд и дум высокое стремленье, поскольку наваром пользуются другие, и все потому, что Чернов ухитрился за неделю до отъезда втрескаться в девицу, оформлявшую ему авиабилет, прям как в шекспировском «Отелло»: она его за муки полюбила, а он ее за состраданье. И мы просим делиться тем, что вы от Чернова получаете.

— А вы поговорите с ним, почему с нами?

— Кость, он Комитет на дух не переносит и разговаривать с нами не будет, хорошо еще, если в морду не плюнет. И забудь, то, что я тебе скажу, я тебе большое доверие оказываю. У него отец был тоже экономист, но, кроме того, еще и спортсмен, и ворошиловский стрелок, это вроде спортивного разряда, и минимум на полголовы выше Чернова. Во время войны он охотился за немецкими диверсионными группами и принимал участие в допросах пленных в особом отделе, он немецкий знал. Ну, и однажды написал домой — и это дошло, — что больше не может видеть, как на допросах избивают пленных немецких солдат, хотя сам был еврей, и что происходит в Германии, он знал, но, конечно, не о лагерях уничтожения, дело было в 42-м, их тогда еще и не было. Ну, там не только немцев избивали, но тут уж отец не присутствовал, переводчик не требовался, а то все могло произойти раньше. А затем семья получила извещение, что отец пропал без вести, так что Чернов считался сыном погибшего на фронте. Но через некоторое время жена отца докопалась в Комитете до кое-чего. Какая-то информация у нее, видно, была, может, от его друзей. Отец не пропал, он погиб, но при обстоятельствах, о которых решили молчать, чтобы не повлиять на мораль фронта и тыла. Жену в Комитете кто-то пожалел и шепнул, что «ваш муж получил вечное наказание». Она крикнула: «Как?!» и тот добавил, что он расстрелян за помощь врагу — видал! Однако в списках репрессированных он не числился.

Есть основания предполагать, что произошло следующее: отец, в конце концов, вступился за пленного, кое-кому из особистов расквасил морды, те полезли за оружием, но он был стрелок получше тыловых крыс, а оружие, как у боевого офицера, у него было с собой. Он и сумел уложить одного-другого, пока те его не застрелили, по всей вероятности, в спину.

История, как видишь, была такая, что трубить о ней не стоило, и ее замяли. Но Чернов о ней более или менее знает, и Госбезопасность, надо думать, ненавидит, так что ходу нам к нему нет.

— И как же он стал вашей операцией?

— Он, через знакомых в сионистском движении, заказывает, а затем и получает по обычной почте вызов от «родственников» из Израиля, и так мы узнаем о намерениях ученого из Плехановки. Стало известно, что он отличный и критически мыслящий специалист — одну его работу даже не пропустил Главлит за слишком критический характер.

Вот тогда было решено дать ему уехать, начать в загранке писать, и почитывать, что он пишет — у нас тоже есть любознательная публика. И посмотри, ведь он выпорхнул как птичка из клетки.

— Которой коленом под зад поддали. Что ему Плехановка устроила! А там и почтальон, и лифтер, ну прямо роскошь! И это ваша операция?

— Да кто же знал, что он уже подает на выезд! Ну, да, он был среди сионистов, это мы еще до вызова выяснили, у него документы проверили, когда он вышел из метро, возле которого его уже поджидали, а потом извинялись, что за разыскиваемого преступника приняли.

Мы знали, что он с их сборища идет и с пачкой фотокопированных материалов на сионистские темы, спокойно могли бы его сгрести, приведя в милицию и обыскав — семидесятая статья, изготовление, хранение и распространение антисоветских материалов, до семи лет. А ведь не сделали же, только выяснили, что это за новая фигура у них.

Ну да, понятно, что он собирается подавать на выезд, да ведь улита едет, да когда еще будет! Да и он поначалу не торопился, видно, не решался такое место оставить, да и как потом поняли, не хотел делать гадости своему завкафедрой, которого очень уважал.

И тут раз! Шеф умирает, и Чернов подает на выезд! Первый преподаватель ВУЗа (высшего учебного заведения) в Москве! А за такие вещи можно не уволить? Ну, верно, Плехановка перепугалась, что им попадет за то, что змею пригрели, но было уже поздно их предупреждать быть потише.

Ну, тут уже стали принимать меры, чтобы он мог побыстрее и без особого шума выехать. А как ему из ОВИРа звонили и просили визу забрать? А потом Асутова, которая выездами занималась, выдает ему визу под честное слово!

— Да ведь Асутова из ОВИРа, а это МВД (Министерство внутренних дел), а не Комитет.

— Кость, ты это вправду думаешь, что выезды в Израиль оставили на МВД?

— Ну, ладно, ладно, фраернулся.

— С почты тоже пришлось уволить, был другой выход? Но тут уж уволили аккуратно, разве нет? И в лифтерах его в покое оставили. Время тянула Плехановка, где два месяца не решались, какую ему характеристику в ОВИР дать. А то, как его Леночка к нему слиняла, так это вообще сказка! В стюардессы на загранлинии так просто попасть? И ведь ей же паспорт вернули!

