Бесплатный фрагмент - Озарения

Посвящается моим родителям.
Светлая им память…

Предисловие

Дорогие читатели, это сборник моих заметок и фантазий о жизни, какой она бывает и какой может быть. Мои микро открытия мира для себя.

Надеюсь, это как-то отзовется и в вашей душе, вызовет ваши воспоминания, чувства и мысли. Возможно, и вы захотите высказаться о том, что для вас важно. Так состоится наш диалог.

А если нет — значит так тому и быть.

Из предисловия в книге
«Опыт боли и радости» (2018 г.)

Добро пожаловать, друзья!

Продолжаю верить в чудо человеческого общения, в целительную силу творческого отношения к жизни, в то, что наивность необходима для самореализации, в добро и смирение гордыни, в необходимость осознанности, в спонтанность, как горизонт, к которому я стремлюсь.

Желаю удачи и радости всем!

Рассказики и сказки

Осеннее происшествие

Позади жаркие июльские дни, уже и август, прогретый и теплый, как каравай хлеба, вроде бы вот он под рукой, а уже отдаляется и уплывает, как лесная избушка за поворотом тропинки. Вокруг густая зелень, сплошной ковер папоротника и редкий невесомый кустарник, постепенно и незаметно смыкается непроходимым лесом, окаймляющим видимую картинку прочной, спокойной и непреклонной рамой.

Непрерывный и неспешный говор леса, сотканный из ветра, птичьих перекличек и бесконечных повторов разнообразных трелей, стрекота и всплывающих из вязкого сна звуков кукушки-будильника, напоминающего, что еще один год мерно и неотвратимо, как колесо водяной мельницы, совершает свой добротный поворот в никуда.

Образы и звуки, мысли и ощущения чередой толпятся у входа в сознание и растворяются — исчезают, так и не дождавшись своей очереди. Они еще вроде бы тут как тут, но уже постепенно отдаляются и с легкой грустью, как мерно тикающие капли недавнего дождя, застилаются мягким туманом покоя и равнодушно-усталого внимания, истончающегося липкой паутиной мыслей, одновременно невесомой и прочной, от которой невозможно полностью освободиться, докучной и совершенно бесполезной. И все же изредка, искоркой мерцает надежда на что-то приятно-радостное, вызывающее мгновенное ощущение присутствия в мире, пробегающее быстрой волной от поясницы до шеи и затылка.

Я шел по лесной тропинке, заброшенной и почти заросшей, редко посещаемой одинокими путниками, вроде меня. Бродил я без всякой цели, просто чтобы подышать лесом и августом, набираясь сил для предстоящей городской суеты в осеннем и зимнем городе, куда я неизбежно должен был возвратиться через несколько дней.

Когда я очнулся от своих мыслей, увидел смущенное лицо белого зайца, удобно устроившегося в шезлонге, нога на ногу, метрах в двух от тропинки. Он был совсем как человек, только длинные уши, лапы и усы, подчеркивали несуразность ситуации. Казалось, он слегка стеснялся, однако смотрел внимательно и с достоинством. 
— Я вам сказал «здравствуйте», а вы ничего не ответили, — улыбнулся Заяц.

Его лицо выражало гамму чувств. Там было и смущение, и легкий укор, и доброжелательный интерес, и еще что-то ускользающее в зябком, стелившимся невдалеке, тумане.

Он выглядел совершенно естественно в коротком черном фраке с бабочкой на шее, но вместо брюк на нем были шорты, а левая нога его, закинутая на колено правой, обутая в плетеную сандалию, слегка покачивалась.

В правой руке он вертел какой-то небольшой предмет, не то сигару, не то зажигалку, я не мог разглядеть, а в левой изящный бокал с прозрачной жидкостью и соломинкой.

Слова зайца меня почему-то не удивили. Но одновременно с этим я испытывал легкую неловкость и поспешил извиниться за свою оплошность. Я сказал, что не мог даже предположить, что зайцы разговаривают. И снова испытал смущение от бестактности своего замечания. При этом на лице Зайца мелькнуло выражение привычного сожаления о людской невнимательности, сразу же сменившееся добродушной прощающей полуулыбкой. Он наклонил мордочку вниз и посмотрел испытующе из-под очков с большим тонким черным ободком. Откуда они взялись, я не успел заметить.

На мгновение мне показалось, что земля уходит из-под ног, я как будто парю над травой и стараюсь нащупать ногами твердую почву. Сделав над собой усилие, я сглотнул и подумал, что мне представился случай расспросить Зайца о лесной жизни. Мне нравилось, что я могу быть спокоен в столь странных обстоятельствах.

Мое восприятие зайца одновременно в двух видах, — маленьком и большом масштабе, казалось мне вполне естественным. На первый взгляд он был размером с обычного зайца, сидящего в необычной, как бы нарисованной позе, от этого у меня было чувство легкого превосходства над ним, и одновременно я воспринимал его как равноправного, хотя и очень странного собеседника, размером с обычного человека. Стоило всмотреться в него, и он быстро приближался ко мне, увеличиваясь в размерах, как в видеокамере.

Бродя по лесу, я настроился на внимательное и спокойное восприятие природы, на то, что здесь можно увидеть и понять нечто недоступное в городской повседневности. Поэтому, с интересом наблюдал большое поле, густо усеянное травой в рост человека, разноцветное небо с облаками, то плывущими, то быстро летящими, лес и отдельные деревья, с ветками издалека похожими на темно синие вены, кустарник с мелкими листочками и паутинкой, огромные листы папоротника, все, на что падал мой взгляд.

Я учился открывать в природе и в себе что-то новое, углубляющее мое привычное мировосприятие. Тянулся к природе, как к источнику новых сил и одновременно как бы опасался оступиться, будто хотел напиться из кристального горного ручья, опираясь на скользкие камни. Но, кажется, за все время так ничему и не научился, а просто плыл невесомым облачком в искрящемся тумане, чувствовал, как холодные потоки воздуха перемежаются с теплыми, проникают через меня насквозь, несут меня все дальше и дальше, я растворяюсь в жгучих потоках лучей зари и расстилаюсь мелким бисером росы по изумрудной траве.

Вдруг, вместо зайца, я увидел совсем рядом приятное лицо девушки, светловолосой и голубоглазой. Почувствовал волнующее тепло ее щеки, предощущение касания и невозможность прикоснуться к ней. Она легонько улыбалась, смотрела на меня с холодноватым интересом и чуть-чуть строго. Девушка мне понравилась, я ощущал свою невесомость, появилось сладкое томящее чувство к ней, мне казалось, будто я скольжу в пространстве без опоры, под острым углом к поверхности земли, теряю равновесие, волны уносят меня вниз по течению, одновременно я понимаю, что лежу на узкой железной кровати, прикованной к полу, а она стоит у изголовья справа и слегка прикасается к моей голове кончиками тонких пальцев. А может быть и не было касаний, а я чувствовал лишь энергетические потоки между моей головой и ее прозрачными пальчиками.

Я удивленно и с легким беспокойством стараюсь что-то у нее спросить, но язык не подчиняется мне. Хочу встать на ноги, но не чувствую их, стараюсь отгородиться от нее руками, они ватные и тяжелые. Смотрю на нее снизу вверх, кося глазами направо. Выражение ее лица быстро меняется, не утрачивая приятной привлекательности, но постепенно беспокойство мое нарастает, и я уже делаю отчаянные сверх усилия, чтобы освободиться от каких-то невидимых пут, плечи сдавливает тяжесть, мой голос замирает где-то в глубине горла и душит меня изнутри.

Она говорит приятным спокойным, но чужим голосом: «Так надо, все скоро закончится, вам не о чем волноваться».

Я вижу, как белая пелена тумана стремительно густеет и неотвратимо наползает на меня. Вблизи я еще угадываю очертания кистей своих рук на фоне черного асфальта, а дальше туман смыкается и застилает окрестности. В затылке появляется ощущение неустойчивости и безнадежности, я начинаю соскальзывать все ниже и судорожно пытаюсь уцепиться за ее руки, мне хочется схватить ее, сжать до хруста.

Заяц с легкой укоризной смотрит на меня, поправляя накрахмаленную медицинскую шапочку, пристроенную у него на голове между ушей.

С хрипом и острой болью во всем теле, вырываюсь из ее мягких теплых рук, просыпаюсь ошарашенный, и совершенно разбитый…

Сверху я кажусь одиноким и угловатым. Накрытый простыней, в окружении студентов в белых халатах. Из под крахмальных шапочек у некоторых из них топорщатся бело-розовые заячьи ушки.

«Это типичный случай несамоосуществимой неосуществленности в пространстве неосуществимости», — слышу я ровный приятный голос, который мне кажется очень знакомым.

Перед глазами пелена тумана, ползущего по бесконечному полю темно-зеленой травы и вдруг возникает образ зайца, того самого в больших очках, но теперь они уже черные и глаз его не видно.

Я просто наблюдаю и ничего не чувствую, ощущения исчезают, туман и заяц теряются в абсолютной черноте…

Я знаю, что проснулся, но это не имеет значения.

Сентябрь 2015

Маяк

Том Пфенингс, так зовут моего привычного знакомца. Серый плащ и помятая велюровая шляпа, широкий шарф в крупную черно-оранжевую клетку обмотан вокруг шеи и накинут на широкие плечи, слегка сутуловатые. Зонтик с бронзовой рукоятью, в виде дракона в сухой костлявой руке и старинный саквояж на коленях. Он всегда сидит на лавочке под большим платаном и с прищуром смотрит на меня, когда я иду с утра на работу.

Он привычно говорит: «Привет, старик. Сегодня опять идешь?»

— Привет, а разве не понятно?

— Не понятно, зачем?!

— На работу, тыщу раз тебе говорил.

— Завтра снова буду спрашивать, если опять попрешься на свою работу, — презрительно хмыкнул Том.

— Какая тебе разница? Иду, никого не трогаю…

— Да ты достал меня своими чудачествами, мягко говоря! А впрочем, ладно, иди и не приставай ко мне со своими бреднями.

— Я пристаю?! Ты мозг включи, ладно?

— Если я по каждому пустяку мозг буду включать, выключатель сломается.

— То-то и оно, что «выключатель», — съязвил я.

— Ну надо же, какой вы умный, приятель. На работу он идет, а поболтать с малознакомым человеком успевает. Ладно, сядь на пару минут, отдохни.

— Ты прав, ничего еще не сделал, а устал, как будто смену отработал. Присяду, пожалуй, — ухватился я за повод остановиться.

— Э-э, да я же тебя насквозь вижу, — лукаво улыбнулся Том Пфенингс.

И продолжил: «Не хочешь ты ни на какую работу. Да и работы у тебя нет, я то знаю».

— Я работаю на маяке, ты прекрасно знаешь. Я должен туда идти и включать его.

Тут Том расхохотался так, что даже прослезился: «Он должен …, посмотрите на него, ой, не могу! Сейчас светло, чтоб ты знал! А маяки ночью включают, усек? Бедняга… Может быть тебе включить то, что у тебя осталось под лысиной?»

— У меня нет лысины, — парировал я.

— Ну нет, так будет. А ты ходи, ходи на свою работу, может хоть какая-то от тебя польза обществу …, оно ведь нуждается в тебе, ага…

— Да я наизусть знаю все, что ты сейчас скажешь, можешь не стараться. Просто я с силами собираюсь.

— Знать-то мало, надо хотя бы раз в жизни вникнуть, в то, что умные люди говорят.

— Странно, никогда не задумывался об этом …, — сказал я в легкой прострации.

— О чем, приятель?

— О том, что кто-то ходит на старый маяк, а кто-то сидит на дороге под деревом и ни в чем нет смысла…

— Смысл возникает в момент его поиска, — солидно сказал Том, помолчал и крякнул от удовольствия. Он снял шляпу и невольно погладил себя по жидким, с проседью волосам, еще оставшимся на затылке.

— Как ты сказал? Тебе сейчас светло? — сказал я вслух.

Том посмотрел на меня с интересом и недоверием, будто опасаясь, что я его разыгрываю: «А тебе нет? Темно, что ли?»

— Ну, я фигурально. Тебе понятно, как жить?

— А разве нет? Чего тут мудрого? — криво усмехнулся Том. — Сиди и смотри…

— Слушай, Том, а ведь ты классно сейчас пошутил! Браво!

— Твои две минуты истекли, приятель.

Я нехотя поднялся, ощущая ломоту в ступнях и в пояснице, представил полустертые каменные ступени маяка, уходящие вверх, вспомнил свистящий в ушах ветер, когда стоишь на самом верху, легкий страх высоты, сигналящий под ложечкой. Все это мелькнуло в мгновение ока, почти на автомате пошел вперед, волоча на плечах тяжелый рюкзак.

Постепенно, по мере движения, мое настроение улучшалось, жизнь наполнялась смыслом. Легкая ломота в ступнях приятно переходила в тепло и ощущение устойчивости, хотелось идти и в тысячный раз смотреть на привычный пейзаж, слышать щебет птиц, вспоминать мелодии и лица, знать, что я могу видеть твои глаза и лицо, если захочу.

Я знаю, что должен идти, я привычно прощаю себе легкий туман в мыслях, ускользающую возможность задуматься о чем-то важном, остановиться и прислушаться.

Идти, вот что мне надо, это же так просто, даже дух захватывает, как просто!

Не оборачиваться, завтра договорим…

2016

Путь Колобка

Сказка для взрослых

Жили-были дед да баба. И не было у них детей. То ли не получалось, то ли откладывали, может, хотели пожить сначала для себя, для своего удовольствия, а уж потом о детях думать. Кто ж теперь знает?..

Вот проснулась однажды утром бабка, посмотрела на себя в зеркало и осталась довольна. Она поняла, что хочет ребеночка родить. Глянула с грустью на деда в окно, он в огороде грядку вскапывал, да задумалась. Умная она была, а вот как сказать деду, чтобы не огорошить, ума не хватало. Да, поди уж, и забыл, что к чему.

Придется видно все заново объяснять да показывать. Вздохнула баба, но мысль эта крепко засела в ней и не давала покоя. Вечером прихорошилась, глазки подвела, щеки нарумянила, нарезала огурчиков, капустки положила, окорочка куриные обжарила и бутыль первача заготовила. На восьмое марта приберегала, с бабами посидеть, пожалиться друг дружке, да песни попеть. Но тут дело-то поважнее будет.

Дед пришел с огорода, как всегда смурной да неразговорчивый. Сапоги стянул, кряхтя, портянки над печкой развесил да чуть не сел в ведро с углем, когда на стол-то глянул.

— Ты, ты… чой-то творишь, бабка?! — только и смог выговорить дед.

Бабка румяная да озорная хочет приблизиться к муженьку, уже шаг один сделала, да еще с улыбкой умильной, хитрой. Тут любой на его месте струхнул бы. Он, болезный, ручонками-то как крыльями машет, крестится, перед собой выставляет для защиты, глаза выпучил, шепчет: «Свят, свят, изыди, нечистая сила».

— Да ты что, черт старый, совсем охренел, свою законную жену в упор не видишь?!

— Я, я… в-вижу, чуть не напужала ты меня, сколько лет не улыбалась, токмо кричишь, да подзуживашь, пилишь.

— Ладно, садись уже к столу, праздник хотела устроить, а ты, — «Свят, свят».

— Какой-такой праздник?

— Какой-какой, день сдачи Бастилии. Хрен ты, садово-огородный!

— Не понял…, — хрипит дед.

— Ну, романтическое свидание хотела устроить, полено ты с глазами!

Тут дед чуть совсем в каталепсию не впал, замер, значит, и стал тихонько клониться в сторону. Так бы и упал, если бы бабка вовремя не подскочила и не посадила его на место. Ну, в общем, посидели они, вспомнили давние времена, когда после вечерки по огородам друг за дружкой бегали, да смеялись. Как однажды, чуть даже не поцеловались, так разогнались на бегу, что лбами стукнулись. Может, потому и поженились по осени.

