Бесплатный фрагмент - Пепел заговора

ПЕПЕЛ ЗАГОВОРА

«У книги есть два рассказчика: автор и читатель».

© Дорожкина Надежда

От автора.

Любовь к Древнему Египту подарила мне множество встреч — с книгами, легендами, историями, хранящими дыхание вечности. Со временем желание лишь читать и восхищаться уступило место другому — творить. Так я переступила черту между вдохновением и созданием, чтобы из этой глубокой увлечённости родилось нечто своё.

Я верю: если сердце вложено честно, оно найдёт дорогу к другим сердцам. Пусть моя история откликнется в вашем.

Прошу читателя обратить внимание на то, что все персонажи, события и некоторые локации вымышлены. Эта книга — воплощённая фантазия автора, не имеющая намёков на реальные исторические события.

Первая книга цикла «Синиглазый воин».

ПРОЛОГ

Тени сикомор ложились на воду, словно пальцы богини, ласково касающиеся зеркальной глади. Исидора сидела на краю бассейна, обхватив колени, и смотрела в отражение. Солнце, пробиваясь сквозь листву, рассыпалось по воде золотыми бликами, но вместо взрослой принцессы с усталыми глазами она видела там себя — маленькую, беззаботную, с растрёпанными волосами, выбивающимися из-под тонкого льняного платка.

Девочка смеялась, бежала следом за братом и его другом, едва поспевая за их длинными шагами.

— Подождите меня! — кричала она, но Тахмурес и Хефрен только переглядывались и ускоряли шаг, будто не замечая её.

Они играли в воинов. В руках у них были деревянные мечи, вырезанные придворным мастером, а на плечах — плащи из самой тонкой ткани, развевающиеся, как знамёна. Она же была принцессой в беде — похищенной, заточённой, обречённой ждать спасения. И они спасали её.

— Освобождаем благородную госпожу! — провозглашал Хефрен, его тёмно-синие глаза сверкали озорством, а голос звучал так важно, будто он и вправду был великим полководцем, а не мальчишкой в пыльном переднике.

— Враг повержен! — вторил ему Тахмурес, размахивая мечом, представляя себя велики фараоном.

А она, притворяясь пленницей, сидела на камне, сложив руки, и ждала, когда они подбегут, снимут с неё воображаемые оковы и поклонятся, как герои древних сказаний.

Теперь от тех дней остались лишь воспоминания, лёгкие, как опавшие лепестки лотоса. Тахмурес уже не играл в воинов — он был воином, наследником престола, чьи плечи с каждым днём становились всё тяжелее под грузом будущей власти. А Хефрен…

Она провела пальцем по воде, и отражение дрогнуло, расплылось, вернув ей взрослое лицо.

Хефрен теперь редко приходил во дворец.

Где-то за стенами сада звучали шаги стражи, голоса слуг, привычный шум дворцовой жизни. Но здесь, у бассейна, было тихо. Только ветер шелестел листьями, будто шептал:

«Всё изменилось».

Исидора закрыла глаза.

Осталось только эхо детского смеха — далёкое, неуловимое, как сон, который не вернётся.

В памяти всплыл другой образ — уже не мальчишка с деревянным мечом, а юноша, закалённый солнцем и ветром пустыни. Хефрен.

Он стоял перед ней в саду у этого самого фонтана, освещённый золотистым светом полуденного солнца. Его плечи, некогда худые, теперь были крепкими, а загар лишь подчёркивал резкие черты лица. Но больше всего её поразили глаза — большие, синие, как воды Нила в ясный день, проницательные и в то же время тёплые, с той самой искоркой, которая заставляла её сердце биться чаще.

Это было после её паломничества по храмам Верхнего Египта. Она вернулась повзрослевшей, изменившейся — и будто впервые увидела его.

Он склонился перед ней в почтительном поклоне, но взгляд его выдавал лёгкое смущение.

— Добро пожаловать домой, принцесса.

Голос звучал глубже, чем она помнила. В груди что-то сжалось, а по телу разлилось тепло, словно она выпила горячего вина с пряностями.

С тех пор их встречи больше не походили на детские игры. Теперь это были долгие прогулки по садам, где тени пальм скрывали их от посторонних глаз. Разговоры — сначала осторожные, потом всё более доверительные. Взгляды — быстрые, украдкой, но каждый раз она ловила в его глазах то же, что чувствовала сама.

Однажды, когда они сидели у фонтана, его рука случайно коснулась её пальцев. Оба замерли, не решаясь отдернуть ладони.

— Исидора… — прошептал он, и в этом звучало столько невысказанного, что у неё перехватило дыхание.

Но тут же раздались шаги приближающихся слуг, и момент рассыпался, как песок сквозь пальцы.

Она снова провела рукой по воде, и отражение снова дрогнуло.

Лёгкий звон браслетов стал ближе, и перед ней склонилась служанка, касаясь лбом земли:

— Госпожа моя, тебя требует к себе Повелитель Двух Земель, Золотой Гор, дарующий жизнь подобно Ра, наш господин фараон Аменемхет III.

Исидора вздрогнула, словно пробудившись от сладкого сна. Отец.

Она медленно поднялась, машинально смахнув с тонкого льняного платья несуществующие песчинки. В этом жесте была вся её жизнь — бессмысленные движения, притворная забота о вещах, не стоящих внимания, когда сердце разрывалось от совсем других забот.

Тени сикомор уже протянулись через весь сад, подобно тёмным рекам, разделяющим царство живых и мёртвых. Солнце, великий бог Ра, склонялся к западным горам, готовясь к своему ночному путешествию по подземному миру.

Всё изменилось. Всё, кроме одного.

В её груди по-прежнему жило то тепло — жаркое, как летний ветер из пустыни, и нежное, как первый луч солнца на рассвете. Оно согревало её даже сейчас, когда каждое биение сердца отдавалось тихой болью, напоминая о том, что могло бы быть, но никогда не сбудется.

***

Величественный зал, освещенный золотым светом факелов, казался воплощением могущества Древнего Египта. Высокие колонны, расписанные бирюзовыми и лазурными узорами, уходили ввысь, словно священные лотосы, поддерживающие само небо. На стенах мерцали фрески, изображающие триумфы фараона перед богами — здесь он подносил дары Амону-Ра, там — сокрушал врагов под взглядом грозного Сета.

В центре, на возвышении из черного дерева и слоновой кости, восседал Аменемхет III, Повелитель Двух Земель.

Он сидел на троне, выпрямив спину, словно сам бог Гор в облике смертного. Его плечи, украшенные золотыми застежками в виде соколиных голов, говорили о силе воина. На голове красовался пшент — двойная корона Верхнего и Нижнего Египта, где алая булла Нижнего царства переплеталась с белым коническим верхом Фив. Из-под короны ниспадал полосатый клафт, расшитый золотыми нитями, его концы лежали на груди, словно крылья священной птицы.

Его лицо было словно высечено из темного гранита — высокие скулы, прямой нос, губы, сжатые в привычной для властителя невозмутимости. Но глаза… Они выдавали его. Карие, глубокие, как воды Нила в полнолуние, они светились теплом, когда он смотрел на дочь.

Подбородок фараона украшала церемониальная борода, искусно подвязанная золотой нитью — символ его связи с Осирисом. На шее сверкало массивное ожерелье-ускх из лазурита и сердолика.

Одежды его были белоснежными, из тончайшего льна, но поверх них лежала леопардовая шкура — знак его роли как верховного жреца. На запястьях браслеты с выгравированными картушами, а в руке — посох-хекет, жезл, увенчанный головой шакала — символ вечной власти.

Глашатай ударил посохом об пол, и эхо разнеслось по залу:

— Цветок Египта, Возлюбленная Хатхор, Принцесса Исидора!

Двери распахнулись, и в зал вошла она — легкая, словно дуновение ветра с реки. Её искусные сандалии на тонких хрупких ножках ступали практически бесшумно по блестящему полу. Подойдя к трону, она склонилась в глубоком поклоне, касаясь лбом земли, как того требовал обычай.

— Встань, дочь моя, — произнес фараон, и его голос, обычно громовой, сейчас звучал мягко.

Когда она подняла голову, их взгляды встретились. Уголки его глаз чуть смягчились — это была улыбка, которую знала только она. Но уже в следующий миг его лицо вновь стало непроницаемой маской властителя.

— Оставьте нас, — кивнул он советникам.

Те поклонились и удалились, их сандалии шуршали по полу, пока зал не опустел.

Теперь только они. Отец и дочь. Фараон и принцесса.

И в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием факелов, Аменемхет III наконец улыбнулся по-настоящему.

— Подойди ближе, Исидора. Позволь отцу взглянуть на тебя.

И в этот момент он был не богом на троне, а просто человеком. Её отцом.

В колеблющемся свете факелов она казалась воплощением нежности среди величественной строгости тронного зала. Невысокая, почти хрупкая, она тем не менее несла себя с той врожденной грацией, что отличает истинных дочерей царских кровей — будто каждый её шаг был продуман богами при рождении.

Её лицо — овал совершенных пропорций, словно выточенный искусными руками скульптора, поклоняющегося богине Хатхор. Главным украшением Исидоры были глаза — большие, миндалевидные, цвета янтаря, с золотистыми искорками, которые вспыхивали при каждом движении. В них читалась глубина — то ли от сокровенных мыслей, то ли от слишком рано познанной грусти.

У неё был изящный нос, придававший лицу благородную четкость. И естественно алые чувственные губы, будто налитые соком спелых гранатов, что росли в дворцовых садах. Кожа — оттенка теплого меда, гладкая, будто полированная слоновая кость, с легким румянцем на высоких скулах.

Наряд Исидоры был воплощением царственного изящества. Калазирис — узкое платье из тончайшего белого льна, сотканного в Мемфисе, облегало стройную фигуру, подчеркивая плавные линии тела. По подолу шла вышивка золотыми нитями — стилизованные цветы лотоса, символ Верхнего Египта. Тонкую талию подчёркивал пояс из переплетенных золотых цепочек с вкраплениями лазурита.

На тонких изящных запястьях и выше локтей сверкали золотые обручи с бирюзовыми. А худенькие миниатюрны ступни украшали сандалии из мягчайшей красной кожи, с ремешками, обвивающими лодыжки, будто лозы молодого винограда.

Её волосы были заплетены в широкую косу, перехваченную золотой лентой. На голове сверкало изящное украшение в виде змеи-урея, чьи глаза из рубинов сверкали в свете факелов.

Шею украшал скромны деревянный амулет с символом Исиды. Казалось, что он оказался здесь случайно, среди богатства и шика царственных нарядов.

Аменемхет смотрел на дочь, и в его обычно непроницаемом взгляде читалось столько тепла, что казалось — даже каменные лики богов на стенах смягчались. Факелы играли в её янтарных глазах, превращая их в два живых солнца. Легкий аромат лотоса и мирры, исходивший от неё, смешивался с запахом кедра, которым был пропитан тронный зал.

«Моя маленькая царевна… Выросла», — подумал он, чувствуя, как сердце, закаленное в битвах и дворцовых интригах, наполняется чистой, безграничной любовью.

Фараон медленно поднялся с трона, и его тень, удлинённая трепещущим светом факелов, легла на пол, словно крыло ночной птицы. Он приблизился к дочери.

— Исидора, дитя моё, — начал он, и его голос, обычно твёрдый, как гранитные плиты храмов, звучал непривычно мягко, — Солнце уже много раз взошло над Нилом с тех пор, как ты была маленькой девочкой, бегавшей по этим залам. Теперь ты — цветок, расцветший под покровительством великих Хатхор и Исиды. И как отец, как фараон… я должен отпустить тебя в новую жизнь.

Он провёл рукой по её щеке, и его пальцы, привыкшие сжимать рукоять меча, сейчас касались её кожи с нежностью, с какой жрецы обращаются со священными свитками.

— У меня есть несколько достойных мужей для тебя. Но сердце моё склоняется к Камосу. Он — моя кровь, сын мой, хоть и рождённый не царицей. Этот союз укрепит нашу династию, как крепки камни в основании пирамиды.

Исидора стояла неподвижно, её пальцы лишь чуть сжали складки платья. Внешне — спокойствие, достойное дочери фараона. Но в глубине её янтарных глаз бушевала буря.

Хефрен… — пронеслось в её мыслях, как ветер по пустыне.

— Но окончательное решение я объявлю на празднике Хатхор, — продолжал фараон, — Через пять дней, чтобы богиня любви и судьбы благословила мой выбор. До того времени я буду советоваться с оракулами и жрецами.

Она опустила голову, скрывая дрожь ресниц. Когда она заговорила, её голос был ясен, как воды Нила на рассвете:

— Я — дочь Египта, и воля твоя, о Великий, Бог в облике смертного, для меня — закон. Я исполню свой долг, как исполняли его все достойные дочери Египта.

Фараон смотрел на неё, и в его глазах читалась гордость, смешанная с лёгкой печалью. Он знал, что отдаёт не просто принцессу — он отдаёт часть своего сердца.

Наклонившись, он поцеловал её в лоб, там, где золотой урей касался её кожи.

— Иди, дочь моя. Пусть Хатхор пошлёт тебе сладкие сны.

Исидора отступила на шаг, склонилась в глубоком поклоне — так низко, что её урей почти коснулся пола — затем выпрямилась и пошла к выходу.

Её сандалии не издали ни звука. Её лицо было спокойно.

Только когда тяжёлые двери за ней закрылись, а она осталась одна в полумраке коридора, её пальцы вцепились в ткань платья так сильно, что ногти даже через ткань оставили на ладонях алые отметины.

Пять дней.

Всего пять дней до того, как её сердце будет предано забвению, как папирус, брошенный в священный огонь.

***

Лунный свет струился сквозь алебастровые решетки окна, рассекая покои Исидоры серебристыми полосами. Ночь, обычно такая тихая в царских покоях, сегодня казалась наполненной шепотами.

Она лежала на ложе, укрытая тончайшим льняным покрывалом, но сон не приходил. Когда веки наконец смыкались, перед ней возникали обрывки тревожных видений.

Хефрен, стоящий в пустыне с протянутыми руками, но между ними внезапно вырастала стена из горячего песка. Камос, надевающий ей на шею ожерелье, которое вдруг превращалось в тяжелую золотую цепь. Отец, сидящий на троне, но его лицо было скрыто маской Анубиса.

Она просыпалась с учащенным сердцебиением, схватила свой амулет, надела на шею и прижала к груди, словно он мог защитить не только тело, но и душу.

Встав с ложа, Исидора подошла к окну. Сады дворца, обычно такие живые днем, сейчас казались застывшими в лунном очаровании.

Пальмы отбрасывали узорчатые тени, похожие на иероглифы неведомого послания. Вода в бассейне мерцала, как расплавленное серебро. Где-то вдали слышался треск цикад — единственный звук, нарушающий царственную тишину.

Она не плакала. Принцессы Египта не плачут — этому учила её ещё кормилица. Но в горле стоял ком, горячий и плотный, как песок в летний зной.

Пальцы бессознательно нашли на груди маленький амулет — подарок Хефрена. Простой, деревянный, с вырезанным символом Исидой — её покровительницы. Но в эту ночь он казался ей дороже всех сокровищ мира.

Где-то за дворцом прокричала ночная птица. Исидора вздрогнула. Луна уже склонилась к западу — скоро рассвет, скоро новый день.

Пять дней. Четыре, если считать эту почти закончившуюся ночь.

Она глубоко вдохнула, вбирая аромат цветущего лотоса, доносившийся из сада. Затем повернулась от окна и снова легла, закрыв глаза.

На этот раз сон пришёл быстрее — но не принес покоя.

ГЛАВА 1

Первые лучи солнца, золотые и осторожные, скользнули по гребням храмовых пирамид, словно бог Ра нежно провёл пальцами по спящему городу. На востоке небо переливалось персиковыми и шафрановыми оттенками, постепенно растворяя в себе звёзды, словно жрецы, убирающие священные реликвии после ночного ритуала.

Город просыпался.

В гавани рыбаки уже вытягивали сети, их загорелые спины блестели от капель Нила. Вода, ещё холодная после ночи, лениво плескалась о борта лодок, окрашенных в яркие цвета — лазурные, как небо, и зелёные, как папирусы на берегу.

На базарной площади торговцы расставляли товары: корзины со смоквами, глиняные кувшины с оливковым маслом, связки чеснока и лука, разложенные на циновках. Воздух наполнялся ароматами свежего хлеба из ближайшей пекарни, где рабы уже вынимали из печи круглые лепёшки, посыпанные кунжутом.

Земледельцы собирали инструменты, готовясь к пути на поля. Их жёны наполняли фляги ячменным пивом, а дети, ещё сонные, зевали, потирая глаза, но всё равно шли за родителями — учиться труду с самого рассвета.

Дворец фараона тоже оживал, но здесь пробуждение было обставлено с царственной торжественностью.

Стража сменила ночную вахту, и теперь у ворот стояли свежие воины в начищенных доспехах, их копья сверкали в первых лучах солнца.

Слуги бесшумно скользили по коридорам, неся кувшины с водой для омовений, свежие цветы лотоса для покоев знати и благовония для храмовых алтарей.

Писцы уже сидели в своих уголках, сверяя списки поставок и записывая распоряжения на папирусах.

Фараон Аменемхет, как всегда, поднялся ещё до. Его утро начиналось с молитвы в личном святилище, где он возносил дары Амону-Ра, прося мудрости для предстоящего дня. Теперь он сидел в приёмной зале, попивая гранатовый сок, поданный в золотом кубке, и просматривал донесения от номархов.

А вот придворные ещё могли позволить себе нежиться на ложах. В их покоях царила умиротворённая тишина, нарушаемая лишь плеском воды в бассейнах и шепотом служанок, готовящих утренние умащения.

Но не все во дворце спали.

Исидора стояла у окна. Её взгляд был устремлён в даль, за горизонт, в сторону пустыни. Тонкие пальцы сжимали край подоконника, а в глазах, обычно таких ясных, читалась усталость. Она провела бессонную ночь, и теперь, когда солнце поднималось выше, её тень удлинялась на полу, будто пытаясь убежать от предстоящего дня.

Где-то во дворце зазвучали арфы — музыканты начинали утреннюю песнь в честь пробуждающегося бога Ра.

Новый день начинался.

Но для Исидоры он принёс не облегчение, а лишь отсчёт — четыре дня оставалось до праздника Хатхор.

Четыре дня до того, как её судьба будет решена.

***

Первые лучи утреннего солнца, словно золотые стрелы бога Ра, осветили военный лагерь. Где-то вдали, за линией горизонта, просыпался великий Мемфис, но здесь, на тренировочных полях, уже кипела жизнь. Воздух дрожал от звона бронзовых мечей и свиста выпущенных стрел, смешиваясь с отрывистыми командами офицеров и мерным топотом сотен ног по утрамбованной земле.

Элитный отряд «Стрелы Монту» пробуждался ото сна, как хорошо отлаженный механизм. Сто лучников и меченосцев — цвет египетского воинства — приветствовали новый день, оттачивая своё мастерство. Их загорелые тела, покрытые тонкой сетью шрамов — немых свидетельств прошлых битв, блестели от пота в утреннем свете. Каждый воин носил на запястьях кожаные защитные браслет с бронзовыми платинами с изображением соколиноголового Монту — бога войны и покровителя их отряда.

Наследник престола Тахмурес стоял на возвышении, наблюдая за учениями. Его высокую фигуру в простом белом схенти, перехваченном красным поясом — отличительным знаком отряда, было видно издалека. Рядом, неотступно как тень, находился его верный друг и командующий «Стрел Монту» — Хефрен. Их дружба, закаленная в многочисленных походах и стычках, напоминала прочный союз меди и олова — неразрывный и дающий силу.

«Стрелы Монту» не были простым гарнизонным подразделением. Это был меч, занесенный над головой врагов Египта, щит, прикрывавший его границы. В мирные дни они несли службу в столице, но стоило где-то вспыхнуть мятежу или раздаться тревожному вестнику о набеге кочевников — и уже через несколько часов отряд выступал в поход под личным командованием принца и его верного командующего.

Опыт, добытый в пограничных стычках и карательных экспедициях, сделал этих воинов грозной силой. Они помнили, как подавляли восстание в оазисе Дахла, где раскаленный песок обжигал легкие, а предательские дюны скрывали засады. Как стояли стеной у Красных гор, отражая атаки разбойников. Как гнали нубийцев обратно в пустыню, оставляя за собой лишь следы колесниц да трупы врагов.

Прославленный главнокомандующий Ирсу — отец Хефрена и боевой товарищ фараона — не раз отмечал мастерство этого отряда. Говорили, что, когда старый воин наблюдал за их учениями, в его глазах, привыкших к виду крови и смерти, появлялась редкая слеза — слеза гордости за сына и за тех, кого он воспитал.

Солнце поднималось выше, разливая золото по пескам, и лучи его уже жгли кожу, предвещая дневной зной. Тахмурес и Хефрен стояли у стрельбища, наблюдая, как Камос — сводный брат принца — выпускал одну стрелу за другой, и каждая находила свою цель с пугающей точностью.

— Видишь это? — пробормотал Тахмурес, скрестив руки на груди. — Будто сам Монту направляет его руку.

Хефрен молчал. Его взгляд, обычно ясный и твёрдый, сейчас был окутан лёгкой дымкой недоверия.

Камос, сын наложницы Небет, всегда занимал особое место при дворе. Фараон, обычно сдержанный в проявлении чувств к детям от второстепенных жён, к нему благоволил. То ли из-за его умения льстить, то ли из-за сходства — те же высокие скулы, тот же пронзительный взгляд. А теперь вот ещё и воинская слава.

— Отец хочет сделать из него героя, — сказал Тахмурес, пожимая плечами. — Чтобы не стыдно было перед жрецами и знатью, когда присвоит ему какой-нибудь титул и посватает к знатной особе.

Хефрен нахмурился. Он никогда не доверял Камосу. Не из-за зависти, не из-за злобы — просто внутреннее чутьё, то самое, что не раз спасало его в засадах и ночных стычках, шептало: «Опасность».

— Ты всё ещё подозреваешь его в чём-то? — спросил Тахмурес, поворачиваясь к другу.

— Нет доказательств, — ответил Хефрен, не отводя взгляда от Камоса. Тот как раз обернулся и, заметив их взгляды, улыбнулся — широко, искренне, как будто между ними не было ни напряжения, ни тайного соперничества. — Но что-то в нём не так. Я чувствую.

Тахмурес рассмеялся, звонко и беспечно, как в детстве, когда они сбегали от учителей, чтобы гонять по садам дворца.

— Ну что ж, значит, тебе придётся быть настороже за нас обоих, — шутливо ткнул он друга в плечо. — Я — наследный принц, мне не пристало обременять себя такими мелочами, как беспокойство и дурные предчувствия.

Хефрен хотел улыбнуться в ответ, но что-то сжало ему горло. Вдали Камос натянул тетиву, и стрела со свистом вонзилась в центр мишени.

«Поразительная меткость», — подумал Хефрен.

А солнце, беспристрастное и яркое, продолжало подниматься над лагерем, не ведая о том, что в сердцах людей уже зреют семена будущих бурь.

***

Покои наложницы утопали в мягком свете полуденного солнца, наполняя воздух тёплым мерцанием. Тонкие струи дыма от благовоний вились в воздухе, окутывая комнату ароматом мирры и жасмина — её любимых запахов.

Фараон полулежал на низком ложе, обложенный шелковыми подушками, а Небет, гибкая, как лоза винограда, прильнула к нему, словно тень, рождённая самим светом. Её пальцы, украшенные тонкими золотыми кольцами, бережно подносили ему финики, один за другим, словно совершая священный ритуал.

— Они такие сладкие, мой повелитель, как мёд из оазиса Файюм, — прошептала она, и её голос был мягким, словно шорох камыша на ветру.

Фараон лениво потягивал вино из кубка, его тяжёлые веки слегка опущены, но разум оставался ясен — он знал, что каждое её слово, каждое движение выверено, как шаги ритуальной пляски.

— Камос продолжает поражать всех на тренировках, — продолжила она, её губы чуть тронула улыбка. — Стрелы его не знают промаха. Разве не ясно, что сам Монту благословляет его?

Она наклонилась ближе, её дыхание, тёплое и пряное, коснулось его уха:

— А Исидора… она так прекрасна. Представь, мой царь, их союз — твоя кровь, твоя плоть, соединённые воедино. Два твоих сокола под одним крылом.

Фараон молчал, но его пальцы слегка сжали кубок.

Тогда Небет прижалась к нему ещё ближе и заговорила тише, будто боясь, что даже стены услышат:

— Я видела сон, повелитель…

Глаза её расширились, наполняясь таинственным блеском.

— Они мчались по Мемфису в золотой колеснице, Камос и Исидора. Народ кричал их имена, жрецы осыпали их цветами… а над ними парил сокол с двойной короной на голове.

Она замолчала, давая ему вдохнуть смысл её слов.

— Это знак, мой господин. Сам Тот послал его мне. Может, стоит пойти в его храм? Вознести молитвы, попросить мудрости… чтобы принять верное решение?

Её рука скользнула по его груди, лёгкая, как перо.

— Ведь ты всегда прислушиваешься к богам. И к своему сердцу.

Фараон закрыл глаза. Небет молча наблюдала за ним. Она посадило это зёрнышко в голову Фараона ещё пару недель назад. И каждый день бережно поливала, взращивала…

Глядя на фараона сейчас, Небет знала — она почти победила. Осталось лишь немного подождать.

***

Полуденное солнце стояло в зените, раскаляя песок под ногами до нестерпимого жара. Воины, уставшие после утренних учений, собрались вокруг низких столов, расставленных под навесами из тростника. Дым от жаровен с мясом и рыбой вился в воздухе, смешиваясь со смехом и шутками.

Лучник Баки — коренастый со шрамами на руках — ловко разрывал лепешку, обмакивая её в миску с чечевичной похлебкой. Его сосед, стройный и изящный Птахемет, с жадностью набрасывался на жареного гуся, облизывая пальцы.

— Эй, не оставь и мне кусочек! Такой худой, а прожорливой, как гиппопотам! — хрипло рассмеялся Баки.

В другом конце лагеря, в тени навесов, Тахмурес и Хефрен сидели на грубых циновках, разделяя ту же простую пищу, что и их воины. Перед ними стояли глиняные миски с тушеной уткой, ломтики лепёшек и кувшин свежей воды.

— Вкуснее, чем дворцовые яства, не правда ли? — ухмыльнулся Тахмурес, вытирая рот тыльной стороной ладони.

Хефрен хотел ответить, но в этот момент к их кругу приблизился Камос. Его белоснежный льняной схенти уже был очищен от пыли утренних тренировок.

