Отправление с Киевского вокзала
Памяти Н. С. К.,
который знал, как поступать
почти во всех случаях.
Кто не понял своего прошлого — обречен пережить его заново.
Будда
Большие бабки и Большой Лондон — что еще надо человеку, чтобы встретить старость? Британским видом на жительство гражданин России Виталий Кубов обзавелся в возрасте, когда чувствительные люди начинают всерьез задумываться: что же все-таки там, за поворотом (по определению чеховской героини — за гробом)?
В начале десятых речь шла чуть ли не об отмене виз для россиян, едущих в Евросоюз. Казалось, еще чуть-чуть — и РФ и ЕС сольются в экстазе. Однако в середине тех же десятых наблюдалась уже обратная тенденция. Для Кубова то был сигнал, означающий: со сменой ПМЖ надо торопиться!
Воспользоваться программой для крупнейших инвесторов Кубов успел. До закрытия той еще года три прошло, но кто может точно сказать, когда именно вырастет новая Берлинская стена? Какой москвич в 2013-м мог предположить, что станет почти невозможно, не достигнув преклонного возраста, посетить Киев или Житомир?
Для такого широкого жеста, как переезд на Туманный Альбион, требуется, если ты не африканский беженец, не так уж мало. Хоть и не Монте-Кристо — Куб, Кубатура, Виталя, как к нему обращались друзья, вбухал в экономику Британии кругленькую сумму.
Был он, впрочем, из тех, о ком бульварная газетенка не напишет. Ни стометровой моторной яхты, ни поражающих предыдущими обладателями роскошных средиземноморских вилл, ни бизнес-джета, ни родственников в российских коридорах власти… Даже аккаунтов с фотографиями спорткаров не нашел бы иной любопытный.
*
Денег на Белгрейвию, которая так манит богачей-иностранцев, не только хватало, еще куча оставалась, но Виталий Олегович облюбовал менее пафосный, как сказали бы на родине, Ричмонд-апон-Темс. К слову — поблизости от зарубежного места жительства известного ведущего российского государственного телеканала.
(Гений телевизионного эфира, когда пресса о существовании лондонских квадратных метров пронюхала, поначалу отмалчивался, отнекивался, а потом сдался: купил на честно заработанное; завидно? И ведь правда, в отличие от того же Кубова, источники доходов знаменитости вызывали куда меньше вопросов.)
Выставленный на продажу красивый, удобный, но не выделяющийся на общем фоне дом окружал ухоженный сад, в котором в ту пору благоухала сирень. Из окон второго этажа открывался прекрасный вид: на спокойные воды, на повторяющие траекторию русла кусты шиповника, на белые борта лодок… Среди десятков других вариантов супруги сочли эту маленькую английскую крепость — самым адекватным предложением. Как и всегда с покупкой недвижимости, немалую роль сыграл случай. Продавец торопился и оказался сговорчив…
Старший сын Кубова к моменту переезда как раз окончил в Москве третий класс. Младший — в школу пошел уже в Англии.
Будучи предпринимателем не очень внятных предприятий, Кубов всю жизнь работал не покладая рук — словно бунинский господин из Сан-Франциско — и теперь планировал жить в достатке и комфорте, с уверенностью в завтрашнем дне.
*
До переезда в Великобританию — Кубов с женой довольно долго обитал в почти такой же просторной, как лондонский дом, московской квартире в Хамовниках. Там с новорожденными сыновьями нянькались. Жили в общем-то неплохо.
Переезжая в Лондон, Кубов планировал, пока будет возможно, жить на две страны, а потому жилплощадь в российской столице не продал.
Московский многоквартирный дом, в котором с начала нулевых и до середины десятых жили Кубовы, стоял напротив — через реку — широкой панорамы столичной жизни.
Светлый фасад гостиницы «Славянская», за которым все дышало роскошью и деньгами. Пульсирующий серой массой Киевский вокзал. Бородинский сквер, загаженный плюнувшими на все персонами. Из-за этого обилия выглядывали футуристические билдинги Москва-сити.
В свое время, узнав, что Виталя интересуется недвижимостью на Ростовской набережной, супруга, коренная москвичка, проживавшая с незапамятных времен по соседству, на правом берегу Москвы-реки, заметила: отличная локация — присутствует полезное движение воздушных масс! В центре столицы дышать, особенно летом, известный факт, нечем.
Все эти годы, вспоминая о покупке, Кубатура удовлетворенно хмыкал: цена на квадратные метры между МИДом и Киевским вокзалом росла…
Владельцы и арендаторы в их доме постоянно менялись. С некоторых пор за стенкой поселилась поп-дива Сиена Сиена, в нулевых часто появлявшаяся на телеэкране, не сходившая с обложек глянцевых журналов. В последние годы жестокосердые инстаграмщицы отмечали: естественную — хоть и изначально фальшивую — мимику певицы заменил сложный, как говорят в кино, грим.
*
В квартире Кубовых, конечно, и намека не было на новорусский кич второй половины девяностых — колонн, позолоты… К началу пятой капиталистической пятилетки вкус нуворишей в столицах преодолел влияние дореволюционного мещанского стиля. Гостиная напоминала музей современного искусства — беспредметная живопись, инсталляции: окончившая в свое время художественный институт супруга Витали постаралась. А еще Кубов заказал где-то на периферии цветомузыку, абсолютный аналог той, что была у него в школьные годы. Ставил на вертак заезженный «Disco Alliance» и, под «космические» звуки и вспышки, выключал работающий на пределе, как ему иногда казалось, мозг.
Личные атрибуты (унитазные золотые цепи и т. п.) к двадцать первому столетию у всего их круга сначала сильно утончились, затем, повинуясь моде и здравому смыслу, исчезли. Заменив голду и гайки на скромный нательный крестик (позднее добавилось обручальное кольцо), Виталя сознательно средний и безымянный пальцы загибать перестал. Наблюдательный собеседник, впрочем, обращал внимание: потеряв контроль, Кубов жестикулирует раскрытыми ладонями, загибая оба безымянных пальца.
*
Прилетев в очередной раз в Москву августовским вечером 2017 года, Виталя дал таксисту команду взять курс на Ростовскую.
Если б не перестройка, не развал СССР, не лихие девяностые, тянул бы выпускник физкультурного института лямку тренером в спортшколе. Весьма вероятно — в своем родном Брянске. Оттуда иногда приезжал бы в Москву с женой и детьми ночным поездом на один день, чтобы не платить за гостиницу, которые не только дороги, но и, как правило, забиты. В основном бегали бы за дефицитом — ГУМ, ЦУМ, «Детский мир»… Может быть, на окраину, в «Лейпциг», за гэдээровскими товарами успели бы… Перед отъездом — поход с детьми в цирк — награда за долгое стояние в магазинных очередях.
Виталя, как и большинство советских людей в то время, страну так и воспринимал: сверхдержава — да, но какой ценой! Кубову приходилось (двадцать один год прожил в Союзе), как почти всем гражданам страны, стоять в очередях, доставать дефицит, жить в тесной квартире, довольствоваться путешествиями внутри страны. А он был молод и нагл, ему хотелось того, этого и еще многого.
В свете пережитого российским обществом катаклизма не все стали богатыми потребителями, к которым теперь уже продавцы, по сути, стоят в очередь. Тем более гражданами мира — не все. Виталя стал. Покупал почти все, что хотел. Запросто жил на две страны. Регулярно отдыхал на лучших курортах, ездил на сафари, на северного (или благородного) оленя поохотиться.
