Бесплатный фрагмент - Папина дочка

Папина дочка
Повесть о несчастливой любви
Начало

Действующие лица:

Игорь Свиридов, предприниматель Вероника, его дочь

Дмитрий Орлов, парень с непростой биографией

Сергей Александрович Ручьёв («Ржевский»), владелец охранно-сыскного агентства. Кто знаком с моим циклом «Город Дождей», знает, кто это.

Прочие, не слишком первостепенные персонажи.

Действие происходит в некоем вымышленном Городе Дождей, в прошлом, настоящем и будущем (применяемый здесь литературный прием называется «флешбек»).

П р о л о г

Так называемый холл обычного районного родильного дома. На выкрашенных серо- зеленой краской стенах плакаты. Темы, конечно же, соответствующие — начиная с призывов не делать криминальные аборты (художник весьма искусно изобразил молодую женщину с лицом, искаженным отчаянием) и заканчивая многочисленными рекомендациями беременным и кормящим матерям (лица молодых женщин на этих плакатах, конечно же, излучают здоровье и счастье).

Вдоль стен расставлены далеко не новые стулья с обитыми дерматином сиденьями.

Очевидно, это и комната свиданий, и комната ожидания. В углу, на стульях, устроились и негромко переговариваются двое — женщина в больничном халате, с огромным животом, и мужчина.

Другой мужчина нервно измеряет шагами пол, застеленный линолеумом, настолько изношенным, что уже невозможно определить рисунок, когда-то бывший на нем.

Наконец, распахивается дверь, за которой — помещение, куда посетителям (то бишь, посторонним) вход строго воспрещен. Появляется приземистая женщина в халате медика. Лицо ее некрасиво, немолодо и неулыбчиво.

— Свиридов!

Мужчина, остановившийся напротив одного из плакатов, подробно повествующих о том, как важен режим дня для новорожденных, резко оборачивается и делает несколько шагов навстречу женщине. На его молодом, почти юном (и по-юношески красивом) лице — тревога, ожидание и надежда. Прежде всего надежда.

— Игорь Генрихович Свиридов? — строго переспрашивает медсестра.

Мужчина нетерпеливо кивает, машинально запускает ладонь в свои густые темные волосы.

— Да, да, я Игорь Свиридов, муж Ирины Свиридовой, да, как она? -он говорит резко, быстро, отрывисто, — Как она?

Наконец, на лице невозмутимой «жрицы храма» появляется тень эмоции — короткая, слабая улыбка. Нет, скорее — снисходительная усмешка.

— Ваша жена чувствует себя нормально. Роды прошли без осложнений. Поздравляю, у вас…

Парочка, еще несколько секунд назад ворковавшая в углу, замолкает. Настороженные взгляды будущих родителей тоже устремлены на медицинскую сестру.

«Мальчик», едва не вырывается у темноволосого мужчины.

Ну конечно же, мальчик! Они с Ирой одинаково сильно хотели мальчика, и по всем «тайным» приметам должен родиться мальчик, в конце концов, первенцы — всегда мальчики, разве нет? Ну, почти всегда. Почти.

Мальчик. Или она скажет — сын.

У вас сын. Поздравляю вас, вы теперь отец, у вас…

— Девочка, — с улыбкой заканчивает медсестра, — Прекрасная девочка, вес три триста, рост пятьдесят. Ребенок здоров, доношен…

На лице новоявленного отца — крайняя степень растерянности. Как — девочка? Ведь должен был родиться сын! Сын, наследник, продолжатель фамилии… Они даже имя ему придумали — Виктор!

Виктор. Победитель. Сын. А тут тебе…

— Вы что, не рады, папаша?

Он встряхивает головой и на его лице, наконец, появляется слегка растерянная улыбка.

— Да нет, нет, конечно… просто это немного неожиданно, мы же ждали сына, понимаете? Сына…

Снисходительность еще явственнее проступает на лице медсестры.

— Все мужчины хотят сыновей…

— Нет-нет, все прекрасно, все… — он спохватывается, вспомнив о пакете, стоящем на одном из стульев. Из пакета извлекаются бутылка дорогого коньяка и шикарная коробка шоколадных конфет. — Пожалуйста, возьмите, это вам, спасибо, огромное спасибо…

Все с тем же снисходительным выражением лица медсестра принимает привычные презенты.

— Я могу увидеть ее уже сегодня? Иру? — почти робко спрашивает мужчина. Медсестра отрицательно мотает головой.

— Нет, сейчас ей необходим отдых, сон… увидитесь завтра, в обычные приемные часы. Он протягивает женщине пакет.

— Тогда передайте ей это… Тут фрукты, кефир… Та кивает.

— Не рекомендуются кормящим мамочкам апельсины, шоколад… понимаете? От этого у ребенка может возникнуть диатез…

— Да-да, — бормочет мужчина, определенно, не вникая в смысл слов медсестры. На его молодом лице проступает румянец, серые глаза блестят, с губ не сходит растерянная улыбка.

— Ну готовься, браток, теперь для вас настанут горячие деньки, — со смешком говорит второй мужчина, находящийся в холле.

— Да… — Игорь Свиридов снова механически запускает пятерню в свою шевелюру, — Черт, к этому еще надо привыкнуть…

Медсестра обращается к беременной:

— Константинова, через десять минут ужин.

Поворачивается и уходит, аккуратно прикрыв дверь, отделяющую так называемый «холл» от собственно больничных покоев.

— Все они мальчиков хотят, — бормочет она себе под нос, — Сыновей… А любят-то больше дочек…

— Вы о чем, Полина Степановна? — с улыбкой переспрашивает ее проходящий по коридору врач — склонный к полноте мужчина средних лет с усталым лицом.

— Говорю, все вы желаете иметь мальчишек, а балуете-то больше девок! — она протягивает врачу коньяк, — Вам, Вадим Георгич, от молодого папаши Свиридова.

Врач берет бутылку, рассматривает этикетку с видом знатока.

— Недурно, недурно… Что ж, обмоем сегодня, после дежурства, появление на свет еще троих членов общества… — неожиданно он усмехается, — А насчет дочерей… Да, Полина Степановна, это вы верно подметили, верно…

* * *
Часть первая

Дмитрий (наши дни)

1.

— Мне надоели твои отговорки! Работа, работа, работа… Что это за работа, при которой ты не можешь провести с женой хотя бы один из выходных? Ты помнишь, когда мы с тобой в последний раз выбирались «в свет»? Помнишь?!