— Присоединюсь к вам, брат мой? — спросил он, уже опускаясь на циновку без приглашения.

Тахмурес кивнул, Хефрен лишь слегка склонил голову, сдерживая напряжение в плечах.

— Через два дня снимаем лагерь, — сказал Тахмурес, беря виноградную гроздь.

— Праздник Хатхор не ждет, — подхватил Камос, — Особенно… — он сделал паузу, — когда сама Принцесса Исидора, Цветок Двух Земель, Возлюбленная Хатхор, будет участвовать в священной церемонии.

Имя прозвучало как удар меча в щит. Хефрен почувствовал, как огонь и лёд одновременно разливаются по его жилам.

— Да, я слышал, — равнодушно ответил Тахмурес. — Сестра всегда любила эти храмовые ритуалы. Это часть её царственных обязаностей.

Камос улыбнулся, его глаза скользнули по лицу Хефрена:

— Говорят, она будет одета как сама богиня. Золото, лазурит… Должно быть, зрелище достойное богов.

Хефрен медленно поднес кубок к губам, стараясь, чтобы рука не дрогнула. Где-то глубоко внутри что-то рвалось на части — тоска по её смеху, ярость от невозможности даже посмотреть на неё, горечь от осознания, что скоро она станет чье-то женой, не его…

***

За массивной статуей бога мудрости, в узком помещении, освещённом лишь трепещущим пламенем масляной лампы, собрались двое заговорщиков. Воздух здесь был густым от запаха папируса, благовоний и чего-то более тёмного — амбиций, что витали между ними, словно невидимые духи.

Главный жрец Уджагорует — высокий, сухопарый старик с выбритым черепом и глазами, похожими на две щели в песчаной буре — сидел на низком ложе, его длинные пальцы перебирали священный амулет в виде палетки писца.

Перед ним, закутанная в полупрозрачный шаль цвета ночи, стояла Небет. Её глаза сверкали в полумраке, как у кошки, вышедшей на охоту.

— Он придёт, — прошептала она, обнажая белые зубы в улыбке. — Я вложила ему в уши нужные слова. Он верит, что сам Тот шепчет ему во сне.

Жрец кивнул, его голос прозвучал сухо, словно шелест древнего свитка:

— Фараон должен остаться на ночь в святилище.

Он провёл рукой по резному изображению Тота на стене, словно ища благословения.

— А утром… он проснётся с уверенностью, что сам бог мудрости указал ему отдать Исидору за Камоса.

Небет засмеялась — тихо, но с таким торжеством, что даже пламя лампы дрогнуло.

— И тогда ты получишь своё, жрец, — пообещала она, делая шаг ближе. — Когда мой сын станет зятем фараона, а потом… и больше, чем просто зятем… ты и твой Бог возвыситесь даже над Амоном.

Она протянула руку, и в её ладони сверкнуло золотое кольцо — подарок фараона, который сейчас становилось орудием его же обмана.

— Перемены близки, Уджагорует. И те, кто вовремя встанет на нужную сторону… будут вознаграждены.

Жрец взял кольцо, его пальцы сжали металл с жадностью, которую он не смог скрыть.

— Да будет так, — прошептал он.

Небет быстро накинула шаль на голову и скользнула в потайной ход, оставив жреца наедине с его мыслями и грядущим предательством.

План был запущен.

Теперь оставалось лишь ждать… и позволить богам — или тому, что выдадут за их волю — сделать остальное.

***

Солнце клонилось к горизонту, когда Фараон Аменемхет переступил порог храма Тота, и тяжелые кедровые двери с глухим стуком закрылись за ним. Прохладный воздух святилища, пропитанный запахом папируса, ладана и древнего камня, обволакивал его, словно приветствие самого бога.

Перед ним, склонившись в почтительном поклоне, стояли жрецы в белоснежных льняных одеяниях, их бритые головы блестели в свете масляных светильников. Они расступились, и из глубины храма вышел Верховный жрец Уджагорует.

Высокий, сухопарый, он казался воплощением самого Тота — такой же аскетичный, мудрый и неумолимый. Его лицо было узким, с резкими чертами, словно высеченными из слоновой кости. Глубоко посаженные глаза, темные и проницательные, словно видели не только то, что перед ними, но и то, что скрыто в душах людей. На лбу — символ Тота (ибиса с лунным диском), выведенный священной голубой краской.

Его руки, длинные и костлявые, были украшены кольцами с выгравированными заклинаниями, а на груди сверкала золотая пектораль в виде раскрытого свитка — знак высшего знания.

Жрец склонился так низко, что его лоб почти коснулся пола, а затем заговорил голосом, напоминающим шелест папирусных страниц:

— Да живет вечно Гор Золотой, Владыка Обеих Земель, Сын Ра, Возлюбленный Амоном, Царь Верхнего и Нижнего Египта, Аменемхет III, одаренный жизнью, как солнце!

Фараон кивнул и поднял руку в благословении.

— Я пришел вознести молитву Тоту, Владыке Слов и Мудрости. Принес дары его храму и прошу его помощи в принятии важного решения, — голос фараона звучал ровно, но в глубине его глаз читалась тревога.

Уджагорует поднял голову, и в его глазах вспыхнул огонь понимания.

— О, Великий, сам Тот привел тебя в этот день! — воскликнул он, разводя руками, словно обнимая невидимую истину, — Сегодня ночью небо будет наполнено светом ярких звёзд, что показывают свой блеск лишь раз в год, а это — время, когда наш господин особенно благосклонен к тем, кто ищет его мудрости. Если ты останешься в святилище до утра, он непременно пошлет тебе знамение.

Он сделал паузу, давая словам проникнуть в сознание фараона.

— Ты увидишь путь, который укажет тебе сам бог.

Фараон задумался на мгновение, затем медленно кивнул.

— Да будет так. Я останусь.

Он повернулся к своей свите, ожидавшей у входа.

— Я пробуду здесь до рассвета.

Придворные поклонились и удалились, оставив фараона наедине с жрецами и тайнами храма. Личная стража фараона заняла свои посты у дверей храма.

А Уджагорует, скрыв улыбку, провел фараона вглубь святилища, где уже готовилась ложь, одетая в одежды божественного откровения.

Внутреннее святилище храма тонуло в полумраке. Лишь слабый свет масляных лампад дрожал на лике каменного Тота, чьи глаза, инкрустированные лазуритом, казалось, следили за каждым движением в комнате.

Фараон Аменемхет, снявший с себя все царские регалии и облаченный лишь в простую белую льняную повязку, стоял на коленях перед статуей. Его могучая спина, покрытая шрамами былых сражений, была согнута в редком для него жесте смирения.

Жрецы в безмолвной процессии наполнили курильницы священными благовониями — миррой, кипарисом и чем-то еще, густым и дурманящим. Дым вился клубами, окутывая статую, словно живое покрывало.

Фараон поднял руки к небу, его голос, обычно твердый и властный, теперь звучал почтительно и даже просительно:

— О, Тот, Владыка Истины, Мудрец среди богов! Ты, кто знает все пути и читает сердца, как свитки!

Он склонился ниже, касаясь лбом холодного каменного пола.

— Укажи мне верную дорогу. Помоги избрать достойного супруга для крови моей крови — для Исидоры, цветка моего дома. Дай мне знак, чтобы решение моё было благословенно богами и принесло Египту процветание.

Его слова повисли в воздухе, смешавшись с дымом и тишиной.

После молитвы главный жрец Уджагорует провел фараона в небольшую боковую комнату, скрытую за занавесом из тончайшего виссона. Здесь стояло простое ложе, покрытое чистыми льняными тканями, а рядом — золотой кубок с вином.

— Великий, — прошептал жрец, — выпей это вино, освященное во имя Тота, и ляг. Сон твой будет вратами, через которые бог пошлет тебе свою мудрость.

Его пальцы слегка дрожали, когда он протянул кубок фараону.

Фараон поднес кубок к губам. Вино пахло необычно — сладковатой мандрагорой, терпкой полынью и чем-то еще, чуждым, но не отталкивающим. Он осушил чашу до дна и почувствовал, как тепло разливается по его телу, а мысли становятся тяжелыми, как свинцовые плиты.

Он лег на ложе, и прежде чем успел задаться вопросом, почему пламя светильников вдруг стало таким расплывчатым, сон накрыл его, как волна Нила в сезон разлива.

Уджагорует, убедившись, что фараон погрузился в забытье, вышел из комнаты. Его губы растянулись в улыбке, которой не было видно в темноте.

— Спи, повелитель, — прошептал он. — Скоро ты получишь знамение, которое мы для тебя приготовили.

За дверьми ждала Небет, спрятавшаяся в тени колонн. Жрец кивнул ей, и её глаза блеснули торжеством.

Все шло по плану.

А фараон спал, даже не подозревая, что его сон — не божественное откровение, а хитрая ложь, сплетенная теми, кому он доверял.

***

Ночная тишина и только шелест песка, гонимого ветром по краю лагеря.

Хефрен сидел в одиночестве за своим шатром, откинув голову на грубую стену из кожи и дерева. Над ним раскинулось бескрайнее небо — чёрное, как смола, усыпанное мириадами звёзд. Но его глаза, обычно такие внимательные к знамениям богов, сегодня не видели ни созвездий, ни путей, что они указывали.

Перед ним, ярче любой звезды, стоял её образ.

Исидора.

Её глаза — не просто янтарные, нет. Это было жидкое золото, расплавленное солнцем, в котором он тонул всякий раз, когда она смотрела на него. Он помнил, как её длинные чёрные ресницы взмывали вверх лёгким движением, открывая этот бездонный взгляд — глубокий, таинственный, проникающий прямо в душу. Взгляд, перед которым даже самый стойкий воин чувствовал себя обнажённым.

А её губы… Алые, как спелые гранаты в садах Мемфиса. Он мечтал прикоснуться к ним хотя бы раз — не как преданный воин к принцессе, а как мужчина к женщине. Но даже в своих самых смелых мечтах он не смел представить, каковы они на вкус.

И улыбка…

О, эта улыбка!

В ней была невинность девочки, которая когда-то бегала за ним по дворцовым садам, смеясь, когда он подбрасывал её в воздух. Но теперь в ней таилась и страсть женщины — та самая, что заставляла его сердце биться чаще, а руки сжиматься в кулаки от невозможности обнять её.

Хефрен закрыл глаза, но её образ не исчез. Он видел её в каждом вздохе ночного ветра, в каждом отблеске далёкого костра.

— Думаешь ли ты обо мне? — прошептал он в темноту, зная, что ответа не будет.

Где-то в Мемфисе она спала — или, может быть, так же, как и он, смотрела в ночное небо, вспоминая его черты лица.

Два дня. Всего два дня — и он увидит её снова.

Но сможет ли он вынести это? Сможет ли стоять рядом, зная, что однажды её сердце, её тело, её улыбка будут принадлежать другому?

Пальцы Хефрена впились в песок, словно он пытался ухватиться за что-то, что уже ускользало сквозь пальцы, как вода Нила в засушливый сезон.

А звёзды молчали.

***

Глубокой ночью, когда даже стражи у дверей святилища дремали, в покои фараона проник призрачный свет.

Аменемхет спал беспокойно, его веки подрагивали, а тело покрылось испариной. Смесь трав и кореньев в вине сделала своё дело — его сознание висело между мирами, готовое принять любой образ за истину.

Внезапно воздух в комнате заколебался, будто перед грозой.

Из тьмы возникла высокая фигура с головой ибиса, облаченная в сияющие белые одеяния. Её черты были размыты дымом, струившимся от бронзовой курильницы, но голос звучал ясно, словно удары жреческого посоха о каменные плиты:

— Аменемхет… Сын Ра…

Фараон, даже в полудреме, инстинктивно попытался подняться, но тело не слушалось его.

— Ты искал моего совета… Так слушай же…

Бог Тот поднял руку, и в воздухе что-то замерцало. Дымка тянулась по полу. А Бог заговорил величественным глухим голосом:

— Династия твоя будет крепка, как гранит пирамид… если ты не позволишь каплям своей крови рассеяться в чужих землях…

Фараон застонал, пытаясь понять смысл.

— Чистота… чистота крови… — голос Бога стал настойчивее, — Твой дом должен остаться единым… как едины Верхний и Нижний Египет…

Явный намек.

Тень с головой ибиса наклонилась ближе, и фараону почудилось, что он видит глаза — бездонные, как само знание:

— Тот, кто уже несет в себе твою кровь… кто стоит рядом с тобой… он — продолжение твоего дома…

В подсознании Аменемхета всплыл образ Камоса — его сына, пусть и рожденного наложницей.

— Соедини их… и Египет будет благословен…

Золотое мерцание потухло, дымка рассеялась и образ Бога Тота рассыпался, как песок.

Когда фараон наконец смог пошевелить пальцами, в комнате уже никого не было. Лишь запах ладана да легкий звон в ушах напоминали о «явлении».

Он сел на ложе, его руки дрожали.

— Тот… Тот явился мне… Теперь я уверен! Камос, сын мой — он станет супругом возлюбленной дочери моей Исидоры! — прошептал он, — Так пожалели Боги! Так желаю я!. — добавил фараон уже громко и уверенно.

А за дверью, в тени коридора, Уджагорует быстро снимал маску ибиса и сбрасывал белые одежды. Его губы шептали:

— Он поверил… Всё идёт по нашему плану! Он поверил!

Ложь, обернутая в одежды божественного откровения, сделала свое дело. Теперь оставалось лишь дождаться утра… и решения, которое фараон сочтет своим.

ГЛАВА 2

Золотистые лучи восходящего солнца скользили по водам Нила, окрашивая белоснежные стены храма Хатхор в нежный розовый оттенок. Исидора, сопровождаемая верными служанками и личной охраной, ступила на священную землю, её лёгкие сандалии едва касались отполированных каменных плит.

У входа в храм принцессу ожидала главная жрица Меритхотеп — женщина, чьё имя означало «Возлюбленная Хатхор». Её высокая, статная фигура была облачена в прозрачный льняной калазирис, поверх которого накинут золотистый шаль с вышитыми звёздами — символом небесной богини.

Её лицо, благородное и спокойное, словно высеченное из розового гранита, излучало мудрость и уверенность. Глаза — тёмные, глубокие, как воды священного озера — смотрели на мир с безмятежностью, которую даруют лишь годы служения божеству.

На лбу жрицы сверкала золотая диадема с диском Хатхор, а её руки, украшенные кольцами с лазуритовыми скарабеями, были сложены в ритуальном жесте приветствия.

— Приветствую тебя, Принцесса Исидора, Цветок Двух Земель, Возлюбленная Хатхор, Чистая Сердцем и Прекрасная, как Сама Богиня! — голос её звучал мелодично, словно перекликаясь с тихим звоном систров, доносящимся из глубины храма.

Исидора склонила голову в ответ, её золотые подвески мягко зазвенели.

Меритхотеп сделала широкий жест рукой, и две младшие жрицы тут же раздвинули занавес из тончайшего виссона, открывая проход во внутренние залы.

— Храм рад принять тебя, госпожа. Пока солнце совершит свой путь к зениту, ты можешь отдохнуть в покоях, уже приготовленных для тебя. Там ждут умащения, чистые одежды и всё, что нужно для подготовки к великому дню.

Она чуть наклонилась, и в её глазах мелькнуло что-то тёплое, почти материнское:

— Если пожелаешь, я сама помогу тебе вознести молитвы. Хатхор благосклонна к тем, кто приходит к ней с открытым сердцем.

Исидора улыбнулась. В этом храме, среди благоухающих цветов лотоса и тихого перезвона систров, она чувствовала себя чуть дальше от дворцовых интриг, чуть ближе к чему-то светлому и чистому.

— Благодарю тебя, Меритхотеп. Я с радостью приму твоё руководство.

Жрица кивнула и, плавно скользя, как тень под лунным светом, повела принцессу вглубь храма, где воздух был пропитан ароматом мирры и тишиной, которую хранят лишь святые места.

А где-то в Мемфисе, в это же самое время, фараон просыпался с твёрдым решением в сердце — решением, которое изменит судьбу Исидоры навсегда.

***

Тонкий утренний свет струился сквозь высокие окна покоев фараона, когда в дверях появился Уджагорует, главный жрец Тота. Его бритый череп блестел, словно отполированный камень, а в руках он держал священный жезл с изображением ибиса.

— Да воссияет жизнь твоя, как солнце над Нилом, о Великий Аменемхет III, Владыка Обеих Земель, Избранник Ра! — его голос звучал сладко, как финиковый сироп.

Фараон, обычно столь сдержанный, сейчас сидел на краю ложа с сияющими глазами, словно мальчишка, увидевший чудо.

— Он явился мне, Уджагорует! Сам Тот снизошел в мои сны, — фараон вскочил, его руки жестикулировали с непривычной живостью. — Его слова были ясны, как воды Нила в полнолуние! Династия должна остаться чистой, кровь с кровью…

Жрец склонил голову, скрывая улыбку удовлетворения.

— Великий, это благословенный знак! Тот услышал твои молитвы.

Фараон схватил жреца за плечи, его пальцы сжимали белые одежды:

— Храм получит новые земли! Золото для статуй! Я прикажу выбить этот день в анналах как священный!

Уджагорует притворно замялся:

— Ты слишком щедр, о Повелитель…

Затем, ловко сменив тему, жрец поднял жезл:

— Но прежде чем отправиться во дворец… не вознесем ли мы благодарность самому Тоту? Здесь, перед его ликом? Чтобы закрепить божественную милость?

Фараон, не раздумывая, схватил тонкий льняной плащ, накинул его на плечи и поспешил за жрецом.

В святилище ещё витал душный аромат прошлой ночи — смесь ладана и чего-то более острого. Статуя Тота в утреннем свете выглядела менее таинственной, но фараон, охваченный благоговением, этого не замечал.

Они пали ниц вместе.

— Слава тебе, о Тот, Мудрейший из мудрых… — начал жрец, бросая взгляд на фараона.

Тот повторял каждое слово с детской искренностью, не подозревая, что благодарит не бога, а искусную ложь, сотканную в тени его же собственного храма.

***

Золотое солнце, едва поднявшееся над горизонтом, уже жгло немилосердно, превращая песок в раскалённое море. Две колесницы, лёгкие и стремительные, как соколы, брошенные в погоню за добычей, резали пустыню, оставляя за собой вихри золотистой пыли.

Тахмурес, наследник престола, стоял в первой колеснице, его мускулистое тело, покрытое каплями пота, блестело, словно отполированная бронза. На нём был лишь короткий белый льняной передник, перехваченный красным поясом, да наручные браслеты с символами Монту и Гора. Его колесница, украшенная инкрустацией из лазурита и бирюзы, казалась продолжением его воли — лёгкой, но несокрушимой. Кони, впряжённые в дышло, неслись вперёд, их гривы развевались, как знамёна, а ноги едва касались земли, будто они скакали по воздуху.

Но даже при всей своей ярости они не могли обогнать колесницу Хефрена.

Командующий, его кожа, тёмная от бесчисленных дней под палящим солнцем, покрытая тонкими шрамами — немыми свидетельствами битв, — напряжённо сжимал поводья. Его колесница была проще, без излишеств, но быстрее, словно сама пустыня признавала в нём своего владыку. Кони рвались вперёд, их ноздри раздувались, а глаза горели огнём, будто в них поселился дух бури.

Тахмурес, стиснув зубы, подгонял своих коней, но колесница Хефрена всё равно оставалась на полкорпуса впереди. Песок взлетал из-под колёс, осыпая их ноги мелкими, раскалёнными иглами. Воздух дрожал от топота копыт, от скрипа колёс, от коротких, отрывистых команд, которые бросали друг другу принц и воин.

— Не думал, что сегодня ты решишь устроить мне испытание! — крикнул Тахмурес, его голос едва пробивался сквозь грохот колёс.

Хефрен лишь усмехнулся, не отрывая глаз от горизонта весело прокричал:

— Если хочешь быть фараоном — учись побеждать! А если хочешь быть великим фараоном — учить признавать поражение!

Их тени, длинные и острые, как клинки, скользили по песку, то сливаясь, то снова расходясь.

А вокруг них пустыня дышала жаром, безмолвная и равнодушная к их состязанию. Лишь ящерицы, испуганные грохотом, спешили укрыться в тени редких камней, да ветер, горячий, как дыхание спящего дракона, нёс над ними песок, напоминая, что здесь они — всего лишь гости.

Двое воинов, ещё недавно разрезающие песок колёсами своих быстрых колесниц, отдыхали под скудной тенью одинокого дерева, чьи корни цепко впивались в раскалённый песок. Менее года назад их отряд впервые обнаружил это чудо посреди безжизненной пустыни. Сопровождавший их жрец тогда торжественно объявил, что само божество должно было посадить это дерево — иначе как объяснить его существование в этом выжженном месте?

Тахмурес, наследник престола, тогда пошутил, обращаясь к своему другу Хефрену: «Держу пари, Птах посадил его в тот самый день, когда родилась Сешерибет». Имя его супруги означало «Рождённая под звёздами», и упрямство этого дерева действительно напоминало её характер.

Теперь, вернувшись к этому месту, они вновь сидели под его редкой тенью. Дерево стояло непоколебимо, словно бронзовый страж пустыни, его ветви всё так же тянулись к небу. Оно пережило ещё один год палящего солнца, иссушающих ветров и ночных холодов.

Тени воинов сливались с узором ветвей на песке, образуя причудливые очертания. Где-то вдали мерцал мираж, обманывая взгляд обещанием воды. Но здесь, под этим деревом, было их временное пристанище — островок тени в бескрайнем море песка. Здесь они были просто друзьями, без титулов, без груза ответственности на их плечах. Каждый погрузился в свои мысли, далёкие и призрачные.

***

Несколько лет назад…

В прохладной тени пальм, окружавших храм Исиды в Абидосе, две девушки наслаждались тишиной. Служанки стояли поодаль, готовые в любой момент выполнить волю своих госпож.

Исидора сидела с безупречно прямой спиной, её тонкие пальцы медленно гладили величественную кошку с шерстью цвета пустынного песка. Позади неё на резной скамье сидела Сешерибет — младшая сестра фараона, будущая жена Тахмуреса. Её умелые пальцы перебирали тёмные волосы принцессы, то заплетая их в косу, то снова распуская.

Расскажи ещё о Тахмуресе, — мягко попросила Сешерибет, внимательно наблюдая за выражением лица подруги.

Исидора лениво вздохнула:

— Он по-прежнему помешан на колесницах. Гоняет по пустыне, будто за ним гонятся все демоны Дуата. А вчера…

Её голос дрогнул, когда она невольно добавила:

— Вчера он снова устроил соревнования с Хефреном.

Сешерибет заметила, как пальцы Исидоры замерли на спине кошки, как изменился тембр её голоса при упоминании имени друга и соратника наследника. За этот визит принцесса стала заметно задумчивее, в её глазах появилась грусть, которой не было прежде.

— А Хефрен… — осторожно начала Сешерибет, продолжая плести косу, — он часто бывает во дворце?

Исидора сделала вид, что поправляет складки своего платья, чтобы скрыть дрожь в руках:

— Да… то есть нет… То есть, он вместе с братом проходит военную подготовку.

Кошка вдруг встала, почувствовав напряжение в руках хозяйки, и грациозно спрыгнула с её колен. Сешерибет не стала настаивать, но в её сердце уже не осталось сомнений — задумчивость подруги, её внезапные грустные взгляды вдаль, эта едва уловимая дрожь в голосе… Всё говорило о том, что сердце принцессы принадлежало не тому, кому в будущем предпочтёт отдать его фараон.

Тень от пальм становилась длиннее, солнце клонилось к закату, но в саду воцарилось тяжёлое молчание, прерываемое лишь шелестом листьев и далёким пением храмовых жриц.

Прежний фараон, могущественный и грозный, носил имя Менхеперра — «Вечное проявление Ра», символизирующее его нерушимую связь с солнечным божеством. Его правление было отмечено жестокостью и бескомпромиссностью, но в семье он проявлял редкие проблески мягкости, особенно к младшей дочери.

Его старшая дочь, Неферура — «Прекрасная, как солнце», была высокой, стройной, с карими глазами, полными тепла и доброты. Она вышла замуж за своего брата, наследника престола, ещё до его восхождения на трон. Их брак был политическим, но со временем между ними зародилась искренняя привязанность. Вскоре у них родился сын — Тухмарес, будущий наследник.

Когда новый фараон Аменемхет III взошел на престол, он сразу же обручил своего сына с другой своей сестрой — Хенуттави — «Небесная лань», которой тогда было всего десять лет.

Сешерибет — «Рожденная под звездами» — появилась на свет за год до смерти Менхеперры. Она была самой младшей из трех дочерей, и на её брак изначально не строили грандиозных планов. В четыре года её отправили на воспитание в Город Иуну (Гелиополь), в царское имение при храме богини Маат, где она росла вдали от дворцовых интриг.

Но судьба распорядилась иначе.

Когда Сешерибет исполнилось десять лет, её старшая сестра Хенуттави, страстная любительница гонок на колесницах, погибла во время одной из таких заездов. Несчастный случай — падение, сломанное ребро, пронзившее сердце — оборвал её жизнь.

После похорон и завершения траура фараон принял решение: его сын должен жениться на оставшейся сестре Аменемхета — Сешерибет.

Десятилетнюю девочку перевезли в Абидос, в храм Исиды, где начали готовить к новой роли — будущей царицы. Здесь, среди жриц и священных ритуалов, она встретила Исидору, когда та прибыла в храм во время своего паломничества по святилищам великих богинь.

Хотя Исидора была младше на три года, их различия лишь скрепляли их необычную дружбу. Исидора — тихая, с кротким нравом и добрым сердцем, напоминала прохладные воды Нила. Сешерибет же, с её упрямством, настойчивостью и решимостью, была подобна раскалённым пескам пустыни. И всё же они сошлись, создав между собой гармонию, какую можно найти лишь в оазисе — где жара и прохлада сливаются в идеальном равновесии.

Во время этой встречи в храме Сешерибет внезапно осознала перемену. Та девочка, что когда-то смеялась с ней под абидосским солнцем, исчезла. Перед ней сидела взрослая женщина, в чьих глазах поселилась глубокая, сокровенная грусть. И Сешерибет поняла — сердце Исидоры тронуло самое прекрасное и самое опасное из всех чувств.

Любовь.

То самое чувство, которое не выбирает ни времени, ни места, ни даже царской крови.

Уже при следующем разливе Нила Сешерибет должна будет стать супругой наследника. Она знала, что её ждёт — брак, долг, возможно даже счастье. Но глядя сейчас на Исидору, на её пальцы, беспокойно теребящие складки платья, она впервые задумалась о цене, которую все они платят за своё высокое положение.