…Стремясь унять вызванное аэропортовой суетой и автомобильными пробками легкое возбуждение нервов, Виталя не торопился разбирать вещи, заваривать чай, наливать скотч, — упал в гостиной на кожаный диван: долетел! Он очень любил теперь, когда семья постоянно жила в лондонском доме, бывать в пустовавшей московской квартире. Никакой суеты, зато все, что ему надо (и кое-что из того, что не надо, что было привнесено в быт женой), под рукой — и любимые, со школьных лет, пластинки, и оборудованная для занятий спортом (тренажеры, боксерский мешок) комната с зеркалом во всю стену, и просторная ванная, и коллекция виски в баре.
Потянувшись, Кубов взял с журнального столика первый попавшийся альбом. Пикассо. Стал листать. Виталя помнил: вот это видел в Пушкинском. «А эта картинка, — Кубов напряг память, но засомневался, — кажется, в Малаге висит… Или в Париже?»
По музеям Виталю таскала жена. Когда речь заходила о каком-нибудь Звереве, Кубов зверел. Сердце его сладко замирало и теперь, как когда-то, — не от всякой, как он называл авангард, дряни, — от влетающего в девятку мяча, от отражающего солнце окунька…
*
Кубов, живя теперь постоянно в Лондоне, довольно часто бывал в Москве. Бизнес его, жизнь на ренту в рамках замысловатой финансовой схемы, много внимания не требовал. Но кое-чего требовал. И потом, энергичный Виталя в свои сорок шесть без деловой активности, без поездок, без встреч начинал чувствовать себя импотентом. Ему была нужна движуха. Порешать по бизнесу, выпить с приятелем, сходить на футбол, в баню, проведать бабенку, которая в два раза моложе и называет Кубиком…
В этот приезд Виталя планировал встретиться с региональным чиновником в скромном, чтобы не привлекать внимания, ресторанчике.
Прилетел Кубов на двое суток раньше назначенного часа, а потому, проснувшись на следующий день около полудня, мобилу включать не стал. Завтра утром, решил Виталя, все разговоры. Кубов желал целый день провести, уподобившись великому Гэтсби, — бездельничая и рефлексируя. Вот он приехал в Москву из Брянска, был черт-те кем, а теперь — приличный, можно сказать, человек, через несколько лет британское гражданство получит.
В начале второго часа хамовнический Гэтсби запросто, пешком, вышел из своего «поместья» и, не задумываясь о выборе оптимальной траектории, пошел в сторону Киевского вокзала…
…Прибыв в далеком 1988 году в крупнейший мегаполис Европы впервые, Виталя мгновенно ощутил: Москва — мощная энергетика! Покинув вагон, пройдя через здание вокзала, Кубов вышел на площадь, с которой открывался вид на 54-метровую часовую башню. Долгие годы пользовался Виталя этими гигантскими часами, отправляясь и возвращаясь в периоды студенческих каникул, праздников. В начале бандитской карьеры, в 1992-м, когда ночевать у себя было опасно, проводил в зале ожидания всю ночь.
Однажды, уже будучи законопослушным предпринимателем, разглядывая из окна Бережковскую набережную и пытаясь понять, какой у орлов размах крыльев — один метр, два, Виталя вышел, сел в бэху (Кубов тогда еще ездил на пугающем водителей «Жигулей» черном бумере E38), через пять минут нашел на вокзале мужика с ключами от башни, дал на бутылку — «Мне только взглянуть!». Поднялся наверх. Осмотрел орлов. Размах крыльев — метра два.
Оказалось, башня Киевского внутри — одни стены. Лишь часовой механизм наверху. Циферблаты с римскими цифрами пропускали свет: это напомнило Витале Музей Орсе, куда его, как и в прочие музеи, затащила жена. Учитывая часы и минуты, составляя единое с переполненной вокзальной утробой, внутри доминанта предпочитала оставаться пустой.
В нижней части часовой башни тогда еще не обустроили Храм Киево-Печерской иконы Божией Матери. Часовня появилась в середине нулевых, уже после того, как дон Виталя, желая взглянуть на орлов, в первый и в последний раз преодолел две сотни ступеней по винтовой лестнице…
*
Костюм — ни единой лишней складки и такая же рубашка — две верхних пуговицы расстегнуты, кожаные ботинки ручной работы, массивные часы на запястье… Все — цвет, линии, материалы — неброское, недешевое, сочетающееся.
Даже в просторном однобортном пиджаке Виталя производил впечатление атлета. Богатырский торс, если он есть, не скроешь. Физкультура и спорт с раннего детства, секции единоборств, успехи в боксе, упорные тренировки, выступления на соревнованиях, и вот вам — широкие плечи, плоский живот, грудь колесом, уверенный взгляд.
А еще Кубов, как будто бокса ему показалось мало, отслужил в погранвойсках. Не в погранотряде, где на втором году службы можно и пофилонить, а на заставе. Дозор — пёхом больше тридцати километров. При себе автомат, подсумки, ракетница, рация… Там Виталя на всю жизнь стал строен и подтянут.
Будучи старшеклассником, на любительский ринг Кубов выходил в полутяжелом весе. Зажив во второй половине девяностых сытой жизнью, набрал пятнадцать килограммов, — тут же устыдился пуза, сбросив на тренировках несколько кило, вернул плоский живот, но потом всю жизнь все-таки соответствовал тяжелой, если брать профессионалов, весовой категории.
Облик Витали довершало без должной тщательности вылепленное природой крупное лицо. Голова, соответствуя фамилии, не очень заметно тяготела к одноименной форме.
В относительно спокойные годы резкие черты лица Кубова смягчились. Короткую стрижку сменило бритье — стал лысеть — под ноль. Голова в области подбородка приобрела массивность. Ни дать ни взять — директор чего-нибудь крупного, важного. Взгляд Витали, как десять, двадцать лет назад, то смотрел вокруг бойко, радостно, то вдруг утяжелялся. Словно над морем появлялись облака — и те же волны, что минуту назад весело искрились, теперь, мрачно перекатываясь, предрекали шторм.
Замешкавшись, стоит ли, Кубов вошел в здание вокзала. Без одного года тридцать лет назад поезд из Брянска прибыл на перрон Киевского. Громко заскрипели открываемые проводницами двери вагонов. Виталя, всю ночь ворочавшийся на верхней боковой полке и пробудившийся с ощущением, что надуло в ухо, чувствовал волнение и легкую слабость.
Виталя покусился, пожалуй, на самое святое, что тогда вообще могло быть у советского абитуриента, — на Институт международных отношений.
В тот год отмечалось Тысячелетие Крещения Руси. Страна еще не понеслась по колдобинам приватизаций-деноминаций. По-перестроечному все громче говорили о возрождении православия, о христианских ценностях. Виталя хорошо помнил, где тридцать лет назад на Киевском продавались книги, ведь он купил там тогда «Белую гвардию». Любимую его в какой-то период книгу.
В 1988-м, когда Виталя приехал поступать в МГИМО, страна доживала триумфальный период «Огонька» и сенсационных телемостов: «Секса у нас нет, и мы категорически против этого!» Тогда еще в моде были «интеллектуальные бестселлеры» — Булгаков и т. п. Года через два даже Пикуля на московских развалах вытеснили похабные книжки Гарольда Роббинса и еще более похабные, но хотя бы почти без текстов, журнальчики.
*
Поначалу в Москве Кубов (студентом стал после армии, поступив в институт физкультуры) родителям звонил с Центрального телеграфа. Заказав пять минут разговора с Брянском, докладывал о своих успехах.