Он тяжело вздохнул. Удивительно она умеет испортить настроение… Раскрасневшееся лицо, гневно сверкающие глаза… голос, срывающийся на визг…

Сущая ведьма.

— Вот именно — не помнишь, — торжествующе закончила Марина, — А когда навещали мою маму, помнишь?

— Горю желанием, — пробормотал он, — Сплю и вижу, когда снова встречусь с любимой тещей…

Пощечина. Короткая, хлесткая. Звонкая.

— Не смей так говорить!

Он ощутил, что его начал переполнять гнев. Да нет, злоба. Самая настоящая злоба на эту взбалмошную, наглую, донельзя избалованную бабенку, связаться с которой он имел несчастье еще год назад. Да уж. Не иначе, бес его тогда попутал.

Перехватив руку Марины, он с силой сжал ее запястье.

— Ну хватит. Сыт по горло твоими истериками. Хочешь развестись — никто не держит. Бога ради.

Лицо Марины исказилось, подбородок, губы задрожали… разумеется. Обычно этим подобные сцены и заканчиваются. Слезами.

— Ах ты скотина, сволочь, тварь, бабник, пьянь, углов…

Он стиснул зубы… да поздно. Гнев уже выплеснулся наружу, и теперь на щеке Марины заалел след от удара раскрытой ладонью.

Вначале ее зеленые глаза округлились так, что едва не вылезли из орбит, в следующую секунду начали наполняться слезами.

— Ну, подонок, этого… этого я тебе не прощу никогда…

Она резко развернулась и выбежала из комнаты, а он опустился на диван. Гнев исчез, уступив место чудовищной опустошенности.

Что ж… этого, в конце концов, и следовало ожидать. Поспешный, необдуманный брак и закономерный финал.

«Может, и к лучшему, что детей у нас нет, — мрачно подумал он, — Алименты платить не придется…»

Следом за этой мыслью появилась другая — еще более мерзкая — может, потому, что у них нет детей, Маринка и закатывает постоянные истерики, ревнует его даже к тем бабам, которые и некрасивы, и немолоды (что уж говорить о молодых и красивых?) и стремится контролировать каждый его шаг?

Но ведь вина в том, что у них нет детей, лежит не на нем…

«А это имеет значение, Орлов? Важен-то результат…»

Из ванной комнаты донеслись шум воды и приглушенные рыдания.

Он встал с дивана, подошел к оборудованному в стенке бару, извлек оттуда бутылку бренди. («Пьянь…”) Нет, все же она законченная стерва. И, может, все к лучшему. При его работе семьи желательно вообще не иметь. Вот именно. Живет же Леха Стрельцов бобылем, и неплохо живет… Или даже шеф — С. А. Ручьёв…

Хотя если других взять — Вадьку Смоленцева (у того двое «короедов») или красавчика Давидова (у того второй на подходе)…

Черт, опять мысли поползли не в ту сторону! А все эта безмозглая истеричка, которая когда-то (черт, ну и слепцом же он был!) казалась ему едва ли не ангелом во плоти…

Дерьмо. Закурить, что ли? Ну, бросил… и что? Как бросит, так и начнет заново…

Марина вернулась в комнату (лицо бледное, губы плотно сжаты) и, распахнув дверцы шкафа, начала доставать, точнее, вышвыривать оттуда свои платья.

— Прекрасно, — сказал он слегка подсевшим голосом, — Значит, уходишь-таки? Она резко обернулась. Глаза сузились, злые. Голос напоминает шипение.

— Больше ни секунды с тобой не останусь. Ни секунды! «Ну и вали. Скатертью дорожка.»

— Документы свои забрать не забудь, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и ровно, — И не надейся, что тебе удастся оттяпать хотя бы квадратный метр моей квартиры.

— Ха! — ответила она с презрением, — Эта квартира перестала быть твоей после того, как я здесь прописалась в качестве твоей законной жены!

Он вдруг понял — еще секунда, от силы две, и он попросту приблизится к этой курве, сожмет обеими ладонями ее тонкую шею и…

Дмитрий перевел дыхание. Нет, так не годится. Держи себя в руках, «гюрза». Держи себя в руках.

Он вышел в прихожую, надел ботинки, набросил на плечи куртку.

Захлопнув дверь, он, наконец, осознал, что очередной неудачный этап его патологически неудачной личной жизни завершился.

Что ж, значит, начнется следующий…

* * *

Свиридов (семнадцать лет назад)

2.

Предчувствие? Да нет. Хуже, чем предчувствие. Кажется, он знал. Вот что ужасно — он знал… еще до того, как к нему приблизился тот эскулап в больничном коридоре, когда он подходил к двери ее палаты.

— Вы, простите, супруг Ирины Сергеевны Свиридовой? «Ускользающий взгляд», машинально отметил он.

Взгляд человека, собирающегося сообщить дурную (очень дурную) весть.

— Я, — кивнул он.

— Прошу вас, пройдемте ненадолго в мой кабинет…

И там, в маленьком, тесном кабинетике, он и услышал страшный приговор. Приговор, вынесенный его жене.

Что он тогда спросил?

Промямлил что-то насчет того, уверены ли они… Глупо. Не были бы уверены, не ставили бы его в известность.

Уместнее было бы спросить: «Сколько ей осталось?»

Да. Ответьте мне откровенно, доктор, сколько месяцев осталось жить женщине, ради которой я был готов свернуть горы? Сколько месяцев осталось нам?

Она находилась в отдельной палате. От одного вида всевозможных мониторов и капельниц могло стать дурно.

Полулежащее на больничной койке исхудавшее существо с ввалившимися, обведенными коричневыми кругами глазами, заострившимися скулами, поредевшими волосами сделало слабую попытку улыбнуться.

Жуткая пародия на ту ослепительную улыбку, которая восемь лет назад заставила его потерять голову.

— Здравствуй, зайка, — он тоже заставил себя улыбнуться. Заставил себя поцеловать ее в щеку. Заставил себя не зацикливаться на землистом цвете ее лица и этих ужасных коричневых кругах вокруг глаз.

Она медленно протянула руку (кисть уже не просто тонкая — костлявая, и от этого пальцы кажутся длиннее), коснулась его ладони.

— Присядь, Игорек…

Он придвинул стул поближе к изголовью ее кровати, опустился на него.