— А был у них выход?

— Был — советский загранпаспорт — собственность государства, могли упереться, немцы тоже большого скандала не захотели бы. А потом в посольстве Семеновой все справки выдали, как их проинструктировали, только бы наши голубки поженились. Ну, уж после паспорт аннулировали, где же это видано, чтобы беглецам паспорта оставляли.

Было решено, что пусть Чернов едет, и спокойно работает, и пишет то, что думает, без оглядки на кафедру, ректорат, Главлит — надеюсь, знаешь, что это такое?

— Цензура.

— Ну, молодец. Одна была проблема — как он это будет делать в Израиле? Во-первых писать надо будет на иврите. Во-вторых, там была боязнь обвинений из Союза, что эмигранты используются «в антисоветских целях». Мы хотели бы, чтобы он попал в исследовательский отдел Радио «Свобода», но он о нем даже не знал. Вся надежда была на американцев, которые хотели того же, поскольку радио их организация. И эти надежды в конце концов оправдались.

Вот только проблема в том, что кроме нас и американцев, оказалась еще одна сторона, которая не только, как мы все, пользуется его публикациями, но и получает специально для нее приготовленные анализы. И мы хотим, чтобы вы с нами этими анализами делились.

— То есть, чтобы Чернов работал на КГБ?

— Он не будет работать на Комитет, он работает и будет работать для американцев и вас. Мы только просим, чтобы вы делились информацией с людьми, которые думают, как и вы. И если мы эти материалы не получаем, и толку нам от вас нет, то можем и прихлопнуть вашу компанию как антисоветскую организацию — задача, с которой справится любой стажер.

Ну, как: согласен, что Чернов — наша операция, и согласен делиться с нами?

— И ничего не говорить Чернову, конечно?

— Конечно. Чернов, может быть, и согласился снабжать анализами людей в Комитете, думающих как вы, но он может рассказать об этом своей Леночке. И тогда может накрыться и ваша группа в НИИ, и наша — в Комитете. Ты знаешь, что такое прослушивание? Это прослушивание разговоров не только по телефону, но и в комнате, где он стоит. Никто не должен знать — ни Чернов, ни Лена, ни ее папа, и уж наверное никто в вашей группе. Мы все одинаково рискуем.

— Ладно… Буду с вами делиться.

— Ну, наконец. Ты этим очень облегчишь свою работу — тебя не будут шмонать на таможне, и заграничные командировки ты будешь получать легче. А Чернов будет писать себе, как и писал, получать американскую зарплату и покупать на нее итальянские трусики для своей ненаглядной Леночки. И все будут довольны. Ну, пока, Кость. Да, мне показалось или ты в начале в самом деле меня прихлопнуть собирался?

— Да, выглядело, что это лучший выход. А потом в Изар и концы прямо в воду.

— Ну и бандиты вы в ВДВ, как я погляжу. Ладно, бывай, Костя.

— Ну и дела-а-а… Ведь это же надо, как им приспичило знать, что Алек говорит. А почему? Ведь все, вроде бы, и так в порядке: Алек пишет, его публикуют, они читают. Нет, им этого мало, узнали, что он что-то еще говорит и хотят знать, что. Почему? Почему им мало его публикаций? Хотят знать его общую концепцию советской экономики?

Вижу только одно объяснение: похоже, что они что-то почувствовали — и забеспокоились. Земля под ногами горит? И для этого он даже специально сюда приехал, добиваться дополнительных материалов Алека? А там поговорить нельзя было? — видно, нет.

Там это на допрос бы походило, а здесь — на разговор. На нейтральной почве, так сказать. И сам как мед был, демонстрировал доверие. Разок, правда, припугнул, но не слишком. Уж наверное понимал, что если нас закроет, то закроет и канал к Алеку. А он этого явно очень не хотел. Так не хотел, что специально сюда приехал?

Нет, скорее всего, у него и другие цели были. Если земля гореть начинает, то надо принимать меры, и в первую очередь денежки прятать. Так что возможно, что у него и другие поручения были и его маршрут дальше шел, скажем, в Швейцарию. Тогда его поездка за рубеж оправдана.

Неужели Алек так хорошо угадал — что их пирамида шататься начинает? Ну, разговор с Алеком сегодня не получится, в другой раз.

— Алек, смотри, на другой стороне улицы стоит грузовик для международных перевозок, знаешь, с такой табличкой «TIR» возле номера. И грузовик этот румынский и стоит здесь, можно сказать, против нашего окна, второй день.

— И ты думаешь, они подслушивают твоего мужа?

— Ну, скажи, а зачем ему здесь два дня торчать? Гостиницы здесь дорогие, квартиры, в которых они могли ночевать у родных или знакомых, вряд ли здесь есть, этот район не для такой публики. Так что, они и спят, наверное, в этом грузовике, но почему здесь, почему не за городом? Я вижу только одну причину.

— Помнишь, ты два дня назад говорил мне об одном критическом высказывании Ленина?

— Помню. И что же?

