Бесплатный фрагмент - Откуп

Пролог

Хруст запеченной травы, ощущение щекотки, иногда боли, но приятной, в особенности если бежать быстро-быстро, не пытаясь беречь ноги. На верхушке холма, выжженного солнцем, мы запускали самодельного змея. Он плохо взмывал в воздух. Только набрав высоту, обрушивался вниз, не подхваченный порывами ветра. Я расстраивался больше других, так как сам мастерил кайт. Закончив попытки, мы шли в тенистые низины, спрятанные под сбитыми в ряд яблоньками посадок, бросали на землю фланелевое одеяло в мелкую клетку, падали на него усталые и счастливые и смотрели на сиреневое небо, сквозь черную против света листву. Мама раскидывала руки, а мы упирались макушками ей под мышки, чувствовали тонкий аромат ее пота, прижимались сильнее, несмотря на жару и влажность наших тел. Она брала с собой печенье и молоко. Мы жадно пили его, а мама рассказывала страшилки из детства.

— Знаете про удивительную силу вашего напитка?

Мы отрицательно качали головами.

— Однажды девочка, как мы, гуляла по полю, прилегла и заснула. Рот у нее приоткрылся, и туда заползла змейка.

— Мама, фу-у-у! — закричала Светка.

— Да-да, заползла и стала жить внутри, а девочка чахла на глазах, и никто не понимал, почему. — Голос у мамы, в такие моменты, становился таинственным.

— Мам, ну не надо! — Светка закрывала глаза и уши со страха.

— Рассказывай, ма, — настаивал я. — Что дальше?

— Одна умная бабка догадалась, в чем дело, и решила змейку выманить. Когда девочка легла спать, поставила та стакан молока около кровати. Змейка вылезла его попить, а бабка ее хвать и вытащила.

— Я теперь никогда не смогу пить молоко, — побледнела Светка. А мама рассмеялась, вскочила на ноги и устремилась вниз, к реке.

— Мама, мам, подожди, подожди нас, — скакали мы за ней, как горные козлята, поднимая высоко острые коленки.

— Догоняйте, — кричала она.

И мы бежали, а небо бежало с нами наперегонки. Это было заметно по облакам. Чем быстрее я летел с горы, тем быстрее они нагоняли нас. Когда я останавливался, небо тоже останавливалось. И наблюдало. Теперь такого не бывает. Наверное, потому что ко всему привыкаешь. К снегопаду, ветру, ливню, весне. Вот и к небу, я тоже привык.

Достигнув берега, мама трогала пальцами ног воду, вскрикивала: — Холодная! — а потом, кидалась туда вся целиком, в легком платье, не раздеваясь. Я забегал вслед за ней, жмурился, задержав дыхание. При сильной жаре вода в реке оставалась студеной.

Светка торчала на берегу и ныла. Девчонка.

— Папа будет ругаться если узнает! — причитала она.

— А откуда он узнает? — подозрительно прищуривалась мама.

— По одежде мокрой. — Светка, в такие моменты, казалась маленькой старушкой.

— Он только завтра приедет. Все высохнет! Давай к нам! И чего плохого в наших купаниях?

— Можно заболеть, — отвечала Света тихо.

Она не осмеливалась зайти в воду и напряженно глядела на нас, конечно, завидуя. Мы, вдоволь наплескавшись, вылезали на берег, и мама, ни секунды не думая, укладывалась на рыжий песок, чтобы обсохнуть.

— Платье испачкается, — стонала Светка. — А мама, она, кажется, и хотела испачкаться. Смотря одним, только ей, присущим выражением, полном нежной тоски, она отвечала:

— Если бояться испачкаться, можно и не жить.

А я на правах младшего с удовольствием обмазывал себя глиной и гонялся за нашей чистюлей, она верещала, а мама хохотала.

Какой это был хороший смех.

Дневник Алёши Исакова

Глава 1. Два товарища

Познакомились Вадим с Валеркой в армии неоперившимися зябликами. Сошлись по первости, деля соседские койки в казарме, а сцепились накрепко вследствие одного тягостного происшествия.

Был в их части паренек, которого все шпыняли. Если уж выпала кому роль мальчика для битья, ничего с этим не поделаешь. Сами приятели его не трогали. Валера подбадривал, в основном тет-а-тет. Прилюдно лучше было держаться подальше. Сегодня встал на сторону изгоя, а завтра сам драишь толчок зубной щеткой.

