18+
Параллель: операция «Вирус» и дело Понтия Пилата

Бесплатный фрагмент - Параллель: операция «Вирус» и дело Понтия Пилата

Электронная книга - 120 ₽

Объем: 342 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Название — «Параллель: операция «Вирус» и дело Понтия Пилата

Жанр — современная проза, роман.

Роман «Параллель..» сюжетно самостоятелен, и в то же

время является продолжением романа «Харбинский

круг»

Автор — Самсонов Анатолий Борисович, 1951 г.р.

Образование — высшее

Телефон — 89175913981

E — mail asamsonov — 1951@mail.ru

Краткая аннотация

С интервалом в две тысячи лет шли они по этой бесконечной обильно политой кровью и усыпанной прахом дороге, которая и называется человеческой историей.

Они были очень разными и в чем-то очень похожими: желчный и мстительный прокуратор Иудеи Понтий Пилат с верным помощником — начальником Тайной службы, и полковники Корнев и Каеда — охотники за секретами биологического оружия.

Эта книга об их испытаниях и приключениях, дорогах скорби и триумфа.

Синопсис

В августе 1945 года американцы наносят атомные удары по Хиросиме и Нагасаки. СССР вступает в войну против Японии, ударами Красной Армии японская Квантунская армия в Маньчжурии рассечена и поставлена на грань полного разгрома.

Император заявил, что ему и нации придется перенести непереносимое. Это означает только одно — капитуляцию.

Начальник 3 отдела (разведка, контрразведка) ЯВМ (японская военная миссия) в Маньчжурии полковник Каеда, выполняя приказ, эвакуирует в метрополию ученых-вирусологов Отряда №731, вплотную подошедших к созданию страшного супероружия. Двое из числа ученых, как и Каеда, происходят из рода ронинов — древнего рода самураев.

Американцы находят ученых и вывозят этих «вернеров фон браунов» от вирусологии в США.

Полковник Каеда освобождает арестованного еще в 1941 году резидента советской разведки полковника Корнева и предлагает ему продолжить дело, которому он посвятил жизнь. Корнев принимает предложение. Сменив фамилии — теперь они Маеда и фон Бок — полковники перебираются в Аргентину. Эта страна — трамплин для проведения операции «Вирус», целью которой является получение секретов доработанного в США супероружия, а в идеальном случае, и образцов спецпрепарата. Маеда знает, что двое «трофейных» ученых-вирусологов из рода ронинов — Хаями и Тахиро — ждут его и готовы выполнить свой долг.

Бок чувствует, что в обосновании цели операции Маеда не до конца искренен, что-то он оставляет за кадром.

В Аргентине Маеда и Бок попадают в сферу интересов ODESSA — организации бывших военнослужащих СС — также заинтересованных в получении супероружия для будущей Великой Германии.

Маеда и Бок становятся акционерами предприятия WW (вольфрамверке), фактически принадлежащего главе местных неонацистов Генриху Бёму, а Бок кроме того, становится трейдером предприятия. Разъездной характер работы Бока открывает ему дорогу в США, где он реанимирует довоенный контакт с резидентурой советской разведки в Нью-Йорке. Боку удается заполучить подготовленные Хаями материалы и передать их резиденту советской разведки. По возвращении в Аргентину обнаруживается исчезновение Маеды. В оставленной японцем тетради Бок находит адресованную ему зашифрованную запись: «Ты исполнил свой долг и у тебя есть дорога. Я должен исполнить свой, и это конец пути». Бок понимает, что его страшная догадка, которую он гнал от себя, приобретает черты реальности. Месть! Месть за сотни тысяч сожжённых в дьявольском атомном огне, вот что движет Маедой, вот его цель.

Маеда попадает в США, но Хаями пре передаче через почтовый ящик образца спецпрепарата делает ошибку, ФБР перехватывает инициативу и подменяет ампулы со спецпрепаратом на ампулы с медленно действующим ядом. По пути в Нью-Йорк японец делает себе инъекцию и по прибытии на вокзал переходит с платформы на платфрму, полагая себя биологическим камикадзе. Вскоре, однако, он замечает отсутствие хорошо известных ему клинических проявлений и, более того, обнаруживает слежку. Это провал. Маеда совершает самоубийство традиционным для самураев способом.

Бок, изучая тетрадь Маеды, начинает понимать, что увлечение историей раннехристианского Рима, образы и события того времени японец научился использовать как средство релаксации и укрепления собственной психики, отягощенной ужасом поставленной цели.

Глава 1. Харбин, август, 1945 год

Звякнули запоры железной двери. В камеру вошел полковник Каеда. Арестант начал приподниматься, но не успел выпрямиться, как в руке Каеды оказался пистолет, направленный в грудь, раздался выстрел. Узник тут же откинулся на топчан, несильно ударившись спиной и головой о каменную стену. Глаза его округлились от удивления. Он умер, не успев понять, что произошло.

Звук выстрела, эхом прокатившийся по опустевшим казематам, достиг слуха последнего арестанта — обитателя опустевшего застенка. Пропели ржавые петли закрываемой металлической двери, затем послышались гулкие в наступившей тишине удаляющиеся по коридору шаги. Наконец, и они пропали вдали.

Выстрел прозвучал в «пенале» — «привилегированной» камере для особо опасных преступников. Он определил это безошибочно, ибо в течение нескольких месяцев проклятого 41-го года имел возможность наслаждаться мелодией тронутых ржавчиной петель, вызывающей ощущение сыпи на кожных покровах и ноющей зубной боли. Эти звуки невозможно было спутать ни с какими другими.

Последние дни тюрьма жила страшной жизнью. Топот солдатских сапог, выкрики команд, лязг железа и приглушенные стенами звуки выстрелов, доносившихся, как полагал арестант, из внутреннего двора тюрьмы. А незадолго до начала этого тюремного кошмара, слух арестанта стал улавливать незнакомые звуки, возникающие где-то вдали, нарастающие мощной волной, быстро достигающие пика и уходящие вдаль. Затем слышались далекие глухие удары, и волна звуков вновь прорывалась в камеру, нарастая и затем замирая вдали. Иногда эти волны возникали почти одновременно, и тогда арестант слышал, как хорошо знакомый ему звук моторов «Накадзима», «Зеро», «Суйсэев» и «Ока» (типы японских военных самолетов, примеч. автора) перекрывается ревом неизвестных моторов, и эту какафонию пронизывает короткий, отрывистый басистый лай автоматических авиационных пушек и надрывный вой пулеметов.

Вслушиваясь в эти звуки, арестант замирал, пытаясь представить себе картину происходящего в невидимом им небе, ожидая постепенного затухания звуков, как будто кто-то гигантской рукой отодвигает все в неслышимую даль.

Сейчас тишина в камере была абсолютной. Не слышно было ни воя моторов, ни выстрелов, ничего, словно тюрьма вымерла, и вымерло все вовне.

За четыре года пребывания в заключении в одиночной камере, арестант прочувствовал и понял, что тишина может быть разной: убаюкивающей и тревожной, глухой и звенящей, спокойной и зловещей. Сейчас тишина была липкой и напряженной, наполненной страхом и ожиданием. Что-то подсказывало узнику, что она будет непродолжительной. И действительно, вскоре в опустевшем узилище послышались сначала еле различимые, потом все усиливающиеся дробные звуки шагов. Многократно отраженные от каменных стен и сводов эти звуки, накладываясь, порождали иллюзию движения множества людей. Наконец, шаги замерли у двери камеры застывшего в напряжении арестанта. Теперь ничего кроме позвякивания перебираемых в связке ключей слышно не было. В висках арестанта гулко отдавались участившиеся удары сердца, стремящегося быстрее вытолкнуть из себя закравшийся страх. Скрежет ключа в замке и дверь, пропев ржавым голосом нехитрую мелодию, открылась. Слабый свет коридора высветил в дверном проеме фигуры двух людей. В одном из них арестант узнал начальника третьего отдела Японской Военной Миссии в Маньчжурии полковника Каеду. Вторым был его подчиненный — Мадзума.

Каеда сделал рукой подзывающий жест и тихим, бесстрастным голосом произнес:

— Сейчас мы заглянем в «пенал», затем вернемся и продолжим разговор здесь.

Дверь в «пенал» была приоткрыта, как, впрочем, и двери других опустевших камер, мимо которых двигалась троица. Пенал, однако, пуст не был. Остановившийся на пороге узник увидел в полумраке камеры на топчане неподвижного человека, привалившегося спиной к тюремной стене, неловко и неестественно запрокинувшего голову. Его полуоткрытые глаза смотрели в даль и в никуда. Было очевидно, что этот человек мертв.

— Вернемся, у нас мало времени, а разговор предстоит непростой.

Двое — Каеда и узник — вернулись в камеру. Вскоре там же появился и Мадзума, доставивший в камеру стул, на котором тут же обосновался Каеда. Поймав взгляд полковника, Мадзума удалился.

— Итак, приступим. Общая ситуация такова: несколько дней назад американцы применили доселе неизвестное оружие — атомное. Взорвали два устройства. В результате два города — Хиросима и Нагасаки — стерты с лица земли. Я родом из Нагасаки, все мои близкие погибли. Но речь не обо мне. Применение этого оружия ввергло Империю в шок. Вступление в войну России перевело шок в состояние агонии. Несколько часов — и в Харбин войдут красные. Пока это не случилось, нам надо определиться.

После этих слов Каеда замолчал. Арестант, внимательно наблюдавший за японцем, почувствовал, что тот как бы споткнулся в своих мыслях о некое препятствие. И точно, молчание Каеды объяснялось поиском нужных тона и формулировок, чтобы убедить арестанта и склонить его к нужному решению.

Полковник продолжил:

— Есть два варианта развития событий. Первый — вы соглашаетесь и принимаете, что тот, кого мы только что видели в пенале, и есть Корнев — резидент Советской разведки, арестованный на основании достоверных данных, полученных от предавшего его агента. Труп будет уничтожен вместе с телами других расстрелянных в тюрьме. В руки же красных попадет список казненных. Разумеется, одним из его фигурантов будет Корнев. Это означает, что де юрэ вы прекратите существование и станете живым призраком. В ваших глазах застыл вопрос: а для чего это? Какова цель? Отвечу. Это нужно для того, чтобы продолжить дело, которому вы посвятили жизнь. Да, да. Продолжить в новой, послевоенной жизни. Война закончится очень скоро, это вопрос нескольких дней. Германия разгромлена и оккупирована союзниками. Японию постигнет та же участь. Американцы уже оккупировали Окинаву и готовы к захвату других островов. Японский флот и авиация практически уничтожены. Квантунская армия рассечена ударами красных, окружена, и, следовательно, скоро прекратит существование. Император уже заявил, что ему и Нации придется перенести непереносимое. Это может означать только одно — капитуляцию. Итак, наступит мир. Но каков он будет — этот мир? Можно утверждать — это будет мир противостояния, причем противостояния неравного. Судите сами: один из центров противостояния — Россия — пришла к победе через колоссальные жертвы и лишения, ценой неимоверного напряжения сил. Второй противовес — США — пришли к победе относительно легким путем, к тому же обеспечив себе к финалу колоссальное не только экономическое, но и военное превосходство над союзниками за счет обладания атомным и биологическим оружием. Да, биологическим тоже! Вы помните слухи, которыми сопровождалось строительство госпиталя в районе Харбина? Так вот, с полной ответственностью говорю вам, те слухи были не совсем беспочвенны. В полумраке камеры японец не заметил мимолетной легкой иронической улыбки на лице арестанта и продолжил: — Правда, в реальности это было не секретное производство, о котором много говорили. Это был исследовательский Центр, сотрудники которого добились поразительных результатов в создании биологического оружия. Эти работы планировалось завершить к концу 1945 года. Они и будут завершены, правда, я думаю, несколько позднее и не в Японии, а в Америке. С началом русского наступления в Маньчжурии весь научный персонал Центра переправлен в метрополию. Я выполнил приказ. Однако не сомневаюсь, что ученые — разработчики супероружия — окажутся после капитуляции в руках американцев. Вот почему можно говорить о завершении работ в Америке. Мне кажется, теперь выражение: «продолжить дело, которому вы посвятили жизнь» стало более отчетливым, не так ли? Хочу подчеркнуть — продолжить дело вместе со мной. Это и есть мое предложение в рамках первого варианта. Понимаю Ваше состояние, но прошу, не перебивайте меня, у нас мало времени. Второй вариант. Вы отказываетесь от предложения. Ну что ж, и в этом случае вам будет не только сохранена жизнь, но и предоставлена свобода. Да, и свобода. Но, как мне думается, Вы не столь наивны, чтобы рассчитывать на цветы и дружеские объятия при встрече со своими. Вам будет трудно объяснить, где Вы были и чем занимались с 1941-го года, и как удалось остаться в живых и на свободе. И как только дело дойдет до выяснения этих щекотливых обстоятельств, уж поверьте мне, недоразумение будет немедленно устранено. Придется в лучшем случае вновь отправиться на нары, в худшем — сами понимаете. Итак, Корнев, решайтесь. Если Вы примете предложение, то у нас будет достаточно времени для вопросов и ответов, ибо путь предстоит далекий.

— Я принимаю предложение.

— Тогда к делу. Идемте.

Каеда и следующий за ним Корнев скорым шагом направились в конец длинного коридора. Вновь под сводами застенка гулко разнеслись отраженные звуки шагов. В конце коридора к ним присоединился Мадзума, и троица по внутренней лестнице поднялась в помещение военной комендатуры. Здесь, в отличие от мертвого подвала, наблюдалась какая-то жизнь. Стоящий в коридоре офицер, что-то помечая в блокноте, негромким голосом отдавал команды десятку солдат, выносящих ящики из служебных помещений.

Увидев Каеду, офицер бегом бросился к нему. Полковник кивком головы показал Мадзуме и Корневу на приоткрытую дверь кабинета. Мадзума, взяв Корнева под локоть, слегка подтолкнул его и, как только оба оказались внутри помещения, прикрыл дверь и тихо произнес:

— Там душ, — взмах руки в сторону торца кабинета. — Вот одежда переодеться и бритвенные принадлежности. Тюремную пару в этом же пакете возвратите мне. Быстро.

Было слышно, как за дверью дежурный уставным голосом докладывает Каеде. Как только офицер замолчал, последовала короткая команда, и через секунду полковник был уже в кабинете. Было видно, что Каеда торопится. Он быстро пересек кабинет, открыл сейф, достал папку с документами, вновь пересек кабинет и вручил папку офицеру, ожидавшему в коридоре. Получив папку, офицер немедленно двинулся по коридору, вошел в помещение, из которого солдаты выносили ящики, и присовокупил папку к другим похожим и уже уложенным в ящик. Ящик тут же закрыл крышкой. Двое солдат подхватили его и понесли по коридору и далее по лестнице вниз в тюремный двор, где стояли под загрузкой две военных автомашины с тентами и откинутыми задними бортами. В одну из них солдаты загружали ящики с документами и имуществом, в кузов другой забрасывали трупы казненных.

Поодаль от грузовиков стоял легковой автомобиль. Его водитель, привалившись задом к капоту, курил и со скучающим видом наблюдал за суетой около грузовиков, иногда поглядывая на небо, затягивающееся грозовыми тучами. Быстро темнело.

Передав офицеру папку, Каеда открыл ключом свой второй, так называемый библиотечный кабинет, и подошел к стеллажу с табличкой, на которой коротко значилось «Рим». Забрал с полки свою рабочую тетрадь, бросил прощальный беглый взгляд на книги, которые собирал много лет. Здесь были японские, английские и русские издания трудов Фило Иудейского (Филона Александрийского), Иосифа Флавия, Тацита, Плутарха, редчайшее издание «Записок о галльской войне» Юлия Цезаря, роскошный том филиппик Цицерона, свежее издание Бейкера «Август. Золотой век Рима», книги Светония Транквилла и Плиния Старшего. Последнее, что выхватил взгляд, было небольшое издание — Анатоль Франс: «Прокуратор Иудеи Понтий Пилат». Вновь скользнул взглядом по полкам. Кому это все достанется? Я оставляю здесь часть своей жизни. С этой мыслью покинул библиотеку, вернулся в рабочий кабинет и стал просматривать оставшиеся в сейфе документы.

Мадзума в это время укладывал в два саквояжа заранее подготовленные комплекты штатской одежды и всего необходимого для длительного путешествия двух мужчин. Послышался звук открываемой двери. Каеда и Мадзума одновременно повернули головы и увидели вошедшего преображенного Корнева. Костюм сидел на нем несколько свободно, гладко выбритое лицо отдавало нездоровой бледностью. Тюрьма наложила свой отпечаток. Каеда жестом подозвал его, передал бумаги и произнес:

— Это ваши документы. Изучите их позже, а сейчас — пора. Вот ваш саквояж, господин Бок, и — в путь.

Водитель, увидев группу людей, вышедших из подъезда, вытянулся, отдал честь и бросился открывать дверцы машины. Усаживаясь на заднее сиденье, Корнев видел, как солдаты, раскачав за руки и за ноги труп очередного несчастного, забросили его в кузов грузовой машины. Безвольно мотнувшись, мертвая голова уставилась невидящими глазами в небо. Корнев узнал его. Он видел его в пенале.

Начался дождь. В окно отъезжающего автомобиля Корнев видел, как моментально намокшие солдаты закрывают задние борта грузовиков.

Машина приостановилась около ворот. Часовой, разглядев в ней Каеду, одним рывком открыл съехавшие по рельсу ворота, машина рванулась по городским улицам. Через полчаса она остановилась на поле аэродрома рядом с транспортным «Суйсэем», прогревающим двигатели. Все вышли из машины. Каеда коротко попрощался с Мадзумой, пропустил вперед Корнева, затем быстро заскочил в чрево самолета. Один из членов экипажа втянул приставную лестницу, захлопнул люк, машина начала разбег. Спустя несколько минут силуэт оторвавшегося от земли «Суйсэя» растворился в низко нависших облаках, обрушивающих на землю потоки воды.

«Погода для нас, — подумал Каеда, устраиваясь на жестком сиденье, — шансы нежелательной встречи с русскими или американцами невелики. Впереди несколько часов полета. Можно отдохнуть».

Корнев, расположившийся напротив Каеды, подсвечивая себе фонариком, изучал документы: «Итак, теперь я Дмитрий фон Бок. Представитель русской ветви Боков, перебравшихся в Россию еще во времена царя Алексея Михайловича. Последняя, надо сказать, веточка на этом изрядно искромсанном революцией дереве. Один как перст. Интересно было бы узнать, что же случилось с реальным Боком?»

Самолет тряхнуло. Мощный удар грома перекрыл рев двигателей. Каеда приоткрыл глаза, увидел, чем занимается спутник и, как будто услышав его вопрос, прокричал, перекрывая шум моторов:

— Он мертв. Несчастный случай.

Кивком головы показывая, что он скорее угадал, чем услышал сказанное и что продолжать не надо, Корнев вновь углубился в чтение. Каеда же прикрыл глаза и начал проваливаться в сон. Сказывалось напряжение последних дней. Засыпающий полковник увидел грузовик, остановившийся на самом краю дороги, увидел, как Мадзума и водитель загруженного ящиками грузовика загоняют машину с невысокой насыпи в кювет и мокрые насквозь бегут ко второй машине со страшным грузом. Запрыгивают в кабину, машина трогается с места. Полусонный мозг дает комментарий: — Правильно, ящики с документами должны попасть к красным, трупы должны быть уничтожены. Сон переносит Каеду на противоположный конец города и он видит, как редкая цепочка разведчиков передовых частей Красной Армии пригнувшись, поминутно останавливаясь и оглядываясь, короткими перебежками продвигается по окраине города. Сон наваливается сильнее. Теперь не слышно рева моторов, не ощущается дрожь и биение фюзеляжа. Связь с действительностью утратилась.