Хорошее время было, не то, что нынче. После третьей рюмки, старик успокоился, размяк, запел было песню, слезы выступили некстати, да и упал под стол, как подкошенный и не хватило у бабки ни сил, ни терпения добудиться его.

Так и окончилась ничем эта глупая затея.

— Только продукты зря перевела, — в прострации думала бабка.

Утром дед с мучительным вопросом напряженно украдкой взглядывал иногда на бабку, но за ее неприступным видом так ничего и не разглядел, наверное подумал, что приснилось.

— Не кошмар, конечно, но уж лучше таких снов больше не видеть, — подумал дед и пошел в огород.

Бабка тогда решила все сама сделать. Дождалась полной Луны, размером с золотую сковородку, пошла в амбар, по сусекам поскребла, муки намела, тесто замесила, в печь поставила и испекла Колобка.

Румяный да пышный получился, прямо красавец на загляденье, глазки-изюминки поблескивают, складочка такая, будто улыбка во весь рот, только ножек нет, и молчит все время.

Дед пришел с огорода, удивился, но виду не подал. Сел поближе к окну и начал валенки подшивать, да на Колобка посматривать. Так они и жили. И вроде помягче стали дед с бабкой. И молчание по вечерам, вроде как, уже не в тягость было.

Со временем Колобок заговорил и стал у родителей просить, чтобы отпустили его мир посмотреть, да себя показать. Дед с бабкой отнекивались, боялись его отпускать. Привыкли к нему, хоть и толку от него никакого. Но все ж, живой да свой, как никак.

Однажды окно осталось открытым и Колобок с подоконника — прыг! И был таков.

Покатился по тропинке, только его и видели. И открылась Колобку безбрежная даль, дорога, полная чудес, приключений и открытий, аж дух у него захватило.

И понял Колобок, что ему предстоит совершить нечто великое и доселе невиданное. Но что это, он не мог выразить словами, голова немного кружилась, потому что приходилось катиться по дороге и окрестности мелькали перед его глазами.

В глубине души он верил, что ему откроется что-то важное, какая-то тайна бытия. Но для этого нужно время и он еще должен постараться, чтобы постигнуть эту тайну, а потом он откроет ее людям. Бабушка и дедушка обрадуются и похвалят его.

Мелкие камешки на дороге иногда больно ударялись в него и, как бы, отрезвляли, возвращали к реальности. Солнышко грело и настраивало на спокойные размышления, ему хотелось в тень — отдохнуть, но смелый Колобок стремился вперед и вперед, стараясь не думать об опасностях, грозящих ему в пути.

Катится Колобок, учится пригорки преодолевать, да из ямок выруливать. Э-эх, здорово! Только деревья да кусты мелькают. Весело и хорошо у него на душе, вдруг — бац! Споткнулся обо что-то и замер. Но быстро опомнился.

— Ты, кто? — говорит Колобок.

— Я — Волк, зубами щелк.

— Куда путь держишь? — и внимательно смотрит на Волка.
Волк оторопел от такого разрыва шаблона: «Погоди, За… яц, то есть я хотел сказать…».

А Колобок ему: «Уважаемый, я покатаюсь тут, а ты пока вспомнишь, что хотел сказать, лады?»

— Ла-ды…, — еще более оторопел Волк.

Оглянулся по сторонам, а Колобка и след простыл. Катится Колобок дальше, да посмеивается. Песенку поет: «Ох, какой я молодец, молодец. От деда с бабкой ушел, а от тебя, серый, и подавно уйду».

Только сейчас Колобок осознал свой страх и холодок пробежал по макушке: «А ведь он реально мог сожрать меня!» Но Колобок был молод и страх быстро прошел, сменившись размышлениями.

Он впервые задал себе вопрос: «А смысл, приятель? Зачем я качусь неведомо куда и стремлюсь неведомо к чему?»

Он думал и продолжал катиться по пыльной дороге, цветы и жужжащие над ними пчелы, стрекозки с прозрачными крылышками, суетливые бабочки-однодневки уже не казались такими веселыми и забавными. Он на некоторое время ушел в себя и мысли текли неспешно, теряясь в тумане, казалось, что время остановилось, а вращение мира вокруг головы Колобка стало привычным и размеренным.

Вдруг опять — бац! Глазки-то у него не всегда дорогу видят, крутиться приходится.

— Ты, кто? — теперь уже Колобку задает вопрос кто-то толстый, почти круглый, да мохнатый.

— Ты что, младшего брата не узнал, — вопросом на вопрос отвечает Колобок.

— Какой-такой брат, не понял? Я-то — Медведь, не могу я пчел терпеть, а ты кто?

— Может я и ошибся, но уж больно ты на моего старшего брата похож, только он весь бритый, как я. А так бы тоже был, как ты, большой, сильный, добрый и волосатый.

— Ну, коли так, я и правда добрый, когда сытый. Ты пока катайся тут поблизости, а я как проголодаюсь, тебя и призову, понял? — говорит Медведь.

— Понял, я понятливый, — сказал Колобок, дал по газам и скрылся за пригорком. Поет от счастья, хотя холодок от страха где-то на макушке еще остался.

Теперь Колобок стал катиться осторожнее, посмотрит на дорогу вдаль, никого нет? Он тогда и катится во всю прыть. А если кто маячит вдали, он притаится у обочины и переждет. Теперь уже вопрос о смысле пути, встал для Колобка в полный рост. Он осознал, что должен самому себе дать четкий и честный ответ: «Зачем?»

Если бы он умел читать или хотя бы раз побывал в театре, он мог бы сказать: «To be, or not to be?» Но Колобок черпал свое вдохновение не в искусстве, а непосредственно соприкасаясь с миром, он интуитивно постигал невыразимое дао своего пути, именно по-своему, и это был его способ постижения мира, уж какой есть.

Этот внутренний поиск давал ему силу продолжать свой путь. В какой-то момент он осознал, что просто идет и будет идти своим путем. Точнее — катиться. Всегда, сколько сможет. Принятие Пути это и был его Путь. Так думал Колобок. А может быть и не так, откуда же нам знать… Мало-помалу, осмелел Колобок, раскатился в свое удовольствие и опять — бац!

Откуда ни возьмись, ну точно ведь никогошеньки не было! Что-то мягкое, с острыми сильными коготками в маникюре, властно так берет Колобка и на лапу себе кладет. Тут уж не убежишь. И сладким таким голоском, прямо мурлычет: «Я, Лиса, всему свету краса, а ты кто, дурачок-круглячок?»

У Колобка аж сердце стучать перестало, дыхание замерло и весь он съежился, как сухарь.

Но мысль работала, как часы, видать умом точно в мать, то есть, в бабку пошел. Вот и говорит он Лисе-Красе: «Я — Йожик, ни головы, ни ножек. У меня внутри иголки вострые, да чесноком смазанные.

— Если кто меня укусить, да обидеть вздумает, тот иголку получит в пасть и чесноком так запахнет, что никакая красота не поможет, вся дичь от тебя шарахаться будет за версту, даже куры.

— Ах ты, дурачок-простачок, вздумал меня, Хитрую Лису, провести да в обман ввести! — вскричала Лиса.

Смяла Строгая Лиса в лапах мягкого Колобка, да и проглотила разом, не разжевывая. Засмеялась своим ангельским голоском и пошла, как по подиуму, песни распевая, да хихикая.

Хоть и был Колобок сообразительным и любил при случае присочинить чего, но по большому счету никогда не врал. А иначе, как объяснить, что с той поры Лиса Хитрая Краса осунулась, охотиться разучилась, а когда мимо пробегала, откуда то ветер приносил запах, похожий на запах чеснока. Хотя, говорят, чеснок полезен от многих болезней и его используют в кулинарии, но для Лисы что-то явно пошло не так.

На том и закончился Путь Колобка. Хорошо ли, плохо ли, кто же знает.

А может и не закончился… Поживем, увидим. Если что узнаю, еще расскажу.

2016

Колобок выжил!

Сказка для взрослых. Новый сезон блокбастера «Путь Колобка». Эпилог

— Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тебя, Лиса…

— Цыц, гражданин Колобок, я тебе тут не сказки рассказываю. От меня не уйдешь. Р-руки! …э, то есть, смирно стоять! Что у вас там, изюминка? Годится. Волк и Медведь одобрительно загоготали. Подкинула Лиса Колобка вверх и разинула пасть…

Но случилось невероятное. Из кустов выскочил Заяц с мегафоном и закричал громко и визгливо: «Стоп, стоп, стоп! Снято. Всем спасибо». Ежики, бурундучки, белочки и прочие зверюшки зааплодировали, а ворона неприлично каркнула. Он хотел еще что-то добавить, но запнулся и замолчал. Медведь со всего маху плюхнулся в теплую ванну.

— Я тебе щас сниму! — грозно прорычал Волк и выжидающе посмотрел на Медведя.

Миша блаженно улыбался, сидя в большой теплой ванне и в шутку ловил лапой Золотую рыбку. Он поймал взгляд Волка и утвердительно улыбнулся. Колобок отчаянно замахал невесть откуда взявшимися крыльями и завис в воздухе.

Медведь нехотя сказал: «Ты там, это…, Заяц, не очень-то…» и снова умильно посмотрел на Золотую рыбку.

Колобок понял, что это его последний шанс и звездный час одновременно.

— Спасите! — закричал он было, но тут же исправился.

— Я спаситель ваш! — неожиданно сильным и ровным голосом пробасил Колобок.

— Чё? — хмуро спросил Волк.

Заяц прыгнул в кусты, все зверюшки быстро попрятались вслед за Зайцем, а Медведь слегка скосил взгляд в сторону Колобка. Лиса так и стояла с открытой пастью…

— Нуу? — вежливо поинтересовался Волк.

Колобок скороговоркой выпалил: «Я же могу пользу людям…, то есть обществу нашему звериному, принести. Я вам адрес бабушки с дедушкой скажу и провожу до порога. А там у них, если по сусекам поскрести, о-о, там еще много чего есть…»

— Говори адрес, служивый, — усмехнулась Лиса и подмигнула неизвестно кому.

— Это, хотелось бы гарантии, а? — залепетал Колобок и завис в ожидании.

— Э… бу… будут тебе гарантии, — пробасил Волк, зевая и посверкивая желтыми клыками и коронками.

— Значит так, деревня Некрасновка, улица Кленинская, вторая изба от леса, — донес, то есть бодро доложил Колобок.

Видно не зря его дед с бабкой тренировали, чтобы не потерялся в лесу.

— Так, так, а первая изба чья? — поинтересовалась Лиса.

— Там Апчехов жил, фельдшер наш, давно это было…, — начал грустно, а закончил испуганно Колобок.

— Па-ня-тно, — зевнул Волк, переглянулся с Лисой и тихо порыгивая, усмехнулся.

Крылья у Колобка опустились и обвисли. Он с криком: «А… гарант… тии?!» — упал прямо в пасть к Лисе, как в замедленном кино.

Заяц испуганно пролепетал: «А пленка-то кончилась, такой кадр пропал…».

Некоторые захлопали. Лиса чуть не подавилась, а Волк потянулся во весь рост и сказал: «Хорошо-то как…». Но быстро закрыл пасть, уловив внимательный взгляд Медведя, держащего когтями Золотую рыбку.

— А говорили, Колобок выжил… Это… опять нае…? — уныло подытожил Заяц.

— Не, ну пральна, сначала-то он выжил, — сказал эксперт-комментатор.

2018; 2024

Она была некрасивой

Производственный романс

Она была некрасивой. Так она думала. И смирилась с этим. А если хочешь чего-то или, хотя бы, веришь в это, так и случается. Окружающие тоже не считали ее красивой, да и кому до этого есть дело, главное, чтобы характер был хороший, не стервозный. А так оно и было.

Тут уж без всяких домыслов, никто бы не сказал, что она бывает злой в понедельник или в пятницу, да и среди недели не замечали такого. И не ссорилась ни разу с сослуживцами за пять лет работы. Она с доброй смущенной улыбкой ускользала от попыток завербовать ее в ту или другую компанию, чтобы дружить против другой части коллектива.

От приставаний мужских почти не приходилось ей отбиваться, видно же, что она не интересная, даже истерику не закатит, никакого кайфа не сулит. Вот умеют же некоторые женщины, даже не обладая особой фигурой, так поставить себя, что ах! Мужики так и липнут, что будет потом — это другой разговор.

А по ее поводу, они, как сговорились, — скользили мимо взглядами, как по мебели. Если вдруг замечали ладную ее фигурку и вполне примечательную грудь, но потом смотрели на ее внимательное и неприступное лицо, понимали, — лучше уж не рисковать.

Но откуда-то возник этот, новенький из соседнего отдела. Русоволосый, ершик мальчишеский на голове стриженой, невысокий, но основательный, крепкий, как орешек. Так она его и прозвала про себя. Тут-то она и попалась, не зря говорится рассмеши женщину и она твоя. Точнее, — и ты попал.

А он и правда ее рассмешил, он так уставился на нее, когда первый раз зашел в ее рабочую комнату, потерял дар речи и стоял, как загипнотизированный. Она его окликнула, мол молодой человек, по какому, вопросу и че молчим?

Он быстро опомнился, сказал четко: «Я по делу». И исчез, как сквозь землю провалился, успев покраснеть так, что в комнате светлее стало.

— Чудной, — сказала она и что-то екнуло у нее внутри.

— Хорошо, что ушел, — облегченно подумала она и горько заплакала, не стесняясь трех старших тетушек-сослуживиц предпенсионного возраста, которые с удивлением и живым интересом смотрели на нее и понимающе улыбались.

2018

Звезды, апельсины и поросенок Хрю

Сказка для взрослых

Котенок Мя считал, что игрушка должна быть мягкой и очень легкой, быстро двигаться, когда ее кто-то дергает за ниточку. Игра с такой игрушкой доставляла ему истинное удовольствие.

Щенок Га всегда испытывал странную гамму чувств по отношению к таким игрушкам. С одной стороны, движение он ценил и с интересом следил за резкими скачками мягкой игрушки, с другой стороны, ему никогда не удавалось схватить ее зубами и утащить на свой коврик, чтобы хорошенько погрызть. Даже если она попадала ему в пасть, была настолько мягкой, что просто таяла и появлялась досада, как будто кусаешь воздух.

Поросенок Хрю дружил с котенком Мя и, в принципе, разделял его точку зрения на мягкую игрушку. Ему забавно было наблюдать, как ловко и грациозно играет с ней котенок. Но желания играть вместе с ним все же не возникало. Котенок Мя, в свою очередь, ценил дружеское внимание поросенка Хрю и ему было достаточно такого хорошего отношения, в котором котенок видел понимание и сочувствие.

Когда котенок Мя и щенок Га заспорили о свойствах игрушки, поросенок Хрю был в замешательстве. Он вполне одобрял мнение котенка, но с другой стороны, он понимал, что в аргументах щенка тоже есть рациональное зерно. Ему хотелось поддержать котенка, тем более, что щенок был не очень сдержан в своих комментариях и его манера спорить претила вкусу поросенка.

В то же время, Хрю понимал, что ему в принципе все равно, какая должна быть игрушка, мягкая или твердая, можно ли ее грызть или нет, даже ее летные качества поросенка никак не волновали.

Бегать за пушистой мягкой игрушкой или тем более грызть ее, поросенку совсем не хотелось. Ему достаточно было найти маленький уголек и с хрустом раскусить его, а потом бегать по двору или лежать на солнышке и размышлять.

Когда возникла пауза в споре котенка и щенка, все почему-то посмотрели на поросенка, как будто ждали его мнения и нуждались в его оценке игрушки. Котенок на правах старой дружбы, а щенок, рассчитывая на здравый смысл и честность поросенка.

Поросенок готов был провалиться сквозь землю или ускользнуть куда-нибудь от напряженного ожидания окружающих, одновременно чувствуя невозможность принять ту или иную сторону.

Поросенок ясно осознавал страх быть отвергнутым, как старым другом котенком Мя, так и вполне самобытным, по-своему интересным щенком Га. Поросенок не хотел пострадать за то, что оказался в центре малозначащего лично для него, спора. Котенок Мя смотрел на поросенка с уверенностью, что получит от него поддержку, и одновременно с легким удивлением, что поросенок все еще почему-то медлит; а может быть и с зарождающимся где-то на периферии сознания, сомнением по поводу позиции поросенка.