— А то, что на первой странице сегодняшней «Правды» это высказывание приводится, только трактовка другая. Тебе — и твоим слушателям, ответили. А грузовика, между прочим, и след простыл. Как в твоих любимых Ильфе и Петрове: «Сделал свое дело и уходи». Он и ушел.

— Д-а-а. И все же, Леночка, как-то трудно поверить. Для меня это просто совпадение.

— А для меня нет. Тебе не в первый раз так, как бы отвечают.

Брежнев — это не так просто…

Мы гуляем по парку и разговариваем.

— Милый, а помнишь, ты говорил Косте, что советскую экономику реформировать нельзя, но, тем не менее, реформа, которую никто не замечает, идет?

— Да, конечно.

— Но ведь ты не думаешь, что ее проводит Брежнев? Он, по-моему, ни на какие реформы неспособен. Он, похоже, главным образом, заграничные автомобили коллекционирует и на медведей охотится. Помнишь его фотографию на охоте, во весь лист «Шпигеля»?

— Леночка, над ним принято смеяться, но он совсем не так прост, как кажется. Он довольно любопытная личность, я ведь все его речи и выступления читаю, и многое там замечаю (см., например, «Brezhnev’s Speech at the July Plenum of the Central Committee», «Radio Liberty Research», RL 157/78, July 12, 1978). Да и начал он с реформы 1965 года, помнишь, я назал ее самой серьезной попыткой реформировать советскую экономику после НЭПа?

Реформу разработали при Хрущеве, но попытались провести ее в жизнь при Брежневе. С тех пор таких попыток больше не предпринималось, занимаются отдельными сторонами управления экономикой, главным образом, придумывают новые показатели. Так что Брежнев понял, что если пытаться реформировать экономику в целом, то это угрожает их власти. А это характеризует его как неглупого политика. Вот он и занимается машинами и охотой.

И он очень хорошо видит недостатки системы. На ноябрьском пленуме ЦК 78-го года Брежнев сделал потрясающее высказывание — что постановления ЦК и Совета Министров стали неэффективными, и это было опубликовано (см. «Брежнев о хозяйственно-политических задачах советского руководства», «Исследовательский бюллетень РС», РС 176/78, 29.11.78)!

И ведь подумай: есть два главных инструмента управления советской экономикой — госплановские планы, во-первых, и постановления ЦК и Совмина (Совета министров), во-вторых. Несовершенство (мягко выражаясь) планов давно уже видно, но ведь теперь было публично признано, что не работает и второй инструмент! Для этого нужна большая смелость.

Мало того, Брежнев отметил в докладе, что развитие экономики (показатели все-таки растут) достигается ценой значительных потерь, и эти недостатки носят не временный, а постоянный характер — тоже очень необычное высказывание.

Брежнев спрашивает: «Почему при гигантском росте масштабов экономики (ну, да, в немалой степени за счет „воздушного вала“), мы не можем избавиться от узких мест, которые тормозят развитие и не позволяют идти вперед еще быстрее?» И это не только вопрос, если подумать, это и ответ: да потому, что экономика переросла жесткие рамки управления ею.

— Но Брежнев вряд-ли пишет свои выступления сам.

— Да, я уверен, что, как и во всем мире, это делает референт или группа референтов. Но даже держать референта, способного написать такие высказывания, одобрить их и произнести — это надо быть далеко не рядовым политиком. И то, что называют «застоем», в действительности было непрерывными попытками реформировать систему управления советской экономикой. Другое дело, что из них ничего не выходило и не могло выйти.

— А почему же Брежнева при всем этом не принимают всерьез?

— Для того, чтобы заметить, что Брежнев неглупый человек, надо суметь выудить несколько фраз из текста его выступлений на трех-четырех страницах «Правды», затем сопоставить одни высказывания с другими, а потом сделать выводы. Это не такая простая работа.

Но главное — потому что он не может изменить положение. Но этого не может сделать никакой партийный руководитель, потому что для начала ему надо убрать всех своих коллег, а потом отменить и самого себя. А этого вряд ли можно ждать.

Новые события

— Привет, Кость. Давно не виделись. Ну, сколько всего напроисходило!

— Знаешь, у меня впечатление, что как только ты появляешься — я думаю, что ты не сегодня приехал, — так что-то происходит.

— Ошибка, Кость — я появляюсь, когда что-то происходит.

— Значит, ты знаешь, что Лену пытались украсть?

— Я даже знаю, что этому предшествовало. И, Костя, это не мы.

— Ага, это БНД сделало (западногерманская разведслужба).

— Костя, Костя, как и в любой организации в Комитете есть несколько групп, которые борятся друг с другом за влияние. И забегая вперед, скажу тебе, что многих из группы, которая стояла за дурацким похищением Лены, уже поставили на свои места, часть из которых оказалась достаточно далеко от Москвы.

Но этому предшествовал ряд событий, о которых ты можешь не знать — Чернов очень сдержанный человек и даже Лене не все рассказывает, чтобы ее зря не беспокоить.

Что Чернова сделали начальником отдела — ну, это, пожалуй, многовато сказать, — исследовательской группы, ты, конечно, знаешь.

— Да, Лена родителям тогда звонила.