Ожидая после занятий в институте, когда его позовут в переговорную кабину, Виталя наблюдал через огромное окно легкую суету возле магазина «Российские вина» (старая вывеска предвосхитила будущие массовые переименования советского в российское).
Рядом мужчина, облаченный в темно-серое с каракулевым воротником — тиражом в несколько десятков миллионов — пальто, проветривал гладкую лысину. (Впрочем, это тогда казалось: советский человек одевается скучно, однообразно. Нынешние «возрастные» с якобы круто татуированными ногами и сопливо-пирсингованными носами — вот уж кто выглядит типично и стандартно!)
Виталя счел незнакомца, положившего свою пыжиковую шапку на соседнее сиденье, пожилым, хотя было тому лет пятьдесят или даже меньше.
Убирая пальцами за уши остатки волос, следя за собеседником осторожным жабьим взглядом, распространяя сильный табачный дух, плешивый сообщил, что ждет Хабаровск. Потом сказал что-то про иностранцев.
Кубову было скучно, он поддержал разговор:
─ Пэрь-есть-ройка! Глас-ност! Едут посмотреть…
Тут же на Центральном телеграфе, ниже и выше на тротуарах Пешков-стрит, как прозвали магистраль тоскующие по Западу совхиппи, на Красной площади, в Александровском саду, на Арбате и Калининском — всюду мельтешили западники в советских армейских шапках-ушанках. Вид имели сытый и довольный. В новой России, отказавшейся от амбициозных планов построения коммунизма, без боя выведшей из Европы свои войска, заморские обладатели баксов, в том числе являющиеся у себя на родине форменными отбросами, важничали, громко ржали, жрали, покупали, продавали, излучали, одним словом, победный оптимизм…
Перестройка же к декабрю 1991-го закончилась, по сути, провалом: теперь, в феврале 1992-го, с завидным энтузиазмом уничтожали построенное до перестройки. Виталя, погруженный в ту пору в любовь к Вике, в учебу и выколачивание дани из трусливых мешочников («мальчик» получал в Москве не только знания), про взобравшегося на броневик Ельцина и Беловежскую пущу знал, но почему-то думал, что все это — perestroika.
Когда громкоговоритель объявил Душанбе, темно-серый со словами: «О! Меня зовут!» — нежно погладив плешь, отправился курить на ступеньки Центрального телеграфа.
Какой-то он был подозрительный, этот лысый. Будучи восприимчивым к фальши, Виталя понял: дурно пахнущий что-то замышляет; а он, ожидающий разговора с Брянском иногородний студент, недостаточно для этого наивен.
Походы на Центральный телеграф продолжались не один месяц, но с конца второго семестра Виталя начал снимать квартиру с телефоном. Необходимость ездить на переговорные пункты отпала. Можно было, набирая код Брянска, в удобное для себя и родителей время рассказывать провинциалам столичные новости. Отец и мать также довольно часто звонили сыну, боясь, как бы «мальчик» в большом — полном соблазнов — городе не сбился с пути истинного и вообще не потерял голову.
Виталя перезванивался с друзьями, товарищами, подружками, с деловыми — чем дальше, тем больше — партнерами. До широкого распространения мобильной телефонной связи — годы. Стационарный домашний аппарат. Можно не только часами трепаться, но и вести серьезные переговоры. Делового студента Кубова уже не удовлетворяло причитавшееся — не телефонизированное — место в общежитии.
Однажды на втором или третьем курсе, выпив пива, Виталя на автомате, держа палец на телефонном номере в разделе «Досуг», набрал родителей. Несколько лишних цифр — Кубов в приподнятом настроении внимания не обратил. «Девочек предоставляете?» — бодро поинтересовался у мамы студент-физкультурник, в ту пору к тому же — член бригады — не производственной, но комплексной.
…Теперь, устроившись на лавке в зале ожидания Киевского вокзала, примерно там, где после поражения в МГИМО летом 1988-го ждал поезда, Виталя чувствовал сильное волнение.
Как получилось, что пролетело почти тридцать лет?! Разве кто-нибудь может толком объяснить?
Это был тот же зал, с таким же примерно количеством пассажиров, как когда-то, но как же много воды утекло! Да проживет ли он еще столько же!
*
Кубов вышел из здания вокзала, ему захотелось дойти не слишком людными улицами до одного места, спрятавшегося на Бульварном кольце… Он шел, не задумываясь об оптимальной траектории. Иногда присматривался к отреставрированным фасадам. Хотел зачем-то выйти на Сивцев Вражек, но тот остался в стороне. «Ничего, — думал Кубов, — я на него сверну с Гоголевского». Вырулил в результате пешей импровизации аж к станции метро «Кропоткинская». А перед тем, идя по Пречистенскому переулку, обратил внимание на очень дорогую модную тачку. Внутри сидел румяный юноша и что-то искал в айфоне.
«Двадцать лет соплежую — на такой машине!» — Кубов почему-то огорчился.
Бурча под нос, желая быстрее проскочить кусок шумного бульвара, Кубов прозевал поворот на Сивцев Вражек. Хотя он ему и не был в общем-то нужен. По бульвару, пройдя площадь, Виталя добрел до Нового Арбата и цели своего путешествия — Мерзляковского переулка.
…Уверенно завалив вступительные экзамены в МГИМО, Кубов решил развеяться на популярном тогда пешеходном Арбате. Неформалы, сувениры, группы иностранных туристов; здесь танцевали брейк, прыщаво надрывались под аккомпанемент акустических гитар «Зоопарком».
Настроение у брянского самородка после самодеятельных оркестров ухудшилось. «Эта интересная московская жизнь, — думал Виталя, разглядывая попку девушки в сильно обрезанных джинсах, — остается здесь, а я возвращаюсь в отсталый Брянск». Кубов попытался с девицей заговорить, но та, глянув на его футболку (на груди красовалось загадочное слово «Фобос»), румынские кроссовки Tomis, кооперативные вареные «джинсы» (синяя спецовочная ткань, усовершенствованная по методу Джексона Поллока), фыркнув, ускорила шаг.
Виталя взял мороженку, вышел на Арбатскую площадь, спустился в подземный переход, но по Калининскому не пошел — шумно, свернул в Мерзляковский, где сквозь прутья ограды заметил спину писателя земли русской. Желая рассмотреть, Виталя подошел ближе.
Гоголь, напоминая гигантскую птицу, нахохлившись, сидел на обломке скалы.
Приняв боксерскую стойку, брянский полутяж, желая (хоть о том ни секунды не задумывался) показать Гоголю, что он совсем не хуже любого известного сочинителя, нанес несколько сокрушительных ударов невидимому противнику. Четко и внятно приказал:
— Все у тебя, Виталя, получится.
И тут же, представив, с какими печальными и ехидными лицами будут слушать его экзаменационную эпопею родители и приятели, вздохнул:
— Насмешил… Показал, как дипломатами становятся…
В тот год получилось уйти в армию.
Теперь Виталя снова пришел к дому, где когда-то жил Гоголь.
