Бесплатный фрагмент - Париж, Амстердам, Вена, Мюнхен и др.

Париж

Философское

— Париж можно обойти за один день, — сказал приятель.

— Это как?

— Начать с Собора Парижской Богоматери, потом Лувр, сад Тюильри, набережные, Эйфелева башня, Дом Инвалидов, Люксембургский сад. Там отдохнуть и бегом на Монмартр, к базилике Сакре-Кёр. Тяжело, конечно, но представление получишь.

— И галочку поставишь — Париж видел.

Города невозможно описать одному человеку. Однажды я сделал сайт, где собрал информацию о городе Миннеаполис. Достопримечательности, парки, прогулки, рестораны… Показал знакомой. Она покачала головой:

— Ты ничего не написал про церкви, для верующих это важно.

Другой знакомый возмутился, что я мало написал о театрах. Третий заметил, что Миннеаполис славится своими велодорожками, о которых на сайте нет ни слова.

Сайт я закрыл. Любой большой город неисчерпаем, если ты любопытен и способен видеть не только красивые дома и рестораны. Совсем беда, если тебе интересна история. В старых городах с хорошим гидом можно провести целый день на одной улице и не узнать половины того, что там происходило за последние века.

— Терпеть не могу гидов и путеводители, — говорил мне друг, объехавший полмира. — Я люблю почувствовать дух города. Хожу по улицам и впитываю. История меня не интересует — все равно я забываю имена королей и названия дворцов. Привожу с собой впечатления, мне больше ничего не надо.

— В музеи не хожу, — объясняла мне знакомая, умница и красавица. — Сейчас любую картину можно посмотреть с помощью виртуального тура, а если я увижу стол, за которым Толстой писал «Войну и мир», то это меня не обогатит. Скучно все это. В каждом городе я ищу места силы. Там могу замереть, помедитировать, и моя жизнь станет немножко другой.

— А я наоборот. Готовлюсь к поездке месяц. Читаю путеводители, воспоминания, изучаю карты. Точно знаю, что хочу увидеть, приезжаю в город, а он почти родной, понятный. Это чудо, когда видел что-то на фотографиях, а потом можешь это потрогать.

— А я приезжаю в город и ищу следы знаменитых людей, которые там жили. В Париже захожу в кафе, где выпивал Хемингуэй, в Вене ищу дом, где Бетховен написал «К Элизе», в Калуге дом, где жил Циолковский.

И еще тысяча и одно мнение. Кто-то с восторгом вспоминает диковинные блюда в ресторанах, кто-то полчаса стоял перед картиной Питера Брейгеля «Зимняя охота», кто-то собирает коллекция фотографий — я на фоне Парижа, Вены, Берлина, кто-то путешествует, чтобы потом лучше разбираться, что пишут историки, кто-то любит отмечать на карте города, где побывал, кто-то едет потому, что все там были, а он нет. Петр Вайль говорил, что путешествовал для познания себя. И необязательно для этого ехать на мыс Горн. Ты в Питере сегодня и десять лет назад — это разные люди, видящие город совершенно иначе. По разности впечатлений можно судить, что случилось с тобой за эти годы, насколько ты разочаровался в жизни, какой приобрел опыт, способен ли еще удивляться.

Но всех этих людей объединяло желание оторвать зад от дивана и увидеть что-то новое. Их не пугала неустроенность быта, суета перелетов и переездов, чужой язык, непривычная еда и стресс, что время летит, а ты еще не успел увидеть что-то важное.

Тут бы дать рекомендации, что правильно в путешествиях, найти золотую середину из перечисленного. Объявить, например, что нужно и книжки почитать, и в музеи заглянуть, и места силы найти, потом бездумно побродить, вкусно подкрепиться и задуматься о своей быстротечной жизни.

Но и это будет неправильно. Правильно будет одно: не давать угасать желанию увидеть мир, познать новое. Не сиди дома, не бойся выйти из комнаты. Скорее всего, ты увидишь немного, а фотографии не передадут вкуса кофе, выпитом в ресторанчике на старой площади. Ты будешь вспоминать лишь отдельные моменты, город запомнится не большой картиной, а коллекцией этюдов, набросков. Ты будешь думать, что в следующий приезд эти этюды сложатся в нечто целое, но этого не будет. Просто твоя коллекция разрастется.

И это замечательно, это останется с тобой, чтобы ни случилось. Это много важнее, чем купленные ботинки или магнитики на холодильник. А если что-то с тобой не так, если твой взор устал, а тело просит покоя, то думай, как с этим бороться. Контрастный душ и рюмка коньяка тебе в помощь.

И еще путешествия хороши тем, что важные дела можно отложить до возвращения, а после возвращения их тоже можно отложить — ведь надо прийти в себя. Впрочем, это немного не в тему, ведь я не пишу пособие для лентяев.

Вернемся к Парижу. Виктор Гюго писал, что это город станет столицей мира, когда исчезнут границы и прекратятся войны. Ведь недаром всемирные выставки проходили в Париже. Кто-то утверждает, что Париж — да, столица мира, но не всего, а только романтического. Стандартная реклама в турагенствах — это влюбленная пара у окна отеля, а в окне видна Эйфелева башня. Хочешь романтики — езжай в Париж. Это единственный в мире город, где можно отлично проводить время, ничем, по существу, не занимаясь. Это сказал Эрих Мария Ремарк. Почему так? Что такого волшебного в этом городе? Давайте попробуем разобраться. По кусочкам, в виде этюдов.

Перед Парижем

Я сидел в баре аэропорта Миннеаполиса, отхлебывая двойной «кампари» и украдкой закусывая его домашней котлетой.

— Кампари без льда? — удивился бармен.

