Бесплатный фрагмент - Пассажир 17

Глава 1

Ночь стегала состав мокрым снегом. В монотонном, убаюкивающем перестуке колёс, в этом стальном сердцебиении поезда Москва–Берлин, не было ни покоя, ни утешения. Лишь бесконечное движение вперёд, сквозь ледяную пустоту зимы 1983 года. За окном проносилась чернильная темень лесов, изредка прошиваемая бледными огнями далёких, безымянных станций. Тьма и сталь. Два состояния, между которыми застрял этот мир.

В тускло освещённом коридоре вагона пахло сырым сукном, угольной пылью и сном. Длинная, потёртая ковровая дорожка глушила шаги, превращая пространство в подобие театрального закулисья, где все роли уже розданы, а реплики произносятся шёпотом. Проводник Степан, пожилой мужчина с лицом, изрезанным морщинами, как старая географическая карта, совершал свой привычный ночной обход. Его тяжёлая, шаркающая походка была таким же неотъемлемым звуком этого вагона, как скрип сцепок и дребезжание стёкол. Проверить титан, убедиться, что в тамбуре не курят, прислушаться к тишине за дверями купе — ритуал, отточенный десятилетиями.

Он остановился у купе номер семнадцать. Пассажир оттуда, сухопарый мужчина в строгом костюме и с глазами, которые, казалось, ничего не отражали, просил разбудить его за час до пограничной станции. Время пришло. Степан поднял костяшки пальцев и постучал. Стук получился деликатным, почти неслышным на фоне гула поезда.

— Товарищ дипломат, — негромко позвал он. — Просыпайтесь. Скоро граница.

За дверью не отозвались. Только мерный стук колёс.

Степан подождал минуту, прислушиваясь. Тишина внутри была плотной, неестественной. Он постучал снова, на этот раз громче, настойчивее. Костяшки гулко ударили по лакированному дереву.

— Товарищ дипломат! Ваша просьба!

Ответом ему была всё та же непроницаемая тишина. Раздражение, привычное чувство к нерадивым пассажирам, сменилось холодком тревоги. Он осторожно нажал на металлическую ручку. Дверь не поддалась. Он нажал сильнее. Заперто. Но не на ключ — ключ был у него. Дверь была заперта изнутри, на щеколду. В груди у Степана что-то неприятно ёкнуло. Так запираются на ночь. Но почему тогда не отвечают?

Быстрым, уже не шаркающим шагом он проследовал в служебное купе за начальником поезда, грузным, властным мужчиной с багровым от недосыпа лицом.

— Семнадцатый не открывает, — шёпотом доложил Степан. — Изнутри закрылся и молчит.

Начальник поезда молча нахмурился, надел китель и последовал за проводником. Его присутствие, казалось, сделало узкий коридор ещё теснее. Он сам со всей силы забарабанил в дверь кулаком.

— Откройте! Начальник поезда!

Грохот разнёсся по сонному вагону, но купе номер семнадцать хранило молчание.

— Ломаем, — коротко бросил начальник и кивнул Степану.

Он достал из кармана массивную связку ключей и какой-то плоский металлический инструмент. Несколько секунд возни с замком, скрежет. Затем они вместе навалились на дверь плечами. Раз, другой. На третий раз послышался сухой, резкий треск — словно переломилась кость. Деревянная щеколда не выдержала.

Дверь распахнулась внутрь, и первое, что ударило им в лицо, было ледяное дыхание метели.

Купе было пусто. Постель на нижней полке смята, одеяло откинуто в сторону, словно человек встал с него всего мгновение назад. Но его не было. Взгляд метнулся к окну, и всё стало ясно. Окно было распахнуто настежь, и порыв ветра яростно трепал тонкую занавеску. На тёмной раме и подоконнике белел тонкий слой намёрзшего снега, который мелкими колючими иглами залетал внутрь.

На столике, как натюрморт прерванной жизни, стоял стакан с остывшим чаем и лежала раскрытая на середине книга. На багажной полке аккуратно стоял дорогой кожаный чемодан. Но маленького, строгого портфеля из тёмной кожи, с которым дипломат не расставался ни на секунду, нигде не было.