— Кое-что о том, как это произошло, Лена знает, но ты, наверное, нет. Вот послушай, потому что с этого все началось.

Начальник Чернова, которому Чернов очень симпатизировал, неожиданно поменялся. Он стал оказывать на Чернова давление, посыпались придирки, иногда совсем мелочные. То Чернов плохо пишет, то он необъективный, то что-то еще. В общем, надо больше любить советскую систему, поскольку на Западе бывает еще хуже.

В целом, обстановка в отделе стала слегка напоминать Плехановку. Чернов, как настоящий ученый, решил поставить эксперимент. Он сказал своему коллеге: «Я сейчас напишу заметку, которая ему понравится».

Для этого Чернов, чтобы не вредить своему имени и авторитету, выбрал малозначительную тему: итоги полугодия. И написал, что итоги не такие плохие, есть отдельные недостатки, но вообще все не так уж плохо («Сигналы первого полугодия», РС 144/77, 26.07.77). И сдал начальнику всю эту дребедень для публикации в Бюллетене, как обычно.

И тут начальник вбегает в их комнату со статьей Чернова в руках и говорит: «Эта заметка вам особенно удалась!»

Это, как и придирки к Чернову, стало известным, и на Радио, и вне его, пошли разговоры о начальнике как о советском «агенте влияния». Так ли это, мне неизвестно.

— Да уж…

— Костя, я не знаю. Во-первых, с советологами это бывает, когда они начинают зарабатывать себе въездную визу в Советский Союз, что дает им возможность повысить свой авторитет, позволяя говорить: «Я там был и знаю, что там происходит». Кстати, это делает многих советологов управляемыми.

А во-вторых, у нас, как и всюду, есть разные группы, и какая стоит за чем, далеко не всегда известно. И я даже и не стремлюсь узнать то, что меня прямо не касается.

Помнишь трактирщика Паливеца в «Бравом солдате Швейке», которого шпик пытается поймать на выдаче военной тайны, спрашивая в каком полку Паливец служил, на что Паливец отвечает: «А я этой дрянью — какой там полк, да кто командир, никогда не интересовался. Излишнее любопытство вредит».

Так вот, это высказывание Паливеца — моя путеводная звезда: излишнее любопытство вредит.

Ну вот, Чернов, увидев этот сюжетик, стал очень мрачным: он понял, что его не оставят в покое, а терпеть этого он не собирался. И тогда он решил ответить, но не по мелочам, а так, чтобы прекратить всю эту тягомотину раз и навсегда, для чего пошел ва-банк. Он посоветовался с Леной и та его план одобрила — она видела, что муж все чаще бывает возмущенным или в плохом настроении.

И тогда Чернов, в ответ на шпильки и булавки начальника, как говорится, развернулся и со всего плеча отвесил ему плюху. Он написал официальную служебную записку, меморандум, как там говорят, что требует возможности спокойно работать, нормальной рабочей атмосферы, которая в настоящее время в отделе отсутствует.

Начальник в ответ потребовал увольнения Чернова, что было полным идиотизмом. У Чернова было международное имя, его статьи в Бюллетене РС и другие публикации были хорошо известны, его приглашали на доклады и конференции, в том числе и НАТО, где он даже дважды выступал с докладами, которые были опубликованы («The Cignificance of Western Technology for the Soviet Economy», Colloquium 1976 и «CMEA Productive and Service Sector in the 1980’s: Plan and Non-Plan», Colloquium 1982).

Это был бы скандал первого класса, поскольку пресса, конечно, вспомнила бы о его увольнении из Плехановки, а тут его и на телевидение можно было бы пригласить. Короче, уволить Чернова вряд ли было возможно, да и нужно.

И тут американцы показали себя в полном блеске, говорю безо всякой насмешки. Чернова, вместо увольнения, а заодно и еще группу в основном русскоговорящих сотрудников, вывели из подчинения, теперь уже бывшего его начальника и создали параллельную исследовательскую группу под руководством Чернова.

А Чернов показал себя достаточно способным руководителем. Он понял, что ему надо завоевать авторитет, уже не как специалисту — такой авторитет у него был, а как руководителю, да еще в таком замкнутом и в основном эмигрантском обществе, как радио, где интриги были в порядке дня.

Прежде всего — и это ему посоветовала Леночка — он отказался от полагавшегося ему кабинета и предоставил его двум старшим по возрасту сотрудникам. А сам пошел в общую комнату, известие о чем прокатилось по всей русской службе РС.

Второе — он попросил у директора РС, которому он теперь прямо подчинялся, повышения для двух своих работников, которые давно его не получали и, по его мнению, давно его заслуживали.

Начальник вызвал Чернова и сказал, что персональный отдел — отдел кадров, возражает, поскольку оба давно работают (что отражается на зарплате), и если их повысить, их зарплата будет выше, чем у Чернова — их начальника. Чернов ответил, что его это не беспокоит.

Через некоторое время директор снова вызвал Чернова и сказал, что три повышения — Чернова и двух его работников, не прошли, только два и пусть Чернов скажет, кто их должен получить. «Они, — ответил Чернов. — Я подожду».