«Вот ведь, — рассуждал Кубов, — интересно. Жизнь вокруг — совсем иная. Партийный генсек Горбачев. Партийный баламут Ельцин. Партийный пророк Лигачев со своим диагнозом-предсказанием „Борис, ты не прав!“, который первые кооператоры в виде значков и футболок растиражировали… Прошло и забылось. Следа не осталось. И газировки с сиропом за три копейки нет, и сигарет поштучно, и самих этих ларей-супермаркетов давно не сыскать. И с Украиной разошлись. И с Западом дружить перестали. Чего только за эти почти три десятилетия не происходило! А Гоголь, ну, словно я только вчера тут стоял! И подворотня — словно Советский Союз до сих пор…»
Кубов перешел по зебре проезжую часть и нашел новехонькую скамейку на недавно отремонтированном Никитском бульваре. Это был очень редкий для него формат в последние два десятилетия — просто гулять по улице, торчать вот так без особой надобности в скверах, на бульварах… Откинувшись на лакированную спинку, Виталя, который Москву любил только за то, что столица сконцентрировала в себе все самое-самое, разглядывал угол Дома полярников и гадал: «Интересно, для кого отгрохали?»
*
Летом 1991-го, уже после армии, Виталя сдавал в институт физической культуры.
Во время вступительных экзаменов познакомился с парнем-москвичом. Узнав, что оба зачислены, решили отметить. Товарищ позвонил друзьям, в числе приехавших оказалась Вика Пескарева, перешедшая на четвертый курс того же вуза. Компания поехала в Коломенское. Там, на зеленом склоне, залегли в траве с бутылками болгарского вина, курили, пили, пели, болтали…
На следующий день Виталя, что-то улаживая, носился по Москве. Увидев в витрине магазина отражение своего простоватого, как ему теперь казалось, лица, вслух и громко — на весь широченный тротуар Садового кольца — резюмировал: «Какой-то я… Эх…» Если б можно было купить в том магазине новое лицо, выбрать, скажем, физиономию комиссара Каттани, студент физкультурного института не раздумывал бы.
Вечером Виталя поехал на Киевский вокзал. Билет до Брянска он купил заранее. К тому же родители с нетерпением ждали своего триумфатора.
Развалившись без постели и матраса на верхней полке плацкартного вагона, ДМБ-90 не мог понять, что с ним происходит. Подъезжая к Брянску, признался себе: все время думает о Виктории.
У Кубова был ее московский номер. Едва скинув кроссовки, Виталя набрал Вику. Целый час болтали по межгороду ни о чем. Точнее, москвичка почему-то с интересом слушала о том, что Виталя не знает, кто он, зачем, куда ему идти.
Весь август он был увлечен своим «романом», который имел форму продолжительных междугородных телефонных разговоров.
Вика рассказывала, что ее мама, актриса, играющая в известном московском театре ведущие роли, сейчас на гастролях в Японии, завтра должна позвонить, рассказать, как там и что, а папа не разрешает приехать к нему в Африку, где он в какой-то из стран, название которой Виталя сразу забыл, потому что оно ни с чем у него не ассоциировалось.
Отец Вики тренировал футбольную команду. Пескарева, наполняя волшебным грудным голосом наушник, говорила, что там — это же почти на экваторе! — наверняка интересно и вообще здорово, что она совсем не боится ехать, хотя отец и утверждает: там очень опасно. Виталя спросил про цену на авиабилеты, ведь он бы и сам слетал на экватор с Викой. Та начала рассказывать, что прямых рейсов нет, лететь лучше всего через Париж, для этого нужна транзитная виза, но зато можно ведь еще и на Елисейских полях побывать, если длинная стыковка… О-о, Шанз Элизе…
…Пескарева многим нравилась. Еще в начале сентября за ней стал приезжать некто на иномарке, в замшевом пиджаке и красивых солнечных очках (недавно пришедший из армии Кубов не знал: может быть, он и до каникул шикарно подруливал). Виталя видел, как замшевый ждал возле учебного корпуса, открывал дверь иномарки. Кубов совершенно не разбирался в ту пору в автомобилях, но, поскольку такую же машину видел в фильме, на ней по Майами-бич разъезжал мафиози, знал: американская.
Кубов понял: он просто один из ее почитателей; Пескарева наслаждается своей популярностью у самых разных слоев населения, но самое интересное у нее с этим, на тачке.
Вика разговаривала с Виталей, как обычно, по-приятельски, но чем дальше, тем беседы становились короче. Потом и совсем прекратились. Они уже разве что случайно пересекались в институте.
По окончании вуза Вика пошла работать. Виталя думал, в какую-нибудь из многочисленных «коммерческих фирм», коих в тот момент открывалось и закрывалось в Москве — по тысяче в день. «Не тренером же она работает!» — рассуждал Виталя, понимая: москвичка может позволить себе трудиться в детской спортшколе. Кубову возвышенный труд спортивным наставником мог только сниться: не на такие зарплаты в Москве квартиры снимают.
*
— Меня зовут Виктория… И я алкоголик. И наркоманка.
Дальше шла история о том, как — еще в школе — начала пить, как выходила к шесту, как нюхала, как ее и как она…
Выглядела женщина, несмотря на все описанные злоупотребления, не старше своего — лет сорок пять — возраста, скорее — моложе. Белая блузка и голубые джинсы сидели ладно. Новые белые кеды отсылали к вечно молодым хипстерам. Избыточные, начинающиеся уже на шее тату — намекали на неврозы… Женщина восседала на стуле, спрятав лицо в каштановые волосы, говорила слегка хриплым голосом.
— Я как-то… — Виктория вхолостую щелкала зажигалкой (до победы ЗОЖ помещения АА превращались в аэропортовые курилки), ерзала на стуле. — Еще в школе. Попробовала шампанское. Впервые искренне стало плевать, достаточно ли модные на мне сапоги, назвал ли кто-то мою грудь сиськами…
Лицо Виктории пряталось в длинных каштановых волосах. Когда человека не видно, жалеть непросто. Григорию Б. жалко и не было. Но стало любопытно, как выглядит: голос казался приятным.
Пескарева Вика — теплые ладони, взгляд-магнит, подсушенное спортивной гимнастикой юное тело. Такие девушки — главные носители информации о земном счастье… В эпоху выступлений в ночных клубах — линии тела Пескаревой приобрели еще большую женственность, но ладони увлажнились, взгляд про радость жизни рассказывать перестал. Оставив большой стриптиз, Пескарева не располнела. Другой вопрос — выше шейной косыночки упругая свежесть с начала нулевых уже не радовала. В десятых — кожу поверх отеков раскрасила фирменная синева…
…Выйдя с собрания, два десятка человек постепенно рассеялись. Кто-то нашел машину, кто-то — самокат или велик, кто-то шел к метро. Почти все — поодиночке. Как-то так получилось, Григорий Б. и Виктория Пескарева из недавно построенного замоскворецкого билдинга — с собрания «Анонимных алкоголиков» — вышли следом. Скорость движения и направление совпали. На Большой Татарской, которую пересекали по пешеходному переходу, получилось — идут вместе. К Новокузнецкой — разговорились. На Пятницкой решили пройтись в сторону центра — погода отличная!
Маршрут — кажется, без плана и цели — прочертился по Пятницкой к Водоотводному каналу и Балчугу. Оставив позади места, которые поэт Есенин считал кабацкими, дуэт поднялся на Большой Москворецкий мост, постоял, глядя на кремлевские купола. Обоих явно занимал предмет, о котором говорили. Мужчина иногда по-дирижерски взмахивал руками. Женщина морщила нос и смотрела вдаль…
Оказавшись на брусчатке Васильевского спуска, насладившись на пешеходном переходе ароматами внутреннего сгорания, обогнули слева Покровский собор. Красная площадь, половина Александровского сада быстро остались позади…
Новый знакомый Виктории Пескаревой о себе вкратце поведал еще на Пятницкой:
— Журналист. Пишу о рок-музыке, вообще о популярной музыке. Одно время делал на телевидении программу о советском джазе.