Степан посмотрел на начальника поезда. Лицо того из багрового стало пепельно-серым. Они оба, не сговариваясь, поняли: это не пьяная выходка, не сердечный приступ в туалете. Это было нечто куда более страшное. ЧП государственного масштаба.

— Степан, — голос начальника поезда стал тихим и твёрдым, как сталь. — Закрой купе. Никого не впускать. И никого не выпускать из вагона до особого распоряжения. Понял?

Он не стал дожидаться ответа. Развернувшись, он почти бегом направился в сторону своего купе, где находился аппарат служебной связи. Нужно было немедленно отправить шифровку на ближайшую узловую станцию.

А поезд продолжал свой бег, унося сквозь вьюжную ночь опечатанный вагон. Теперь он был не просто транспортом, а стальной капсулой, местом преступления, которое на полной скорости неслось навстречу неизвестности.

Глава 2

Сон был сухим и горячим. Он пах раскалённым металлом, горьким запахом кордита и той особенной, липкой пылью, что въедается в кожу и лёгкие навсегда. Панджшерское ущелье. Небо, белое от зноя, давило на плечи. Рядом лежал его радист, совсем ещё мальчишка, и смотрел на Ветрова выцветшими от удивления глазами. Губы парня шевелились, он пытался что-то сказать, но из горла шёл только тихий, булькающий хрип. Алексей наклонился, пытаясь разобрать слова в грохоте боя, и в этот момент мир взорвался криком.

Ветров рывком сел в кровати, хватая ртом холодный воздух московской квартиры. Крик был его собственным. Он замер, прислушиваясь к гулкому стуку сердца. Тишина. За окном, в синеватых предрассветных сумерках, падал редкий снег. Никаких гор, никакой пыли. Только покой спящего города и ледяное одиночество. Он провёл ладонью по лицу, стирая холодный пот. Афган не отпускал. Он жил в нём осколками, которые начинали болеть по ночам.

Он уже встал, чтобы пойти на кухню и зажечь сигарету, когда тишину разорвал дребезжащий, истязающий нервы вой дискового телефона. Этот звук был хуже крика во сне. Крик был из прошлого, звонок — всегда о будущем. О будущем, которого он не выбирал.

Ветров не спешил. Он подошёл к аппарату, дал ему прозвенеть ещё раз, словно давая себе секунду на то, чтобы снова надеть броню. Наконец он снял тяжёлую эбонитовую трубку.

— Слушаю.

Голос на том конце провода был безликим, лишённым интонаций, как телеграфный текст.

— Сокол, говорит Центр.

— Сокол слушает.

— Ждём. Улица Воровского, дом тридцать. Немедленно.

Короткие гудки. Ни имён, ни прощаний. Ветров положил трубку на рычаг. Три часа ночи. Их время. Время, когда честные люди спят, а Родина требует жертв.

Быстрые, отточенные годами службы движения. Ледяная вода в лицо, смывающая остатки сна и липкий страх. Скрежет бритвы по щеке. Строгий гражданский костюм, который сидел на нём так же ладно и неудобно, как когда-то военная форма. Его квартира была похожа на временное убежище, казарму души, где не было ничего лишнего, ничего, что могло бы удержать.

Служебная «Волга» тихо резала заснеженные, пустынные улицы. Город казался вымершим, декорацией, в которой разыгрывалась только одна пьеса. Ветров вёл машину, и мысли его были холодны и ясны. Снова кто-то оступился, предал, продал. Или его продали. В их работе разница была невелика. Он давно перестал верить в чистые идеалы, выбив их из себя вместе с афганской пылью. Остался только долг — тяжёлый, как ранец с боекомплектом.

Неприметный особняк на улице Воровского ничем не выдавал своего назначения. Ни вывесок, ни флагов. Молчаливая охрана в штатском пропустила его внутрь. Кабинет генерала Морозова утопал в густом табачном дыму. Седой, сухой старик с глазами, которые, казалось, выцвели от бесконечного чтения секретных донесений, кивком указал Ветрову на стул.