Удивление котенка поведением поросенка постепенно переходило в раздражение и уже почти готово было перейти в упрек и призыв, смысл которого можно было бы охарактеризовать лозунгом: «Сейчас, ты не имеешь права быть в стороне!»

При этом, котенок надеялся, что предыдущие месяцы их дружбы, дают ему право ожидать безусловной поддержки от поросенка, тем более, что это так просто, — поддержать справедливое мнение о мягкой и подвижной игрушке!

Щенок Га чувствовал себя вполне сформировавшимся благородным псом и со спокойной уверенностью в своей правоте, слегка иронично, но со всем возможным уважением к мнению независимого эксперта, то есть поросенка, искоса посматривал на Хрю.

Понятно, что какой-то Хрю, не может поколебать единственно верного мнения такого славного пса, как Га, но все же, ему было бы немного грустно, если бы в угоду сомнительной прошлой дружбе, поросенок Хрю пренебрег здравым смыслом, проявил слабость и выступил на стороне котенка, который явным образом заблуждался.

Щенок не мог объяснить, почему котенок не прав, просто он точно знал, что его восприятие мира и понимание настолько же естественны, насколько реальны ощущения. Ему приятно было ощущать свои упругие и сильные мышцы, готовые к действию в любую секунду. И конечно его острые клыки были вне конкуренции. Их надо было использовать по назначению, а сделать это лучше всего, грызя твердую игрушку. Что тут непонятного?

Если бы надо было реально доказать что-то, он не задумываясь пустил бы свои отменные клыки в ход, но пока в этом не было необходимости. Ему даже смешно стало, когда он вспомнил тщедушного котенка.

Поросенок, под перекрестным кинжальным огнем взглядов двух непримиримых оппонентов, прошел все этапы изменения цвета кожи, от белого, бледно розового, оранжевого до пурпурного, малинового и вишневого. Он испытывал бурю невысказанных эмоций, старался стать незаметным и, казалось, в итоге совсем уже слился с серой обстановкой, но легкое подрагивание прозрачных розовых ушек выдавало его с головой.

А в голове его, маленькой несчастной головке с розовым пятачком, тщетно пытавшимся издать хоть какие-то членораздельные звуки, происходило что-то доселе невообразимое и недоступное его собственному пониманию.

Поросенок опасался, что, вступив в спор на чьей либо стороне, он неизбежно ухудшит отношения с обоими участниками. Это его пугало и напрягало, лишало устойчивости. Он понимал, что нейтральное и взвешенное мнение не устроит ни одну из сторон, и в итоге в нем будут разочарованы обе спорящие стороны.

Еще Хрю опасался, что однажды высказав свое мнение, он будет вынужден защищать его либо от одного из участников спора, либо от обоих в течение всей оставшейся жизни или метаться между противоположными мнениями. А что для него действительно жизненно важно, он пока еще сам не знает, ему надо все взвесить и хорошенько обдумать, прежде чем ставить на карту свое будущее.

Но красноречивые взгляды достойных друг друга оппонентов, не оставляли поросенку ни шанса отсидеться и хоть до чего-нибудь додуматься. Поросенок очень не хотел быть втянутым в конфликт и потратить на это много времени и сил, тем более, что этот вопрос был не настолько для него важен.

У него была мечта — понять себя, найти свою игрушку, такую, чтобы это была действительно его игрушка, не навязанная модой или тяжелыми жизненными обстоятельствами, чтобы он мог посвятить игре с ней всего себя без остатка, это должна быть такая игрушка, за которую он мог бы смело и непреклонно вступить в бой с любым, самым сильным и изощренным противником.

Попутно Хрю осознал, что немного, самую малость, завидует котенку Мя и щенку Га, он завидует их уверенности и бескомпромиссности, их убежденности и готовности пойти на смелый шаг ради своей игрушки, даже поставить на кон дружбу и сам здравый смысл.

С другой стороны, он понимал азарт спорщиков, когда кто-либо из них говорил: «Да, пусть это всего лишь игрушка, пусть некоторые думают, что это несерьезно и мелочь, которая сама собой пройдет с возрастом, с изменением ситуации в обществе».

Поросенок чувствовал, что вопрос о выборе игрушки сегодня, закономерно приведет к выбору оружия завтра. Пусть даже под оружием подразумевается слово. Впрочем, он не готов был настаивать на таком пафосе, но интуитивно понимал всю важность ситуации и с ужасом ловил себя на мыслях о возможных грядущих битвах будущих героев.

И еще была такая мысль, точнее едва уловимая тень или отголосок мысли, которая одновременно притягивала и пугала Хрю, казалась стыдной, а может быть и вызывала чувство вины. Но одновременно вызывала и протест, как незаслуженное обвинение, и в итоге приводила поросенка в состояние тупика.

Ему хотелось сесть на задние лапки и плакать. Но слез не было, было только четкое ощущение невозможности повыше поднять голову, словно она упиралась в невидимый потолок. Он чувствовал усиленно подавляемое раздражение, не то на себя, не то на весь мир, такой притягательный и одновременно, так по-идиотски устроенный.

— Так что же это за мысль такая? — задумался Хрю.

Это была мысль о том, что ему самому может понравиться чувствовать себя заядлым спорщиком или адептом какой-либо идеи, это была мысль, что его увлечет поток страстей и неразрешимый клубок противоречий, что он навсегда потеряет не только возможность приблизиться к своей мечте, но забудет и предаст ее и никогда, никогда… Что это за «никогда», он не мог понять, как ни старался.

Раздумья Хрю неожиданно прервал Га. Он с сожалением смотрел на поросенка, в его взгляде также читалось намерение дать Хрю последний шанс, открыть ему секрет мироздания, по сравнению с которым игрушки были настолько ничтожны, что о них и говорить бы не стоило, хотя уступать в принципиальном споре с каким-то котенком, а в его лице со всем семейством кошачьих, он отнюдь не собирался.

— Хрю, я уважаю твое мнение и хочу помочь тебе сделать его еще более основательным, — сказал Га.

— Дело в том, что: «И в небе и в земле сокрыто больше, Чем снится вашей мудрости, Горацио.» — добавил Га и пояснил, — это цитата из Шекспира.

Хрю стало немного неудобно из-за того, что друг решил его поучать, но, с другой стороны, поросенок не мог не согласиться, что не знал этих слов; а о Шекспире, как и о Горацио, имел весьма отдаленное представление. А если честно, то вообще о них в первый раз слышал.

Хрю старался быть справедливым и всегда ценил новые знания. Но пока не понимал какое отношение это имело к спору о свойствах игрушки. Поэтому он смиренно попросил Га пояснить его мысль.

— Не сочти за неуважение, но мне кажется, что я должен тебе это сообщить, я сам недавно узнал об этом, — пояснил Га.

— Если ты уже знаешь это, можно его использовать, как отправную точку для продолжения дискуссии, добавил Га.

— Дорогой Га, так что же «это»? — с нажимом спросил Хрю.

— Хрю, я узнал, что в природе есть небо и на нем расположены звезды. И я видел их! Это потрясающе! Вчера я вместе с мамой присутствовал на перфомансе, когда собираются вместе несколько наших сородичей и воют на Луну. Луна — это большой желтый круг на небе. Мама сказала, что Луна управляет морем и тайными мыслями людей, особенно женщин. Это все, что я знаю про это, но чувствую, что это имеет огромное значение для всех живущих, оно оказывает на всех нас влияние, причем всегда и во всем. В частности, и на выбор игрушек, — ответил Га.

— Спасибо, Га, это здорово! Это меняет дело и требует серьезного осмысления! Попутно скажу, что в твоем высказывании содержится еще одна идея, которую необходимо обдумать, — задумчиво ответил Хрю.

— Какая еще идея? — немного разочарованно спросил Га.

— Идея о том, что у каждого может быть не одна, а несколько игрушек и не обязательно решать, какая из них самая лучшая, они могут служить разным целям — подытожил Хрю.

— И все же, я бы хотел, чтобы ты обратил особое внимание на первое, о чем я говорил, — подчеркнул Га.

А затем, Га со значением добавил, — недаром И. Кант говорил: «… это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне.»

— Га, а что такое звезды? — спросил Хрю.

— Ой, они такие прикольные! Небо черное, а звезды — такие огоньки по всему небу, от них идут яркие лучи, они мерцают и светятся. — в восторге пролаял Га.

— Спасибо, Га, я потрясен! — поросенок, от восторга даже хрюкнул.

— Теперь я буду думать над этим, даже не сомневайся! На том они и расстались. Хрю был действительно потрясен от пятачка до хвостика, и еще сильнее захотел воочию увидеть небо, Луну и звезды, он всем своим существом чувствовал, насколько они притягательны!

Он даже немного испугался, что звезды, могут захватить всю власть над его жизнью и мыслями и над всеми, кто жил в округе. Такое и правда, во сне не приснится.

Хотя его немного удивляло, почему Га, зная о звездах, так много внимания уделяет игрушкам. Может быть дело не в игрушках и не в звездах? Что-то он еще говорил о моральном законе…

С тех пор, Хрю не раз мечтал о звездах. Поросенок спрашивал о них у старших, но очень быстро понял, что такие вопросы лучше не задавать и даже не давать повода кому-либо подумать, что этот чумазенький и шустрый поросенок может мечтать. Тем более, мечтать о звездах.

У поросенка Хрю хватало здравого смысла казаться наивным, спокойным и беззаботным, почаще молчать и довольствоваться маленьким черным угольком, чтобы хрустнуть им и потом бегать, виляя своим маленьким смешным хвостиком.

Поросенку не приходило в голову, что уголек можно использовать самыми разными способами. Можно рисовать на асфальте и писать на заборе. Или разжечь костерок в холодную погоду. А может и приходило, кто его знает. Да и кому интересно, что творится в глупенькой головке поросенка Хрю со смешным розовым пятачком?

На этом было бы логично окончить наш рассказ о поросенке Хрю и о его друзьях. Но подчас, что-то большое и сильное настоятельно вмешивается в нашу реальную жизнь, и это бывает не столь романтично и возвышенно, как звездное небо над головой, и гораздо более болезненно, чем моральный закон внутри.

Дружба обычно вспоминается, как нечто доброе, ценное, сердечное. Но на деле, реальная дружба не исключает, а иногда и предполагает моменты нелицеприятных объяснений, споров и даже ссор. Настоящая дружба предполагает, что эти неприятные моменты не отменяют глубинных пересечений и совпадений мыслей и чувств друзей, поэтому, даже самые принципиальные споры не заканчиваются разрывом дружбы, а наоборот, только укрепляют ее.

А если, разрыв все же происходит, это может говорить, о том, что всё, что мы раньше принимали за дружбу, либо исчерпало себя из-за возраста или коренного перелома тенденций в мире, либо только казалось дружбой, было желаемым само- и взаимо обманом.

Нечто подобное случилось и с нашими друзьями, Хрю, Мя и Га. Мы не будем подробно бередить эту драму, обозначим лишь кратко ее контуры.

Мя и Га продолжали свой спор, который теперь уже перерос во вражду, взаимные обвинения, нападения, потасовки, кончавшиеся царапинами, кровью и болью. Уже не было и речи о том, чтобы совместно, здравым образом разграничить вкусы, интересы, территории, осталась одна инстинктивная вражда и взаимная ненависть.

Хрю переживал, пытался образумить спорщиков, поначалу его слушали, но чем дальше, тем меньше. И в конце концов ему стало доставаться от обоих бывших друзей, он долго сражался с мельницами, нажил себе врагов и потратил здоровье.

Хрю казалось очевидным, что корень зла в этом противостоянии был в желании каждого оппонента навязать именно свою точку зрения противоположной стороне. Но о том, чтобы объяснить это спорщикам не было даже речи, — слишком далеко зашло противостояние и имело тенденцию расширяться и углубляться. Видимо что-то более значимое и глубокое питало это противоречие, проявившееся на примере игрушки.

К этому времени бывшие друзья повзрослели, выросли и теперь их называли Мяв и Гав, а Хрю, так и остался Хрю. Мяв стала эффектной, белой и пушистой кошечкой, смелой и способной при необходимости постоять за свои интересы. Она грациозно выгибала свою гибкую спинку, мурлыкала, а при случае показывала свои острые и цепкие коготки и безжалостные зубки.

Гав стал сильным, поджарым, породистым, гордым псом. Он весело вертел хвостом и гонялся за ним, когда у него было хорошее настроение. Если кто-то нарушал границы, он предупредительно рычал и громко лаял, предотвращая новые попытки нарушителя, а при необходимости, мог цапнуть и даже пустить кровь обидчику. Но по большей части он сохранял благородную уверенность и миролюбие по отношению к остальным обитателям фермы. Вот только с Мяв он никак не мог найти достойный баланс отношений.

Хрю слегка пополнел и в нем появилась особая устойчивость, которая возникает в результате внутренней работы и читается во взгляде.

Однажды, когда Мяв была очень расстроена и рассержена на Гав, ей под руку подвернулся Хрю, мирно дремавший на солнышке, и она в запале выкрикнула: «А ты, вообще молчи, потому что твои дни сочтены!»

Он не сразу понял, что Мяв обращается к нему, вскочил на ноги, подбежал к ней, посмотрел на нее ошарашенно и заикаясь проговорил: «П-рости, Мя, то есть, Мяв, ты могла бы… разъяснить мне, что ты имела в виду?»

— Нет, не могла! — зло вскричала Мяв и ядовито добавила, — К тому же, ты совершенно не разбираешься в апельсинах, а берешься судить о мировых проблемах.

Тогда Хрю бросился к Гав.

— Она имела в виду, что не все здесь равны… — смущенно пролаял Гав.

— Некоторые ровнее, — злобно прошипела Мяв. И захихикала.
А затем добавила: «Заметьте, не я это сказала! Но я с этим полностью согласна».

— Друзья, я ничего не понимаю, прошу вас, объясните! — взмолился Хрю. Мяв и Гав задумчиво ушли в разные стороны, холодно, как посторонние.

Хрю долго приходил в себя после той злосчастной встречи бывших друзей. Ему потребовалась вся его внутренняя устойчивость и дополнительная работа над собой, чтобы восстановить покой в своей душе. Но что-то уже невозвратно изменилось в нем. Может это и есть — взросление? — думал Хрю.

Когда Хрю вспоминал загадочную и злорадную гримасу Мяв, ему было очень обидно и кроме того, в ее намеке чудилось что-то неизбежное. Что они все скрывали от него? Какая-то страшная тайна удивительным образом объединяла непримиримых противников.

Что касается ее фразы об апельсинах, это вызывало у него ответное раздражение, потому что действительно он не любил апельсины, хотя и не категорически. И что с того? Он имеет право есть то, что считает нужным и не есть то, что ему не нравится или отвратительно.

Порой, ему приходили странные и безысходные мысли, он готов был сгореть от стыда и страха или утонуть в пучине вод, настолько невыносимой казалась поросенку страшная тайна Мяв и Гав.

Единственное, что спасало Хрю — это мечта о том, чтобы увидеть звезды на небе. Он догадывался, что небо где-то далеко и высоко, он пробовал поднять вверх голову, но все его попытки были безуспешны. Он интуитивно чувствовал, что звезды где-то рядом и надо решить эту загадку. Это была странная мысль.

Как может быть рядом то, что находится бесконечно далеко? Если бы поросенок умел читать, он бы прочно усвоил, что ему не суждено увидеть звезды, так устроила природа.

Из окна хозяев фермы слышалось радио:

«Так природа захотела,

Почему — не наше дело,

Для чего — не нам судить».

Эти слова из песни казались приговором и оттого еще сильнее раздражали.

Но недаром поросенок любил размышлять и почувствовал, что в его парадоксальной мысли есть рациональное зерно, — так говаривал старый Индюк, когда Хрю рассказывал ему о своей мечте.

