12+
Озорные Сказки

Бесплатный фрагмент - Озорные Сказки

Перевод Фёдора Сологуба

Объем: 52 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее


Предисловие

Две сказки о прекрасной Империи переведены мною из книги Онорэ де Бальзака (1799- 1850) Les Contes drolatiques; первою из них открывается эта превосходная книга, которую сам гениальный автор справедливо считал совершеннейшим из своих произведений, второю она заключается. Книга состоит из тридцати сказок, разделенных на десятки. Первый десяток сказок был напечатан отдельною книгою в Париже в 1832 году, второй — в 1833 г., третий — в 1837. Книга должна была, по замыслу автора, состоять из десяти Десятков сказок, на что указывает и название ее в первом и втором (1832 г., первый десяток) изданиях, Les bix Contes drolatiques Tpembe издание вышло в свет уже после смерти Бальзака, в 1853 г. Мой перевод сделан по десятому изданию, вышедшему в 1884 г.

Озорные сказки Бальзака принадлежат к числу тех немногих книг, нескромная смелость и не останавливающаяся ни перед чем откровенность которых оправдываются их высокими художественными достоинствами и силою метко направленной сатиры. Бокаччио, Раблэ, Маргарита Наварская- вот литературные предшественники и вдохновители Бальзака. После Бальзака работал Мопассан другими приемами и в новых формах над тою же литературно-общественною задачею -восстановления исконно-гальского духа и воскрешения старо-французских фаблио, по внешности Забавных и часто нескромных, а по существу убийственно-насмешливых. Дух этой книги Бальзака — ясный гальский дух, наивный в своей смелости, весело играющий коронами королей и тиарами князей церкви, простодушным, но метким и злым смехом карающий распутные нравы и грехи сильных этого мира.

XIX век, развратный не менее; если не более, чем его предшественники, но лицемерно прикрывающий язвы общества липкими пластырями приличных слов и пристойных изображений, в значительной степени утратил эту юную, здоровую смелость, э то т безбоязненный подход ко всякой теме. XX веку, быть может, суждено покончить с лицемерным наследием переходного времени, когда трусливые человечки не смели сметь, но и не имели сил отойти от порока. Блистательным одеянием европейской цивилизации было прикрыто разлагающееся, дряблое общество тяжко-больной культуры.

Читатель нашего века поймет, что эти озорнические сказки сделаны не для одного только смеха, и оценит их определенное оздоровляющее общественное значение. И самый смех, возбуждаемый озорными сказками, это, по выражению Бальзака, нагое дитя, беспечно играющее венцами, шпагами и митрами, безгрешен и прав, потому-что предметы, поражаемые им, вредные для человечества, достойны его повергающей в прах кары. Дерзкое голое дитя безбоязненно срывает дичины и открывает под ними гнусные обличия, — и мы ли не будем ему благодарны? Станем ли мы гнать его за его бесстрашную откровенность и лицемерно обвинять его в бесстыдстве? Правда всегда нестыдлива и имеет на это все права.

Соответственно своему содержанию, книга написана французским наречием XVI века. Это обязывало меня перевести ее не современным русским наречием, и я пытался приблизиться к простодушной старине нашего языка доломоносовской поры. Стилизации никогда не бывают точными воспроизведениями; как и язык озорных сказок Бальзака не есть в точности язык Рабле, так и я не стремился совершенно точно повторить все особенности того или другого века в истории нашего языка, довольствуясь общим впечатлением наречия обветшалого. В оригинале это впечатление французской старины усиливает наивное очарование сказок.

Федор Сологуб.

Прекрасная Империа


Архиепископ Бордосский, на Собор в Констанцу едучи, приял в свою службу зело лепого малого пресвитера Туренского, коего беседование и обхождение были презабавно милы, да и почитался он сыном содержанки и правителя. Архиепископ Тура охотою передал его своему собрату, будучи тот проездом в оном граде, ибо архиепископы почасту таковым образом одаряют друг друга, ведая, сколь пламенны вожделения феологические. И тако, сей вьюный пресвитер прибыл на Собор и помещен был в дому прелата своего, мужа добронравна и учености великой.

Филипп де Мала, како именовался сей пресвитер, положил себя вести честно и служити достойно отцу своему духовному; нона сем освященном Соборе узрел он множество людей, кои рассеянную жизнь препровождали и за сие получали ни чем менее, но точию более индульгенций, монет златых бенефиций, нежели все иные мужи разумные и степенные. И было единожды в ночь для его добродетели прежестокую, се диавол нашептал ему в уши и в разум, что он возможет насытитися из корзин, исполненных винограда, поелику каждый почерпал в недрах святой матери нашей Церкви, не истощая их; чудо, наипаче пребывание Божие доказывавшее. И туренский пресвитер диавола не обманул. Он положил в сердце своем пиршествовати, наброситься на яства жареные и на всяческие подливы немецкие, буде возможет сотворити сие безмездно, ибо он беден был до преизлиха. Пребывая же в воздержании совершенном, примеру следуя своего бедного престарелого архиепископа, неволею не могшего более грешити и святым почитаемого, претерпевал он почасту вожделения нестерпимые кои сменялися унынием, особливо видя многое множество прекрасных полногрудых распутниц хладных к бедному люду, в Констанце проживавших ради просвещения разума отцов Соборных.