Тень от пальм удлинялась, солнце клонилось к западу, а между двумя подругами повисло молчание — тёплое, понимающее и чуть-чуть печальное.

***

Внутренний двор храма Хатхор утопал в золотистом свете заходящего солнца. Воздух был наполнен ароматом мирры, кипариса и свежих цветов лотоса, разложенных у подножия алтаря.

Главная жрица Меритхотеп стояла перед статуей богини в прозрачном калазирисе из тончайшего белого льна, поверх которого была накинута золотая шаль с вышитыми звёздами. На её голове красовался головной убор Хатхор — золотой диск между коровьими рогами, украшенный бирюзой. В руках она держала систр — священный музыкальный инструмент богини, чей звон должен был привлечь её внимание.

Принцесса была одета в голубой льняной калазирис, символизирующий небесные воды. Её плечи покрывала накидка из золотой сетки, а на лбу сверкал урей — золотая змейка, знак царской власти. Волосы, заплетённые в тонкую косу, были украшены цветами лотоса и золотыми нитями.

Очищение. Служанки омыли руки Исидоры и жрицы водой из священного источника, смешанной с лепестками лотоса.

Воскурение благовоний. Меритхотеп поднесла к статуе курильницу, из которой вился густой дым ладана.

— Хатхор, Золотая Госпожа, прими наш дым, как дыхание нашей преданности.

Подношение даров. Исидора возложила к ногам богини:

Чашу молока (символ материнства), гранаты (знак плодородия), золотое зеркало (атрибут богини).

Молитва. Жрица заиграла на систре, а Исидора, опустившись на колени, прошептала:

— О, Прекрасная, дарующая радость, освети мой путь, как освещаешь ты небо своей любовью.

Заключительный обряд. Меритхотеп провела кисточкой с краской хной по запястьям Исидоры, оставляя знак богини — цветок лотоса.

— Пусть Хатхор услышит тебя, дитя. Её милость — как Нил, он приходит к тем, кто ждёт.

В последних лучах солнца статуя богини словно улыбнулась, а где-то в саду запели птицы, будто отвечая на их молитву.

***

Золотые светильники, наполненные оливковым маслом, заливали зал тёплым светом, отражаясь в бирюзовых и лазуритовых инкрустациях колонн. Воздух был густ от ароматов жареного мяса, пряностей и дорогих благовоний.

На низких столиках из чёрного дерева стояли десятки блюд: жареные гуси в медовом соусе, рыба из Нила, запечённая в глиняных горшочках, финики, фаршированные орехами, свежий хлеб с тмином, гранаты и виноград, выложенные на серебряных подносах, кувшины с вином из оазисов Западной пустыни.

Развлечения не уступали разнообразию блюд. Танцовщицы в прозрачных льняных одеждах кружились под звуки арф и барабанов, их браслеты звенели в такт музыке. Фокусник из Нубии заставлял золотые кольца исчезать в воздухе, вызывая восторг у зрителей. Огненный жонглёр подбрасывал пылающие факелы, рисую в темноте причудливые узоры.

Небет, мать Камоса, восседала у ног фараона, облачённая в наряд, достойный царицы. На ней был надет калазирис из пурпурного виссона, расшитый золотыми пчёлами, шею украшал пектораль в виде крылатой Исиды, усыпанная лазуритом, на голове красовался парик с тонкими косами, перевитыми золотой нитью, руки украшали браслеты в форме змей, с изумрудными глазами.

Она подносила фараону кубок за кубком, её алые губы шептали что-то, от чего он улыбался.

За столами весело проводили время вельможи в белых плиссированных одеждах, жрецы в леопардовых шкурах, знатные дамы с конусами благовоний на головах.

Охранники в тени колонн наблюдали за всем, держа руки на рукоятях кинжалов, но оставаясь невидимыми.

Когда луна поднялась высоко, фараон поднялся с ложа, взял Небет за руку и удалился в свои покои.

А пир продолжался до рассвета.

В царских покоях, где воздух был тяжел от аромата сандалового масла и страсти, фараон, утопая в шелках и объятиях Небет, наконец ослабил узду своих мыслей.

— Сам Тот явился мне… — его голос, обычно твердый, теперь звучал томно, как усталый Нил в сезон спада вод. — В святилище… золотые символы в воздухе… «Храни чистоту крови», сказал он…

Его пальцы бессознательно сжимали запястье Небет, когда он говорил о новом храме, который возведет в честь бога мудрости — величественном, как сама пирамида Хеопса.

— Исидора… и Камос… — прошептал он, уже почти погружаясь в сон. — После праздника… жрецы вычислят день…

Его дыхание стало ровным.

Небет лежала без сна, её карие глаза сверкали в полумраке, как у хищницы в лунную ночь.

«О, боги…» — пронеслось в её голове, и губы сами растянулись в улыбке, которую она не смела показать при свете дня.

Её план, тщательно сотканный из лжи и святотатства, работал лучше, чем она могла мечтать. Жрец-обманщик сыграл свою роль безупречно. Фараон проглотил наживку, как неряшливый нильский окунь. Судьба Исидоры теперь была в её руках.

Она осторожно приподнялась, чтобы не разбудить повелителя, и подошла к окну. Где-то внизу, в садах, всё ещё слышался смех и музыка — пир продолжался, не ведая, какие решения созрели в этой спальне.

— Пусть праздник Хатхор придет скорее… — прошептала она, глядя на звезды, будто они были её сообщниками.

А затем вернулась в постель, к спящему фараону, уже представляя, как скоро её сын станет не просто мужем принцессы…

Но чем-то гораздо большим.

И боги, казалось, действительно были на её стороне.

***

Луна, холодная и безразличная, серебрила песок под ногами воинов, занятых последними приготовлениями. В отличие от праздного Мемфиса, здесь царила строгая дисциплина — ни смеха, ни лишних слов, только сдержанные команды и точные движения.

На каменном возвышении, служившем импровизированным командным пунктом, стоял Тахмурес. Его поза излучала непререкаемый авторитет — спина прямая, как древко боевого знамени, глаза суженные, будто высматривающие малейший недостаток в подготовке отряда. Лицо наследника было непроницаемо, словно высечено из красного гранита Асуана. Лишь изредка он подавал молчаливые команды.

Хефрен, как тень принца, мгновенно улавливал эти безмолвные приказы и передавал их дальше:

— Проверить упряжи!

— Пересчитать стрелы!

— Проверить колчаны!

Воинам не нужно было повторять дважды — они работали с сосредоточенностью бальзамировщиков, готовящих тело фараона к вечной жизни.

Когда последняя колесница была проверена, последний колчан пересчитан, Хефрен подал сигнал к отдыху:

— Отбой! Первая смена караула — на посты. Остальным — спать. Подъем до рассвета.

Военная машина «Стрел Монту» замерла. Лишь призрачные фигуры дозорных скользили между шатрами, их бронзовые наконечники копий иногда вспыхивали в лунном свете.

Тахмурес всё ещё стоял на своем возвышении, теперь уже в полном одиночестве. Его взгляд был устремлен в сторону Мемфиса.

А здесь, в лагере, воины спали крепким сном тех, кто знает — завтра их ждёт не просто парад, а ещё один шаг к судьбе.

***

Тишина храмового сада казалась неестественно громкой после дневной суеты. Исидора, завернувшись в тонкую шаль, ступала босыми ногами по остывшему за ночь камню. Сон бежал от неё, как вода сквозь пальцы — все мысли занимало завтрашнее возвращение отряда.

Она знала, что не увидит торжественного шествия из-за храмовых стен. Но само осознание, что завтра Хефрен будет в Мемфисе, дышать тем же воздухом, смотреть на те же звезды… Это одновременно согревало и терзало её душу.

Присев на мягкую траву у подножия статуи Хатхор, Исидора подняла лицо к луне. Ночное светило, почти круглое, напоминало — до полнолуния всего одна ночь. Всего один день — и на празднике фараон объявит её судьбу.

Тень грусти скользнула по её чертам.

Мечта, которая никогда не могла стать явью…

Она закрыла глаза, и перед ней встал его образ — сильные руки, привыкшие сжимать рукоять меча, широкие плечи, выдерживающие тяжесть походов, синие глаза, такие ясные среди загорелого лица…

Исидора сжала кулаки, чувствуя, как сердце разрывается на части. Она отчаянно хотела увидеть его — и в то же время боялась этого мгновения. Боялась боли, которая последует за мимолетной радостью встречи. Боялась жизни, где придётся принимать ласки другого, зная, что любимый где-то рядом, но навеки недоступен.

Ночной ветерок шевельнул пряди её волос, будто пытаясь утешить. Где-то в темноте запел сверчок — одинокий, как она сама.

А луна, холодная и равнодушная, продолжала свой путь по небу, отсчитывая последние часы перед тем, когда мечты окончательно станут лишь тенями прошлого.

***

Утро в Мемфисе выдалось по-царски великолепным. Фараон Аменемхет III, облаченный в парадный плащ из пурпурного виссона, восседал на резном троне под сверкающим золотым балдахином. Его лицо, обычно строгое и неприступное, сегодня озаряла редкая улыбка — боги явно благоволили к нему. Не только священное видение в храме Тота подтвердило правильность его решений, но и долгожданное возвращение сыновей наполняло его отцовское сердце гордостью и радостью.

По всему городу разносились его распоряжения, которые слуги спешили исполнить с тройным усердием. Улицы должны быть усыпаны цветами так густо, чтобы даже камень под ногами не был виден. Музыкантам велено играть так громко, чтобы их слышали не только в самом отдаленном квартале города, но и боги на небесном Ниле.

Когда первые звуки медных труб возвестили о приближении процессии, фараон величественно поднялся и вышел на парадный балкон. За его плечом стояла Сешеребет. А его мощной спиной выстроилась вся элита Египта — верховный жрец Амона в ритуальной леопардовой шкуре с золотым посохом в руках, главный писец с табличками для записи торжественного события, военачальники в парадных доспехах, сверкающих на солнце как чешуя священной рыбы. Среди них выделялась могучая фигура главнокомандующего Ирсу, отца Хефрена, чье лицо, изборожденное боевыми шрамами, светилось гордостью за сына.

Внизу на улице уже показалось триумфальное шествие. Впереди шли трубачи в белоснежных передниках, их инструменты сверкали на солнце как сигнальные зеркала. За ними несли штандарты с ликами богов, развевающиеся на легком утреннем ветерке. И наконец показались легендарные «Стрелы Монту» — их ослепительно белые схенти с красными поясами, казалось, отражали свет солнца, а шаг был так строен, будто их вела невидимая рука самого бога войны.

В центре процессии на колеснице, украшенной инкрустацией из лазурита и бирюзы, запряженной вороными конями, стоял Тахмурес. Наследник держался с подобающей царственной осанкой, его гордый взгляд был устремлен вперед. Рядом, но не вровень, а чуть после, примерно на голову лошади, в своей колеснице ехал Хефрен. Его правая рука лежала на рукояти меча, вторая держала поводья — верный страж и друг принца.

Фараон торжественно поднял руку в приветственном жесте, и толпа взорвалась ликованием. Возгласы славы наследнику и легендарному отряду разносились по всему Мемфису, смешиваясь с музыкой и звоном систров.

Камос, шагал в строю лучников, но всем своим видом явно выделялся из толпы воинов. В его взгляде читалась лёгкая надменность.

Когда медные трубы прорезали утренний воздух, их звук донесся даже до священных покоев храма. Исидора замерла у окна, её пальцы непроизвольно впились в подоконник. Сердце учащенно забилось — это означало, что отряд «Стрелы Монту» уже вступил на улицы столицы.

Она резко повернулась к храмовым воротам, её тело напряглось в порыве. Ноги сами готовы были понести её вперёд — туда, где гремели ликующие крики толпы, где сверкали на солнце бронзовые, где сейчас, среди этого шума и блеска, были его глаза — синие, как воды Нила перед разливом, глубокие, как само небо перед летней грозой.

Но шагнуть за пределы храма она не смела.

Тихий шелест одежд заставил её вздрогнуть. Главная жрица Меритхотеп подошла незаметно, как тень в лунную ночь.

— Дочь моя, — её голос звучал мягко, но непререкаемо, — швеи ждут тебя. Настало время примерить завтрашний наряд.

Исидора на мгновение закрыла глаза, словно пытаясь сохранить в памяти последние отголоски трубного зова. Затем, не проронив ни слова, она покорно кивнула и последовала за жрицей.

Её шаги по каменным плитам были беззвучны, будто она уже стала призраком собственной жизни.

А за стенами храма ликование города нарастало, смешиваясь с грохотом колесниц и мерным шагом воинов.

Но для Исидоры всё это теперь было словно за толстой вуалью — близкое, но недосягаемое.

Как и он.

Когда колесница наследника поравнялась с царским балконом, Тахмурес резко поднял руку. Хефрен тут же скомандовал:

— Стоять!

Отряд замер в идеальной синхронности — словно бронзовые статуи, внезапно ожившие по воле богов. Затем последовала новая команда, и сто элитных воинов разом повернулись к балкону, где восседал фараон.

Наследник престола сошел с колесницы и опустился на одно колено, склонив голову. Остальные воины последовали его примеру и их лица скрылись в пыли.

Фараон не смог сдержать мгновенной улыбки — дисциплина и преданность отряда радовали его воинскую душу. Но уже через мгновение его лицо вновь стало непроницаемой маской властителя.

— Встаньте, верные сыны Египта, — его голос гремел над площадью. — Да благословит вас Ра, да укрепит вас Монту, да сохранит вас Амон. Вы — гордость Двух Земель!

Когда эхо последних слов растаяло в воздухе, Тахмурес поднялся. Следом за ним и воины. Его жест был краток — и Хефрен тут же скомандовал:

— Вперёд!

Отряд тронулся, направляясь к дворцовым казармам. Но народное ликование не утихало — люди бросали под ноги воинам голубые лотосы и пальмовые ветви, женщины протягивали кувшины с прохладной водой, дети пытались дотронуться до блестящих доспехов.

ГЛАВА 3

Послеполуденное солнце заливало золотым светом тронный зал, где фараон Аменемхет III восседал в полном величии. Его облачение сверкало — белоснежный схенти, украшенный золотыми узорами, тяжелое ожерелье-усех с бирюзовыми вставками, и двойная корона Верхнего и Нижнего Египта, покоившаяся на его челе. В руках он держал жезл и плеть — символы власти. Сбоку от фараона на пару ступеней ниже трона стояла супруга наследника. А у ног владыки сидел писец, готовый запечатлеть каждое слово.

По обе стороны зала выстроились вельможи, жрецы и военачальники в парадных одеяниях. Гул голосов стих, когда глашатай громко провозгласил:

— Возлюбленный Ра, Сокол Двух Земель, Наследник Золотого Трона, Тахмурес!

— Командующий «Стрел Монту», Сын доблестного Ирсу, Хефрен!

Две фигуры не уступавшие друг другу в благородной осанке и воинской выправке, вошли в зал. Принц шагал чуть впереди, его позолоченный нагрудник с крыльями Гора сверкал в лучах солнца, пробивающихся сквозь высокие окна. Хефрен следовал за ним, сохраняя почтительную дистанцию.

Остановившись перед троном, Тахмурес склонился в глубоком поклоне, коснувшись лбом сложенных ладоней. Хефрен же опустился на колени, склонившись в ниц, его лоб коснулся холодного каменного пола.

Фараон жестом разрешил им подняться.

— Сын мой, — голос Аменемхета звучал торжественно, — да будет твой путь освещен, как путь Ра по небесному Нилу.

Тахмурес выпрямился и начал доклад, соблюдая все формальности:

— О, Великий, Бог в Облике Смертного, позволь мне поведать о деяниях твоих воинов. В землях восточной пустыни мы провели учения, как ты повелел. «Стрелы Монту» увеличили скорость перестроения на треть. Лучники теперь поражают цель с расстояния в двести шагов девятью стрелами из десяти. И все это — благодаря искусству Хефрена, чьи методы тренировок достойны быть записанными в анналы.

Писец у ног фараона усердно выводил иероглифы на папирусе.

— Мы подавили три восстания в пограничных номах, потеряв лишь двух воинов. Колесницы теперь оснащены по новому образцу — оси укреплены бронзовыми накладками, как предложил Хефрен. Если позволишь, о Отец, я представлю полные отчеты завтра главному писцу и казначею.

Аменемхет кивнул, его лицо выражало удовлетворение:

— Ты хорошо послужил Египту, сын мой. А ты, Хефрен…

Командующий напрягся, всё ещё глядя в пол.

— Ты — достойный сын Ирсу. Он может гордиться тобой. И я рад, что у моего наследника есть такой верный меч.

Хефрен снова пал ниц, его голос прозвучал четко:

— Служить тебе, о Владыка Обеих Земель, Сын Ра, Возлюбленный Амоном и Египту — единственный смысл моей жизни. Нет судьбы желаннее для меня.

Фараон милостиво позволил ему подняться.

— Отдохните. Сегодня вечером я жду вас на пир.

Когда они выходили из зала, Хефрен украдкой вздохнул с облегчением. Исидора не была здесь — она готовилась к празднику в храме. И это было к лучшему.

Он не был уверен, что смог бы сохранить ледяное спокойствие, встретив её взгляд.

А солнце за окнами тем временем касалось вершин пирамид, окрашивая их в цвета расплавленного золота.

***

Теплый свет масляных ламп озарял скромную трапезную, где за низкими столиками собрались жрицы. Воздух был наполнен ароматом запеченных фиников, свежего хлеба и легких благовоний. В углу три музыкантши — две с арфами и одна с систром — исполняли меланхоличную мелодию, напоминающую шепот Нила на закате.

Главная жрица Меритхотеп, облаченная в простой белый калазирис, но с золотым символом Хатхор на груди, жестом пригласила Исидору занять почетное место рядом с собой.

— Дитя богов, раздели с нами скромную трапезу, — сказала она, и все присутствующие склонили головы в молитве.

— Слава Тебе, Золотая Госпожа, Дарующая радость…

Исидора лишь делала вид, что ест. Её пальцы перебирали виноград, но не подносили его ко рту. Взгляд, обычно ясный, сейчас был устремлен куда-то вдаль, будто следил за тенями на стенах.

Меритхотеп заметила это.

Когда ужин закончился, она мягко коснулась руки принцессы:

— Прогуляемся, дочь моя? Наш сад особенно прекрасен в этот час.

Они вышли в сад, где последние лучи солнца окрашивали статуи богини в кроваво-золотой цвет. Жрица остановилась у фонтана, его тихий плеск заполнил паузу.

— Я вижу, как что-то терзает твою Ба, — начала она, не глядя на принцессу. — Поделись со мной. Эти стены хранят тайны крепче, чем пирамиды хранят мумии.

Исидора вздохнула. Она не могла рассказать о Хефрене, о боли в сердце, но выбрала слова осторожно:

— Скоро решится моя судьба… Брак… Я верю в мудрость отца, но… — её голос дрогнул, — как страшно доверить выбор тому, кто может ошибиться.

Жрица мягко улыбнулась:

— Фараона ведут сами боги. Тот направит его мысли, Маат не позволит лжи возобладать. Разве ты не чувствовала, как Ра осеняет его своим крылом?

Она подвела Исидору к статуе Хатхор, где в нише стояла маленькая фигурка богини с лицом, обрамленным солнечным диском.

— Останься здесь. Попроси её успокоить твоё сердце. Иногда даже богиням нужно побыть наедине с печалями смертных.

С этими словами она удалилась, оставив принцессу одну — с её мыслями, с её болью, под кротким взглядом каменной богини, чья улыбка вдруг показалась Исидоре слишком похожей на улыбку судьбы — знающей, но безмолвной.

А где-то в Мемфисе в это время фараон уже поднимал кубок, провозглашая тост за будущее своей династии, восхваляя своих сыновей, даже не подозревая, как далеко простираются тени заговора.

***

Пир во дворце постепенно угасал, как тлеющие угли в жаровнях. Золотые кубки опустели, музыканты сложили инструменты, и только редкий смех ещё долетал из дальних покоев, где задержались последние гости.

Хефрен бродил по ночному саду, где лунный свет, пробиваясь сквозь пальмовые листья, рисовал серебристые узоры на дорожках. Он играл на его нагруднике с символом Монту.

Воспоминания, как набеги нубийцев, нахлынули внезапно. Детские годы — они втроем, маленькие, босоногие, гоняются тут за ящерицами. Принц кричит что-то победное, Исидора смеётся, а он, Хефрен, старается казаться серьезным, хотя сердце прыгает от восторга.

Тот день, когда он впервые увидел её не ребёнком — она стояла у фонтана, и солнечный луч упал прямо в её янтарные глаза, сделав их похожими на золотые амулеты. С той минуты сон стал для него редким гостем.

Он остановился, запрокинул голову. Луна, почти круглая, смотрела на него как всевидящее око Ра.

— Смотришь ли ты на неё сейчас, принцесса? — прошептал он в пустоту. — Или уже забыла?

Сад вокруг будто затаил дыхание. Даже цикады смолкли.

Только луна, холодная и равнодушная, продолжала свой путь по небу, освещая его тоску.

Две души, разделённые долгом, но связанные чем-то, что сильнее даже воли богов.

Хефрен вспоминал, как из обрезков сандалового дерева, выпрошенных у дворцового резчика, он вырезал маленький кружок — так тщательно, что пальцы дожали от напржния. На гладкой поверхности острым кинжалом вывел символ Исиды — крылатой богини, покровительницы своей принцессы.

Когда настал день её отъезда в храм, он замер у ворот, сжимая в потной ладони этот скромный дар. В последний момент проделал тонкое отверстие — чтобы можно было продеть нить, хотя достойной цепочки для принцессы у него не нашлось.

— Это… для защиты и.., — он запнулся, его голос был тихим с лёгким шуршание, словно песок, гонимый ветром.

— На память, ­­ — робко добавила она и улыбнулась.

Именно эту надежду глубоко внутри он лелеял — чтобы этот крошечный знак, этот кусочек его труда, всегда напоминал ей о том, кто всегда ждёт и жаждет взгляд её янтарных глаз. Чтобы даже в священных стенах храма, среди золотых украшений и даров фараона, у неё было что-то принадлежащее только ему.

И когда её пальцы, привыкшие к драгоценностям, бережно приняли этот невзрачный кусочек дерева, в его сердце забилось ещё быстрее.

***

Лунный свет, пробиваясь сквозь листву пальм, рисовал серебристые узоры на плитах гаремного сада. В этой части дворца царила тишина, нарушаемая лишь шелестом листьев и редкими криками ночных птиц.

Дворец и все его обитатели уж давно погрузился в сон.

Небет, закутанная в темный плащ, скользнула между кустами граната, где её уже ждал Камос. Его лицо, обычно столь надменное, сейчас выражало нетерпение.

— Ты уверена, что всё сработает? — прошептал он, хватая её за руку.

Небет улыбнулась, её глаза сверкали в темноте, как у кошки:

— Жрец Уджагорует сыграл свою роль безупречно. Фараон убеждён, что сам Тот явился ему во сне. Завтра, после праздника Хатхор, он объявит о вашем браке с Исидорой на пиру.

Камос сжал кулаки:

— А когда свадьба? Мы можем ускорить это?

— Нет, — резко оборвала его Небет. — Фараон поручил жрецам вычислить благоприятную дату. Здесь мы бессильны. Но пока ждём — работаем над остальным.

Её пальцы впились в его плечо:

— Город Буто в Дельте — вот где мы нанесём удар. Он достаточно велик, чтобы оправдать поездку фараона. Не самый близкий город к пустыне, но это тоже решаемо. К тому же в соседнем пограничном номе уже есть несколько поселений нубийцев, им там не удивляются. В Буто можно устроить «нападение» во время осмотра места для нового храма Тота.

Камос задумался:

— Но как убедить отца поехать именно туда?

— Оставь это мне, — прошептала Небет. — Я посею в его уме мысль, что храм должен стоять там, где Тот впервые явился людям. А теперь иди.

Она растворилась в тени, оставив Камоса одного под луной, которая вдруг показалась ему слишком яркой.

***

Золотое солнце, только что поднявшееся над водами Нила, залило Мемфис теплым светом, когда врата храма Хатхор распахнулись, выпуская священную процессию. Воздух дрожал от звона систров — тонкого, как шепот самой богини, смешивающегося с мерным боем барабанов. Первыми вышли жрицы в белоснежных одеяниях, их волосы блестели от священных масел, а руки несли золотые изображения Хатхор. За ними плыли, словно тени снов, танцовщицы в прозрачных льняных туниках, их босые ноги скользили по камням, а запястья, унизанные браслетами, рисовали в воздухе замысловатые узоры поклонения.

И тогда появилась она — Исидора, земное воплощение богини.

Её платье, сотканное из золотых нитей, облегало стан, как вторая кожа, переливаясь при каждом шаге, словно поверхность Нила под полуденным солнцем. На голове красовался головной убор — сияющий солнечный диск между изящных коровьих рогов, символ Хатхор. Лицо её было скрыто за тончайшей золотой вуалью, сквозь которую лишь угадывались очертания и мерцание янтарынх глаз — глубоких, как оазис в пустыне. В руках она держала жезл в форме стебля папируса, знак вечного возрождения. Но самое удивительное — на её шее, среди роскоши и блеска, висело скромное деревянное ожерелье с вырезанным символом Исиды, подарок, который не смел и мечтать о таком почетном месте.

Толпа, заполонившая улицы, замерла, затем взорвалась восторженными криками. Женщины бросали под ноги процессии голубые лотосы, их лепестки тут же втаптывались в пыль дороги, наполняя воздух сладким ароматом. Дети, пробираясь сквозь взрослых, тянули руки, надеясь коснуться края одеяния богини. Старики, сидя на крылечках домов, качали головами, шепча древние молитвы — такую красоту не видели со времен юности их прадедов.

У дворцовых ступеней процессию встречал сам фараон. Аменемхет III, облаченный в ослепительно белый схенти и двойную корону, стоял под пурпурным балдахином, окруженный своей семьей. Наследник Тахмурес в золотом схенти с лазурным поясом — цвета воинской доблести — держал за руку свою супругу Сешерибет, чье платье цвета утреннего неба было усыпано серебряными звёздами. Рядом, в темно-красном одеянии, выделялся Камос, его бронзовое ожерелье сверкало, как глаза хищника в ночи. Здесь же стояли младшие дети от наложниц и их матери, среди них ослепительная Небет в пурпурном калазирисе, перехваченном золотой сеткой, составляли живую радугу из дорогих тканей и драгоценностей.