Теперь перед взором Каеды предстает берег моря, небольшой город из желтого камня, на берегу невысокая с плоским верхом скала, на ней дворец с террасой и колоннами. Рядом бухта с десятком причалов и приставшими к ним судами. На обращенной к морю крытой террасе — таблинии, на ложе, возлежит человек. Его светлые с легкой проседью волосы коротко острижены, лицо гладко выбрито. Взгляд серых глаз устремлен вдаль — туда, где видна еще раскаленная докрасна макушка опустившегося в море светила. Лицо этого человека приближается и Каеду осеняет догадка: — Да, это он, он — Понтий Пилат!

В каких-то глубинах сонного сознания или подсознания рождается и передается в спящий мозг вопрос: — Но почему Понтий Пилат — почему? Этот вопрос остался без ответа. Каеда провалился в глубокий сон. Теперь его ничего не тревожит. Сидящий напротив Корнев видит, как голова полковника, склонившаяся к плечу, покачивается в такт колебаниям машины.

Глава П. Понтий Пилат

Понтий Пилат возлежал на ложе, устремив взгляд в даль: туда, где проваливающееся в море светило окрашивало его в фантастический золотисто-красный цвет. Очень скоро последняя, багровая полоска утонула в море, вернув ему естественную окраску. Ласковый бриз принес долгожданную прохладу. И небо, и море — все дышало спокойствием и умиротворением. Легкий шум прибоя, доносившийся от основания скалы, доводил эту идиллию до совершенства. Казалось, спокойствием наполнено всё.

Однако человек, пребывающий в одиночестве на пустой террасе дворца и устремивший встревоженный взгляд вдаль, не видел меняющихся красок заката, не слышал шепота прибоя, не заметил даже как погас, лишившись естественной подсветки, установленный на вершине Стратоновой Башни императорский орел. Все мысли и чувства этого человека были обращены внутрь, в себя.

Прошло несколько дней как прокуратор покинул Иерусалим и возвратился в свою резиденцию на побережье Кесарии Палестинской. И все же ни время, ни идиллические картины природы, ни чистый после иерусалимской пыли морской воздух, ни привычная обстановка и желанные после суеты Иерусалима тишина и уединение, не вернули утраченного душевного равновесия. Прислушиваясь к своим ощущениям, Пилат вынужден был признать свое бессилие перед этой охватившей его душевной болезнью splendida bilis — болезнью накопленной желчи. Симптомы болезни проявились еще в Иерусалиме, когда он столкнулся с непонятным, стоическим, почти маниакальным упорством первосвященника Кайафы и Синедриона навязать ему — Пилату — наместнику императора — вынесение смертного приговора человеку, который явно не заслуживал столь строгого наказания.

Следуя первому побуждению, он отказался рассмотреть дело. Имея семилетний опыт службы в должности прокуратора Иудеи, он прекрасно знал, что решение по делу может быть вынесено местной властью в рамках предоставленных ей императором полномочий. По закону, установленному императором Августом, все смертные приговоры, вынесенные местной властью, в обязательном порядке должны утверждаться римской властью. Однако еще во времена прокуратора Марка Амбивия сложилось правило: если в основе обвинения, вынесенного местной властью, были нарушения Законов Моисея и местных обычаев, и предусматривался традиционный иудейский способ наказания — побитие камнями, практически означавший смертную казнь, то эти приговоры утверждались автоматически и даже задним числом. Римские прокураторы предпочитали не утруждать себя рассмотрением подобных дел, резонно полагая, что это внутренние, иудейские дела, в которые лишний раз вмешиваться не стоит.

Пилат вспомнил, как на следующий день после того, как он отказался рассматривать дело и вернул его Кайафе, уже накануне Пасхи, в городе, наполненном слухами о появлении то ли мессии, то ли учителя, призывающего народ к новой вере, произошли волнения. Срочно прибывший тогда к прокуратору Кайафа и сопровождающие из состава Синедриона заявили, что волнения в городе есть следствие преступных проповедей арестованного Иисуса. Проповедей против старой веры и иудейских иерархов, признавших власть Рима. Это прозвучало резко и придало делу новое, политическое звучание. Пилат отметил тогда, что на экстренном совещании в зале дворца Ирода Великого присутствовал и Гермидий — историк и легат, курирующий от Римского Сената восточные провинции Империи и находящийся в Иерусалиме проездом из Газы в Финикию. Пилат пригласить Гермидия на совещание не мог ввиду того, что не планировал его заранее и даже не мог предполагать, что оно состоится. Следовательно, он был приглашен Кайафой и пришел вместе с ним. Ах, Кайафа, ах, хитрый паук! Перед мысленным взором Пилата вновь предстал первосвященник с пылающим взором фанатика, гневно потрясающий рукой, бросающий слова обвинения и жаждущий крови. И вокруг него беснующаяся толпа, тоже алчущая крови, кричащая: — Распни, распни его или ты не друг кесарю! И в этой толпе Гермидий, молча и равнодушно взирающий на прокуратора.

И тогда, скрепя сердце и прилюдно умыв руки, он утвердил и приговор, и помилование разбойника Вараввы согласно пасхальной традиции. Пилат вспомнил, что еще не успели высохнуть умытые руки, как появилась продиктованная интуицией мысль: «Зачем ты поспешил, зачем поторопился с утверждением приговора. Отправь этого необычного, странного и загадочного узника в Иродову преторию в Кесарии Палестинской, перенеси туда же судилище и назначь срок. Что тебе их праздник Пасхи? Покинь Иерусалим, уведи с собой когорту Импата и увези Гермидия. Волнения в городе в праздничные дни в отсутствие прокуратора и римской военной силы не будут носить антиримского характера. Они будут направлены против местной власти, не способной должным образом распоряжаться предоставленными ей Императором полномочиями, творящей беззакония и тем разжигающей возмущение народа. И это подтвердит Гермидий. Ведь это то, что тебе нужно».

Но отменить уже вынесенное и зафиксированное в протоколе решение было невозможно. Лучший советник — интуиция — на этот раз опоздала. Тогда же появилось ощущение, что он что-то недопонял, что-то упустил. И это что-то связано с Кайафой. Первосвященник явно преследовал какую-то цель, выходящую за рамки этого судебного разбирательства. И тогда же, вслед за этим ощущением, пришло понимание, что его, римского патриция в десятом колене, отдавшего себя служению Императору и Народу Рима, использовали в качестве средства, слепого орудия для достижения какой-то темной и непонятой им цели. О, небо!

И вместе с этим пониманием пришла болезнь. От этих воспоминаний очередная волна закипающей желчи захлестнула сознание. Чувствуя болезненное возбуждение, Пилат покинул ложе, и стал мерять шагами площадку террасы, пытаясь таким образом успокоить себя. Дело в том, что прокуратор ожидал гостя, и ему не хотелось, чтобы тот — человек, несомненно, проницательный и наблюдательный — почувствовал его тревожное состояние. Пилату было известно выражение ожидаемого гостя, который говорил, что обсуждать серьезный вопрос с человеком взвинченным, все равно, что беседовать с мертвой головой. Этим ожидаемым был начальник Тайной императорской Службы в Иудее Арканий.

Перед возвращением из Иерусалима в Кесарию Палестинскую прокуратор имел с ним уединенную короткую встречу и поручил изучить несколько вопросов, касающихся последних событий. В ряду их были и истинные причины волнений в Иерусалиме, и подоплека странного поведения Кайафы и членов Синедриона, и Варавва, и, конечно, более подробные данные об Иисусе и его учении. Сегодня истекал последний из отпущенных Арканию дней. Продолжая в ожидании мерять шагами террасу и возвращаясь мысленно к недавним событиям, Пилат в который раз сетовал, что не мог опереться на помощь и опыт Аркания во время этих событий. Не мог ввиду их непредвиденности и быстротечности.

Могли ли они — эти события — развиваться иным образом? На этот вопрос ответа не было. А вот на вопрос: — зачем же заниматься этим делом постфактум, когда изменить и исправить уже ничего нельзя — ответ имелся. Ответ был простым: это нужно, чтобы найти средство, лекарство от поразившей прокуратора болезни, которая ни днем, ни ночью не отпускала его.

В то время, когда Пилат вычерчивал на террасе дворца замысловатые зигзаги, к южным воротам города приближались два всадника в военном облачении. Старший караула, охраняющего въезд в город, узнав первого всадника, приветственно выбросил вперед руку, стоящие по обе стороны ворот легионеры, вскинув в приветствии копья, ударили их торцами по земле. Сразу за воротами всадники разделились. Один из них спешился и, ведя коня под уздцы, направился вдоль внутренней части городской стены к караульному помещению и конюшням. Другой верхом продолжил путь, направляясь через город к резиденции прокуратора. Это был Арканий. Его мысли были обращены к тому человеку, встреча с которым предстояла. За семь лет службы при Понтии Пилате Арканий достаточно хорошо изучил прокуратора. Он знал, что этот выходец из богатой и известной патрицианской семьи отверг перспективу блестящей гражданской карьеры вместе с прелестями роскошной и веселой жизни в Риме и с юношеских лет посвятил себя военной службе. Как бы оправдывая свое имя (Пилат — Pilatus — человек с копьем), он в семнадцать лет, еще при императоре Августе, начал службу в качестве простого солдата. И не где-нибудь, а в составе Десятого легиона Гемима в Испании Тарраконской — одной из самых непокорных и неспокойных римских провинций.

Через несколько лет, а именно во второй год правления императора Тиберия, будущий прокуратор Иудеи в качестве легата Шестого легиона Феррата, переброшенного из Сирии в Нижнюю Гериманию, участвовал в знаменитом решающем сражении при Ангриварвале с германцами Арминия. Того самого Арминия, который шестью годами ранее нанес римлянам страшное, потрясшее Империю поражение, уничтожив лучшие силы Рима в Тевтобурской бойне.

И вот, после шести лет унижения, римский орел вновь расправил победные крылья. В том бою легион Пилата, прозванный Стальным, принял главный удар германцев. Был момент, когда левый фланг дрогнул, не выдержав мощного натиска противника. Три сотни германцев прорвались через смешавшиеся ряды, прежде чем легиону удалось восстановить строй. Прорвавшиеся германцы развернулись и, приняв боевой порядок, мгновенно нанесли удар в спину. Началась свалка, а с ней паника и бегство части замыкающих. Спас положение кавалерийский манипул, командование которым в критический момент взял на себя Пилат. Обрушив конницу на германцев, выгрызающих легион с тыла, Пилат вышел из боя и на всем скаку бросился наперерез группе охваченных паникой и деморализованных легионеров, спасающихся бегством. Осадив коня перед беглецами, Пилат, невольно подражая Сулле, кричал, перекрывая своим громовым от ярости голосом, шум боя:

— Остановитесь, римляне! Я здесь умру прекрасной смертью! А вы потом расскажете, как предали своего военачальника!

Бегство удалось остановить. Опомнившиеся легионеры вернулись в бой. Вел их Понтий Пилат.

Говорили еще, что суровый и жестокий Пилат, не терпевший нарушений дисциплины и, уж тем более, проявлений трусости, удивил всех и снискал уважение и любовь многих. Сразу после сражения, покрытый кровоточащими ранами Пилат предстал перед Германиком — командующим римской армией — и просил простить его. Германик, который с высоты командного холма видел все, молча подошел к Пилату и накинул ему на плечи свой плащ. Это означало, что те, кто дрогнул в сражении и побежал, прощены и сохранят жизнь. Как сохранят жизнь и те, неповинные ни в чем, которые должны быть казнены перед строем согласно жестокому дисциплинарному порядку римской армии — децимации — казни каждого десятого воина дрогнувшего легиона.

Пилат, которого от возбуждения боя и потери крови била лихорадка и шатало от усталости, кутаясь в подаренный плащ, вернулся к своему поредевшему легиону и смог вымолвить только одно слово: — прощены, — и рухнул на землю.

Император Тиберий тоже отметил молодого родовитого военачальника, что, вероятно, сыграло свою роль в дальнейшей судьбе Пилата, в частности, в женитьбе на Клавдии Прокуле — внучке Императора Августа и падчерице Императора Тиберия.

Спустя некоторое время Пилат оставил военную службу и в течение нескольких лет занимал должность квестора — финансиста Римского Сената, а затем претора — члена Высшей Судебной Палаты Империи. Говорили, что Пилат оставил армейскую службу по совету своего августейшего родственника, который будто бы заявил:

— Для тебя пришло время, когда, как говорил Цезарь и любил повторять Август, ум должен преобладать над мечом.

Арканию было известно, что на должность прокуратора Иудеи Понтий Пилат был назначен по инициативе самого Императора. Тиберий, прекрасно знающий Иберийские провинции, прошедший с легионами и Галлию Нарбоннскую, и Цизальпийскую, и Транспаданскую, и Трансальпийскую или, как ее еще называют, Косматую, и земли гельветов, и германцев, хорошо изучивший Западные и Северные провинции Империи плохо знал современный Восток. Со времени его военных походов в Армению и Каппадокию прошло уже много лет, а мир изменчив, и потому он подбирал в эти края наместников с особой тщательностью. Эти достоверные обстоятельства и родство Пилата с Тиберием, естественно, и настораживали и интриговали Аркания, готовящегося тогда, семь лет назад, к встрече с новым начальником.

Первое посещение прокуратором Иерусалима по стечению обстоятельств совпало с началом празднования Пасхи и с ужасающей жарой, захватившей город. К тому же он въехал в город в такое время дня, когда в каждом дворе добропорядочного горожанина раздавалось блеяние идущих под нож ягнят и козлят, которым предстояло попасть на праздничные столы. Следуя тогда в свите нового властителя, Арканий обратил внимание, что, передвигаясь по улицам, уставший и обливающийся потом Пилат не только присматривается к незнакомому городу, но и как бы принюхивается к нему. Было видно, что зрительные впечатления вызвали любопытство и интерес, чего, видимо, нельзя было сказать о впечатлениях обонятельных. Пилат морщил нос, и от этого его властное лицо приобретало несколько надменное и брезгливое выражение.

Арканий вспомнил, как вечером того же дня во время приватного ужина он поинтересовался первыми впечатлениями прокуратора о городе. Пилат ответил, что много путешествовал по миру, видел много городов. Каждый из них по-своему хорош и по-своему плох, и каждый имеет свой запах. Иерусалим — тоже. Затем, чуть помедлив, добавил:

— Мы, конечно, не превратим Иерусалим в Рим, но водопровод и канализацию ему дадим.

Это было неожиданно и это запомнилось. Очень скоро Арканий уловил, что этот человек удивительным образом сочетает в себе патрицианские утонченные черты Апиция — известного всему Риму сибарита, гастронома и кулинара — и жесткость и даже жестокость Гая Мария — конструктора и создателя непобедимых римских легионов. Имея огромный опыт изучения людей, он сразу выделил основные черты Пилата: логическое мышление на базе развитого интеллекта и, что очень важно, умение слышать собеседника. Именно так, ибо слушать формально могут все, а вот слышать, увы, немногие из власть предержащих. Арканий слышал от Пилата присказку «surdus — absurdus», то есть «глухой — глуп» и полагал, что, коль так, то два человека занятых общим делом всегда смогут понять друг друга. Так и сложилось.

Воспоминания промелькнули в голове Аркания и привели к их последней встрече и к тем событиям, которые её предваряли. Арканию не довелось присутствовать при допросе прокуратором Иисуса. В этом не было необходимости, поскольку Иисус не был объектом Тайной Службы, в его задержании и составлении обвинения Служба участия не принимала. Это было полностью делом местной власти. Однако все последующие события происходили на глазах Аркания: и первоначальный отказ прокуратора рассмотреть дело, и совещание во дворце, когда прокуратор, умыв руки, все же утвердил приговор. Отметил он и присутствие Гермидия, и упорство Кайафы и Синедриона, и, конечно же, состояние Пилата и его загадочную фразу: «Не виновен я в крови праведника Сего; смотрите вы!» Он, прокуратор, бросил эти слова толпе, людям, которых возненавидел. Возненавидел потому, что они только что изнасиловали его волю и склонили, заставили отправить на казнь человека, которого он, прокуратор, и после суда и им же утвержденного приговора называет праведником! Он видит Его, видит Его последние шаги в земном существовании и говорит: «Не виновен я….». Кому он это сказал? Толпе? Нет! Не стал бы прокуратор метать бисер перед свиньями. Значит, он хотел, чтобы его услышал тот, уходящий? Но зачем? Чтобы он унес эти слова к Отцу Небесному?

Арканий, лучше многих знающий прокуратора, был тогда удивлен его реакцией. Он чувствовал, что Пилат раздражен и возмущен. Но почему? Потому что отправил на смерть невиновного? Но позвольте, он много раз до этого утверждал приговоры, иногда весьма сомнительные, вынесенные местной властью, не вникая в суть обвинения, как до него это делали и Валерий Грат, и Аний Руф, и Марк Амбивий. Некоторую ясность внесла оценка тех поручений, которые дал ему прокуратор перед отъездом из Иерусалима. Арканий пришел к мысли, что поручения продиктованы глубоко уязвленным самолюбием прокуратора и… непониманием ситуации. Начальник Тайной Службы полагал, что многое в дальнейшем развитии событий будет зависеть от того, к какому именно пониманию, к какой оценке минувших событий и своей собственной роли придет прокуратор. Многое будет зависеть и от него, Аркания, ибо прокуратор верил ему. Верил, потому что за все эти годы не имел ни единого повода усомниться в объективности и достоверности сведений, полученных Тайной Службой.

Но вот показался дворец и сбегающая от него к дворцовой площади каменная лестница. Арканий привел в порядок мысли, еще раз представил себе структуру предстоящего доклада. Спешился, передал поводья одному из охранявших дворец легионеров и стал подниматься по лестнице.

Глава Ш. Союз двух

Самолет начал резкое снижение. Сердце подпрыгнуло к горлу, заложило уши, перестала ощущаться жесткость сидения. Корнев посмотрел в иллюминатор как раз в тот момент, когда крыло машины, разорвав последнее облако, зависло над хорошо видимой и быстро приближающейся землей. Промелькнули аккуратно нарезанные рисовые чеки. Самолет спланировал на зеленую полянку военного аэродрома. Легкий удар о землю, толчок, самолет, отпружинив, пролетел еще некоторое время и, наконец, побежал по траве, тормозя и одновременно разворачиваясь в сторону замаскированного ангара, около которого выстроились несколько грузовых машин и одна легковая. Как только пилоты открыли люк и закрепили лесенку, Каеда и Корнев спустились по ней на траву.

Каеда коротко бросил:

— Ждите меня в машине, — кивком показав на легковое авто.

Водитель — совсем еще мальчишка в военной форме — уже открыл дверцы. Каеда быстро переговорил с командиром экипажа, запрыгнул в машину и устроился рядом с Корневым. Тут же последовало короткое разъяснение:

— Мы едем в Шанхай.

Машина уже тряслась по полю, затем выскочила на грейдер и понеслась в сторону города. Вот уже набережная Бунд и река Хуанпу, петляющая по городу. Корнев, неоднократно посещавший Шанхай в прежние времена, с интересом смотрел по сторонам, узнавая улицы и здания. С набережной машина нырнула в узкую улочку, ведущую в район «ли лонов» — маленьких изолированных кварталов, застроенных кирпичными домами. Около одного из них остановились. Водитель выскочил из машины, предупредительно открыл дверцы, подхватил саквояжи и устремился к двери дома.

Открыв дверь, водитель первым переступил порог дома, подошел к большой деревянной вешалке в углу холла, поставил саквояжи на пол и замер, глядя на Каеду. Полковник спросил что-то, солдат быстро подошел к шкафу, открыл дверцу и показал жестом на телефонный аппарат военного образца, после чего покинул дом. Послышался удаляющийся шум мотора.

Снаружи казавшийся небольшим, внутри дом был довольно просторным. Несколько спален, душевые, кабинет, кухня, довольно большой зал. Все обставлено в европейском стиле. В простенке кухни стоял большой холодильник, заполненный продуктами.