Он ярился, не ведая, как подступиться к сим щеголихам сорокам, кои надмевалися над кардиналами, аббатами на степени, авдиторами римскими, легатами, епископами, князями, дуксусами и маркграфами, словно бы над простыми подячими без гроша. Ввечеру, прочитавши молитвы свои, учился он говорить с ними, приобыкая тако к сладчайшему требнику любви. Он сам себя вопрошал, приуготовляя ответы на всяческий случай. А на другой день, естьли у повечерия встречал он некую якобы принцессу благовидную, крепко вооруженными отроками сопровождаемую и надменную, он останавливался, разинув рот, точию пес, мух ловящий, дабы созерцати сей хладный лик, наипаче его обжигающий.

Тайнописец владыки, муж родовитый из Перигора, доказавши ему воочию, якобы отцы духовные, прокуроры и авдиторы римские, искупали одарениями, не мощей и не индульгенций, а напротив того многоценных камней и злата, милость быти яко же свои у самых субтильных среди сих балованных кошечек, проживавших под воскрылиями отцов Соборных, тогде бедный Туренец, прост и блудлив будучи, начал копити в своем сеннике пенязи, приемлемые от доброго архиепископа за рукописания, надежду имея в некий день совокупити их довольно, на тот конец, да узрит по сем хотя краем ока своего любезную кардинала, в протчем уповая на Господа. Он был наг и неимущ, и сходствовал с мужем, яко же коза хохлатая в нощи сходствует с девицею; но влекомый вожделением своим, он ходил вечерами по улицам Констанцы, отвергая всякий страх за свой живот; и даже не трепеща пронзен быти мечами воинов, он соглядатайствовал кардиналов, входящих к возлюбленным своим. В те поры он наблюдал, како в тот же час в домах возжигалися свечи восковые и в раз освещали окна и дверие. Пот ом он слушал как благодушные аббаты, или другие, смеялись, испивали, угощалися на славу, улещали, воспевая тайную Аллелуию и одаряя услаждавших слух их музыкантов. На поварне творилися чудеса, ре ко мы е: Литургия добрых наваров, жирных и кипящих, Заутреня вядчины, Вечерня кусков лакомых и часы сладостей. А после выпивки благодушные отцы замолкали. Их отроки играли в кости на ступенях, а мулы упрямые топталися на улице. Все творилося зело по хорошему! На сие тамо была и вера и благочестие. Вот как сожжен был старец Гусе! Какой вины ради? Он совал руку в блюдо, не будучи к тому зван. Так зачем же он гугенот был раньше иных?

Возвращаяся к малому миленькому Филиппу, надлежит сказати, что зело часто он получал тумаки и бывал здорово бит; но диавол укреплял его, веру ему подавая, что рано или поздно и для него настанет черед быти кардиналом при некоей жене такового. Его вожделение соделало его, яко же еленя осенью, столь смелым, что единожды ввечеру он проник в красивейший из домов Констанцы, на приступок, где он почасту видел центурионов, сенешалов, прислужников и отроков, ждущих с факелы своих господ, дуксусов, королей, кардиналов и архиепископов.

— А! — сказал он себе, — вот сия должна быти прекрасна и щеголиха!…

Его пропустил воин, зело оружен, полагая, яко сей есть из слуг курфюрста Баварского, только что исшедшего из упомянутого дома, и что он шел туда, дабы исполнить некое повеление вышеназваннаго господина. Филипп де Мала взбежал по ступенькам тако легко, яко пес, великою одержимый лихорадкою любовною, и, влекомый сладостным духом ароматов, достиг горницы, где хозяйка дома сего беседовала со своими служанками, наряды снимая. Он остановился изумлен, яко тать перед стражами. Госпожа была без исподницы, ниже головной повязки. Служанки ближние и прислужницы, кои раздевали ее и разували, тако быстро и откровенно обнажали ее прекрасное тело, что прыткий пресвитер возопил: ах! коим любовь из'яснилася.

— А что вам угодно, мой маленький? — сказала ему госпожа.

— Отдать вам душу мою, -сказал он, пожирая ее очами.

— Вы можете притти заутра, — сказала она, весело посмеятися над ним желая.