Индюк был мудрым, он одним своим видом внушал Хрю уверенность в себе и побуждал к размышлениям.

Однажды, Хрю решил спросить у Индюка о той страшной тайне. Индюк долго отнекивался, но в конце концов поведал ее Хрю. Тайна оказалась еще более дикой и страшной, чем мог себе представить Хрю.

Индюк сообщил, что всем его родным, и родным поросенка, и самому Хрю предстояло неизбежно погибнуть под ножом мясника.

— З-зачем?! — в ужасе вскричал Хрю.

— Хозяева едят нас, — ответил Индюк, стараясь сохранять невозмутимость.

Хрю собрал все свои силы, чтобы не разрыдаться и не упасть в обморок.

Они долго молчали, а потом Хрю спросил: «И что, нельзя ничего придумать?»

— Однажды, жители фермы договорились и устроили восстание, революцию и выгнали хозяев с фермы, — поведал Индюк.

— Это же здорово! — вскричал Хрю.

— Не спешите, — осадил его Индюк, — лучше не стало.

— Ну почему-у?! — расстроился Хрю.

— Тогда, вместо хозяев, власть захватил твой давний предок — хряк по имени Наполеон и он устроил диктатуру. Но в конце концов всё вернулось на круги своя. И теперь потомки прошлых хозяев снова правят нами, связывают нас, издеваются над нами, забирают наших детей и… пускают нас под нож. Они считают, что так правильно. И не нам это менять, — так окончил Индюк свое повествование.

Хрю, разбитый и опустошенный, молча ушел, не попрощавшись.
Он долго шел куда глаза глядят, шел три ночи и три дня, не спал, не ел и почти не видел, что происходит вокруг. На четвертый день Хрю вышел на высокий обрыв над бурной рекой, упал без сил на берегу и заснул.

Его разбудил страшный гром и молния, ударившая в развесистый дуб рядом с ним и осветившая все окрестности.

Хрю отскочил в сторону, сорвался вниз с обрыва, но не упал, а начал медленно, очень медленно опускаться все ниже, летя птицей, планируя вдоль по течению реки и восторженно впитывая открытой душой черное небо, усеянное мириадами лучистых звезд, улыбающуюся ему Луну и каскад ослепительно-янтарных молний одну за другой, наполняясь вселенской энергией и силой.

Мягкий всплеск прервал его полет, сознание померкло и вместо неба и звезд, он увидел знакомый свет, струящийся далеко вдали…

Рассказывают, что в тех краях раз в году, в одну из лунных ночей можно увидеть светящегося серебром поросенка, резвящегося в волнах большой и плавной реки.

Тот, кому удавалось увидеть его, мог творить чудеса, а влюбленные навеки обретали свое счастье.

2015; 2024

Из раннего

Было

Он позвонил поздно вечером. Поздние звонки всегда неприятны, вызывают тревогу и долго не дают уснуть.

— Здравствуй, Николай, у меня к тебе разговор есть, — в трубке звучал уверенный, чуть хрипловатый голос Сергея.

После двух-трех незначащих фраз, он осторожно перешел к делу: «Ты слышал о Прокоповиче? Никогда бы не подумал, но сам понимаешь, факты — упрямая вещь».

— А почему ты Левку называешь по фамилии? — удивился я.

— Ты что, ничего не знаешь? Я всегда уважал Льва Александровича, но сейчас такая обстановка, нельзя расслабляться. Да не прикидывайся, ты не хуже меня понимаешь. Есть мнение… в общем, нам сообщили, что он замешан в одной скверной истории.

Я, как ответственное лицо, обязан отреагировать. И принять меры.

— Слушай, Серега, ты совсем рехнулся или выпил лишнего? О какой истории ты говоришь? Забыл что ли, как он тебя раненого на себе пятнадцать верст тащил? Неужели ты думаешь, что Левка способен на какую-нибудь подлость?!

— Знаешь, что! Я привык доверять компетентным органам и не позволю прикрываться врагам своими прошлыми заслугами. И потом, когда это было?

— Как ты можешь такое говорить, опомнись, Сергей?! Ведь возможна ошибка, надо поговорить с ним. Не может такой человек быть подлецом. Какой-то дурак или негодяй наплел, а ты и поверил, да?

— Послушайте, Николай Андреевич, не советую вам поддаваться эмоциям, не советую бросаться необдуманными словами и обвинениями. Мы не в бирюльки играем. Не советую.

— Знаешь, что, я не желаю с тобой разговаривать в подобном тоне. Всё, иди к черту! Но трубку я положить не успел, потому что он резко сбавил тон и как-то мягко, даже вкрадчиво и как бы с сожалением, сказал: «Ну что ж, видимо зря я поручился за тебя два года назад, ведь предупреждали же меня товарищи. Видно не получится у нас с тобой разговора».

Какая-то сила удержала мою руку, и я не бросил трубку на рычаг. Вспомнилось, как два года назад меня обвинили в порче оборудования в нашем цехе. Дело было ерундовое, перегорела проводка на одном участке, в результате вышли из строя два старых станка, потом их починили. Я давно говорил начальнику цеха, что проводка старая не рассчитана на большую нагрузку, но он только отмахивался, — некогда, мол, план гнать надо, да и саботаж припишут, не дай Бог. А потом сам же и выступил на собрании, на меня все свалил.

Да, если бы не Сергей, туго бы мне пришлось тогда. Я тогда ему, как раз, проводку в погребе делал, по дружбе. А Левка тогда почему-то отмалчивался, хмурый сидел. Кажется, у него что-то дома не ладилось, не помню.

— Какой-такой разговор, еще? — буркнул я в трубку.

— Сугубо важный. Обсудить надо всё. На счет Прокоповича. Мы тут письмо коллективное готовим, надо подписать.

— Что за письмо? Ты что, сдурел? Не собираюсь я подписывать никаких писем, понял?

— Ну, как знаешь, потом может быть поздно. Я же о тебе забочусь, дуралей, по-дружески. У тебя ведь семья, подумай, Николай, — тепло и слегка тревожно сказал он и положил трубку.

Заснул я под утро. Все вспоминал, как мы втроем уходили лесами от банды Пахома. Наш дозор нарвался на них неожиданно. У Сергея были прострелены обе ноги, а у меня в плече сидел осколок. Левку тоже зацепило в голову, но он держался и всю дорогу, пока на наших не вышли, тащил Сергея на себе. Потом Сереге благодарность объявили от имени комдива. Давно это было, больше пятнадцати лет прошло.

Временами снилось мне, будто бежим мы трое по дороге, кругом ямы, лужи, из сил выбиваемся. За нами гонятся с криками, стреляют вдогонку, вот-вот настигнут. Сергей поскользнулся, упал прямо в лужу, Левка весь в крови, тащит Серегу на себе, а он вроде и не раненый вовсе, а только усмехается хитро и мне подмигивает. Я хочу что-то крикнуть, но не могу ни слова сказать, ни рукой пошевелить.

Проснулся я в холодном поту. Прихожу на работу. В многотиражке письмо коллективное. То самое, о котором Сергей говорил. Гляжу и понять ничего не могу — подпись моя стоит, хоть и не первая, в самом конце списка. Скомкал я газету и к нему в кабинет. Там как раз бюро заседало.

Я стал кричать что-то, а он так на меня посмотрел, что я прямо опешил. Вы, говорит, гражданин Смирнов, под суд захотели за порчу казенного имущества и саботаж?

Тут же сидел какой-то человек в полувоенном френче, он спокойно и уверенно посмотрел на меня в пол оборота и говорит: «Пожалуйста, выйдите, мы вас пригласим».

Не знаю, как это получилось, только я не потребовал убрать мою подпись. После этого видел Лёвку всего один раз в коридоре, но он мельком глянул на меня и прошел мимо.

Больше мы не встречались. Слышал, работает где-то в леспромхозе, после освобождения.

1988 г.; 2014 г.

Так не бывает…

Звонок в дверь показался Сергею Петровичу таким резким и неожиданным, что он невольно вздрогнул. Он уже четыре месяца ждал этого звонка, ждал почти каждую минуту. Это началось через несколько дней после собрания, на котором его исключили из партии и перевели из конструкторского бюро в разнорабочие.

И зачем он взялся защищать Ивана Антипова? Ведь говорили же, что есть данные, изобличающие Ивана. Но тогда Сергей Петрович и мысли не мог допустить, что Иван может оказаться не то, что предателем, но вообще, что он способен на что-то плохое. Вредительство, там или в этом роде. Даже мысли подобные приводили Сергея в негодование. Конечно, Иван — мужик прямой, мог сказануть чего сгоряча, но чтобы «вредитель»? Ни за что!

Кто только придумал такое слово для людей, оно скорее к насекомым подходит. Когда надежды на то, что «там разберутся» не оправдались, Сергей все чаще стал думать об этом, невольно вспоминал подробности их разговоров, злился на себя, ругал себя мысленно, и нет-нет, да проскальзывала подлая мыслишка: «Не может быть, чтобы ни с того, ни с сего… Черт его знает… Опять же факты — упрямая вещь, сейчас все так говорят». «А ведь Иван обучил меня азам чертежного дела, когда-то. И устроил в КБ», — вертелась мысль.

Но тут же он опять вскипал — какие, к черту, факты?! Где они? И вот, теперь его очередь. Ему было стыдно себе признаться, но он боялся. Боялся все эти долгие дни и ночи после собрания. Он, которого не испугали казематы и кованые сапоги жандармов, видевший в бою Фрунзе, теперь боялся.

Ощущение стыда усиливалось еще и оттого, что он внутренне не то, чтобы сдался, а подчинился какой-то невидимой слепой силе, он это чувствовал всем своим существом. Однажды у него даже мелькнула мысль, о том, что это была за сила… против такой силы, не устоит никто, — так он всегда думал. Но раньше, он шел вперед в одном строю с этой силой, а теперь? У него так сжалось все внутри и слегка затряслись руки, что он поспешил подумать о чем-нибудь другом.

Но снова и снова, бессонными ночами, Сергея жгла и томила мысль, — неужели я сдался? Он понимал, что подчинился не партии, не партийной дисциплине, а чему-то такому, что он не мог назвать, осмыслить, какому-то неотвратимому прессу, который мерно и уверенно опускался на него и вдавливал в землю, не спрашивая его ни о чем, не оставляя ему возможности оправдаться, подавляя волю, превращая в простейшее насекомое.

Несмотря ни на что, он считал себя настоящим коммунистом, верил в партию и в великую цель мировой революции. И одновременно его мучила неотвязная мысль: «Почему? Почему так все получается? Почему Иван, его боевой товарищ, — враг народа? Почему, почему?!»

Когда в дверь еще раз позвонили, он сначала весь вздрогнул, а потом почувствовал какое-то успокоение, кончилась медленная пытка ожиданием, кончился мучительный период, когда в душе сменялись — негодование, растерянность, страх, надежда на то, что все само собой образуется и много еще чего…, что и высказать-то не сумеешь…

Вновь прозвенел звонок, и Сергей Петрович решительно шагнул к двери. На площадке стояла тоненькая девушка, почти ребенок, как ему показалось в первую секунду. Это было настолько неожиданным, что Сергей растерялся. Они стояли и молчали. Девушка переминалась с ноги на ногу, но потом решительно шагнула в квартиру, заставив Сергея сделать два шага назад.

«Что вам угодно, кто вы?» — скороговоркой пробормотал Сергей и почему-то рассердился. Наверное, ему стало неловко за свою слабость и страх, и он добавил: «Мне… некогда…». Начал он говорить строго, почти с раздражением, а закончил фразу задумчиво и отрешенно. Он вдруг подумал, что все, что бы он теперь ни делал, не имеет смысла, ему некуда идти и нечего делать.

Вдруг девушка вскинула на него взгляд и на одном дыхании выпалила: «Я пришла к вам, я решила…, в общем, я не уйду, я…». Она сбилась, покраснела, потупилась и сделала движение, чтобы уйти. Сергей ничего не понял, он, казалось, вообще потерял способность что-либо понимать.

«Господи! Так некстати, надо все обдумать. Надо обдумать…» — вертелось у него в мозгу. А что обдумать, он и сам не знал. Девушка всхлипнула и бросилась к выходу. Это резкое движение заставило его очнуться. Он неожиданно быстро выскочил вслед за своей нежданной гостьей.

«Куда же вы? Стойте, стойте, я прошу вас!» Он крикнул каким-то не своим голосом, слабым и пронзительным. Так, наверное, кричит утопающий, хватаясь за последний шанс к спасению.

Она остановилась и, закрыв лицо ладонями, зарыдала, уткнувшись лбом в побеленную стену коридора. Вся ее фигурка была наполнена таким отчаянием, такой безысходностью, что у Сергея защемило сердце, как тогда в тифозном бараке, когда он в последний раз увидел жену Машу. С тех пор, он старался подальше запрятать в душе свое горе.

Он вспомнил, что ровно неделю назад ему исполнилось тридцать шесть, а он и не заметил. Девушка была похожа на горько обиженного ребенка, слегка вздрагивала, утирала слезы и шмыгала носом. Сергей Петрович осторожно взял ее за плечи, повернул к себе.

Она, уткнувшись ему в грудь, продолжала тихонько всхлипывать. «Ну что же вы, не надо, прошу вас», — говорил он виновато, — Ну пойдемте, выпьем чаю, вы совсем замерзли. У меня как раз день рождения, есть повод отметить. Да, ведь новый год скоро! Он помог ей снять пальто, провел в комнату. Девушка была красивая, каштановые локоны рассыпались по плечам. Простое платье из холста и шаль, легкие старенькие туфли не по погоде.

— Ну, расскажите же, как вас зовут, кто вы?

— Я, Маша Антипова, вы меня, наверное, не помните, а я о вас много слышала от отца, видела вас четыре раза. Вы к нам домой приходили. Она опять покраснела и наклонила голову вперед, спрятав глаза, полные слез.

— Маша? Маша… А, так вы, оказывается, дочь Ивана… Алексеевича! Да, припоминаю. Вы так выросли, даже странно.

Тут же он вспомнил о своем положении, о том, что за ним могут в любую минуту прийти. Надо было отправить девушку домой или к родственникам, все равно куда, здесь ей было не безопасно. Лишь бы э т о произошло не на ее глазах.

— Ну вот, что, Машенька, пейте чай и я вас провожу домой, а то сейчас уже поздно, темно. Здесь вам оставаться не нужно, я вам потом все объясню. Он с удивлением, подумал, что свободен, пусть пока, но ведь никто же не заставляет его сидеть дома и ждать, когда за ним придут. Подождут, если очень уж надо. На него напало даже озорство, лихость. Под взглядом этой девчонки, симпатичной молодой девушки, он почувствовал себя снова молодым, сильным, как тогда, в двадцатые годы.

Но тут же, с горечью вспомнил свою Машу. Только теперь он начал понимать смысл слов, сказанных на одном дыхании Машей, которая сидела теперь перед ним и смешно пила чай из блюдца. Она шла к нему, ее глаза говорили о чувствах, бушевавших в ее маленьком горячем сердечке… И все же, он обязан увести ее отсюда. Неизбывная тоска пронзила ему сердце. Он собрал волю в кулак, постарался казаться спокойным и деловитым.

— Ну что ж, Машенька, пора идти, — сказал он бодрым и немного фальшивым голосом.

— Я не могу туда возвращаться, я теперь одна, каждую ночь вижу во сне, как уводят папу. Он говорил: «Найди Сергея, он поможет.»

— Я теперь совсем, совсем одна, — повторила она и снова заплакала, одна слеза даже капнула в блюдце с чаем.

В дверь отрывисто позвонили. Сергей Петрович непроизвольно дернулся, побледнел. Маша озабоченно посмотрела на него и встала, вытирая слезы платочком и кончиками тонких пальцев.

— Нет, нет, я сам. Я открою. Скажете, что вы здесь случайно, а то и вам худо придется.