— Как Вам нравится наше временное пристанище, господин Бок?

— Неплохо. Правда, хотелось бы прояснить кое-что, к примеру, насколько оно временное и что далее?

— Да, конечно. Теперь у нас есть время обсудить все.

Мужчины привели себя в порядок после дороги и в скором времени уже сидели в зале. Чаепитием на правах хозяина дома руководил Каеда. Вместо привычной униформы полковник был облачен в легкий темно-серый костюм, который придавал ему вид интеллигента, вполне довольного жизнью и умеющего пользоваться ее благами.

— Ну что ж, начнем, — Каеда поудобней устроился на стуле и продолжил, — Выделим главное. В Харбине Вы совершенно точно обозначили это главное, когда спросили, какова цель Вашего спасения и перевоплощения. Отвечу также, как и тогда: цель — продолжить дело, которому Вы посвятили жизнь. Продолжить вместе со мной в дуэте, если можно так выразиться. Теперь я буду говорить о себе, ибо, поняв меня, мою логику, Вы поймете все. Я не люблю громких и возвышенных слов, поскольку всегда вижу за ними либо фальшь, либо больное честолюбие. Но в данном случае этих слов не избежать. Итак, я служу Императору и Народу. Однако дни Империи сочтены. В ближайшие дни, я думаю, все будет кончено. Не будет Империи, возможно, не будет и Императора, но страна и народ останутся. Я буду служить стране и народу. Служить, чтобы моя страна вновь стала сильной и прекрасной, занимающей достойное место в ряду других. Я по Вашим глазам вижу, Бок, о чем вы думаете: «Служить стране, народу, долг — все это хорошо, но при чем здесь я»? Так? Так! Чтобы найти ответ на этот вопрос, нам придется несколько отвлечься. Какой выйдет из войны Япония? Разрушенной и деморализованной, уничтоженной и отвергнутой, вычеркнутой из списка развитых стран. Каков будет мир победителей, мы уже говорили, я коротко повторю. С однойстороны Америка, нарастившая мышцы во время войны, обладающая атомным и биологическим оружием. С другой стороны — Россия, не имеющая столь мощного оружия, и, следовательно, значительно уступающая Америке в военно-стратегическом отношении. Россия вновь останется одна и сможет рассчитывать только на себя. Теперь главная посылка: если этот огромный разрыв в военном и экономическом уровнях сохранится, то Америка уйдет далеко вперед и на долгие времена станет единственной мировой державой. Станет Новым Римом, которому будут не нужны даже бывшие союзники: Англия и Франция. И что уж тут говорить о Германии или Японии. Им уготована участь существования на задворках мира, им предстоит нести бремя репараций, территориальных отчуждений, словом, нести полновесную ношу побежденных. И это — печальная перспектива на долгие годы. Теперь представим себе, что России удалось пусть не догнать, но приблизиться по военно-стратегическому уровню к Америке. Что тогда? Тогда ей — Америке — понадобятся и в Европе, и в Азии сильные союзники, во-первых, для обеспечения глобального превосходства, во-вторых, — для эффективного сдерживания коммунизма. Обратите внимание: появится идеологическая, политическая мотивация иметь сильных союзников. В Америке, я полагаю, быстро поймут, что экономически развитая страна, обеспечивающая своему народу приемлемый уровень жизни, менее подвержена коммунистическому влиянию, менее склонна к социально-политическим переменам, чем страна, народ которой влачит жалкое существование. Из всего этого, на мой взгляд, следует вывод: необходимым условием восстановления Японии и возвращения в число передовых стран является появление сильного оппонента для Соединенных Штатов. И этой страной-оппонентом может быть только Россия. Поэтому, Бок, вы продолжите дело, которому посвятили жизнь.

— Господин Каеда, прошу вас, давайте перейдем от общих посылок к реальной жизни. Если я правильно понял, то нашей задачей будет проникновение к военным секретам американцев?

— Да, совершенно верно. К одной их части. К той, в которой имеется японская составляющая. Я имею в виду те наработки, которые вместе с разработчиками — учеными-вирусологами — окажутся в США.

— Хорошо, предположим мы получили искомое. Что дальше? — Искомое — это знания. Мы должны сделать так, чтобы эти знания стали достоянием России. Да, да России! Но это не все. Полностью цель будет достигнута тогда, когда об этом круговороте знаний станет известно и американцам. Это будет означать для них, что мир стал более сбалансированным. Придет понимание, что в этом мире монопольное право на что-то — вещь весьма иллюзорная.

— Скажите, Каеда, этот план родился до эвакуации исследовательского Центра в метрополию или после?

— Я не знаю. И не понимаю подоплеки Вашего вопроса. Поясните.

— Ну, как же! Ведь можно было не городить огород, не проводить эвакуацию, или, как частность, оставить исследовательский Центр и нужную документацию наступающей Красной Армии?

— Товарищ Корнев, напомню вам — я не император Хирохито, не генерал Сиро Исия — идеолог создания этого оружия, я полковник Каеда. Вы поняли меня?

— Да. Хорошо. Но как вы себе представляете достижение цели?

— Я не хотел бы сейчас вдаваться в детали, отвечу схематично. Эта схема и определит наши действия на ближайший период. Для того, чтобы приступить к выполнению задачи, нам предстоит проделать долгий и нелегкий путь. Конечный пункт маршрута — Буэнос-Айрес, Аргентина. Но, прежде всего, нужно выбраться отсюда. Завтра мы вылетим в Гонконг. Там дозаправимся, как говорят летчики, на аэродроме подскока, и направимся во Вьетнам. Оттуда морским путем через Французскую Африку — в Аргентину.

— Почему именно в Аргентину, господин полковник?

— По ряду причин. Во-первых, не забывайте, что вы, Бок, хотя и обрусевший, но немец. А в Аргентине еще с прошлого века обосновалась многочисленная и влиятельная немецкая колония. Эта колония значительно увеличилась после окончания Первой Мировой войны. Гитлер, придя к власти, придавал исключительное значение укреплению отношений с этой страной. Мои немецкие друзья намекали, что своим назначением в 1943 году на пост вице-президента господин Перон во многом обязан протекционистским усилиям фюрера. Перон, по оценке моих немецких друзей, имеет неплохие шансы возглавить страну. После военного краха Рейха немецкая колония в Аргентине, я думаю, вновь увеличилась. К примеру, сотрудники представительства РСХА в Токио после окончания войны в Европе в полном составе направились именно в Аргентину. Мне это известно, поскольку именно я обеспечивал континентальную часть их маршрута. Итак, господин Бок, первая причина — многочисленная и влиятельная немецкая колония, которая после поражения Германии пополнилась, и, думаю, процесс продолжается, теми, кто занимал в рейхе видное положение. Эта категория людей будет представлять для нас исключительный интерес, поскольку только с их помощью мы сможем определить отправную точку наших действий. Нам придется заняться исследованием одного события, которое имело место в новейшей истории. Это событие — рождение меморандума американского правительства, переданного 26 ноября 1941 года правительству Японии. Этот документ, известный еще как нота Халла, фактически был ультиматумом. Япония дала ответ на него 7 декабря 1941 года в Перл-Харборе.

— Что же, собственно, вы намерены исследовать и что такое отправная точка?

— Отправная точка — это вот что. Еще в июне 1941 года из США по разведывательным каналам в Токио поступила информация о подготовке текста этой ноты. Сам текст тоже был получен. Его смысл сводился к тому, что Соединенные Штаты намерены потребовать от Японии выполнения ряда очень жестких ультимативных условий, которые формулировались в десяти пунктах. Были основания сомневаться в том, что ноте будет дан официальный ход. Во-первых, устоявшиеся традиции американского изоляционизма. Во-вторых, изложенные требования имели отношение к внешнеполитическим и военным акциям Японии, не затрагивающим напрямую интересы США. В-третьих, автором текста, его имя известно, был человек, не имеющий отношения к дипломатическому ведомству США. Уникальная ситуация, не правда ли? Тем не менее, 26 ноября 1941 года нота была вручена Японскому правительству. За спиной этого человека — автора ноты — маячат, думаю, согласитесь со мной, две фигуры: Сталина и Гитлера. И одному и другому война в Тихом Океане была выгодна. Сталину — потому, что многократно снижалась вероятность войны с Японией на Дальнем Востоке. Гитлеру — потому, что война в Тихом Океане отвлекала США от участия в военных событиях на Европейском театре. Но кто конкретно? Сталин или Гитлер? Ответ на этот вопрос и есть отправная точка и в буквальном, и в переносном смысле, ибо с этим знанием мы и отправимся к дяде Сэму. Конечно, вопрос разрешился бы очень быстро, если бы вы могли запросить Центр. Но, увы, этого нам не дано. Но вернемся к Аргентине. Так вот. Даже во время войны в Европе, немцы натурализовавшиеся в Аргентине до вступления американцев в войну, могли въезжать в США на общих основаниях. Насколько мне известно, такие же права сохранили и представители японской колонии. Несмотря на то, что с началом войны более ста тысяч японцев, проживавших в США, были интернированы. А ведь нам предстоят поездки в США, наши интересы там. Я ответил на вопрос: почему Аргентина?

— Да, я хочу задать следующий вопрос, если позволите?

— Разумеется.

— Предположим, нам удастся пересечь два океана, объехать полмира и осесть в чужой и незнакомой стране. Но чтобы просто выживать, нужны деньги, а если говорить о достижении той цели, которая поставлена, то потребуются большие деньги, ведь так?

— Конечно. Вот мы и приступили к обсуждению первого практического пункта нашей программы. Но прежде позвольте мне кое-что вернуть вам.

Каеда быстро вышел из столовой. Было слышно, как он открыл свой саквояж, оставленный в холле, что-то достал из него и тут же вернулся назад.

— Возвращаю. Это ваше имущество, изъятое при аресте.

Каеда положил перед Корневым небольшой бумажный пакет. Заинтригованный Корнев взял пакет, заглянул в него и высыпал на стол содержимое: портмоне, блокнот, ручка, зажигалка. Щелкнул зажигалкой, фитиль моментально вспыхнул. Корнев с любопытством взглянул на Каеду, который с безразличным видом уставился в окно.

— «Хм. Он учел даже эту мелочь. Заправил зажигалку, которая пролежала где-то четыре года» — Заглянул в портмоне и блокнот. Быстро пролистал его. Все странички были на месте.

— Ну, что, посмотрели? Все на месте? Теперь взгляните на это, — Каеда протянул небольшой листок, на котором было отпечатано: Промышленный банк Аргентины, владелец счета — физическое лицо Бок Дмитрий и ряд цифр.

— Это ваш счет в Аргентине, — продолжил Каеда, — в этом же банке имеется и мой счет. Завтра мы займемся финансовыми делами. Здесь функционирует Банк Шанхая и Гонконга, учрежденный когда-то американцами, англичанами и французами. Вы удивлены? Скажу вам, Бок, банковские структуры иногда выше правительств. Этот банк могу привести как доказательство. Когда императором было принято решение об оккупации Французского Индокитая после поражения Франции в 1940 году, то формально эта акция была согласовано с французским правительством Виши. Если сказать точнее — это было уведомление, после чего немедленно последовал захват. Французы же выдвинули условие — сохранение дееспособности названного мной банка и его отделений в Гонконге и Сайгоне. Это условие без колебаний было принято. Война — ненасытный троглодит, которому нужно много такого, чего, к примеру, нет у воюющей страны. И хорошо, если есть возможность использовать третьи страны. Но для этого нужен инструмент — банк.

— Вы предлагаете создать компанию «Каеда энд Бок лимитед»?

— В этом нет нужды. Компания уже несколько часов существует. Теперь надо обеспечить ее финансовыми средствами. Предлагаю использовать акционерный принцип. Мне известна ваша банковская история, однако это касается только банков на континенте. Я знаю, что вы долгое время и активно работали и с американскими банками, но дальше этого мои знания не простираются.

— Господин Каеда, это и не к чему. Зачем забивать голову лишними вещами? Вы сказали акционерный принцип — замечательно. Какую сумму акционерного капитала вы предлагаете?

— Пятьдесят тысяч долларов.

— Хорошо.

— Бок, я рад нашему согласию. Завтра мы посетим банк, собственно, именно для этого мы сделали остановку в Шанхае, дадим соответствующие распоряжения, и в путь. В путь отправятся двое: Бок и Маеда. Подошло время трансформации и для меня.

Каеда встал, подошел к окну и отодвинул штору. За окном растекалась чернильная темнота. Наступила ночь. Никакого света — это напоминало о том, что идет война. В доме была полная тишина. Она порождала вопрос: — какая война? Нет никакой войны, ведь так хорошо в уютном доме, так спокойно.

— Пора отдыхать, — молвил Каеда, задернул штору и направился в свою спальню. Его примеру последовал и Корнев. Но сон не шел к нему. Память прокручивала кадры прошлого. Это было так давно, но зримые картины прошлого вставали перед глазами, как будто это было вчера. Оставив родителей в Ялте, молодой, спортивной наружности паренек приехал учиться в Москву. Ему было шестнадцать лет. Год был 1911–й. Успешно преодолев экзаменационные испытания, юноша стал студентом технического факультета Московского университета. Как и многим студентам, выходцам из семей разночинцев, ему не приходилось рассчитывать на помощь родителей и потому пришлось искать работу, чтобы обеспечить себя всем необходимым для учебы и жизни. По объявленнию в «Ведомостях» молодой человек нашел почасовую работу на железнодорожной станции Москва-Сортировочная и, что самое главное, сносное по условиям и цене жилье. Хозяйка, преклонного возраста женщина, сдавшая Дмитрию комнату, тоже работала на железной дороге и жила в небольшом домике неподалеку от станции. Ее муж погиб во время революции 1905 года и овдовевшая женщина, чтобы как-то сводить концы с концами, сдавала одну из двух комнатенок постояльцам. Скоро состоялось первое знакомство студента с революционной марксистской теорией. Прочитав несколько нелегально изданных брошюр, Дмитрий заинтересовался этим учением, и стал посещать кружок по изучению марксизма. После многих лет реакции эти сообщества стали вновь появляться в рабочей среде. Студентом-четверокурсником Дмитрий вступил в ряды РСДРП и тогда же, подчиняясь партийной дисциплине, отошел от активной деятельности. Руководитель регионального комитета партии, старый рабочий-путеец, по-отечески относившийся к Дмитрию, прямо заявил ему, что его главная задача завершить образование и языковую подготовку. Будущей революции нужны грамотные люди. Это имело силу приказа. Однако завершить образование Дмитрию не пришлось. Началась война, и в августе 1915 года недоучившегося студента призвали в армию. Молодого человека, в совершенстве владеющего немецким языком, после тестовых испытаний, направили на краткосрочные курсы при Генеральном штабе армии Его Императорского Величества в Гатчину. Курсы готовили военных разведчиков для действующей армии. Через полгода новоиспеченный офицер военной разведки был направлен на Юго-Западный фронт. За дерзкий рейд по тылам противника накануне Брусиловского прорыва молодой командир был удостоин награды — офицерского Георгиевского креста. Октябрьский переворот застал поручика в тыловом госпитале, где он почти два месяца преодолевал последствия контузии. В январе 1918 года перед выпиской из госпиталя Дмитрий получил предписание прибыть в Петроград. Здесь состоялась его первая встреча с Дзержинским, возглавившим только что созданную ВЧК. Под его патронатом боевой офицер и член партии большевиков в обстановке строгой секретности занялся организацией разведывательной службы новой России. Корнев вспомнил, как в апреле 1922 года состоялась его последняя встреча с ФЭДом. Он помнил, как, войдя в кабинет Дзержинского, и поздоровавшись с ним по форме, тот усадил его, подошел к сейфу, извлек из него конверт плотной бумаги и, передав его в руки сидящего, коротко сказал: — Получите и ознакомьтесь, товарищ Корнев. В конверте были документы, удостоверяющие личность Корнева Дмитрия Ивановича и несколько листов отпечатанного текста, содержащего подробные данные его биографии.

— Ну, что, запомнили? Я думаю, Вы уже поняли, к чему идет дело? Совершенно верно. Речь пойдет о нелегальной разведывательной работе за рубежом. Конкретно — в Маньчжурии. Харбин стал третьим центром враждебной нам белой эмиграции. Но в отличие от Парижа и Берлина находится на сопредельной территории с протяженной и сложной линией границы. В ближайшее время там развернутся события, которые будут затрагивать наши интересы. Я думаю, вы справитесь. Прощаясь, Дзержинский сказал: — Я знаю, — вы курите. Прошу принять на память эту вещь, — и передал зажигалку. Ту самую, которая чудесным образом сегодня вновь обрела хозяина. Затем годы работы. Арест и предъявление обвинения в шпионаже. Тюрьма и одиночная камера. Образ женщины. Образ, теряющий с годами очертания, растворяющийся в прошлом. И над всем этим и рядом тревожное ожидание. Что ждет впереди? Наконец, воспоминания стали рассыпаться в хаотичные картины, цепляющиеся одна за другую и уплывающие в глубины подсознания, в темноту.

Корнев проснулся, когда было еще совсем темно, и только чуть отличная по оттенку полоска над угадываемым морем указывала, что время рассвета приближается. Окно, выходящее на восток, давало возможность наблюдать, не вставая с постели, за изменением красок.

— Может быть все это сон: и перелет, и постель, и эта комната, и окно, за которым постепенно меняются краски?

Как только на горизонте появилось светло-розовое пятно, возникло непреодолимое желание вскочить и побежать туда, к морю, к свету. Ощутить всем своим существом этот живой мир. Подавив в себе этот порыв, он пересел к окну и замер, всматриваясь вдаль и впитывая простые и вечные проявления природы. От этого занятия его отвлек шум в столовой. Это Каеда готовил утреннюю чайную церемонию. Перекинутое через левое плечо белейшее полотенце делало его похожим на вышколенного официанта.

— Прошу вас, — взмахом руки он предложил занять место за столом, — сегодня у нас английский завтрак: вареные яйца с тостами и чай со сливками. Ведь вы давно не пробовали сливок, Бок, не так ли?

— Так. Впрочем, как и тосты, и яйца.

— Да, да. Вот интересно — и сутки не прошли, как мы покинули Харбин, а я уже начал забывать его.

— Ну, мне, вероятно, понадобится много времени, чтобы начать забывать. Тюрьма, знаете ли, крепко вгрызается в память.

Каеда без комментариев разлил по чашечкам чай. После завтрака мужчины направились в город. Погода стояла великолепная. На небе ни облачка. Только утреннее, красное солнце над морем.

— Время до открытия банка у нас есть. Прогуляемся по набережной. Это наиболее красивая часть города, — было видно, что японец ориентируется в этих местах. Немного попетляв по узким улочкам района ли лонов, Каеда и его спутник оказались в торговом районе Синь Тянь Ди, застроенном традиционными китайскими домами, известными как шикумэни. От торговых рядов отвернули в сторону моря и скоро оказались на набережной Бунд. Здесь Каеда покрутился на месте, ориентируясь в какую сторону двигаться и, определившись, коротко бросил: — Туда.

К зданию банка подошли к моменту его открытия. Массивная входная дверь — и вот уже посетители в огромном мраморном зале. Зеркальный пол, отделанные мрамором стены, мраморные скульптуры и колонны, старинные кожаные диваны и кресла. Не хватало только персонажей из прошлого столетия в этих креслах и за этими столиками из ценных и редких пород дерева с тросточками и трубками в руках.

Каеда, похоже, неплохо ориентировался и здесь. Он увлек под руку своего несколько приотставшего спутника, направляясь к угловому кабинету. Вежливый банковский служащий, занимающий место за стойкой, предложил подготовить документы — поручения. Каеда быстро набросал на бланке короткий текст, передал документ служащему и с интересом принялся наблюдать за своим партнером. Тот методично заполнял бланк, затем придирчиво рассматривал его, аккуратно складывал в несколько раз, убирал в карман пиджака, брал следующий бланк и повторял операцию.