Начальник засмеялся и сказал, что это уже сделано: «Я знал, что вы так ответите». После этого никаких проблем с руководством группой у Чернова не было. Плюс его поведение, когда он держался скорее как сотрудник группы, а не начальник.

С тех пор его группа стала легендарным местом на Радио «Свобода». Ему даже передавали трудных людей «на воспитание», если другие не могли с ними справиться, то Чернов обычно находил к ним подход: десятилетний опыт преподавания в Плехановке кое-что значил.

Ну, так вот, попытка выдрессировать Чернова привела к обратным результатам.

— Ну, заслушаешься. А откуда ты все это знаешь?

— Да Господи, Костенька, посиди в перерыв на радио в парке, где радио расположено, в парковом открытом ресторанчике, где часто собирается публика с РС, пристройся к русскоговорящим людям, угости их пивом, и чего только не услышишь. Будешь в курсе всех дел.

Так вот, Костя, у некоторых в Комитете и возникла еще одна дурацкая идея воздействовать на Чернова, украв Леночку. Но ты же понимаешь, что у нас было намерение только знать, что Чернов думает, а не воздействовать на него, как раз наоборот. А те хотели заткнуть Чернову рот, чтобы он не очень поливал Советский Союз, и что только бы испортило нашу операцию.

Ну, а результат можно было предвидеть: Чернов пришел в ярость, но по-своему. Как он показал своему бывшему начальнику, что он может сделать, если его разозлить, так он решил показать всем остальным, что он может, если тронуть его Леночку. То есть результат опять был обратный.

Ну, а как Лена от них опять сбежала, мне не рассказывали, а я не спрашивал. Может, ты расскажешь?

Похищение…

— Лену сгребли, когда она гуляла в парке возле дома, поджидая возвращения мужа с работы. Ее сунули в «БМВ», — очень быстрая, но легкая машина, — и повезли во Франкфурт. Были ли у них намерения увезти ее в Союз, наркотизировав и по поддельному паспорту, или же только подержать там, чтобы припугнуть Алека, я не знаю. А на все ее протесты и вопросы отвечали «Молчи, предательница».

Она сидела на заднем сиденье, между двумя типами, все были пристегнуты ремнями безопасности, но Лена не была связана и глаза завязаны тоже не были, это могли заметить из соседних машин, поскольку окна в машине были простые, а не затемненные. Они вышли на автобан во Франкфурт и пошли по левой, скоростной полосе.

Ты знаешь, что кроме отдельных участков, ограничения скорости на немецких автострадах нет, так что 180 на левой полосе еще не предел того, на что там немцы способны. Но Лена решила, что надо уходить любой ценой, и не только из-за себя, но и из-за Алека.

Она подняла согнутые в коленях ноги как можно выше и с силой распрямила их, постаравшись воткнуть свои каблуки-шпильки в шею водителя, что ей в достаточной мере удалось — ее ноги оказались довольно сильными.

Водитель заорал, схватившись за шею и потеряв управление машиной, которую бросило на ограждение слева, вдоль разделения автострады, и понесло дальше, посыпались искры, запахло паленым, причем обе левых двери оказались сорванными.

Вскоре они врезались в идущую впереди машину, которая пыталась уйти от них, так что удар получился не очень сильным, и машина начала терять скорость. Вся четверка, находившаяся в машине попала в панику, причем им еще и сзади наподдали.

Воспользовавшись паникой, Лена отстегнулась, укусила сидевшего слева от нее типа за ухо, в спешке прокусив его насквозь — не до деликатности было, перекатилась через него и выбросилась из машины, которая уже начала останавливаться в возникшей пробке.

Лене повезло, она ничего себе не повредила, только несколько синяков и ушибов, и она, как могла, побежала среди сталкивающихся и останавливающихся машин на вой сирены полицейской машины, которая пробивалась к месту происшествия и была сравнительно недалеко.

Ты знаешь, что немецкие автострады патрулируются с воздуха в поисках нарушителей. Полицейский вертолет, увидев, что творится на автобане, где машины сталкивались друг с другом, вызвал пожарную машину, санитарную машину и санитарный вертолет, для которого другая полицейская машина стала расчищать место на встречной полосе.

Тем временем, типы в «БМВ» кое-как пришли в себя, выскочили из машины и попытались догнать Лену, что тоже было замечено с полицейского вертолета, висевшего достаточно низко над местом происшествия. Убегавшая молодая женщина и пытавшиеся догнать ее три амбала — четвертый сидел возле машины и держался за шею — сразу навели полицейских на мысль, что налицо случай торговли женщинами, серьезная проблема в ФРГ.

Полицейские вызвали еще один вертолет, с людьми из ГСГ-9, специальная группа в пограничной полиции, главным образом по борьбе с организованной преступностью и террором. К счастью, преследователи плохо держались на ногах, так что пограничники успели, а Лена уже добралась до полицейской машины.

Торговля женщинами ведется в основном людьми с востока, так что, увидев у задержанных советские паспорта, полицейские окончательно уверились в своих предположениях, а Лена не вдавалась в подробности, сказав только, что ее схватили и повезли куда-то.