Среди военачальников и главных командующих, выстроившихся по правую руку от фараона, выделялись две фигуры — главнокомандующий Ирсу, чьи руки и грудь покрывали боевые шрамы былой славы, и его сын — Хефрен.

Он стоял, застывший, как каменная стела. Его парадный бронзовый нагрудник с символом Монту, отполированный до зеркального блеска, сверкал в лучах солнца, белоснежный схенти с алым поясом выделялся на фоне загорелой кожи, а плащ цвета охры ниспадал строгими складками. Лицо, было непроницаемо, но глаза… Глаза, синие, как глубины Нила перед разливом, горели таким огнем, что, казалось, могут растопить металл на его груди. Когда взгляд его упал на Исидору, сердце сжалось, будто в тисках, а в жилах вместо крови заструился жидкий огонь. Он видел свой подарок на её шее — этот жалкий кусочек дерева среди золота — и мир вокруг потерял четкость, расплываясь в золотистой дымке.

Фараон спустился к дочери, коснулся её лба священным жезлом, и процессия, обогатившаяся царственной семьей, двинулась обратно к храму. Улицы снова огласились криками восторга, цветы летели под ноги, музыканты удвоили свои усилия.

У врат храма произошло разделение — лишь семья фараона последовала за Исидорой внутрь для финального обряда вознесения даров. Остальные, включая военачальников, остались ждать снаружи. Хефрен, не смея даже вздохнуть полной грудью, стоял, впиваясь взглядом в закрытые двери, за которому исчезло его сердце.

А над Мемфисом солнце стремилось к зениту, заливая город светом, таким же ослепительным и беспощадным, как судьба, что висела над ними всеми.

За тяжелыми кедровыми дверьми, инкрустированными лазуритом, царила прохладная полутьма, пронизанная золотыми нитями солнечного света, пробивающимися сквозь узкие окна под куполом. Воздух был густ от дыма благовоний — мирры, кипариса и священного кедра, — струившегося из массивных золотых курильниц, подвешенных на цепях.

Исидора, всё ещё в образе богини, медленно прошла между рядами резных колонн, изображающих стебли папируса, к самому святилищу, где на возвышении из черного базальта стояла статуя Хатхор в человеческом обличье, но с коровьими ушами и рогами, увенчанными солнечным диском.

Фараон, сняв корону, первым подошел к алтарю. Его могучие руки, привыкшие сжимать меч, теперь бережно подняли золотую чашу с молоком — символ материнства и плодородия.

— О, Золотая Госпожа, — его голос, обычно громовой, теперь звучал мягко, как шорох тростника на ветру, — прими этот дар, как принимаешь ты первые воды разлива, дарующие жизнь Двум Землям.

Он вылил молоко у подножия статуи, и белая струя, словно живая, обвила каменные ноги богини.

Затем вперед вышла Исидора. Словно танец журавля на рассвете, её движения были плавны и точны, когда она возложила к алтарю гирлянду из голубых лотосов, переплетенных с золотыми нитями.

— Как лотос рождается из грязи, но остается чист, — прошептала она, — так и сердца наши стремятся к тебе сквозь мрак неведения.

Завершающий обряд совершила главная жрица. Взяв в руки систр — священный инструмент богини, — она заиграла мелодию, похожую на шепот ветра в тростниках. В такт музыке жрицы начали кружиться, их белые одежды колыхались, как крылья испуганных птиц.

— Хатхор! — возгласила жрица, и эхо подхватило это имя, заставив содрогнуться даже каменные стены. — Ты, что пляшешь на краю мира, напои нас радостью, как Нил наполняет наши поля!

Фараон, стоя на коленях, наблюдал, как последние клубы дыма поднялись к потолку, образуя причудливые узоры, похожие на иероглифы. На мгновение ему показалось, что сама богиня протянула к нему руку из дыма — знак благосклонности.

Когда ритуал завершился, все замерли в молчании. Даже воздух казался осязаемым, густым от святости момента. Затем фараон поднялся, и его семья последовала за ним к выходу — к миру людей, где солнце стремилось к высшей точке своего пути, бросая длинные тени на ступени храма.

Но в святилище, в густеющем сумраке, статуя Хатхор теперь улыбалась чуть шире — или это только игра угасающего света? А на алтаре, среди увядающих цветов, молоко медленно впитывалось в камень, оставляя след, похожий на серебряную слезу.

Пока за тяжелыми кедровыми дверями свершался тайный ритуал для избранных, на каменных плитах храмового двора развернулось иное действо — живое, шумное, пронизанное той самой простой верой, что тысячелетиями питала Египет.

Младшие жрицы, облаченные в льняные одежды цвета речных водорослей, выстроились полукругом перед толпой. В их руках — не золотые систры, а глиняные, но от этого их звон не становился менее сладким.

— Хатхор-Небет-Хуте, — запела старшая из них, и голос её, чистый, как первый крик новорожденного, поплыл над головами собравшихся, — Ты, что поишь поля нашим потом, прими и наши скромные дары!

Толпа зашевелилась. Женщины выносили вперед корзины с ячменными лепешками, дети — гроздья фиников, старики — глиняные фигурки коров, слепленные своими руками. Все это складывалось у подножия переносного алтаря — деревянного, украшенного всего лишь синей краской.

— Как Нил принимает в себя ручьи, — пели жрицы, раскачиваясь в такт, — так прими, Великая, сердца наши!

Они поливали алтарь пивом — тем самым, что варили в каждом доме — и бросали в огонь щепотки ячменя. Дым, густой и душистый, поднимался к небу, смешиваясь с золотыми лучами заходящего солнца.

Но Хефрен не видел этого.

Он стоял, вросший в землю, как один из тех обелисков, что воздвигали в честь великих побед. Его взгляд, синий и неистовый, прожигал массивные двери храма, будто мог растопить их одним лишь желанием.

Где она сейчас? Склоняется ли перед статуей? Касается ли алтаря теми самыми пальцами, что когда-то бережно приняли его подарок?

Крики толпы, звон систров, даже голос отца, что что-то говорил ему о завтрашнем смотре войск — всё это тонуло в гуле его собственной крови, бешено стучавшей в висках.

А двери храма оставались закрытыми, холодными, безжалостными.

Наконец двери дрогнули — фараон вышел к своему народу.

Но для Хефрена существовала лишь одна фигура в этой процессии — та, что шла за повелителем, с глазами, скрытыми золотой вуалью, и с деревянным амулетом на шее.

Ярки лучи солнца зажгли золотом колесницу, приготовленную для фараона и его дочери. Белоснежные кони, чьи бока были украшены затейливыми узорами из хны — цветы лотоса и солнечные диски, — нетерпеливо били копытами, сверкая позолоченными попонами.

Фараон, величественный в своём парадном облачении, поднялся на колесницу и взял Исидору за руку. Его пальцы, грубые от держания меча, нежно сомкнулись вокруг её тонких пальцев — жест одновременно царственный и отеческий.

— Да начнется праздник в честь Великой Хатхор! — его голос, мощный, как гром над Нилом, разнесся над толпой. — Пусть воды Священной реки кормят и поят нас, пусть процветает возлюбленный богами народ Египта!

Толпа взорвалась ликованием. Женщины подбрасывали в воздух лепестки, а дети визжали от восторга.

Наследник Тахмурес с супругой Сешерибет заняли вторую колесницу, не менее роскошную, украшенную лазурными лентами и серебряными колокольчиками, звон которых смешивался с криками толпы.

Камос и его мать Небет, а также другие дети фараона от наложниц со своими матерями воссели на носилках, обитых пурпурным шелком и усыпанных золотыми блестками. Их несли рослые нубийцы, чьи мускулы блестели от масла, а головы были украшены страусиными перьями.

И процессия двинулась.

Хефрен, стоявший среди военной знати, сжал кулаки. Его взгляд прилип к золотой колеснице, к силуэту Исидоры, такой близкой и такой недосягаемой. В груди бушевал огонь — он чувствовал, как каждый её вдох, каждый поворот головы отзывается в нём болью и тоской.

Но колесницы уже трогались, увозя её прочь.

За ними потянулись вельможи в расшитых одеждах, жрецы с кадильницами, воины с позолоченными копьями.

А народ, обезумевший от счастья, бежал следом, осыпая путь процессии цветами и крича хвалы фараону и богине.

Торжественная процессия скрылась за резными воротами дворца, оставив шумные толпы горожан на улицах, где уже разворачивалось настоящее народное веселье. По всему Мемфису звенели песни, смех и музыка, а в воздухе витал аромат жареного мяса и свежего хлеба — щедрые дары фараона народу в честь великой богини. Рабы разносили кувшины с пивом и вином, а дети с визгом носились между праздничных шатров, выхватывая угощения из рук улыбающихся слуг.

Во дворце царила иная атмосфера — торопливая, но благородная суета.

Главный пиршественный зал уже блистал готовностью к торжеству: низкие столы ломились от яств, золотые кубки сверкали в свете сотен масляных ламп, а полы были усыпаны свежими лепестками лотоса. Но гости не спешили занимать свои места — сначала нужно было смыть следы долгого шествия под палящим солнцем.

По мраморным коридорам сновали служанки с кувшинами ароматной воды, парикмахеры с ящиками благовоний и цирюльники с бритвами из обсидиана. Знатные вельможи спешили в свои покои, чтобы сменить пыльные одежды на свежие, более роскошные наряды.

Даже фараон удалился в свои личные покои, где его уже ждали слуги с серебряными тазами для омовения и новыми одеждами — ещё более великолепными, чем те, в которых он предстал перед народом.

В соседних покоях Исидора стояла неподвижно, пока служанки снимали с неё тяжелый золотой головной убор и ритуальные украшения. Ее лицо, освободившееся от золотой вуали, казалось бледным и усталым, но в глубине зеленых глаз ещё тлел огонь пережитого священного действа.

Тахмурес и его супруга Сешерибет тоже спешили освежиться перед пиром. Наследник, смывая пыль с мускулистых плеч, уже думал о предстоящем застолье, а его жена с интересом рассматривала новые украшения, приготовленные для вечера.

Между высоких колонн, где солнечные лучи уже теряли свою силу, оставляя лишь длинные прохладные тени, стояли двое — Хефрен и его отец, Ирсу. Старый военачальник, чьи плечи до сих пор несли тяжесть бесчисленных сражений, положил грубые ладони на плечи сына и внимательно вгляделся в его лицо.

— Я горжусь тобой, сын мой, — его голос, привыкший командовать тысячами, сейчас звучал тихо и тепло. — Я вижу в тебе своё отражение — ту же сталь в жилах, ту же преданность Египту. Но твои глаза… Он улыбнулся, и в этой улыбке вдруг проглянула редкая нежность. — Они всегда будут напоминать мне твою мать. Как жаль, что она не видит, каким прекрасным мужчиной ты стал.

Хефрен, обычно сдержанный, не стал скрывать радости от отцовских слов.

— Для меня нет большей чести, чем быть твоим сыном и верно служить фараону, — ответил он, и в его голосе не было ни капли лести — только чистая правда.

Ирсу кивнул, но его взгляд стал серьезнее.

— Ты — отличный воин. Наследник ценит тебя как соратника и любит как друга. Я тоже когда-то рос рядом с великим фараоном — мы прошли рука об руку и через мир, и через войну. Он сделал паузу, словно взвешивая слова. — Возможно, однажды ты займешь моё место подле будущего фараона.

Хефрен резко поднял глаза, но тут же опустил их, склонив голову.

— Я и не смею о таком мечтать, отец.

Ирсу рассмеялся — коротко, но искренне — и убрал руки с его плеч.

— Скромностью и смирением ты точно пошел в мать. Он хлопнул сына по плечу. — Ну пойдем, воин. Пора сменить одни праздничные одежды на другие. Фараон желает, чтобы все выглядели достойно этого вечера.

Хефрен на мгновение оглянулся назад — туда, где в глубине дворца, за множеством дверей и коридоров, возможно, сейчас готовилась к празднику и она.

ГЛАВА 4

Зал, куда одна за другой стекались знатные гости, напоминал драгоценную шкатулку, распахнутую в честь богини Хатхор. Высокие колонны, обвитые гирляндами голубых лотосов и золотыми лентами, упирались в потолок, расписанный фресками с изображением небесного Нила, по которому плыла ладья Ра. Стены украшали живые цветы, вплетенные в сетки из тончайшего золота, а вдоль них стояли бронзовые жаровни, от которых в воздух поднимались ароматные клубы мирры и кипариса.

Низкие столы из черного дерева, инкрустированные перламутром, ломились под тяжестью яств. Жареные гуси в медово-гранатовом соусе, их кожица блестела, как позолота на храмовых куполах. Рыба из Нила, запеченная в глине с финиками и миндалем. Пирамиды из фруктов — инжир, виноград, гранаты, словно собранные в садах самого Осириса. Свежий хлеб с тмином и кунжутом, источающий дразнящий аромат. Кувшины с вином из оазисов, их темно-рубиновое содержимое переливалось в свете факелов.

Гости рассаживались на подушках из тончайшей шерсти, расшитых узорами в виде солнечных дисков.

Верховный жрец Амона, облаченный в леопардовую шкуру, с золотым посохом в руках, вёл тихую беседу с казначеем, чья седая борода колыхались в такт размеренной речи. Номарх Мемфиса в белоснежном плиссированном одеянии и массивном ожерелье из лазурита обсуждал с военачальниками последние новости с границ.

Небет, мать Камоса, восседала среди других наложниц, её пурпурный калазирис и золотая сетка на бедрах затмевали даже убранство жён фараоновых советников.

Но все замолкли, когда в зал вошли танцовщицы.

Обнаженные, за исключением тончайших поясов из бисера и золотых обручей на лодыжках, они двигались, как тени в лунном свете. Их руки извивались, словно стебли папируса на ветру, а браслеты звенели в такт музыке арф и барабанов. Одна из них, с кожей цвета темного мёда и глазами, подведенными малахитом, кружилась в центре зала, её черные косы рассыпались по спине, как воды Нила в сезон разлива.

В зал торжественной поступью вошел доблестный Ирсу, военачальник, чье имя произносили с трепетом от самых порогов Нубии до берегов Великого моря. Его могучая фигура, закаленная в бесчисленных сражениях, была облачена в праздничный наряд, достойный его высокого положения. На широкой груди сверкала массивная пектораль с изображением Гора — сокола, распростершего крылья над Двумя Землями. Белоснежный схенти, украшенный золотой вышивкой с воинскими символами, подчеркивал его стройные бедра и мощные ноги. На плечах выше локтей красовались золотые браслеты в форме свернувшихся змей, а ноги были обуты в кожаные сандалии, перехваченные у щиколоток тонкими ремнями. Его короткие волосы, посеребренные годами, но всё ещё сохранившие темный оттенок, были аккуратно подстрижены, открывая высокий лоб и решительный подбородок. Лицо военачальника, изборожденное морщинами мудрости и тягостями сражений, излучало спокойную уверенность. Пройдя через зал, он занял своё почетное место у подножия трона фараона, где уже восседали другие высшие сановники государства.

Следом за отцом в зал вошел Хефрен, командующий элитным отрядом «Стрелы Монту», чья слава гремела по всему Египту. Его появление заставило многих присутствующих замереть — молодые девушки затаили дыхание, а зрелые женщины украдкой поправляли прически. Он был прекрасен, как бог войны в человеческом обличье — высокий, стройный, с фигурой, выточенной годами воинских тренировок. Его загорелая кожа, цвета старой бронзы, была отмечена несколькими бледными шрамами на предплечьях и руках — немыми свидетелями былых сражений, которые лишь добавляли ему мужественного шарма. Короткие черные волосы, густые и блестящие, как крылья священного жука-скарабея, обрамляли лицо с резкими, словно высеченными из гранита скулами. Его синие глаза, глубокие как воды Нила в полнолуние, казалось, видели больше, чем говорили. Полные, красиво очерченные губы были слегка сжаты, выдавая внутреннее напряжение.

Одежда Хефрена была образцом воинской элегантности. На его широкой груди, покрытой рельефными мышцами, покоилась пектораль с изображением Монту — бога войны, чей лик был выгравирован с искусностью, достойной царских сокровищниц. Запястья украшали бронзовые браслеты с символами ока Ра, сверкавшие при каждом движении. Синий схенти с золотой вышевкой, плотно облегающий мускулистые бедра, был расшит изображениями священных скарабеев, чьи крылья, казалось, вот-вот сойдут с ткани. Каждый шаг обнажал его крепкие, как у гранитной статуи, икры, а подтянутый живот с рельефными мышцами выдавал в нём человека, не знающего покоя в тренировках.

Проходя между столами, он чувствовал на себе восхищенные взгляды женщин — их глаза, горячие как пески пустыни в полдень, скользили по его фигуре, но он оставался невозмутим, будто, не замечая этого внимания. Достигнув своего места среди других командиров, он плавно опустился на подушки, сохраняя осанку, достойную царского сокола. Внешне спокойный, он собрал всю свою волю, чтобы скрыть бурю внутри — ведь вскоре в зал должна была войти она, и каждая клетка его тела трепетала в ожидании этого момента. Его пальцы непроизвольно сжались вокруг кубка, а синие глаза, обычно такие ясные, теперь потемнели, как небо перед песчаной бурей. Но никто, даже его отец, не мог догадаться, какие мысли терзали душу этого идеального воина в этот торжественный вечер.

Когда последние гости заняли свои места, гул в зале стих, и глашатай ударил жезлом об пол, возвещая начало церемонии.

— Принцессы Небетхотеп, Меритхотеп и Хенутнеферт! — разнеслось под сводами зала.

В проеме дверей появились три маленькие фигурки, словно три жемчужины, нанизанные на одну нить судьбы.

Небетхотеп, шести лет, с круглыми щечками и большими карими глазами, шла первой, крепко сжимая в руках куклу в виде кошки. Её белокурые локоны были перехвачены тонкой голубой лентой, а простое льняное платьице подчеркивало детскую нежность. Она явно пошла в свою мать — одну из наложниц фараона, привезённых из далёких земель. Её светлые волосы поразили Аменемхета. И на протяжении какого-то времени, она была его любимицей. И эта увлечённость фараона дала свои плоды, точнее три спелых плода в виде принцесс Небетхотеп, Меритхотеп и Хенутнеферт.

Меритхотеп, восьми лет, уже старалась держаться как взрослая, но восторг от праздника выдавали её сияющие глаза. В волосах у неё поблескивала тонкая золотая сеточка — подарок отца за успехи в обучении.

Хенутнеферт, старшая из сестер. Её было десять лет, и в её осанке уже проглядывала царственная стать. Тёмные волосы, доставшиеся от отца, были заплетены в сложную косу, а на шее красовалось скромное ожерелье с бирюзой — знак особой благосклонности фараона.

Следом глашатай провозгласил:

— Принц Менхеперра!

В зал уверенно вошел девятилетний мальчик, прямой как тростниковое копье. Его тёмные глаза блестели от гордости, а на губах играла сдержанная улыбка. Простой белый схенти и кожаный браслет на запястье выдавали в нём будущего воина — уже сейчас он выделялся среди других детей своей целеустремленностью.

Затем настал черед двух двенадцатилетних сестер:

— Принцессы Итети и Хенуттауи!

Девочки-погодки, но такие разные:

Итети с медными волосами и веснушками, унаследованная от матери-нубийки, двигалась грациозно, как молодая львица.

Хенуттауи, бледная и хрупкая, с глазами цвета Нила, напоминала скорее священный лотос, чем ребёнка царской крови.

Наконец, глашатай возвестил:

— Камос, возлюбленный фараоном!

В зал вошел юноша, чья осанка и взгляд выдавали в нём человека, знающего себе цену. Он был строен и мужествен, но в его облике не хватало той природной мощи, что отличала Хефрена. Его золотая пектораль с изображением скарабея — символа возрождения — сверкала на загорелой груди. Бело-красный схенти, украшенный сложной вышивкой с воинскими символами, подчеркивал его стройные бедра. Массивные браслеты на запястьях и щиколотках звенели при каждом шаге, а гордо поднятый подбородок говорил о том, что он прекрасно осознает своё особое положение при дворе.

Его появление вызвало шепот среди гостей — многие знали, что именно Камосу фараон оказывал особые милости в последнее время. Но сам юноша лишь бросил быстрый взгляд в сторону Хефрена, прежде чем занять своё место среди царских детей — взгляд, в котором смешались вызов и невысказанное соперничество.

— Цветок Двух Земель, Возлюбленная Хатхор, Чистая Сердцем и Прекрасная, Принцесса Исидора, дочь царей!

Двери зала распахнулись, и в золотистом свете факелов, словно рождённая самим солнцем, появилась Исидора. Казалось, не шаги её несли вперёд, а лёгкий ветерок с Нила, ласковый и невесомый, будто сама Хатхор коснулась её плеч, направляя к трону отца. Платье, сотканное из тончайшего льна, струилось вокруг её стройного стана, переливаясь оттенками золота — в тон её глазам, тем янтарным омутам, в которых тонули взгляды всех, кто осмеливался поднять на неё взор. Ожерелье Менет, тяжёлое от лазурита и золота, мягко звенело у неё на груди, словно отзвук далёких храмовых песнопений. Где-то в глубине бусин покоился маленький деревянный амулет, который почти не был виден за ожерельем. Золотые ленты, обвивающие руки от запястий до локтей, мерцали, как первые лучи зари на песках пустыни.

Лицо её было подобно лику богини, сошедшей с фрески: высокие скулы, тронутые лёгким румянцем, словно отражение заката на известняковых скалах, губы, полные и нежные, будто лепестки лотоса, едва тронутые пурпурной краской. Глаза, подведённые тёмной сурьмой, сияли спокойным, но неумолимым светом — как звёзды над Мемфисом в ночь великого торжества. Волосы, чёрные и густые, как крылья священного ибиса, струились по её плечам, перехваченные лентами зелёного и золотого шёлка, а между ними, словно драгоценные камни в оправе, белели цветы — жасмин и лилии, источающие тонкий, едва уловимый аромат, смешивающийся с запахом благовоний.

Она шла, не глядя по сторонам, словно знала, что все взоры и так принадлежат ей. Сандалии, украшенные изумрудами, едва касались пола, оставляя за собой лишь лёгкий шорох, подобный шёпоту тростников на берегу реки. Когда она опустилась на подушки у подножья трона фараона, её движения были плавными, словно танец жрицы перед алтарём, а руки, покоящиеся на коленях, казались выточенными из слоновой кости — каждый палец, каждый ноготь, расписанный хной с символами Хатхор и Исиды, был совершенен, как священные иероглифы на стенах вечного храма.

И в этот миг Хефрен, чьи тёмно-синие глаза, словно воды ночного Нила, были прикованы к ней, почувствовал, как сердце его сжалось. Она была недосягаема — как горизонт, где сливаются земля и небо, как звёзды, что светят, но не греют. И всё же, в глубине души он знал: ничто не погасит того огня, что горел в нём с того самого дня, как эти янтарные глаза поразили его душу.

Громогласный голос глашатая, подобный раскату священного барабана, разнесся под сводами зала, провозглашая имена наследника престола и его супруги. И прежде чем последнее эхо смолкло, в дверном проеме, озарённом дрожащим светом факелов, возникли две величественные фигуры — Тахмурес и Сешерибет, шествующие под руку, словно два божества, сошедшие с небесной ладьи Ра.

Принц был воплощением мощи и благородства — его стройный, словно выточенный из кедрового дерева стан, гордо нёс золотой обруч на черных, коротко остриженных волосах, оттеняющих смуглое, словно полированный гранит, лицо. Карие глаза, подчеркнутые тонкими линиями сурьмы, светились спокойной уверенностью, а на широких плечах лежала печать власти — пектораль с ликом Амона, сияющая в отблесках пламени, будто само солнце заключили в золото. Его белоснежный схенти, украшенный золотой вышивкой Ока Ра и знаком Гора, облегал мускулистые бедра, а на сильных руках, отмеченных шрамами былых сражений, золотые браслеты звенели тихой песней, словно напоминая о победах, добытых мечом и отвагой. Сандалии с позолотой мерно ступали по полу, оставляя за собой лишь легкий шелест, словно шаги сокола, скользящего над песками.

Рядом с ним, подобно нежной лозе, обвивающей могучий ствол пальмы, шла Сешерибет. Её платье, сотканное из тончайшего голубого льна, струилось вокруг изящного стана, переливаясь, как воды Нила в лучах утреннего солнца. Ожерелье со священными скарабеями, символом вечного возрождения, лежало на её шее, а браслеты, украшенные лазуритом, звенели при каждом движении, словно капли дождя, падающие в священное озеро. Её карие глаза, подведённые сурьмой, сияли сдержанным достоинством, а губы, тронутые розовой охрой, были слегка приподняты в едва уловимой улыбке. Тонкий шёлковый шнурок, обвивающий её талию, подчеркивал изгибы, достойные песнопений поэтов, а две толстые косы, переплетённые с цветами лотоса и жасмина, ниспадали на спину, словно тёмные реки, несущие в себе ароматы вечного лета. На её голове золотой обруч с Уреем сверкал, как змея, готовая защитить свою владычицу от любого зла.

Они прошли через зал, и казалось, сама богиня Маат простерла крылья над ними, ибо каждый шаг был отмерен с безупречной грацией, каждый жест — исполнен величия. Подойдя к своим местам, они опустились рядом с Исидорой, и в этот миг трое наследников крови фараона предстали перед собравшимися, словно три звезды, зажжённые на небосводе судьбы.

Тишина, звенящая, как натянутая тетива лука, воцарилась в зале. Лишь треск факелов нарушал её, да лёгкий шелест тканей, когда гости затаили дыхание. Все взоры были устремлены к высоким дверям, за которыми скрывался владыка Египта. И в этом ожидании, полном благоговения и трепета, казалось, даже боги прислушивались — ведь сейчас явится тот, в чьих руках лежала судьба Двух Земель.

Громовой голос глашатая сотряс воздух, провозглашая бесчисленные титулы владыки, и в тот же миг тяжелые кедровые двери распахнулись и явился он — Аменемхет III, Золотой Гор, чье имя заставляло трепетать сердца от Нубии до Дельты.

В дверном проеме, озаренном дрожащим светом сотен масляных светильников, фараон предстал во всем своем ослепительном величии. Его голову венчала двойная корона Пшент — алый куст Нижнего Египта, опоясавший белый бутон Верхнего, символ власти над Обеими Землями. Из-под короны ниспадал ритуальный платок Немес, сотканный из тончайшего золотого полотна, его лазурные и золотые полосы переливались, как воды Нила под палящим солнцем. На лбу сверкал Урей — кобра-защитница, готовая изрыгнуть пламя на любого дерзнувшего поднять взор на помазанника Ра.