— Ночью в поезде «Москва–Берлин» пропал наш человек, — без предисловий начал Морозов, пододвигая по столу тонкую картонную папку. — Дипломатический курьер. С ним был портфель.

Он сделал паузу, выпуская клуб дыма.

— В портфеле — техническая документация. Полный комплект чертежей новейшей системы радиолокационного подавления. «Заслон-4». Если это попадёт к ним, наши «Тополя» ослепнут.

Ветров открыл папку. Фотография немолодого мужчины с усталым лицом. Краткая биография. Схема вагона, список пассажиров.

— Пропал между станциями, на территории ГДР, — продолжил генерал. — Поезд оцеплен. Вагон изолирован. Кодовое название — «Пассажир 17». По номеру купе. Твоя задача, Алексей, ясна. Найти портфель. Любой ценой.

Морозов посмотрел на Ветрова долгим, тяжёлым взглядом.

— Дипломат… вторичен.

Ветров молча закрыл папку.

— Ясно.

— Афган тебя изменил, Алексей, — тихо сказал генерал, словно прочитав его мысли. — Сделал жёстче. Но и злее. Не дай эмоциям взять верх. Родина этого не простит.

Когда Ветров снова вышел на улицу, небо на востоке начало светлеть. Город медленно просыпался, не подозревая о ночных играх, о поездах, мчащихся в никуда, и о портфелях, цена которых измерялась в миллионах жизней. Он стоял у холодной чёрной машины, сжимая в руке тонкую папку. Операция началась. И он был её единственным пассажиром, отправленным в рейс по миру, где каждый шёпот мог стать приговором.

Глава 3

Маленькая узловая станция затерялась в снежной глуши Тюрингского Леса, словно забытая богом пуговица на сером военном сукне. Два пути, приземистое здание вокзала и молчаливые ели под тяжелыми снежными лапами. Сегодня это сонное место превратилось в эпицентр невидимой бури. У перрона стояли люди в форме немецкой народной полиции, но настоящую власть излучали неприметные мужчины в штатском, чьи лица были холодны и пусты, как январское небо. Штази.

Ветрова встретил один из них — высокий, поджарый офицер по имени Клаус. Он представился коротко, без улыбки. Рукопожатие было сухим и крепким, как щелчок затвора. В воздухе между ними повисло напряжение — не вражда, но и не доверие. Просто констатация факта: они союзники по необходимости, каждый со своей игрой.

Отцепленный вагон стоял на запасном пути, одинокий и чужой, словно больное животное, отделённое от стада. На его двери алела сургучная печать — хрупкий символ государственной тайны. Ветров сломал её ногтем. Печать раскрошилась, как засохшая кровь. Он с усилием открыл тяжёлую дверь и шагнул внутрь.

Воздух вагона ударил в лицо. Густой, спертый коктейль из запахов страха, дешёвого одеколона, остывшего металла и несвежего белья. Казалось, сама паника имела здесь свой отчётливый, тошнотворный аромат. Тишина внутри была почти материальной, она давила на уши, и Ветров чувствовал, как за каждой закрытой дверью купе затаилась жизнь, поставленная на паузу. Он медленно пошёл по коридору, и половицы скрипели под его ногами, как испуганный шёпот. Он ощущал на себе невидимые взгляды, буравившие его спину сквозь тонкие деревянные перегородки. Он был волком, вошедшим в овчарню, не зная, кто здесь овца, а кто — другой, замаскированный волк.

Дверь в купе номер семнадцать была приоткрыта. Ветров толкнул её и вошёл, плотно прикрыв за собой. Мороз. Пронизывающий, въедливый холод шёл от распахнутого окна. Всё было так, как описывали в первой шифровке: смятая постель, книга на столике, чемодан на полке. Ветров надел тонкие кожаные перчатки. Он не был криминалистом из МУРа, но война научила его читать следы.