— Абсурд. Не считаешь?
— В смысле?
Виктория ждала.
— А! Джаз не может быть советским? Да ну!
Б. стал объяснять абсурдность такого абсурда.
Еще в юности на ретроспективном показе фильмов Трюффо компания Гриши изрядно повеселилась, когда на одном из стендов увидела портрет молодого режиссера: вылитый Б.! Однокурсники ржали как дураки, показывая пальцем на Гришу, на постер с Франсуа Трюффо. Со временем лицо Б. стало походить на лицо французского кинематографиста с той фотографии гораздо меньше — словно обзавелось собственными чертами; к взгляду примешался нездоровый похмельный блеск, — но прозвище «Трюффо» закрепилось. Почти тридцать лет так в основном все и звали: Трюффо — то, Трюффо — это… Часто обращались совсем просто: Трюф. Или даже: Трюфель.
Особенно подходил ему вот этот «Трюф», ведь Григорий выглядел еще и как второклассник, который вместе с одеждой увеличился в размерах. Симпатичный ребенок, шевелюру темных волнистых волос которого хочется взъерошить, сказав: «Как школа, старик?» Просто слишком крупный ребенок.
Над поясом модных, привезенных из Нью-Йорка милитари-штанов, которые Трюф любил за большие накладные карманы, вмещающие сигаретные пачки, фляжки с алкоголем, пивные банки, буклеты, компакт-диски, в последние годы нависло пивное пузо.
— Мне двадцать один было, я выпивал иногда, в основном — в общаге с однокурсниками; Новый год, сессию сдали, День студента, — делился Трюффо с Пескаревой своими наблюдениями. — Один мужик лет сорока пяти, чей-то родственник, что ли, как-то во время общежитских посиделок нам всем говорит: «После сорока — вот тогда уже да, пьянки. А это все — выпили, закусили, песенки под гитару, спать пошли — ерунда».
— И?
— Был прав.
— А сейчас, — тряхнув слабым каштановым локоном, интересовалась Виктория, — как?
— На просушке. Несколько недель, шесть почти. Смешно, Вика, согласись, когда люди рассуждают о букете, о бутылках по тысяче евро…
Пескарева согласилась, да, смешно, хотя подумала: некоторые, не зная бед, всю жизнь в свое удовольствие алкоголь употребляют. Вслух заметила, что до сих пор под впечатлением — от услышанного, от того, что разоткровенничалась…
— Правильно, что пришла. Хотя иногда туда совсем не хочется. Там в каком плане хорошо? Люди приходят, потом могут не появляться месяцами. Все друг друга понимают. За исключением тех, кто вполне здоров, но испугался, что не умеет пить. Они правильно испугались. Как правило, это вопрос времени. Но в данный период у них еще нет наших переживаний. Они нас не понимают. Таких процентов пять-десять приходит…
Пескарева молчала.
— Алкоголь в больших количествах заставляет человека жить в иллюзиях. Алкоголь в малых количествах — не имеет смысла. Даже тархун настоящий лучше.
— Да ладно!
Пескарева собиралась хихикнуть, но Трюф в очередной раз сдирижировал и громко протарахтел:
— Речь не про магазинный в бутылках. На презентации одной, на фуршете, домашний тархун наливали из кувшинов. Это что-то! Вика! Поверь. Гениальный вкус. И даже по шарам в каком-то смысле дает. Куда там кислятине и всем этим полусладким!
Полтора месяца назад, проводив в последний путь журналиста «Музыкального телеграфа», лет пятнадцать назад проносившего на концерты под одеждой наполненные портвейном мехи, Трюффо в очередной раз отправился спасаться к анонимным.
Память воссоздала картину, как Тим, смешно пританцовывая в стоячем партере, прикладывался к спрятанной на груди соске с портвейном, как иногда кто-нибудь из коллег просил попробовать… Все, впрочем, и так были гашеные, кто — чем. Трюффо, как правило, еще до концерта выпивал какого-нибудь алкоголя.
Основу болезни Григорий и многие его коллеги в значительной мере заложили именно в девяностых. Про остальных Трюф уверен не был, а о себе мог сказать: тревожные признаки к началу нулевых сквозь веселый пьяный туман просматривались.
Разговор перекинулся на меломанские темы. Оказалось — оба собирают винил. Точнее, у Виктории, без всякого интереса с ее стороны, валялось несколько сот грампластинок, купленных отцом, футбольным тренером.
Б. рассказал, что удалось найти на минувших выходных на блошке:
— Два диска «Арсенала» козловского. Почти новые. Лежали у кого-то. Вообще, они молодцы, для своего времени и места хороший такой фьюжн играли…
…Слово за слово, добрались до скульптурных композиций, созданных в эпоху правления мэра Лужкова. Зашли в находящийся под Манежной площадью супермаркет за водой. Период летней московской жары прошел, но днем — август без дождей выдался — свежести московскому пешеходу, как правило, не хватало. Сделали остановку у стеллажа с минеральной водой: что бы взять? Яркий свет, отражаясь от стоящих по соседству алкогольных бутылок, приобретал особенную яркость…
*
Выпивка — известный способ сжать время, это хорошо известно каждому ловеласу. Однако при данных обстоятельствах Трюффо ни о чем таком даже не помышлял: хоть и ровесница, но слишком уж в возрасте… Хотя у Вики, Трюф это отметил, как только с Эй-эй вышли, присутствовало то, чему он однажды придумал специальный термин, — вибрато. Одна из главных характеристик этого явления — погружающий мужика в транс, подрагивающий при ходьбе женский таз. Вибрато сигнализирует о возможном наличии сверхъестественного огня, про который мы слышим в блюзах его первых исполнителей из штата Миссисипи… «Вот если бы, — рассуждал Трюф, — она лет на пятнадцать была моложе…»
…Мимо магазинных алкобатарей не все могут пройти без эмоций, безразлично посмотрев на этикетки, на жидкость. Только после трех примерно месяцев абсолютной трезвости зависимый начинает более-менее равнодушно смотреть в сторону отделов, торгующих легальным дурманом. Учитывая алкогольный стаж, для обретения хотя бы относительной независимости — устойчивой, другими словами, ремиссии — Пескаревой и Трюффо требовалось вытрезвление в течение как минимум одного года.
После перерыва, как у Григория, в полтора месяца многим невтерпеж куда больше, чем на первой или на второй неделе. А Пескарева выпивала накануне. «Сегодня еще выпью, — думала она в супермаркете под Манежной площадью, — а уж завтра тогда — здравствуй, трезвость!» Тут же себя одергивала: «Нет, решила, что сегодня — все, значит — все». Пауза. И новая атака. И отражение этой атаки. Изломанная биохимия восстанавливается довольно медленно. Выражаться эти процессы могут в запорах, в слабости, в тревоге, в тоске… Человеку иногда кажется, это все никогда уже не пройдет. А ведь так просто почувствовать себя лучше! Ведь всего одна пол-литровая кружка пива или сорок едва прикрывающих дно бокала миллилитров виски — и ты снова на коне. И даже воспоминания о том, что потом будет хуже, что придется все начинать сначала, страждущему не кажутся сильными аргументами. Биохимические процессы организма восстанавливаются, выздоровление «психованного» наступает, только если тому хватает терпения.