— Yes! — сказал я.

Потом подумал и добавил: «No!»

— ОК! — понимающе кивнул бармен.

После трех глотков мысли потекли в привычном воспоминательном направлении.

— Хочу в Ригу, — сказал я другу-физику за месяц до вылета. — Там сосны, старина, вкусно и дешево.

— Хоти дальше, — посоветовал друг-физик.

— Но сейчас там дожди, с сосен капает, пиво не радует. В Ригу надо летом.

— Правильно, — сказал он. — Про летнюю Ригу даже опера написана. «Рига-лето» называется.

— Тогда я заменю Ригу на Хельсинки и Таллин.

— Потому что там с сосен не капает?

— Ага. А еще я хочу в Париж. Ты был в Париже?

— Нет и не хочу.

— Как так? Ты ведь читал «Трех мушкетеров», «Собор Парижской Богоматери», неужели тебе не интересно увидеть места, где все это происходило?

— У меня отличное воображение, и я не хочу огорчаться, что увиденное будет хуже, чем я думал.

Мое воображение не было отличным, и я решил лететь в Париж.

В самолете

Самолет Миннеаполис–Париж был полон. Все, кроме меня, сидели в креслах и смотрели кинофильмы на экранах, вмонтированных в спинки кресел. Мой экран не работал.

— Может тогда в любви повезет, — я решил не огорчаться и попытался уснуть.

— Бессонница в самолете — это хорошо, — сказал я через полчаса. — Сие значит, что мой организм молод и энергичен.

Сосед расставил локти и захрапел.

— Все равно возлюби его, — посоветовал внутренний голос. — Иначе, начиная с соседа, ты возненавидишь все человечество.

Я расслабился и попросил у стюардессы бутылку белого вина и воду — от этого сочетания не бывает изжоги и плохих мыслей. Открыл планшет и начал читать «Трех мушкетеров». Париж сразу стал ближе. Успел дочитать до второго поединка мушкетеров с гвардейцами кардинала.

— Наш самолет приземлился в аэропорту «Шарль де Голь» — сказал пилот. — Погода отличная, всем удачи и хорошего настроения!

Над аэропортом светило солнце. Чернокожие французы подкатили к самолету тележки для чемоданов. Я захотел съесть кусок горячего мяса и лечь спать.

Аэропорт

Несколько сотен человек стояли в очереди на паспортный контроль. Очередь вилась вокруг барьеров, двигалась медленно.

— А перед воротами в рай такая же очередь? — спросила упитанная женщина в белых брюках и оранжевой кофте.

— Ты об этом никогда не узнаешь, — мужчина в джинсовом костюме потер обвисшие щеки. — Но в ад очередь еще больше.

— Это хорошо, — женщина вздохнула. — Туда я всегда успею.

Пограничник пробормотал «бонжур», поставил печать и добавил еще несколько слов. Увидев мое недоумение, сказал «велком» и жестом пригласил следующего. Я направился к выходу.

— Не торопись, — посоветовал внутренний голос. — Ощути волшебство первой встречи.

Я отмахнулся и начал изучать знаки. «Sortie» означало выход — это я сразу догадался. Все остальное — стены, окна, лестницы, реклама, суета были такими же, как в сотнях других аэропортах. Романтики на лицах приезжих не видно. Они тут в десятый раз или берегут ее для встречи с Сеной.

Потом я нашел банкомат и сумел получить несколько красных бумажек.

— Вы говорите по-русски? — спросил мужчина, стоявший за мной.

— Да, а как вы догадались?

— Вы не стали пересчитывать деньги.

Добраться до города можно на такси или на поезде «RER». То и другое скучно. Из окна машины любуешься серостью современных построек и чахлой природой, из окна поезда — неприглядными кварталами с ужасными граффити, угрюмыми мужчинами и одетыми во все черное женщинами. Я попытался представить на этих улицах Д'Артаньяна, но не смог.

Надо сидеть спокойно, понимая, что Париж местами и такой. Как многие другие города.

Дворики

На старых улицах дома стоят плотно, почти без зазоров. На улицу выходят крепкие двери. За дверями не лестницы, а арки. В арках решетка, где еще одни двери. Потом ты попадаешь в дворик, усаженный кустами, деревьями и цветами. Обычно за всем этим ухаживает пара пенсионеров. Если ты живешь в доме с таким двориком, то с пенсионерами надо познакомиться. Женщине улыбнуться и предложить помощь. На следующий день она выйдет во двор с кокетливым платком на шее. В Париже нет старушек. Там есть только женщины.

Если спросить ее о любви, то она скажет, что любовь прекрасна. С годами не хочется вспоминать о страданиях. Прощаешь всех, кого любил.

Сен-Сюльпис

Однажды я жил в квартире на улице rue des Сanettes. Одним концом она упиралась в площадь, где стоял собор Сен-Сюльпис и знаменитый фонтан со львами. Фонтан был знаменит тем, что в первый приезд я случайно на него наткнулся и долго стоял, представляя, что тут поили коней Атос и Портос. Дома я выяснил, что оба героя жили задолго до постройки фонтана, но это не помешало мне его запомнить. И еще я выяснил, что первый камень собора заложила Анна Австрийская. Та самая, подвески которой привезли мушкетеры из Англии. И еще я зачем-то узнал, что в соборе венчался Виктор Гюго. Но к нему мы еще вернемся.

Камиль, хозяйка квартиры, оказалась мужчиной. Я хотел удивиться, но передумал, вспомнив, что одного знакомого американца звали Тэйлор, а он был женщиной.

— Сюда придет мальчонка убираться, — сказал Камиль. — Ты оставь чемодан и погуляй часа два. Тут кафе на углу, как раз тебе на это время.