Его лицо, обрамленное ритуальной бородой, заплетенной в тонкую косу и перехваченной золотым кольцом, дышало мудростью и непреклонной волей. Время наложило на него свою печать — морщины у глаз, подобные высохшим руслам горных потоков, седые нити в черных как смоль волосах, но в его осанке, в широких плечах, в гордом изгибе шеи всё ещё чувствовалась сила быка-победителя. Глаза, подведенные малахитовой сурьмой, горели холодным огнем — это были глаза человека, видевшего рассветы и закаты целых поколений, глаза правителя, перед которым склонялись цари далеких земель.

На его мощной груди сияла массивная пектораль — крылатый солнечный диск, окруженный священными кобрами, а ниже переливалось золотое ожерелье Усех, каждое звено которого было шедевром ювелирного искусства. Его торс облегал узорчатый пояс с изображением богини-стервятника Нехбет, а белоснежный праздничный схенти, расшитый золотыми нитями с символами вечной жизни Анх, обтягивал всё ещё сильные бедра. На запястьях звенели массивные браслеты в виде свернувшихся змей, а пальцы украшали перстни с резными скарабеями из лазурита.

Когда он сделал шаг вперед, тяжелые сандалии из позолоченной кожи с изображением поверженных врагов глухо стукнули по полу, и весь зал, как один человек, склонился в глубоком поклоне. Даже воздух, казалось, застыл в благоговейном трепете.

На мгновение Аменемхет остановился, окидывая взглядом склоненные головы вельмож, военачальников и жрецов. Его губы, полные и властные, под ярко-красной охрой тронулись в едва заметной улыбке, значение которой было ведомо только ему.

Тогда он поднял скипетр Уас, инкрустированный лазурью и сердоликом, и жестом, полным неоспоримого величия, даровал собравшимся право поднять глаза. Пир мог начаться.

В вихре пиршества, среди смеха, музыки и звона кубков, время для Исидоры словно застыло. Она сидела, словно изваяние богини, с устремленным вдаль взором, будто созерцала нечто недоступное простым смертным. Но в глубине её янтарных очей, подёрнутых золотистым отблеском светильников, бушевала буря.

И вот, наконец, когда праздничный гул достиг своего пика, и даже бдительные стражи на мгновение ослабили внимание, она осмелилась скользнуть взглядом вдоль стола, где восседали военачальники и командующие. Её сердце, заточённое в золотой клетке царского достоинства, бешено забилось, словно пойманная птица, рвущаяся к небу.

Он был там. Хефрен.

Их взгляды встретились — и в тот же миг весь шум пира, весь блеск золота, весь мир вокруг обратился в прах.

Он сидел среди других воинов, облачённый в праздничные одежды, подчёркивающие его красоту и мужество. Его тёмные волосы, чуть тронутые светом факелов, оттеняли пронзительную синеву глаз — тех самых глаз, в которых она тонула последние годы.

Он смотрел на неё, стараясь сохранить каменное спокойствие, но она видела. Видела, как в его взгляде, будто в глубине ночного Нила, мерцает тоска, жар, безумие. Видела, как его пальцы слегка сжались вокруг кубка, будто он сдерживал порыв вскочить, пройти сквозь весь зал и…

Но он не мог. Она тоже. И всё же они смотрели. Дольше, чем позволял пристойный обычай. Дольше, чем дозволяла осторожность.

Она заметила, как его губы чуть дрогнули — будто он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. А она? Она чувствовала, как жар разливается по её щекам, как дрожь пробегает по кончикам пальцев, расписанным хной.

Как же он прекрасен… И в этот миг она поняла: она тосковала сильнее, чем думала. Не по дворцовым садам, не по детским играм, не по беззаботным дням. А по нему. По его голосу. По его смеху. По тому, как его синие глаза темнели, когда он сердился.

Но пир шумел вокруг. Слуги разносили вино, музыканты били в барабаны, фараон восседал на троне, а заговор змеился в тени.

И потому, когда где-то в зале звонко хлопнула дверь, они оба вздрогнули — и разорвали этот миг.

Она опустила глаза, словно отрешённая принцесса, какой и должна была быть.

Он сделал глоток вина, будто просто отвлёкся на мгновение.

Но где-то в глубине, под масками долга и приличия, они оба знали — это было не последний их безмолвный разговор.

Пир, казалось, достиг своего неистового зенита.

Шум голосов, звон кубков, ритмичные удары барабанов — всё слилось в единый гул, который, казалось, поднимался к самым звёздам, тревожа покой богов. Воздух в зале стал густым от ароматов вина, благовоний и нагретых тел, а свет факелов дрожал, словно усталый путник на краю пустыни.

Исидора сидела, окружённая роскошью и вниманием, но её мысли были далеко. Она заметила, как Хефрен поднялся с места — плавно, без лишних движений, как подобает воину. Его уход мог бы остаться незамеченным среди всеобщего веселья, но она видела.

И когда он задержался в дверном проёме, обернувшись вполоборота, её сердце сжалось. Этот жест был для неё. Только она могла понять его истинный смысл. Только она знала, что этот мимолётный взгляд, брошенный через плечо, был зовом.

***

Ночь встретила его прохладой и тишиной.

Луна, круглая и яркая, как серебряный щит богини Нут, плыла по небу, окутывая сад таинственным сиянием. Лёгкий ветерок шевелил листья пальм, а вдали мерно журчал фонтан, будто пересказывая древние секреты ночи.

Хефрен шёл по аллее, его шаги были бесшумны, как у хищника, привыкшего скрываться в тени. Вино, выпитое за пиром, уже рассеялось — он не был пьян, но в его жилах всё ещё плясал тот странный жар, который разгорался лишь в её присутствии.

Он свернул вглубь сада, туда, где свет факелов почти не достигал, и только лунные лучи пробивались сквозь густые заросли жасмина и виноградных лоз. Здесь, под сводом цветущих арок, царила тишина, нарушаемая лишь шепотом листьев и редким стрекотом цикад.

Остановившись у одной из арок, он запрокинул голову и уставился в звёзды. Они мерцали холодным светом, словно насмехаясь над его земными страстями. Как долго он будет ждать? Придёт ли она?

Но он знал ответ. Он всегда знал. И потому просто стоял, прислушиваясь к ночи, к своему сердцу, к далёкому шуму пира, который теперь казался чем-то нереальным, словно сон.

А вокруг, в тенистых уголках сада, прятались тайны, заговоры и обещания — но в этот миг для него существовало только ожидание.

И звёзды, которые хранили молчание.

Тишину ночи нарушил едва уловимый шелест шагов — легкий, словно крылья бабочки, коснувшиеся листьев. Хефрен замер, будто боясь, что любое движение развеет этот миг, как дым. Он медленно повернулся, и сердце его остановилось.

Перед ним стояла Исидора.

Лунный свет струился по её лицу, превращая кожу в сияющий мрамор, а глаза — два золотистых омута, полных тепла и безмолвного восхищения. Её губы, чуть тронутые рубиновой краской, приоткрылись, словно она хотела что-то сказать, но слова застряли в горле.

— Хефрен…

Её голос прозвучал, как мелодия забытой песни — нежной, сладкой, пронизывающей до самых костей. Его имя, слетевшее с её уст, было для него дороже всех сокровищ Египта. Он улыбнулся, и в этой улыбке было столько тоски и нежности, что она могла бы растопить даже сердце Сета.

— Исидора… Ты прекрасней, чем в моих воспоминаниях.

Она сделала шаг вперед, сократив расстояние между ними до опасной близости. Её пальцы, тонкие и изящные, поднялись и коснулись его щеки. Он закрыл глаза, погружаясь в это прикосновение, как в воды священного Нила — с благодарностью, с жаждой, с болью.

— Я так скучала… — прошептала она, и её голос дрогнул. — Я мечтала об этой встрече… и боялась её.

Он хотел ответить, хотел сказать, что каждую ночь видел её во сне, что каждый бой, каждое сражение были для него лишь попыткой заглушить эту мучительную тоску…

Но в этот миг в саду раздался шорох.

Голос служанки, почтительный, но настойчивый, прорезал ночь из далека:

— Госпожа… Великий фараон, да живет он вечно, требует вас. Он хочет сделать объявление.

Исидора резко вскинула глаза, и Хефрен увидел в них ужас.

— Он объявит о моём браке…

Эти слова прозвучали, как приговор. Она развернулась и ушла, её платье мелькнуло в темноте, словно призрак, исчезающий с рассветом.

Хефрен стоял, словно поражённый молнией.

Брак. Её брак. С кем? С каким-нибудь ливийским принцем? Или знатным вельможей?

Его сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках, а в ушах звенела тишина, ещё более громкая, чем шум пира.

С огромным усилием он заставил себя двинуться.

Он должен был вернуться.

Вернуться туда, где царило веселье, где фараон сейчас поднимет кубок и объявит о том, что навсегда разорвёт его душу.

***

Зал встретил Исидору волной шума и смеха — казалось, никто даже не заметил её краткого отсутствия. Она скользнула между подушками и низко склонилась перед фараоном, прежде чем занять своё место у его ног. Её движения были безупречны — плавные, как течение Нила, исполненные царственного достоинства. Ни один мускул не дрогнул на её лице, лишь в глубине глаз тлела неугасимая искра тревоги.

А затем, почти бесшумно, в зал вернулся Хефрен.

Он вошёл, словно тень, не привлекая внимания, и занял своё место. Никто не поднял глаз, никто не прервал беседы — его отсутствие осталось незамеченным в этом вихре пиршества. Но если бы кто-то взглянул на него в этот миг, то увидел бы, как его пальцы судорожно сжались вокруг кубка, а взгляд, тёмный и неотрывный, был прикован к возвышению, где восседал фараон.

Между ними снова лежала пропасть — но теперь она была наполнена новым смыслом.

Фараон поднял руку, и глашатаи ударили в барабаны, требуя тишины.

Судьба была готова свершиться.

Тяжелый золотой кубок в руке владыки сверкнул, как солнце на вершине пирамиды. Голос Аменемхета III, низкий и властный, прорезал шум пира, заставив всех замолчать.

— Я — владыка Двух Земель, Бессмертный Бог в смертном теле, сын Ра, возлюбленный Осирисом, умудрённый Тотом! — провозгласил он, и каждое его слово падало в зал, словно камень, брошенный в воду, оставляя круги молчания. — Принял решение укрепить свою династию кровным браком! Союзом крови от моей крови!

Сердце Хефрена сжалось, будто в тисках.

— Моя возлюбленная дочь, священный цветок двух царств, Исидора, и мой возлюбленный сын Камос вступят в священный союз, дабы сохранить чистоту нашей крови и нести процветание нашей династии!

Зал взорвался гулом одобрения, но Хефрен не слышал ничего, кроме звона в ушах.

Фараон протянул руку, и Исидора поднялась. Лицо её было бледным, как священное молоко Хатхор, но ни один мускул не дрогнул. Только тонкие пальцы слегка дрожали, когда она взяла руку отца. Ноги её едва слушались, но она ступила на помост трона с грацией богини, не позволяя никому увидеть свою слабость.

Затем фараон жестом подозвал Камоса. Тот встал со своего места, уверенный, спокойный, с едва уловимой улыбкой на губах. Его тёмные глаза блестели торжеством, когда он взял руку владыки.

Аменемхет III соединил их ладони.

— Да будет благословен ваш союз!

Зал взорвался криками радости. Вельможи хлопали, жрецы воздевали руки к небу, воины стучали кубками о столы. Даже музыканты ударили в барабаны, подхватывая ликование.

Хефрен механически хлопал в ладоши, сжимая зубы так сильно, что челюсти свело болью. Каждый удар его ладоней друг о друга был как удар ножа в сердце.

Камос — человек, которому он никогда не доверял. В чьих глазах всегда таилась змеиная холодность. В чьих речах сквозило что-то… нечистое.

И теперь этот человек станет мужем Исидоры.

Когда шум утих, фараон поднял руку.

— Жрецы вычислят идеальную дату для свадьбы.

Затем он кивнул Камосу, указывая на место рядом с Исидорой.

— А теперь, сын мой, садись рядом со своей будущей супругой. Пир продолжается!

Камос поклонился и занял место подле Исидоры. Она сидела, словно изваяние, не глядя на него, не шевелясь.

А Хефрен смотрел на них, и в его душе разрасталась чёрная бездна.

ГЛАВА 5

Пир угас, словно догорающий факел. Гости разошлись, унося с собой шум и веселье, оставив лишь тишину, нарушаемую редкими шагами стражников. В покоях фараона царил полумрак, где лишь слабый свет масляных светильников отбрасывал трепетные тени на стены, расписанные ликами богов.

Аменемхет III возлежал на ложе, обняв свою любимую наложницу Небет. Её гибкое тело, словно стебель лотоса, извивалось рядом с ним, а пальцы с золотыми кольцами нежно перебирали его седые волосы.

— О, владыка мой, — шептала она, и её голос был сладок, как финиковый нектар, — как мудро ты поступил, благословив союз Исидоры и Камоса. Ты укрепишь династию, и боги будут благосклонны к тебе.

Фараон, уже почти погружённый в дремоту, лишь слабо улыбнулся.

— Жрецы знают волю небес… Они выберут день…

— И как прекрасно, что ты доверил это им, — продолжала Небет, её губы почти касались его уха. — А ещё… ты говорил о храме Тоту…

— Да… — пробормотал фараон, его сознание уже плыло в предрассветных снах. — Но я ещё не выбрал город…

Небет замерла на мгновение. Затем, убедившись, что его веки сомкнулись, а дыхание стало глубоким и ровным, она наклонилась ещё ближе.

— Буто… — прошептала она, и слово это повисло в воздухе, словно заклинание. — Храм Тоту должен быть построен в Буто… в Дельте Священной реки…

Фараон не ответил. Но в ту же секунду его пальцы слегка дрогнули — то ли от последнего проблеска сознания, то ли от вещего знака богов.

Небет откинулась на подушки, её глаза блестели в темноте.

Дело было сделано.

А за стенами дворца, в ночи, уже зрели тени будущих событий.

***

Луна, холодная и безразличная, как взгляд богини Маат, застыла над первыми тонкими слоями песка вблизи Мемфиса, заливая начало пустынных просторов призрачным серебряным светом. В даль уходили темные пески с первыми барханами, подобные застывшим волнам великого океана тьмы. Они тянулись до самого горизонта, где сливались с небом в безмолвном танце вечности. Тишина здесь была абсолютной — ни крика шакала, ни шепота ветра, только беззвучное дыхание пустыни, хранящей тайны тысячелетий.

И вдруг — скрип колёс, ржание коней, проклятия, вырвавшиеся из самой глубины души.

Одинокая колесница, словно демон, вырвавшийся из подземного мира, прорезала ночь. Два вороных коня, чьи блестящие на лунном свете крупы уже покрылись пеной, мчались вперед, не разбирая дороги, подчиняясь лишь яростным командам своего господина.

Хефрен стоял, вцепившись в поводья, его мускулы напряжены, как тетива лука перед выстрелом.

— Быстрее!

Его голос, хриплый от ярости и боли, разрывал тишину, но пустыня не отвечала. Только кони, верные до последнего вздоха, рвались вперед, их копыта вздымали тучи песка, а горячие струи пара вырывались из ноздрей, смешиваясь с холодным воздухом ночи.

Он мчался не к чему-то, а от всего — от дворца, от пира, от её глаз, от её имени, которое жгло его изнутри, как раскалённое железо.

Но как бы быстро ни неслись кони — мысли были быстрее. Они настигали его, как шакалы, терзая душу. Перед глазами всплывали образы: «Её рука в руке Камоса», «Её бледное прекрасное лицо». В ушах всё ещё звенел её голос, который теперь будет принадлежать другому, принадлежать Камосу!

Он вскрикнул от ярости и снова ударил поводьями.

Кони рванули вперед, словно сам Анубис гнал их, торопясь унести воина подальше от его муки.

Песок взлетал из-под колёс, оседая на его голой груди, смешиваясь с потом. Он сбросил праздничные одежды — они пахли пиром, они пахли её близостью — и остался лишь в простом схенти и сандалиях, будто смывая с себя весь этот вечер, всю эту ложь, всю эту боль.

Но смыть её было невозможно. Она въелась в кожу, как песок в рану. И чем быстрее он мчался, тем отчетливее понимал — не убежать.

Не убежать от того, что теперь Камос будет касаться её. Не убежать от того, что её смех больше не будет принадлежать ему. Не убежать от того, что даже если он проскачет всю пустыню до самого края земли — это пламя всё равно останется в его крови.

И тогда он закричал.

Крик сорвался с его губ, дикий, животный, полный ярости и отчаяния, и растворился в бескрайней пустыне, которую не волновали человеческие страдания.

Луна же, холодная и равнодушная, продолжала свой путь по небу, освещая одинокую колесницу, что мчалась в никуда, увозя с собой разбитое сердце воина.

***

Первые лучи солнца, словно золотые стрелы Амона-Ра, пронзили утренний туман, поднимающийся с вод Нила. Великий Мемфис пробуждался, неторопливо и величаво, как и подобает древней столице Египта. В то время как во дворце и богатых кварталах царила сонная тишина — ведь знатные гости пировали почти до рассвета и теперь спали, укрывшись тончайшими льняными покрывалами, — простой люд уже взялся за дела.

На берегах реки рыбаки, сгорбленные и загорелые, забрасывали сети в мутные воды. Их голоса, хриплые от утреннего кашля и привычки спорить с судьбой, разносились над рекой. Одни вытаскивали улов, блестящий чешуёй под солнцем, другие чинили лодки, проклиная сгнившие верёвки. Запах рыбы, тины и мокрого дерева смешивался с дымком первых костров.

В мастерских ремесленников уже стучали молотки. Гончары крутили глиняные круги, их пальцы, ловкие и покрытые засохшей грязью, лепили кувшины и чаши, которые позже украсят дома знати. В соседней мастерской медник плавил металл, а его подмастерье, щурясь от едкого дыма, раздувал меха. Где-то дальше ткачихи тянули нити на станках, их быстрые руки создавали полотно, которое, быть может, однажды наденет сама царица.

На рынках уже шумела жизнь. Торговцы раскладывали товары: тут и корзины с финиками, и гроздья винограда, и связки лука, пахнущие остро и свежо. Старуха в выцветшем платке торговалась за кусок ткани, а рядом мальчишка-раб тащил тяжёлый кувшин с маслом, потея и кряхтя. В воздухе витали ароматы свежего хлеба, который только что вынули из глиняных печей, и жареного мяса — где-то уже готовили еду для первых голодных покупателей.

По улицам сновали служанки с кувшинами на головах, направляясь к колодцам. Их смех и пересуды нарушали утреннюю тишину. Дети, ещё не задавленные работой, играли в тени домов, бросая камешки и крича что-то на своём, понятном только им языке.

А вдали, на дороге, ведущей к дворцу, уже выстроилась вереница просителей. Чиновники с папирусами в руках, крестьяне, пришедшие жаловаться на сборщиков налогов, торговцы, надеющиеся получить разрешение на поставки во дворец. Все они терпеливо ждали, когда стража пропустит их внутрь — но ворота пока оставались закрыты.

Мемфис жил.

Он не знал, что этой ночью в его стенах решались судьбы, что чьё-то сердце было разбито, а чьи-то планы — приблизились к осуществлению. Для города это был просто ещё один день, такой же, как сотни до него.

Солнце поднималось выше, и жизнь продолжалась.

Граница между шумящим Мемфисом и дремлющим дворцом была тонкой, как лезвие бронзового ножа. Здесь, в полумраке у дальней калитки, ведущей к Нилу, царила зыбкая тишина, нарушаемая лишь шёпотом воды да редкими криками птиц.

Но в этой тишине зрел заговор.

Изящная женская фигура, закутанная в полупрозрачную шаль цвета ночного неба, прижалась к каменной стене. Это была Небет — любимая наложница фараона, чьи тонкие пальцы сжимали свернутый папирус. Её глаза, холодные и пронзительные, как кинжалы, впились в худощавого гонца, стоявшего перед ней.

— Ты ещё ни разу не подвёл меня, — прошептала она, и в её голосе звенела сталь. — Но если вдруг оступишься…

Она не договорила, лишь провела пальцем по горлу — жест, понятный без слов.

Гонец, юркий и тщедушный, с лицом, загоревшим до черноты, нервно сглотнул.

— Лично в руки Джаруку. Понял.

— Не просто понял — запомни, — её шёпот стал ещё тише, но от этого лишь страшнее. — Если кто-то перехватит записку… ты её проглотишь. Или умрёшь.

Он кивнул, судорожно сжав папирус в потных ладонях, и в следующий миг исчез за калиткой, словно тень, растворившаяся в утреннем тумане.

Небет осталась стоять, прислушиваясь к его удаляющимся шагам. Где-то вдали уже слышались голоса служанок, спешивших к колодцу.

Заговор ширился. Как ядовитый плющ, он уже оплетал трон фараона, готовясь задушить его в своих цепких объятиях.

***

На раскалённых песках близ дельты Нила, кочевало племя, чьё имя наводило ужас даже на других нубийцев. Их вождя звали Малкаэль, что на их наречии означало «Тот, кто не гнётся».

Высокий, как молодая пальма, с кожей, словно вылитой из чернёной бронзы, он носил шрамы как украшения — каждый рассказывал историю битвы. Его лицо, с резкими скулами и пронзительными жёлтыми глазами, напоминало хищную птицу, всегда готовую к броску. Волосы, заплетённые в густые дреды, перехвачены медными кольцами — трофеями с убитых врагов.

Он не просто совершал набеги — он вёл войну. В отличие от других вождей, которые грабили и бежали, Малкаэль мечтал не о добыче, а о земле. Он знал слабости Египта: их гордость, их привычку считать нубийцев дикарями. И он собирался использовать это.

На его шее висел амулет — клык леопарда, обёрнутый золотой проволокой. Говорили, что это дар шамана, и пока он при нём — ни одна египетская стрела не найдёт его сердца.

Правой рукой Малкаэля был Джарук, чьё имя означало «Безликий». И не зря — он умел становиться невидимкой даже среди своих. Низкорослый, жилистый, с лицом, на котором не читалось ни одной эмоции, на котором выделялись ритуальные шрамы. Он был мастером яда, кинжала и шепота.

Если Малкаэль — гром и молния, то Джарук — тихий удушающий ветер пустыни. Он умел сражался скрытно, именно он устранял врагов вождя, подсыпал яд в вино неугодным соплеменникам и добывал сведения через шпионов в египетских фортах.

Его оружием был кривой нож с рукоятью из слоновой кости — подарок Малкаэля за то, что однажды Джарук перерезал глотку трём воинам, пока те спали. Но в прямых стычках Джарук предпочитал топор.

Малкаэль не молился, чтобы египтяне не настигли его. Напротив — он ждал их. Ждал, когда они придут в своих сверкающих колесницах, чтобы устроить им засаду в узком ущелье. Ждал, когда фараон отвлечётся на свои дворцовые интриги, чтобы ударить в спину.

Амбиции Малкаэля были подобны разгорающемуся пожару в сухой саванне — неудержимые, всепожирающие, способные превратить пепел врагов в плодородную почву для новой империи. И, казалось, сами боги заметили его ярость — и в ответ протянули руку помощи.

Небет. Она была не просто наложницей — она была тенью на стенах фараонских покоев, шепотом в ушах вельмож, холодным ветерком, проникающим в самые потаенные мысли владыки Египта. И теперь её коварный ум работал на Малкаэля.

Вождь нубийцев знал: величие не берут в бою одним ударом меча. Его строят, как храм — камень за камнем, терпение за терпением.

Малкаэль стоял на скале, глядя в сторону Египта. Ветер трепал его дреды, а в кулаке он сжимал медальон с изображением Сета — бога хаоса, бури и чужих земель.

— Ты уверен, что она не предаст? — спросил Джарук, появившись, как всегда, беззвучно.

Малкаэль усмехнулся:

— Она предаёт своего фараона. Значит, предаст и нас. Но не сейчас.

Пока их цели совпадали — Небет была верным союзником. А после…

После победы — мёртвые не предают. Терпение — оружие сильнее меча.

Где-то в Мемфисе пировали, смеялись, мечтали о будущем. А в пустыне Малкаэль ждал. И его время почти пришло.

***

Полуденное солнце, раскалённое и немилосердное, висело над дворцовыми садами, но под широкими кронами древних сикомор царила прохлада. Водная гладь пруда, неподвижная и зеркальная, отражала две женские фигуры, сидящие на резных скамьях. Служанки держались поодаль, опустив глаза, — они знали, что некоторые разговоры не для их ушей.

Исидора сидела, словно изваяние, высеченное из белого алебастра. Её осанка была безупречна, словно тростинка, не гнущаяся даже под самым яростным ветром пустыни. На ней — белоснежное льняное платье, струящееся, как вода, и парик до плеч, украшенный тончайшими золотыми нитями. На лбу сверкал Урей — священная кобра, готовая поразить любого, кто посмеет угрожать дочери фараона. На шее, поверх ожерелья, деревянный амулет с символом Исиды — знак материнства, защиты и… обречённой надежды.

Её пальцы перебирали цветы, но не плели венок — лишь делали вид, будто заняты делом.

Рядом Сешерибет, жена наследника, сияла, как драгоценный лазурит в оправе из золота. Её голубое платье, расшитое золотыми нитями, переливалось при каждом движении, а парик с двумя длинными косами, вплетёнными с золотом, мягко звенел при малейшем повороте головы. Браслеты на запястьях и ожерелье из лазурита дополняли её образ — она была воплощением царственного благополучия.

— Твоё платье будет ослепительным, — сказала Сешерибет, ловко сплетая венок из лотосов и жасмина, — а сама свадьба будет такой же роскошной, как моя. А может, и лучше.

Тишина. Затем — шёпот, едва слышный, как шелест умирающего листа:

— Лучше б это были мои похороны.

Сешерибет вздрогнула, её пальцы замерли среди цветов. Быстрым движением она оглянулась на служанок — не слышали ли? Нет, те стояли, потупив взоры, как и положено.

Не говоря ни слова, она взяла Исидору за руку и поднялась, уводя её вглубь сада, подальше от любопытных ушей. Девушки скрылись за высокими кустами цветущего граната, и лишь тогда Сешерибет заговорила, понизив голос:

— Дорогая моя, Исидора… Мне не понять боль в твоём сердце. Но грустить всю жизнь — это невыход. Ты всегда знала, что подобное произойдёт.

Исидора закрыла глаза, словно пытаясь сдержать нахлынувшие чувства.