— Я тут тебе принес…

— Спасибо, положи пакет в тумбочку… — и после паузы (создавалось впечатление, что ей трудно говорить), — Ты выглядишь усталым…

— Работы много, — он все-таки не выдержал, отвел глаза.

«Все тлен, все преходяще… но, черт возьми, несправедливо же!»

Невероятно несправедливо, именно сейчас, когда он, наконец, ценой невероятных усилий пошел в гору…

Словно за свой жизненный успех, за возрастающий достаток платил жизнью любимой женщины.

— Как Ника?

— Она… — голос чуть-чуть осип, он откашлялся, — Она сейчас с моей матерью. Не беспокойся, с ней все в порядке…

— Игорь… — этот ужасный блеск в потемневших глазах, жалкая попытка сильнее сжать его руку, — Игорь, ты слишком занят своим бизнесом. Ты забываешь…

Закрыла глаза. Перевела дыхание.

— Дай мне попить, пожалуйста.

Он поднес к ее губам кружку с «носиком», наполненную клюквенным морсом.

— Спасибо, — и опять тяжелый, напряженный взгляд, — Ты совсем не интересуешься ею… Он не выдержал, отвел глаза.

— С Вероникой все в порядке, с ней все в порядке…

— Игорь! — Ирина рывком приподнялась на кровати, и опять ее горячие пальцы вцепились в его запястье, — Дай мне слово, дай слово, Игорь, поклянись! Поклянись, что ты ее не…

Все. Силы иссякли. Пальцы разжались, веки опустились, она опять откинулась на подушку, только было слышно ее тяжелое, с еле заметными хрипами, дыхание…

…да равнодушное попискивание монитора, по которому все бежала и бежала зигзагообразная линия.

Он вдруг поймал себя на желании расколотить этот монитор.

Он тихонько коснулся ее тонких, сухих, светлых волос, давно потерявших свой чудесный золотистый блеск.

— Успокойся, заинька. Конечно, я никогда ее не оставлю, я обеспечу ей будущее, лучшее будущее… — он замолчал, внезапно осознав, что почти смирился. Смирился с тем, что скоро ее не станет, той, когда-то (совсем недавно!) безбожно красивой молодой женщины, ради которой он был готов свернуть (и почти свернул!) горы.

Но как с этим смириться? Как?

— Она очень добрая девочка, — Ирина слабо улыбнулась, и смягчились ненадолго заострившиеся черты лица, — Ласковая… умница… ты знаешь, что говорит ее учительница? Она…

Он перевел взгляд на окно. Может, только это и помогает Ирине держаться — мысли о дочери. Она всегда была образцовой матерью, его светловолосая богиня Ирина Сергеевна. И сейчас ее, конечно же, больше всего пугает то, что Вероника останется сиротой… Но она же — не сирота! У нее двое бабушек, обе еще вполне здоровы и трудоспособны, а он, отец, конечно же, сделает все для того, чтобы Вера ни в чем не нуждалась… он уже делает!

Отдельный коттедж, две машины, достаток… Ребенок учится не в обычной (средне- паршивой) школе, а в одной из лучших гимназий города…

О чем тут беспокоиться? Он не склонен к сюсюканью, из него плохой нянь? Зато хороший предприниматель. Кто предпочтительнее — сюсюкающий папаша-тюфяк, чья семья едва сводит концы с концами, или человек, не склонный к особым сантиментам, зато прочно стоящий на ногах? Ответ очевиден…

— Ты не слушаешь меня… Игорь! Ты меня не слушаешь!

— Успокойся… Пожалуйста, заинька, успокойся… — он достал свой носовой платок, очень осторожно начал стирать слезы с ее лица. Ощущение было таким, словно невидимая железная ручища сжала сердце… и не желает отпускать. Не желает и все тут. — Не слишком ли рано ты сдалась? Чудеса происходят даже при современном уровне медицины…

Опять — тихая улыбка.

— Я люблю тебя. Ты дал слово. Только не забывай о том, что ты… дал… слово…

…Пустая койка. Потухшие мониторы. Резкий запах хлорки, смешанный с не менее отвратительным запахом камфары.

А вскоре и удушающий аромат мертвых цветов. Уйма принесенных в жертву роз, лилий, калл, гвоздик, пионов…

И спокойное лицо. Спокойное. Спящее.

Очень крепко спящее.

* * *

Дмитрий (наши дни)

3.

— Ну вот, хозяин, готово, — Давидов ухмыльнулся и демонстративно потер указательный и большой пальцы правой руки, — Не мешало бы обмыть это дело… — и хулигански подмигнул, подлец.

Дмитрий обвел глазами свое новое жилище — комнату в коммуналке. Да, Мариночка — это та «штучка», которая своего не упустит… Удалось ей оттяпать-таки часть его квартирки…

Посему вы теперь, Димитрий Евгеньич, будете ютиться в этом клоповнике, в обществе полупомешанной бабули (соседка справа) и щуплого мужичонки средних лет с физиономией хронического алкаша (сосед слева).

— Ладно тебе, — пробасил Смоленцев, обращаясь к Давидову, — Не сыпь человеку соль на рану…

— Все могло быть и хуже, — флегматично заметил «Стрелец», — Жилье хотя бы в центре города…

Дмитрий усмехнулся.

— Точно. Во всем плохом есть свои хорошие стороны… давайте, мужики, располагайтесь, обмоем «новоселье»…

…После третьей Давидов бросил выразительный взгляд на часы.

— Спасибо этому дому, однако…

— «Укротительница тигров» начеку, — заметил Вадим со смешком.

— От подкаблучника слышу, — парировал Олег и хлопнул Дмитрия по плечу, — Не кисни, «гюрза». Что ни делается, все к лучшему. Может, вскоре подвернется тебе…

— Принцесса Монако, — буркнул «Стрелец», — По мне, нет ничего дороже холостяцкой свободы.

— Каждому свое, — усмехнулся Смоленцев, — Одним вершки, другим корешки…

— А третьим стебельки, — хмыкнул Давидов и направился к двери, — Провожать меня не надо, господа. Увидимся завтра.

… -«Морис» собирается «делать ноги», — негромко сказал Смоленцев, — В свете последних событий.

— Херня, — отмахнулся «Стрелец», — Буря в стакане воды. «Ржевского» им не взять ни голыми руками, ни ежовыми рукавицами.