Раз сидели товарищи в солдатской спальне. Играли в самопальные карты на спички. Помимо них было в казарме еще пара человек, как этот затравленный пацан ворвался с оружием и выстрелил в упор в двух мальчишек, что находились к нему ближе. Те замертво. Солдатик огонь закрыл и затрясся весь, понял, что натворил. Приставил себе ствол под подбородок. Всего его дрожь бьет, а он орет: «Я себя убью, убью». Потом замешкался. Не хотелось, видно, солдатику умирать, и начал он думать, что дальше. Решил, сумеет бежать или еще что, и давай вертеть автоматом в разные стороны. Переводить его с Вади на Валерку. Прицеливаться. Те руки подняли, замерли на своих местах. Остановил он дуло на Валерке и медлит. Размышляет. С самого в три ручья течет, лицо исказилось, стало посторонним, неузнаваемым. Пропало с него выражение безвольного смирения, за которое и пристало к нему то жестокое обращение.

Валерка закрыл глаза, страшно ему стало. А Вадя привстал с койки с поднятыми руками и говорит вооруженному ясно так, не громко и не тихо:

— Ты лучше в меня стреляй, нас в семье трое детей, а Валерка один у матери. У самого есть братья, сестры? — говорил он спокойно, как о чем-то обыденном, и стоял перед нападающим так, будто они в очереди за квасом погоду обсуждают, а не смертоубийство. Солдатик перевел тогда ствол на Вадю:

— Как скажешь, — говорит. — Мне уже терять нечего, могу и с тебя начать, только его я все равно застрелю.

Тут нападающего и скрутили. Вадя время выиграл и обоих спас. Валерка не мог понять, как друг на такое решился, ведь солдатик мог и пальнуть в него первого. А Вадя отвечал: «Если б он хотел пальнуть, то пальнул бы во всех, кто там был, без разбора. А он не хотел. Он хотел, чтоб его уговорили этого не делать», а еще Вадя понимал, что с минуты на минуту к ним прибегут на выручку, на звуки стрельбы.

Так и повелось у них с их восемнадцати до сорока семи лет, все горести и радости вместе. Отслужили, отучились, поженились, наладили бизнес. Бизнес у них вышел неплохой. Валеркин папа на первых порах помог финансово, благо, имел возможности. Занялись бетоном, стелили асфальт. Потихоньку-полегоньку, а стали у них появляться связи и объекты побольше, дела шли в гору. Были и свои традиции, например, банька. В бане хорошо отдохнуть душой и телом, дела обсудить. В этот раз собрались они без представительниц прекрасного пола и самой нужной профессии, потому что взяли с собой семнадцатилетнего сына Валерки, Алёшу. Алёша, конечно, тот еще банщик. Мог при нормальном жаре высидеть минут шесть и сразу, малахольный, выбегал в предбанник подышать. Отец посмеивался, но считал, что надо парня приучать к нормальным мужицким радостям. Оставшись одни, как Алёша в очередной раз выскочил из парной, Валерка с Вадей наподдали и откинулись на бревенчатые лавки. Оба маслянистые и распаренные, глубоко дышали:

— Ты, Валер, как? Что врач говорит? С твоим сердечком можно такое устраивать? — Вадя смотрел на друга красноватыми глазами, вытирая влагу с загорелого круглого лица. У Валерки текло по усам и на кончиках торчащей над верхней губой щетины повисали крупные капли.

— Да как сказать, Вадь. Нельзя, конечно. Но ты ж знаешь, если очень хочется, то можно, — он подмигнул и утерся тыльной стороной предплечья, так что влага полетела в разные стороны. Оба заржали.

— Смех смехом, а ты давай поосторожней! — Вадя похлопал друга по плечу. Валерка закивал, похожий на добродушного моржа усатым улыбчивым ртом и тугим наливным брюшком:

— Да я знаю свою норму.

— Я вот что хотел, Валерка. — Вадим плеснул воды на камни. Та тут же испарилась, издав шипящий визг. Мужчина немного дергался. Поддав больше из суеты, чем по необходимости, он почесал плотный ежик густых волос и начал: — Я хотел про одного человечка с тобой переговорить. Про то, что ему от нас нужно и чем он готов благодарить. Человечек непростой. — Валера не дослушал, сдвинул брови и перебил:

— Если это тот человечек, о котором я думаю, — он замолчал, задумался. — Ты пусти козла в огород и что начнется? Нам этого никак нельзя, Вадь, — Валера покраснел то ли от усиливающегося жара, то ли от неудобной темы.