Звонок нетерпеливо трезвонил. За порогом стоял сосед, Аристарх Филимонович. Он возбужденно размахивал руками и быстро-быстро что-то говорил. Оказывается, кто-то бросил окурок и под лестницей загорелись куски старого картона и другой хлам. Сергею Петровичу стало смешно, он нервно рассмеялся, чем привел в замешательство добродушного толстяка соседа, вместо помощи, встретившего такое странное веселье.

Минут через двадцать с пожаром было покончено и Сергей, смеясь, рассказывал Маше о мелких перипетиях ночного происшествия. Он так смешно изображал недоуменного соседа, что Маша не выдержала и пару раз прыснула в кулачок.

Он смотрел на ее карие, с озорным блеском глаза, то и дело вспыхивающие из под больших, ресниц, на разгоревшиеся щечки с ямочками, вишневые полные губки. Ему стало так хорошо, уютно, тепло. Все его беспокойство отступило, ушло куда-то вглубь. Долго они так сидели, молча, и смотрели друг на дружку. Изредка кто-нибудь из них начинал говорить, но разговор обрывался на полуслове, хотя казалось, что он продолжается без слов.

— А знаете, Маша…, — начинал он.

— А? Что? — как бы очнувшись, говорила она.

Она как будто ждала от него каких-то важных слов и одновременно боялась их услышать.

— Да нет, я просто хотел сказать…, — он замолкал, глядел восхищенными и удивленными глазами на Машу и они вместе счастливо улыбались.

Странная фраза витала у него в голове, хотелось ее высказать, но она продолжала накатывать и уплывать внутри: «Нет, не может быть! Такое счастье!… Нет, так не бывает…» Но постепенно тревога возвращалась к ним обоим и, казалось, копотью оседала на побеленных стенах.

— Маша, я должен вам сказать, что мое положение…, что я не знаю когда, но… в общем, вы должны знать, что…

— Я все знаю, — тихо, но уверенно сказала она.

— Как, вы знали, и все-таки пришли? Но ведь вас могут…

— Да, я знаю…

— Нет, все-таки вам необходимо срочно уйти, — закончил он твердо.

— Нет, нет и нет, я пришла к вам, я хочу помочь вам… Я уже взрослая, мне девятнадцать… скоро будет… в июле… мамы… два года нет… Да и не могу я туда возвращаться, там пусто и страшно, я с собой только портрет мамин взяла и немного вещей. Не прогоняйте меня! Пожалуйста… Я всё умею по хозяйству — и кухарничать, и стирать.

Весь ее вид, интонация, были так трогательны, что у Сергея ком подступил к горлу.

— Надо же, эта девчонка пришла ему помочь! Что же такое творится?! Дожили! А как же справедливость?..

Он резко встал из-за стола, нервно заходил по комнате. Остановился около девушки: «Машенька, девочка моя!» Сергей испытывал к ней благодарность, сострадание и что-то еще, в чем боялся себе признаться. Он постепенно возрождался к жизни, становился снова самим собой, чувствовал, что теперь готов выдержать любые испытания, страх превратился в азарт, он ощутил силы для борьбы с тем злом, которое покушалось на жизнь этой девчонки, которое угрожало ему и пыталось растоптать в душе самые святые чувства.

Он стал на колени и осторожно поцеловал ей руку. Маша тихонько, но твердо освободила ее и, вжавшись в спинку стула, тихо говорила: «Не надо… Что вы…». Она прерывисто дышала, по щекам ее катились слезы.

— Машенька, мы вместе уйдем.

Вдруг она вскочила и сделала два шага прочь от Сергея. Смотрела на него с какой-то мукой, с испугом и одновременно с жалостью.

«Я хочу, чтобы ты знал, она случайно перешла на «ты», что я давно чувствую к тебе…», — она сбилась и горько зарыдала.

В дверь снова резко, три раза подряд, настойчиво и уверенно позвонили.

— Ярославцев Сергей Петрович? — спросил лейтенантик с усами, как у Буденного, хотя рядом стоял дворник Хаким Ясаков, который привел сюда офицера вместе с двумя конвойными и двумя понятыми. Штыки солдат чуть поблескивали при слабом свете.

Когда его уводили, Маша, сдавленно крикнув, кинулась к Сергею. Конвойный невозмутимо и непреклонно преградил ей путь, и слегка оттолкнул ее, — Не положено, гражданка.

Сергей и Маша встретились взглядами.

— Я буду ждать тебя, — хриплым шепотом, чуть слышно сказала Маша.

Сергей кивнул: «Береги себя, девочка моя…»

Солдат в шинели и буденовке оттеснил его винтовкой: «Проходим. Проходим!»

Через полгода Маша простудилась и умерла.

1988

Верочка

Странная у нас была любовь. Звали ее Верочка. Наша часть была в десяти верстах от передовой. А началось все с бомбежки. Хотя бомба была всего лишь одна, шуму она наделала много.

Как на грех, осколком от взрыва разорвало полевую кухню, горячая каша, словно шрапнель, разлетелась во все стороны и основательно ошпарила бойцов новобранцев. Они тут же неподалеку лежали. Как крикнул кто-то: «Во-оздух!!!», так и попадали, кто, где стоял.

Некоторые от боли вскакивали и метались с горячей кашей на спине, на лице, а фрицы, на бреющем поливали нас из пулеметов. И помочь никак нельзя.

В то самое время лежал я в мелком окопе и как мог, прикрывал от пуль молоденькую радистку, только что прибывшую с пополнением. Вся-то защита, одна гимнастерка.

Когда немец улетел, мы еще лежали рядом и я вдруг увидел ее маленькие русые косички, торчащие в разные стороны. Несмотря на округлые плечики, она казалась мне девчонкой-подростком, испуганной и такой милой, как будто случайно оказавшейся в страшной сказке.

Мне почему-то стало смешно глядеть на ее съежившуюся фигурку и я, то ли из озорства, то ли от радости, что уцелел, легонько дунул на прядку ее волос, вьющихся над ухом. Молодой был…

Девушка еще сильнее сжалась и я, осторожно чуть-чуть прикоснулся губами к ее затылку. Она резко дернулась, отбросила мою руку, лежавшую у нее на плече, быстро вскочила и так глянула, я аж чуть сознание не потерял, острая и резкая боль пронзила от затылка до кончиков пальцев.

— Зацепил-таки, гад! — успел подумать о фрице. Когда очнулся, она, немного суетливо, но умело заканчивала бинтовать мне руку, а потом не отставала ни на шаг до самого санбата. Я, кажется, старался шутить, но видать у меня не очень-то получалось. Она так внимательно и по-доброму смотрела на меня своими сиреневыми глазами. Странно, я точно помню, что сиреневыми…

Два месяца я валялся в санбате, это было первое мое ранение, я сам-то был на фронте три месяца, сразу после училища связи. Она иногда прибегала меня проведать и мы незаметно подружились.

Рассказывала о своей коротенькой жизни — закончила перед войной среднюю школу, отец военкор — погиб в первые дни войны, маму с младшей сестренкой эвакуировали, а она пошла на курсы радисткой.

Я хвастался своими военными подвигами, придумывая их на ходу, она внимательно на меня смотрела и время от времени заливисто смеялась. Мы болтали наперебой.

Иногда я читал ей стихи, хоть и помнил их мало, а она читала распевно и душевно, бархатным голосом. А иногда мы просто сидели и молчали.

И так радостно, тепло было на душе, что хотелось петь, кричать и ходить колесом. Однажды я даже тихонько спел кусочек из какого-то романса. Перед войной у нас во дворе часто крутили на патефоне. Она еще больше смеялась, потому что я сильно фальшивил. И просила, чтобы я опять спел.

Да, что там, «подружились», она мне…, как родная стала! Но виду я, дурак, не показывал все шуточки, да прибауточки шутил. Она доверчиво улыбалась и хлопала своими большущими ресницами. Ее веснушчатое курносое личико было то задумчиво, то светилось тихой радостью.

Я был просто счастлив и не понимал своего счастья. Страшно было выронить, потерять… О том, чтобы поцеловать ее, я мог только мечтать.

Выписали меня в свою родную роту. Иду, радостный, по дороге даже незабудок нарвал, представлял, как Верочка улыбнется, сердце так сладко замирало, что думал, выскочит. На уме одно крутится: «Вера! Вера! Верочка!»

Но что за черт?! Опять — «воздух»! Падаю на землю, лежу. Тут наши ребята-зенитчики не подкачали — задымил поганец и ухнул носом в сопку. Еще двое сбросили свой груз и тягу.
Встал, отряхнулся, вижу, впереди бойцы копошатся. Иду и так не по себе стало, будто оборвалось что внутри и звон в ушах нестерпимый. Думаю, — вот дурень, отвык что ли, пока в санбате валялся? А у самого все так и ноет в груди, трясет всего, аж зубы стучат.

Вижу, как в тумане, Вера, моя Верочка, миленькая моя лапушка, никогда таких слов не говорил ей, лежит птичка моя, на боку, скорчилась, личико белое-белое, смотрит удивленно, одна рука вся в крови рану на животе зажимает, другую чуть на весу держит, вроде хочет отгородиться от солдат, что рядом стоят.

— Не трогай! — хрипит.

Стесняется, не дает себя перевязать.

Подскочил к ней, кричу не своим голосом, сам себя не слышу: «Верочка, родная моя!» А слезы бегут, бегут, не вижу ничего. Она узнала меня, рукой отталкивает и шепчет что-то, губами еле шевелит, не понимаю что.

— Сейчас, сейчас, — говорю, — потерпи, родная.
Разрезал юбку, озлился как то, сам не знаю отчего, кричу на бойцов, ругаюсь сильно, почем зря…

Каким-то страшным усилием воли, зубы сжал, окаменел весь внутри, ничего не понимаю, схватил у бойца бинт, руки сами по себе, перевязываю ее, а она что-то шепчет… и прямо в душу мне смотрит… Перевязал.

Говорю ей: «Я люблю тебя, Верочка, родная моя!» Она улыбнулась только самыми уголочками губ, сказала тихо-тихо, едва уловимо: «… и… я…». Закрыла глаза и потеряла сознание…

Доставили в медсанбат. И сразу в операционную. Назавтра Верочка уже улыбалась, только бледная была очень и слабенькая, как былиночка. Улыбка была такая, что сердце немело от одного взгляда на нее.

Сунулся я было к военврачу, но он гаркнул и выгнал меня из операционной. Он с утра до вечера безнадежно кромсал израненные тела молодых солдат, в надежде спасти их и хоть что-то для них сделать.

Еще вчера они смеялись, курили и шутили, письма домой писали перед боем… Медсестра сказала, что все будет нормально, если не случится заражения. К вечеру Верочке стало хуже, она как будто спала, еле дыша.

Вышел из палатки, стыдно вспомнить, нашел хирурга военного, схватил его, даже пуговицы от халата отскочили. Халат с бурыми пятнами крови. Кричу ему диким шепотом: «Спаси ее! Спаси!» Он в ответ кричит запальчиво, страшно выпучив воспаленные глаза: «Нечем! Нечем лечить! Ничего нет!»

Потом мы вместе с ним курили, около сан палатки, я видел капли пота на его сером лбу и такой взгляд, что верил ему.

Сердце разрывалось в ожидании, а я стоял и видел все как в тумане, только ее глаза удивленные… совсем рядом… Верочки моей ненаглядной, глаза, прямо в меня смотрели.

До утра просидел с ней рядом. Иногда мне казалось, будто лечу я над полем, смотрю сверху на фигурки военврача и санитарок, на палатки с красным крестом, на поля, окопы… солдатики ходят малюсенькие, как воробьи.

А она будто смотрит на меня и говорит: «Ты живи, пожалуйста…, обещаешь?..»

— Верочка!… — звал я ее и не было ответа…

С утра ее увезли в операционную.

Не хотел верить, но чувствовал, — что-то страшное и непоправимое происходит в эту самую минуту.

Не пустили меня к ней.

Когда узнал…, так пусто в груди сделалось…

Больше я ее не видел… никогда…

Вот такая история, братцы…

1987 г., 2014 г

Просто работа

Здравствуйте, проходите, пожалуйста. Вижу, вы немного удивлены? На работе я всегда фартук ношу, привычка. Кстати, жена вышивала.

Уютный кабинет, свежий воздух, приятная музыка, что еще нужно человеку для счастья…

Что-нибудь хотите, выпьете? Чай, кофе, потанцуем? Извините, шутка старовата. Желаете принять душ? Прилягте на кушетку, процедура стара как мир, отработана до мелочей, да и процедурой то ее не назовешь. Пара секунд, не более, чистая формальность. Вы читали Фромма? Просто по звуковой ассоциации спросил. Некрофилия там, всякое такое. Нет, не попадалось? Да и то правда, зачем нормальному человеку эти глупости. А музыку любите? Шопен, например, ну я не знаю… похоронный марш, что-ли. «Нечеловеческая музыка». Так еще дедушка Ленин говорил, да?

Можно и помолиться, если желаете. А помедитировать?! Да, рекомендую вам перед процедурой немного отдохнуть. Но можно и сразу, как вам будет угодно. У нас учреждение класса люкс, недавно получили переходящий вымпел ударников труда, финансирование приличное, есть конечно издержки, но где их не бывает. То электричество отключат, то воду, даже смыть бывает нечем!

Но это наши коммунальщики — раздолбаи, коррупция, да не без того, на заточке инструмента экономят, сволочи, извините за мой французский, да и то сказать, трубы проржавели, у меня стаж работы, знаете какой?

Ой, столько не живут, как говорится. Я еще в детстве папе помогал, ну там, по мелочи, в основном только наблюдал, интересно же.

Кстати, меня давно интересует, что думает человек после процедуры и думает ли? Не знаю как это можно было бы узнать, ведь, по сути, сама процедура и предназначена для того, чтобы окончательно прекратить думание.

С другой стороны, известны случаи, когда курица и даже человек, продолжали двигаться после процедуры. Хотя движение и думание конечно различаются, но в каком смысле? Ладно, если что, даст бог, потом расскажете.

Впрочем, как известно, меньше знаешь, крепче спишь. Ой, извините, кажется я вас совсем утомил. Что же вы стоите? А это что, слезки? Прекрати!

Я же предлагал вам прилечь. Тише, тише.

Процедура — простая формальность, протокол. Вы же понимаете.

Давайте уже не будем затягивать, приятно было с вами побеседовать. Ни о чем… не беспокойтесь, вспомните что-то приятное. Таак, ага…

Прилягте, прилягте, посмотрим, может быть сегодня вообще ничего делать не будем. Вам удобно?

Примерим ремни, проверим. Они необходимы для фиксации, простая формальность, техника безопасности, знаете ли. У нас с этим строго. Отлично, так, так, вы мне помогаете, спасибо. Теперь ноги фиксируем. Вам не туго? Мне приятно позаботиться о вас, поверьте, вам же будет лучше.

Ложите э… кладите голову вот сюда, отлично. Придется немного потерпеть. Всё продумано, всё ради вас, вы же понимаете… закрепляем.

Повязочку на глаза. Раз! В каком ухе звенит, ась?

На кнопочку нажмем. Ап! Два!

Вжиик! Три!!!

Оп, ттвою мать! Точно в корзину.

Таак… четыре двести семьдесят, запишем.

Обрызгало немного. Но ничего, это не страшно. Вот для этого и нужен фартук.

Ну, всё, финита.

Слава богу… Что?

Что вы говорите?

Свят, свят! Да ну, на…

Это же невозможно!

Откуда здесь зеркало?! Какой идиот повесил?

Почуудилось… Чур, меня! Померещилось…

Фу-у… Утомился немного. Пора домой.

                                           * * *

Палач закурил, задул спичку, бросил в ту же корзину с опилками. Откинулся в кресле. Затянулся… Прикрыв глаза, выпустил колечки вверх.

Через две минуты затушил сигарету о внутреннюю поверхность корзины, вытер руку о фартук, снял его и бросил в корзину. Нажал кнопку дежурного.

Тщательно вымыл руки и освежил лицо. Вытерся чистым вафельным полотенцем. Сбрызнулся лосьоном. Машинально понюхал пальцы. Нет, всё нормально.