Лене оказали первую помощь и отвезли домой, взяв с нее обещание, что она пойдет в больницу по месту жительства для проверки, и будет готова к сотрудничеству с полицией. Трех увезли в прямо в полицию, а четвертого — в больницу. Прокушенное Леной ухо пока просто забинтовали.

Проблем в общении с полицией и санитарами у Лены не было, поскольку в свое время было решено, что Лена займется языками, сначала немецким, а потом английским, чтобы стать дипломированным переводчиком.

Но тут наши сделали удачный ход конем. Как только через посольство стало известно о происшедшем, как был изготовлен ордер на арест членов давно разыскиваемой преступной группы. Союз настоял на выдаче всей четверки, что немцы с удовольствием и сделали. Все.

…И ответ на него

— Нет, Костенька, далеко еще не все. Как я тебе сказал, узнав о похищении Лены, Чернов ну прям озверел. Когда Лена вернулась и достаточно пришла в себя, он всерьез занялся показом того, что он может и умеет, по принципу: «Я правду о тебе порасскажу такую, что будет хуже всякой лжи», как сказано у Грибоедова в «Горе от ума». И это ему вполне удалось.

На свет появились три публикации, одна за другой, кроме его текущих анализов. На станции есть очень хороший центральный архив, главным образом, вырезки из газет, помогающий готовить исследовательские материалы и радиопередачи. Но у Чернова был и свой собственный архив, позволявший ему готовить впечатляющие материалы.

Публикации были о строительстве БАМа, о нефти и газе и связанных с ними проблемах — эта публикация была в немецком журнале, и о том, что происходит на строительстве атомных электростанций (АЭС). Я не думаю, что ты с ними знаком: все три были хорошо спрятаны от советского читателя, но на Западе сделали кое-какой шум.

Байкало-Амурская магистраль

Начал Чернов с показа происходящего на строительстве Байкало-Амурской железнодорожной магистрали, БАМе, о котором с гордостью говорилось, что «БАМ строит вся страна». В коротенькой заметке, но изобиловавшей потрясающими фактами, он и показал, как это происходит («Исследовательский бюллетень Радио „Свобода“», РС 157/75, 18.04.75).

Чернов начал заметку с того, что по сообщениям советской прессы, поступление на БАМ негодной, неработающей и дефектной техники носят массовый характер. Новые машины, только поступившие с производства, часто отказываются работать, неделями простаивают в ремонте, обнаруживая то одну, то другую неисправность.

Чернов отмечает, что журналист «Известий» высказывает пожелание, даже не чувствуя убийственной иронии своих слов: «В известный тезис „технике для БАМа — зеленую улицу“ следовало бы внести разъяснение: исправной технике» («Известия», 29.03.75).

Александр продолжает: следовательно, техника производится исправная и неисправная, и БАМ нуждается именно в исправной; остается спросить, какая техника должна поставляться другим стройкам.

Он напоминает, что в случае поставок продукции на важные объекты на заводах-изготовителях нередко создаются «комсомольские посты качества», рабочих призывают помнить, для кого они изготовляют продукцию, и все такое прочее, поэтому вопрос о качестве техники для других объектов совсем не лишний.

Чернов пишет, что складывается безрадостная картина лихорадочной, плохо продуманной, неорганизованной и, в результате, малоэффективной деятельности: как можно скорее изготовить и отправить технику, неважно какую, как можно скорее начать строительные работы, неважно как, лишь бы «раньше намеченных сроков», лишь бы «опережая план», и получить премии.

И в конце, в полном соответствии с инструкцией по рукопашному бою: сбитого с ног противника добивать ударами ноги по голове или корпусу — ты, Костенька, такие штуки, конечно, знаешь, — заключает: «Если БАМ „стройка века“, то это стройка каменного века».

— Ну и выдал Алек!

— Да, обычно он пишет в более сдержанном тоне, как говорится «пускай за нас говорят факты», но здесь можно почувствовать, в каком настроении он это писал.

И вот, отпустив противнику один удар ногой по голове, он переходит к следующему — проблеме нефти. Статья была опубликована в немецком журнале «Kontinent» (№24, 1/1983), и тут уже разговор идет еще более серьезный.

Сибирская нефть и Персидский залив

Писал он статью, естественно, по-русски (ее перевели на немецкий в редакции журнала) и занимает она 15 машинописных страниц. Если хочешь, попроси у Чернова ее прочесть, но брать ее фотокопию в Советский Союз я тебе не советую — опасно.

Пересказывать ее я тебе не буду, отмечу только кое-какие моменты. Чернов подробно разбирает развитие обстановки в западносибирском нефтяном и газовом комплексе и приходит к выводу, что ситуация там такова, что ЦК, по некоторым признакам, находится в состоянии крайней тревоги, что неудивительно.

Недостатки в системе снабжения, транспорте и вообще инфраструктуре, нехватка оборудования и запасных частей к нему, квалифицированной рабочей силы и, особенно, просчеты и ошибки в планировании неоднократно приводили работы по развитию нефтедобычи «на грань срыва („Труд“, 11.04.78)».