Кафе были на каждом углу и между ними. За столиками сидели юноши с небрежной щетиной и романтически поглядывали на проходящих женщин. У меня тоже была небрежная щетина, но помятый вид не позволял никуда поглядывать. Я быстро что-то сжевал, выпил бокал вина и пошел смотреть на фонтан со львами. Около фонтана стоял мужчина в ярко-синем пиджаке с меховым воротником. Если бы не маленькие, близко посаженные глазки, он бы выглядел импозантно. Мужчина был зол, несмотря на свой шикарный наряд. Он звонил по телефону и явно слышал не то, что ему бы хотелось. Потом он яростно выключил телефон и быстро ушел.

Понимаю его девушку. Я бы тоже не пришел к нему.

На солнце я начал дремать, но меня разбудили колокола собора. Сначала они громко бухали, а потом заиграли нечто среднее между Интернационалом и похоронным маршем Шопена.

— Это днем так, — проворчал внутренний голос. — А что будет ночью? Ведь квартира в двух шагах отсюда.

— Зато тут рядом жил Атос, — ответил я внутреннему голосу. — А он не стал бы жить в плохом месте.

Припекало. Я достал планшет и посмотрел, где находится кулинария, рекомендованная мне женой.

— Там все вкусно, — сказала она. — Купишь себе нормальной еды — не все же тебе по ресторанам ходить. Надо о душе и культуре иногда думать.

Кулинария оказалась итальянской с продавщицей ослепительно-телесной красоты.

— Вы говорите по-английски? — спросил я.

— Нет, месье, — сказала ослепительная.

— А по-русски, по-немецки?

— Месье, я из Сицилии. Я и по-французски плохо говорю.

Это было сказано по-французски, но я догадался.

— Бонжорно, — я жестами показал, что мне нужна бутылка вина и понемножку из всех лотков, что стояли на витрине.

— Прего месье, — улыбнулась сицилианка, вручив мне неподъемную сумку.

По дороге домой я задержался около витрины книжного магазина, где увидел книгу «Геометрия и диоптрии в классическом исламе». Книга стоила 60 евро. Не купил, хотя было интересно. Особенно про диоптрии.

Через двадцать минут я поднимался по винтовой лестнице трехсотлетнего дома, где была моя квартира. Главная комната уютно-средних размеров, с темными балками на потолке и с абсолютно безвкусным ковром на полу. Два огромных окна были стыдливо прикрыты шторами, скрывавшими вид на оцинкованные крыши каких-то сараев. Стол, пришедший из времен взятия Бастилии, скрипел от одного моего взгляда. Сначала было тихо, но потом на кухне взревела стирально-сушильная машина.

— Чертов мальчонка, — проворчал я и стал нажимать все кнопки на панели управления. Машина как-то странно скрипнула и замолкла. Тут же зазвонили колокола собора.

— А хлеб-то мы не купили! — злорадно хихикнул внутренний голос.

— Будем худеть, — сказал я и стал расставлять на столе коробочки из итальянской кулинарии и открывать белое вино с таинственным названием Cantina Zaсcagnini.

Еда оказалась очень знакомой и напомнила мне Сицилию. Там, в одном городке я заблудился и спросил прохожего, как мне отсюда выбраться.

— Езжайте за мной, — сказал прохожий и побежал по улицам, показывая дорогу.

— Хорошие люди живут в Сицилии, — ностальгически вздохнул я.

— Все равно за хлебом иди, — проворчал внутренний голос. — И за пирожными!

Я отложил вилку и вышел на улицу. Вход во дворик моего дома — красная бронированная дверь с магнитным замком. Ориентир — справа витрина с ботинками. После стакана Cantina Zaсcagnini это стало важно.

— После ботинок — направо, — сказал я внутреннему голосу. — Запомнил?

— Хемингуэй был умный, — вздохнул он в ответ. — Его дом во Флориде находился около маяка, к нему легко было найти дорогу даже после двух бутылок. А тут ботинки в каждой второй витрине.

Как в Париже купить хлеб

Темнело. Все ближайшие улицы превратились в один сплошной ресторан. Я пробирался между столиков, за которыми сидели молчаливые пары и что-то жевали. Возникло чувство, что в моем шестом околотке людей дома не кормили. Через пару кварталов я понял, что сделал ошибку, не взяв с собой навигатор. Средневековые улицы пересекались под самыми немыслимыми углами. Идешь по одной улице и плавно попадаешь на другую. Пытаешься вернуться и попадаешь на третью, где так же в темноте за столиками сидят жующие люди. Я стал поглядывать на названия улиц, стараясь не ходить дважды по одной и той же.

Rue de Buci 12 — прочитал я на табличке. — Опа! А ведь тут Сергей Эфрон, муж Цветаевой, на втором этаже вербовал шпионов.

— А дальше дом, где жил Сенкевич, — подсказал внутренний голос. — И недалеко улица, где квартира Жерара Филипа. И Гильотен, изобретатель гильотины, жил в этом районе. В общем, тут много знаменитостей проживали. А теперь мы тут живем.

— То-то же! — гордо сказал я.

Хлеб я нашел в лавке на улице. Очередь спокойно наблюдала, как к продавцу подошла девушка и между ними завязалась долгая и приятная беседа. Очередь молчала. Любовь в Париже — это святое. Пирожные продавались рядом с домом Эфрона. Я вышел из кондитерской с увесистым пакетом.

— Не треснешь? — поинтересовался внутренний голос.

— Так ведь отпуск, — сказал я. — Столько тяжелых осенних дней впереди.