— Тем не менее, «Феникс» скоро самоликвидируется, — возразил Вадим.

— И куда Давидов собирается податься? — поинтересовался Дмитрий.

— Ушлый паренек присмотрел теплое местечко, — Смоленцев усмехнулся, — ООО «Атлант», слышал?

— Брось, — Орлов ощутил легкое недоумение, — И кем он там собирается работать? Охранником?

— Почти, — невозмутимо кивнул Стрельцов. — Шефом службы безопасности.

— Но там же…

Смоленцев презрительно ухмыльнулся.

— Наш Морис любого обведет и выведет. Он поднажал на Семченко… знаешь, через кого?

— И кого же? — прищурился Дмитрий.

— Через эту ссыкуху. Его молоденькую и — между нами — дьявольски хорошенькую женушку…

Орлов присвистнул.

— Ну дает наш красавчик…

— Не то, что ты подумал, — спокойно заметил Смоленцев, — Просто он несколько раз выполнял разного рода поручения Семченко и попутно собирал информацию…

— А в нужный момент вывалил ему эту «компру», — добавил «Стрелец», — «Компру»… на него же самого. Узнал, к примеру, как тот девчонке предварительно карьеру модели поломал… А девка, хоть и малолетка, но с характером. Узнай она, на какой крючок ее поддел папик, тут же от него ушла бы…

Дмитрий скептически хмыкнул.

— Свежо предание…

— Она, говорят, немного того, — по лицу «Стрельца» скользнуло подобие усмешки, — Помешана на принципиальности. В общем, юношеский максимализм и всякое такое… А она у Семченко что-то вроде «ахиллесовой пяты». Так что Олежка наш, считайте, вытянул счастливый билет…

— Он всегда был прохиндеестей прочих, — индифферентно заметил Смоленцев.

— А вы, мужики? — поинтересовался Дмитрий, — Есть какие-то прикидки?

— Прикидки есть. — задумчиво сказал Смоленцев, — И есть мысль взять тебя, «гюрза», в долю…

Орлов улыбнулся.

— Лучшая новость за последний месяц… Ну, за это еще по одной?

* * *

Свиридов (семнадцать лет назад)

4.

Он подъехал к дому, остановился; выйдя из машины, бросил ключи охраннику.

— Отгони в гараж, Костя. Все нормально?

— Так точно, шеф! — бодро отрапортовал парень лет двадцати трех.

Он машинально посмотрел на часы — почти десять. Теперь он сознательно оттягивал свои возвращения домой. Приехать, поужинать, посмотреть блок вечерних новостей — и постель. Спать он ложился теперь в своем кабинете, на широкий кожаный диван.

Их с Ириной спальня (бывшая спальня) пустовала. Он не заходил туда.

Вообще, теперь в доме хозяйничала его мать. Готовила ему завтрак, потом шла будить Веронику, собирала девочку в школу.

Порой по утрам он сталкивался с укоризненным взглядом матери: «Не бережешь ты себя, Игорек… Кому станет легче, если ты себя изведешь окончательно? Иру ты этим все равно не воскресишь… Лучше вспомни об отце — тот тоже был трудоголиком, и чем это закончилось?»

Да уж. Паршиво все закончилось. Умер отец от инфаркта в возрасте пятидесяти одного года.

И как объяснишь матери, что слоняться по дому, где каждая вещь, даже обои (ведь в свое время она их выбирала!) напоминает о ней — в миллион раз хуже. Это верная дорога к «съехавшей крыше». В лучшем случае — в трясину перманентной депрессии.

В конце концов, работа — далеко не самый худший способ забыться.

Напротив. Это, пожалуй, лучший способ…

Открыв дверь своим ключом, он вошел в холл включил свет. Мама, конечно, уже легла спать, но ужин наверняка на плите. Лишь требует подогрева.

Поднявшись по лестнице на второй этаж, он привычно направился к своему кабинету. Своему, в данный момент, убежищу.

Лишь подойдя к двери, заметил выбивающуюся из-под нее полоску слабого света. Сердце легонько подпрыгнуло. Или мать туда зачем-то заходила, а, выходя, забыла выключить электричество?

Скорее всего, так.

Он толкнул дверь, сделал пару шагов вперед… и остановился. Словно налетел на невидимую преграду.

Маленькая девочка в светлой пижамке, свернувшись калачиком, спала на его диване.

Несколько секунд он простоял неподвижно, не отводя от нее глаз. Светлое пятно на темной коже дивана.

Пижама, разрисованная потешным зверьем: каким-то медвежатами в шляпах, улыбающимися утятами, розовыми зайцами… Маленькие голые (и тоже розовые) ступни.

Один кулачок подсунут под щеку, по диванной подушке разметались волнистые пряди длинных золотистых волос.

Наконец, он перевел дыхание, вышел из оцепенения и, стараясь ступать как можно тише, приблизился к своей семилетней дочери.

Осторожно, почти благоговейно коснулся ее волос. Такие же мягкие, шелковистые, как у Ирины… нет, еще мягче. Еще легче.

Сонный румянец на щеках, тихое, почти беззвучное дыхание. Маленький рот чуть приоткрыт.

Он смотрел на нее, словно видел впервые (а, может, в какой-то степени так оно и было? Когда он в последний раз присматривался к своей дочери? Так внимательно он всматривался в нее, пожалуй, лишь когда Ирина вернулась из роддома. Но что можно рассмотреть в едва наметившихся чертах лица новорожденного?)

Длинные, густые и (странно) темные ресницы. И бровки тоже темные. Куда темнее волос — столь же белокурых, как и волосы ее матери.

Маленький, идеально прямой нос (а это, пожалуй, уже от Свиридовых — у Ирины нос был чуточку вздернут). А изгиб губ — чей?

Похоже, она ощутила на себе его взгляд, что-то пробормотала («Мама»? Или ему это послышалось?), завозилась, откинула в сторону ручонку — крошечные ноготки на крошечных пальчиках… живая кукла.

Неожиданно для самого себя он нагнулся и очень осторожно коснулся губами ее виска. И тут же ощутил детский, родной запах — шампунь «Джонсон-бэби», молоко, ваниль…

А сердце снова сжала невидимая ручища — но не ледяная, теплая ручища… И не болезненно сжала, а мягко…

Он осторожно подсунул руки по теплое детское тельце во фланелевой пижамке, взял дочь на руки. Ого, принцесса, а вы ведь уже не так легки, как раньше…

Она снова что-то пробормотала, что-то немного капризное, но, когда он тихонько прижал ее к себе, успокоилась. Он отнес ее в ее комнату, положил в разобранную кровать (на подушке валялся плюшевый розовый заяц), укрыл одеялом.