— Тише! Тебе нельзя нервничать, — Вадя положил руку другу на плечо. — Я не давлю, давай встретимся втроем, и ты его послушаешь. А потом уже можно делать выводы, принимать решения. Скажешь «нет», будет «нет», мы взрослые люди. Все по любви и взаимности, без принуждения, как говорится.

Валера смотрел на друга с недоумением:

— Ты же понимаешь, какого рода просьбы у него к нам будут?

Вадя пожал плечами:

— А зачем нам об этом думать? Мы сами ничего. Мы опосредованно, — он заулыбался и понял, что разговор не клеится. — Давай-ка выходить, жарко.

Оба вышли в предбанник и увидели Алёшу, бледного, в набедренном полотенце. Парень сидел за деревянным столиком и читал. На фоне распаренных мужиков мальчик казался мраморным. Острые черты лица, влажные темные волосы, сбившиеся в отдельные пряди, придавали ему схожести с греческим Антиноем. Лёша поднял глаза и потянулся к термосу:

— Чаю с медом?

— Не, у нас холодненькое и пенное! — отец достал из мини-бара две баночки и, откупорив их с приятным звуком, наполовину утоляющим жажду, наполнил бокалы.

— Что читаешь? — спросил дядя Вадя.

— «Пока подружка в коме», — ответил парень, не поднимая глаз.

— Да уж, судя по названию, чтиво то еще! — Вадим закатил глаза и глянул на друга.

Валерка пожал плечами.

— Алексей любит такое, — сказал он.

— Такое — это какое? — Вадя отхлебнул пенного, оставившего пышные белые усики на гладко выбритом лице.

— Мрачное, — объяснил Валерка.

Алёша поднял глаза на взрослых:

— Это не мрачно. Это жизненно. Мы делаем вид, что смерти нет. Существуем в неосознанности, как дети. Не говорим на неудобные темы, избегаем похорон. Притворяемся, что будем жить вечно, но кого мы обманываем? — Алёша, почти всегда молчаливый, оживился. — Смерть так же реальна, как и жизнь. А все вокруг только и делают, что спят, наяву спят, словно пребывают в коме. В иллюзии бессмертия. — Он резко затих, а потом добавил: — Я пойду немного погреюсь. — Поднялся с места, распрямился, но не полностью. Он, как и большинство подростков, слегка сутулился.

В предбанник зашли двое крепких ребят. Каждый держал по набитому целлофановому пакету с резиновыми тапками, войлочными шапками, полотенцами, сменными трусами и пушистыми дубовыми вениками.

— О, гляньте, двое молодца одинаковых с лица! — Валерка помахал широкой, как лопата, ладонью.

— Явились не запылились, братья по разуму! — Вадя довольно оскалился.

Вошедшие замялись, стали тараторить, перебивая один другого:

— Да мы как припарковались, проверили территорию и сразу к вам, Вадим Борисович, Валерий Александрович!

Парни и вправду были похожи. Оба имели славянские черты лица, русые коротко стриженные волосы и характерную борцовскую выправку. Широкая бульдожья постановка ног. Руки, неплотно прилегающие к телу, будто висеть вдоль им мешали бицепсы. Сходу различить парней было сложно, хотя телохранители родственниками не являлись. Саша Лобов будто в соответствии с фамилией был чуть выше и чуть шире в плечах. Олег Стеклов с тонким носом и по-пацански гладкими щеками казался более безопасным. Лобов, обладающий носом широким и перебитым, носил его на непроницаемой физиономии как визитную карточку, гласящую: «Не хочешь проблем, держись подальше», а его выбритое лицо отдавало синевой, демонстрируя потенциал к густой растительности. Единственными имеющими власть над этими викингами были два их раскрасневшихся от жара начальника. При них оба молодца превращались в провинившихся школяров. Боссы позволяли себе слом профессиональной субординации, приглашая ребят в баню. И всех четверых устраивало положение дел. В разговорах меж собой Вадя с Валеркой касались темы уставных отношений. Иногда спорили, но чаще сходились на том, что ценные кадры можно только «дорастить до себя и под себя», потому использовали метод кнута и пряника. Поощряли за победы и штрафовали за оплошности. Шефы сами посещали рабочие объекты, не любили офисной рутины, потому то один, то другой таскались по городу и пригороду в компании подручных.

— Это вы молодцы, это вы правильно, что все проверили, за это контора вам и платит! — Вадя по-отцовски улыбался. — Давайте, расчехляйтесь и бегом в парную, не теряйте время на болтовню.