Своего дома я не нашел, но зато опять нашел площадь Сен-Сюльпис с собором и фонтаном. Там, под деревом, стоял мужчина с чемоданом и женщина в длинной шубе. В небе плыли желтые ночные тучи, ветер гонял по асфальту сухие листья. Остановив проезжающее такси, мужчина отдал шоферу чемодан, а сам стал усаживать женщину на заднее сиденье и запихивать в салон полы ее шубы. Наконец, все было кончено. Такси медленно тронулось, красные габаритные огоньки растворились в ночной темноте, стало тихо и грустно. Мужчина закурил, посмотрел на часы, потом на меня и пошел по маленькой узкой улочке. Я зачем-то направился за ним и вдруг увидел витрину с ботинками и свою бронированную красную дверь. Романтический настрой исчез, и я почувствовал, что пора опять как следует подкрепиться.

Круассан и пр.

Друг, прочитавший мои заметки, прислал гневное письмо. Вот оно:

Как можно посоветовать в Париже идти в итальянскую кулинарию? Покупать всякие макароны, пиццу, да еще итальянское вино! Кулинария… Тьфу! Свежий хрустящие багет, масло, мясо а ля бургинё, помидор, бутылочка красного сухого (где как не во Франции наслаждаться винами!) с сырами… Не умеешь ты жить по-французски! А утро? Душистый круассан с шоколадом или булочка бриошь, сыр «Дорблю», чашечка кофе или какао, газета… И наблюдать, как течёт жизнь на бульварах. А вечером — шампанское «Вдова Клико», маленькие тартинки, едва намазанные маслом, устрицы, лангустины…

А когда нагулялся днём в непогоду и продрог, надо быстренько выпить рюмочку коньяка или арманьяка, ожидая дымящийся под сырной корочкой луковый суп. Карамелезированный лук просто тает во рту. А ты мурчишь от удовольствия.

А если жарко? Почему бы не взять светлого пива и ростбиф, или горшочек мидий в соусе а ля мариньер или в сливочно-чесночном? Макать багет в соус и смаковать мясистое тельце моллюска… Ладно уж, позволительно с картофелем фри.

На этом письмо обрывается, автор захлебнулся слюной.

Утро в Париже

Любите ли вы отпуск, как люблю его я? В отпуске не страшно просыпаться от мысли, что надо работать. В отпуске вообще не страшно просыпаться.

— Хочу быть пенсионером, — подумал я, лежа на кровати и разглядывая кусочек голубого парижского неба.

— Богатым пенсионером, — уточнил внутренний голос.

— Ты вечно все испортишь, — проворчал я.

На лестнице я столкнулся с соседом.

— Хай, — поздоровался я.

Потом подумал и добавил: «Бонжорно! Тьфу, пардон, бонжур!»

— Бонжур месье, — ничуть не удивившись, с улыбкой ответил сосед.

Он еще что-то сказал, на что я улыбнулся, на всякий случай прошептал «мерси» и, открыв замки трех дверей, ограждавших наш дворик от посторонних, вышел на улицу. На улице пахло кофе и немножко осенью. Худенькие парижанки с растрепанными прическами и с легкими шарфами на шее направлялись в Люксембургский сад.

— Круассаны надо есть с маслом, — мысленно посоветовал я девушке, с трудом поднимавшей тонкие ножки в тяжелых осенних ботинках.

Парижанки

Парижанки… Они не красавицы, но милые. Они не разодеты, но всё им очень идет. Они не развязны, но очень раскованы. Они не смеются, но мило улыбаются. Они не заглядываются на проходящих мужчин, в кафе они пьют кофе, а не глазеют по сторонам. Если они читают книги, то они читают книги, а не производят впечатление.

И в каждом уголке Парижа они чувствуют себя хозяйками.

Это их город!

Вдоль Сены

Над Сеной зеленели ивы и желтели тополя. По набережной ходили туристы, разглядывая картинки местных художников и непрерывно все фотографируя. Половина туристов говорила по-русски, остальные по-китайски. Свадебные замки с моста Искусств сняли и закрыли решетки щитами. Потом я прочитал, что 45 тонн замков грозили обрушению моста. Только «сухопутные» части решеток оставили открытыми. Замки сейчас только там. Говорят, что влюбленные специально приезжают в Париж, чтобы повесить замок. Ужасно хочется узнать статистику: как долго была любовь у тех, кто пристегнул свой замочек?

Перед музеем де Орсе тянулась бесконечная очередь.

— Ну его в жопу! — услышал я родную мужскую речь.

— Это из-за выставки женской фотографии, — пояснил мужчине нежный женский голос.

Я согласился с мужским голосом, решил оставить музей на следующий приезд и отправился на остров Сите.

Остров Сите

Я очень нетипичный турист. Со мной было бы скучно любителям музеев, магазинов, и достопримечательностей. От меня не дождешься рассказов об истории или обсуждения архитектурных изысков. Когда я несусь по новому городу, то все знания прячутся куда-то в подкорку и начинают работать эмоции. Меня лучше вообще оставлять в покое. Я способен полчаса сидеть под городской стеной Иерусалима, разглядывая кучу желтых камней. Потом я могу написать, что ощущал прошедшие тысячелетия, но на самом деле я просто тупо смотрел на эти камни, а голове мелькали любимые женщины, люля-кебаб из арабского ресторана и желание поставить тут шезлонг, сесть и задремать с надеждой, что приснится царь Давид.

Потом в меня вселяется бес познания, и я отправляюсь в музеи и смотреть достопримечательности

На острове Сите все идут к собору Нотр-Дам-де-Пари. Я там был в прошлый приезд, сейчас туда даже головы не повернул, а отправился на западную часть острова, где был казнен Жак де Моле, магистр ордена тамплиеров. Убедившись, что король Филипп Красивый в самом деле мог наблюдать казнь магистра из окон Лувра, я успокоился и сел на лавочку, наслаждаясь теплым днем, шелестом листьев и запахом воды. Ни о каких казнях думать не хотелось.