— Кто-то же должен делать свою работу, — устало и удовлетворенно сказал он.

Выключил софиты, аппаратуру, включил защиту, вышел в предбанник и защелкнул дверь кабинета с табличкой «Бокс № Г36».

Вошел в фильтрационный лифт на уровне «минус семь». Сканирование, мягкий подъем на первый этаж.

Вышел на парковку, водитель сидел за рулем авто, спиной к нему.

Уселся поудобнее на заднем сиденье.

— Домой, — добродушно сказал он и откинулся головой на спинку кресла.

1988; 2024.

Поз дно

Сибирский рэп

Мы уже привыкли почти.

Всюду морок непонимания.

Настоящая боль и беда

придут без стука, без напоминания.

Зима, белый снег, а в пять уже сумерки.

Будто солнце украли! Сыграем в жмур ки?

Всё путем, но дайте немного солнышка!

Нельзя же так, я не просто устал, а дошел до донышка.

Эх, тоска без душевных слов,

             без правды глаза в глаза.

Неуютно и холодно врать,

             да бояться не то сказать.

Не спасает уже молчанье —

             без души, равнодушное, гордое.

Как веревка над пропастью,

             тлеет шнуром бикфордовым.

Ох, как надоело быть добрым, простым и внимательным.

Улыбаться и прятать свой взгляд, чересчур проницательный.

Кого-то случайно обидеть — легко!

Задеть, самому вдруг обидеться.

Лучше, ну их подальше, ты знаешь куда,

чтоб никогда не видеться.

---

Зубы сжать свои, в горло кляп,

до предела напрячь желваки,

чтоб не дай Бог чего.

Спрячу глубже свои чугунные кулаки.

Неудобно и глупо быть просто честным,

когда взгляд напротив, зашорен местью.

Всем подряд! За его дурацкую молодость.

Жизнь, овчинкой, как мордой об стол, съёжилась.

За свои неподдельные страдания.

За своё мучительное непонимание.

Его злые чужие глаза наполнены гневом и страхом.

Они бьют поддых и грозят весь мир перетра@ать.

Всех готов он смешать в клубок, своего и чужого,

Плюнуть первому встречному —

                               хуже выпада ножевого.

А кому и за что, по какому праву?

Без раздумий, топор злословия падает!

И хотя б на минуту ему, вроде, становится легче.

А дальше снова тупик. Ничего не радует.

Откуда ты взялся, куплет озорной, бесшабашный?

Тебе подпевает проснувшийся морок вчерашний.

Карточным домиком жизнь рассыпается,

Ничего хорошего не начинается.

На пути осколка оказался кто-то, брызнули слезы.

Теперь он затих, лежит в неудобной живому позе.

Кровь густой кока-колой течет

из пробитого пулей пластика.

И собака взъерошенная скулит

к нему безнадежно ластится.

А ему нормально и клево, уже ничего не важно,

Пусто там, где мысли терзали. И как-то влажно.

И не жалко ему себя, тихой осыпью мимо ползут вагоны.

А душа еще здесь? Или где-то там, в созвездии Ориона?

Эта рваная рана, теплый еще, беззащитный комочек,

Лишь мгновенье назад был живой, а теперь ничего не хочет.

Он был частью, лишь долю секунды назад, вселенной,

Она так хотела быть единственной, живой, бесценной.

Невозможно вместить, неужели вселенная

навсегда распалась?..

Столбняком безнадежным ответ,

— Ничего не осталось…

А тот, который напротив…

Пусто в его глазах.

Поэтому надо быть терпеливым,

он, нехотя, может не то сказать.

Он не видит меня, открытыми настежь глазами,

Не понимает, зачем ему это всё, сейчас рассказали.

Взгляд его оглушен невозможностью видеть.

Подходи, если хочешь рискнуть,

                                       попробуй его обидеть.

Ветер колет настырно щёки

Дым горчит, выедает сердце.

Дико танцует хохочущий грязный Джокер,

Где-то смеется и скачет случайное скерцо.

Взрыв и огонь! Покорежены плиты бетонные,

топорщится арматура,

Непоправимо и грубо кем-то оборвана

музыка — архитектура.

Отражается капля мира

в дымящемся зеркале гильзы, латунно-блестящей.

Кто-то взял себе право решать и карать,

будто он настоящий.

То, что было мгновенье назад

трепетным чувством, мыслью, живым дыханьем,

Запеклось неизбывным горем,

загублено грубым огня полыханьем.

И уже где-то там между Ригелем и Бетельгейзе,

в созвездии Ориона,

 плачет, с нами навечно, страдающая Мадонна.

Вечно усталые жители, пассажиры метро,

                                глядят тревожно.

Что это там за звук? Бежать?

                 Сдвинуться невозможно.

Но нет, повезло пока,

       облегченно выдохнули и вздохнули.

В кого-то другого, там далеко,

                                вошли звенящие пули.

Скользко, тошно в душе, боком иду, потерянный,

Слезы высохли в горле давно…  сбита резьба и мера.

Кому и сколько страданий, горя, отмерено?

Какая там, к черту, вера?!

Кажется, пусто в груди и тоска неизбывная выиграла.

Но неужто и впрямь, душа умерла, начисто выгорела?

Земля ползет змеей из-под ног.

Навзничь! Бьёт, чужая и неуместная.

Жалит, бьется, зудит звонок,

Кружит мелодия, истошно пресная.

Зыбкая вслух тишина звенит,

вязкой сетью томит, нависшая.

Радость странна и нелепа, ядовито горчит,

будто вино прокисшее.

В мире испорченном, сером, где нет чести,

Подлость и зло навсегда вместе.

В мире, насквозь пропитанном ложью,

кажется, что уже ничего невозможно.

Где кроме зла и силы,

остались шальные пули,

которые совесть скосили.

Забрали все. И ничего не вернули…

Ну что? Напрочь! Еще одна…

Последняя? Основа…

Осколки мира, рвут сердца плоть,

но бьется оно снова.

Рассыпается память, спекшимся бурым песком,

если пнуть ее, походя, кованым берца носком.

Рушится карточный домик грез, смеха и сквозняка.

Разрываются жгучей молнией черные облака.

Гаснет лучик нежный от сердца к сердцу,

От души к душе.

Поздно… Теперь это просто мишень.

Смерть здесь всего лишь цифра,

в немыслимом вираже.

Счетчик несется бешеный вскачь

И-ни-че-го-не-важ-но-у-же…

Кто-то беспомощно курит,

на экране мертвая пустота рябит.

Чудится, где-то гуляет буря,

издалека свербит.

И не важно, кто мы и где,

есть мы еще, или нет.

Память измята болью,

В пламени, пачкой корчится, от сигарет.

2015

Ироническое

Сабля

Пенсионерское

Я себе саблю купил. Казалось бы, на хрена мне сабля? А ничего, думаю, может и сгодится когда. Времена нынче смутные, да и вообще, хорошая вещь в хозяйстве всегда полезна. Я хоть и пенсионер, а тачанки, блин, все же снятся иногда. И Анка пулеметчица… Да, нет, это я шучу, конечно… Хотя, сабля мне и напомнила молодые годы, а там и тачанки, и кони-звери, и девчата лихие, а главное — романтика. Вот за это я бы, ух …, хоть сейчас — гимнастерку, папаху, портупею и вперед! Хоть сейчас, — точно вам говорю.

Пересчитал пенсию, вижу, не обманули, обещали надбавку в честь нового года, ну и дали-таки. Вот и захотелось купить мне что-то из ряда вон выходящее. Под настроение эта казацкая шашка и подвернулась, «туды ее в качель». Это я в каком-то фильме слышал. А может и не казацкая, кто ж ее знает. Отдал за нее аккурат почти всю пенсию, а надбавку оставил за квартплату рассчитаться, на остальное еды закупил, может на пару недель и хватит.

Вот и сижу себе, кумекаю, куда ее повесить, саблю-то. А сабля, надо вам сказать, знатная, с гравировкой, рукоять резная, ножны с замысловатым рисунком — мелким как бисер и с серебряной нитью, может и златоустовской работы, загляденье, да и только. Из рукояти, шелковая кисточка свисает и так задорно качается при ходьбе, да на подвиги зазывает.

Только где мне ее носить-то, разве что по квартире своей и при закрытых дверях, чтоб соседка не заметила. Потому и решил повесить ее над своей кроватью, саблю-то. А если кто шутить станет, зарублю, ей богу. С места не сойти! Вот так, а не надо смеяться над ста…, пожилым человеком.

Я вообще-то, человек мирный, даже в армии не служил из-за плоскостопия. В детстве, конечно, любил фильмы про «Красных дьяволят», про буденовцев и прочее, потом «Белое солнце пустыни», Сухов, Тихонов-Штирлиц, ну и фильмов полста про войну отечественную. Все это теперь вспоминаю, как сплошной фон, без которого не мыслю свою жизнь. Прошедшую, почитай, но еще не совсем… Мы еще повоюем, господа хорошие! Есть еще, как говорится, порох… как там? Да не важно, главное, что сдаваться я не собираюсь, как «Варяг», понимаешь…

Ну, вообще-то, я все понимаю, и про международную обстановку, про враждебное мировое окружение, про козни капитализма, про расхитителей и тунеядцев внутри страны, но почему мне, такая пенсия полагается, что даже пулемет «Максим» на нее не купишь, это я никак не могу понять.

Да я бы в первых рядах пошел защищать идеалы, о которых мечтали еще отцы и деды! Если бы не поясница, блин, да не коленки. Хотя ноги вполне колесом, как раз для седла бы сгодился. Так ведь нет же, не зовут, ироды. Не допускают нас, пенсионеров, до серьезного дела. Только и остается, что с соседкой ругаться.

Если на трезвую голову рассудить, так я даже побаиваюсь иногда теперь, а вдруг зарубаю соседского котяру и саму соседку ненароком? Очень уж вредная она баба, я вам скажу.

Благо, что не пью уже восемь с половиной лет. Да и то сказать, одно утешает, что сабля-то не настоящая, а сувенирная. Но такая, блин, шикарная, на вид даже лучше настоящей.

---

А колбасу ею, скажу по секрету, рубить можно, если ножа нет. Я пробовал, немного зазубрилась, но когда в ножнах висит, этого не видно.

2017

Hände hoch

Святочное

В войну это было. Аккурат на святки. Забросили меня в тыл врага, по легенде. Будто я — раненый немецкий офицер, возвращаюсь по месту службы после госпиталя. Прихожу, значит в главную избу — там у фрицев штаб, сижу в сенях, жду. У крыльца часовой стоит со Шмайсером.

А флагов там фрицевских понатыкано на стенах! Мама дорогая! В центре стены портрет самого главного фашиста в упор, прямо на меня смотрит, усики топорщит и будто подмигивает мне. Вот, странно, фамилию его помню, а как зовут, забыл. Да и то сказать, на хрена мне его имя сдалось?

Двери в горницу открываются. Входит в сенцы дежурный офицер, адъютант генерала. Седой такой, гладко выбритый, подтянутый. Фельдфебель, одним словом.

Смотрит на меня подозрительно, но все же спрашивает по-немецки: «Melde deinen Rang». Кто мол таков, в каком звании. Представьтесь, битте-дритте.

Я сначала хотел представиться по полной форме, как выучил перед заброской к врагам, набрал уже воздуха, чувствую себя неуютно, потому что не привык врать, но я же здесь на задании. Врать врагу даже положено.

Только собрался отрапортовать, открыл рот… но понимаю, что я забыл… забыл, как меня зовут! Ну точно не Штирлиц… Не только свое имя немецкое и звание по легенде, но и то, как меня зовут на самом деле. Стою, переминаюсь с ноги на ногу секунд пять, холодный пот прошиб, пытаюсь что-то сказать, но не понимаю ничего, всё как в тумане и как-то неудобно перед человеком, немцем этим.

Серьезный такой, строгий, готовый в любой момент поднять тревогу и выхватить парабеллум, но ждет пока… Напряжение растет… Мне не страшно. Но так неприятно забыть свое имя… Что делать? Scheiße! Это-то слово я помню.

— Sprechen Sie! — пытливо так на меня смотрит адъютант, — Мол, говорите, говорите!

Я понимаю, что он говорит, но в ответ из себя не могу ни слова выдавить.

— Sollen wir still spielen? — говорит фриц, — то есть, что мы, будем в молчанку играть? У меня какие-то слова в голове вертятся — ферфлюхт кальт, генук, хенде хох, швайне, schnell-шнель, курка, яйки, млеко, я, я, нихт шиссен, гутен морген, und mein Murmeltier mit mir — «Мой сурок со мною» — всё не то!

Да, какого хрена?! Я — контуженный! Какой с меня спрос? Кричу ему: «Ich bin verkrüppelt!»

Смотрю так на этого Ганса, вызывающе. Щас ты у меня, — «Hitler kaput!», — заорешь. Раздражаться начинаю, соображаю лихорадочно, глаза вниз опустил, чтобы свою ненависть не раскрыть раньше времени…

Блиин!… Смотрю, а я в подштанниках на босу ногу и валенках на три размера больше, стою. И холода совсем не чувствую. Шарю за пазухой рубахи, а там ни аусвайса, ни нагана именного, только Сталин усы топорщит… И Маринка анфас улыбается. Чё делать?..

Фриц такой, медленно-медленно к кобуре руку тянет, как в замедленном кино. Я рубаху на себе рванул! Затылком чую — часовой затвор автомата передернул, но выстрела нет — заклинило патрон. Я его — валенком в нос, хрясь! Он на кота, что в сенях сидел, наступил, котяра такой сибирский мохнатый прямо фрицу на пилотку вскочил, когтями его рвет, шипит страшным голосом: «Scheiße!» Извините за его французский!

С насеста петух на адъютанта слетел, крыльями бьет, тот парабеллум выронил, пистолет на лету стреляет и прямо часовому в ногу.

Я адъютанта отталкиваю от двери, рванул ручку на себя, там большая горница с двумя окнами, генерал фашистский сидит за столом при параде, китель расстегнут, в руке сигара, на столе дорогой коньяк и блюдо с картошкой «в мундире», рядом денщик генерала, возле окон два автоматчика. По радио музыка орет — группа «Hände hoch».

У стола нога на ногу Тихонов — Штирлиц сидит в мундире и фуражке немецкой, в зубах беломорина. Сапоги начищенные сверкают.

Он ко мне бросился: «Где ты ходишь?! Жду тебя тут, как проклятый.»

Хриплым голосом шепчу ему: «Entschuldigung, товарищ штандартенфюрер! А как его по имени, ну никак не могу вспомнить!

Генерал ему кричит: «Max, wer ist noch da?»/ Макс, кто там еще?/

Штирлиц: «Herr General! Das sind unsere eigenen» /Господин генерал, это наши, свои./

Он мне: «Рядовой Сидоров, приказываю! Спасите радистку Кэт, с ребенком. С этими я сам разберусь, — кивает на генерала. Здесь до канадской границы двадцать минут бегом. Там у меня окошко есть», — дает мне осколочную гранату и выталкивает за порог горницы.

Я выпадаю в сени, а он захлопывает дверь изнутри. На меня всей тушей наваливается адъютант и замыкает железную хватку на моем горле. Часовой лежит в луже красного цвета и орет благим матом.

Я хриплю и лихорадочно соображаю из последних сил, — Где мне искать радистку Кэт?

В этот момент, за окном, ка-ак piz-da-net /жахнет/ из гаубицы! Аж стекла в избе посыпались! Крики, маты кругом! «Кони, люди, звери, э-эх!»

И только тут я осознаю с содроганием и радостью… Блиин!

Это у кого-то на кухне таз цинковый с бельем с печки гробанулся…

А поперек горла у меня кот соседский лежит, дремлет.

Фф-у-ух, как, все-таки, хорошо в своей родной общаге проснуться!

Просто кайф!..

2018

Общага

Страшная весенняя сказка

В одной комнате общежития жили Совесть, Ум, Скромность, Страх, Тщеславие, Подлость и ХэЗэ.

Все было ничего, пока не пришел Пян-Се Ц.