На что Филипп, до корней влас своих покрасневши, с любезностию ответствовал:

— Не премину тако содеяти.

Она смеятися начала, яко же безумная. Филипп, смущен будучи, стоял изумлен и обрадован, уставяся на нее очами, коими пожирал восхитительные прелести любовные: власы чудные, рассыпавшиеся по спине, гладкой, яко кость слоновая, и открывавшие восхитительную поверхность кожи, белую и блистающую, сквозь тысящи кудрей вьющихся. На ее челе белоснежном была кисть из рубинов, не столько богатая переливами огненными, как ее черные очи, слезами от громкого смеха увлаженные. Она даже сбросила башмак остроконечный, позлащенный, подобный некоей раке, хохоча до упаду, распутная, и показала ногу нагую, меньшую клюва лебединого. В сей вечер была она в хорошем духе; иначе она повелела бы выбросить вон в окно вьюного постриженника, не заботяся о нем более, нежели о своем первом епископе.

— Очи у него зело хороши, госпожа, -сказала одна из прислужниц.

— Отколе же он явился? — вопросила другая.

— Бедное чадо! — воскликнула госпожа, — мать ищет его. Надобно наставити его на путь истинный.

Туренец, разумения не потерявший, знаком дал уразумети восторг, воззрившися на постелю из златой парчи, где предстояло отдыхать прекрасному телу Галлуазы. Сей взгляд, упоенный влагою и любовным пониманием, разбудил воображение госпожи, и она, наполовину смеючися, наполовину красавцем полоненная, повторила ему:

— Заутра!

И отослала его манием, коему сам папа Иоанн повиновался бы, наипаче яко оный был как бы некая улитка без раковины, ибо Собор токмо что его низложил.

— Ах, госпожа, вот еще единый обет целомудрия излинявший в вожделение любовное! — сказала единая из женок.

И надсмешки паки посыпалися резво, яко град. Филипп удалился, стукнувшися о притолку истинно яко хохлатый вран, вконец ошеломленный тем, что узрел тварь сию, более лакомую, нежели сирена, из воды выходящая…

Он приметил изображения животных, вверху двери вырезанные, и возвратился ко своему архиепископу благодушному, имея легион диаволов в сердце и нутро извращенное. Поднявшися к себе в каморку, он тамо считал во всю нощь монеты, но никак не обрел их более четырех; и поелику в сем состояло все его имение жалкое, восхотел он удовольствовати прекрасную, отдав ей все, чем обладал в сем мире.

— Что деется с вами, Филипп? — сказал ему архиепископ благий, обеспокоенный волнением и ох! ох! писца своего.

— Ах, владыко! — ответствовал бедный пресвитер, -я поражен, како жена столь легкая и сладостная столь давит на сердце!..

— А какая? — возразил архиепископ, закрывая свой молитвослов, им, благостным, за других читаемый.

— Ах! Господи Иисусе! Вы начнете проклинати меня, мой учитель благий и покровитель, за то, что я узрел госпожу по крайней мере некоего кардинала… И я плакал, помышляя, что не достает мне много более одного распутного златого, дабы мне к благу ее обратити.

Архиепископ, наморщив каморою часть чела над носом, не изрек слова. А смиреннейший пресвитер трясся в шкуре своей за таковую исповедь пред начальником. Но вскоре святый муж сказал ему:

— Правда ли, что она такова драгая?

— Ах! — сказал он, — она иссушила не мало митр и поглотила не мало посохов.

— Так вот, Филипп, естьли ты восхощеши отрещися от нее, я вручу тебе тридесять ангелот из казны для бедных.

— Ах, владыко, я лишуся слишком многого! — ответствовал вьюнош, распаленный множеством услад, им себе обещанных.

— Ох, Филипп, — сказал благий Борделезец, — или ты хощеши итти ко диаволу и прогневити Господа, яко же все наши кардиналы?

И учитель, удрученный скорбию, начал молити Святого Гастиеиа, покровителя вожделеющих, дабы спас служителя своего. Повелел он ему преклонити колена и поручити себя такожде Святому Филиппу; но пресвитер осужденный умолял тихим гласом Святого, да воспретит ему согрешити, буде заутра госпожа приимет его благостно и милостиво; и архиепископ благий, видя усердие слуги своего, воскликнул к нему:

— Мужайся, малый! Небо услышит тебя.

Заутра, егда архиепископ поносил на Соборе

нечестивый образ жизни апостолов христианства, Филипп де Мала расточал свои ангелоты в тяжком труде стяжанные, на благовония, омовения, баню с паром и на протчее мотовство. Тако он настолько изрядился, что видом стал подобен дружку коноплянки хохлатой. Он пробежал по городу, дабы узнати жилище царицы сердца своего; и, когда он вопрошал у проходящих, кому принадлежит сказанный дом, они смеялися ему в лицо, говоря:

— Отколе взялся сей шелудивый, он же не слышал о прекрасной Империа?