После этого Чернов проводит воображаемую линию через города Челябинск — Омск — Новосибирск и отмечает, что по мере нарастания трудностей в освоении Сибири к северу от этой линии, активность СССР к югу от этой линии, в районах, прилегающих к Персидскому заливу и на подступах к нему, усиливается.

Чернов считает, что между событиями, протекающими к северу и югу от указанной им линии, существует «многозначительный параллелизм», и что события к югу «стали развиваться с поразительной быстротой и синхронностью».

Чернов отмечает эти события, такие, как просоветский переворот в Афганистане, усиление просоветской ориентации Южного Йемена, Ирано-Иракская война, где Советский Союз снабжает оружием обе стороны, поддерживая конфликт, создающий угрозу стабильности всего региона, попытка военного переворота в Северном Йемене, и тому подобное. Венцом всего служит информация о намерении Советского Союза способствовать возникновению просоветской Белуджистанской республики, что обеспечило бы выход СССР к Индийскому океану (со ссылкой на журнал «Conflict Studies», май 1980; см. также «Business Week», 21.01.80, стр. 51), и, конечно, к Персидскому заливу.

Затем Чернов наносит места этих событий на карту региона и, в результате, каждый может увидеть, что они образуют две дуги вокруг Персидского залива, две половинки клещей, которыми Советский Союз собирается зажать этот район.

Конечно, это далеко еще не означает намерения захвата источников снабжения Запада нефтью, но возможность определенного контроля над этим снабжением или даже возможность прервать его, например, чтобы взвинтить тем самым цены на советскую нефть, начинают выглядеть вполне реально. Клещи были почти готовы.

И тут происходит то, пишет Чернов, чего никто не мог ожидать: восточная половинка клещей для Персидского залива внезапно ломается у самого основания — сопротивление афганцев блокирует дальнейшую экспансию СССР в этом районе, и создание Белуджистана накрывается.

— Да ведь это как приключенческий роман!

— Вот-вот. Чернов не только показывает бедственное положение в добыче нефти и газа и еще многое другое, но и вскрывает крупномасштабную и долгосрочную операцию в районе Персидского залива — и ее неудачу!

Что началось кое-где в Союзе! Даже не представляешь. А тут последовал третий удар — помнишь, был такой кинофильм о войне? — положение со строительством атомных электростанций, АЭС, которые должны были облегчить растущую напряженку с нефтью и газом.

Советские АЭС

Чернов проанализировал 24 публикации в советской прессе за 1979—1986 годы о строительстве девяти атомных электростанций. Анализ показал, что в строительстве практически всех — слышишь! — всех атомных станций допускаются серьезные нарушения и ошибки. И это создает повышенную угрозу аварий НА КАЖДОЙ СОВЕТСКОЙ АТОМНОЙ СТАНЦИИ!

Он продолжает: если рассмотреть публикации советской прессы о строительстве различных АЭС, то можно увидеть характерные недостатки, типичные для многих случаев и это позволяет предположить, что эти недостатки характерны для строительства советских АЭС в целом.

После этого Чернов рассматривает положение на строительстве всех девяти станций, переходя от одной к другой. Приведу только отдельные примеры.

Смоленская АЭС: практически нет ни одного объекта строительства, где не был бы допущен брак (Радио «Москва», М-1, 12:00, 16.09.80).

Ростовская АЭС: строительных материалов поступает недостаточно, их качество ухудшается и стройка постоянно находится под угрозой нарушения одного из главных требований, предъявляемых к подобного рода сооружениям — непрерывность бетонирования, за благополучными показателями скрываются грубейшие нарушения в учете, срывы графика выполнения заданий, грубые нарушения правил эксплуатации строительного оборудования и аварии («Социалистическая индустрия», 03.09.83), а в 1984 году было отмечено 136 серьезных нарушений технологии и отступлений от проекта («Социалистическая индустрия», 11.04.85).

Балаковская АЭС: стальные трубы, поступающие на строительство — сплошной брак («Советская Россия», 03.05.82), стройка не получает необходимого оборудования и строительных материалов, а качество того, что удается получить «вызывает особую тревогу» («Советская Россия», 10.08.83).

Калининская АЭС: для ремонта первого энергоблока эксплуатационники сняли со второго блока много оборудования, а получить новое так и не удалось; эксплуатационники ночью забрали для ремонта первого энергоблока оборудование, выданное для монтажа на втором блоке («Строительная газета», 05.01.86 и 28.03.86).

— Слушай, да ведь от этого помереть можно!

— Что, хватит с тебя? А ведь это далеко не все. Впрочем, Чернов тоже считает, что от этого помереть можно: каждую советскую АЭС нужно считать источником серьезной опасности и аварии на них не могут не происходить.. Вывод: советская экономика не доросла до использования ядерной энергии.

Говорю тебе еще раз: не пробуй провезти эту статью, она слишком горячий материал («Опасны в любой момент», РС 83/86, 12.05.86 и английский перевод RL 194/86, 15.05.86).

— Ну, представляю, что в Союзе после этого началось!