Идиллию нарушила русская речь. Русских в Париже очень много. В основном, это милые и приятные люди. Париж очень способствует внутреннему расслаблению. Но…

Под ивами кружком стояли четыре русских женщ (зачеркнуто) бабы. На земле сумка с булками, колбасой и вином. Первая бутылка полетела в урну — попали! Вторая идет не так быстро и весело.

Выпили, закусили, покидали булками в чаек, решили сфотографироваться.

— А фигли здесь, тут ни Эйфеля, ни Богоматери!

— Давай на фоне парохода, вон как наяривает!

Сфотографировались, покурили, поржали, ушли.

Сена с булками течет дальше.

Перед собором Парижской Богоматери

В знаменитый собор я попал раньше, в первый приезд. В Лувр не попал, а в собор зашел. Почему-то это было важнее. И настроен был очень романтически.

Дождь кончился, и над городом в бездонной синеве поплыли белые облака. В собор Парижской Богоматери стояла очередь. Она извивалась по площади, где стояли ужасные трибуны с плакатами, сообщавшими, что собору 850 лет и Париж это отпразднует так, что химеры на его крыше откроют рты еще шире.

Я стоял перед собором и смотрел вверх. Там не было туристов, не было ярких клумб, не было двадцать первого века. Над старыми башнями, откуда Квазимодо смотрел на казнь своей любимой, начинали сгущаться темные тучи.

Стены собора потемнели, тень упала на три портала входов, хранящих много тайн. Вот где, например, стоял гугенот Генрих Четвертый, когда венчался с сестрой короля Карла Девятого — будущей королевой Марго? В католический собор Генриха не пускали, Марго была там одна. А через шесть дней после их венчания грянула Варфоломеевская ночь.

Я огляделся. Вокруг стояли китайские туристы. Они тщательно фотографировали друг друга на фоне других туристов и кусочка одной из башен собора. Кровавые события времен Карла IX и его красавицы сестры их явно не волновали.

Перед собором надо постоять и подумать. Слишком тесно переплелись истории России и Франции. Стены величественного здания на островке посреди Сены волнуют нас также, как стены Кремля и Зимнего дворца. Времени подумать было достаточно. Я простоял в очереди около часа.

А еще перед собором можно найти французский «нулевой километр». В России такой километр начинается от главного почтамта города. Исключение — Москва. В ней нулевой километр находится в Кремле. Во Париже — на площади перед собором.

Внутри собора

Я вышел —

со мной переводчица-дура,

щебечет

бантиком-ротиком:

«Ну, как вам нравится архитектура?

Какая небесная готика!»

Я взвесил все

и обдумал, —

ну вот:

он лучше Блаженного Васьки.

Конечно,

под клуб не пойдет —

темноват, —

об этом не думали

классики.

В. Маяковский.

В готических соборах мне не хватает живописи на стенах. Наверное, это детское. Хочется смотреть на картинки.

Однажды я смотрел на изображение библейской притчи о талантах в церкви Вышнего Волочка. Вечером того дня я вспомнил, что видел это, когда мне было семь лет.

А как запомнить строгие мраморные стены Нотр-Дама? Разве что звуки органа впечатаются в мозг.

Внутри собора толпа медленно шла по периметру. Все разглядывали витражи, колонны и галереи. Фотографировать запрещалось, но у каждого второго был в руках телефон, на экране которого предательски высвечивался режим фотосъемки. Я достал планшет, тоже стал снимать и искать лестницы на галереи. Просто бродить мне быстро наскучило. Лестниц не было видно, я спросил француженку, где это может быть. Она долго слушала мой русский и английский, потом махнула рукой своей семье, взяла меня за рукав и потащила через весь собор к окошку, где сидел священник, владеющей информацией. Священник послушал, сказал, что на башню вход с улицы и отвернулся.

Ну и ладно! Я смотрел на галереи и представлял конец Второй мировой войны. В освобожденный Париж вернулся Шарль да Голль, он с триумфом прошел по Елисейским полям и решил отстоять торжественную службу в Нотр-Даме. И только он вошел в собор, то тут же началась стрельба снайперов с галерей. Пули свистели вокруг де Голля, рядом с ним падали его соратники, а он, словно заговоренный, шел к алтарю, не обращая внимания на грохот выстрелов и серую пыль от разбитого мрамора.

Снайперов поймали, но вестей о суде над ними вроде не поступало. Но это неважно! Популярность де Голля выросла до небес, и вопрос о выборе главы государства был решен.

Вообще на де Голля было много покушений. Но все они были или очень хорошо «организованы» или его ангел-хранитель был высочайшим профессионалом.

В соборе хранится терновый венец, который был на голове Иисуса Христа в день казни. Шипов на венце нет — их растащили другие соборы. Я бы рассказал, как попал этот венец в Париж, но надо начинать эту историю с того, как определили подлинность этого венка из терновника, но тут все настолько темно и запутано, что в коротком этюде эту историю лучше опустить.

Лестница

Виктор Гюго написал, что в закоулках одной из башен Собора Парижской Богоматери он увидел начертанные на стене греческие буквы: АМАГКН.

Позже стену выскоблили и надпись исчезла. Давно исчез человек, написавший эти буквы, а теперь исчезла и надпись. Когда-нибудь исчезнет и собор, — с горечью писал Гюго, вспоминая, наверное, разгул пламенных революционеров. В одном из первых декретов Робеспьера было объявлено, что если парижане хотят оставить «твердыню мракобесия», то они должны собрать некую сумму на нужды всех революций во всем мире. Парижане эту сумму собрали.