Ребята принялись переодеваться, а мужчины, продолжили тот разговор, на котором остановились. Чуть понизив голос, перейдя от приветственной бравады, направленной на вновь прибывших, к вкрадчивому диалогу.

— Это после смерти матери? — Вадя спросил участливо.

Друг кивнул.

— Ничего, переживется, все через это проходят рано или поздно.

— Да, но у него затянулось. А еще, — Валерка поежился, — я видел его стихи, картинки. Не хотел читать, попалось на глаза, — его передернуло, — Там все о смерти. Думаю, показать специалисту.

— Да погоди ты со специалистом. Мозгоправы только бабки дерут. Пошла эта мода от америкосов. Вот как раньше в деревнях жили? Трудотерапия нужна. Вышел рано утром в поле, отпахал, вернулся, съел тарелку щей, картошкой заел, ломтем хлеба закусил, скот накормил, загон почистил, жену уважил перед сном и нет времени на депрессию. Я это знаю отлично, сам так рос, батя с матерью так жили. — Вадя чуть усмехнулся, а потом добавил участливо: — Хочешь, я с ним поговорю?

— Да ты видел, как он весь ощетинился и убежал. Не станет он говорить ни с кем из нас. — Друзья опять перешли на повышенные тона, позабыв о молодых сотрудниках, что по-солдатски быстро стягивали с себя одежду и раскладывали в ровные стопки на лавке.

— И что там, совсем жуть, в писанине его? — Вадя смотрел цепко, с интересом. — Расскажи, Валер.

Друг сомневался. Ему хотелось поделиться, но в то же время он не был уверен, что Вадим поймет. Вадим уважал силу. Ему были понятны такие ребята, как Олег Стеклов с Сашей Лобовым. Оба они как раз разделись и направились в парную. Навстречу им вышел Лёша, еле заметно кивнул и, наскоро подав руку каждому охраннику, направился к своим вещам. Достал из спортивной сумки мочалку и банку с гелем для душа.

— Ты куда это, сын? — спросил Валерка удивленно. — Только начали!

— Я все. Я сейчас быстро в душ и в холле посижу, книжку почитаю. Это ничего. Мне тут душно, пап.

— Вот так и бери его с собой в баню! Мы только начали, а он уже закончил! — оба мужика рассмеялись.

Лёша слегка улыбнулся и тряхнул влажными волосами, пытаясь убрать пряди-пружинки с лица. Довольно быстро одевшись, он покинул предбанник, захватив с собой термос. Друзья открыли еще по одной. Вадим снова вернулся к теме, о которой думал Валера.

— Что за тексты у нашего Алексея? Расскажешь? — спросил он.

— Песни, стихи. А еще зарисовки. Страшноватые такие рисуночки, — отца передернуло. — Могильные плиты, черно-красная гамма, ангелы смерти.

— А есть у него девочка?

— Какая-то есть, — Валерка задумался. — Страшно за него. Но я им горжусь. — Отец менялся в лице, когда говорил о сыне.

Вадим, не имевший своих детей, не понимал. Ему не был близок подход во всем потакать, и он не видел в поведении Алёши ничего восхитительного. Изнеженный пацан.

— Чем гордишься? — спросил он друга.

— Он многое знает, читает, рисует. Он не такой, как я. Я времени с ним мало проводил, это от матери и сестры в нем. Мы бизнес строили. Ну, ты знаешь, — Валера сощурился, покачал головой. — Не занимался я им, ну, так хоть сейчас вот пытаюсь наверстать, — он развел руки в стороны, охватывая предбанник.

— Спорт ему нужен, Валер, нормальный такой, чтобы три раза в неделю, чтобы язык на плече, и не останется у него времени на ерунду. Вспомни нас в армии, мы были на год старше, а были мужиками. Ну, помнишь, а? — Валерка кивнул. — Мы знали, что наша жизнь зависит от нас. Никто по головке не погладит, слюнки не утрет. Все, что сейчас в головах у молодежи, — это продукт нашего потерянного детства. Вот мы и даем им творить черт знает что. — Вадима понесло. — Ты правильно говоришь, что страшно за него. Представь его в наших делах, наших раскладах?

— Может, и не надо его там представлять? Все разные!