— Не представляешь — ни ты, ни я. Большинство моей информации — это слухи, но даже слухи — только держись! Кое-где просто испугались, увидев в столь концентрированном виде, что происходит, но были и реакции другого рода.

Самое главное — это то, что нашлись люди, говорившие, что меры надо было принимать не к Семеновой, а к самому Чернову, и это были не пустые слова.

Ты, наверное, знаешь о смерти видного болгарского диссидента, работавшего на второй станции в Мюнхене, «Свободная Европа», радиоголоса передавали об этом достаточно много. Он был в отпуске в Лондоне, где на автобусной остановке его как бы случайно задели кончиком зонтика — был легкий укол в спину. Задевший очень извинялся, а через два дня этот человек умер от сильного яда, введенного ему этим уколом.

Никаких сомнений, чья это работа, не было; и с тех пор появилось выражение «болгарский зонтик».

Как эти разговоры прекратились, я не знаю. Говорили, что на стол Брежнева подложили несколько публикаций Чернова в «Бюллетене РС», где он довольно неплохо отзывался о Брежневе, а затем довели до его сведения намерение расправиться с Черновым, на что Брежнев как будто ответил: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива».

Я думаю, что это все на уровне анекдота, но так или иначе, от Чернова отстали и, насколько я знаю, опасности он не подвергается. Возможно, вмешались силы, которые хотели знать, что происходит в Западной Сибири и в строительстве АЭС на самом деле, а не по рапортам оттуда, и не могли положиться на своих аналитиков, которые могли не решаться писать слишком много.

Рассказывали еще, что когда в Комитете просили утвердить «принятие мер к Чернову», куратор из ЦК ответил: «Если девчонка Чернова перекусала и сдала полиции всю вашу группу, то что может сделать сам Чернов, который теперь может получить разрешение на оружие и, как выяснилось, получил в Союзе подготовку снайпера, а потом офицера запаса; так что сидите тихо и не рыпайтесь, а Черновы пусть ищут другие развлечения», — но это уже точно анекдот, по крайней мере я так думаю.

Перетряски, во всяком случае, кое-какие были. У нас, например, среди прочего, в самом деле, выясняли, как это случилось, что девчонка, продававшая билеты в Аэрофлоте, сумела уйти от четырех человек, выведя двух из них из строя. Ну, и всякое другое.

Во всяком случае, показ того, на что способен Чернов, состоялся и произвел впечатление.

— А знаешь, мне начинает казаться, что ты симпатизируешь Чернову.

— Ох, Костенька, если прочесть достаточно внимательно достаточно много публикаций Чернова, то нельзя не попасть под их влияние. Видно, что он не просто выискивает недостатки и пишет о них, а старается обратить внимание читателя на неблагополучие. В его работах нет безразличия, а есть возмущение происходящим. Он как бы предупреждает: «Это не даст результатов, так делать нельзя, это ошибка, надо иначе». И он явно сочувствует простым людям, которые страдают от всех этих недостатков.

Ну, ладно, передавай привет Чернову от себя, не от меня, обо мне ему знать не надо, и до следующей встречи.

О двух катастрофах

— Да-а, Алек, такие вот дела… И что за несчастная страна Россия, все у нее наперекос идет, и не только экономика, вся история…

— Я бы не сказал, что у России вся история наперекос. В большинстве случаев у нее история как история. Нашествия татар — так в Западной Европе была Столетняя война, от которой чуть не пол-Франции обезлюдело, крестьяне бежали в леса и там дичали. Тридцатилетняя война, опустошившая Северную Германию. Потом Семилетняя война чуть не по всей Европе.

Но должен с тобой согласиться, что у России были, на мой взгляд, две катастрофы, подобных которым на Западе не было. Войны на Западе опустошали страны, где они проходили, но не меняли характера их развития, эти страны восстанавливались и их развитие продолжалось тем же путем. Но российские катастрофы два раза меняли характер развития России, и очень резко.

— Что ты имеешь в виду — две катастрофы?

— Уничтожение монголами Киевской Руси и воцарение Николая Второго.

— Алек, это что-то непонятное. И как это можно сравнивать — нашествие монголов с Николаем II?

— Я думаю, что при всей необычности сказанного, это сравнимые вещи. Более того, я полагаю, что приход Николая II имел еще худшие последствия, чем приход хана Батыя — Бату-хана. Я сейчас объясню свою точку зрения, начиная с Киевской Руси.

Киевская Русь

Существуют условия, благоприятные и неблагоприятные для развития цивилизации.

Плодородная почва, ровная, открытая местность, не покрытая лесами — первоначально Киев был окружен лесами, но постепенно оказался в полосе степей, равномерное распределение осадков, большие и судоходные реки, Днепр в первую очередь — все это создавало условия для развития сельского хозяйства, а это было важно для развития городов.

Города возникали там, где был избыток сельскохозяйственной продукции, больше, чем нужно для прокормления крестьян. Тогда люди могли уходить из сельского хозяйства, заниматься торговлей и ремеслом — и создавать города. А город — это основа социально-экономического развития любого региона или страны. И городов в районе южного Днепра было множество.