Она тут же завозилась, устраиваясь поудобнее, и вскоре опять еле слышно засопела.

Он на цыпочках вышел из ее комнаты, оставив ночник включенным, вернулся в свой кабинет, уселся за стол, но компьютер включать не стал. Взял в руки фотографию Ирины (фотографию в черной рамке), долго всматривался в нее.

От кого он все это время пытался убежать? От себя самого? Если б только от себя…

Он ведь еще пытался отгородиться. Отгородиться от близких людей. От матери. И, что самое худшее, от собственной дочери…

Часы на стене бесстрастно отсчитывали секунды, минуты, часы… Он сидел за столом и вспоминал. Вспоминал те немногие моменты, когда он реально уделял время своему единственному ребенку. И выходило, что если и были такие мгновения, то лишь до болезни Ирины. То есть до того момента, пока его не позвал к себе лечащий врач его жены и не сообщил, что Ирина не поправится уже никогда.

Вот тогда он и соорудил вокруг себя этот кокон, где прятался до сего дня. Прятался… от собственной дочери. Потому, что она слишком напоминает свою мать, а это больно, больно, больно!

Но оказалось, что боль была лишь поверхностной. За болью скрывалось нечто совсем… совсем иное…

Совсем иное.

Полная противоположность боли.

Он проснулся от того, что его осторожно потрясли за плечо. Напротив дивана стояла мать. Обеспокоенный взгляд… «Как она постарела», машинально отметил он. И этого он тоже не замечал?

— Ты не проспал, сынок? Будильник не сработал?

Он бросил взгляд на часы, провел ладонью по лицу.

— Нет, все в порядке. У меня в запасе уйма времени. Вера уже проснулась? На лице матери появилось слегка озадаченное выражение.

— Умывается, чистит зубы…

Он улыбнулся, спустил ноги с дивана.

— Вот и отлично. Вместе позавтракаем.

— А… — мать осеклась.

Он обнял ее за плечи, чмокнул в щеку.

— В конце концов, мы же — одна семья, верно? Значит, и завтракать должны вместе…

Губы матери дрогнули — то ли собираясь сложиться в улыбку, то ли собираясь скривиться… Господи, только не слезы! Не сейчас. Не с утра.

— Кажется, ты приходишь в себя, Игорек…

— Думаю, давно мне пора прийти в себя, — и он постарался улыбнуться матери как можно ободряюще.

…Голубое платьице, светлые волосы искусно заплетены в две тугие косички… изумленно распахнутые огромные синие глаза.

— Доброе утро, принцесса, — он нагнулся и легонько коснулся губами теплой упругой щечки.

— Доброе утро, папочка… А тебе сегодня не нужно в фирму?

— Нужно… но теперь я буду уезжать на работу на полчаса позже.

— А так… можно? — неуверенный вопрос, вызвавший у него улыбку.

— Нужно, зайчонок.

Пока он расправлялся с яичницей, она вяло возила ложкой по тарелке с овсянкой. Он бросил короткий взгляд на мать, стоящую у плиты. Та пожала плечами.

— Так — каждое утро. Ест как птенец.

— У некоторых птенцов отменный аппетит… Ты не любишь кашу? — обратился он к дочери.

Нежные щеки тут же залил густой румянец.

— Не люблю, — завесила глаза гутой тенью ресниц, голос звучит еле слышно.

— Я тоже в детстве не любил кашу, — просто сказал он, — Терпеть не мог. Может, тогда попросим бабушку сварить тебе яйцо?

Быстрый, почти вороватый взгляд — а ты не шутишь? — потом кивок.

Впрочем, с яйцом произошла почти та же история — желток был исправно съеден, а белок остался на тарелке, безжалостно искромсанный на мелкие кусочки.

— Она любит сосиски, — немного расстроенно сказала мать, — Но не могу же я кормить ее одними сосисками?

— Я еще люблю йогурт! — сердито возразила Вероника. И снова покраснела. Мать со вздохом достала из холодильника малиновый йогурт.

— Не так уж плохо, — сказал он, — У Спока вообще есть теория, согласно которой детей следует кормить только тем, что им самим нравится.

Мать фыркнула.

— Эти мне новомодные теории…

Он столкнулся взглядом с дочерью… и заговорщически подмигнул ей.

От изумления ее рот даже чуть приоткрылся, а потом она прыснула, прикрыв рот ладошкой. И получилось это у нее необыкновенно очаровательно — одновременно очень по=детски и очень женственно.

Наконец, она допила свое какао (уж от какао она не отказывалась!) и, аккуратно промокнув губы салфеткой, чинно встала из-за стола.

— Большое спасибо, бабушка… и папочка.

«Ирина», подумал он, на миг вновь ощутив ноющую боль в груди. Ирина так же вытирала губы и, поднимаясь из-за стола, обязательно благодарила — как за обед, так и просто за чашечку кофе.

— Пожалуйста, принцесса.

Она снова ответила на его улыбку, но все еще несмело. «Что это с тобой сегодня, папа? Тебя словно подменили…»

Когда Вероника вышла из кухни, мать повернулась к нему лицом (он допивал свой кофе — с сахаром, но без сливок).

— Случилось что-то, Игорек? Что-то… хорошее?

— Пожалуй, — он мягко улыбнулся, — Или скоро случится.

…Ника уже подходила к лестнице. Короткая юбчонка, курточка, за спиной огромный ранец-портфель.

— Подожди, принцесса.

Она остановилась, запрокинула голову — наверное, со своими ста восьмьюдесятью сэмэ он казался ей почти Гулливером. Взгляд вопросительно-настороженный.

Он присел перед ней на корточки (так удобнее, малышка?), осторожно взял за хрупкие, «птичьи» плечики.

Спросил мягко, негромко.

— Зачем ты вчера заходила в мой кабинет?

Опять — густой румянец и подозрительный блеск в глазах.

— Я ничего не трогала, папочка, честное слово, ничего! Я просто хотела тебя дождаться… и спросить.

— Спросить о чем, малыш?

А сердце снова заныло — он уже знал ответ.