Я поднимался на узкой винтовой лестнице и внимательно смотрел на стены. Никаких надписей не было. Из узких решетчатых окон от серого дождливого неба лился свет, который становился голубым на каменных ступенях. Я попытался найти на потолке следы копоти от факелов, с которыми ночью поднимались звонари, но все были чисто и аккуратно. Исчезли звонари, исчезла копоть, только старые стертые ступени помнили шаги сотен людей в грубых башмаках.

Химеры

Классическая химера — это зверь с головой льва, телом козы и хвостом в виде змеи. Но это было раньше, в древней Греции. С Химерой покончил Беллерофонт на славном коне Пегасе, который, кстати, мог ударом копыта создавать источники с влагой, дающей вдохновение поэтам.

Современная химера — это нечто невозможное. Это попытка соединить несоединимое или впихнуть невпихуемое.

На крыше башни Собора Парижской Богоматери дул ветер, приносивший сырость и холод. Внизу простирался один из красивейших городов мира. Чем он так красив? Не знаю. Может своей гармоничностью? Или бесконечным разнообразием?

А рядом со мной на город смотрели уродливые химеры — порождение страшных снов их автора Виолле-ле-Дюка. Зачем они на храме? Отпугивать нечистую силу? Или показывать другой нечисти, что это место уже занято?

За спиной химер стояли бронзовые статуи апостолов. Они строго и печально смотрели на город греха, фантазий, сумасшедших идей, гениальных мыслей, разгула и кропотливого труда. Казалось, что дикие химеры и суровые апостолы являются царями этого сумасшедшего города, что они все знают, все понимают и могут в любой момент сорваться со своих мест, подняться к свинцовым тучам и полететь над серыми крышами, красными трубами, темной рекой, зелеными парками.

Париж красив не только фасадами зданий. Он красив и сверху — ему нечего скрывать, он уверен в себе.

Вот романтично я думал о Париже на башне собора.

Правильно думал.

Голуби

На площади у собора живут сотни голубей. Это, конечно, не площадь Святого Марка в Венеции, где некоторые голуби зажрались так, что могут только подрыгивать, а не летать. В Париже голуби проворнее, но такие же наглые и ленивые. Они садятся на руки и ждут, когда их покормят.

Знаменитого голубя мира Пабло Пикассо нарисовал в Париже перед Всемирным конгрессом сторонников мира 1949 года. Сам он смеялся и говорил, что голуби жадные и драчливые, и он не понимает, почему их сделали символом мира. Хотя свою дочку, родившуюся в том же 1949 году, Пикассо назвал Паломой, что по-испански «голубка». Раньше были духи с таким названием. Сейчас куда-то исчезли.

Сад Тюильри

Есть города, по которым можно ходить и глазеть по сторонам. По сторонам будет красиво, кормить будут вкусно, обижать на улицах не будут.

Париж — не такой.

Его центр можно обойти за день, купить за 20 евро майку «I love Paris» и потом рассказывать, что город красивый, но вот полно чернокожих, много туристов и цены дикие. Не зная истории Парижа, понять его невозможно. Он закрыт для невежественных приезжих. Он ничего сам не рассказывает и не очень приветлив. Тебе может улыбнуться красивая девушка, но это ничего не значит. Просто у нее было хорошее настроение.

А так ты один, и город тебе не открывается. От бесцельного блуждания по улицам охватывает чувство ненужности и одиночества.

Вот ты шагнул в парк Тюильри. От начинается от Лувра и через километр кончается на шумной площади Согласия. Странный парк… Вроде чистый, но какой-то неприветливый.

Тебя не покидает чувство, что тут что-то не так. И это правильное чувство.

Тут стоял дворец, построенный Екатериной Медичи — матери Карла IX и королевы Марго.

Людовик XVI и Мария Антуанетта. Странная королевская пара. Очень странная королева-красавица, любившая шикарную жизнь, истощившую королевскую казну. Это ей приписывают фразу: «Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные!» Еще, правда, говорят, что эти слова вырваны из контекста и их смысл немного не такой. И еще рассказывают, что в день казни королева наступила на ногу палача и попросила у него прощения. Давайте лучше будем помнить об этом.

Короля и королеву революционеры казнили в конце восемнадцатого века неподалеку от дворца, на площади Согласия. Это там, где кончается парк Тюильри. Всех остальных казнили на Гревской площади, а королевской чете отрубили головы практически в их парке.

А дворец сожгли.

Нет, сожгли не удальцы, разрушившие Бастилию. Это уже во времена Парижской Коммуны, через сто лет после кровавых времен Робеспьера. А нечего стоять оплоту королевской власти! Коммунары сожгли заодно и Лувр, но потом его отстроили. Как-никак — история. А вот дворец Тюильри восстанавливать не захотели. Сложно все это понимать.

Это тут, при расчистке пожарища, нашли железный сундук с трем бурбонскими лилиями на крышке. Там были драгоценности королевы, в том числе — знаменитое «ожерелье королевы». Оно стоило целое состояние. Значит Мария Антуанетта не устояла в свое время и ухнула остатки казны на это украшение.

Да, много чего не так в саду Тюильри.

А может лучше не знать кровавые истории, а просто гулять по желтому песку и фотографироваться на фоне Эйфелевой башни?

Носятся машины по площади Согласия. И все дальше уходят ужасы и глупости революций.

Это было написано после первого посещения Тюильри. Перед этим я начитался книг по истории Парижа и, гуляя по парку, глазел по сторонам, представляя ужасы прошедших столетий.