— «В тюрьме он утратил навыки письма, — подумал Каеда, — вероятно в этом дело». Наконец, желаемое было достигнуто, еще раз подвергнутый критическому осмотру документ был вручен служащему банка. Распрощавшись, компаньоны покинули здание и неспешным шагом двинулись по улице, повторяя маршрут в обратном порядке.

— Теперь нас здесь держит только одно, — резюмировал Каеда — подтверждение американского банка о том, что поручения приняты к платежу. Это мы узнаем через несколько часов. Я думаю, наши поручения уже направлены по фототелеграфу через Австралию в США. Остается только ждать.

Солнце было уже высоко, на небе по-прежнему не было ни облачка. Вчерашнюю непогоду унесло куда-то на континент. Вместе с ней унесло и большую часть сомнений Корнева. Замысел, вчера казавшийся фантастическим, сегодня не выглядел таковым. Пытаясь понять: в чем причина такой трансформации взглядов, Корнев невольно присматривался к Каеде. Японец, сменив униформу на гражданский костюм, словно помолодел, стал как-то раскованнее и проще и, в то же время, как-то увереннее в себе. «Да. Он вышел из старого образа и теперь вживается в новый. Так и должно быть. Это правильно. Это и мой путь», — подумал Дмитрий и почувствовал, что и он начинает освобождаться и от тюремного отупения, и от ошеломления последними, столь быстрыми событиями. Наступило состояние душевного подъема, когда сознание и подсознание, объединившись, оттесняют, архивируют прошлое в глубинах собственного «я», подготавливая силы для выполнения новой задачи.

Набережная осталась позади, мелькнула и пропала заслоненная домами излучина реки Хуанпу. Спутники приближались к своему временному пристанищу. Каеда взглянул на часы и сказал: — Пожалуй, уже можно звонить. Как только вошли в дом, японец направился к телефону, набрал номер и, когда ему ответили, что-то быстро и коротко спросил на родном языке. Ответ поступил моментально. Каеда опустил трубку, тут же вновь ее поднял и набрал другой номер. Этот разговор тоже шел на японском языке и был короток.

Повесив трубку, он подошел к столу, сел на стул и сообщил:

— Все в порядке. Наши поручения приняты к платежу. Полагаю нужным сообщить печальную весть: господа Корнев и Каеда прекратили существование. Однако, — театрально продолжил он, — позвольте сообщить и хорошую новость — появились господа Бок, точнее фон Бок, и Маеда — акционеры и совладельцы пока еще безвестной, но, я уверен, перспективной фирмы. Господин Бок, примите поздравления и уверения в почтении. — Затем уже нормальным голосом, — на сборы час. Подойдет машина — и в путь-дорогу. Нам предстоит, пожалуй, самый опасный отрезок пути — более двух часов днем в воздухе в ясную погоду без какого-либо прикрытия. Вы, Бок, человек набожный, помолитесь перед дорожкой.

За сборами время пробежало незаметно. С улицы послышался клаксон автомобиля и сразу вежливый стук в дверь. Маеда открыл. Перед ним вытянувшись стоял тот же юный водитель, который привез их сюда. Через час компаньоны были уже в воздухе, занимая те же места на жестких лавках, напротив друг друга. Бок не мог понять: почему после того, как самолет оторвался от земли, сразу же прекратил набор высоты, войдя в режим бреющего полета. Перекрикивая шум двигателей, Маеда объяснил, что полет проходит над оккупированной японскими войсками территорией, следовательно, поскольку нет угрозы снизу, это самый безопасный режим.

— Вот оно что, — думал Бок, — значит, им удалось — таки оккупировать все прибрежные территории, значит, они достигли цели, поставленной еще несколько лет назад. Это успех. Но, … вероятно, запоздавший и потому бесполезный.

Миновали два часа. Двигатели сбавили обороты, машина накренилась на левое крыло, затем выравнялась, и, спустя несколько секунд, уже бежала по летному полю военного аэродрома в сторону пространства, закрытого сверху маскировочной сеткой. Самолет остановился около деревянного ангара, последний раз взвыл двигателями и замер. Спрыгнув на траву, Маеда и Бок, разминая затекшие ноги, отошли в сторону, наблюдая как летчики суетятся с дозаправкой. Маеда посмотрел на часы:

— Отлично. Идем по графику. Нам повезло, Бок. Мы долетели без приключений. Наверное, американцы сегодня решили отдохнуть. Далее полетим над морем, а там, увы, полные хозяева они, поэтому будем дожидаться сумерек. — Затем без всякого перехода добавил, — Я понимаю ваше состояние и представляю, какие вопросы мучают вас, но все же давайте оставим их на предстоящую морскую прогулку. Уверяю вас, у нас будет достаточно времени, чтобы обсудить все в деталях. А сейчас, пока есть время, я хотел бы кое-что рассказать о себе. Должны же вы знать хотя бы общее о своем компаньоне? Тем более что это имеет прямую связь с нашим делом. Имеет отношение и к вам. Так вот. Я происхожу из рода ронинов — потомственных безземельных самураев, которые из поколения в поколение, на протяжении многих веков, служили даймё Симадзу. По — вашему — княжескому дому Симадзу. Это могущественный дом, которому на принципе вассальной зависимости служило множество родов ронинов. По воле случая в группе ученых-вирусологов из отряда №731 — так обозначался упомянутый мной исследовательский Центр по созданию биологического оружия — были двое потомков ронинов даймё Симадзу. Оба признанные лидеры или, как у вас говорят, закоперщики, генераторы идей. Я курировал отряд №731, поэтому знаю это. Они, конечно же, знают о моем происхождении тоже. Не мне объяснять вам, как полезно для работы, если отношения между людьми складываются не только на чувстве долга, профессиональных обязательствах, служебных обязанностях, но и на личных симпатиях и привязанности, подкрепленных вековыми традициями. Поскольку они люди гражданские, то не думаю, что им придет в голову сотворить сэппуку, когда все кончится. И потому рассчитываю, что они будут живы и здоровы. Они — наша цель. Говоря об этих людях, я упомянул о воле случая. Но есть еще воля судьбы. Волею судьбы один из потомков даймё Симадзу — назовем его Тано — является членом «Годзенкайги» — Высшего Совета Империи. Он знает обо мне все, я о нем — немного. Да это и понятно: и по происхождению, и по общественному положению — между нами пропасть. Я упомянул о нем потому, что предвижу ваш вопрос и хочу сразу дать ответ. Полковник Каеда обладал достаточным объемом власти, чтобы сохранить жизнь полковнику Корневу — арестованному резиденту советской разведки. Но его власти было бы недостаточно для вызволения Корнева из тюрьмы, появления Бока, Маеды и организации их тура в другую часть мира с определенной целью. Вы поняли меня?

— Да, я понял. Пока у нас есть время хочу спросить о главном. Мы должны преодолеть огромное расстояние, обосноваться в незнакомой стране, чтобы начать поиск людей там, где их сейчас нет и где они, предположительно, только предположительно, появятся? Вам не кажется это наивным? Почему вы рассчитываете, что они вообще останутся живы? Война еще не закончилась.

— Для них закончилась. Они в метрополии. Помните, я говорил вам? И в относительно безопасном месте.

— Но почему вы думаете, что американцы будут разыскивать ученых-вирусологов? Может быть, им вообще ничего неизвестно об этих исследованиях?

— Известно. Еще в 1942 году Рузвельт поручил военному секретарю Стимсону организовать исследовательские работы по созданию биологического оружия ввиду того, что работы такого профиля проводятся в Японии. Нам не удалось тогда обнаружить канал утечки информации. Но факт есть факт. И есть германский пример Вернера фон Брауна и его команды. Ах, да, извините, вы не знаете кто такой Вернер фон Браун. Этот человек — родоначальник германского военного ракетостроения. Брауна и его команду американцы нашли и вывезли в США. Так что японцев искать тоже будут. А если у них возникнут затруднения — им поможет Тано. Будут искать и Советы. И найдут. В Америке. Благодаря воскресшему Корневу, ну… и, конечно, мне. Так что, будем готовиться… — психологически. Чтобы отвлечь вас немного от раздумий, я расскажу о своем маленьком секрете. Представляете, мне регулярно стал сниться, кто бы вы подумали? Нет, угадать невозможно — Понтий Пилат. К чему бы это?

— Пилат, который казнил Иисуса? Вы не шутите?

— Отнюдь. Да, именно тот Пилат, который казнил Иисуса, и которого, к примеру, коптские и эфиопские христиане, и некоторые другие, тем не менее, причисляют к лику святых. Я думаю, здесь скрыта одна из тайн Христианской Церкви, тщательно оберегаемая Ватиканом вместе с апокрифическими Евангелиями, которые на протяжении веков хранятся за семью замками. Знаете, Бок, я по образованию историк и славист. Русский язык я знаю с детства. Несколько лет я жил с родителями в русском квартале Гонконга. У меня была возможность общаться с русскими детьми, а это, понятно, самая лучшая языковая практика. А раннехристианская эпоха — мое увлечение с юношеских лет. Причем настолько сильное, что я даже несколько лет самостоятельно изучал латынь. Что? Странное для юного самурая увлечение? История или язык? И то, и другое? Категорически не согласен! Что касается Истории, будь то История Рима или Египта, России или Германии — это общечеловеческое достояние! Да! Так вот, представляете, теперь это увлечение вернулось ко мне и захватило мои сны. Причем это не обрывочные сновидения, нет. Они приведены в систему и подчинены логике. Это странно, не правда ли? Маеда взглянул на часы, — у нас есть еще время. Я развлеку вас. Вот, послушайте:

Глава IV. Встреча с Арканием

С террасы дворца прокуратор увидел Аркания, поднимающегося пружинистым шагом по дугообразной лестнице, спадающей от дворца к площади. Быстро промелькнув, тот пропал за громадой здания.

Опустив руки на каменные перила, прокуратор стоял, приподняв голову и подставляя лицо свежему морскому бризу. Вспомнилась первая встреча с Арканием в день прибытия в Иудею. Весь тот день Арканий провел с Пилатом. Сопровождал его в поездке по городу, присутствовал на приеме членов Синедриона, потом Ирода Антипы, прибывшего из Кесарии Филипповой с многочисленной свитой, вечером на ужине с Импатом — старшим трибуном расквартированной в Иерусалиме Второй Сводной когорты Двенадцатого Молниеносного легиона. После ужина Пилат отпустил Импата, но оставил Аркания, с которым хотел переговорить с глазу на глаз. Их беседа затянулась далеко за полночь. Пилат помнил, что испытал тогда удовлетворение: его личные впечатления от знакомства с Арканием совпали с теми характеристиками, которые ему дали в Риме.

Перед отъездом в Иудею Пилат посетил Магистрат и встретился с эдилом — членом магистратуры, отвечающим за обеспечение общественного порядка, полицейскую и тайную службы Империи. Там он впервые услышал это рабочее имя — Арканий (arcana — тайна) и имена двух его помощников: Калвус (calvus — лысый) и Лупус (lupus — волк). Узнал, что они родом из Рима, из сословия квиритов — свободных полноправных граждан. Последние двое подобраны для службы в Иудее самим Арканием. Пилат был удивлен и несколько разочарован тем, что его визит в магистратуру и беседа с эдилом незначительно раздвинули границы знаний о структуре и принципах работы имперской Тайной Службы. Эдил, уловивший разочарование Пилата, сказал ему: — Все, что необходимо знать вам сообщит Арканий.

Пилат вспомнил, что потребовалось совсем немного времени для того, чтобы он проникся доверием к начальнику Тайной Службы. Пилат знал свою черту. Он всегда и везде выискивал и выделял профессионалов, в этом ему помогали интуиция и опыт. Эти люди становились его опорой.

Но вот на террасе появился гость. По его учащенному дыханию было видно, что он торопился. Направившись к прокуратору и не доходя шагов пяти, Арканий остановился, вскинул в традиционном приветствии вперед и вверх правую руку, затем приложил ее к груди и слегка наклонил голову:

— Здравия и долгих лет прокуратору!

Прокуратор подошел, коснулся рукой плеча гостя, показывая тем самым расположение к нему и указывая другой рукой на ложе напротив того, на котором недавно возлежал сам. Арканий скинул плащ, отстегнул широкий кожаный пояс с закрепленными на нем с одной стороны ножнами с мечом, с другой — ножом и небольшим тубусом, и положил пояс с оружием рядом с ложем. Лязгнули ножны меча и ножа.

Тотчас на террасе появилась смуглая служанка с кувшином, глиняной плошкой и вышитым замысловатыми узорами куском чистого полотна. Сполоснув лицо и руки, Арканий занял предложенное ему место подле прокуратора. Служанка, приняв из рук Аркания полотенце, стрельнула взглядом в гостя и легкой, грациозной походкой направилась в покои дворца. Мужчины невольно проводили взглядом удаляющуюся высокую, стройную фигуру.

— Арканий, мне кажется, вы произвели впечатление. При мне она так не ходит. А взгляд!

— Да, взгляд! Взгляд красоты. Но я не помню, чтобы видел ее раньше. Новенькая?

— Все новенькие. Мы поменялись с Вителлием. Он прислал мне своих слуг, а я отправил ему с Гермидием в Антиохию моих. Вителлий, как и я, считает, что прислугу периодически надо менять. К ним начинаешь привыкать, они врастают в местные условия, возникают какие-то отношения, выходящие за рамки их прямого предназначения. Это ни к чему. Однако новых слуг надо учить, обмен решает эту проблему.

— Она не арамейка?

— Нет, египтянка.

Вновь послышались легкие шаги. Египтянка в сопровождении второй служанки вернулась на террасу. В руках обеих были разносы, уставленные кувшинами, чашами и блюдами. Слегка приседая и мило наклоняясь, женщины расставляли яства на небольшом столе между ложами, стараясь делать все быстро и точно. Служанки закончили сервировку стола и замерли, почтительно и вопросительно глядя на прокуратора. Прокуратор окинул взглядом стол и кивнул головой. Женщины наполнили чаши вином и удалились. Мужчины подняли чаши, Пилат произнес:

— Здоровье императора Тиберия. — Смакуя вино, прокуратор опорожнил чашу. Гость последовал его примеру и теперь с интересом рассматривал играющую резными гранями и узорами чашу, выполненную из стекла. Это было настоящее произведение искусства. — Римская работа, — пояснил Пилат, — позволяет, в отличие от глиняной посуды, сохранять вкус вина, и… просто красиво. Прокуратор теперь уже сам наполнил чаши вином и, неспешно отрывая ягоды винограда от свесившейся с блюда грозди, с видимым удовольствием наблюдал, как проголодавшийся в дороге гость утолял голод.

Насытившись, гость отодвинул блюдо и вежливо поблагодарил прокуратора. Тот поднял свою чашу, приглашая гостя. Пилат видел, как Арканий, осушив небольшими глотками чашу, с наслаждением прислушивается к вкусовым ощущениям. Прокуратор поднял руку, появились служанки, убрали со стола блюда, оставив кувшины с вином и водой, и фрукты.

— Я полагаю, теперь мы можем перейти к делу, — Пилат благожелательно поглядывал на гостя, предоставляя ему инициативу.

— Начну с главного. Подозрения о том, что волнения в Иерусалиме накануне праздника Пасхи были делом рук зелотов и сикариев, подтверждения не нашли. (Зелоты — антиримская партия, сикарии — боевое крыло партии, от слова sica — лат. кинжал. Примеч. авт.) Беспорядки в городе были спровоцированы самим первосвященником Кайафой.

— С какой целью? — быстро спросил прокуратор. По выражению лица прокуратора можно было понять, что его посетила именно сейчас догадка, причем догадка странная настолько, что он боится поверить ей. Арканий, внимательно вглядываясь в лицо собеседника, уловил это движение мысли и отвлечение на нее Пилата и выдерживал паузу, дожидаясь пока его внимание вернется к нему.

— Да, да, Арканий, продолжайте. Прокуратор кашлянул и отвалился на подушки ложа. Теперь он был само внимание.

— Цели три. Все они взаимосвязаны. Итак, первая. Уничтожить Иисуса, и не просто уничтожить, а уничтожить непременно руками римской власти. Вторая — подорвать веру в те идеи, в то учение, которое проповедовал Иисус, поскольку оно несет опасность для ортодоксальной иудейской веры и болезненно затрагивает интересы иерархов. Третья — компрометация прокуратора, как носителя имперской власти и в глазах Императора и Рима, и в глазах иудеев.

— Так, так — произнес Пилат, — так вы полагаете, что решение спровоцировать волнения в городе, было принято Кайафой после моего отказа рассмотреть дело и утвердить смертный приговор Иисусу?

— Точно так, прокуратор. Теперь это известно доподлинно.

— Мне помнится, — прокуратор устремил взгляд в сторону Стратоновой Башни, — я вернул дело Кайафе до полудня, а сразу пополудни начались волнения. Как же ему удалось так быстро все организовать?

— Это оказалось несложно. Представьте базар в Давидовом Городе у Старых Ворот, заполненный горожанами и приезжими с праздничными товарами и покупками, толпы богомольцев, нищих, воров и просто бездельников. И в этой возбужденной, словно улей, предпраздничной лихорадкой разношерстной толпе вдруг появляются десятка два людей, которые будоражат всех своими речами, призывают идти к Башне Хананела, где уже собралась толпа. А с Башни вещает……

— Позвольте, я прерву вас, Арканий, поскольку это очень важно. Чтобы поджечь толпу, даже готовую вспыхнуть, нужен толчок, искра. Что это могло быть? Ведь не мог же Кайафа через своих эмиссаров прямо подталкивать народ к бунту против власти? Ведь не глупец же он? — В глазах прокуратора вспыхнул нехороший огонек, как будто в нем самом загорелся какой-то материал.

— Да, прокуратор, Кайафа умен и хитер. Его люди не подстрекали народ к бунту против Рима и, уж тем более, против местной власти. Они призывали людей выступить против Иисуса подосланного, да, да… подосланного Понтием Пилатом. Они кричали на базаре, что он подослан прокуратором для того, чтобы внести сумятицу, разрушить веру отцов и извратить законы предков. По моему поручению Лупус провел тайное расследование. Ему удалось через своих людей установить кое-кого из этих крикунов и даже узнать: кто и сколько им заплатил за это.

— Они были допрошены?

— Нет. Пока в этом не было необходимости.

— Хорошо. Вернемся к сути. Итак, подосланный Иисус, беспорядки и все прочее. Но позвольте, Арканий, зачем это нужно прокуратору, ведь это надо как-то объяснить?

— Есть объяснение. Прокуратор инициирует сумятицу и беспорядки, тем самым, показывая и доказывая, что местная власть не выполняет свои функции. Одним словом, Пилат добивается прямого римского правления, понимай — единоличного, как в большинстве других римских провинций, где местная власть вовсе не нужна.