— О мамочке, — еле слышно, — Она… она правда уже не вернется? Даже если я… очень- очень захочу?

Ох, нет. Он вдруг ощутил сильнейшую резь в глазах.

Обнял девочку, прижал к себе осторожно. Какие нежные, шелковистые волосы… Через несколько секунд ему удалось взять себя в руки.

— Иногда не получается по-нашему, малыш. Ну никак… не получается. Мне тоже больше всего на свете хотелось бы, чтобы она вернулась…

Чуть отстранился. Ну вот. Так и знал. В широко распахнутых синих глазах стоят слезы.

— Но у тебя ведь есть бабушка Лина и бабушка Вера, и я…

— Ты все время на работе. Или уезжаешь, — в голосе такая недетская тоска! И самая настоящая… обида.

Он снова поцеловал ее в щеку.

— Ну прости меня, малыш. Вот такой у меня бизнес, ничего не поделаешь… но я тебе обещаю, честное слово даю, что теперь гораздо реже буду уезжать. Гораздо реже.

— И провожать меня в школу? Каждое утро? — что это в глазах? Надежда? Надежда?

— Честное слово. Каждое утро.

Заплаканное лицо мгновенно осветила улыбка.

— А я зато обещаю… есть кашу. Каждый день!

* * *

Дмитрий (наши дни)

5.

Вначале звонок в дверь, шаркающие шаги, затем в комнату просунулась сморщенная физиономия соседки.

— Это к вам, Дмитрий Евгеньич…

Но не успел он приблизиться к входной двери, как ее рывком распахнули, в прихожую ворвались трое в пятнистых комбинезонах и черных лыжных масках, и, не успел он опомниться, как ему от души врезами по почкам и притиснули лицом к стене.

— Руки за голову!

Короткий обыск…

— Чист…

И холодный мужской голос:

— Повернитесь. Он обернулся.

Невысокий мужчина в штатском сунул ему под нос красные «корочки». Он успел лишь прочесть фамилию- Звягин, и аббревиатуру, десятилетиями наводящую ужас даже на ни в чем не повинных граждан «страны абсурда».

— Проедете с нами.

— Может, вначале объясните, что происходит? — он ощутил прилив удушающей ярости. Что за наглейший произвол? Очередная попытка возродить «полицейское государство»? Эх, сюда бы ребят из «Феникса»…

— Вам все объяснят на месте. Собирайтесь. И без глупостей.

Ладно, без глупостей, так без глупостей. Связаться бы с Ручьёвым… Впрочем, возможно, и удастся связаться.

Поначалу его попросту запихнули в камеру с бетонными стенами, предварительно отобрав все колюще-режущие предметы (видимо, часы — это исключительно колющий и режущий предмет), а также ремень и, разумеется, шнурки из его кроссовок.

Он опустился на топчан, прикрыл глаза и стал размышлять. С чем связано его задержание? Скорее всего, с той заварушкой вокруг «Феникса»…

Однако, он чист. Реально доказанных фактов криминала ему инкриминировать нельзя. На чем же станут его «колоть»? Огнестрельное оружие? Как сотрудник частного охранного предприятия, имеет полное право на его ношение… Что еще? Могут подбросить в комнатушку дурь, а потом, в присутствии понятых, «найти»… Не исключено. Эти шустрые ребятки и не на такое способны…

А потом начнется торг. Ты выкладываешь все, что тебе известно о деятельности «Ржевского» и его «псов», а мы снимаем с тебя обвинение…

Он опять ощутил приступ злости. А вот хер вам! Отсосите, холуи. В свое время отмотал я годик в местах, не столь отдаленных, и ничего. Жив-здоров, как видите. А Ручьёва раскручивайте без меня. Тут я вам не помощник. «Феникс», может, и сборище головорезов, но не сброд предателей.

Он откинулся на спину. Ну-ну. Помаринуйте меня, раз вам это кажется

целесообразным. Я уж постараюсь убедить вас в обратном…

Кажется, он даже ненадолго задремал, но тут же вскочил, когда раздался лязг железных запоров. Если пришли избивать (на их языке — прессовать), это, конечно, хреново… но не смертельно. Главное, вовремя сгруппироваться…

— Орлов, на выход! Руки за голову!

Послушно завел руки за голову, двинулся по узким коридорам.

— Сюда… входи.

Сильный тычок в спину. Он обернулся. «Я тебя срисовал, холуй. Пеняй теперь на себя. Уверен, свидимся еще».

За столом — полу-лысый, в очках, мужчина. На вид лет тридцать пять. Может, чуть больше.

— Садитесь. Моя фамилия Григорьев. Петр Николаевич. Я занимаюсь расследованием убийства Орловой Марины Алексеевны.

Вначале ему показалось, что он ослышался.

— Чьим… убийством?

Быстрый взгляд поверх очков.

— Вашей бывшей жены. С которой вы официально развелись два месяца назад. Ее труп был обнаружен в ее же квартире.

Он вдруг ощутил тонкий, противный звон в ушах.

— Как… она была убита? — спросил, не узнавая собственного сдавленного голоса, Снова острый, испытующий взгляд. Пауза. Значительная.

— Шесть ножевых ранений. Из них три, как минимум, могли являться смертельными. Из квартиры пропали ценности и, судя по всему, некоторая сумма денег. Итак… где вы находились вчера вечером, между пятью и десятью часами?

Он шумно вздохнул.

Так, Митяй, сосредоточься. Дело-то нешуточное… Мотив очевиден — неприязненные отношения бывших супругов… Да, вот так, красавица. Быстро же ты поплатилась за свою стервозность… И пары месяцев не прожила в новенькой, подло оттяпанной у бывшего мужа-лоха квартирке…

— Вчера до семи вечера я находился на дежурстве. Служба безопасности «М-банка». Мое алиби подтвердят, как минимум, человек шесть.

— А после семи?

А после семи он, как последний идиот (впрочем, почему идиот? Знать бы, где упадешь…) поперся в городской сад, зашел там в пивбар… Что ж. При должном старании и тут ему могут обеспечить алиби. Кто? Барменша Светка, которую он периодически «имеет»? М-да… Хреновое алиби…

Ну, а потом… Одна надежда, что старуха полоумная, семидесятилетняя, засвидетельствует, что с девяти вечера он торчал дома, наедине с телевизором…

— Орудие преступления вы, конечно, не нашли?