Он методично, сантиметр за сантиметром, осмотрел всё. Стакан с чаем — на дне плавала одинокая, разбухшая чаинка. Книга — «Семнадцать мгновений весны». Ирония судьбы. Никаких закладок, никаких подчёркнутых строк. Он открыл чемодан: аккуратно сложенные костюмы, бельё, бритвенные принадлежности. Жизнь человека, собранная в дорогу. Ничего личного. Ничего подозрительного.

Затем он подошёл к окну. Провёл пальцем в перчатке по подоконнику, где лежал тонкий слой снега. Гладкая, нетронутая поверхность. Ни царапин на раме, ни следов обуви, ни волокон ткани. Слишком чисто. Словно призрак вылетел, не коснувшись материи. Или словно его отсюда не выкидывали. А это меняло всё.

Выйдя в коридор, Ветров позволил себе на мгновение стать тенью, наблюдателем. Дверь одного из купе была приоткрыта, и он увидел его — западного журналиста. Мужчина лет сорока, с потной лысиной и бегающими глазами. Он сидел, сгорбившись, и лихорадочно листал свой блокнот, словно искал в нём спасение. Вид загнанного зверя.

Дальше по коридору у окна стояла девушка. Студентка. Правильные, почти иконописные черты лица, но взгляд горел таким яростным, идеалистическим огнём, что становилось не по себе. Она поймала его взгляд и не отвела свой. В нём не было страха, только немой вызов.

Проводник Степан застыл в своём служебном закутке, похожий на каменное изваяние. Руки сцеплены за спиной, голова опущена. Ветров заметил на его кисти белесый, рваный шрам — след старой драки или ножевого ранения. Этот человек знал, что такое насилие.

И наконец, польский дипломат. Седовласый, элегантный, в идеально отглаженном костюме. Он единственный не прятался. Дверь его купе была распахнута, и он сидел в кресле, спокойно читая газету «Trybuna Ludu», будто всё происходящее было лишь досадным опозданием по расписанию. Но его спокойствие было слишком нарочитым, слишком театральным. Когда их глаза встретились поверх газетного листа, поляк едва заметно, одними уголками губ, улыбнулся и кивнул. Игра началась, и он принимал правила.

Ветров дошёл до тамбура, где его ждал Клаус из Штази и бледный начальник поезда.

— Никто не покидает вагон, — голос Ветрова был тихим, но резал воздух, как скальпель. — Допросы начнутся через десять минут. В моём присутствии. По одному.

Он обернулся и посмотрел вглубь длинного коридора, на череду одинаковых, безмолвных дверей.

— Начнём с журналиста.

Воздух в вагоне стал плотным, как вода. Ловушка захлопнулась, и теперь оставалось только ждать, кто первым выдаст себя движением, звуком или взглядом.

Глава 4

Для допросов Ветров выбрал пустое купе в самом конце вагона, рядом с дребезжащим тамбуром. Лишить их привычного пространства, вырвать из нор, где они чувствовали себя в относительной безопасности — первый шаг к тому, чтобы сломать оборону. Он сел спиной к заснеженному окну, так что тусклый дневной свет бил прямо в лицо тому, кто садился напротив. На видавшем виды столике стояла лишь чистая стеклянная пепельница и нераспечатанная пачка сигарет «Космос». Просто, аскетично, как в кабинете следователя.

Клаус, его молчаливая немецкая тень, застыл у двери.

— Ты молчишь и наблюдаешь. Я говорю, — бросил ему Ветров, не оборачиваясь. Это была не просьба, а установление правил на своей территории.

Первым ввели западного журналиста. Майкл Рэндалл. Он вошёл с попыткой изобразить на лице оскорблённое достоинство, но его тело говорило о другом. О влажных ладонях, которые он то и дело вытирал о грубую ткань брюк. О взгляде, который никак не мог сфокусироваться на лице Ветрова, мечась по тесному пространству купе. О едва заметной дрожи в уголке рта, которую он пытался скрыть за кривой, презрительной усмешкой. Он плюхнулся на сиденье напротив, и крошечный столик стал между ними демаркационной линией.