— Да, я знала. Но не думала, что будет так больно. Да ещё и… Камос.

Её голос дрогнула, когда она произнесла это имя.

— Он всегда пугал меня. Его хищный взгляд, его манера держаться… И Хефрен всегда ему не доверял. А его чутьё ни разу не подводило.

Сешерибет сжала её руку крепче.

— Хефрен — воин. Он видит врагов там, где их ещё нет. Но фараон принял решение, и теперь… теперь ты должна быть сильной.

Исидора медленно выдохнула.

— Я знаю. Я буду.

***

Тронный зал дворца сиял в лучах полуденного солнца, проникавших сквозь высокие алебастровые окна. Золотые инкрустации на колоннах мерцали, как звёзды, а воздух был густ от аромата мирры и кипариса, курящегося в жаровнях.

На возвышении, под балдахином из пурпурного шелка, восседал Аменемхет III — живой бог, владыка Обеих Земель. На нём было парадное облачение: двойная корона Пшент, сверкающая на солнце, золотой усех-ошейник с бирюзой и сердоликом, широкий пояс с вышитыми иероглифами, провозглашающими его победы. В руках — скипетры хека и нехеху, символы власти над порядком и хаосом.

В зал вошли верховные жрецы Мемфиса, облачённые в белоснежные льняные одеяния, их головы украшали скромные золотые обручи с символами богов, которым они служили. Они склонились в глубоком поклоне, касаясь лбами пола, и начали славословие:

— О, Золотой Гор, дарующий жизнь! Владыка Верхнего и Нижнего Египта, возлюбленный Амоном, умудрённый Тотом, могучий, как Монту! Да живёшь ты, процветаешь и здравствуешь, как Ра в небесах!

Фараон едва заметно кивнул, принимая их почести как должное.

— Встаньте, — произнёс он, и его голос, низкий и властный, заполнил зал.

Жрецы выпрямились, но взоры их оставались почтительно опущенными.

— Вы призваны, дабы исполнить великую волю, — продолжал фараон. — Моя дочь, принцесса Исидора, и мой сын, Камос, должны быть соединены священными узами. Вычислите день, когда звёзды и боги благословят их союз.

Жрецы обменялись быстрыми взглядами. Они знали, что это не просто свадьба — это политический акт, скрепляющий династию. Но звёзды нельзя обмануть, и, если боги не одобрят дату — последствия могут быть страшными.

Главный астроном храма Птаха, старец с лицом, изборождённым глубокими морщинами, сделал шаг вперёд:

— Да будет так, о великий сын Ра! Мы обратимся к небесным скрижалям, изучим движение светил и воздадим молитву Тоту, дабы он открыл нам благоприятный час.

Фараон медленно кивнул.

— Не медлите. Я желаю знать ответ до следующего новолуния.

Жрецы вновь склонились в поклоне, затем, пятясь, покинули зал.

Как только массивные двери закрылись за ними, фараон откинулся на спинку трона, и его лицо, до этого непроницаемое, на мгновение исказила тень усталости.

Он знал: жрецы найдут нужную дату.

Тень усталости ещё не успела покинуть чело владыки, как тяжёлые двери тронного зала вновь распахнулись. В проёме возникла фигура главного зодчего Хепи, человека, чьи руки возводили стены, что веками будут говорить о величии Египта.

Зодчий склонился в почтительном поклоне, его лоб коснулся прохладного каменного пола.

— О, владыка Обеих Земель, солнце, дарующее жизнь, да пребудут твои дни вечными, как течение Нила! — его голос, привыкший командовать сотнями рабочих, теперь звучал почтительно и мягко.

Фараон ленивым движением руки разрешил ему подняться.

— Хепи, — произнёс Аменемхет III, — я задумал возвести храм, достойный великого Тота — владыки мудрости, счёта и письма. Он должен затмить своим величием даже святилища Ра и Исиды.

Глаза зодчего загорелись профессиональным интересом.

— Твоя воля — закон, повелитель. Я приступлю к чертежам немедля. Где желаешь ты видеть этот храм?

Фараон замер. На его лице промелькнуло странное выражение — будто он услышал что-то, недоступное другим. Его пальцы сжали подлокотники трона.

— Мне казалось… — он начал медленно, голос его звучал отстранённо, — что само божество шепчет мне…

Но вдруг оборвал себя на полуслове. Его веки дрогнули, будто он боролся с невидимым противником. Через мгновение он выпрямился, и в его глазах вновь загорелся холодный свет рассудка.

— Я ещё не принял решения. Оставь меня.

Резким жестом он отправил зодчего прочь.

Когда тяжёлые двери закрылись за Хепи, фараон вновь откинулся на спинку трона. Его взгляд устремился ввысь, к расписному потолку, где среди золотых звёзд плыла ладья Ра.

«Буто» — прошептал кто-то в его сознании голосом, похожим на шелест папируса.

Но было ли это гласом бога…

Или чьим-то другим шёпотом?

***

Полуденное солнце, беспощадное и ослепительное, висело над тренировочным плацем, превращая песок под ногами в раскалённую сковороду. Два воина, облачённые в простые льняные схенти и кожаные сандалии, соревновались в меткости — или, по крайней мере, один из них старался сделать вид, что это соревнование.

Принц Тахмурес выпускал стрелу за стрелой, его мускулистые руки двигались с отточенной точностью, словно части хорошо смазанного механизма. Каждый выстрел сопровождался едва слышным свистом рассекаемого воздуха, и вот уже последняя стрела вонзилась в самую сердцевину мишени. Он повернулся к другу с довольной улыбкой, но та сразу же растаяла на его губах.

Хефрен стоял неподвижно, словно статуя, забытая скульптором среди этого пекла. В одной руке он бесцельно вертел стрелу, в другой держал опущенный лук — его пальцы, обычно такие твёрдые и уверенные, сейчас казались расслабленными, почти безвольными. Взгляд его был устремлён куда-то далеко за горизонт, в ту сторону, где за высокими стенами дворца, возможно, в этот самый момент она — Исидора — готовилась к свадьбе, которой не желала.

Между ними всегда существовало молчаливое понимание.

Хефрен никогда не говорил о своих чувствах вслух, но Тахмурес знал. Они выросли вместе, сражались плечом к плечу, делили хлеб в походах. И наследник видел — как темнели синие глаза друга, когда в поле его зрения появлялась принцесса, как напрягались его плечи, будто он сдерживал порыв броситься к ней, как менялся его голос, когда он произносил её имя.

Обычно Хефрен говорил резко, отрывисто — голос командира, привыкшего, чтобы его слушались. Но стоило заговорить об Исидоре, и его слова становились тихими, почти шёпотом, словно её имя было священной молитвой, которую нельзя осквернить громким звуком.

Когда Тахмурес впервые осознал, что между его сестрой и лучшим другом пробежала та искра, первой его реакцией был гнев.

Как старший брат, он хотел защитить Исидору — от чего угодно, даже от собственных чувств. Потом пришло холодное понимание: она — принцесса крови, дочь самого фараона, а Хефрен, пусть и сын доблестного военачальника, пусть и сам заслуживший пост командующего «Стрелы Монту», — всего лишь воин. Их миры были разделены пропастью, которую не перейти даже самой чистой любви.

Но затем, когда буря эмоций утихла, наследник понял главное: Хефрен скорее вонзит клинок себе в сердце, чем позволит хотя бы тени сомнения упасть на честь принцессы. Его преданность была безгранична, его чувства — жертвенны. И в этом осознании было что-то трагически прекрасное — они любили друг друга, но сама судьба сплела для них петлю, из которой не было выхода.

А теперь, глядя на друга, стоящего под палящим солнцем с пустым взором, Тахмурес чувствовал беспомощность.

Что он мог сказать? Какие слова утешения найти?

Он подошёл ближе и молча положил руку на плечо Хефрена. Тот вздрогнул, словно вернувшись из далёких миров, и встретил его взгляд.

— Стреляй, — просто сказал Тахмурес.

Хефрен замер на мгновение, затем резко вскинул лук, натянул тетиву — и выпустил стрелу.

Она вонзилась в мишень ровно в то же место, куда попала последняя стрела принца. Ни слова не было произнесено. Но в этом молчании было больше понимания, чем в тысяче речей.

***

В полумраке святилища, где воздух был густ от дыма мирры и ладана, главный жрец Тота Уджагорует совершал вечернее воскурение. Пламя масляных светильников трепетало, отбрасывая дрожащие тени на лик каменного бога с головой ибиса. Жрец протяжным голосом читал священные тексты, его пальцы осыпали подножие статуи благовониями, когда из темноты бесшумно возник верный слуга.

Пригнувшись, словно тень, слуга приблизился к жрецу и коснулся его уха горячим шёпотом:

— Она здесь.

Уджагорует едва заметно кивнул, не прерывая ритуала, а слуга растворился в сумраке так же тихо, как и появился.

Лишь когда последний клуб дыма вознёсся к потолку, жрец отступил от алтаря и направился к потайной двери за статуей Тота — неприметной, скрытой в резных складках каменных одеяний бога.

Тайная комната была крошечной, освещённой лишь одним светильником, чадившим в углу. Здесь уже ждала Небет, закутанная в тёмную шаль, скрывавшую её лицо. Лишь когда дверь захлопнулась, она откинула капюшон, и в слабом свете пламени блеснули её хищные глаза.

— Фараон решит построить храм Тота в Буто, — прошептала она, не тратя времени на приветствия. — Я уже посеяла эту мысль в его сознании. Но он может пожелать вопросить самого бога, как делал это перед свадьбой Камоса и Исидоры. Если спросит — ты должен подтвердить: Буто избран самим Тотом.

Жрец медленно скрестил руки на груди.

— Почему именно Буто? — спросил он, и в его голосе звучала не просто осторожность, а холодный расчёт.

Небет усмехнулась, и её губы, тронутые пурпурной краской, изогнулись в улыбке, лишённой тепла.

— Ты должен знать лишь свою часть игры, Уджагорует. Если кого-то раскроют, он не увидит всей картины — лишь крошечный кусочек мозаики.

Она сделала шаг ближе, и светильник отбросил её тень на стену — огромную, искажённую, похожую на силуэт крылатой богини возмездия.

— Буто, жрец. Буто.

И прежде чем он успел что-то ответить, она вновь накинула капюшон и выскользнула из комнаты, словно ночной ветер, не оставив и следа своего присутствия.

Уджагорует остался один, и только тихий шелест папирусов в нише напоминал ему, что боги — или те, кто говорит от их имени — всегда наблюдают.

Он потушил светильник и вышел, тщательно закрыв за собой дверь. Заговор рос. Буто становился его сердцем.

***

Солнце, словно раскалённый золотой щит, медленно скатывалось к горизонту, окрашивая сады дворца в пурпурные и янтарные тона. Воздух был наполнен ароматом цветущих лотосов и сладковатым дымком жаровен, отпугивающих назойливых насекомых.

Небет шла неспешной, грациозной походкой, её тонкие пальцы время от времени касались листьев низкорослых гранатовых кустов, будто она благословляла их своим прикосновением. Рядом с ней шагал Камос — высокий, статный, с холодными глазами, в которых читался ум, лишённый всякой теплоты. Они только что покинули трапезную, где мать и сын вкушали яства в уединении, обсуждая то, что не должно было быть услышано даже стенами.

— Через несколько дней нубийцы получат послание и начнут действовать, — прошептала Небет, её голос был тише шелеста листвы под вечерним ветерком.

Камос усмехнулся, его губы растянулись в улыбке, лишённой радости.

— Фараон пошлёт «Стрелы Монту» преподать урок нубийским задирам.

— Именно, — кивнула мать, бросая быстрый взгляд по сторонам, хотя знала — здесь, в глубине садов, их никто не услышит. — И ты сможешь лично встретиться с… мрачной тенью вождя. Это важно, сын мой. Ты всё понял, что должен сделать?

Камос остановился, повернулся к ней, и в его глазах вспыхнул тот самый холодный огонь, который так напоминал её собственный.

— Да. Я готов.

Этих слов было достаточно.

Небет слегка наклонила голову, будто принимая клятву.

— Хорошо. Тогда осталось лишь ждать.

Они продолжили прогулку, их силуэты сливались с удлиняющимися тенями сада.

Где-то за рекой, в пыльных нубийских землях, Малкаэль уже точил когти. А в Мемфисе игра в трон вступала в новую фазу.

ГЛАВА 6

Небо, охваченное багрянцем заката, казалось, дышало жаром уходящего дня. Последние лучи солнца, словно золотые нити, пробивались сквозь листву, окрашивая сад в теплые, медовые тона.

Исидора вышла в сад, словно тень, скользящая между деревьев. Её лёгкие сандалии едва касались земли, а белое платье, подхваченное вечерним ветерком, колыхалось вокруг неё, как крылья испуганной птицы. Она шла без цели, позволив ногам самим вести её по знакомым аллеям — мимо журчащего фонтана, где вода переливалась розоватым отблеском неба, мимо кустов жасмина, источающих сладкий, дурманящий аромат.

Дальше, в глубине сада, где редко ступала нога слуг, стояли цветущие арки, увитые виноградными лозами и нежными бутонами, раскрывающимися лишь с заходом солнца. Она остановилась у одной из них, протянув руку, чтобы коснуться листьев, уже тронутых прохладой вечера.

Как же здесь тихо.

Тишина была такой густой, что казалось, можно услышать, как лепестки падают на землю. Она закрыла глаза, вдыхая воздух, напоённый цветами, и на мгновение забыла о дворцовых интригах, о ненавистной свадьбе, о Камосе…

Но долго оставаться здесь она не могла. Сделав последний глубокий вдох, Исидора уже собралась уходить, как вдруг — её взгляд упал на каменную скамейку, затерянную в тени арок.

На ней, озарённые алым светом заката, лежали три лотоса, перехваченные простым кожаным шнуром.

Сердце её замерло, а потом забилось так сильно, что, казалось, его стук разнесётся по всему саду.

Он был здесь.

Она медленно подошла, словно боясь спугнуть этот миг. Пальцы её дрожали, когда она взяла цветы, прижала их к губам и жадно вдохнула, надеясь уловить среди нежного аромата лотосов его запах — кожи, нагретой солнцем, лёгкий оттенок благовоний, что он всегда использовал…

Но лотосы пахли только лотосами. И всё же…

Она сжала их в ладонях, чувствуя, как что-то тёплое и горькое одновременно подкатывает к горлу.

Он знал, что она придёт сюда.

И даже если весь мир уже решил их судьбу, даже если завтра её отдадут другому — сегодня, в этот миг, она была любима.

Она прижала цветы к груди и, не оглядываясь, пошла прочь, унося с собой этот тихий, украденный у судьбы подарок.

А над садом сгущались сумерки, и первые звёзды, словно свидетели, зажигались на темнеющем небе.

***

В покоях принца Тахмуреса царил мягкий полумрак, нарушаемый лишь трепетным светом масляных светильников. Он лежал, откинувшись на колени супруги, его тёмные карие глаза были устремлены в потолок, но взгляд его был пуст и далек. Пальцы Сешерибет нежно перебирали его короткие волосы, словно пытаясь разгладить не только их, но и тяжёлые думы, сжимавшие его сердце.

Внезапно её голос, тихий, но твёрдый, вырвал его из глубин раздумий:

— Ты слышал хоть слово из того, что я сказала?

Он медленно перевёл взгляд на её лицо — такое знакомое, такое родное, но сейчас казавшееся слегка размытым, будто сквозь дымку. Он промолчал.

Сешерибет не сдавалась.

— Что занимает все твои мысли, сын двух земель?

Она всегда называла его так в особые моменты — когда хотела, чтобы он действительно услышал её.

Тахмурес вздохнул.

— Хефрен. Хотелось бы его приободрить.

Между ними повисло молчание. Они никогда не обсуждали это вслух — чувства Хефрена, его немую преданность, его боль. Но оба знали, что другой знает.

Сешерибет продолжила гладить его волосы, её голос был спокойным, как воды Нила в безветренный день:

— Ему нужно отвлечься. Возможно, даже жениться.

Эти слова ударили, как кинжал. Тахмурес резко поднялся, его глаза вспыхнули возмущением. Но прежде чем он успел что-то сказать, Сешерибет подняла руки в умиротворяющем жесте, словно пытаясь остановить бурю одним движением.

— Ни одна женщина не займёт то сокровенное место в его сердце, что уже отдано… — она намеренно не назвала имя, но оно витало в воздухе между ними, — но она сможет отвлечь его. Дать ему что-то новое. А если появятся дети…

Тишина.

Слова супруги, как капли воды, медленно просачивались в его сознание. Гнев утих, сменившись тяжёлым пониманием. Он снова опустился на ложе, позволив голове вновь найти приют на её коленях.

Сешерибет мягко провела пальцами по его щеке, её голос стал ещё тише:

— Они оба должны найти причины жить дальше. Иначе они обречены на вечные муки.

Тахмурес не ответил. Его взгляд скользнул от её карих глаз к окну, где ночь, чёрная и безмолвная, уже раскинула свои владения. И мир, такой несправедливый, продолжал вращаться.

***

Небет возлежала на ложе, задрапированном тончайшим сирийским шелком, её тело облачено в прозрачное одеяние, расшитое золотыми нитями. Каждый изгиб её стана был продуман, каждая линия подчеркнута — сегодня она была совершенством, ждущим своего повелителя. Аромат кипрского нарда струился от её кожи, смешиваясь с запахом цветов, усыпавших покои.

Но вместо желанного гостя в дверях возник раб, приникший к полу так низко, что его лоб коснулся холодного камня.

— Великий Гор, повелитель Верхнего и Нижнего Египта, свет небесного Ра, любимец богов, просил передать своей возлюбленной наложнице…

Горькая ирония этих слов жгла сильнее солнца. Возлюбленная наложница. Не рабыня, но и не царица.

— Сегодня он не почтит её своим сиянием.

Слуга исчез, оставив её один на один с внезапно ставшими невыносимо пышными покоями. Небет вскочила с ложа, её пальцы непроизвольно впились в собственные плечи.

Он устал? Надоела? Заподозрил?

Мысли метались, как летучие мыши в погребальной камере. Нет, если бы знал — её бы уже волокли в темницу. Или к палачу. Но что-то изменилось.

Она подошла к окну, впиваясь взглядом в ночь. Где-то там, в чернильной тьме, плелись нити заговора, который должен был вознести её сына.

Когда-то она мечтала о троне. Вытеснила из ложа фараона его законную супругу — ту самую Неферуру — «Прекрасную как солнце». Потом вычеркнула её из его мыслей.

А когда царица умерла, рожая дочь, Небет стала опорой скорбящему владыке. Через год умерла и девочка — и снова её объятия стали убежищем.

Она даже родила ему сына. Но в конечном счёте Небет поняла страшную правду: для фараона она навсегда останется наложницей.

Тогда возник новый план — холодный и безжалостный. Её пальцы сжали подоконник. Если нельзя стать царицей — её сын станет фараоном. А для этого… Для этого старый лев должен умереть. И его милый львёнок тоже.

Внизу, в саду, мелькнула тень. Или показалось? Небет отступила от окна, её лицо вновь стало бесстрастной маской. Завтра она примет фараона с улыбкой.

А сегодня…

Небет хлопнула в ладоши — и через мгновение перед ней возникла Таисит, её верная служанка. Девушка с каштановой кожей и большими, выразительными глазами, которые казались ещё глубже из-за её немоты. Она не могла говорить, но слышала прекрасно, а её преданность была безгранична.

Небет протянула ей маленький свиток папируса, туго скрученный и перевязанный чёрной нитью.

— Срочно передай моему сыну, — приказала она.

Служанка склонилась в почтительном поклоне, спрятала папирус в складках своего простого льняного платья и бесшумно скользнула за дверь, словно тень.

Оставшись одна, Небет подошла к ларцу у стены, открыла его и достала оттуда шаль чернее самой ночи — тонкую, почти невесомую, но скрывающую её фигуру так, что даже силуэт становился неразличим в темноте.

Она накинула её на плечи и вышла в сады гарема — место, где гуляли наложницы фараона, но сейчас, глубокой ночью, оно было пустынно.

Луна, скрытая облаками, не освещала дорогу, но Небет знала каждый поворот, каждый куст, каждую тропинку. Её босые ноги не издавали ни звука, а чёрная шаль сливалась с тьмой.

Она шла не просто так. Там, у старой сикоморы, что росла у самой стены, отделявшей гарем от внешних садов она будет ждать. Ждать своего сына.

***

Покои фараона тонули в мягком свете алебастровых светильников, наполняя воздух теплым золотистым сиянием. Тонкий дымок благовоний вился в воздухе, смешиваясь со сладковатым ароматом цветов, рассыпанных по ложу.

Аменемхет III, могучий владыка Двух Земель, возлежал на шёлковых подушках, его тело, обычно закованное в ритуальные одежды правителя, сейчас было расслаблено. Пальцы с золотыми кольцами, украшенными резными скарабеями, лениво скользили по талии юной наложницы, словно проверяя её на прочность.

Прибывшая из далекой Ливии в дар фараону, Аматерис, что означало «Дар моря», казалась созданной из самого света и мёда. Её кожа, темнее бронзы, но светлее эбенового дерева, отливала золотом в дрожащем свете ламп. Длинные, вьющиеся волосы, черные, как крылья ворона, были убраны лишь частично — несколько прядей вырывались из-под тонкой золотой сетки, украшенной крошечными лазуритовыми бусинами, и мягко ниспадали на её плечи.

Её глаза — большие, миндалевидные, цвета тёмного мёда — смотрели на фараона с почтительным любопытством, но без страха. Губы, полные и мягкие, как лепестки граната, были слегка приоткрыты, будто в немом вопросе.

На ней было лишь легкое одеяние из тончайшего льна, настолько прозрачное, что сквозь него угадывались плавные изгибы её тела — узкая талия, округлые бедра, высокие груди, украшенные лишь тонкой золотой цепочкой с подвеской в виде полумесяца — символа богини Хатхор, в чью честь её и преподнесли фараону.

Фараон наслаждался. Он был уставшим львом, позволившим себе отдых. Его мощное тело, обычно напряженное под тяжестью короны, сейчас было расслаблено. Широкие плечи, покрытые легкой сетью шрамов — свидетельств давних битв, — в этот момент не несли бремени власти. Даже его лицо, обычно застывшее в маске неприступного величия, сейчас казалось почти человеческим — в уголках глаз затаились морщинки, а губы, обычно плотно сжатые, сейчас были мягки.

Он не хотел слов. Не хотел шепота интриг, не хотел даже сладких речей любви. Только тишину и тепло.

Его пальцы скользнули вверх по позвоночнику наложницы, ощущая каждый позвонок, как бусины на нитке. Она вздрогнула, но не отпрянула — её учили принимать ласки владыки с достоинством.

Но в глубине его мыслей всё ещё прятался другой образ — Небет. Её глаза, слова, тело, которое знало каждое его желание ещё до того, как он сам его осознавал.

Завтра, — подумал он, закрывая глаза и погружаясь в аромат молодой кожи. Завтра он вернется к привычному вкусу. Но сегодня…

Сегодня он пробовал новый плод. И медленно, как истинный ценитель, наслаждался каждым его оттенком.

***

Тень Камоса отделилась от ночи, словно демон, вызванный заклинанием. Его глаза, холодные и острые, как лезвие кинжала, сверкнули в темноте, уловив очертания матери.

— Что случилось? — прошипел он, опуская голос до едва слышного шепота.

Небет повернулась к нему, её черная шаль колыхнулась, как крылья хищной птицы. Лунный свет, пробивающийся сквозь облака, скользнул по её лицу, высветив жесткие складки у рта и тень тревоги в глазах.

— Фараон сегодня не пришёл ко мне, — её голос был тише шелеста листьев над головой. — Может, пустяк… А может, и нет.

Она сделала шаг ближе, и её пальцы вцепились в руку сына с такой силой, будто она боялась, что ночь унесёт её последнюю надежду.

— Я должна убедить его построить храм в Буто. И сегодня я потеряла возможность.

Её ноздри дрогнули, в них ворвался резкий запах цветущего граната — сладкий, почти приторный.

— Нужна твоя помощь, сын мой.

Камос не дрогнул. Его лицо оставалось каменным, лишь губы слегка искривились в подобии улыбки.

— Говори, что мне сделать, матушка. Я всё исполню.

В его голосе не было ни капли сомнения. Только холодная готовность.

Где-то вдали прокричала сова, будто предупреждая о беде. Но они уже сделали свой выбор. Игра продолжалась. И ставки были выше, чем когда-либо.

***

Песок, ещё хранящий дневной жар, отливал серебром под светом полной луны. Ветер шевелил шатры из шкур антилоп, расставленные полукругом вокруг главного костра, в котором плясали языки пламени, взмывая к звёздам. Это был праздник Апедемака — львиноголового бога войны и плодородия, чей гнев мог испепелить врагов, а милость — даровать богатый урожай.

Танцоры, их тела, покрытые священными узорами, кружились в бешеном ритме барабанов. Краска, смешанная из охры, угля и козьего жира, украшала их кожу. Зигзаги, как следы змеи — символ мудрости и коварства, отпечатки лап леопарда на спинах — чтобы дух хищника вселился в воинов.

Женщины, облаченные в юбки из тонкой кожи, украшенные ракушками и медными бубенчиками, двигались плавно, словно змеи, их руки взмывали вверх, будто крылья священных ибисов. Мужчины, в набедренных повязках из шкур, с браслетами из слоновой кости, выбивали дробь ногами, поднимая тучи золотистой пыли.

На шкурах, разложенных вокруг костра, дымились яства. Мясо дикого кабана, запечённое в яме с раскаленными камнями — сочное, пропитанное дымом акации. Лепешки из проса, подрумяненные на углях. Финики, фаршированные козьим сыром — сладкие и соленые одновременно. Кувшины с пальмовым вином, густым и терпким, от которого в жилах разливался жар.

Воин по имени Джабал, высокий, с шрамами, пересекающими грудь как карта сражений, размахивал окровавленным топором, рассказывая о набеге на египетский караван. Его сестра, Нейла, с волосами, заплетенными в сотню мелких косичек, смеялась, разливая вино, но глаза её блестели хитро — она знала, что завтра снова будет жаждать крови врагов.

Но среди этого буйства огня и плясок, вождь Малкаэль сидел чуть в стороне, на грубой резной скамье, покрытой леопардовой шкурой. Его мощная фигура, украшенная лишь поясом из крокодиловой кожи и амулетом из львиного клыка, была неподвижна. Лишь глаза, жёлтые, как у хищника, следили за празднеством.

А на его коленях, прижавшись к отцу, сидела Амара — его дочь.

Единственное существо в этом мире, ради которого он был готов сжечь даже небо.