— Отчего же? — голос следователя холоден и бесстрастен. — Она была убита обычным кухонным ножом. Следов пальцев рук на нем не обнаружено.

Отличненько, и тут все не в его пользу… Что же делать? Думай, Орлов, думай, вспомни, что у тебя, помимо накаченных мышц, имеются и мозги, недаром же в свое время политех закончил с красным дипломом… М-да. Лучше б ты, Орелик, юрфак закончил…

— Я вас ни в чем не обвиняю, Дмитрий Евгеньевич, — голос следователя теперь звучит мягко. Вкрадчиво. — Припомните, может, у вашей бывшей жены имелись… м-м… сомнительные контакты?

Контакты? Да сколько угодно! Откуда ему знать, с кем эта курва контактировала,

когда он находился на ночных дежурствах или в командировках?

Ох, дерьмо… Ладно, время работает на него. В сущности, кроме весьма сомнительного мотива, у органов на него ничего нет. Он, слава Богу, никогда не был в оттяпанной Мариной квартирке — следовательно, и пальчиков его там быть не должно…

А мебель? Она же хапнула секретер, трюмо…

Он откинулся на спинку стула, на пару секунд прикрыл глаза. Ну, ладно. Даже если и предъявят ему обвинение, всегда остается надежда на «Ржевского» — тот «псов» своих и не из таких передряг вытаскивал…

Да вот только загвоздочка состоит в том, что «Ржевскому» сейчас самому приходится шкуру свою спасать…

А если нажать на него? Шантаж?

Нет. Нет, это исключено. В свое время Ручьёв выволок его из дерьма, а он таким образом его «отблагодарит»? Нет, шантаж исключен. Остается надеяться…

— Что же вы молчите, Дмитрий Евгеньевич? Я задал вам вопрос…

Он с усилием выпрямился, заставил себя смотреть следователю в глаза.

— Я думаю, Петр Николаевич. Думаю. Вспоминаю… ее контакты. Контакты? Контакты?!

Ослепительно ясное озарение, и следом за ним — приступ сильнейшей тошноты. Нет, это невозможно. Решительно невозможно…

А с другой стороны — кто еще мог это сделать?

Человек, которого она хорошо знала. Человек близкий. Она же была патологически пуглива и осторожна, она ни-ко-му, даже почтальонам, даже представителям коммунальной службы не открывала дверь, предварительно не накинув цепочки. Однажды промурыжила за дверью пятнадцать минут представителя горгаза, дозваниваясь в соответствующую службу и выясняя, работает ли там такой-то, такой- то…

Значит, Максим. Этот прыщавый наркоман. Братец родной, единокровный… младшенький. Она все отказывалась верить, что он дурью увлекается, и бесполезно было ей что-либо доказывать… А он-то с первого взгляда определил, что пацан прочно сидит… возможно, даже на игле. Характерно суженные зрачки, остекленевший взгляд, нездоровое возбуждение, растягивание гласных при разговоре… Наконец, тембр речи. Да все, все говорило о том, что он наркоман!

Ну, а на что эта публика способна ради дозы, знают, пожалуй, уже и детсадовцы…

Он сглотнул слюну и покосился на графин с водой (чудовищно грязный графин с мутной водой, но на безрыбье…)

— Знаете, кое-какие соображения мне в голову пришли… Но можно мне вначале глоток воды? И сигарету…

«Полцарства… за пачку „Явы“.»

* * *

6.

Свиридов (семнадцать лет назад)

Директор гимназии оказался толстяком с обширной лысиной и добродушной физиономией. Впрочем, добродушие это являлось кажущимся. Достаточно было столкнуться с ним взглядом. Взгляд у него был умный, острый, хваткий, оценивающий.

— Простите, чем обязан? Вы…

Он улыбнулся. Улыбнулся как можно неотразимее. Обаятельная улыбка — тоже необходимое условие успешного бизнеса. Так же, как и безупречный внешний вид — элегантный, но неброский костюм, со вкусом подобранный к светлой (но не белоснежной) сорочке галстук, сверкающие ботинки… аккуратная прическа. «Ноблесс оближ», как когда-то со смешком говорила Ирина, экипируя его перед деловыми встречами.

— Добрый день. Моя фамилия Свиридов. Игорь Генрихович Свиридов.

— Свиридов? — мгновение взгляд озадачен, но тут же проясняется, а добродушная физиономия расплывается в широкой улыбке, — Неужели — древесина и стройматериалы?

— Именно. Прошу, моя визитная карточка…

— Очень… очень приятно, — пухлая ладонь неожиданно оказывается очень сильной, он оценил это по крепкому рукопожатию, — А я Олег Сергеевич. Признаться, не ожидал, что «король древесины» столь молод…

— Мне тридцать один.

— Да-да, пожалуйста, присаживайтесь…

Мягкое, обитой кожей кресло. Явно не для простых посетителей.

— Так чем же мы обязаны вашему визиту?

— Видите ли, все просто. В вашей гимназии учится моя дочь, Вероника. Первый «Б» класс.

— Прекрасно. Одну минуту… — пухлый палец ложится на кнопку селектора, — Саша, будь добра, пригласи ко мне Валентину Михайловну Изергину, — взгляд в его сторону, — Это учительница первого «Б». Да, Сашенька, и кофейку нам, пожалуйста.

Теперь маленькие острые глаза устремлены на него.

— Вы считаете, у вашей… э-э… девочки проблемы с учебой?

— О проблемах я хотел бы услышать от вас, — мягко сказал он, — Вы ведь понимаете, по роду своей деятельности я, к сожалению, не могу уделять дочери достаточно времени… («Но я исправлюсь, принцесса, честное слово, исправлюсь…”) А мать Веры… в общем, несколько месяцев назад ее не стало. Лейкемия.

Добродушная физиономия тут же приобретает приличествующее случаю печальное выражение.

— Простите, искренне вам сочувствую…

«Как же, жучила… Сейчас ты попытаешься выжать из меня максимум — такая „золотая рыбка“, да сама в руки плывет…»

В кабинет вплыла смазливая длинноногая секретарша с подносом.

— Кофе, пожалуйста, Олег Сергеевич…

— Спасибо, дорогая. Проблемы… — вздох, — Признаюсь вам откровенно, дорогой Игорь… э-э…

— Генрихович.

— Да, Игорь Генрихович. Проблем хватает и у нас…

Он подавил насмешливую улыбку. Кто бы сомневался? Чем богаче спонсор, тем больше проблем.