— А потом такие «разные» попадают в армию, хватаются за винтовку и стреляют в своих? Думаешь, не от подобного воспитания появляются такие, как тот солдатик, что двоих уложил и нас чуть не убрал? Дома его мамки-бабки холили, лелеяли, и он оказался не способен справиться с реалиями жизни. — Вадим говорил очень жестко, и Валере стало неприятно. Все их общение сегодня не ладилось. Начиная от просьбы про «сомнительного человечка» и заканчивая этим сравнением Лёши со слетевшим с катушек из части. Он был солидарен с другом, но ему не нравилась его риторика. Не нравилось то, что сам Вадим мог только размышлять о воспитании, но не нюхал отцовства и даже сторонился его.

— Я не думаю, что у Лёши есть что-нибудь общее с тем типом. Да, спорт нужен. Но не только в этом сила.

— А в чем еще?

— Да взять хоть эту ситуацию. Ты не мускулами в казарме нас спас. Не испугался. Смотрел солдатику в глаза, будто он не держал направленный на тебя ствол. Понимаешь?

Вадим кивнул:

— Я знал, что я физически сильнее. Не знаю почему, не боялся. Сам не понимаю.

— Сила воли! — уверенно заявил Валера.

— Или сила тупости, — оба засмеялись. — Вообще я уже тогда, мальчишкой, перестал бояться смерти. — Вадя потупился.

— Просто перестал или что-то этому способствовало?

— Я не думал. Но, наверное, кое-что способствовало. — По лицу Вадима было видно, что он решается, рассказывать или нет. Уже столько всего было переговорено за эти годы между друзьями, но он никогда не касался этой истории. — Ерунда, в сущности, такое дело, отец мой купил поросенка. Я был лет десяти, и мне поручили за ним смотреть, кормить его, хлев содержать в чистоте. Поросятка был очень умным и вскоре стал мне как пес. Я приходил к нему утром, открывал загон, кормил, и мы шли вместе гулять. Я иду, а он за мной, травку щиплет дорогой, землю рыльцем подкапывает, а как отстанет, припускается вдогонку, семенит своими маленькими копытцами. Вскоре вся округа знала о том, что есть у нас диковинный кабанчик, который везде за мной таскается. Сам он был розовый и только имел одно темное пятно на брюхе. Этот свин вырос до каких-то неимоверных размеров, — Вадя надул щеки и развел руки в стороны, показывая размеры хряка. — Но он не обленился и все так же сопровождал меня, часто и повсюду. Я звал его Крученый, за его крученый хвост. И вот, когда пришло время, Крученого забили. Из части него сделали домашней колбасы, из части сала, часть пошла на жаровню, часть заморозили на зиму. Папа засмеялся и сказал, что Крученый теперь и правда крученый, так как он намедни прокрутил его в мясорубке. А потом я увидел шмат сала с затемнением на шкуре и вспомнил пятно Крученого и то, как часто я чесал ему бок. И все это было таким обыденным. И потом у нас было еще много поросят, и я даже забивал их и сам делал ливерную колбасу. Я больше ничего не чувствовал и перестал бояться смерти. Я понял, что смерть случается и что она нормальна.

— Спасибо, что рассказал. Мне жаль Крученого, — подбодрил Валерка друга, хотя больше ему было жалко того мальчишку, маленького Вадю. Может, потому у товарища и детей нет, подумалось ему. Из-за какого-то порося и родительской нечуткости у человека, может, вся жизнь не по тем рельсам. Уже второй раз в разводе и все никак. Одно верно — Вадя очень хороший друг, остальное лирика.

Глава 2. Пятикомнатная квартира

Игорь Зорин много лет проработал в органах и всякого насмотрелся. Часто он казался самому себе тимуровцем, героем советских картин о несуществующей в природе доблести. Коллегам казался сухарем, дотошным, занудным.

Бывают случаи, которые делят жизнь пополам, навсегда застревая в памяти. Не только жизнь, уклад, взгляды. Зорин считал, что до скуки хорошо себя знает. А потом случился этот вызов.

Следственно-оперативная группа приехала вечером. Дверь открыла девушка лет двадцати. Маленькая, худенькая. Открыла безмолвно, кивнула, и пригласила жестом за ней. В зале гостиной по центру висел на люстре пацан. Здоровая комната, будто сфотографированная на широкоугольник, и мальчонка, напоминающий тряпичную куклу. Страшные и абсурдные декорации. Невесомость стоп в белых носочках.