Трюф крутился на своей карусели, очень напоминающей внутренний диалог Пескаревой. Такие люди постоянно ведут внутреннюю борьбу. Аргумент «за». Аргумент «против». Окружающие чаще всего даже не подозревают, какая битва идет в душе человека, который в этот момент держится в трамвае за поручень и смотрит в окно, сидит на бульварной скамейке, бежит по парку…
Представить, как переносится абстинентный синдром, способны многие. Люди, ни разу не испытавшие похмелье, встречаются не так уж часто. Тяжелое похмелье, помноженное на дисфорию (состояние-антитеза, если смотреть относительно испытанной на предшествовавшей пирушке эйфории) и двигательное беспокойство, — это и есть тот самый ААС. Однако же то, как переносится алкозависимым расставание с бутылкой в последующие дни и недели, когда человек уже трезв и вроде бы пришел в норму, известно, к счастью, гораздо меньшему количеству людей.
…Трюфу, старавшемуся, когда они с Викторией стояли перед стеллажом с минералкой, не замечать коньячную полку, очень хотелось сказать: «А может…» Вдруг он услышал, как Пескарева говорит про купить и выпить.
*
Учась в разных вузах, Б. не довелось ухаживать, подолгу зазывая на свидание, заманивая билетами на концерт модной группы, провожая потом, а проводив, оставаясь на улице…
Происходило так во многом оттого, что Трюффо не очень придирался, если так можно выразиться, к внешности. Ему нравились почти все девушки. У всех в той или иной степени имелись соблазнительные упругости… Не найдя живого отклика у высокомерной красавицы, Григорий ту сразу забывал. Переключался на другую. Он был так счастливо устроен. Совсем иначе, если сравнить с другом Трюффо — Суржиком, который мог влюбиться в местную звезду-красавицу и томиться потом не один месяц, надеясь, что ответит взаимностью.
Дизайнер Стас Суржик философствовал:
— Твои подруги, если сравнить с прошлыми веками, даже не «честные» куртизанки, по-нынешнему — содержанки. Самые что ни на есть куртизанки низшего класса.
Внешность Суржика в московской толпе с толпой сливалась. В общей массе совершенно терялась его футболка с принтом богини Афины и афинского же университета, его очки, шорты, сандалии…
— Но все же не уличные девки, Стасик, а вполне приличные раскрепощенные женщины, — не соглашался Б. — тоже в общем-то человек толпы, несмотря на купленные в Сан-Франциско тишотки редких брендов. — И, кстати, может показаться, что ты мне завидуешь.
Суржик хмыкнул.
— Трюф, если рассуждать отстраненно, сегодня залетевшая девица или, не знаю, женщина — предмет сочувствия. Особенно если мужик дитя не признал, алиментов не платит. Весь негатив — на него. Но позвольте, почему сегодня то, что она занималась сексом вне брака, никого не смущает? Это не имеет значения? Ну, а зачем вообще тогда институт брака, раз не имеет значения? А борьба с абортами? Вы с распущенностью прежде боритесь, а то ведь получается, лишь бы родить.
— Нудишь, Стасик. Люди хотят жить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Вот, как, скажем, Гарольд Роббинс, — яхты, выпивка, женщины… Помнишь такого писателя?
— Читал одну его вещь. В перестройку уличные книжные прилавки завалены этим Гарольдом были… Черная обложка с белым стреляющим, кажется, кольтом. Чего это ты вдруг вспомнил?
— Да чего-то, Станиславский, подумалось. Как-то гораздо проще все устроено… казалось мне тогда… Я почти серьезно в начале девяностых полагал: чуть-чуть музыкальным журнализмом, дурью этой, помаюсь, ради собственного удовольствия, и займусь чем-то по-взрослому, открою фирму, бизнесменом стану. Какой у меня будет бизнес — даже не формулировал. Главное, я ни капли не сомневался, что все получится. Прикинь! А, Стасик! Я полагал, что, как только в предприниматели подамся, у меня появится два — почему именно два? — собственных джипа.
Бросивший курить Суржик после этих слов вытаскивал из пачки друга сигарету, щелкал его зажигалкой, затягивался, оценивая полузабытый тонизирующий эффект, уточнял:
— Второй — для бойцов.
— Каких, — не понимал Трюф, — бойцов?
— Да для бодигардов твоих, которые за тебя умереть готовы. А ты — отдельно от них, в другой машине, с любовницей — с поп-звездой или фотомоделью.
— О! Ирония. Юмор. Уж лучше так, Стасик, чем это твое гнилое моралите.
Суржик тяжело вздохнул, хотел сказать, но Трюф ему не дал.
— Знаю. Знаю, Станиславский! Ты чистюля. Ты веришь в существование загробного мира. И у тебя куча комплексов. — Трюффо непрерывно рыхлил растопыренными пальцами шевелюру. — Звезда поп Сиена Сиена… Ну, ты знаешь, которая поет… Эту… как ее… Я с ней когда-то вместе учился. Не так давно реализовалась в качестве матери. Ага. Молодая была уже не молода. Всех больше возраст интересует. А была ль звезда хоть день замужем, да кого это нынче волнует! Светская хроника по теме отписалась с восторгом. Как же, звездный ребеночек. Песня! Звезды, тусовка, поклонники, все вообще, даже живущие сегодня в деревнях старики и старухи, за этой бодягой по телевизору неустанно наблюдающие, плевали на всякие там нормы.
Сделав эффектную паузу, Трюф добавил:
— И может быть, и правильно, а?
Суржик не ответил.
*
Однажды, во второй половине девяностых, Виталя оказался на концерте еще популярной в ту пору рок-группы «Сложенные вещи». Вдруг осознал: навстречу движется улыбающаяся (выпила шампанского) Пескарева.
Тело бывшей гимнастки покрывали татуировки, которые Вику, на вкус Витали, как и любую бабу, портили. На красивом Викином лице обозначились тени и маленькие морщинки. Грудь стала чуть крупнее. Губы — много ярче. Движения — кажется — отчаяннее. Но таз этой женщины, напоминая половину гитары Марка Пубертинского, в обнаженном виде оказался даже лучше прежнего, обтянутого юбкой, джинсами, спортивными шортами. Виктория много курила, пила, на ее счету был уже не один аборт. Оставаясь в объятиях друг друга, глядя с огромной кровати — Виталя привез Вику к себе — на огромный экран недавно купленного телевизора, где по НТВ в рубрике «Кино не для всех» шел «Калигула», молодые люди обменивались жизненными впечатлениями.
— А ты крутой! — вроде бы и не без иронии чуть ли не раз в двадцать минут удивлялась Пескарева. — Никогда б про тебя не подумала…
В ту пору, когда она училась на четвертом-пятом, а Виталя на первом-втором курсах, был Кубатура в своей структуре мелкой сошкой. Жил в съемной квартире на отдаленной окраине, собственной брички не имел, попросту говоря — сводил концы с концами, в лучшем случае.
Вика еще мало знала о нынешнем Витале, но по виду, по машине, по небольшой, но хорошо обставленной квартире, которую тот снимал на Фрунзенской набережной, уже многое поняла.
Кубов же, выслушав «невероятную историю» превращения молодого тренера в стриптизершу, внешне отнесся к этому, как если бы Вика рассказала, что ее подопечная выиграла на чемпионате страны бронзу.
Эта — первая после окончания вуза — встреча стала и последней. Кубову ли было не знать, как трудятся в таких заведениях «девушки»?
Вступая в начале нового тысячелетия в законный брак, Виталя тщательно пробил свою невесту через своих людей по всем базам. Его устраивала в меру скромная: с опытом, но в разумных рамках, приличная. Будущая супруга, так уж получилось — ровесница, по имевшимся у Кубова сведениям, таковой и была.