Он много боялся, что расточил свои монеты токмо ради диавола, уразумев по имени, в какую ужасную ловушку он по воле своей попал.

Империя была самая щеголеватая и причудливая девица во всем мире, кроме того, что она почиталася наипаче светозарно-красивою, наипаче всех умеющею лицемерить пред кардиналами и улещивать свирепейших воинов и угнетателей народа. Она имела своих храбрых капитанов, стрелков из лука и вельмож, тщившихся служити ей во всем. Ей стоило единое молвити слово, на тот конец, да умерщвлены будут те, кои прогневили ее. Совершенному поражению мужей довлела единая умильная ее улыбка; и почасту некий господин Бодрикурт, капитан короля французского, вопрошал у нее, не надлежит ли в сей день кого убити ее ради, тако надсмехался супротив аббатов.

Кроме превысоких владык духовных, с коими госпожа Империа хитростию сдерживала гнев свой, она водила всех по указке, уловок своих и любовных обхождений ради, в коих самые добродетельные и бесчувственные завязали, яко в некоем клею. Сего ради была она любима и уважаема столько же, яко истинные госпожи и государыни, и называли ее госпожа моя. Посему благий император Сигизмунл ответствовал некоей верной и добродетельной жене, ему на сие жалобившейся, что они, добрые госпожи, сохранили одежды целомудренные святой добродетели, а госпожа Империа столь сладостные ошибки богини Венус. Словеса христианские, ими же оскорбилися госпожи гораздо неправо.

Тако Филипп, воспоминая позорище безмездное, им же очи его услаждалися ввечеру, опасался, да не будет ли в том и конец всему. В оный час печален был и блуждал он по граду, не вкушая пищи, и пития не приемля, ожидая часа своего; к тому же был он лицом леи и к поспешениям скор, да нашлися бы ему иные, менее суровые к приступам, нежели была госпожа Империа.

Ночи наступившей, милоликий малый Туренец, весь надменный гордынею, обуянный желаниями и бичуемый своими увы кои душили его, юркнул, яко угорь, в жилище сущей царицы Собора ибо пред нею преклонялися все власти, все многоученые и честные силы христианства. Дворецкий не признал его и собирался изгнати вон, когда ближняя прислужница сказала с верху ступеней:

— Эй, господин Имбер, это- дружок госпожи.

И бедняга Филипп, красный, яко брачная нощь, поднялся по лестнице винтовой, спотыкался от счастия и удачи. Ближняя прислужница взяла его за руку и повела его во храмину, где уже, нетерпеливая, ждала госпожа, с небрежением одетая, как жена дерзновенная, ожидающая услад.

Светозарная Империа сидела у стола, покрытого скатертию плюшевою с каймою златою, заставленного вящими питиями. Фляги с вином, бокалы, жажду утоляющие, бутыли вина пряного, кувшины, добрым вином Кипрским наполненные, лакомницы, сладостей полные, павлины жареные, подливы зеленые, малые окорока соленые взоры ухаживателя утешить могли бы, естьли бы не был он столько прельщен госпожею Империа. Она доподлинно видела, что очи малого ее пресвитера в ее власти совершенно были. Хотя и приобыкшая к вертопрашным поклонениям мужей Церкви, она была весьма довольна, ибо была без ума со вчерашней нощи от бедного вьюноша, весь день маячившего в сердце ее.

Окна имея затворенные, госпожа была в хорошем духе и наряжена, как бы для приятия некоего князя имперского. Тако хитрец, ублаженный священною красотою Империи, в том утвердился, что ни император, ни бурграф, ниже кардинал, в папы избираемый, не имели бы в оный вечер мощи над ним, пресвитером малым, приютившим в кошеле своем токмо диавола и любовь. Подражая вельможе, устремился он, ее приветствуя с изяществом весьма не нелепым; и тогда госпожа ему сказала, его почтив сожигающим взором:

— Сядьте близко меня, дабы я видела, пременилися ли вы с вечера.

— О, да! — ответствовал он.

— Но како? — сказала она.

— Вчера, — продолжал хитрец, — я вас любил!., но сей вечер мы любим друг друга; и из бедного страдальца стал богаче некоего короля.

— О, малый! малый! — воскликнула она радостно, — да, ты пременился, ибо из вьюного пресвитера, истинно зрю я, ты стал старым диаволом.

И воссели они вместе пред добрым огнем, повсюду равно разливающим их упоение. Они все не приступали к ужину, ни о чем не помышляя, токмо очами голубяся, яств не починая…

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.