Он же, ПянсеЦ, он же, Пянсец, Песец, Пипец или просто Пиz… ц. Но об этом после. Все равно ведь он уже пришел.

Совесть была старая, даже застарелая какая-то, несовременная. Она вечно ходила, как в воду опущенная, иногда кряхтела и ворчала, но по большей части молчала.

В молодости она читала Канта в переводе с немецкого, ей нравилось выражение «Категорический Императив», но чем больше она вдумывалась, тем сложнее было совместить теорию и реальную жизнь.

Она старалась всегда быть чистой, но ее дразнили «чистенькой», обвиняли в том, что она надевает «Белое пальто», боится снять перчатки и замарать руки, стремится «таскать каштаны из огня чужими руками», «въехать в рай на чужом горбу».

В общем, ее хулители проявляли завидную изобретательность, а при ее чувствительности, это приводило к незаживающим ранам в ее душе. И конечно, ее мучили угрызения, стыд, нервозность, происходящие из ее натуры.

Иногда она даже ловила себя на мысли, что завидует тем, кто живет бессовестно. Это добавляло керосина в топку ее аутоагрессии, потому что она обнаружила в себе стремление наказать тех, кто нарушал законы морали и нравственности и ничего не могла с собой поделать, и это тоже тревожило ее совесть.

Она же не была гражданским судьей и сомневалась в своем праве быть судьей моральным. Она даже хотела поступить на юридический, но там был большой конкурс и надо было иметь блат в приемной комиссии.

В курилке шутили, что здесь собираются не для правосудия или восстановления справедливости, а для того, чтобы влиять на распределение благ в нашей общаге и чтобы не допустить всеобщей резни.

Даже «Золотое правило» стало для нее камнем преткновения. У нее появился вопрос, который ей некому было задать, а самой не хватало энергии и ума его обдумать: «Как измерить отношения, о которых говорится в Золотом правиле?» Ведь, чтобы относиться к другим та́к же, как ты хочешь, чтобы относились к тебе, надо сопоставить свое отношение к другим и отношение других к себе.

При этом, под отношением можно понимать чувства, испытываемые друг к другу или действия по отношению друг к другу, или то и другое. Понятно, что из чувств следуют действия, а действия порождают чувства. То есть, чувства и действия взаимосвязаны. Причем, одни и те же действия могут вызывать разные чувства у разных сторон, участвующих в отношениях.

Это окончательно исключает возможность сравнения отношений, ведь невозможно измерить отношения в единой системе единиц измерения для разных участников взаимодействия. Отсюда она делала вывод, что эти понятия и действия у разных людей несопоставимы и чреваты крайностями.

Например, один хочет, чтобы другой человек его понимал, а тот другой хочет, чтобы его любили. То, что для одного означает дружелюбие и доверие, для другого может оказаться признаком фамильярности или нарушением границ. Впрочем, о взаимосвязи понимания и любви говорил в свое время еще Конфуций.

А если между участниками есть стойкое взаимонепонимание, обусловленное расхождениями в их коренных убеждениях, это ведет к тому, что каждый будет стремиться заставить другого быть таким, каким тот не хочет быть или не может, или то и другое вместе.

Поэтому применять Золотое правило невозможно, так думала она. А если представить себе, всю сеть взаимоотношений людей и групп людей, где неизбежно возникают неразрешимые противоречия, задача регулирования отношений становится неразрешимой в принципе.

Со временем Совесть смирилась с неразрешимостью нравственных проблем, хотя и оставила за собой право пытаться их решать по мере поступления и в меру своих сил, а пока она замкнулась в себе и свела к минимуму свои проявления в мире, потому что каждый ее шаг оборачивался новыми муками и самобичеванием.

Самоуверенность из Отдела кадров нашей общаги, между делом сообщила Сплетне, работавшей там же машинисткой, что наша хваленая Совесть просто договорилась со своей совестью, то есть, сама с собой. Это ее не украшает, но хотя бы свидетельствует о ее практичности.

Самоуверенность, Сплетня и Справедливость сошлись во мнениях и испытали что-то подобное великодушию по отношению к жалкой жертве социума, как пошутил Сарказм, забежавший в Отдел кадров почесать язык и потешить свое самолюбие.

Беспринципность, Стяжательство и Упрямство, заведовавшие хозяйством в нашей общаге, конкретно намекали Совести, что она слишком много о себе понимает, что ее высокомерие доведет ее до беды, кто слишком высоко взлетел, тому будет больно падать.

Ум был тоже странноватый, с «не от мира сегосинкой», как говорили в восьмидесятые годы двадцатого века. Ум вечно все путал, усложнял сложное, упрощал простое, простое называл сложным, а сложное — простым. Все делал не по-людски, говорил много и подолгу, но его никто больше десяти секунд и не слушал, так что он никому не мешал.

Над ним частенько подшучивали, по пьянке иногда наезжали, но кончалось все мирно, максимум одним-двумя синяками отделывался. А все потому, что у него все было не вовремя и наоборот. Да еще и память дырявая была, как носок. Про него говорили, что он задний, зато крепкий. Может потому он и выглядел так глупо.

Когда он встречал нового человека, он представлялся не как Ум, а как Мудрость. Правда со временем, когда потерял несколько зубов, буква «р» тоже поте-ялась и это звучало не очень к-асиво, хотя ничего ст-ашного, но он решил снова вернуться к имени Ум.

Однако, Ум только для поверхностного взгляда выглядел простоватым и глуповатым. То, что он всю жизнь читал, накладывало свой отпечаток. Но Ум старался этот отпечаток спрятать или стереть, чтобы ему лишний раз не говорили: «Ты что, самый умный?»

Хотя, чтение и не гарантирует наличия ума, все же начитанность и знания необходимы для размышлений, ведь если и знаний нет, тогда вообще дело труба. С другой стороны, ходячий всезнайка без разума, годится, разве что, только для викторин на телеке, как тот самоуверенный персонаж, торгующий своей крохоборческой памятью и одетый в нелепую жилетку с сотней карманов.

Ум требует размышлений и развития, причем обычно это делается молча. С другой стороны, когда молчишь, можно и не думать, все равно никто не узнает. В нашей общаге говорили: «Промолчи, может за умного сойдешь». Ум это понимал, но иногда, увлекался и начинал размышлять вслух.

Страх его почти сразу же перебивал, восклицал «Ах!» и прикладывал указательный палец к своим губам. Ум быстро спохватывался и замолкал. Как пел один бард: «Промолчи — попадешь в первачи». Он еще о многом сказал и спел. И всё кончилось трагично. Но это уже другая история.

Ум не зря читал трактат Сунь-цзы и понимал, что войны лучше избегать, а побеждать противника надо, умело управляя им и используя косвенные средства, основанные на понимании стратегии. При случае, Ум мог козырнуть знанием Эффекта Даннинга-Крюгера, но ему хватало ума не распространяться долго на эту тему. Он интуитивно понимал, что здесь все не так просто, как некоторым кажется.

Но эти знания грели Уму душу и незаметно подпитывали его тщеславие и снобизм. К тому же, знания, почерпнутые из книг без их осмысления и применения, могут завести Ум совсем не туда, куда он направлялся. Как говорится: «Ума палата, да разума маловато». Поверхностные знания могут разбудить в нем Тщеславие, Гордость, Самодовольство и даже Глупость.

Но в нашей общаге жил не Большой Ум, а вполне компактный оптимальный Средний Ум и перечисленные выше личины в него не умещались, они жили в общаге сами по себе и считали себя самостоятельными фигурами. Они могли презирать Ум или насмехаться над ним и даже издеваться в определенные периоды истории нашей общаги.

И действительно, в последние лет тридцать или более, с Умом стали происходить странные метаморфозы, он давал всё больше поводов для сомнения в его адекватности.

Ум старался изменить мир, подверстать его под ту схему, которую создавали более ста пятидесяти лет назад теоретики коммунизма и социализма, он стал похож на велосипедиста, которому интересно не вращение педалей, а наблюдение за эффектами, возникающими когда велосипедист вставляет в колеса различные палки. Ум стал придумывать себе различные препятствия, мешающие ему думать, да и всем вокруг. То есть, Ум усердно пилил сук под собой.

Ум стал запрещать себе и другим использовать некоторые слова и выражения, чтобы кого-нибудь не оскорбить, он подменял привычные и точные слова приблизительными и многозначными, с удовольствием внедрял в общение эвфемизмы, развлекался феминитивами; при приеме на работу, устанавливал квоту на прием по надуманным критериям, тем самым искажал смысл отбора кандидатов. Он даже придумал термин позитивная дискриминация, хотя и давно, но в наше время это стало применяться все шире.

Ум не брезговал пейоративами в неофициальных разговорах в редакции общежитской многотиражки и в курилке. Он делал много такого, что вызывало недоумение у тех, кто руководствовался базовыми научными понятиями и здравым смыслом.

Ум, совместно с Фарисейством и Софистикой, придумал одну фишку, казалось бы, странную, но она вмиг обрела популярность. Эту фишку назвали Новой Этикой. Она окончательно смешала понятия, запутала общество и посеяла сумятицу в умах жителей общаги, усилила вражду между искусственно созданными группами жителей. Борьба за равенство привела к новому неравенству, борьба против дискриминации одних жителей усилила дискриминацию других.

Напрашивается мысль, что попытки скороспелых изменений в обществе оказываются односторонними и вместо гармонизации отношений между людьми и оздоровления общества в целом, приводят к еще большему хаосу, усиливают прежние противоречия в обществе и порождают новые. Ум додумался до пересмотра привычных понятий, характеризующих гендерные и другие различия, договорился со своей совестью о том, что он готов согласиться с теми, кого раньше считал своими злейшими врагами, использовавшими ум для планирования и совершения дел Зла. Ум ожесточился и дошел до того, что готов был оправдывать беззаконие и преследование по политическим статьям.

А ведь лет двести назад Александр Сергеевич Грибоедов предупреждал, что с Умом шутки плохи… Это объявили комедией, а сейчас, в наше постмодернистское время, смесь трагедии с комедией обернулась трагифарсом.

Так формировался в процессе жизни наш Ум, у которого не было своего дома, а была только койка в общаге, с которой его могли в любую минуту попросить, а точнее — дать пинка. Поэтому не удивительно, что наш Ум не блистал умом и старался не выпячиваться. Так же делали все жители общаги и внимательно следили друг за другом, чтобы никто не выпячивался.

Александр Зиновьев писал, что советских людей «…никто не оболванивал, не запугивал, не развращал…» они и «не считают себя оболваненными, запуганными, развращёнными. Советских людей вообще нет надобности подвергать такой обработке, так как они сами способны кого угодно оболванить, запугать, развратить. Это — их натура, и потому им приятно это делать как в отношении себя, так и других.»

Даже когда Ум высказывал разумные мысли, но выходящие за рамки бытового сознания, Скромность и Глупость хихикали у него за спиной, крутили пальчиком у виска, делая лицо: «Ну, вы же понимаете», цокали языком, качали головой и говорили: «Фу-у!»

Однако, Ум втайне искал себе единомышленников, которые помогли бы ему удовлетворить свое тщеславие. Ум дружил с Юмором и Иронией, которые жили вместе за ширмой в комнате, где жили еще Смех, Сарказм, Сатира и другие, но они вечно где-то шлялись и возвращались в комнату лишь под утро, обдавая пространство перегаром.

Ум, Юмор и Ирония втроем сочиняли коротенькие миниатюры, которые они называли «Фигушки в кармане». Там было обо всем и ни о чем, но массовой телевизионной публике нравилось, особенно когда Пошлость присоединялась к их компании и вкрапляла в текст свои шуточки. Она, по-свойски, регулярно захаживала к ним на огонек. Вроде мелочь, но и интеллигенции это нравилось, грело ее тщеславие, давало отдушинку подавляемой агрессии и аутоагрессии.

Одновременно с этим, они не упускали возможности направить острие иронии и сарказма против думающих людей, высмеивая их и выставляя в виде чудаков, а для массового потребителя добавляли щепотку площадного юморка.

Совесть однажды про эти «Фигушки» сказала, что в их шутках немного сатирки и туманных намеков, ложка плоского юморка, иногда чуть-чуть остренько, но безопасно про парадоксики нашей общажной жизы, иногда еще щепотка философийки и сарказмика. Фанаты наших юмористов обиделись, пообещали надавать Совести тумаков и посоветовали ей «заткнуть хлебало».

Попутно Ум изобретал различные способы борьбы с теми, кто пытался самостоятельно мыслить и высказать миру свои мысли, Ум топил их в потоке бессмысленной рекламы и информационного шума, придумал целую линейку скандальных шоу на ТВ и др. Он превращал информацию в дезинформацию, подтасовывал и умалчивал факты, перетолковывал их, перемежая ложь и правду, комментировал, вкрапляя правду в ложь и ложь в правду, игнорировал контексты и позволял себе другие интеллектуальные забавы, выхолащивая само понятие думания.

Ум «подогревал» новости, провоцируя у читателей, слушателей и зрителей различные эмоции (радость, восхищение, интерес, удивление, недовольство, сострадание, страх и др.). Психологи и маркетологи знают, что «создавая эмоциональное напряжение у людей, можно влиять на их поведение, побуждать к принятию решений. При этом, усиливается сердцебиение происходит выброс гормонов. Обострение чувств уменьшает активность коры головного мозга, возбуждение провоцирует импульсивность, эмоции подавляют рациональное мышление, снижается сознательный самоконтроль, напрягаются мышцы, организм готовится к действию. Все это способствует принятию необдуманных решений. Например, при совершении покупок».

Может быть таким способом Ум мстил всему миру за то, что мир долгие столетия недооценивал Ум и издевался над всеми, кого обзывали умниками? Может быть…

Скромность почти никто не видел, хотя она и не пряталась. Ей почти ничего не доставалось, когда садились за стол, но она так мило улыбалась, что прогнать ее было неудобно, пусть сидит, хоть иногда попросит Ум помолчать, и то польза. Она говорила: «Спасибо, мне много не надо, пару ложечек супчика, если можно-с». Так она намекала на изысканность своих манер и втайне надеялась, что кто-нибудь оценит это.

В глубине души, Скромность злилась сама на себя за то, что не умела как надо себя поставить в общении с другими обитателями общаги. Поэтому часто ходила голодной, чувствовала раздражение и даже злость по отношению к другим, более удачливым жителям. И эту злость Скромность не имела возможности хоть как-то выразить. Скромность считала себя умнее Ума, поэтому, когда ей представлялась возможность урезонить Ум за обедом, она настойчиво и методично это осуществляла, всегда повторяя: «Когда я ем — я глух и нем» и скромно улыбалась.

Ум злился на Скромность, улавливал в ее увещеваниях нотки садизма и позволял себе колкие шутки в ее адрес. Короче, когда Ум и Скромность встречались, ум и скромность обоих резко шли на убыль.

Страх хотел, чтобы его никто не замечал, но то ли его вечное суетливое перебегание с места на места, то ли нервозность, которая при нем висела в воздухе, даже в самое спокойное время, то ли специфический запах, который иногда ощущался при нем, все выдавало его присутствие.

Он не мог объяснить, чего боялся, но зато никогда не стеснялся одернуть и шикнуть на любого, кто пытался развеять его опасения. Когда он кого-то сильно доставал, его загоняли в самый дальний угол и сверху обкладывали подушками, чтобы не мешал в карты играть или делать что-нибудь глупое или рискованное, например, прыгать с крыш гаражей или лазать по водосточной трубе после отбоя. Частенько он выпивал, все что сумеет достать, и на некоторое время успокаивался. При этом, он думал, что просто хочет расслабиться, а на самом деле, так он спасался от страха, то есть от самого себя. Ум тоже старался куда-нибудь слинять, когда остальные садились за карты. Ведь ум нужен не для того, чтобы хорошо играть в карты, а чтобы не садиться за игру, особенно с шулерами.