«Да, — подумал Пилат, — действительно, в том виде как сейчас -не нужна. И если бы тогда, накануне Пасхи, я увез Гермидия и увел когорту Импата из Иерусалима, это было бы доказано. У меня был реальный шанс, но я его не использовал. Тиберий получил бы повод изменить установления своего великого предшественника — императора Августа, который ввел эту форму правления в Иудее. И сделать это не по собственной инициативе. Изменение формы власти было бы вынужденной мерой, продиктованной местными причинами». — Эти горькие, выстраданные мысли пронеслись в голове прокуратора. Он вздохнул и сказал:

— Ах, вот как! Ах, Кайафа, ах коварный чернец! О, Небо! Эта догадка пришла ко мне, но пришла слишком поздно. Итак, уничтожение проповедника, как посланца римской власти! Неприятие народом его учения как заведомо враждебного по источнику происхождения — от той же самой римской власти! Конечно, с точки зрения ортодоксальных иудеев кто как не римская власть вложила в уста Иисуса слова: «Возлюбите врагов своих…»! Как просто! Да, и еще вы говорите, третья цель. Так, так… — Пилат задумался. Теперь глаза его полыхали желтым огнем, как будто пришедшее к нему озарение воспламенило бурлящую желчь. Арканий, глядя на прокуратора, подумал: — «Все. Он уже понял все и дополнил картину сам». — Как бы в подтверждение этого прокуратор продолжил, рассуждая вслух:

— Теперь мне кажется понятной до конца и роль Иуды. Предательство Иисуса — это только первая часть отведенной ему роли, вторая — свидетельствовать… против меня. Сохрани я жизнь Иисусу, — Пилат спасает государственного преступника. Предавая его казни, Пилат прячет концы в воду, скрывая собственное преступление. И есть показания своего, ручного свидетеля — Иуды, и невольного — Гермидия. Ах, Кайафа! И Тит Плавт, и Росций Галл в одном лице! (Тит Плавт и Росций Галл — знаменитые в те времена в Риме сценарист и актер.) Пилат замолчал, устремив отсутствующий взгляд в морскую даль, где уже сгущались вечерние сумерки. Огоньки в его глазах погасли. Мгновение — и прокуратор преобразился. Лицо стало жестким, глаза потемнели и приобрели холодный блеск.

— Арканий, если все это так, то следует ожидать следующего хода…

— Он уже последовал, прокуратор.

Арканий наклонился, поднял с пола пояс и отстегнул от него небольшой тубус. Вновь глухо звякнул металл. Из тубуса Арканий извлек свиток и передал прокуратору. Приняв свиток, он поднял руку и, обратив лицо в сторону дворца, крикнул: — Светильники сюда. — В густеющих сумерках от дворцового входа к ложу прокуратора двинулась фигура, освещенная двумя светильниками. По мере ее приближения, прокуратор и гость рассмотрели третий источник света: мерцающие прекрасные глаза египтянки. Отпустив служанку, прокуратор развернул свиток и, пристроив пергамент между светильниками, стал читать. Даже в этом неверном свете Арканий увидел, как лицо прокуратора стало преображаться, приобретая хищные черты. Дочитав, Пилат бросил свиток на стол и брезгливо потряс кистями рук, словно они были испачканы. Взяв кувшин и наливая в чаши вино, прокуратор чуть слышно с отвращением повторял:

— Императору Тиберию… Понтий Пилат… провокация…

….подстрекательство к бунту… пренебрежение к закону… попытка спасти от наказания государственного преступника… им же подосланного… самоуправство… стремление к власти, сравнимой с императорской… Иуда… Гермидий, — наполнив чаши, Пилат, приглашая, поднял свою и, подождав гостя, осушил ее до дна. Затем бросил косой взгляд в сторону свитка и спросил:

— Это копия, где же оригинал?

— Оригинал с курьером движется в сторону Газы, затем морским путем последует в метрополию.

— Хм…. Арканий, расскажите мне подробно обо всем этом.

— Извольте. Вчера мне стало известно, что жалоба, — Арканий кивнул в сторону свитка, — подготовлена и подписана Кайафой и кое-кем из состава Синедриона. Я немедленно поручил Лупусу организовать наблюдение за дворцом Кайафы и за перемещениями первосвященника по городу. Калвус занялся выяснением: кто из особо доверенных лиц Кайафы находится в городе. Вечером того же дня Кайафа, облаченный в светское платье, посетил некоего Рафаила, проживающего в доме недалеко от Овечьих Ворот. С Рафаилом проживают жена, двое детей и служанка. По счастью, служанка дружит с Калвусом, и виделась с ним до прихода Кайафы. Тем же вечером служанка сообщила Калвусу и о визите Кайафы, и о том, что хозяин собирается рано утром выехать в Газу. Пришлось Калвусу отправиться в качестве легионера на службу у южных городских ворот. Так он убедился, что Рафаил с двумя сопровождающими действительно собрался покинуть город. Но прежде чем Рафаил выехал за городские ворота, Калвус показал его своему человеку и тот с опережением отбыл в Газу. Там он в качестве попутчика пристанет к ним.

— Это правильно, — живо согласился Пилат, — далекие путешествия всегда чреваты опасностями. И в городах полно всякого сброда, и на дорогах не всегда спокойно. Не так ли?

— Да. Так, значит, прокуратор полагает… — начал Арканий, но Пилат прервал его:

— Я полагаю, что курьер должен выполнить свою миссию и благополучно вернуться. Не будем доставлять Кайафе лишнее беспокойство, он должен пребывать в убеждении, что дело сделано и остается только ждать.

Пилат задумался: — «Ни из Газы, ни из Пелусии суда в метрополию не ходят. Значит, курьеру придется сухопутным или морским путем добираться до Александрии. Дорога от Иерусалима займет минимум пять дней. Это моя фора».

— Вот что, Арканий, немедленно пошлите гонца в Иерусалим, мне срочно нужен Калвус. Он поедет в Рим с моим поручением.

— Калвус здесь, он прибыл со мной.

Прокуратор широко открытыми глазами посмотрел на Аркания и произнес:

— Повторю то, что уже говорил ранее: я рад, что судьбой нам предопределено работать вместе. Вы еще раз оправдали мои самые лучшие ожидания.

— Ваши слова делают мне честь, прокуратор.

— Однако уже поздно. Пора отдыхать. Продолжим утром. Повернув лицо к дворцу, Пилат позвал:

— Луция!

Арканий поднял с пола свой тяжелый пояс. Прокуратор, глядя на него, и, как будто вспомнив что-то, спросил:

— Простите мою наблюдательность, Арканий, но, когда вы доставали свиток из тубуса чуть было не выпал второй. Он имеет отношение к нашему делу?

— Прямое. Он касается вашего поручения, о котором я не успел доложить: об Иисусе и его учении.

— Дайте мне его. Я прочитаю, ибо чувствую, что сон не скоро придет ко мне этой ночью. Это написал Он?

— К сожалению, нет. Древние пророки, как утверждается, извещали о Его приходе, их письмена пришли из глубины веков. Он же, придя, не оставил письменных документов. Ни одного. Это странно, но факт!

Подошедшая египтянка, держа в руке светильник, ждала указаний. Прокуратор обратился к ней: — Луция, проводи гостя, ты мне сегодня более не понадобишься. С легким поклоном женщина отступила и, грациозно развернувшись, пошла к входу во дворец. Попрощавшись с прокуратором, Арканий последовал за ней. Обе фигуры скоро пропали в покоях дворца. Пилат остался один в крошечном освещенном клочке пространства, окруженный ночной тьмой. Расстелив свиток перед собой, Пилат начал читать пояснения Аркания о том, что текст содержит подробное изложение проповеди Иисуса, с которой он обратился к своим последователям в горах недалеко от Геннисаретского озера. В этой проповеди, названной потом Нагорной, Иисус, словно предчувствуя скорую смерть, изложил в лаконичной форме суть своего учения.

Прокуратор углубился в чтение. Оно сразу захватило его. Склонившись над свитком, Пилат вчитывался в строки, возвращался назад, вскидывал голову к небу, обдумывая прочитанное, и продолжал чтение. Его охватила внутренняя дрожь и ощущение того, что он стоит на пороге понимания чего-то очень важного и в то же время очень простого, что он прикоснулся к чему-то огромному, чистому, светлому и… такому… недоступному.

Дочитав, Пилат отложил свиток в сторону и уставился на огонек светильника. Его охватило состояние оцепенения. Не отрывая взгляда от огня, прокуратор достал из кожаного мешочка на поясе высушенный и скрученный в небольшой шарик снотворный корень мандрагоры, морщась, сжевал его и запил вином. Огонек светильника запрыгал в попытке удержаться на фитиле, недовольно зашипел и погас. Освещенное пространство сжалось и это вызвало непонятную мысленную ассоциацию с только что прочитанным текстом. Но эту не оформившуюся мысль оттеснили куда-то видения прошлого.

Пилат увидел самого себя, идущего шаткой походкой к своим солдатам, хрипящего из последних сил: — прощены! — и падающего в траву. Он вспомнил, как свет в его глазах начал меркнуть и сжиматься пока не превратился в точку, которая тоже исчезла в темной тишине. Потом резкий запах и прямо перед ним невозмутимое лицо центуриона Потера, держащего в руках тряпку, смоченную уксусом.

Очнувшись, он не мог понять, сколько времени был в забытьи. Кое-как встал, опираясь на мощную руку центуриона, и стал осматриваться. Он увидел вокруг себя радостные лица легионеров. Радостные оттого, что они победили, что они остались живы, что они прощены и избежали децимации и позорной казни. Он увидел, как солдаты уносят раненых к уже поставленным шатрам эскулапов, затем возвращаются и укладывают тела своих погибших в бою товарищей в ряд, показавшийся тогда Пилату бесконечным. Затем бегут к поверженным, но еще живым врагам. Те ковыляют, бегут, ползут, пытаясь спастись, или просто катаются и корчатся на окровавленной траве, завывая от боли и страха. Но убежать, уползти, спрятаться и спастись не удается никому.

Начинается кровавая вакханалия. Перед Пилатом поплыли лица его солдат, теперь искаженные ненавистью, обезумевшие от крови, потерявшие человеческий облик. Пилат хочет крикнуть им: — Опомнитесь, римляне! Вы же воины, а не убийцы! — Но нет сил. Да и… бесполезно.

Послышался треск и шипение. Погас и второй светильник. Пилат в полной темноте вытянулся на ложе и закрыл глаза. Теперь он мысленно видел перед собой избитое, в кровоподтеках лицо осужденного, его полный достоинства спокойный взгляд уже отрешенный от этого мира, который он хотел видеть совсем другим и за который готовился принять смерть. Перед этой светлой величественной фигурой стоит согбенный, черный Кайафа, потрясающий рукой со скрюченными пальцами, сверкающий глазами и брызгающий слюной. Пилат хочет оттолкнуть черную фигуру, но не может поднять ватную руку. Тогда он решил увести осужденного от этого злобного фанатика, но не смог сделать и этого. Свинцовые ноги не отрывались от пола.

Последней мыслью Пилата, прежде чем сон окончательно завладел им, была: «И этот человек с его Учением и Верой, да в наше-то время?! О, небо! О, люди»!

Пилат проснулся с восходом и первое, что увидел: пылающего в лучах солнца на Стратоновой Башне императорского орла. Прокуратор встал с ложа и, накинув на плечи плащ, подошел босой к каменным перилам террасы и замер. Утреннее солнце, наполовину выплывшее из-за линии горизонта, ласкало лицо первыми нежными лучами. Это восхитительное время, когда солнце еще мирится с соседством ночной прохлады. Но оно, увы, непродолжительно. Как только светило оторвется от земли, его лучи, теряя нежность, зальют все горячими, а затем испепеляющими потоками света, раскаляя камни и стремясь выжечь все живое. Наслаждаясь минутами утреннего покоя, Пилат вернулся мысленно к вечеру минувшего дня: к беседе с Арканием, к прочитанным свиткам и той последней, врезавшейся в память мысли: — «И этот человек — Иисус, с его Учением и Верой в наше-то время!»

Пилат уловил движение за спиной, обернулся и увидел служанку, принесшую воду для умывания и убирающую со стола кувшины и чаши вечернего застолья.

— Тертулла, — обратился он к ней, — принеси принадлежности для письма.

Служанка замерла в вопросительной позе, в ее глазах застыло виновато-удивленное выражение.

— Ах, да, — вспомнил прокуратор, — она же не знает латыни. Осторожный Вителлий давно ввел правило: деловые встречи и просто дружеские приемы должны обслуживаться прислугой, не знающей латыни, так удобнее гостям и спокойнее хозяину. — Пилат повторил просьбу на арамейском, подошел к столу, сполоснул лицо и руки, и сел за стол. Быстроногая служанка уже расставляла перед ним письменные принадлежности.

Склонив голову над столом, прокуратор быстро написал первое письмо, адресованное жене Клавдии, которая сейчас находилась в Риме. В письме он кратко описал ситуацию и просил супругу передать его письмо, упреждающее донос, и копию самого доноса Макрону. Пилату было известно, что маниакально подозрительный Тиберий получал всю адресованную ему корреспонденцию из рук Макрона — префекта преторианской стражи, обеспечивающей охрану императора. Помахивая письмом, чтобы оно быстрей просохло, Пилат задумался.

Дряхлеющий император, итак имевший целый букет не очень приятных качеств, в старости присовокупил к ним еще несколько: болезненную подозрительность, мелочную придирчивость, склочность, склонность раздувать свои больные фантазии, придавать им причудливые формы и затем видеть в них посягательства на священную особу императора и государственную власть. Терзаемый страхами и подозрительностью, Тиберий давно уже обосновался на острове Капри, полагая, что в сравнении с шумным и неспокойным Римом, здесь он будет в большей безопасности. Естественно, наклонности императора способствовали процветанию в его окружении интриг, доносительства, наветов и клеветы, создавая тухлую обстановку вражды и неприязни.

Положив перед собой чистый пергамент, прежде чем приступить к написанию письма Макрону, Пилат спросил сам себя: — А каков он сейчас, Макрон? — Постоянно находясь при особе императора в этой, прямо скажем, гнилой среде, может быть, и он изменился? И можно ли к нему относиться как к тому Макрону, которого я знал ранее? Неизвестно. Тем не менее, письмо с приложением -–доносом следует, пожалуй, отправить. Я ни о чем не буду просить Макрона. Я введу его коротко в курс дела, детали же сообщит Клавдия. Доносы на меня поступали и ранее. И это никого не удивляло. Обстановка в Иудее никогда не была простой. Но в этом случае мы подошли к Рубикону.

Ах, Кайафа, Кайафа! Следует признать, что этот хитрец осведомлен и о характере императора, и об обстановке при его дворе. Следовательно, есть кто-то в Риме, а может быть и на острове, кто информирует Кайафу. И это человек непростой. Да, непростой. Располагая информацией об обстановке при дворе, Кайафа не может не знать, как все же непросто добиться внимания императора и, тем не менее, рассчитывает на это. Можно предположить, что именно к этому человеку направляется с доносом Рафаил. Но кто же это? Надежда на Калвуса. Он умен, хитер, изворотлив, исполнителен и… ему всегда нужны деньги. Впрочем, кому они не нужны?

Итак, после встречи с Клавдией, Калвус вернется в порт Путеолы, куда прибывают суда из Александрии и будет дожидаться Рафаила.

Пилат начал быстро писать. Остро отточенный конец стила, поскрипывая, бегал по листу пергамента. Заканчивая письмо, Пилат оторвался на миг и поднял левую руку, вызывая слуг. Услышав за спиной легкие шаги, прокуратор повернулся вполоборота. Это была Луция. Взглянув в лицо девушки, Пилат подумал: «Хм. Пожалуй, это можно назвать румянцем на смуглом лице. А глаза! Глаза! Похоже, Арканий оправдал не только мои ожидания!»

— Луция, пригласи Аркания.

Тень легкого смущения обозначилась на лице прекрасной служанки, в глазах мелькнуло озорное выражение. Она поклонилась и побежала. Легкая льняная ткань облегала при каждом движении изумительную фигуру убегающей красавицы.

Скоро послышались шаги Аркания. Пилат, предваряя процедуру приветствия, махнул ему рукой, приглашая занять место перед собой:

— Сегодня в полдень из Кесарии в Путеолы и далее в Остию (Рим) отбывает судно. С ним должен отбыть и Калвус. Документы он передаст моей жене. Чуть позже я сам вручу ему их. Затем он должен вернуться в Путеолы и ждать там Рафаила. Задача — выяснить, кому Рафаил везет донос Кайафы. Рафаил, как я уже говорил, выполнив поручение, должен благополучно вернуться в Иерусалим.

Пилат замолчал, глядя в морскую даль. Арканий, не отрывая глаз и не шевелясь, смотрел на прокуратора.

— Да, вот еще что, — продолжил тот, — помните, я говорил вам о тех опасностях, которые поджидают путешественников в городах и на дорогах? Так вот. В метрополии дела с этим обстоят еще хуже, чем в провинциях. Имейте это в виду и проинструктируйте Калвуса.

— Есть, правда, один нюанс, — после некоторой паузы продолжил прокуратор, — Путеолы — это ближайший к острову Капри порт. Может случиться так, что Рафаил или тот, кому он передаст послание, пожелает сразу отправиться на остров. Впрочем, Калвус, полагаю, достаточно предусмотрителен, и я надеюсь на него. Пилат отвел глаза, всматриваясь в даль, и тихо произнес: — Представляю, какое разочарование постигнет разбойников, когда они обнаружат какую-то кляузу.

Пилат обратил лицо к собеседнику, его пытливый взгляд уперся в глаза хранящего молчание Аркания. Прокуратор чуть помедлил, затем взмахом руки подозвал Луцию и приказал: — Калвуса ко мне.

Луция, которой раньше не доводилось слышать это имя, подавилась смешком и пропала в покоях дворца. Долго Калвуса искать не пришлось. Через мгновение коренастая фигура предстала перед прокуратором. Последовало традиционное приветствие: — Salve Caesar imperator!

Пилат ответил взмахом руки и подошел к нему почти вплотную.

Перед прокуратором почтительно стоял среднего роста атлетического телосложения молодой мужчина. Несмотря на возраст, его когда-то буйная шевелюра решила почему-то покинуть этот мощный череп, оставив, видимо на память, светлые, легкие, редкие завитки у висков, ушей и на затылке. Полностью лишенная волос тотальная лысина темени была загорелой и блестела на солнце. Лицо же было розовато-белым, будто солнце его не касалось вовсе. Большие серые глаза выделялись на фоне удивительно голубых белков. Эти глаза, обрамленные ресницами, длине которых могла бы позавидовать любая красавица, внимательно смотрели на прокуратора. Это был взгляд человека, знающего себе цену. На могучей шее, сбоку над сборкой плаща, билась жилка, как бы напоминая, что эта сила и мощь являются всего лишь живой плотью.

Глядя ему в глаза, прокуратор сказал:

— Я слышал о вас только хорошие отзывы и надеюсь на вас.

— Благодарю. Прокуратор может располагать мною.

— Вам предстоит ответственная миссия. Эти документы вы должны вручить в Риме моей жене. Здесь все есть, — Пилат передал Калвусу свернутые в свиток листы пергамента, — остальное вам скажет Арканий. И, обращаясь уже к обоим: — В случае успешного выполнения задания вас будет ожидать награда. Успеха! Да поможет нам Беллона! Все. Когда закончите, вас, Арканий, жду на берегу. Пилат по узкой, каменной, извилистой лестнице, обвитой местами диким виноградом, стал спускаться к берегу.

Солнце, зависшее над выжженной землей, готовилось к нанесению дневного удара.

Пилат спустился к берегу и оказался в небольшой бухте, созданной причудливым очертанием дворцовой скалы. Она же — эта скала — закрывала собой от солнца почти до полудня прибрежную часть бухточки, куда и вела лестница с террасы дворца. Пилат сбросил плащ, скинул сандалии и направился к грубой каменной лавке, сооруженной прямо у кромки воды. Легкие волны с тихим плеском подкатывались к ней, задумывались на мгновение и отступали, готовясь к новому пришествию. Пилат любил это место. Здесь он рассчитывал продолжить вчерашний неоконченный разговор с Арканием. А пока Пилат бездумно закапывал ступни ног в песок, поглядывая иногда влево, где вдалеке вспыхивал на солнце через небольшие промежутки времени шлем легионера, несущего охрану территории дворца и мерно повторяющего один и тот же маршрут.

Наконец, послышались быстрые шаги, петляющие вместе с лестницей, и шелест песка под ногами спустившегося Аркания.

— Присоединяйтесь ко мне, Арканий, места здесь достаточно.

Арканий, следуя призыву и примеру прокуратора, сбросил плащ, отстегнул и аккуратно сложил на плоском камне тяжелый пояс с мечом и ножом, скинул калиги и, осторожно ступая по воде, присел на другом краю каменной лавки.