Её тонкие ручки обнимали его шею, а лицо, бледное даже в свете костра, светилось радостью. Она была одета в маленькое платьице из тончайшего египетского льна — добычи одного из набегов. В руках у неё была тряпичная кукла, сшитую из обрезков дорогих тканей.

— Папа, смотри! — прошептала она, указывая на танцоров.

Малкаэль улыбнулся. Не той ехидной усмешкой, что пугала врагов, а настоящей, теплой.

— Я смотрю, львица, — ответил он, гладя её по волосам, слишком жидким для её возраста.

Но в его сердце сжимался холодный комок. Она была слаба. Слишком слаба для пустыни. Слишком хрупкая для дочери вождя. И когда она закашлялась, прижимая куклу к груди, его пальцы непроизвольно сжались.

Праздник продолжался. И где-то, в нескольких днях пути, послание в руках гонца, стремительно приближалось к цели.

***

Первые лучи солнца, нежные и золотистые, коснулись лица Исидоры, заставив её медленно открыть глаза. Она повернулась к свету, и взгляд её сразу же упал на три лотоса, стоящие в небольшой алебастровой вазочке на подоконнике. Они всё ещё были прекрасны — их лепестки, чуть приоткрытые, будто замерли в тихом ожидании.

Принцесса улыбнулась, лёгкая, как утренний ветерок, и поднялась с ложа. Её босые ноги коснулись прохладного каменного пола, а тонкое льняное одеяние, белое, как первый снег в горах, мягко обвивало её стройный стан, струясь за ней, словно шлейф из тумана.

Она подошла к окну, вдохнула аромат цветов — всё ещё насыщенный, сладкий, с едва уловимой горчинкой — и закрыла глаза.

И воспоминания нахлынули… Свадьба Тахмуреса и Сешерибет.

Тот день был пышным, ослепительным, достойным наследника престола. Дворцы сияли золотом, гости пировали, жрецы возносили молитвы. Но в памяти Исидоры остался не шум празднества, не блеск драгоценностей, а ночной сад, где царили тишина и покой.

Там, в тени величественных сикомор и стройных пальм, куда не доносились звуки пира, она нашла его.

Хефрен.

Он стоял у той самой каменной скамейки, рядом с цветущими арками, окутанный мягким светом луны и тусклых факелов, чьи языки пламени едва доставали до этого укромного уголка.

Он был великолепен.

Его загорелая, мощная грудь украшена пекторалью с изображением Монту — бога войны, его покровителя. Золото священного символа переливалось в свете огня, подчеркивая каждый рельеф мускулов, каждую линию, выточенную годами тренировок и сражений.

Белоснежный схенти с вышивкой цвета лазурита облегал его бёдра, а среди узоров выделялись скарабеи — символы возрождения, словно повторяющие глубину его синих глаз.

На запястьях — массивные браслеты из бронзы и золота, простые, но благородные, как и сам их владелец.

Кожаные сандалии, потертые в походах, но всё ещё крепкие, говорили о том, что он готов в любой момент сорваться с места — в бой, в погоню, на край света.

Но сейчас он стоял неподвижно, его взгляд был прикован к ней, а в глазах — не воинственная ярость, а тихая, почти болезненная нежность.

Её платье, цвета Нила на рассвете, мягко зашелестело, словно прибой, набегающий на песок. Она знала — он не посмеет коснуться её. Благородство, честь, проклятое желание оберегать её даже от самого себя — все эти глупые цепи сковывали его.

Поэтому она сама подошла.

Её ладони легли на его грудь — не нежно, а властно, будто заявляя право там находиться. Кожа под её пальцами горела, будто раскалённая в полуденный зной пустыни. Она чувствовала, как под её прикосновением его сердце бьётся — бешено, неистово, как копыта нубийского скакуна, мчащегося через барханы.

Она приподняла подбородок. Янтарные глаза встретились с синими. Хефрен не сказал ни слова. Только наклонился, прижался лбом к её лбу.

Они замерли.

Дыхание смешалось — тёплое, неровное. Сердца выстукивали один и тот же безумный ритм. Вокруг будто перестало существовать всё — и дворец, и свадьба, и сам Египет. Были только он и она, а между ними — молчание, жарче любого признания.

Его руки не обнимали её. Они висели вдоль тела, сжатые в кулаки, будто он силой удерживал себя от того, чтобы схватить её и прижать к себе.

А она… Она хотела утонуть в его объятиях.

Хотела, чтобы его губы нашли её губы, чтобы этот ночной сад стал свидетелем не только их боли, но и их страсти.

Но сегодня им было даровано лишь это — тепло кожи и оглушающая тишина. И смиренное прикосновение лба ко лбу — как клятва, которую нельзя произнести вслух.

Исидора открыла глаза.

Лотосы всё так же благоухали, солнце поднималось выше, а сердце её сжималось от одного и того же вопроса:

— Сможет ли она прожить жизнь в дали от него?

Она медленно провела пальцем по лепестку, будто пытаясь сохранить этот миг, и отошла от окна.

День только начинался. А вместе с ним — и новые испытания.

***

Раннее утро разливалось золотом по мраморным ступеням дворца. Внизу, у главных ворот, уже кипела деятельность: конюхи в последний раз проверяли упряжь горячих нубийских скакунов, оруженосцы подавали хозяевам охотничьи копья с бронзовыми наконечниками, а псари с трудом сдерживали свору поджарых борзых, рвущихся в погоню.

Фараон Аменемхет III восседал на своём великолепном жеребце цвета красного золота. На нём был простой, но царственный наряд. Короткий схенти из тончайшего белого льна с золотой вышивкой по краю. Нагрудная пластина с изображением Гора, сверкающая на солнце. Простые кожаные сандалии, испещрённые дорожной пылью многих походов. На голове — синяя повязка с золотым уреем, а не тяжёлая корона

Его глаза, обычно непроницаемые, сегодня светились редкой живостью — охота была одной из немногих страстей, где он позволял себе быть просто человеком.

Рядом, на вороном коне, наследник Тахмурес проверял тетиву своего лука. Его охотничий наряд был практичен. Кожаный нагрудник, покрытый бронзовыми пластинами, схенти цвета пустыни, на запястьях — простые медные браслеты.

Камос расположился чуть поодаль, его тонкие пальцы нервно перебирали поводья. В отличие от других, он был облачен с подчеркнутой роскошью. Пурпурный плащ, закрепленный золотой пряжкой, искусно выделанный кожаный пояс с инкрустацией из лазурита и сандалии с серебряными застежками. Но взгляд его скользил по сторонам, будто искал что-то — или кого-то — в толпе слуг.

Хефрен стоял как воплощение воинской простоты. Грубый льняной схенти, выгоревший на солнце, грудь открыта, на ногах — походные сандалии, видавшие не одну кампанию. Его синие глаза внимательно осматривали окрестности — воинская привычка проверять территорию перед выездом.

Последними подъехали вельможи, среди которых старый Тебамон, главный казначей, в дорогом, но неудобном для охоты одеянии, молодой Пахери, сын номарха, щеголявший новым луком из чёрного дерева и Сеннефер, начальник царских складов, уже красный от утреннего солнца.

Фараон поднял руку — и караван тронулся. Впереди ехали загонщики с собаками, за ними — сам владыка с наследником, затем остальные.

Но каждый из них вез с собой не только оружие, но и тайные мысли. Фараон мечтал о простых радостях, Тахмурес думал, как поддержать Хефрена, Камос строил планы, а Хефрен…

Хефрен смотрел на удаляющиеся дворцовые стены и представлял, как где-то там, за резными решетками, она сейчас просыпается под лучами того же солнца.

Охота начиналась.

Караван охотников углубился в пойму Нила, где заросли папируса и акаций скрывали дичь. Воздух был наполнен криками птиц и треском веток под копытами коней.

Фараон первым заметил великолепного ибиса с алыми перьями — редкую добычу, считавшуюся знаком благосклонности Тота.

— Пусть лучший стрелок попытает счастья! — провозгласил владыка, жестом запрещая другим поднимать луки.

Камос тут же выдвинулся вперед. Его пурпурный плащ мягко колыхнулся, когда он соскользнул с коня. Лук из чёрного дерева уже был в его руках — изящный, смертоносный, украшенный серебряной инкрустацией в виде змей.

Он не спешил.

Пальцы с кольцами из электрума плавно натянули тетиву. Глаза сузились, высчитывая расстояние.

Выстрел.

Стрела с визгом рассекла воздух и вонзилась точно в основание птичьей шеи. Ибис рухнул в воду, даже не взмахнув крыльями.

— Искусный выстрел, сын мой! — фараон одобрительно кивнул.

Хефрен, стоявший рядом с Тахмуресом, лишь сжал губы. Он видел, как взгляд Камоса скользнул к дворцу на горизонте — будто этот выстрел был посланием не богам, а той, что осталась за стенами.

Слуги бросились доставать добычу.

А Камос, принимая поздравления, уже думал о следующей цели — куда более важной, чем птица…

***

Тень раскидистых тамариндов создавала прохладный шатер над пирующими. Слуги расстилали ковры и раскладывали подушки, пока другие подносили блюда с жареной дичью, финиками и тёплыми лепешками. Фараон возлежал на львиной шкуре, кубок с тёмным виноградным вином в руке. Его взгляд, томный от усталости и хмельного напитка, скользнул к Камосу, и он ленивым жестом подозвал его ближе.

Камос подошёл, склонился в почтительном поклоне и опустился у ног владыки, приняв позу преданного слуги.

— Великий владыка, позволь поделиться с тобой моим сном, — начал он, голос его звучал почтительно, но в глубине глаз мерцала уверенность. — Мне кажется, он важен. Ведь сны посылают нам сами боги.

Фараон, чтивший волю небожителей, слегка наклонил голову, давая знак продолжать.

И Камос, искусно подбирая слова, развернул перед ним видение, достойное священного папируса:

— Ты стоял в образе Осириса у стен его великого храма в Абидосе. Твои руки были воздеты к небу, а уста шептали молитвы, от которых дрожала земля. И тогда… воды Нила поднялись вокруг тебя, омыли трижды по десять раз, и ты, о владыка, переродился — став ещё могущественнее, чем прежде.

Фараон замер, его пальцы сжали кубок чуть крепче.

— А затем… — Камос сделал паузу, словно сам был поражен собственным рассказом, — с небес спустился золотой Ибис, сияющий, как само солнце. В клюве он держал папирус, на котором был изображен храм такой ослепительной красоты, что даже пирамиды померкли бы перед ним. И стоял этот храм…

Он выдержал драматическую паузу.

— …в Буто.

Тишина повисла между ними, нарушаемая лишь шелестом листьев и отдаленным плеском Нила.

Фараон медленно отпил вина, его взгляд стал задумчивым.

— Странный сон… — пробормотал он, но в голосе уже звучало любопытство, смешанное с суеверным трепетом.

Камос склонил голову, скрывая улыбку. Рыбка клюнула. Теперь оставалось только ждать, пока фараон сам поверит, что это была воля богов.

Круг пирующих охотников постепенно сомкнулся вокруг фараона. Вино лилось рекой, смех и разговоры наполняли воздух, но, когда владыка заговорил, все сразу умолкли.

Фараон повернулся к наследнику, его голос прозвучал четко, без тени сомнения:

— Вечером я хочу устроить смотр всех войск, что сейчас несут службу в столице и ждут новых назначений. Подготовь свой отряд.

Его взгляд скользнул к Хефрену, стоявшему чуть позади Тахмуреса. Тот молча склонил голову, но в его синих глазах мелькнуло понимание — этот смотр не просто формальность.

— Твоя воля будет исполнена, великий владыка, — ответил наследник, слегка наклонившись в знак покорности.

Фараон кивнул, но затем задумался, его пальцы медленно провели по краю кубка.

— Но сначала… я посещу храм Амона, — произнес он уже тише, словно размышляя вслух.

Эти слова заставили Камоса едва заметно напрячься.

Храм Амона. Значит, фараон действительно намерен вопросить жрецов о значении сна.

Камос опустил глаза, чтобы скрыть торжествующую улыбку, едва не сорвавшуюся с его губ. Всё шло по плану.

Мать была права. Фараон, такой благочестивый, такой верящий в знамения, не мог проигнорировать вещий сон — особенно когда он касался его собственного величия.

Теперь оставалось только ждать, когда жрецы подтвердят то, что Камос уже знал. Храм Тота должен быть построен в Буто. А Абидоский храм ждёт Фараона с дарами.

Камос скромно потупил взгляд, поднося кубок к губам, будто просто наслаждаясь вином. Игра продолжалась.

ГЛАВА 7

Плац перед казармами «Стрел Монту» кипел деятельностью. Солнце, склоняясь к закату, бросало длинные тени от стройных фигур воинов, которые, как хорошо отлаженный механизм, выполняли последние приготовления перед смотром.

Хефрен стоял в центре, его голос, резкий и четкий, раздавался над площадью:

— Стрелы в колчаны! Нагрудники начистить до блеска! Кто явится с тупым клинком — будет чистить конюшни до следующего полнолуния!

Его синие глаза, холодные и оценивающие, скользили по рядам, отмечая малейшие недочеты. Воины двигались быстро, без лишних слов — каждый знал своё дело. Доспехи — начищены до зеркального блеска. Колчаны — пересчитаны, стрелы выровнены. Сандалии — перетянуты новыми ремнями.

Даже ветер, казалось, подчинялся дисциплине, лишь слегка шевеля гривы коней.

Тахмурес стоял чуть в стороне, облокотившись на стену. Его лицо оставалось невозмутимым, но в глубине карих глаз читалось пристальное внимание. Он наблюдал за воинами и Хефреном, и был доволен тем, что видел.

И пока наследник не отводил взора от своих верных воинов, великий фараон испепелял тяжёлым взглядом жреца Амона, но Хорхепери стоял неподвижно, словно изваяние самого бога.

Его внешность внушала благоговейный трепет. Высокий, почти неестественно худой стан, облаченный в платье из тончайшего белого льна, ниспадающее строгими складками. На лысой голове — ритуальная синяя повязка с золотым изображением солнечного диска. Лицо, покрытое священными татуировками в виде иероглифов, повествующих о его посвящении. Длинные пальцы, украшенные перстнями с сердоликовыми печатями, медленно перебирали связку амулетов у пояса.

Фараон, стоявший перед ним, изложил сон Камоса и теперь ждал.

Но Хорхепери не спешил.

Его глаза — странного, почти прозрачного серого цвета, будто лишенные пигмента — изучали владыку без тени страха. Казалось, он смотрел сквозь фараона, в какую-то недоступную другим реальность.

— Осирис… воды Нила… золотой Ибис… — наконец заговорил он, и голос его звучал как скрип древних храмовых врат. — Буто…

Он сделал паузу, намеренно затягивая момент.

Фараон напрягся.

— Говори яснее, служитель Амона. Боги послали этот сон моему сыну не просто так.

Хорхепери медленно поднял руку, и цепь золотых амулетов мягко звякнула.

Голос жреца звучал мерно, словно ритуальный гимн, наполняя храмовый двор торжественной тяжестью предсказания. Его бледные глаза, лишённые привычной египетской темноты, сверкали внутренним светом — то ли истинного озарения, то ли искусно разыгранной убежденности.

— Тридцать разливов Нила и твоё возрождение — произнёс он, подчёркивая каждое слово, — это годы твоего правления, что грядут. Великий Осирис призывает тебя в свой любимый город. Ты должен почтить поклонением стены храма в Абидосе, принести дары богу, и он одарит тебя ещё тридцатью годами власти…

Фараон замер, его пальцы непроизвольно сжали золотой скипетр. Тридцать лет… Затем — перерождение… И династия, длящаяся вечно.

— А Ибис с папирусом… — жрец поднял руку, и солнечный луч, пробившийся сквозь колоннаду, осветил его ладонь, — это сам Тот жаждет, чтобы ты воздвиг храм в его честь. Храм, который затмит всё, созданное ранее. Он являлся тебе во сне, направлял тебя — теперь ты должен отблагодарить его.

Пауза.

— Буто… — имя города прозвучало как окончательный приговор. — Буто был выбран самим Тотом.

Хорхепери замолчал, его взгляд стал пронзительным, почти невыносимым.

— Всё это ясно мне, как яркий солнечный день.

Аменемхет III стоял неподвижно, но в его глазах бушевали мысли. Абидос… Паломничество, которое укрепит его власть. Буто… Храм, который обессмертит его имя. И тридцать лет правления, а затем — вечность.

Он медленно кивнул.

— Да будет так.

***

Золотое солнце, опускаясь к горизонту, заливало плац малиновым светом, превращая доспехи воинов в сверкающие реки расплавленного металла. Фараон, облачённый в парадный белый схенти с золотой вышивкой, медленно шёл вдоль строя, его тяжёлые сандалии мерно стучали по утрамбованной земле. Тень от двойной короны ложилась на песок, будто сама Маат протягивала над ним свои крылья.

Первыми перед ним предстали воины «Доблести Маат» — стражи города, чьи мечи никогда не покидали пределы столицы. Их бронзовые нагрудники, украшенные гравировкой в виде весов богини правопорядка, блестели в последних лучах солнца, а белоснежные льняные схенти с зелёными поясами, был очищены от пыли улиц, которая говорила о буднях, проведённых в патрулях. Они стояли неподвижно, как изваяния, но в их глазах читалась готовность — эти люди знали каждый переулок Мемфиса, каждую тень, таящую угрозу. Фараон прошёл вдоль шеренги, иногда останавливаясь, чтобы проверить клинок или провести рукой по древку копья, ощущая под пальцами шероховатость дерева. «Город спит спокойно под вашим дозором», — произнёс он, и эти слова прозвучали как высшая похвала.

Затем его свита двинулась к казармам «Стрел Монту», чьи стены, выстроенные из тёсаного известняка, примыкали к дворцу, словно броня, прикрывающая сердце Египта. Здесь воздух дрожал от напряжения — не от страха, а от яростной гордости. Эти воины не охраняли улицы — они сжигали вражеские крепости, пересекали пустыни и возвращались с победами, о которых слагали песни.

Хефрен, стоявший во главе отряда, отдал честь, его синие глаза, холодные, как воды Нила зимой, встретились с взглядом фараона. За ним, будто тени, выстроились лучники и мечники — их тела, покрытые шрамами, говорили о битвах, а начищенные до зеркального блеска клинки отражали закат, будто предвещая новые кровавые зори.

Фараон шёл медленно, впитывая каждую деталь: безупречный строй, тугую тетиву луков, бронзовые нагрудник, острые кленки, готовые в любой миг пронзить грудь противника. «Стрелы Монту» не просто служили — они были живым оружием Египта, его грозой и славой.

— Ты держишь их в кулаке, как сокол держит крылья, — обратился владыка к Хефрену, и в его голосе прозвучало редкое одобрение.

Тот склонил голову в смирении — он знал, что эти люди пойдут за ним даже в царство мёртвых, защищать родину и повелителя.

Среди воинов «Стрелы Монту» выделялся Камос — не богатырским телосложением, а горделивой осанкой, словно даже в строю он не мог скрыть своего царского происхождения. Когда взгляд фараона скользнул по его фигуре, владыка задержался на мгновение дольше положенного. Ни слова не было произнесено, но этот молчаливый взгляд, полный одобрения, говорил красноречивее любых речей. Воины уловили этот момент — все поняли, что фараон выделяет сына среди прочих.

Затем владыка подошёл к наследнику, стоявшему во главе построения. «Я доволен твоими воинами», — произнёс фараон, и в его голосе звучала редкая теплота.

Принц склонил голову в почтительном поклоне: «Их клинки и стрелы, как и их сердца, служат тебе, великий владыка, и излюбленному богами Египту».

Уголки губ фараона дрогнули в лёгкой улыбке. «Смотр окончен», — объявил он и развернулся, чтобы покинуть плац.

Все воины, как один, ударили кулаками о гудь, оглушительный звон разнёсся по плацу, когда металлические пластины наручей соприкоснулись с отполированной поверхностью защитных нагрудников. И после они замерли. Ни один воин не смел пошевелиться, пока тяжёлые шаги владыки не затихли вдали. Даже когда фараон исчез из виду, воздух ещё долго оставался наполненным особым напряжением — смесью гордости, трепета и непоколебимой преданности.

Лишь когда последний отблеск золотой короны скрылся за дворцовыми стенами, строй наконец расслабился, но дисциплина не покидала воинов. Они понимали — сегодня они не просто прошли смотр, они доказали, что достойны стоять на страже вечного Египта.

А Камос, всё ещё стоявший по стойке «смирно», украдкой перевёл дыхание. В его глазах вспыхнул тот самый огонь — огонь амбиций, который не могли погасить ни строгие уставы, ни даже воля самого фараона.

***

Последние алые полосы заката угасли за резными решётками дворцовых окон, уступив место мягкому сиянию масляных светильников. В уютном зале, где стены были расписаны сценами из жизни богов, собралась семья фараона — только те, в чьих жилах текла истинная царская кровь.

Фараон восседал во главе стола в льняном одеянии цвета охры, отороченном золотой нитью. На его груди покоилось массивное ожерелье из лазурита и сердолика, а на голове — лёгкий золотой обруч с выгравированными священными знаками. Его пальцы, украшенные перстнями с вырезанными скарабеями, неторопливо перебирали края кубка из тёмного стекла, наполненного гранатовым вином.

Рядом с ним, словно отражение его величия, сидел наследник Тахмурес. Его белоснежный схенти, подпоясанный алым шёлковым поясом с золотыми бусинами, подчёркивал загорелую кожу. На запястьях — простые, но изящные браслеты из слоновой кости, подарок отца после первой победы. Его супруга, Сешерибет, в платье цвета морской волны, сотканном из тончайшего азиатского шёлка, склонилась к мужу, её уши украшали серьги в форме лотосов, переливающиеся при каждом движении.

Напротив, словно два противоположных полюса, сидели Исидора и Камос.

Исидора была одета в платье из бледно-жёлтого льна, словно сотканного из первых лучей утреннего солнца. На её шее — скромный амулет с символом Исиды, а волосы, уложенные в изящные локоны, были перехвачены тонкой золотой лентой. Её пальцы, окрашенные хной, бережно перебирали виноград, но взгляд то и дело скользил куда-то вдаль, за пределы зала.

Камос, напротив, сидел прямо, его тёмно-зелёный схенти с вышитыми золотыми змеями выделялся среди светлых одежд остальных. На груди — пектораль с изображением Сета, а в волосах — тонкая серебряная повязка, подарок матери. Его глаза, тёмные и внимательные, следили за каждым движением фараона, будто пытаясь уловить скрытый смысл в его словах.

Младшие дети, окружённые няньками, сидели в конце стола. Их яркие одежды, украшенные бусинами и перьями, напоминали стайку пёстрых птиц. Они шептались и смеялись, пока няни поправляли их воротники и вытирали руки после каждой сладости.

Стол ломился от яств. На серебряных блюдах дымились утки, запечённые в меду и гранатовом соусе, их кожица блестела румяной корочкой. Рядом — пирамиды из инжира, фиников и винограда, обсыпанные кунжутом. В глиняных горшочках томились нежные куски ягнёнка с травами, а на отдельном блюде красовались лепёшки, испечённые с оливковым маслом и розмарином.

В воздухе витал аромат свежего тимьяна, жареного лука и сладкого вина, смешиваясь с лёгким запахом цветочных гирлянд, украшавших зал.

Но несмотря на всё это великолепие, за столом царила лёгкая напряжённость.

Фараон поднял кубок, и все замолчали.

— За Египет, — произнёс он просто.

— За Египет, — повторили хором остальные.

Но в этом тосте каждый слышал что-то своё.

А за окнами, в тёмном небе, уже зажигались первые звёзды — немые свидетели царского вечера.

Пир постепенно перешёл в тихую стадию, когда кубки с вином опустошались медленнее, а беседы текли плавно, словно воды Нила в сезон разлива. В этот момент фараон поднял руку, и разомкнутые уста присутствующих, будто перерезали ножом. Даже младшие дети, уловив перемену в атмосфере, притихли.

— Я намерен отправиться в Абидос, — голос владыки прозвучал чётко, наполняя зал тяжестью предстоящего события. — Чтобы принести дары и вознести молитвы великому Осирису.

Его взгляд, тёплый и проницательный, обратился к наследнику.

— Сын мой, кровь моей крови, — продолжил он, и в этих словах прозвучала не только царственная воля, но и отцовская забота, — в моё отсутствие ты будешь хранить священный трон.

На мгновение фараон замолчал, будто незримое чутьё шептало ему что-то на ухо.

— Ты должен хранить Мемфис, — добавил он, и в голосе его появилась стальная твёрдость, — и не покидать священный город, что бы ни случилось.

Тахмурес склонил голову в безмолвном согласии, но в его карих глазах мелькнуло понимание — эти слова были не просто напутствием, а приказом, за которым стояло нечто большее.

Затем фараон повернулся к Исидоре, и его взгляд смягчился, но лишь на мгновение.

— Но перед отъездом я должен получить ответ от жрецов и объявить дату вашей свадьбы.

Он обвёл взглядом дочь и Камоса, словно проверяя их реакцию.

Исидора опустила глаза, её пальцы сжали край платья так, что костяшки побелели. В свете светильников её лицо казалось почти прозрачным, будто вырезанным из алебастра.

А Камос…

Его губы растянулись в широкой, почти торжествующей улыбке. Он поднял кубок, будто уже празднуя победу, и произнёс гладко, словно заученную фразу:

— Твоя воля — закон для всех, кто дышит священным воздухом Египта и за его пределами.

Его голос звучал почти слишком сладко, как мёд, в котором таится яд.

Фараон кивнул, удовлетворённый, но в глубине его взгляда что-то промелькнуло — лёгкая тень, будто он видел больше, чем показывал.

А за окнами ночь сгущалась, и звёзды, холодные и безучастные, продолжали своё вечное движение по небосводу.

Судьба уже начала свой ход.

***

Дни, предшествующие отъезду фараона, пролетели в вихре дел и тревожных ожиданий. Гонцы на быстрых колесницах уже мчались в Абидос, чтобы известить жрецов о скором прибытии владыки. В городе Осириса начались лихорадочные приготовления — улицы подметались с особым усердием, храмы украшались гирляндами из лотосов, а в домах знати спешно доставали лучшие одеяния, чтобы достойно встретить царскую свиту.

Тем временем сам фараон, неизменный в своём величии, продолжал исполнять обязанности повелителя Двух Земель. Он восседал на золотом троне в приёмном зале, его лицо оставалось невозмутимым, будто высеченным из гранита, пока перед ним сменялись просители.