Вот Тщеславие, в отличие от других, куда-то загнать и заставить молчать было делом нереальным, с ним не принято было ругаться, все ему поддакивали, причем почти совсем искренне, насколько могли. Тщеславие без ложной скромности давало высокую оценку своих возможностей и требовало признания, пресекало любую критику в свой адрес, но при этом старалась в общем и целом производить хорошее внешнее впечатление на окружающих, оно специально тренировало Лесть, чтобы та постоянно восхваляла Тщеславие. Оно, ничтоже сумняшеся, заявляло о своих достижениях, не заботясь о соответствии слов делам.

Тщеславие опиралась на впечатление, которое производит на других, возможно в глубине души оно испытывало неуверенность, но тем активнее подчеркивало собственную значимость. Почему-то когда говорил Ум, окружающие стремились поскорее его заткнуть, а Тщеславию все внимали с удовольствием и одобрением, оно могло трещать сколько вздумается. Возможно это происходило потому, что слова Тщеславия служили поглаживаниями для самолюбия всех окружающих и создавали впечатление эмпатии, иллюзию понимания.

Как в кино про советскую школу, где умненький мальчик говорит: «Счастье — это когда тебя понимают». Это только первая треть фразы, позаимствованная у Конфуция, но ее повторяла вся интеллигентная публика нашей общаги. Страх иногда ловил себя на мысли, что товарищ майор тоже не прочь был бы понимать, что думает эта пресловутая интеллигенция, хотя проще по старинке… в ухо. Тут его мысль тормозила, а рука привычно тянулась за шкаликом, мерзавчиком, чекушкой, чебурашкой…

Тщеславие могло воодушевлять народ на подвиги, льстить слушателям, приобщая их к чужим достижениям в народном хозяйстве, к общим праздникам. Многие жители общаги даже звали Тщеславие в гости, угощали портвейном и потом вместе заунывно-душевно, на весь этаж, старательно выпевали все ноты про коня или про мороз-мороз. Тщеславие умело играть на скрытых струнах души окружающих, объединяя свои усилия с Гордостью, Высокомерием и Честолюбием, которые жили в соседней комнате в компании со Справедливостью. К ним присоединялись и некоторые другие, о которых не принято было говорить вслух, но они чувствовали себя полноправными участниками общественной жизни.

Кстати, все вышеперечисленные и подразумеваемые персонажи регулярно появлялись на общих собраниях жильцов. Если кто-то захочет подробнее узнать, кто имеется в виду, он может легко вспомнить их по анекдотам. Ведь анекдоты говорят больше, чем мы слышим и видим.

А при чем тут Подлость? К тому же, это как-то не красиво звучит. Может это имя или прозвище было дано несправедливо? Да нет, на самом деле, сначала это был Нормальный Парень или Наш Парень или просто Свой, а когда пришел Пян-Се Ц, Свой почти сразу стал, как чужой, и превратился в Подлость.

Все как-то быстро привыкли и теперь нередко так и называют его, причем без всяких «негативных коннотаций», как оправдывался Ум на последней гулянке. Нормальный Парень был вполне себе видный, высокий, плечистый и поначалу компанейский. С ним можно было и поговорить, и покурить, и выпить в компании, хотя в обиду он себя не давал и мог четко «обозначить границы», как опять же сказанул Ум, а мог и приколоться над кем-нибудь, используя чьи-либо пьяные откровения.

Он умел танцевать, был галантным, знал стихи наизусть, играл в общежитской футбольной команде, нравился девушкам, слыл сердцеедом и менял их, как перчатки. Сплетня иногда намекала, что Наш Парень, при случае, по пьяни, сам он называл это подшофе, мог с удовольствием нарушить чужие границы, даже если это были границы жертвы. Но он всегда утверждал, что его жертва сама этого хотела и провоцировала его. И ему всё сходило с рук, как с гуся вода.

Подлость постоянно спорил со Справедливостью, стремясь переиродить ее, — требовал справедливости для себя. Он говорил о необходимости защиты оскорбленных чувств нарушителей чужих границ. Об этом он нередко шушукался со Сплетней и, усмехаясь, пояснял, что он так шутит.

Иногда Подлость прибегал к услугам Клеветы, старшей сестры Сплетни. Это помогало ему бороться с карьеристами, пытавшимися обогнать его по службе, с помощью их связей с начальством в фирме, где он работал. Еще он подрабатывал в Министерстве иностранных дел курьером и еще кем-то.

С Клеветой он рассчитывался тортиком и намеками на то, что Клевета — самое могущественное лицо в нашей общаге, по-своему даже благородное, хотя скорее осмотрительное, так как умеет хранить настоящие опасные тайны и отличается скромностью в быту. Клевета понимала, что Подлость расточает комплименты, пользуясь ее подругой Лестью. Клевета и Лесть вместе хихикали над Подлостью за его спиной, но все же Клевете было приятно внимание и поддержка, ведь никто в общаге не любил ее.

Они втроем даже пели в караоке арию Дона Базилио, но вразнобой и нещадно фальшивили. Многие в общаге боялись Клеветы, кто-то презирал ее и избегал лично общаться с ней, но все охотно читали, обсуждали и пересказывали ее паблики в инете.

Подлость, как и Клевета, ничего не делали своими руками, лишь самое необходимое, а всю грязную работу делали Зависть, Ревность, Ложь, Жадность, Стяжательство, Глупость, Злость, Страх, Упрямство, Азарт, Любопытство, Жестокость, Лицемерие, Тщеславие, Гордость, Грубость, Косность, Черствость, Равнодушие, Пофигизм, Формализм и другие. Даже Справедливость, Ум и Скромность, иной раз руку приложили.

У Подлости были свои принципы, которых он неуклонно придерживался. Например, если кто-то хотел его обидеть, случайно или по неосторожности, Подлость отказывал ему в помощи, даже если его просила об этом Справедливость и даже, если тот обидчик, реальный или мнимый, был очень болен или ему грозила смерть. Даже, если Подлости только показалось, что его пытались обидеть, он считал, что того лоха следует проучить и наказать, чтобы не повадно было.

И надо отдать Подлости должное, он был настолько тверд в своих убеждениях, что даже когда понимал, что кто-то считает его позицию и дела подлыми и аморальными, не поддавался сомнениям и продолжал их делать до конца. И потом даже гордился своим упорством и результатами. Он шутил, что делает всё нередко, но метко. Хотя и не афишировал это, а некоторым он даже казался скромным.

Однажды он разгромил директора-новатора и его школу из-за сомнительных нововведений — возрождения свободы дискуссий среди учеников в рамках этой школы.

Для победы над педагогом он использовал старое проверенное средство — обвинение в педо@илии. В доверительных беседах с Клеветой, Подлость сетовал, что обвинение в коррупции не сработало, уж слишком щепетильным и хитрым был тот директор школы, умел вести документацию. Так объяснял Подлость. И еще он злился, что директора не удалось посадить, он успел уехать за границу. Клевета успокоила Подлость, что это не спасет директора от Позора, ведь репутацию можно испортить на любом расстоянии.

Подлость посмотрел на Клевету с удивлением и одобрением, потрепал ее по щеке и искренне обнял. Вслух он сказал: «Круто! Поистине, воспитай ученика, чтобы потом было у кого учиться!»

Он с гордостью писал в своем паблике: «Да, я — Подлость, если вам так удобно меня называть, но вы гораздо хуже меня, вы сами боитесь правды, мечтаете заткнуть мне рот и стараетесь облить меня грязью, попирая основы демократии и свободы слова!»

Кстати, Подлость иногда сетовал, что это слово женского рода, но все равно принимал его, как протест против Педантизма, потому что Подлость не заморачивался на точности своих инвектив, иногда он использовал их как шрапнель или осколочный заряд, а иногда как снайперский выстрел или торпеду, главное результативность, — так он думал про себя. Его не задевало само слово, наоборот, это была одна из его фишек, способ обескуражить обличителя, нарвавшегося на подвох Подлости и желающего вывести Нашего Парня на чистую воду. Подлость смеялся обличителю в лицо и крутил пальцем у виска, — «Сам дурак!»

Наблюдая за финтами Подлости, Ложь, Сарказм, Глупость, Лицемерие, Бесстыдство, Простота и Любопытство тоже хохотали и шлепались друг с другом кулачками и ладошками, тем самым выражая согласие и взаимоподдержку.

Что касается заимствования мыслей и присвоения их, Нормальный Парень был всеяден и не брезглив, а также он не гнушался и мелкой материальной выгоды. Иногда он покупал себе гаджет или бытовой инструмент, пользовался им несколько дней, а затем перепродавал кому-либо по цене нового или даже дороже. Казалось бы, зачем тратить усилия на то, чтобы всегда и во всем оказываться в выигрыше? Просто это было его неотъемлемым свойством и грело его тщеславие — так он оказывался победителем, не вступая в открытую борьбу, вполне в духе Сунь-цзы, на свой лад, разумеется.

И конечно, улыбка была фирменным знаком Подлости. Он все «перешивал» под себя, даже почитывая Шекспира. Не гнушался и Григорием Гориным с его бароном Мюнхгаузеном, призывавшим: «Улыбайтесь, господа, улыбайтесь!» Сомнение находило это странным, пожимая плечами оно меланхолично изрекало: «Странно, ведь Горин наверняка читал „Гамлета“ и тем не менее выдал такой совет». Свой деланно прыскал в кулак, закатывал глаза вверх и говорил: «Что бы ты, милочка, понимала в апельсинах? Тебе идет так вздыхать. Оччень мило.»

Нашему Парню нравилась фраза Макиавелли: «Вооружённые проповедники побеждают», хотя сначала он узнал и заценил следствие этой фразы, внедренное в обиход интеллектуалов одним известным гангстером: «Доброе слово и пистолет убеждают гораздо лучше, чем только доброе слово», так он говаривал. В молодости Наш Парень не помышлял об оружии, но всегда помнил об этом. Надо заметить, что Наш Парень перещеголял гангстера в том, что мог обходиться без грубого использования кольта или нагана, он даже переиграл Остапа Бендера, вместо его устаревших методов он использовал тягу людей к управлению другими людьми, их тщеславие, жадность и даже любознательность, организовывая их в сетевые Пирамиды. Или, можно сказать, он воспользовался современными веяниями и усовершенствовал их, благодаря своему интеллекту и цинизму.

Интересно заметить попутно, что многие интеллигенты не прочь козырнуть своим знакомством с авторитетами, ну вы поняли с какими. Они хотели бы тоже обладать физической силой и искусством хамить, уметь применить ее при случае. Недаром, так популярна среди интеллигенции фраза: «Я бы дал ему в морду!» — как выражение максимального гнева и справедливого наказания хама. И эти люди осуждают Гамлета?! За то, что он убил Полония и Клавдия. Одновременно они пеняют литературному герою за промедление в деле мести.

Наш Парень вполне по-деловому относился к крылатой фразе не то Никколо Макиавелли, не то Игнатия Лойолы: «Цель оправдывает средства» и не спешил козырять ею в досужих разговорах с Любопытством, которое подробно рассказывало Подлости истории правления семей Медичи и Борджиа, но особенно его интересовала Цыси — правительница китайской империи.

Виртуозно перетасовывая аргументы, переворачивая все с ног на голову, изобретая ловкие объяснения и оправдания своим поступкам вполне сомнительного свойства, предупреждая упреки и разоблачения со стороны Справедливости, Наш Парень мог встать в позу хранителя Здравого Смысла или Искателя Истины и истинной справедливости, потребовать доказательств вменяемой ему вины, при этом, лукаво улыбнувшись и ощутив в кармане холод свинчатки.

Однажды он даже задумчиво посетовал, что в мире не осталось великих мыслителей, с которыми он бы с удовольствием поговорил. При этом раздался странный звук-восклицание, который вырвался у Скромности, нечто среднее между иронией и икотой.

Скромность испугалась и поспешила замаскировать свой звук кашлем, тем самым еще более обратив на себя внимание окружающих. Взгляды Скромности и Нашего Парня на миг пересеклись, ей почудился злобный оскал и позеленевший взгляд Подлости, Скромность сказала: «Ой!» и стремглав убежала в туалет.

Наш Парень с юности интуитивно впитал то, что лежит в основе учения Ленина-Сталина — «Всё разрешено, ради идеи коммунизма» и развил способность, чуйку — улавливать в мыслях людей всё, что соответствует этому умонастроению и что противоречит ему. Недаром же он стащил в библиотеке восьмой и девятый том Достоевского и зачитал их до дыр.

Сарказм по пьяни пошутил, что в словах и поступках подлости едва уловим характерный специфический запах, точнее — запашок или душок, по которому «мудак мудака чует издалека», — так он выразился. В тот раз Наш Парень захохотал, но дал себе слово приложить все силы, чтобы закрыть Сарказму дорогу в литературу.

Был период, когда Ум и Свой еще вели беседы, Ум еще лелеял надежду что-то объяснить, убедить, доказать ему, но Подлость только играл в думающего, интеллектуала и интеллигента, он четко понимал, что для него важно и полезно, и что мешает его продвижению в выбранном нутром пути. Он глубоко усвоил словечко «целесообразно», которое уловил из общения с одним спецполковником.

Вообще-то, Ум не отличался мужеством в отстаивании своих убеждений в споре, не только с власть предержащими, но и с такими оппонентами, как Подлость. Про отношения Власти и Подлости сейчас не будем. И все же, где-то глубоко внутри Ум хранил некоторые опоры Разума, иначе он превратился бы в пустого приспособленца и потерял бы хоть какую-нибудь ценность для истории.

Не удивительно, что Уму ни разу и ни в каком смысле, не удалось переубедить Нормального Парня, который считал, что некто Гога, он же Сосо, он же Коба, был в прошлом веке самым эффективным менеджером в нашей общаге. «Строг, но справедлив», — чеканно изрекал Нормальный Парень. По другим вопросам он мог иногда согласиться на компромисс, пока и если это никак не затрагивало его интересы, попутно он создавал впечатление здравомыслящего и сговорчивого Нашего Парня, иногда он демонстрировал договороспособность по мелочам, если несогласие грозило ему какими-либо неприятностями, хотя что он действительно думал, доподлинно не знал никто. И еще, он умел «соглашаться в общем и целом», типа — «Неет, ну так-то — да!», что его ни к чему не обязывало, зато успокаивало оппонента. Иногда он говорил: «Нет, но если честно, то — да».

Наш Парень верил в правоту Гоги и чувствовал с ним глубокое внутреннее родство. Когда он думал о Гоге, в нем просыпалась Справедливость, Долг, Гордость и что-то еще, в чем он не хотел себе признаться, какое-то интимное сладостное чувство на грани ощущения. Он немного стеснялся этого и искренне хохотал в ответ на наивные упреки Ума и Совести, настолько мелкими и плоскими казались Подлости их азбучные истины.

Наш Парень мог бездоказательно обвинить своего соседа в выдуманных грехах, если тот просто настойчиво требовал вернуть долг. Бывало, что не брезговал написать «куда следует» ради порядка и справедливости. Он не сознавался в этом и не осуждал вслух доносчиков, хотя, если при нем кто-то цитировал слова Сергея Довлатова о четырех миллионах доносов, он подтверждающе кивал, улыбался и говорил: «Да, да, помню!»

Если ситуация располагала к обсуждению, он задумчиво говорил, что в данном случае необходим научный подход к изучению фактов, то есть документальное подтверждение и всестороннее изучение.

— Ведь, как известно, «дьявол — в деталях», — назидательно изрекал Наш Парень и добавлял, — иначе, чем мы будем отличаться от тех, кто на пустом месте фабриковал дела и составлял расстрельные списки?

— Ведь не секрет, — продолжал Наш Парень, что эта цифра могла быть преувеличена, документальная база недостаточна, к тому же, не исследован вопрос о курице и яйце, — что было первично, призывы ежовщины к разоблачению контрреволюционных элементов или инициатива простых людей.

Он, с видом учителя математики в начальных классах, говорил, что не известно, какой процент арестованных и осужденных был из числа тех, кто был указан в зарегистрированных доносах. В архивах НКВД было достаточно данных о контрреволюционерах и кулаках, и доносы не были главным источником этих сведений.