— Итак, Арканий, продолжим разговор. О личности, происхождении, семье Иисуса говорить не будем. Тем более, что говорить-то особенно не о чем. Странные обстоятельства: с момента рождения и до последних дней его жизнь изобилует всякого рода слухами при полном отсутствии достоверных данных. Чего стоит хотя бы этот слух о том, что отцом Иисуса является легионер Пантер, и что будто муж выгнал жену с прижитым на стороне ребенком из дома, и она скиталась с ним в Египте и Индии? Каково? Я прямо-таки вижу за всем этим Кайафу. Кстати, не он ли постарался, чтобы человек принявший смерть за веру ушел и не оставил никаких письменных свидетельств? Да. Однако вернемся к рождению этого человека. По вашим сведениям он родился в тот год, когда по указу императора Августа проводилась перепись населения Империи. Это так? Вы не могли ошибиться?

— Ошибка исключена. Он родился в пути. Местная власть обязала иудеев проходить регистрацию не по месту фактического проживания, а по месту рождения. Вообще, должен сказать, история той переписи в Иудее темна и скандальна, но детали мне неизвестны.

— Пилат живо вступил в разговор: — Мне они известны. Я помогу вам ликвидировать этот пробел в знаниях. Мне эту историю поведал в Риме Копоний. Он специально приехал ко мне, когда узнал о моем назначении в Иудею. Почтенный старец рассказал мне и об этой переписи. Именно он был прокуратором Иудеи в то занятное время. По его словам, он не придал значения и как-то пропустил инициативу местной власти относительно механизма проведения переписи в Иудее и только позже уяснил, в чем тут дело. Что такое перепись по месту рождения? Кто-то был в отъезде, кто-то болел, кто-то просто не имел возможности поехать в родные места или не захотел. Таким образом, данные переписи оказались существенно занижены по сравнению с фактической численностью населения. А сбор подушного налога осуществляется по месту фактического проживания, но контролируется Римской квестурой по данным переписи. Улавливаете? Пока Копоний разбирался в ситуации, кто-то хорошо погрел руки на разнице. Такая вот история. Но мы отвлеклись, прошу вас, продолжайте.

— Да. Так вот и пришлось беременной женщине с мужем из города Назарета, где они проживали, ехать в Вифлеем, откуда оба были родом. И вышло так, что выехали двое, а к месту назначения прибыли втроем. Так что ошибки быть не может. — Прокуратор что-то подсчитал в уме и сказал: — Мне он показался моложе. Ну, хорошо. Обратимся к Учению Христа. Я прочитал свиток и составил свое мнение. Но хотел бы выслушать ваши соображения. Прошу.

— Благодарю. Начну с проповеди, которую вы прочитали. Она есть прямое и краткое изложение всего Учения и Веры Христовой. Нетрудно заметить, что базой Учения Христа являются те же заповеди Моисея: не убий, не укради, не возжелай и так далее. Возникает вопрос: так в чем же тогда суть идейного конфликта Иисуса с первосвященником Кайафой? На мой взгляд, ключ к пониманию этого дал сам Иисус в той же проповеди. Этим ключом является фраза: «Не думайте, что пришел я нарушить Закон или пророков, не нарушить пришел я, но исполнить», и далее перечисляет заповеди. Тем самым Иисус говорит: — Эти заповеди и только они — Закон, все остальное — вне его. А что же это остальное? Остальное — это надстройка, которую создали и создают первосвященники и фарисеи — книжники, якобы, на основе того же Закона. Вот примеры.

Написано: «Приносящий жертву богам, кроме одного Господа, да будет истреблен». Это постулат. А как же тогда «не убий»? А как же быть с вами, прокуратором, наместником Императора, носителем римской власти, поклоняющимся многим богам? И что представляет собой покоренный Римом народ, которому этот постулат вдалбливается в голову? Это сухой хворост, а зажженный факел в руках Кайафы.

Другой пример. Написано: «Не мсти, не имей злобы на сынов народа твоего». Остальным, по смыслу, можно мстить как угодно. И «возлюби ближнего своего», следовательно, относится только к одной категории людей и распространяется только на иудеев.

Теперь наложим это на Заповеди или Закон Моисея, и что от него останется? Останется инструмент, которым ловко манипулируют Кайафа и иже с ним. Иисус видит это и говорит: — Нет, это не Закон, Закон — вот он. Иисус идет дальше. Он говорит в Нагорной проповеди: «Вы слышали, что сказано: „люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего“. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». Он призывает там же: «Не судите, да не судимы будете; ибо каким судом судите, таким и будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить». Он видел торговцев и менял в Храме недалеко от Соломонова притвора, и там же овец и коз, словно на рынке у Овечьих Ворот. В гневе он разогнал и людей, и животных, и сказал: «Никто не может служить двум господам….. Не можете служить Богу и мамоне (богатству)». Он обращался ко всем, но отнесли эти слова, в первую очередь, на счет первосвященников и левитов.

Я полагаю, именно отсюда исходит причина упорства Кайафы и его желания придать смерти Учителя. И это понятно, ведь его, Кайафу, хотят лишить инструмента, с помощью которого он судит кто прав, кто виноват, кому как жить или не жить вовсе, кому торговать в Храме, кому нет, и кому и какие делать подношения храму и ему, Кайафе?

— Довольно, Арканий, отдохните, посидите здесь. Пилат встал и медленно пошел прочь по берегу, утопая стопами в мокром песке. Его вновь захлестнула волна желчи, теперь имеющая явный привкус ненависти. Движение сбивало и поглощало эту волну. Прокуратор мысленно повторил: «Инструмент! Инструмент — это и я, Пилат. Инструмент Кайафы! Может быть не только инструмент, но и символ. Ложь о том, что Пилат подослал Учителя с его проповедями, забудут быстро. Правду о том, что я послал его на смерть, будут помнить долго»

Прокуратор успокоился, вернулся и сел на свое место:

— Арканий, продолжайте.

— Итак, логическое понимание конфликта есть. Теперь обратимся к вопросу: почему Кайафе нужно было сотворить казнь именно руками римской власти? Это принципиальный вопрос! Помните, я докладывал о третьей цели — компрометации прокуратора Иудеи? Это и есть ответ и объяснение. По логике Кайафы, как излагается в доносе Императору, когда Иисус был уже схвачен местной стражей, и дело дошло до суда, прокуратор стал опасаться огласки своей роли в организации беспорядков в городе. Из-за этих опасений он перевел арестанта в римскую преторию и затем предал Иисуса смерти на кресте, предотвращая, таким образом, возможность огласки своей преступной роли. И в этот логический посыл органично вписываются и спровоцированные самим первосвященником беспорядки в Иерусалиме, и появление Гермидия на суде-совещании, и обращение к императору. Арканий замолчал. Прокуратор поднял голову и увидел, что солнце скоро поднимется над скалой и превратит их убежище в пекло.

— «Да, есть логика в рассуждениях Аркания. Она многое объясняет», — подумал прокуратор, вслух же сказал: — По этому вопросу достаточно. Перейдем к следующему.

— Следующий — Варавва. Везунчик Варавва. Ему 29 лет, не женат, происходит из хорошей семьи. Его отец торговал посудой, был уважаемым человеком. После смерти отца Варавва и зять — муж сестры — продолжили дело. Но скоро Варавва заскучал, бросил дело, стал гулять, но, что хуже, стал играть. Игроки дали ему почему-то латинское прозвище — Дивес (dives — богатый). Сестра пыталась образумить его, помогала ему, когда он спустил свою долю наследства. Но бесполезно. Он опустился, говорят, стал воровать. Попался. Убил стражника при попытке задержать его. Но, должен доложить, история эта темная. Физически он очень силен. Смышлен, азартен и авантюрен. Он отличается от обычных обывателей, и не потому, что хочет выделиться, нет. Он другой, особенный. Он быстро сходится с людьми, но его не всегда понимают и, по-моему, поближе узнав, начинают относиться с некоторой опаской. Живет, где придется, но всегда возвращается к Саре — одинокой женщине, проживающей в Верхнем Городе. Похоже, Сара любит непутевого Варавву и потому прощает ему все: и его длительные отлучки, и постоянные долги, и преследования кредиторов и многое другое. Вероятно, и он любит ее. По-своему. Наделав долгов и осев у Сары, он начинает искать возможность заработка, чтобы рассчитаться с долгами. Человек он, несомненно, неглупый и даже способный. Все, за что он берется, у него получается. Он и строитель, и гончар, и медник. Но как только он достигает успеха и рассчитывается с долгами, тут же теряет интерес к делу и берется за старое. И вновь все идет по кругу. Какое-то время он работал во дворце Кайафы. Менял черепицу на крыше, потом укладывал плитку вокруг дворца. Руки у него действительно хорошие. Говорят, что Кайафа предлагал ему постоянную работу при Храме. Но где там? Ушел. Сейчас у него после чудесного спасения период просветления. Вместе с зятем он уехал в Александрию за товаром.

— Что можете сказать о Саре?

— Очень красивая женщина. О ней говорят — шикса, она родилась от смешанного брака иудея с гречанкой. Очень чистоплотная и трудолюбивая женщина. Она швея. Шьет талифы, талесы, хитоны, синдоны, кефи, платки, покрывала и прочее.

Прокуратор поднял голову и посмотрел вверх. Солнце уже вышло из-за скалы и сожгло все очарование этого уголка.

— Пойдемте, Арканий, иначе мы изжаримся здесь.

Пилат накинул плащ и капюшон на голову. Арканий надел калиги и застегнул на себе свой тяжелый пояс с мечом и ножом. Пилат, глядя на меч, спросил: — Это не гладиус эспанус, не стандартный образец, верно?

— Да, это не стандартный образец. Этот меч выкован из дамасской стали. Она прочнее, поэтому можно сделать меч уже, но длиннее при том же весе.

— Да, да, я припоминаю. Еще диктатор Сулла в свое время интересовался и этой сталью, и оружием из нее. Сулла всегда питал интерес к оружейным новинкам. Но я не помню, почему он оставил это дело?

— Оставил, насколько мне известно, потому что убедился в невозможности организовать массовое производство из-за дефицита каких-то присадок или добавок к стали. Да и мастера — их мало, и они фанатики. Они готовы подставить головы под собственные мечи, но сохранить свои секреты.

За разговором поднялись на террасу дворца. Не было ни малейшего ветерка. От плиток пола веяло таким жаром, что воздух подрагивал. Прокуратор посмотрел в сторону залива. Бухту покидала и выходила в открытое море небольшая флотилия. С высоты Стратоновой Башни, расправив крылья, гордо и напутственно вслед ей смотрел императорский орел.

Прокуратор и Арканий направились к дворцу.

— Арканий, уже полдень — время прандиума, прошу Вас отобедать со мной. Потом я отпущу вас. Я думаю, к тому времени жара несколько спадет.

— Благодарю.

Войдя под своды дворца, прокуратор и его спутник по внутренней дворцовой лестнице спустились в помещение, вырубленное под дворцом в теле скалы. Это был довольно просторный округлый зал с высоким сводом, в котором были прорублены два туннельных окна. Туннели от свода зала шли под наклоном и заканчивались окнами южной стены дворца. Благодаря этим окнам помещение и проветривалось, и освещалось в дневное время мягким рассеянным верхним светом. Стены зала были условно поделены на четыре части и покрыты грубоватыми барельефами четырех культур. Восточная часть была посвящена месопотамской или шумерской культуре. Южная — египетской, северная — эллинистической, западная — римской.

Валерий Грат, предшественник прокуратора в этой должности, приведя Пилата впервые в этот зал, рассказал ему, что и город, и дворец были построены царем Иродом в честь Рима и в дар ему. Затем подвел Пилата к южной части зала и показал высеченный на каменной поверхности расплывчатый силуэт египетского бога Амона — Ра. Единственной четко очерченной деталью барельефа был глаз. В глазную впадину был вправлен отполированный, идеально круглый черный турмалиновый глаз. Глубина глазной впадины и размеры глаза были подобраны так, что в каком месте зала ты бы ни находился, взгляд божества был направлен на тебя. В яркую солнечную погоду его взгляд был спокойным и теплым. В сумерках становился грустным. При свете лампад блик на отполированной поверхности турмалина напоминал зрачок. Теперь это был взгляд из вечности, холодный и беспристрастный. В грозу при сполохах молний силуэт Амона на стене становился ясным и четким, глаза же не было видно вовсе, словно бог был недоволен и закрывал его. В восточной части на фоне шумерского орнамента Валерий показал Пилату еще более расплывчатую фигуру. Это, сказал он, иудейский ангел бездны, губитель Аваддон. Никто не знает, изображен он греческими мастерами по недосмотру Ирода и назло ему, или же это был замысел царя. Дескать, смотрите римляне! Помните, римляне! Я есть! И я здесь! И, если в свете молний Амон закрывает свой единственный глаз, не желая смотреть на разгул темных сил, то Аваддон, наоборот, широко раскрывает оба своих и смотрит издевательски и нагло, а кривая рожа изображает невиданно мерзкую ухмылку.

Убранство зала было простым. Большой рабочий стол и кресло размещались прямо под окнами свода как раз под фигурой Амона. Напротив, по диагонали располагался, как его называл прокуратор, «триклиниевый» отсек со столом и ложами вокруг него. Зачастую зал превращался в кубикул — спальню прокуратора. Рядом с рабочим и обеденным столами на стенах висели свитые из конского волоса бечевки, убегающие по закрепленным металлическим скобам в лестничный проем и по нему наверх к колокольчикам вызова прислуги. Каменный пол был покрыт чудесными коврами ассирийской работы. Они скрашивали каменную серость и тяжесть, придавая помещению жилой вид и уют. Этот зал, собственно, и был резиденцией прокуратора Иудеи. Здесь он работал с документами, здесь принимал посетителей и гостей, здесь и спал в холодное время года и в непогоду.

Луция и Тертулла уже хлопотали в триклиниевом отсеке, готовя обеденный стол.

Прокуратор прилег на ложе. Следуя его приглашению, Арканий расположился напротив, и теперь оба наблюдали за ловкими движениями красивых женских рук, выставляющих на стол блюда, чаши, кувшины. Закончив сервировку, Луция наполнила чаши вином. Пилат кивнул и обе служанки пропали в лестничном проеме. Легкие шаги босых ног по каменным ступенькам затихли вдали.

Пилат поднял чашу, его гость тоже, и оба осушили их до дна за здоровье императора. Вновь наполняя чаши вином, Пилат сказал:

— Прекрасное вино, не правда ли? Это старое сабинское. У него есть своя история. Гай Меценат, владелец Сабинского поместья, собрал лучших виноградарей и виноделов, и им удалось создать это чудо. Гай вообще был интересный человек. У него была и другая страсть — поэзия — настолько сильная, что он подарил Сабинское поместье своему другу Горацию, чтобы он там творил. Гораций пленил Гая своим талантом. У них было много общего. Оба были ценителями женщин, вина и высокой поэзии. Их дружба была крепкой, они были неразлучными друзьями, настолько неразлучными, что даже умерли в один год с разницей в несколько дней. И, представляете, даже похоронены рядом! А незадолго до этих печальных событий их третий друг — император Август — начал перепись населения Империи. Вы упоминали о ней. Узнав о смерти друзей, Август с горечью констатировал: — Они были вольнодумцами и всегда игнорировали власть и ее мероприятия. И в этот раз им это удалось! Да. Всех троих давно уж нет, а вино, поэзия и память о них живы.

Вообще хочу сказать, что люди, способные совершать поступки яркие и неординарные, выделяющие их из массы, всегда интересны. И, на мой взгляд, тем более интересны, если их индивидуальность носит черты, порицаемые обществом.

Вот и этот Варавва — Дивес — тоже интересен в своем роде. Интересное прозвище– Дивес. Такое же имел Марк Красс. Он был богатейшим человеком Империи, тем не менее, всепоглощающая страсть терзала его — страсть к золоту. Несколько десятилетий назад ослепленный страстью Красс, командовавший в этих краях римской армией, проглотил парфянскую наживку и повелся как карась на уду. Дело закончилось разгромом, гибелью армии и пленением Красса. Парфянский царь, наслышанный о страсти пленника, приказал удовлетворить ее. Марку влили в глотку изрядную порцию расплавленного золота. Пилат замолчал, видимо решив, что длинный монолог вредит аппетиту и пора последовать примеру Аркания, который, внимая собеседнику, кивал головой, не забывая о мясе, рыбе, овощах и острых приправах, с явным удовольствием молодости и здоровья поглощал выставленные яства. И только при упоминании имени Вараввы гость замер, но длилось это лишь мгновение. Когда хозяин и гость насытились, Пилат легко подергал бечевку. Послышалось шлепанье босых ног, и из лестничного проема выпорхнула Тертулла с разносом и посудой с водой для мытья рук. Пилат сполоснул руки и продолжил:

— Вернемся к нашему Дивесу. Мне кажется, было бы неплохо для дела, если бы он обзавелся другом — игроком и… кредитором, который мог бы ссужать деньги Варавве, либо покрывать его проигрыши, собирая, таким образом, его долги и предоставляя отсрочку. Ведь вы говорите, он всегда отдает долги?

— Да, прокуратор, пока ему это удавалось, иначе он вряд ли дожил бы до этих дней.

— Вот, вот, и, тем не менее, надо позаботиться о нашем подопечном. Вы говорите, он смышлен?

— Да, смышлен, сообразителен, эмоционален и очень подвижен. Может быть, именно поэтому он не может сосредоточиться и посвятить себя какому-нибудь одному полезному делу.

— Да, да. Люди такого склада, как правило, непостоянны, но любопытны, точнее даже любознательны и, что важно, скоры и решительны. Мне думается, возвратившись из поездки, он попытается узнать подробнее о том человеке, с которым судьба свела его, выведя на грань жизни и смерти, и так удачно для него развела. Как бы и что Варавва о себе не думал, на нем кровь, а на том, другом, крови не было, но именно он пошел на смерть.

— Прокуратор желает, чтобы Варавва узнал все?

— Нет, Арканий, нет. Не сразу. Все ему знать пока не надо. Ему надо узнать все об Учителе, его Учении и Вере. Узнать, чтобы возненавидеть его убийц: прокуратора Понтия Пилата и первосвященника Кайафу. Как вы думаете, найдется такой человек, который мог бы возбудить любопытство Вараввы и затем удовлетворить его? Причем так, чтобы он задумался — этот игрок, вор и убийца?

Арканий подумал: «Именно этого хотел и к этому призывал тот, кого казнили, чтобы люди задумывались о том, что они творят», — и сказал:

— Это непросто. Надо подумать.

— В вашем деле, полагаю, простого вообще ничего нет. Подумайте, прошу вас. — Пилат замолчал: «Кажется все».

Арканий вежливо поблагодарил за обед и беседу и, чуть помедлив, поинтересовался: — Могу ли я быть свободен?

Последовал короткий ответ: — Да.

Пилат подергал бечевку и, когда в зал вошли служанки, попросил проводить гостя. Арканий в сопровождении Луции покинул зал, Тертулла быстро убрала со стола.

Пилат, оставшись один обменялся взглядом с Амоном, покосился на еле различимый силуэт князя тьмы, и занял кресло за рабочим столом с намерением осмыслить ситуацию. После встречи с Арканием многое прояснилось, но не все. Неясно, почему Кайафа, настояв на казни Иисуса, пошел дальше? Почему он думает, что ему будет лучше, если император отзовет меня и назначит другого? Пожалуй, объяснение может быть только одно. Страх. Кайафа боится, он опасается моей мести, он понимает, что наместник императора никогда не смирится с мыслью, что его использовали как слепое орудие и никогда не простит этого. А коли так, то, с точки зрения Кайафы, все средства хороши, ибо хуже уже не будет. Да, вероятно, так. Однако, конфликт с Кайафой, это все же частный случай. Но за ним вырисовывается и кое-что общее: сложившаяся форма власти — римской и иудейской — дает возможность местным иерархам вести хитрую политику за спиной Рима, осторожно и тайно разжигать антиримские настроения в народе и на этой основе укреплять собственную власть.