— Добрый день, господин Рэндалл, — начал Ветров мягко, почти вкрадчиво. Он достал сигарету, но не прикуривал, а медленно вертел её в пальцах. — Надеюсь, задержка не слишком сильно нарушила ваши планы. Какова была цель вашей поездки в Москву?

Рэндалл фыркнул. Его русский был беглым, с резким британским акцентом.

— Я журналист. Цель моей поездки — журналистика. Я пишу о вашей знаменитой советской действительности. И сейчас, кажется, получил эксклюзивный материал. На каком основании нас всех здесь держат, как заключённых? Это международный скандал!

Ветров проигнорировал его выпад. Он чиркнул спичкой и прикурил, выпустив в лицо журналисту облако горького дыма. Пауза затягивалась. Стук колёс на стыках рельсов отбивал напряжённый ритм.

— Впечатлений, должно быть, много, — так же спокойно продолжил Ветров. — Но меня интересует одно конкретное. Вчерашняя ночь.

Он позволил словам повиснуть в воздухе, наблюдая, как меняется лицо Рэндалла. Маска праведного гнева треснула, обнажив страх.

— Ночь как ночь. Я спал, — бросил журналист, стараясь, чтобы его голос звучал ровно.

Ветров наклонился вперёд, его голос упал до тихого, доверительного шёпота.

— Где именно вы были вчера, господин Рэндалл, около двух часов ночи?

Это был удар под дых. Рэндалл вздрогнул так, словно его коснулись раскалённым железом.

— Что за чушь! Я был у себя в купе! Спал! Я ничего не видел и не слышал!

Он заговорил слишком быстро, слишком громко.

— Странно, — Ветров задумчиво покачал головой, стряхивая пепел. — Ваш сосед по купе, господин из Варшавы, утверждает, что слышал, как вы выходили. И отсутствовали довольно долго. Кому из вас двоих мне верить?

Это был чистый блеф, выстрел наугад, но он попал в цель. Лицо Рэндалла залила нездоровая бледность. Он открыл рот, закрыл, не найдя слов. В нервном жесте он опёрся руками о стол, и его потрёпанный блокнот, его профессиональный щит, оказался прямо перед глазами Ветрова.

— Много пишете? — небрежно кивнул Ветров на блокнот, мгновенно меняя тему и ослабляя давление. Он протянул руку. — Позвольте взглянуть? Может, вы записали что-то интересное о ночных звуках в советских поездах.

Реакция была инстинктивной и оттого единственно правдивой. Рэндалл схватил блокнот и прижал его к груди так, словно это был новорождённый ребёнок.

— Нет! Это мои личные записи! Мои источники! Вы не имеете права!

Ветров медленно убрал руку. Его глаза стали холодными, как лёд на оконном стекле. Он не настаивал. Ему всё стало ясно.

— На сегодня всё, господин Рэндалл, — он поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. — Но мы с вами ещё не закончили. Очень не советую вам покидать ваше купе.

Журналиста, сдувшегося и напуганного, вывели. Он уходил, бросив на Ветрова взгляд, полный ненависти и животного страха. Ветров остался в купе один на один с Клаусом.

— Он что-то прячет, — тихо сказал он, скорее для себя, чем для немца. — Но не то, что мы ищем. Это мелкая рыбёшка, которая случайно попала в сеть и теперь боится, что её сожрёт щука.

Он решительно затушил сигарету в пепельнице, оставив на стекле грязный, рваный след.

— Следующий. Приведите студентку.

Глава 5

Девушка вошла в купе без стука, который мог бы выдать нервозность. Её ввёл тот же молчаливый немец, но казалось, будто это она его конвоировала. Анна Петрова. В отличие от Рэндалла, она не несла на себе печать страха. Её спина была прямой, подбородок чуть вздёрнут, а в ясных, почти прозрачных серых глазах горел холодный, упрямый огонь. Она села напротив Ветрова, не дожидаясь приглашения, и сложила на коленях тонкие, нервные руки. Взгляд её был прямым и колючим.