— Вызывали, Олег Сергеевич? — тоненькая девушка (от силы лет двадцати пяти на вид) неуверенно переступила порог кабинета. Миловидное лицо, темные волосы, очки в элегантной оправе, строгий костюм. Необыкновенно приятный голос. В ней было обаяние. Много обаяния. Он решил, что такую училку дети должны любить. Определенно, голоса она на них не повышает.

— Прошу, Валентина Михайловна, это отец одной из ваших учениц. Тонкий палец в замешательстве тянется к дужке очков.

— Простите, но мы… разве знакомы?

— Увы, — вот тут бы тебе, Свиридов, следовало смутиться. Жаль, положение не обязывает. Бизнесмен не имеет права смущаться. — Мы с вами действительно не знакомы, — он встал с кресла, — Свиридов. Игорь Генрихович.

— А, отец Ники Свиридовой? — у нее действительно обаятельная улыбка. А на тонком безымянном пальце правой руки нет обручального кольца, — Очень приятно… Я действительно хотела бы поговорить с вами о Нике…

— Да вы присаживайтесь, Валентина Михайловна, — мягко предложил директор, —

Присаживайтесь… и без утайки расскажите нам обо всем, что вас беспокоит… Она послушно опустилась на стул, прямая как струна; напряженная.

— Я все понимаю, Игорь Генрихович, вам, конечно, и без того нелегко… и очень вам сочувствую…

— У Веры какие-то проблемы с учебой? — перебил он, стараясь сделать это как можно мягче, — Она испытывает трудности?

Палец снова тянется к переносице, на щеках появляется слабый румянец. «Сейчас она сама напоминает гимназистку», -подумал он.

— Нет-нет, с учебой как раз все нормально, Ника очень способная девочка, сообразительная, но… так сказать, не слишком коммуникабельна, понимаете? Хотя, конечно, она пережила сильную душевную травму…

— Довольно о травмах, — мягко сказал он, — Пожалуйста, выражайтесь яснее. В чем заключается ее некоммуникабельность? Она агрессивна?

Легкое пожатие плечами.

— В чем? Нет, Ника вовсе не агрессивна, напротив… она, я бы сказала, несколько пассивна. Говоря простым языком, она девочка… несмелая. Немного замкнутая.

— Интроверт? — негромко уточнил он.

— Ну, пока рано говорить о том, насколько она интроверт…

— А в чем выражается эта «несмелость»? — вступил в разговор директор, — Поподробней, пожалуйста, Валентина Михайловна.

— Она редко поднимает руку, хотя, как правило, в материале разбирается зачастую лучше других детей… — неуверенная улыбка, — Друзей у нее немного… так, пара девочек, с которыми у нее, скорее, приятельские отношения. Хотя, казалось бы, у вашей дочери имеются все данные для того, чтобы стать в коллективе популярной.

— Ее мать являлась типичным интровертом, — тихо заметил он, — Не любила шумных сборищ… и была очень разборчива в выборе друзей.

Молодой педагог вздохнула.

— Хорошо. Хотите пример? Недавно у нас проводился праздник, к празднику мы ставили спектакль… короткая версия «Золотого ключика». Так вот, Ника идеально подошла бы на роль Мальвины, думаю, вы со мной согласитесь? Роскошные светлые волосы, прелестная внешность… отличная дикция…

— И что же помешало? -к горлу внезапно подкатил ком.

— Она просто отказалась. Наотрез, — симпатичная Валентина Михайловна в очередной раз слегка смутилась, — И, если хотите знать мое мнение относительно того, почему она это сделала… — девушка подалась вперед, — Она знала, что никто из близких не придет на нее посмотреть. Никто из людей, чье мнение для нее очень важно, ею… не восхитится. Вот и все. Я ни в коей мере вас не осуждаю, вы наверняка человек очень занятой…

— Господин Свиридов руководит крупной фирмой, — негромко, но с весьма жесткими интонациями сказал директор, — И упрекать его за то, что он не смог явиться на школьный спектакль, это, Валентина Михайловна, простите, инфантилизм. Понимаете? Инфантилизм.

Он еле заметно усмехнулся. Вы определенно отличный хозяйственник, Олег Сергеевич. Блюдете свои интересы исправно…

— Я все понял, — спокойно сказал он, — Более того, я согласен с вами. Но давайте исходить из того, что мы имеем. Моя дочь неконтактна? Мне не просто неприятно это слышать. Меня это всерьез беспокоит. Вы можете предложить что-то реально, чтобы исправить существующее положение вещей?

— Конечно! — воскликнул энергичный директор, — У нас в гимназии работает трое детских психологов, и у них, разумеется, имеется множество методик для того, чтобы…

— Если хотите знать мое мнение, — неожиданно перебила шефа Валентина Михайловна. Правда, смотрела она не на шефа, а на него, Свиридова, а щеки уже пылали, и, черт возьми, рассерженная, она даже похорошела, — Нике просто не хватает… любви. Да, родительской любви и ласки. Самый близкий ей человек умер, а замены… не нашлось. Так что…

Он поднялся с кресла.

— Не следует так эмоционально реагировать, Валентина Михайловна, — не холодным — ледяным тоном сказал он, — И не нужно доказывать мне очевидное. Я прекрасно понимаю все сам.

— Валентина Михайловна! — вдруг рявкнул директор, наконец-то выказав свой истинный норов, — Вы забываетесь! Вы не просто нарушили субординацию, а проявили чудовищную бестактность в отношении отца одной из ваших учениц! Я прошу вас удалиться и заняться своими прямыми обязанностями!

— Простите, — сейчас у нее был совершенно убитый вид, — Простите, Игорь Генрихович. Простите, Олег Сергеевич. Извините…

Она выскочила из кабинета, а директор снова повернулся лицом (конечно же, добрым и сочувствующим) к нему.

— Молодость, недостаток опыта… — голос звучал сокрушенно, — Вы должны понять, Игорь Генрихович… при катастрофическом недостатке кадров, особенно высокопрофессиональных…

— А, по-моему, она неплохой педагог, — спокойно заметил он, — И хорошо разбирается в детской психологии…

«В отличие от тебя, кретин, „древесный король“ с опилками вместо мозгов…»

Он вспомнил слова Ирины: «Ты совсем ею не интересуешься… ты слишком занят собой…»