Через несколько лет ужасы не представлялись. Мы с женой предпочитали бродить по боковой аллее, засыпанной желтыми листьями. Той, что ближе к Сене. Аллея очень романтичная, по ней выходишь к музею Оранжери с его знаменитым Овальным залом с кувшинками Клода Моне. Там в центре надо сесть на диванчик и дожидаться, когда туристы отойдут в сторону и позволят увидеть картины. Но лучше пройтись по другим залам и насладиться работами импрессионистов. Если вы их любите, конечно.

Около гексагонального пруда стоят зеленые железные стулья. Как в Люксембургском саду. Неудобные, холодные. Зато исторические. Если нет ветра, то можно сделать красивую фотографию с отражением колеса обозрения. Ну и сказать, конечно, что оно вам не нравится.

А знаете, чем особенно хорош этот парк? Он утоплен, отделен валами от городской суеты. Там особенный мир. Тихий спокойный, располагающий к размышлениям. Так бывает в осеннем лесу, когда стихает ветер.

Тамплиеры и площадь Вогезов

Тамплиеры были умными ребятами, но не очень. Прибрав к рукам финансы Франции, заполучив индульгенцию от Папы, создав государство в государстве и за его пределами, они оказались полными лопухами в области безопасности. Как можно было ворочать большими деньгами и не внедрить агентов в Ватикан и Лувр? Прошляпить переговоры Филиппа IV с Папой и трехнедельную подготовку к внезапному уничтожению ордена! Вместо службы безопасности у них явно была пятая колонна, которая думала не о спасении движения, а о деньгах. Большая часть сокровищ была спрятана, но вся верхушка ордена была арестована и казнена.

Это я вспомнил, направляясь в парижский квартал Маре, что по-французски значит болото. Это парижское болото было осушено тамплиерами, там они построили свои особняки, там их арестовывали и грабили в ночь пятницы 13 октября 1307 года. Теперь от тамплиеров остались только названия улиц.

Зато в районе Маре есть площадь Вогезов. Ее начал обустраивать Генрих IV. Тот самый, которого мы знаем из песни:

Жил-был Анри Четвертый,

Он славный был король,

Любил вино до черта,

Но трезв бывал порой.

Из этой же песни знаем, что его убили. Я в детстве представлял, что его зарезали на лесной дороге. Оказалось, что недалеко отсюда, на улице Медников, на полпути от площади Вогезов до Лувра. Там на мостовой есть знак. Равальяк (вошел подлец в историю) воспользовался остановкой кареты на запруженной толпой улице.

Генрих IV был отцом Людовика XIII, кому служили мушкетеры из книги Дюма. На площади стоит памятник этому королю. Впрочем, какая это площадь? Это парк, где гуляют мамаши с детьми, стоят лавочки…

На одну из лавочек я положил сумку и, взяв фотоаппарат, отправился искать кадр.

— Месье! — услышал я.

Я еще что-то услышал и догадался, что оставлять сумку в таком историческом месте нельзя — сопрут сразу! Это не американская деревня, где можно годами не закрывать дом, и где присланный по почте компьютер может весь день спокойно стоять на крыльце на виду у всей улицы.

Дома вокруг площади красивы и не менее исторические. Тут жили кардинал Ришелье, Теофиль Готье, Альфонс Доде, Виктор Гюго, Жорж Сименон…

Да… я полстраницы написал и не упомянул ни одной женщины. Тут самое время сказать, что Сименон известен не только инспектором Мегре, но и тем, что переспал с 10 000 женщинами. Куда там Пушкину и Чарли Шину! В общем, площадь Вогезов — место очень историческое.

Неподалеку дом родителей Бальзака. Иногда хочется немного пожить в начале 19-го века, и поболтать с молодым Оноре. Он тогда писал бульварные романы по заказу книготорговцев Пале Рояля и увлекался науками. Вот о науках я бы поболтал. Спросил, почему он верит в материальную силу мысли, какие доказательства? Поговорили бы о душе. Ведь Бальзак задумался о простой вещи: увядание душевых сил и потеря памяти с возрастом доказывает, что душа связана с телом, с ним она рождается растет и умирает. Такой вывод в те годы не опубликуешь, но поговорить интересно.

А Месмер с его животным магнетизмом, лечивший даже Марию Антуанетту? Мы бы сели с Оноре на скамейку на площади Вогезов, где Месмер в свое время снимал квартиру, закурили сигары и стали бы говорить о тайнах человеческого организма. Никаких нейронов, иммунной системы и ДНК. Только о непознанном, загадочном. Об общении с загробным миром, о передаче мыслей на расстоянии, о силе воли, помогающей вылечивать все болезни.

И о литературе, конечно. Об утраченных иллюзиях, зачем нужно блистать в высшем свете, нужна ли писателю слава? И главный вопрос — можно ли стать писателем, сидя в мансарде и читая книги? Через что нужно пройти, чтобы понять жизнь и созреть для написания серьезного романа?

Потом бы, конечно, выпили и плотно пообедали. Например, в доме, построенном в 1407 году, где жил Николя Фламель, открывший философский камень, позволяющий превращать свинец в золото и до кучи синтезировать эликсир жизни. А что, я в это верю. Фламель прожил 88 лет, что в те годы приравнивалось к бессмертию. Да и на какие деньги бедный алхимик сумел купить 30 домов?

Цены в этом самом старом доме Парижа были обратно пропорциональны количеству еды. Но было вкусно. Из кафе Auberge Nicolas Flamel вы выйдете довольным, голодным, облегченным и готовым на любые подвиги. Я рекомендую, проверено опытом.