Пример хитрого и коварного Кайафы в провоцировании волнений в Иерусалиме показателен. Прав Арканий — народ хворост, а факел в руках Кайафы и может быть брошен в толпу в любой момент. Ах, Кайафа, Кайафа, змеиная ты порода, ты открылся и открыл мне глаза. Теперь я знаю, что делать, и это знание — мое лекарство.

В то время, когда Пилат во дворце разбирал ситуацию, одинокий всадник пересек городскую черту у южных ворот и покинул город, направляясь в Иерусалим. Поднявшийся весенний ветер бросал ему в лицо волны раскаленного воздуха вместе с пылью, песком и стебельками прошлогодней высохшей травы. Из-за этого, несмотря на высокое еще солнце и жару, всадник кутался в свой плащ, опустив на голову капюшон и подвязав его под подбородком стягивающей тесьмой. Отдохнувший идумейский конь бодро нес седока по хорошо известной дороге.

Голова всадника, а это был Арканий, была занята мыслями о только что закончившейся встрече. Прежде всего, реакция прокуратора. Она была ожидаемой. Однако некоторые моменты оказались вне прогноза.

Арканий ожидал, что прокуратор, осознав положение, в котором оказался по милости Кайафы и Синедриона, подтянет вожжи административного контроля, пересмотрит практику автоматического утверждения приговоров местной власти и поручит Тайной Службе отслеживать: кого и за что отправляет местный суд, сиречь Кайафа, на смерть под град камней. Мысль о таком контроле давно владела Арканием, но он никак не мог найти подходящего случая, чтобы высказать ее щепетильному, ревнивому и осторожному в таких делах прокуратору. А ведь как полезно было бы для Службы выявить пару-тройку дел, явно попахивающих сведением счетов или столкновением материальных интересов. Помиловать осужденных, возвратить им жизнь и обрести, таким образом, друзей из числа злейших врагов Кайафы. Но нет. Пилат пошел другим, более сложным путем, нацеливая Службу на Варавву.

Второй неожиданностью было отсутствие интереса прокуратора к Анна, тестю Кайафы, бывшему первосвященнику, смещенному Пилатом. Это было пять лет назад, когда разгорелся скандал по ходу строительства водопровода и канализации в Иерусалиме. Пилат, как истинный римлянин, затеял это полезное дело исходя из принципа целесообразности и, рассчитывая, что именно в силу очевидной необходимости проекта, дело пойдет быстро и работы будут проводиться качественно. Но его ждало разочарование. Местную власть больше интересовала другая сторона вопроса: кому и на каких условиях отдать тот или иной подряд и что с этого можно поиметь. Расплодилось неимоверное число посредников и просто мошенников всех мастей. Вмешательство прокуратора ускоряло и упорядочивало дело, но и порождало волну слухов о том, что он, Пилат, наживается на распределении подрядов. Посыпались доносы и наветы. Несколько образчиков, перехваченных Службой, Арканий показал прокуратору. Тот, прочитав доносы, усмехнулся и сказал:

— Не мешайте им, Арканий, пусть пишут. Пусть в Римском Сенате тоже посмеются над тем, как Пилат, который может купить с потрохами всю Иудею, наживается на еврейских делах.

Анна прокуратор тогда все же сместил и тут же, неожиданно для всех, назначил на это место Кайафу -– зятя смещенного первосвященника. Нехорошо ухмыльнувшись, Пилат прокомментировал это назначение так: — Нет бессребреников. Кого ни поставь — он тут же начнет создавать свои схемы, чтобы воровать. Это только затормозит дело. У этого же все готово — тесть постарался.

Это было давно. В нынешней же ситуации один Кайафа, это просто грязный Кайафа, провокатор и доносчик. А Кайафа и Анна — это совсем другое дело, это — заговор. Однако Пилат даже не вспомнил об опальном первосвященнике, которого иначе как Змеем не называл (Hannah — Анна — лат. кобра). Почему? Загрузившись этим вопросом, Арканий не замечал, что ветер утих, а солнце уже зависло над еще видимым с дороги морем.

Маеда замолчал, посмотрел на быстро темнеющее небо, затем на летчиков, лежащих на траве под крылом самолета, и сказал: — Однако, коллега, нам пора. Если мой рассказ заинтересовал вас, то как-нибудь мы вернемся к этой теме.

Глава V. Круиз-кроссворд с комментариями.

Переваливаясь с крыла на крыло, как перекормленная утка, «Суйсэй» развернулся против ветра, взревели двигатели, короткий разбег и вот уже, задрав нос, машина устремилась прочь от земли в надвигающуюся тьму. Появился один из пилотов с охапкой летных курток в руках. Наклонившись, что-то прокричал Маеде на ухо, оставил одежду и ушел. Японец передал Боку две куртки, показывая знаком, что надо одеваться. Сам одел одну, второй укутал ноги. Бок последовал его примеру. Сделано это было вовремя: с набором высоты температура в чреве самолета резко упала. Монотонный шум моторов и обретенное тепло делали свое дело. Голова японца начала медленно склоняться к груди, потом вскидывалась, замирала и вновь опускалась книзу. Бок закрыл глаза и тоже попытался заснуть, резонно полагая, что это лучшее занятие в продолжительном полете.

Однако сон не шел к нему. Мешал раздражающий фактор. Этим фактором был разговор с Маедой о цели их путешествия, о Тано, и вообще обо всем предприятии в целом. Несмотря на все пояснения Маеды и его логику, выглядело все это довольно странно и даже подозрительно. К этим невеселым мыслям непонятным образом примешивался образ заболевшего местью римского прокуратора Понтия Пилата. Он то и подталкивал к желчной мысли, что, может быть, японец что-то не договаривает, что-то оставляет за кадром? С него станется. И все гораздо хуже и жестче? Чувствуя, что попал в логический тупик, Бок увел мысли в прошлое — к своей последней поездке в США.

Это был 1938 год. Бок тогда посетил США и, выполняя указание Центра, перевел на другие счета большую часть средств, аккумулированных им в банках этой страны. Один из этих счетов принадлежал юридическому лицу, второй — физическому. Зашифрованная запись второго счета сохранилась в записной книжке, возвращенной ему Каедой в Шанхае, в памяти же сохранилось имя владельца счета. Тогда, в 1938-м, он просто выполнил указание Центра, не задаваясь вопросом: кому и почему он переводит немалые деньги. Теперь он полагал, что сохранившийся счет физического лица и его имя могут сослужить неплохую службу, поскольку возвращение к жизни, скорее всего, не будет простым.

Самолет начал снижение, немилосердные встряски отрывали пассажиров от скамьи и тут же впечатывали их обратно, вызывая не очень приятные ощущения. Маеда, испытавший первый такой старт и жесткую посадку в сонном, расслабленном состоянии, теперь сидел с обиженным видом, вцепившись руками в металлический поручень. Рассмотреть что-либо в иллюминаторе было невозможно. Внизу была черная бездна. Но все кончается и иногда благополучно. Короткая пробежка по земле и вот уже открыт люк, и пилот жестом показывает на выход. Оба пассажира не заставили просить себя дважды, спрыгнули по лесенке на траву. Была теплая, влажная тропическая ночь. Если бы не свет фар приближающейся машины и не бортовые огни самолета, темнота была бы полной. Из остановившейся в нескольких метрах от самолета машины выскочил офицер, быстро подошел к пассажирам, близко рассмотрел Маеду, что-то спросил и махнул рукой в сторону машины. Маеда повторил этот же жест для Бока, и скоро все затряслись на жестком вездеходе прочь от самолета.

— Расслабьтесь, Бок, дорога дальняя, — Маеда втиснулся плотнее в сиденье автомашины, потом добавил, — и некомфортная.

Через несколько часов ужасной езды компаньоны не могли уже думать ни о чем другом, а только о том, когда это кончится. На востоке появилось серое пятно, когда машина, выбравшись, наконец, на бетонную дорогу, проскочила спящий город и выкатилась к причалу.

С борта пришвартованного небольшого судна на причал был спущен трап. Офицер, сидевший на переднем сиденье рядом с водителем, выпрыгнул из машины и быстро поднялся по трапу на борт. Казалось, прошла вечность, прежде чем его силуэт вновь появился над бортом судна, и дробные шаги застучали по трапу. Офицер сказал несколько слов Маеде. Тот повернулся к своему спутнику:

— Как у вас говорят, с корабля на бал, у нас же получилось наоборот. — Компаньоны забрали свои вещи и поднялись по трапу. Маеда махнул офицеру рукой, тот откозырял, запрыгнул на сиденье, и машина сорвалась с места.

Похожий на ребенка вьетнамец в матросской робе повел вновь прибывших пассажиров к их каюте. Металлический звук выбираемой якорной цепи известил о том, что судно готовится к отплытию. Через полчаса утомленные дорогой путешественники спали в узкой каюте, слегка раскачиваясь от качки в поскрипывающих гамаках. Вечером этого же дня помощник капитана собрал всех немногочисленных пассажиров и сообщил, что по радио объявлено о капитуляции Японии. Война закончилась.

— Пойдемте, Бок, — Маеда под руку увел своего спутника на корму, — раз наступил мир, мне хочется поведать вам одну мирную историю. Эта история из прошлого, но имеет прямое отношение к нашему настоящему и будущему. Нет, нет, Пилата здесь не будет.

Компаньоны удобно устроились на сиденьях спасательной шлюпки и Маеда начал:

— Много лет тому назад из Германии, говорили, что из Майнца, в Польшу переселилась скромная еврейская семья Вассерблюмов. Точнее даже не в Польшу, а в литовскую часть объединенного в те времена Польско-литовского государства, которое носило гордое название Речи Посполитой. Обосновалась семья в городе Вильно. Шли годы, менялись поколения, менялась и карта Европы. Вышло так, что и Литва, и Польша вошли в состав Российской Империи. Тогда же благополучная во всех отношениях и законопослушная семья Вассерблюмов по каким-то причинам решила расстаться со второй частью фамилии. Так появилась семья Вассеров. В конце девятнадцатого века обстановка в Империи стала меняться не в лучшую сторону: появились какие-то народовольцы, социалисты, бомбисты и, что вовсе неприятно, горластые черносотенцы со своими черными знаменами, выраженной юдофобией и огромными, всегда готовыми к применению кулачищами. Да и в семье не все стало ладно. Патриарх семьи — престарелый Натан — очень переживал за внука от старшего сына, за Якова, который вместо того, чтобы постигать науки в лучшие студенческие годы и готовить себе карьеру, связался с какими-то революционерами, натворил что-то и теперь пребывал в бегах. Из-за него в домах почтенного многочисленного семейства стали частыми гостями полицейские чины, проверяющие не приютил ли кто из родственников беглеца. Это нервировало и беспокоило всех.

Отрадой для деда был Хаим — младший внук от младшего сына, который с детских лет демонстрировал блестящие математические и лингвистические способности, решая задачки для балбесов-одноклассников и бойко болтая дома на иврите.

Наступил 1905 год, и вместе с ним грянула революция. Пролилась кровь. Теперь дело не обходилось просто визитами полиции. Начались повальные обыски с оскорблениями, порой и мордобоем, и унизительным тыканьем в иудино родство. Беглеца Якова все же изловили и определили на долгий срок в Сибирь.

Натан после тяжких раздумий принял решение покинуть Россию и попытать счастья в Америке. Решению подчинились все, кроме старшего сына, который заявил, что не может бросить своего мальчика на каторге. Причина, конечно, была веской. Итак, семья разделилась, как тысячи лет назад разделились колена израилевы.

На американской земле семейная фамилия эмигрантов вновь претерпела трансформацию: новоприбывшие стали называться Уотерами, приобретя, таким образом, очень американское звучание фамилии, и сохраняя ее смысловое значение. Но если взрослые члены семьи получили только новую фамилию, то семейный вундеркинд приобрел еще и новое имя — Гарри. Ребенок быстро адаптировался к новым условиям. Годы шли. Юноша с блеском окончил школу. В духе американских традиций оставил родителей в Нью-Йорке и, влекомый жаждой знаний и блеском американской мечты, подался в Калифорнию в Стэнфордский Университет изучать экономику и право. Способного студента заметили. Впереди было еще два года учебы, а Гарри уже имел очень солидные предложения относительно будущего трудоустройства. Но тут произошло важное событие: Соединенные Штаты вступили в 1917 году в войну, полыхающую в Европе, и недоучившийся студент, полагая, что не может остаться в стороне от этого исторического поворота, оставил учебу и ушел добровольцем в армию. На поля сражений, правда, не попал. Пока студента переучивали в армейского офицера, война закончилась. Но ничто не пропадает даром. Армейская служба и офицерское звание открыли дорогу в Гарвард. Затем научная и преподавательская деятельность, и, очень скоро, имя Гарри Уотера стало известным не только в широких кругах экономистов и правоведов, но и в высоких сферах американского истэблишмента.

В середине тридцатых годов Министерство финансов США после долгих дебатов получило наконец-то от правительства карт-бланш на реконструкцию образованного еще в 1860 году отдела информации и специальных исследований и на создание на его базе министерской спецслужбы. Подбор сотрудников в новый департамент контролировал сам министр, но Гарри успешно преодолел все барьеры, ибо по всем показателям был много выше планки предъявляемых требований. Началась блестящая министерская карьера. К 1941 году Гарри был правой рукой министра и его опорой. Зачем я рассказал эту историю? Затем, что именно он — Гарри Уотер — готовил тот злополучный меморандум, послуживший толчком к войне в Тихом Океане. Помните, я говорил об этом?

А что же российская ветвь семьи? Как же Яков? Здесь тоже произошли важные события. В России произошла революция, затем октябрьский переворот и партия Якова стала партией власти. Сам Яков, который к тому времени стал Яковом Водиным, служил, где бы вы подумали? В иностранном отделе ВЧК, потом ГПУ — ОГПУ –НКВД. Бок, может быть, вы знаете Якова Вассера — Водина? Нет? Жаль. Это упростило бы нашу задачу.

Следы Якова теряются в Испании в тридцатых годах. Возможно, он сбежал, как некоторые, от сталинской «массорубки», а может быть, перешел по заданию на нелегальное положение. В этом случае возникает очень перспективная версия.

— Маеда, что нам это дает? Даже если братья и встречались, мы никогда не узнаем об этом.

— Ну, у нас есть небольшая зацепка. Дело в том, что, несмотря на существенную разницу в возрасте, братья похожи как близнецы, а это, согласитесь, уже кое-что.

— Хорошо. Так с чего же мы начнем?

— Начнем с Аргентины. Но сначала надо попасть в эту страну.

Маеда замолчал, показывая своим видом, что наговорился достаточно и продолжать не хотел бы. Бок тоже отвел взгляд в морскую даль. Компаньоны молча сидели в шлюпке.

Усилившийся ветер пригнал откуда-то стаи облаков. Но как только они заволокли небо, ветер утих, посчитав, видимо, задачу выполненной. Наступила тропическая ночь.

Вернувшись в свою тесную и душную каюту, оба долго не могли заснуть. Уже под утро сон смилостивился и первым снизошел на Бока. Маеда, услышав его ровное и спокойное дыхание, тоже стал засыпать. И сразу провалился в продолжение виденного ранее сна, словно киномеханик склеил порванную ленту.

Глава VI. Калвус

Пятнадцать дней морской прогулки и вот, наконец, слева возник утопающий в зелени остров Капри, а впереди красивейший залив и порт Путеолы. Погода была ясной. На зеленых холмах, окружающих залив, в лучах солнечного света сверкали отделанные мрамором дворцы. Гладь залива была покрыта стоящими у причалов и снующими по воде судами. Множество небольших рыбацких лодок сонно застыло в море.

Судно, сбавляя ход, подошло к причалу, стоящая там команда матросов поймала конец и осторожно пришвартовала борт к положенному месту. Сбежав в числе первых по трапу, Калвус наконец-то почувствовал под ногами твердую землю. По опыту он знал, что потребуется несколько часов для разгрузки судна и для пополнения запасов воды, прежде чем оно возьмет курс на Остию. Калвус направился в эмпорий — портовую службу, расположенную в одноэтажном каменном строении за центральным причалом. Там он узнал, что суда из Александрии приходят в Путеолы ежедневно, что оттуда в день приходит до десятка бортов. Они перевозят из Египта зерно, но берут и пассажиров. Продолжительность рейса из Александрии несколько меньше, чем из Кесарии Палестинской.

— «Значит, у меня в резерве есть три — четыре дня. Три дня занимает рейс Путеолы — Рим — Путеолы. Очень хорошо, я успеваю», — определился Калвус.

Уроженцу Рима Калвусу не составило труда найти записанный прокуратором адрес. Ad Malum Punicum — Гранатовая улица на Квиринальском холме ему была хорошо известна, как был известен и великолепный дворец, украшающий это место своей изысканной архитектурой. В благоухающем ароматами экзотических цветов аттрии дворца Калвуса встретил старый слуга с выправкой ветерана. Стоило только сказать: кто ему нужен и от кого он имеет поручение, как его немедленно отвели в покои жены прокуратора. Он увидел перед собой красивую женщину лет тридцати пяти, взгляд которой был несколько встревожен. Калвус сразу успокоил ее:

— Не волнуйтесь, Клавдия, с вашим мужем все в порядке. Он просил передать это, — и протянул женщине свиток.

Прочитав тексты, Клавдия спросила:

— Когда ожидается поступление оригинала?

— По истечении трех-пяти дней.

— Хорошо, я еду немедленно. Благодарю вас. Вы свободны.

Калвус поклонился, повернулся и пошел в сопровождении служанки к выходу. К концу третьего дня он вернулся в Путеолы. Теперь его занимала мысль как бы не пропустить Рафаила. Встречать по десятку судов в день, да еще прибывающих в разное время, задача не совсем простая. Пришлось Калвусу обосноваться в эмпории в помещении портовой службы вместе с дежурными вахтами, швартующими прибывающие корабли, строго настрого наказав будить его при появлении александрийских судов. От жесткой и неудобной деревянной лавки, отполированной матросскими задами, служившей Калвусу ложем, болели бока. Но это было бы терпимо, если бы не приходилось по несколько раз за ночь вскакивать и бежать к причалам проверять путешественников. Бдения закончились утром третьего дня. В группе пассажиров, прибывших с александрийской флотилией, Калвус еще издали узнал Рафаила. За ним двигался Костас, тот человек, которого Калвус с упреждением отправил из Иерусалима. Группа приблизилась, и Калвус, к своему удивлению, узнал и тех двоих, с которыми Рафаил покинул Иерусалим. Прибытие Рафаила с таким сопровождением несколько меняло дело, и нужно было найти этому объяснение. Многое должен прояснить Костас. Он уже увидел Калвуса и еле заметным движением головы показал, что все в порядке.

Калвус мог не опасаться, что Рафаил узнает его. В Иерусалиме они никогда не встречались, при выезде Рафаила из города Калвус близко не подходил к нему. К тому же тогда он был в военном облачении и в шлеме, прикрывающем особые приметы — лысину и завитки над ушами. На всякий случай он решил отойти подальше и понаблюдать за группой со стороны. Калвус видел, как Рафаил и его спутники попрощались с Костасом и направились в сторону здания портовой службы. Костас быстро подошел и сказал:

— Он должен встретиться с кем-то здесь, в Путеолах. В Рим он не собирался, про Капри тоже не упоминал. Очень уж он скрытный, этот Рафаил. Двое с ним — слуги. У них много поклажи. И на судне остался товар — ткань.

— Хорошо. Место сбора, если разделимся, — в здании портовой службы у швартовой вахты. Скажешь, что ждешь меня, они знают. Пока отойдем отсюда.