*
…Смочив горло — до слез приятно — обжигающим, произведенным на московском заводе подобием коньяка, Трюффо и Пескарева вынырнули из подземного перехода в начале Воздвиженки. Возрадовались («все стало вокруг голубым и зеленым»), и почему-то обоим вспомнилось: эх, было, было время, когда эта часть правительственной магистрали называлась (как и нынешний Новый Арбат) Калининским проспектом.
— Поразили в правах всенародного старосту, ы-ы…
— Суки!
Этанол — не валерьянка. Даже пиво сильно меняет ракурс восприятия. Фляжку — обоих томила жажда — добили на ступеньках следующего подземного перехода. Там, где когда-то стоял Центральный военный универмаг.
*
Суржик в нерешительности стоял над Арбатским тоннелем. Ехать в Апрелевку (по прямой «голубой» или «синей» — до Киевского вокзала)? Отложить поездку на выходные?
Недалеко от Апрелевского завода грампластинок (последнюю партию произвели в девяностых) жила подруга Людмила, пиар-менеджер в филиале глобального рекорд-лейбла.
Там же, над проносящимися внизу авто, испытал Суржик когда-то Юношескую Эйфорию. Поздней осенью 1988-го, первокурсником еще, ходил на «Роман с камнем». Стаса впечатлила американская кинолента, проецируемая на огромный экран самого большого в СССР кинотеатра. В самом большом советском кинозале царила красивая, романтичная, чисто-наивная умница Кэтлин Тернер. (Восприятие наверняка было бы другим, увидь он «Жар тела» — вполне эротическую картину с участием этой актрисы.) Майкл Дуглас играл целеустремленного смельчака, обаятельного индивидуалиста, олицетворяющего популярную тогда Америку…
После киносеанса Суржик шел из самого большого в СССР кинотеатра «Октябрь» по широченному Калининскому проспекту и мечтал: «Прекрасная женщина, которая любит, которую любишь!»
Конец перестроечной московской осени, вечер. Суржик флегматично брел по Калинке, не замечал ничего вокруг. Стемнело, легкий морозец, безветренно…
Стас подходил к метро, перед тем как спуститься в подземный переход, на мгновение остановился над Арбатским тоннелем, задумался, какой вход лучше — Генштаб или уменьшенная копия Театра советской армии? И тут крупные снежинки стали падать на голый московский асфальт. Суржика почему-то охватил священный трепет. Он стоял под этим снегом, дивился ему, а внутри все в нем вопило: «Я тоже найду такую Женщину! И это будет Великая Любовь!»
Стас отлично помнил, как летом 1979-го все Суржики в составе — он, папа, мама, старшая сестра Настя — ездили в Ленинград. Бодрый, находящийся в прекрасной форме Л.А., которому тогда было слегка за сорок, хотел, чтобы живущие в Житомире дети посмотрели места, в которых прошли студенческие годы родителей, чтобы они увидели роскошную столицу Российской империи.
Учились папа и мама Стасика на художественно-графическом факультете ленинградского пединститута. Об отце говорили: этот аккуратный и очень способный студент далеко пойдет. С Тоней, будущей женой, Л.А. учился на одном курсе, хоть и был немного старше, поскольку поступил в вуз уже после техникума. Их сблизила летняя выездная художественная практика году эдак в 1964-м, когда в крохотном городке они бок о бок писали этюды панорамных природных пейзажей. Поженившись еще до окончания вуза, получив дипломы, молодые уехали на Украину.
Леонид и Антонина не стали хлопотать о том, чтобы их оставили в Ленинграде или распределили в крупный город. Хотя такие специалисты требовались в той же Алма-Ате. Республиканская столица, крупный культурный центр. Да и вакансии — очень даже, на киностудии. Звали выпускников ленинградского худграфа воронежские кинотеатры. Ничуть не хуже вариант, чем «Казахфильм». Рисующему киноафишу художнику полагалась мастерская, у него было много времени. Почти идеальные условия, чтобы писать, участвовать в выставках, вступать в Союз художников, который снабжает материалами, предоставляет возможность жить в домах творчества в Подмосковье, на Черном море…
Выпускников ленинградского вуза Леонида и Антонину по их инициативе — возможность была — распределили школьными учителями в Житомир.
Центральная Украина. Областной центр. Прекрасный климат. Замечательные люди. Отсутствие Эрмитажа, Русского музея и еще много-много чего. Очень мало что напоминало в Житомире художественную среду северной столицы.
Леонид Александрович выбрал близость к малой родине. И в известном смысле — вообще — к родине. В одном из сел области жила его старенькая мать.
Будучи человеком с чувством юмора, мог про Житомир сказать:
— Чем не Таити?
Их Рио-де-Житомир. Их затерявшийся в Тихом океане экзотический остров… Как минимум — город лежал в стороне от столичной суеты. От Москвы и Ленинграда он был даже дальше, чем настоящий остров Таити, куда, оставив Францию, уехал нонконформист Гоген.
Леонид Александрович работал в русской школе Житомира. В той же, в которую со временем пошли учиться дети — Настенька и Стасик. Л.А., разговаривая с украинцами, общался на родном языке, с женой и детьми переходил на русский. И Антонина Георгиевна, и дети вполне могли поддержать разговор с украинцами на украинском.
К агрессивной украинизации Леонид Александрович относился отрицательно. За футболку с принтом «Дякую Тоби, Боже, що я не москаль!», которую Суржик в середине нулевых купил во Львове и собирался — смешно же — носить в Москве, сына отругал. Надпись назвал выходкой и безобразием.
*
Над Л. А. в учительской слегка подтрунивали.
— Когда персональная выставка в Москве, Ленечка? — спрашивала Зоя «Без Пяти Минут Пенсия» Ивановна, не отрываясь от тетрадок с контрольными по математике.
Леонид Александрович Суржик не обижался. Коллеги за покладистый характер, готовность помочь, профессионализм и эрудицию Л.А. уважали и, пожалуй, любили. В юности Леонид имел приятную наружность. С возрастом внешность неприятней не стала. За годы художник немного ссутулился. Но ему это даже шло: перекликалось с кротким нравом. В своих недорогих румынских костюмах школьный учитель рисования Леонид Александрович странным образом напоминал журналиста Грегори Пека из «Римских каникул».
А ведь детство папы Стаса прошло в бедном украинском селе, часть его — во время немецкой оккупации. С шести лет Леня пас корову, а досыта не ел до двадцати пяти лет. Впрочем, бедное село — не бедное, а три сестры, старший брат и сам Леонид получили высшее образование. Стараниями отца и матери, у которых детей было семеро по лавкам, не только поехали учиться в Харьков, Киев, Львов, Ленинград, окончили вузы, уехали по распределению, успешно работали учителями, врачами, инженерами.
Природная способность папы Стасика просто и с достоинством общаться с любым — от ребенка до чиновника из министерства — не могла не располагать к нему самых разных людей. Не один раз предлагали Леониду Александровичу в семидесятых и восьмидесятых годах варианты карьерного роста. Будучи лишен начальственных амбиций, Л.А. каждый раз отказывался. Помимо наличия гонора нужно было еще и в партию вступить, а он почему-то не торопился. Немного странная позиция, учитывая, что папа Стасика полностью и совершенно искренне поддерживал СССР как во внутренней, так и во внешней политике. Думается, если бы Л.А. захотел стать большим начальником, в КПСС бы вступил, причина была в том, что он не хотел расставаться со своей ролью простого учителя и абсолютно независимого художника.