Купцы из Сирии жаловались на грабителей, перехватывающих караваны у границ. Земледельцы просили снизить налоги после неурожайного сезона. Номархи докладывали о состоянии каналов и запасах зерна.

Каждому он внимал, каждому выносил решение — то милостивое, то суровое, но всегда непререкаемое.

И вот, когда солнце стояло в зените, наполняя зал золотистым светом, явились они — верховные жрецы самых почитаемых богов Египта.

Жрец Амона в белоснежных одеждах, с посохом, увенчанным солнечным диском. Жрец Осириса в чёрном парике, с зелёным опахалом — символом возрождения. Жрец Птаха, облачённый в леопардовую шкуру, с табличкой для записи судьбоносных слов. Жрец Тота с головой ибиса на нагрудном украшении, держащий свиток папируса.

Они остановились перед троном, и старший из них, жрец Амона, склонился в почтительном поклоне.

— О, великий сын Ра, — его голос звучал торжественно, — боги благословили наш поиск. Дату свадьбы принцессы Исидоры и принца Камоса они назначили на шестнадцатый день месяца Мехир, когда звёзды сложатся в знак великого союза.

Зал замер. Шестнадцатый день месяца Мехир… Это означало, что до свадьбы оставалось чуть больше трёх недель.

Фараон кивнул, его лицо оставалось непроницаемым, но в глазах вспыхнуло что-то — то ли удовлетворение, то ли намёк на сомнение.

— Да будет так, — произнёс он. — Приготовления начнутся немедленно. Пусть глашатаи разносят весть о дате свадьбы, благословлённой богами. И пусть дочь моя — цветок Двух Земель, возлюбленная Хатхор, Исидора, и сын мой, возлюбленный фараоном Камос, явятся немедля ко мне.

Его голос, ровный и властный, прозвучал как удар бронзового гонга — ясно, не допускающий возражений.

Жрецы почтительно склонили головы и начали отступать, их миссия была завершена.

***

Хефрен сидел, словно вросший в камень, его мускулистое тело, обычно столь живое и готовое к действию, теперь казалось окаменевшим. На коленях перед ним лежал меч — верный спутник, прошедший с ним через десятки битв. Лезвие, наполовину заточенное, блестело в полосе света, пробивавшегося сквозь щель в ставнях.

Одна его рука сжимала рукоять с такой силой, что кожа на костяшках натянулась, побелев, будто кость прорывалась наружу. Другая замерла с точильным камнем посреди клинка, словно время остановилось в самый миг между заточкой и следующим движением.

Весть о свадьбе ударила его, как удар тупым кинжалом в грудь — не убивая сразу, но оставляя рану, из которой медленно сочится жизнь.

Он не мог пошевелиться. Мысли метались, как испуганные птицы в клетке:

Двадцать восходов Ра над горизонтом… Всего двадцать дней… Она станет его… Она будет в его руках…

Чувства переполняли, смешиваясь в ядовитый коктейль. Ярость, горячая, как раскалённый песок пустыни. Боль, острая, как только что заточенный клинок. Бессилие, горькое, как полынь.

Боль приходила отовсюду. От собственного сердца, бешено колотившегося в груди. От памяти о её глазах, таких живых, таких близких в тот вечер в саду. От знания, что он ничего не может изменить.

Сквозь зубы вырвался тихий стон, больше похожий на рычание раненого зверя.

И тогда… Клинок в его руке дрогнул.

Один резкий взмах — и точильный камень с лёгким звоном ударился о стену, оставив на камне белую царапину.

Хефрен встал. Медленно. Тяжело. Как поднимается с земли поверженный воин, знающий, что битва ещё не окончена. Меч в его руке больше не нуждался в заточке. Он и так был достаточно острым.

А за окном Мемфис продолжал жить, будто ничего не произошло.

***

Золотое утро разливалось по Мемфису, когда город пробудился для необычного дня. Ещё до восхода солнца улицы заполнились народом — ремесленники в потертых передниках, рыбаки с запахом речной воды в складках одежды, торговцы, на мгновение оставившие свои лотки. Все они толпились вдоль главной прецессионной дороги, ведущей к речным причалам, где уже выстроился царский караван.

Воздух дрожал от возбуждения и благоговейного трепета. Дети сидели на плечах у отцов, старики опирались на посохи, женщины в скромных льняных платьях прижимали к груди букеты полевых цветов. Даже обычно шумные базарные площади затихли — сегодня не торговались, не спорили, все мысли были обращены к одному.

Врата дворца, массивные и украшенные бронзовыми розетками, медленно распахнулись, пропуская фараона в лучах восходящего солнца. Он появился в полном парадном облачении — двойная корона Пшент, сверкающая на утреннем свету, тяжелый золотой воротник-ушех, сжимавший его шею, словно объятия самого Ра. Ступив на выложенный лазуритом помост, он неторопливо опустился в носилки — настоящий шедевр из кедра, инкрустированного золотом и лазуритом, с резными изображениями богов-покровителей.

На балконе, залитом золотистым светом, выстроились те, кому предстояло остаться.

Наследник Тахмурес в белоснежном одеянии, одна рука покоилась на рукояти церемониального кинжала, другая — обнимала плечо супруги. Сешерибет в голубом платье, сотканном из тончайшего шёлка, с золотыми нитями, переливавшимися при каждом движении.

Рядом с ними — Исидора, застывшая в безупречной позе дочери фараона. Её платье цвета утреннего неба подчеркивало бледность лица, а пальцы, казалось, были высечены из мрамора — пока её взгляд не нашел его внизу, среди воинов.

Хефрен. Он стоял во главе «Стрел Монту», его мощная фигура в боевом облачении казалась выкованной из бронзы. Нагрудник, полированный до зеркального блеска, отражал солнечные лучи, а синие глаза, обычно холодные, теперь горели, словно два сапфира, брошенные в огонь.

Их взгляды встретились. На мгновение мир сузился до этой точки — между балконом и дорогой. Исидора не дрогнула, но её пальцы слегка задрожали, когда она поднесла руку к амулету на шее — маленькому деревянному кружочку с символом Исиды, его подарку, с котором она не расставалась.

Хефрен уловил этот жест. И тогда огонь, тлевший в его сердце, вспыхнул, обжигая изнутри. Но внешне — ни единого движения. Только сжатые челюсти да напряженные мышцы плеч выдавали бурю, бушевавшую внутри.

Вокруг них разворачивался торжественный ритуал. Свита выстроилась за носилками — писцы, жрецы, военачальники. «Стрелы Монту» стояли как каменные изваяния вдоль дороги, образуя живой коридор. Дальше, где начиналась толпа, воины «Доблести Маат» следили за порядком, сдерживая напор горожан.

Трубы прорезали воздух, возвещая начало шествия. Носильщики подняли царские носилки. Процессия тронулась.

У причала сверкала на солнце царская барка — огромная, из кедра, украшенная золотыми накладками в виде лотосов. На носу и корме красовались изображения бога Гора, чьи глаза, инкрустированные лазуритом, казалось, следили за каждым присутствующим. Матросы в белых повязках уже заняли свои места у весел, их загорелые спины блестели от пота, несмотря на утреннюю прохладу.

Когда вдали показалась царская свита, толпа замерла, затем раздался глухой ропот восхищения. Фараон, восседавший на золотых носилках впереди, его двойная корона Пшент сверкала ослепительно. За ним, соблюдая строгую иерархию, двигались придворные — писцы с папирусными свитками, военачальники в начищенных доспехах, жрецы в леопардовых шкурах.

Особое место занимали носильщики с дарами для Осириса — огромные сосуды с благовониями, ларец с драгоценностями, священные символы из чистого золота. Каждый предмет несли с величайшей осторожностью, словно это были не вещи, а живые существа.

Когда фараон ступил со своих носилок на трап, ведущий на барку, народ единым порывом опустился на колени. Старая женщина в выцветшем платье бросила под ноги владыке горсть лепестков — скромный дар от всего сердца. Фараон на мгновение задержал на ней взгляд и едва заметно кивнул, чем вызвал слезы благодарности на морщинистом лице.

Жрецы затянули древний гимн, их голоса сливались с плеском волн о причал. Дым от курильниц вился синими спиралями, смешиваясь с утренним туманом.

И вот раздался протяжный звук трубы — караван тронулся. Барка плавно отошла от берега, подхваченная течением и десятками весел. Народ ещё долго стоял на берегу, провожая глазами удаляющиеся суда, пока они не превратились в золотые точки на горизонте.

Только тогда люди начали расходиться, переговариваясь шепотом — сегодня они видели не просто отъезд, а священное действо, когда земной бог отправлялся на встречу с богами вечности. И каждый в душе надеялся, что часть этого благословения коснется и их простых жизней.

Когда золотая процессия скрылась за пыльной дымкой горизонта, царские дети один за другим покинули балкон. Последней оставалась Исидора.

Её шаги были медленными, словно ноги отказывались слушаться, а взгляд — всё ещё прикован к тому месту внизу, во главе строя «Стрел Монту» стоял Хефрен.

Отряд стоял по стойке «смирно», их доспехи блестели под палящим солнцем. Но его синие глаза, вопреки дисциплине, не следили за удаляющимся фараоном. Они горели, прикованные к балкону, к ней, к этому последнему мгновению, когда их миры ещё соприкасались.

Их взгляды сплелись — в них было всё. Боль разлуки, острая, как лезвие. Тоска, глубже, чем воды Нила в сезон разлива. Бессилие перед судьбой, которую нельзя изменить.

Но ей нужно было уходить. Она сделала шаг назад. Ещё один. Пятясь, как луна, убегающая от рассвета, она не могла оторвать глаз от него. Её пальцы всё ещё сжимали его подарок, будто пытаясь удержаться за этот миг.

Поворот. Медленный, мучительный. И наконец — разрыв. Её ресницы дрогнули, веки сомкнулись, и когда они вновь открылись — взгляд был опущен.

Она исчезла за шелковыми шторами, оставив после себя лишь колышущуюся ткань да тишину, в которой будто застыло эхо последнего взгляда.

Хефрен оставался неподвижным. Его руки, сжатые в кулаки, не дрожали. Грудь не поднималась от дыхания. Даже ресницы не шевелились. Он был каменным.

Пока последние звуки шествия — звон украшений, шаги носильщиков, ржание коней — не растворились вдали, он не смел пошевелиться.

И только когда наступила гробовая тишина, его голос, хриплый от сдержанных эмоций, разорвал воздух:

— «Стрелы Монту» — в казармы!

Отряд, как один человек, разом повернулся.

И пока воины маршировали перед своим командиром, Хефрен продолжал смотреть на пустой балкон, где теперь колыхались лишь занавеси. Там, где она больше не была. И когда последний воин прошёл мимо, он оторвал взгляд от колыхающихся штор и последовал следом. Не оглядываясь.

ГЛАВА 8

Пока золотой караван фараона мерно удалялся по реке, оставляя за собой лишь рябь на воде и клубы пыли на берегу, в западной пустыне назревала иная буря.

Малкаэль, нубийский вождь, вел своё племя сквозь раскаленные пески. Они двигались как тени — бесшумно, без факелов, ориентируясь лишь по звёздам. Два дня назад гонец с проскользнул в их лагерь и передал тайный папирус от Небет. После того как Малкаэль прочёл послание, написанное утонченными египетскими иероглифами, в его жёлтых глазах вспыхнул холодный огонь.

Пришло время действовать.

Малый оазис, крохотная точка жизни среди бескрайних песков, до него был день пути. Он не был их целью, только ориентиром.

Песчаный ветер завывал между скал, когда нубийцы завершали последние приготовления. Их лагерь, разбитый в ложбине между дюнами, был невидим для случайного взгляда — ни огней, ни блеска металла, только приглушенные шёпоты да скрип кожи о сталь.

Малкаэль стоял на возвышении, его плащ колыхался, как крылья ночной птицы. Внизу, в лунном свете, воины проверяли тетивы луков, точили копья, натирали клинки жиром, чтобы завтра они не подвели в решительный момент.

— Завтра мы нападем на пограничное поселение египтян — Тавер, — его голос, низкий и резкий, как удар копья о щит, разрезал тишину.

Глаза воинов сверкнули в темноте. Они ждали этого.

— Сын фараона отправит к границе свой элитный отряд.

В углу лагеря Джарук усмехнулся, его тонкие пальцы сжимали кривой нож. Он знал, что это значит.

— План запущен.

Завтра кровь окрасит песок. И Малкаэль смотрел в сторону Египта, его жёлтые глаза горели, как угли. Он был готов. Они все были готовы.

***

Тихое эхо шагов замерло, как только тяжелые занавеси из пурпурного льна опустились за жрицами. Исидора осталась одна перед ликом Исиды — величественной статуей из чёрного базальта, чьи инкрустированные лазуритом глаза, казалось, видели сквозь века.

Святилище дышало древностью. Стены, покрытые фресками с изображением мистерий богини. Дым благовоний, стелющийся сизыми волнами у ног статуи. Серебряные светильники, чьи язычки пламени не колыхались в неподвижном воздухе.

В своём церемониальном облачении — белом гиматионе, расшитом серебряными звёздами, с головным убором в виде крыльев коршуна — она казалась живым продолжением каменного изваяния.

Она опустилась на колени. Воздела руки в молитвенном жесте. И… замерла.

Слова, которые она готовила по дороге сюда, рассыпались как песок между пальцами.

Что просить? Вырвать любовь из сердца? Чтобы каждый взгляд на Камоса не обжигал памятью о синеглазом воине, чья тень стояла между ними даже сейчас?

Или сил вынести это? Чтобы научиться дышать рядом с одним, мыслями пребывая в объятиях другого?

Было ли это чувство даром? Последним светом перед вечной тьмой брака по расчёту? Или проклятием? Казнью за то, что осмелилась полюбить не того, кого предначертали боги?

Статуя молчала.

Исидора оставалась неподвижной, словно обратившись в камень — точная копия богини напротив. Только дрожание ресниц выдавало жизнь в этом изваянии из плоти и крови.

Четверть часа.

Руки, воздетые к небу, начали дрожать. Пальцы онемели, будто их сковывали невидимые путы. Мускулы запеклись огнём, потом вдруг стали ледяными. И наконец — падение. Бессильно, как подкошенные колосья, руки рухнули на колени.

В святилище воцарилась тишина мертвеца. Даже богиня, казалось, отвернулась.

А Исидора… Исидора осталась сидеть на холодном полу, понимая лишь одно — ни одна молитва не спасет её от выбора, который уже сделан за неё.

И теперь ей предстояло жить с этим.

Тишину святилища нарушили лёгкие, как падающие лепестки, шаги. В дверном проёме появилась главная жрица Исиды — Меритсегер, чьё имя означало «Любимая Той, Кто хранит молчание».

Невысокая, почти хрупкая, она казалась воплощением самой богини — древней, но не стареющей, мудрой, но не надменной. Её лицо, испещрённое тонкими морщинами, напоминало высушенный папирус, на котором были записаны все тайны мира. Глаза, тёмные и глубокие, словно ночное небо над пустыней, светились тихим пониманием.

Её наряд был прост, но священен. Прозрачное одеяние из белейшего льна, струящееся, как воды первозданного Нуна. Нагрудник из синих фаянсовых бусин, переливающихся, как крылья божественного коршуна. Головной убор в виде золотого трона Исиды, из-под которого выбивались пряди седых волос. Босые ноги, привыкшие к прохладе каменных плит храма.

Меритсегер приблизилась бесшумно, словно её шаги не касались земли, и опустилась рядом с принцессой на колени.

— Похоже, ты не нашла ответы, дитя моё, — её голос был тише шелеста папируса, но каждое слово падало прямо в сердце.

Исидора медленно повернула к ней лицо — бледное, почти прозрачное в полумраке святилища.

— Могу я остаться до утра в священном доме богини? — её шёпот дрожал, как пламя свечи на сквозняке.

Жрица не спешила с ответом. Её взгляд скользнул к статуе Исиды, будто спрашивая разрешения у самой владычицы тайн.

— Я распоряжусь, чтобы тебе приготовили комнату, — наконец сказала она. — Дом мудрой богини всегда рад принять цветок двух земель, как на одну ночь, так и на любой нужный срок.

Она поднялась с колен с грацией, удивительной для её лет, и замерла на мгновение, глядя на принцессу. В её взгляде не было ни жалости, ни любопытства — лишь тихое принятие, как у самой реки, готовой унести любую боль.

Потом она развернулась и ушла, оставив Исидору наедине с богиней и её собственным сердцем.

А за окнами храма солнце начало клониться к закату, окрашивая стены в кроваво-золотые тона.

Скоро ночь. Ночь без ответов. И, возможно, без сна.

***

Барка плавно скользила по водам Нила, оставляя за собой легкую рябь, в которой отражались последние лучи заходящего солнца. Воздух был наполнен сладковатым ароматом цветущих лотосов и едва уловимым запахом жареной утки, которую только что подали фараону. На палубе царила атмосфера умиротворения: музыканты перебирали струны арф, их мелодия сливалась с криками цапель и шёпотом волн, ласкающих борта судна.

Фараон сидел, откинувшись на резном ложе, и с удовольствием вкушал виноград, бросая косточки в медную чашу. В его душе царило редкое спокойствие.

Боги явно благоволят ему.

Паломничество в Абидос принесет ему ещё тридцать лет процветающего правления. Дата свадьбы Исидоры и Камоса была благословлена самими небожителями — он успеет вернуться, чтобы лично присутствовать на торжестве.

Его старший сын Тахмурес — воплощение воинской доблести. Да, он пока больше солдат, чем правитель, но разве не из таких мужей рождаются великие цари? Фараон не сомневался: со временем сын научится сочетать ярость Монту с мудростью Тота.

Исидора, его драгоценная дочь — образец царственного достоинства. Её смирение перед волей отца и богов трогало его сердце.

А Камос… О, Камос радовал его военными успехами и тем, что стал частью пророчества, ниспосланного самим Тотом!

Нет, действительно — ни единой причины для грусти.

Фараон отложил виноград, встал и подошел к корме. Опершись на резные перила, он задумчиво наблюдал, как вода расступается перед носом барки.

И тут — нежданный холодок в груди.

Перед внутренним взором всплыл образ Неферуры, его покойной супруги. «Прекрасная, как солнце». В последний раз, когда он плыл в Абидос, она была рядом — тихая, кроткая, с улыбкой, напоминающей утренний свет.

Между ними не было пылающей страсти, лишь тихая привязанность, теплая, как лучи закатного солнца. Но сейчас, спустя годы, он понимал — этого было достаточно.

Фараон вздохнул. Где-то вдалеке крикнула птица, словно напоминая, что мёртвые не возвращаются. Он провел рукой по лицу, смахнув несуществующую пыль, и развернулся к палубе.

— Подайте мне вина, — приказал он, и слуги тут же бросились исполнять.

Грусть не должна омрачать паломничество. В конце концов, Осирис ждёт. А фараоны Египта не имеют права на слабость. Но когда он вновь поднял кубок, то на миг задержал взгляд на темнеющей воде — там, в глубине, ему чудилось отражение тех, кого больше нет.

***

Когда первые лучи солнца позолотили пески, на спящее пограничное поселение обрушилась смерть.

Два нубийских племени, забыв старые распри, слились в единую черную волну. Малкаэль вел своих воинов с запада — их тела, вымазанные сажей и охрой, сливались с тенями. С востока шли люди вождя Насаки — в шкурах гепардов, с копьями, украшенными перьями грифа.

Поселение Тавер проснулось от треска горящих хижин и диких боевых кличей. Сторожевые пали первыми — их перерезали тихо, пока они протирали глаза у ворот. Кузнеца зарубили на пороге мастерской, даже не дав схватить молот. Женщины с детьми бросились к колодцу, но путь им отрезали воины с окровавленными мечами.

Хитрость была в жестокости — нубийцы не просто грабили. Они оставляли свидетелей. Подростка с перерезанными сухожилиями бросили у дороги. Старого писца, истекающего кровью, посадили у пограничного столба. Девочку лет восьми, дрожащую под трупом матери, специально не тронули.

Они должны были выжить. Они должны были рассказать.

Малкаэль стоял на горящих развалинах амбара, наблюдая как Джарук ловко перерезает горло раненому египтянину.

— Довольно! — крикнул он. — Берём трофеи и уходим!

Всё шло по заранее подготовленному сценарию. Жестокое нападение — чтобы весть разнеслась быстро. Выжившие — чтобы описать ужас. Намеренно оставленные следы — ведут к оазису.

Когда последние хижины рухнули в огне, нубийцы исчезли так же внезапно, как появились.

***

Зал приёмов дворца был наполнен мягким светом, проникающим сквозь алебастровые окна. Тахмурес, наследник престола, восседал на резном кресле из чёрного дерева, инкрустированного золотыми узорами. Его торжественное облачение говорило о статусе и власти.

Белоснежный схенти с золотой каймой, ниспадающий до колен, подчёркивал его стройную, мускулистую фигуру. Широкий пояс из красного шёлка, украшенный золотыми пластинами с выгравированными сценами побед его отца, обхватывал талию. Нагрудное украшение в виде крылатого солнечного диска сверкало лазуритом и сердоликом, символизируя божественную защиту. На запястьях — массивные браслеты с изображением Гора, а на пальцах — кольца с резными печатями фараона. Голову венчала узкая золотая диадема с уреем — символом готовности к правлению.

Он выслушивал просьбы купцов и жалобы земледельцев, его лицо оставалось невозмутимым, но в глазах читалась привычная собранность воина.

И вдруг тишину взорвали торопливые шаги.

Запыхавшийся гонец, покрытый пылью и потом, ворвался в зал и рухнул ниц перед наследником.

— О, Тахмурес, могучий лев Египта, стрела, посланная Монту, наследник золотого престола! — его голос дрожал от усталости и ужаса. — Нубийские псы напали на пограничное поселение у малого оазиса! Они жгут дома, режут людей! Кровь льётся на священную землю!

Тахмурес нахмурился, его пальцы сжали подлокотники кресла. Он резко поднялся, и зал замер.

— Мы не позволим этим псам проливать египетскую кровь! — его голос гремел, как боевой рог, заставляя даже придворных выпрямиться. — Отряд «Стрел Монту» выступит ещё до рассвета и преподаст им урок, который они запомнят навеки!

Гонец, всё ещё лежавший ниц, вздохнул с облегчением.

Тахмурес махнул рукой, отсылая его, и тут же повернулся к свите:

— Военный совет! Немедленно!

Его слова раскатились по залу, словно удар грома перед бурей. Придворные бросились исполнять приказ, а сам наследник уже мысленно примерял доспехи. Нубийцы не знали, с кем связались. Но скоро узнают.

***

В просторном зале для совещаний, освещённом трепещущим светом масляных светильников, вокруг стола с разложенной картой Египта собрались военачальники.

Тахмурес стоял во главе стола. Рядом с ним — военачальник Ирсу. Он был одет в грубый льняной схенти, широкий кожаный ремень с ножнами, на ногах простые сандалии, видавшие пыль дальних дорог.

Хефрен, командир «Стрел Монту», выделялся даже в этом кругу. Его наряд говорил о готовности к бою в любой момент. Короткий боевой схенти с алым поясом — символом отряда, кожаные ножны с мечом. Нагрудник из бронзы с символом Монту, прочный и проверенный в битвах. Наручи с выгравированным знаком бога войны.

Тахмурес ткнул пальцем в карту, указывая на место, отмеченное гонцом.

— Дежурный гарнизон из форта «Сокол Ра» выдвинется к границе. Гонец уже скачет к командующему Небемуху.

Хефрен, скрестив руки на груди, тут же отреагировал:

— «Стрелы Монту» будут там быстрее, чем гарнизон.

Тахмурес одобрительно кивнул:

— Да. Ваш отряд найдёт этих нубийских шакалов и покарает, а затем останется на границе до подхода гарнизона. Хотя… — его губы дрогнули в усмешке, — после вашего урока вряд ли кто-то рискнёт снова сунуться на нашу землю.

Ирсу, до этого молчавший, нахмурился, его взгляд скользил по карте.

— Что нубийцы делают так далеко от южных границ? Это не их обычный путь для набегов. Или это те шакалы, что теперь селятся у дельты? Странное место для нападения.

Тахмурес согласился:

— Я тоже об этом подумал. Возможно, они решили, что здесь, вдали от наших основных сил, им будет легче поживиться.

Тут вмешался Пепи, один из военачальников, мужчина с острым взглядом и коротко остриженными волосами:

— Стоит быть готовыми к чему-то большему. Например, к засаде.

Другой военачальник, Сеннеф, коренастый и грубоватый, фыркнул:

— Думаешь, эти дикари настолько умны?

Тахмурес резко поднял руку, пресекая спор:

— Не стоит недооценивать врага, даже такого примитивного, как нубийские шакалы! Мы — египтяне, мы умнее, но это не значит, что мы можем позволить себе беспечность.

Хефрен, обратился к наследнику:

— Я немедленно начну приготовления. До рассвета мы выдвинемся.

Тахмурес кивнул:

— Ступай. А мы обсудим ещё пару моментов.

Хефрен развернулся и вышел из зала, его шаги были быстрыми и чёткими.

***

Весть о нападении нубийцев разнеслась по городу быстрее, чем пыль в сухой сезон. На рынках, у колодцев, в тени пальм — везде только и говорили о дерзком набеге.

У рыбных рядов торговцы судачили:

— Слышал? Эти чернокожие шакалы осмелились напасть на наши земли! — рыбак с обветренным лицом швырнул на прилавок связку нильского окуня.

— Да уж, скоро «Стрелы Монту» покажут им, силу Египта! — его приятель, худой торговец финиками, засмеялся, поправляя грязный передник.

— Говорят, нубийцев целых два племени было… — старая женщина, торгующая луком, покачала головой.

— И что? — рыбак хлопнул по столу, заставляя рыбьи головы подпрыгнуть. — Один наш воин стоит десяти этих дикарей! Пусть только сунутся — головы по Нилу поплывут!

У городского колодца тоже велись беседы:

— Мой племянник в «Стрелах Монту» служит, — молодая женщина с кувшином на плече гордо выпрямилась. — Говорит, Хефрен уже отдал приказ собираться. До рассвета выступят.

— Ну и пусть идут, — пожилой водонос проворчал, вытирая пот со лба. — А кто город защищать будет, если все лучшие воины уйдут?

— Да брось ты! — засмеялась девушка, поправляя браслет. — Какие нубийцы? Они же трусливые, как шакалы! Услышат, что «Стрелы» идут — сразу в песках схоронятся!

— Не говори глупостей, — водонос нахмурился. — Мой отец воевал с ними при деде нынешнего фараона. Хитрые они. Может, это ловушка?