Калвус и Костас отошли к месту, откуда хорошо просматривалось здание портовой службы и его выходы, обращенные к городу. Все дороги в город расходились от этого здания. Рафаила и его спутников не было видно. Вероятно, они находились внутри строения. Не было Рафаила довольно долго. Но вот он появился и вместе с одним из своих спутников, навьюченным поклажей, направился по дороге к северной части города. Скоро появился и второй. Этот налегке с каким-то человеком направился назад в сторону порта.

— Проследи за ними. Осторожно, — бросил Калвус и стал подниматься к главной дороге, чтобы последовать за Рафаилом.

Порт уже жил своей обычной жизнью. Петляющая по холмам от города к порту и рыбацкой деревушке главная дорога уже была забита водовозными повозками и длинными четырехконными грузовыми фурами, загруженными товарами или передвигающимися порожняком.

Чтобы не потерять Рафаила из виду, Калвусу пришлось ускорить шаг. Правда, Рафаил теперь передвигался медленнее, поскольку всю поклажу пришлось нести одному оставшемуся с ним сопровождающему, согнувшемуся пополам под тяжестью ноши. По их уверенному передвижению Калвус понял, что они направляются в известное им место. Скоро наблюдатель увидел, как Рафаил со спутником зашли во двор крепкого каменного дома с небольшим аттрием — двориком перед фасадом дома — и садом на склоне холма, примыкающего к тыльной части строения. Этот дом был первым на окраинной городской улице, огибающей холм и уходящей к центру. Почти все дома на этой улице были тавернами и гостиницами. Калвус осмотрелся и увидел, что если пройти по улице дальше и затем между домами подняться на холм, то можно найти место, с которого хорошо будет виден дом, приютивший гостей.

Калвус развернулся и быстрым шагом пошел назад в сторону порта. Теперь ему надо было найти Костаса. Тот уже ждал в здании портовой службы. Он увидел Калвуса в окно и сразу вышел из здания и когда Калвус подошел к нему, сообщил:

— Рафаил, как я и говорил, привез партию товара. Пять тюков ткани. Товар поместили на хранение в портовый склад. После этого спутник Рафаила на барке отбыл на остров. Барку в рыбацком поселке ему нанял тот, кто был с ним. Этот человек, судя по всему, портовый служащий, ведающий приемом и хранением грузов. Он и сейчас здесь, в здании. Это все.

— Хорошо. Иди в город, — Калвус рукой показал направление, — жди меня в таверне с белым орлом на двери. Это на левой стороне улицы.

Убедившись, что Костас пошел в нужном направлении, Калвус вернулся в здание и скоро обнаружил человека, о котором говорил Костас. Не торопясь, степенно подошел к нему и после короткого приветствия сообщил о своем намерении купить ткань в большом количестве.

— Да, — ответил тот, быстро и запоминающе окинув взглядом Калвуса, — есть александрийская ткань. Правда, ее владелец будет позже, к вечеру. Где вас найти? Я передам ему.

— Таверна с белым орлом на первой улице.

— Хорошо. Правила знаете?

Калвус из кожаного мешочка на поясе достал горсть монет, отсчитал несколько и передал собеседнику.

Направляясь неспешно к городу, Калвус обдумывал ситуацию. Скорее всего, ткань привезена тому же, кому и должна быть передана жалоба. Это что? Оплата услуги? Или Рафаил, выполняя поручение Кайафы, не забывает о своих интересах? Хорошо бы знать, как поступит владелец товара: займется продажей ткани, а потом заберет свиток у Рафаила, или сначала заберет свиток? Логичнее второе. Но кто знает? Точно пока известно одно — свиток у Рафаила. Он не отправил его на остров со своим спутником и не отбыл в Рим. Значит, передача состоится здесь. Видимо, тому, кто должен прибыть с острова вместе с посланцем Рафаила.

Путь от порта до рыбацкого поселка, если идти по берегу, займет примерно полчаса. Если ехать в повозке по дороге — из-за крюка займет, примерно, столько же, причем, мимо дома, где остановился Рафаил. Другой дороги нет.

Солнце, между тем, достигнув точки зенита, немилосердно жгло лысину. Калвус остановился, достал из холщовой дорожной сумки платок и повязал его, как это делают финикийские купцы, и, как он всегда делал в Иерусалиме, закрыв лоб, темя и уши, спасая себя, таким образом, от солнца и прикрывая особые приметы.

В таверне с белым орлом было полно народу. Матросы, торговцы, путешественники, военные и шлюхи всех мастей. Осмотревшись, Калвус увидел в углу за небольшим столом Костаса и направился к нему. Костас с завидным аппетитом поглощал вареное мясо, политое лузитанским острым соусом, заедая его кусками огромной пресной лепешки и запивая разбавленным вином. От этого зрелища Калвус почувствовал острый голод и махнул рукой служанке, подзывая ее к себе. Тут же к нему подбежала бойкая черноглазая девица, протягивая к нему узкую ладошку. Вложив в нее несколько монет, Калвус бросил: — Хлеба, мяса, вина. Девица развернулась на месте так, что ткань широкой юбки обвила бедра и оголила стройненькие ножки, и быстро побежала на кухню. Калвус сел, расправил у себя на коленях свою дорожную сумку, проверил содержимое: плащ, деньги, нож, веревка — все на месте. Достал небольшой мешочек и передал Костасу. Глухо звякнули монеты.

— Наймешь грузовую повозку без возницы и жди возле портового склада. Не сможешь нанять, купи. Костас быстро дожевал мясо и лепешку, выпил остатки вина и покинул таверну. Черноглазая девица уже выставляла перед Калвусом блюда с дымящимся мясом, вареными бобами, соусом, чашу и кувшины с вином и водой. Отпустив девушку, Калвус набросился на еду, припоминая, когда же он ел нормально в последний раз. Затем пересел на то место, где только что сидел Костас. Отсюда был виден и вход, и весь зал. Да, публика разношерстная, шум, гам, все заняты только собой. Три служанки мечутся между столами, неся мясо, рыбу, весьма почитаемый матросами и плебсом острый рыбный соус гарум с весьма специфическим запахом, овощи и вино, вынося из зала груды костей и пустые кувшины. Иногда девушки уносят снедь по широкой деревянной лестнице на второй этаж. Видимо, к тем гостям, которые по каким-то причинам не желают шумного соседства и могут себе позволить особое обслуживание. Утолив голод, Калвус медленно допил вино и, не спеша, вышел из таверны. Однако на улицу выходить не стал, а двинулся по гравийной дорожке, ведущей в сад. Дорожка привела к небольшой площадке, от которой влево к пологому склону холма вели узкие тропинки, петляющие между кустов и деревьев и уходящие к вершине. Оттуда, издалека и сверху, раздавались женские смешки и бубнивые мужские голоса. Склон был заселен уединившимися парочками. По одной из тропинок Калвус стал подниматься по склону холма. В его намерения не входило беспокоить и тревожить кого-либо. Ему нужно было найти место, с которого просматривался бы дом, принявший Рафаила. Быстро найдя такое место, Калвус достал из своей дорожной сумки плащ, расстелил его и прилег, вполне довольный своей позицией. Но и здесь, на весенней травке, в тишине и покое пришлось бороться с недругами. Первый из них — склоняющееся к морю солнце, слепящее глаза, заставляющее щуриться, гримасничать, моргать и отвлекаться от наблюдения, и второй — сон, ласково подкрадывающийся и нашептывающий: — Прикрой глаза, опусти голову, отдохни чуть-чуть, видишь, как здесь хорошо.

Калвус боролся с собой, пока вдруг отчетливо не увидел лицо прокуратора, прямо смотрящего ему в глаза там, на дворцовой террасе. Сон моментально улетел. Солнце перестало слепить, пелена с глаз спала. Восстановились звуки, начавшие было пропадать куда-то. Не отрывая глаз, он смотрел на дорогу, гадая, сколько еще времени придется загорать здесь. Чтобы чем-то занять себя, пытался мысленно нарисовать портрет человека с острова, заставляя свое воображение выстраивать модельный ряд. Каждый раз, когда на дороге показывалась пара фигур, Калвус инстинктивно наклонял голову вперед и чуть прищуривал глаза, всматриваясь в двигающихся людей.

Солнце уже коснулось краем воды, когда, наконец, на дороге появились двое. Один из них, можно ручаться, был именно тот человек, который прибыл с Рафаилом из Александрии. Всматриваясь в его спутника, Калвус должен был признать, что реальный тип не подошел ни к одному из тех, что были сконструированы воображением. Даже на расстоянии бросалась в глаза странная худоба этого человека, которая подчеркивалась худым вытянутым лицом, зрительно удлиненным смоляной, курчавой бородой. Голова сидела на худой длинной шее, торчащей между узких, острых, худых плеч, на которых, как на палке развевался темный плащ. Роста этот человек был невысокого. Он вышагивал мелкими энергичными шагами, широко размахивая в такт движению непропорционально длинными руками. Что-то одновременно паучье и птичье было в этом человеке. Пара приблизилась к первому дому, на мгновение пропала из виду и тут же показалась уже во дворе дома, где остановился Рафаил.

Прошло совсем немного времени и из двора этого дома на улицу вышел птице-паук и направился к таверне с белым орлом. Калвус, быстро двигаясь вниз и срывая с головы платок, отметил, что теперь на боку этого человека висела матерчатая сумка с длинным, перекинутым через плечо и шею ремнем. Калвус обнажил голову, так как знал, что его очень легко опознать по его особой примете, и что эта примета идущему на встречу с ним человеку, скорее всего, уже известна. Торопился он потому, что хотел встретить его на входе с улицы и не дать ему попасть в заполненный зал таверны, где бы тот начал искать его. Так и случилось. Войдя во двор, человек резко остановился, потому что прямо перед ним также резко остановился Калвус. Бросив красноречивый взгляд на голову Калвуса, тот спросил:

— Так это вы хотите купить ткань?

— Да, — ответил Калвус, — а вы продавец, не так ли?

— Да. Хотите посмотреть товар?

— Да, конечно.

Теперь, когда Калвус вблизи рассмотрел нового знакомца, он убедился, что тот своим обликом все же более напоминает птицу. Деталь, бросающаяся в глаза при ближайшем рассмотрении — нос: костистый, выдающийся клювом вперед, склонял чашу весов в пользу пернатых. Довершали картину глаза: маленькие, черные, выпуклые, прикрытые лишенными ресниц веками. Словом, птица.

Продавец и покупатель направились в сторону порта. Калвус оказался с того бока спутника, где висела сумка. Судя по ее виду можно было предположить, что свиток находится в ней. Пока все идет хорошо, — думал Калвус, — вопрос: куда направится Птица после склада — к берегу, где вполне вероятно его ожидает барка, либо опять к Рафаилу?

Вот и здание портовой службы. Птица зашел внутрь и очень скоро появился в сопровождении того же служащего. Все трое направились к складу. Там царила суета: повозки, люди, кто-то привез товар, кто-то вывозит его со склада. Прошли мимо длинного ряда фур, груженных мешками с зерном. Отмахиваясь от пчел, ос и мух миновали винный склад, осторожно обошли огромную лужу вина, пролившегося из разбитой десятимодиевой бочки. (модий — объем равный 8,7л.) Наконец, зашли в склад. Повозка с возницей Костасом осталась у входа. Птица подошел к стеллажу, показал пять тюков ткани и сдернул с одного из них чехол, чтобы можно было рассмотреть товар. Калвус видел в Иерусалиме на рынке, как торговцы проверяют качество ткани. Проделав подсмотренные когда-то манипуляции, поцокал, как заправский купец, языком всем своим видом показывая, что качество хорошее и поинтересовался ценой. Птица назвал цифру, которая даже на видавшего виды портового служащего произвела впечатление. Это Калвус уловил боковым зрением. Для вида начал торг, и как только Птица чуть снизил цену, Калвус согласился. Пока он отсчитывал серебряные монеты, Костас перенес ткань в повозку. Набрав нужную сумму, Калвус передал деньги Птице, и все вышли из склада. Портовый служащий закрыл складскую дверь, получил от Птицы несколько монет в качестве оплаты посреднической услуги и удалился. Калвус запрыгнул в повозку и негромко, но так, чтобы слышал Птица, сказал:

— Трогай, в рыбацкий поселок. Равнодушно скользнул взглядом по Птице, но, увидев в глазах того заинтересованность, спросил: — Может быть подвезти? — Птица тут же запрыгнул в повозку, щелкнул бич возницы, поехали.

— Мне тоже надо в поселок, — сообщил Птица, поудобней устраиваясь в повозке.

Солнце уже утонуло в море, наступали сумерки. Повозка передвигалась по дороге, поднимаясь к развилке, от которой вправо уходила первая городская улица, влево — поворот и спуск к рыбацкому поселку, а прямо — via littoralis — старая дорога, уходящая к прибрежным холмам и далее к римской Аппиевой дороге. Перед развилкой небольшой участок дороги проходил в мертвой зоне. Этот участок не просматривался ни сверху с городской улицы, ни снизу — от порта. Как только повозка въехала в мертвую зону, Калвус резко подался к Птице, левой рукой схватил его за шею, и пригнул его голову к тюкам с тканью. Кулаком правой руки несильно ударил по затылку. Тело Птицы обмякло и распласталось в повозке. Услышав за спиной шум, Костас остановил лошадь, перескочил с места возницы в повозку, быстрым движением сдернул с верхнего тюка чехол и накинул его на голову Птице. Калвус связал его руки за спиной и проверил сумку. Свиток был здесь.

Через минуту повозка продолжила движение, теперь в ней находилось не пять, а шесть тюков и двигалась она не в сторону рыбацкого поселка, а в направлении старой римской прибрежной дороги. Эту дорогу перестали использовать из-за перекрывающих ее частых оползней и обрушений в дождливые сезоны. Свернув в первую же расщелину, Костас загнал повозку в кусты так, чтобы ее не было видно с дороги. Птицу стащили с повозки, сдернули с него чехол. Калвус, обращаясь к Костасу, негромко произнес:

— Поезжай. Хорошо спрячь тюки. Верни повозку. Потом отправляйся в Александрию или Кесарию. С первым же судном. Все.

Костас, держа под уздцы лошадь и негромко ругаясь, разворачивал повозку на узком пространстве, чтобы покинуть расщелину. Скрип колес и хруст гравия под копытами лошади скоро затихли. Наступила тишина, с ней пришла ночь. Калвус сидел рядом с Птицей, вглядываясь в его лицо, когда облака освобождали луну, и ее неверный свет позволял рассмотреть черты лица лежащего человека. Рука Калвуса лежала на костлявом плече. Иногда он сжимал плечо, как бы подстегивая: очнись, очнись! И тот очнулся. Калвус почувствовал это по напрягшемуся плечу и звуку постукивающих зубов.

— Кто ты? Имя? Чем занимаешься?

— Аб… б, Аб… брахам Б… бар — Х…х. а… авара.

Одним рывком Калвус приподнял пленника и усадил его подле себя. Теперь к стуку зубов прибавилось тонкое животное подвывание. Калвус ладонью нанес удар по щеке, голова дернулась на худой шее, стук зубов и поскуливание прекратились.

— Продолжай, если хочешь жить. Чем занимаешься?

— Я т… торговец, п… поставляю товары на остров.

— А что за свиток у тебя в сумке?

— Я…я должен передать его.

— Кому?

— Эннии Невии, жене префекта Макрона.

— Зачем?

— Она передаст свиток Калигуле, пасынку императора, а он уж самому императору.

— Зачем это Калигуле? Отвечай!

— Энния его любовница. Но у Калигулы нет денег. Я плачу ей деньги, большие деньги. Калигула выполняет ее просьбы.

— А что именно просить диктуешь ей ты?

— Да

— «Так, так — подумал Калвус, — чувствуется рука. Все продумано ab ovo — от яйца, от начала. Как ловко создана схема, как хитро встроился в нее этот иудей. Ingenium par negotis — хитроумие, соответствующее задаче. Как это знакомо. Фактор при дворе императора. А Калигула? А Макрон? О, Боги, Боги!»

— Сколько тебе заплатили за передачу свитка?

— Мне привезли ткань. Сколько она стоит, ты знаешь.

— «Да, — понял Калвус, — в этой цепочке все имеют собственную корысть».

Калвус достал из своей сумки нож. Он хотел перерезать веревку и освободить руки Абрахама, но тот понял все по-своему. Связанными сзади руками он уперся о землю, изогнулся и пяткой ноги ударил Калвуса в плечо, которым тот, повернувшись, успел прикрыть горло. Абрахам, нанеся удар, мгновенно развернулся, вскочил с колен и опрометью бросился к дороге. Калвус вскинулся и с криком: — Стой, я не хочу убивать тебя, — бросился за ним, но было поздно. Выглянувшая луна голубым светом высветила человека, согнувшегося почти пополам, пытающегося удержаться на краю обрушенной дороги, увлекаемого в обрыв инерцией собственного тела. Дикий крик, многократно повторенный эхом, огласил горы и унесся в открытое море. Глухой удар тела, звук скатывающихся по склону камней, и все затихло. Калвус подошел к краю, посмотрел вниз и увидел недалеко на склоне неподвижный силуэт с неестественно разбросанными ногами и раскинувшимися полами плаща. Peractum est! Готов! Отсюда, сверху, тело упавшего напоминало безжалостно раздавленного паука. Калвус зажал в зубах нож, присел и стал осторожно спускаться вниз, скользя по песку и камням. Абрахам лежал на спине, уставив нос и бороду к луне. Caput mortuum — мертвая голова. Полуоткрытые помутневшие глаза смотрели на луну укоризненно и спокойно. Калвус перевернул тело. Крови не было. Видимо, при неудачном падении пленник сломал себе шею. Калвус перерезал веревку, снял ее с рук трупа и спрятал в карман. Стал выбираться на дорогу, но понял, что в этом месте это невозможно. Камни и песок не давали опоры, уходя из-под ног. Пришлось передвигаться по склону вдоль дороги к более пологому участку с деревцами и кустами. Выбравшись наверх, вернулся к тому месту, где они сидели с Абрахамом, забрал свою и чужую сумки. Вновь подошел к обрыву, содержимое чужой сумки переложил в свою и бросил опустошенную сумку вниз, к телу. Постоял немного на краю, дожидаясь луны, осмотрел свою одежду и медленно пошел вдоль левой кромки дороги в сторону города.

— «Абрахам, Абрахам! Бар-Хаавара! Я не хотел тебя убивать. После того, что ты рассказал, ты мне был нужен живой. Ведь после твоего рассказа об Эннии, Калигуле и Макроне, ты никогда и никому уже не стал бы рассказывать ни обо мне, ни о том, как попал ко мне в повозку. Да, ты говорил бы о том, что тебя ограбили неизвестные грабители. Банальная история. Ты был бы откровенен только с одним человеком — со мной. Уж я бы постарался, чтобы ты познал справедливость формулы: — сказал и душу облегчил. Абрахам, Абрахам! Бар-Хаавара! Ты не оправдал свое имя, ты поспешил и потому не успел заключить со мной сделку. А ведь я был готов. Страх, страх ослепил тебя и лишил разума. Как же я не предусмотрел это?»

Калвус вернулся к действительности и стал рассуждать. По старой римской дороге передвигаются только пешие путешественники и только днем. Она опасна, но она короче новой дороги и потому пешие путешественники предпочитают ее. Значит, тело могут обнаружить только после рассвета. Сейчас примерно полночь. В моем распоряжении несколько часов. Дойдя до развилки, Калвус свернул к рыбацкому поселку. Ночной бриз угнал облака. Чистое небо играло россыпями звезд. Луна подсвечивала море и заливала землю ровным, несколько тревожным светом. Рыбацкий поселок и порт были видны как на ладони. Калвус спустился по дороге к спящему поселку, прошел к пустынному берегу и направился вдоль кромки воды в сторону порта.

Первые лучи солнца, появившегося над холмистой грядой, охватывающей залив, Калвус увидел с борта судна, вышедшего в открытое море и взявшего курс на Кесарию Палестинскую. Тремя часами ранее Путеолы покинул корабль, направляющийся в Александрию, уносящий на борту утомленного Костаса.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.