Ветров молчал. Он взял из пачки новую сигарету, но снова не закурил. Он просто смотрел на неё, давая тишине сделать свою работу — стать вязкой, тяжёлой, заставляющей нервничать. Но она не нервничала. Она ждала. Эта юная девушка с лицом иконописной святой обладала выдержкой ветерана. Тогда он решил зайти с другой стороны.

— Вы верите в то, что делаете, товарищ Петрова? — его голос прозвучал тихо, почти безразлично, нарушив их молчаливую дуэль.

Вопрос был неожиданным, выбивающим из колеи. Она ждала формальностей, обвинений, давления. А получила философский вопрос от следователя КГБ в промозглом немецком вагоне. Лёгкое, почти незаметное замешательство промелькнуло в её глазах, но тут же скрылось за привычной маской убеждённости.

— Я верю в правду, — её голос был чистым и звонким. — И в справедливость.

— Благородная вера, — кивнул Ветров. — Но опасная.

Это послужило спусковым крючком. Слова полились из неё страстным, заученным потоком. Она говорила о мире без границ, о свободе слова, о системе, построенной на лжи и страхе. В её речи смешались комсомольский задор и строки из запрещённого Самиздата. Она была похожа на юную фанатичку, готовую взойти на костёр за свои идеалы, не до конца понимая, как обжигает пламя.

Ветров слушал, не перебивая. Он не спорил. Лишь изредка вставлял короткие, как укол иглой, вопросы: «А что такое правда, Анна?», «Чья справедливость важнее?». Он видел, как за её пламенной риторикой прячется отчаянная наивность. Она не была шпионкой, работающей за деньги или из мести. Она была идейной. А идейные в их работе были самыми непредсказуемыми, но редко — эффективными. Они сгорали слишком быстро.

Когда её запал немного иссяк, и в речи появились паузы, Ветров резко сменил регистр.

— Ночью вы выходили из своего купе? — вопрос прозвучал буднично, но застал её врасплох.

Она запнулась на полуслове. Взгляд на мгновение метнулся в сторону. Всего доля секунды, но для Ветрова это было равносильно признанию.

— Нет, — ответила она слишком твёрдо. — Я спала.

Ложь. Явная, неумелая. Ветров почувствовал укол разочарования. Он ожидал от неё большего. Но он также понял, что эта ложь — защита не от его главного вопроса, а от чего-то иного. Её маленькая, личная война.

Он перевёл взгляд на её руки, всё так же сцепленные на коленях.

— Вы, должно быть, много читаете, — задумчиво произнёс он. — Даже по ночам. Хорошо, что в коридоре свет горит всю ночь, не так ли? Очень удобно, если не хочешь будить соседей по купе.

Она замерла. Её лицо побледнело, а зрачки расширились. Она инстинктивно спрятала руки под стол, словно он мог увидеть на них следы от запрещённых книг. Москва. Конспиративная встреча. Пачка Самиздата, которую нужно было провезти через границу. Всё сложилось. Ночью она не спала. Она прятала или перечитывала свою контрабанду, боясь каждого шороха в коридоре.

Он попал в точку. И он видел, что она это поняла.

Ветров не стал добивать её. Её тайна была ему не интересна.

— Можете идти, товарищ Петрова, — сказал он, откидываясь на спинку сиденья. Он наконец закурил, и горький дым наполнил купе. — И подумайте на досуге, что такое настоящая ложь. Иногда она убивает не только правду, но и людей.

Она встала и, не говоря ни слова, вышла. Её уверенность была сломлена. Из пламенной трибуны она снова превратилась в напуганную девушку, которая поняла, что её детская игра в диссидентство случайно завела её на поле, где играют по-взрослому и на смерть.

Ветров остался один. Раздражение и глухая усталость навалились на него. Журналист. Студентка. Две пешки, но из разных партий. А король, тот, кто забрал портфель, всё ещё скрывался где-то на этой шахматной доске. И время работало против него.

Глава 6