Люксембургский сад

Про это сад слышали все. Как про Лувр, Нотр-Дам, Булонский лес и Пляс Пигаль. Если перечислить всех знаменитых, кто тут побывал, то можно больше ничего не писать. Просто перечислить, потом набрать в грудь воздуха, надуть щеки и осознать, что и ты там был. Вот Борис Носик пишет, что даже Ленин тут ухаживал за симпатичной девушкой, которая выдавала железные стулья. Стулья были платные. Но партия оплачивала эту услугу. Как и самую дорогую кондитерскую, где лидер большевиков покупал пирожные.

Сейчас стулья вроде не выдают. Я видел эти зеленые металлические холодные стулья. На них сидели двое арабских юношей, потом они встали и стали подметать дорожки.

Если писать про любовь, то, конечно, надо вспомнить Модильяни и Ахматову. Через год после свадебного путешествия в Париже, где Анна познакомилась с молодым художником, Ахматова сбегает от Гумилева в Париж. Конечно, чтобы гулять по Люксембургскому саду с Амедео Модильяни. Денег на стулья у Модильяни не было, Анна и Амедео сидели на лавочке и говорили.

Наверное, о любви. В этом саду такая атмосфера. Тут надо говорить о любви!

Я шел по чистым дорожкам, среди ярких красных цветов, под серым низким небом и думал о любви. Я проходил мимо статуй знаменитых женщин, которые много любили. Даже копия статуи Свободы, подняв факел, явно думала о любви. Выражения ее лица было суровым и решительным. Она явно прогнала своего мужчину, обрела свободу и думала о новой любви.

Но вот Хемингуэй тут о любви не думал. Он уныло бродил с Гертрудой Стайн и слушал ее наставления. Гертруду надо было слушать, от нее зависело все.

— Ты, парень, из потерянного поколения, — говорила она свои знаменитые слова. — Все вы, кто пришел с войны — потерянное поколение.

Гертруда повторила слова, сказанные хозяином автомастерской, когда он ругал нерасторопного механика, но теперь считается, что слова её. Говорят, что так она называла всех американцев, живущих в Европе. Эрнест запомнил эти слова и потом, наверное, в отместку Гертруде, считал настоящими только тех мужчин, кто воевал. Его можно понять. Все, кто воевал, считают именно так. Все, кто покорял горные вершины, снисходительно смотрят на тех, кто не покорял. А те, кто не воевал и не покорял, смотрят на героев с сожалением.

И кто прав?

Все вы хороши, как сказала Маргарита в романе Булгакова, пролетая около коммунальной кухни.

В восточную ограду сада упирается Цветочная улица. На ней, в доме 27, жила Гертруда Стайн. В ее квартире побывали все знаменитости. На доме табличка, говорящая, что тут жила американская писательница. А как еще ее назвать?

Надо обязательно сказать про Люксембургский дворец. Идея построить тут дверец принадлежит Марии Медичи, матери Людовика XIII — короля, которому начинали служить мушкетеры из романа Дюма (извините, что повторился). Кстати, мушкетеры жили неподалеку и тоже проводили время в этом саду. А первая драка четырех мушкетеров с гвардейцами кардинала состоялась на южной окраине парка.

Сейчас во дворце заседает одна из палат Французского парламента. Во время революции тут была тюрьма и оружейные мастерские. А давным-давно Мария Медичи тут отдыхала от шума Лувра. Тут и сейчас можно отдохнуть от шума и суеты Лувра.

Тихо и спокойно в Люксембургском саду. Время течет медленно. Особенно, когда неслышно падают осенние листья. Девушка сидит на скамейке и читает книгу, делая пометки карандашом. В саду она не для того, чтобы на нее обратили внимание мужчины. Она в самом деле читает книгу и наслаждается теплым вечером.

Уютный город

Да, Париж — это необыкновенно уютный город. И это несмотря на обилие машин и туристов. Просто надо отвлечься от суеты, погрузиться в красоту зданий и парков и начать жить так, как течет неторопливая Сена.

Лучше всего это сделать на одном из мостов Парижа. Если встать на мост Сен-Мишель, то нужно вспомнить «Королеву Марго», ее встречу с алхимиком, который жил на этом мосту. А в романе Гюго там находился дом сводни Фалурдель.

Да, нужно просто стоять и смотреть на серо-зеленую воду. И столетия поплывут в обратную сторону.

Зачем так далеко ехать? Ведь мосты и Сену можно увидеть и в компьютере, включив Google Street View. Но представьте, что вы идете по набережной, под солнцем светится Лувр, в воду падают желтые листья тополей. Впереди вас молодая русская пара: она парализована, сидит в коляске и хохочет над рассказом мужчины. Это в компьютере не увидишь.

Осень в Париже

Немного лирики. Какой Париж без таких строк?

Ранняя очень. Совсем недавно в городе стояла жара. Лето как-то внезапно кончилось. Под ногами шелестят цветные листья. Почему-то не хочется, чтобы их убирали. Ведь когда их не будет, то осень станет поздней, и совсем скоро придет промозглая зима.

Серое небо, от низких туч становится темно. Вода в Сене темно-зеленая. Ветер гонит рябь по реке, дождь стучит по листьям. На фоне серости неба стены Лувра кажутся сделанными из потускневшего золота. Набережные пустынны.

Такое чувство, что город стал беззащитным и открытым.

Это я к тому написал, что обожаю осенний Париж. Схлынули туристы, нет жары. Зато есть желание целый день проводить на улицах, и этому желанию не надо сопротивляться. Дождя бояться не надо. На блестящих от воды улицах можно тоже увидеть красоту и лиричность. Особенно, если смотреть на них из окна кафе.

Лувр и Мона Лиза

Снаружи дворец очень скромный. Он и правда похож на музей, каковым и является со времен Наполеона. В первый приезд я не пошел внутрь. Снаружи светило солнце, голубело неба и шумела вода у стеклянной пирамиды.