Леонид Александрович избегал недостойных занятий. Не знал ни чревоугодия, ни праздности, ни стремления стяжать богатства, ни сквернословия, ни тщеславия, ни вредных привычек… Никогда не завидовал, но имел большой талант художника, учителя, прекрасное чувство юмора. А карьеризм требует от человека и не очень хороших качеств. И без махрового лизоблюдства, без прохода по головам карьеристу не обойтись. И одной мелкой бытовой хитростью, к которой и Л.А., конечно, прибегал, честолюбец сыт не будет. («Современный» Стас, будучи студентом, однажды даже посмел упрекнуть отца, ведь его карьеризм позволил бы им всем перебраться в Киев!)
Отец Стасика и в тридцать, и в шестьдесят совершенно искренне предпочитал комедии Гайдая фильмам с маркировкой «Дети до 16 лет не допускаются». Для чтения выбирал Ж. Верна и Дюма-отца, а не Золя и Мопассана. Своих детей воспитывал, — супруга проявляла тут полную солидарность, — так, чтобы они подольше оставались детьми. Суржики старались держать отпрысков подальше от грязи взрослого мира. Стасик и Настя, уткнувшись в книжки, могли все воскресенье провести. Родители только радовались: не на улице, не в неизвестно какой компании, хорошие книги читают.
При таком воспитании есть риск, что в будущем общество получит не совсем взрослых начитанных взрослых, но цель, если вдуматься, благородная. Чем не миссия «ловца во ржи»? Холден Колфилд только хотел спасать неких абстрактных детей, а родители Насти и Стасика реально своих от пропасти, даже когда та имелась лишь в их собственном воображении, отгоняли, ограждали, отвлекали…
…Выставки у Леонида Александровича все-таки случались. И не только в школе. Про них писали местные газеты, публикуя фотопортрет Л. А. Однако не только о карьере, даже о вступлении в Союз художников с его преференциями и льготами Леонид Александрович не помышлял. Для этого надо было проявлять качества настоящей городской интеллигенции — изворотливость, стратегическое мышление, а Л.А. и раньше таким не был, а тут, в родном краю, на природе, совсем уж от столичного лукавства отвык. Леонида Александровича живопись интересовала в чистом виде. В этом плане он в своем «островном» Житомире стал самым настоящим Гогеном.
Первым в курсе творческих поисков оказывался благодарный слушатель сын Стасик. Дочь Настя живописью не интересовалась, а главное, больше общалась с матерью — с женщиной красивой, но строгой.
*
Мама Настеньки и Стасика, в девичестве Ильина, в шестидесятых и семидесятых годах вполне могла стать фотомоделью «Работницы». Миловидная, всегда красиво завитая, со вкусом одетая. На всех фотографиях она запечатлена с улыбкой-эталоном советской прессы: скромная дружелюбность. Тот же образ строителя коммунизма, что и при Сталине, но уже гораздо менее мобилизационный, более женственный. Позади хрущевская оттепель, на дворе период брежневской стабильности, который потом полюбили называть застоем. Многое располагало в те годы к умеренному либерализму. Да, советская женщина в ту пору — по-прежнему серьезная, целеустремленная, но уже не отвергающая красивые вещи, да и собственную женственность, красоту.
Как это часто у мамочек с двумя детьми бывает, А.Г. занималась в основном ими и домом. Досугом служила серия «Подвиг» и полтора вещавших в Житомире телеканала (задняя стенка у телеприемника «Чайка», поскольку тот постоянно приходилось чинить, отсутствовала). Суржики выписывали на дом целый киоск советской прессы, включая сатирический «Перець» на украинском языке. Несколько лет — перед тем, как коммунисты наплевали на собственную же партию, упразднив «руководящую роль», — Суржикам приносили газету «Правда». Подписка на главную газету СССР была обязательным условием для членов КПСС, куда вышедшая на работу Антонина Георгиевна (дети выросли), не в пример мужу, вступила.
Л.А. по этому поводу весело цитировал Высоцкого: «…из прораба до министра дорастешь». О реинкарнации и карме люди тогда не думали. «И ничего, — говаривала уже в эпоху развала СССР бывший парторг житомирской средней школы, в которой работали и учились Суржики, — как-то жили!»
*
Партия хотела преобразоваться, улучшиться? Разве не глупо выглядит партия, отдающая власть, за которую боролись и погибали?
Если бы Стаса в восьмидесятых спросили: «Нравится тебе Советский Союз?» — он бы не знал, что ответить, ведь он нигде не был. Став молодежью, узнав, что самое модное и прогрессивное произрастает на Западе, он, даже и не посмотрев ничего толком за пределами родного Житомира, склонен был ответить: «Не нравится». И так — львиная доля советских людей. Суржик тогда не знал еще, не ведал, что для огромного количества советских граждан развал СССР станет трагедией, причиной большой печали для его отца, матери, для большинства учителей и вообще служащих, что наступит момент, когда он, так восторженно относившийся к Западу, не сможет приехать на малую родину.
В благополучном восьмидесятом году высмеивающие хиппи и рок-группы юморески и карикатуры «Крокодила» и украинского аналога могли веселить, но не убеждали. Разве что отчасти — старшее поколение да пенсионеров, равнодушных к современным молодежным ритмам. Советские люди на удивление легкомысленными стали в ту пору. Все в какие-то шуточки и анекдоты переводилось. Возможно, так было еще потому, что строй тот существовал более полувека: власть КПСС считали незыблемой, даже в конце восьмидесятых мало кто мог помыслить про скорый отказ от коммунистической идеологии и развал СССР.
«Ни про недавнее прошлое России, ни про будущее страны ничего-то толком горе-интеллектуалы так внятно своему народу и не объяснили, — размышлял Суржик. — Я вот довольно много прочитал. А вопросов только еще больше стало. Может, чего не понял или забыл? Да. Но если бы внятно и коротко сформулировали мне нечто важное про народ, про Россию, понял бы, не забыл бы! Так и не вызрела на Руси, даже и к окончанию третьего десятилетия существования демократической России, главная идея. Так и не сумела русская интеллигенция порадовать. Что-то про геополитический противовес. Что-то про русскую духовность. Не очень, мягко говоря, внятное что-то… Человек думает: а мне-то зачем эта геоборьба?! Для моей же пользы в будущем? Ага-ага… Духовность. Москва — Третий Рим. Идея очень красивая. Но ведь Россия стала частью западного мира, в котором в первую очередь о так называемом уровне жизни пекутся».
Жизнь свела Суржика однажды с православным батюшкой, настоятелем одного из европейских приходов, коих немало сегодня в Италии, во Франции, в Германии… Когда ехали по городу в новеньком «порше кайене» этого довольно молодого священника, на них на перекрестке обратил внимание полицейский — явно внимательнее рассматривал, чем другие проезжающие авто. Глядя на участников движения, Суржик осознал: в этом небольшом городе, как и почти везде в Европе, подавляющее большинство ездит на недорогих малолитражках, их «порше кайен» на таком фоне выглядит вызывающе.
«А может ли вообще в двадцать первом веке быть иначе? — думал Суржик. — Бывает ли иначе? Чтоб не рынок во всем, включая высокое искусство. В Иране — иначе? В Северной Корее? В каком-нибудь не обнаруженном племени в джунглях Амазонки все по-другому?»
В середине второго десятилетия двадцать первого века Стас ощущал себя частью поколения, которое однозначно и полностью просоветским не назовешь, но которое никак не может понять цифровых борцов с режимом, идущих фотографироваться на митинг купленным за сотню тысяч айфоном. «Молодость, туды ее в качель!» — пояснял Трюф суть феномена своему другу.
*