Поодаль валялся кондовый табурет, как грязь на носу, не вписывающийся в интерьер комнаты. Мебельный гарнитур у окон — ореховый овальный стол и дополняющие его стулья той же масти. Зорин не был силен в направлениях дизайна, но, судя по всему, плавные линии относились к модерну. Буржуазный стиль. Им была пропитана вся обстановка. Желтые обои с вензелями. Не комната, а декоративная шкатулка. Агрессивные канделябры, темные и латунные по периметру стен, как рога, натыканные сверх меры. Приглядевшись, Зорин различил в них головы девушек с развевающимися волосами, в отдельные пряди которых вставлены лампочки в форме свечей. Холодная толпа Медуз Горгон, глазеющих на чужую беду. Свет горел ярко. Торжественно светло. Зорина затошнило. Хотелось прищуриться, погрузиться в полумрак интимности горестного события, но лампы сияли словно тысячи звезд. Словно парад комет, надвигающихся на землю из темноты космоса. Он вспомнил, как в детстве не мог уснуть, узнав про динозавров и астероид, упавший на землю. Каждый раз, закрывая глаза, видел он вспыхивающее небо и неотвратимость конца. Больше всего пугало его то, что он ничего не сможет сделать, и папа не сможет, и никто. Потому, наверное, пошел он работать в органы. Там, казалось ему, от его действий будет что-то зависеть.

— Как вас зовут? — спросил следователь у девочки.

— Света.

— Кем вы являетесь погибшему? — Зорин продолжал спокойно и вкрадчиво.

— Сестрой, — она всхлипнула и закрыла лицо рукой.

— Где ваши родители? — снова спросил следователь.

— Мамы нет в живых, отец недавно приехал с работы. Сейчас он в своей комнате.

Зорин огляделся по сторонам, показав жестом специалисту-криминалисту Ксении, миловидной девушке лет тридцати, чтобы та осмотрелась. Она хмыкнула, поставила свой чемоданчик с технико-криминалистическими средствами для обнаружения и изъятия следов на полочку в прихожей и начала изучать входную дверь. Ксения была из тех, кто не любил действовать под указку, даже если этого требовал протокол. Их с Зориным видение процесса часто расходилось, но Игорю Святославовичу, человеку с былинно-благородным именем, нравилось, как дотошно делала криминалистика свою работу. Ключевое слово «свою», обыкновенно Ксению тянуло сунуть нос во все аспекты делопроизводства. С одной стороны, рвение похвально, с другой, Зорину нравилась четкая поступательность действий, а не по-женски импульсивная участливость.

Судмедэксперт, молчаливый и дотошный Палыч, не нуждался в особых указаниях. Он носил на груди блокнотик, кажется, висевший на его шее со времен ординатуры. По крайней мере, об этом говорил выцветший потертый шнурок, на котором болталась записная книжица. Интроверт Палыч оживлялся только при виде трупов. Казалось, он мог говорить часами о следах разложения, увечьях и заковыристых загадках, что представляло собой любое бездыханное тело. На другие темы из него двух слов было не вытянуть.

Зорин остался доволен составом оперативной группы. Не считая оперуполномоченного Сергея Гурова, выехавшего с ними на вызов. Гуров, дородный любитель кумовства, напоминал участника передачи «Поле-чудес» с неясно откуда взявшимися соленьями, сладостями и наливочками на рабочем столе. В целом человеком тот был неплохим, но очень уж праздным. Сейчас он со сосредоточенным видом сновал из угла в угол, создавая неприятное ощущение суеты. Зорин пошутил:

— Чего ты круги нарезаешь Гуров, занят «эксцентрическим» осмотром места преступления? — сам Игорь Святославич предпочитал «фронтально-линейный» вид осмотра, вне зависимости от площади и локализации. Он делил местность на квадраты и изучал каждый, шаг за шагом, с одинаковой тщательностью. «Эксцентрический» или «концентрический» методы, по правде сказать, подошли бы тут больше. Движение по спирали от места преступления к периферии и наоборот казалось бы логичным при наличии трупа в центре зала. Однако Гуров не был занят ни тем, ни другим. Улыбнувшись одним уголком рта, он произнес:

— Нет, я это, просто осматриваюсь.

— Найди, пожалуйста, понятых, Сереж, — попросил Зорин уже без шуток, и Гуров, быстро кивнув, исчез, оставив комнату и ее посетителей в их прежнем замершем и тревожном состоянии.

— Вы ничего тут не трогали? — уточнил следователь у Светы, стоявшей у окна вытянувшись в струну. Не поднимая глаз, она глядела на руки, на пальцы, что машинально заламывала.

— Я только магнитолу выключила. Она была на всю громкость. Я и приехала раньше с практики потому, что мне соседка позвонила и стала ругаться, что тут музыка орет, она и на этаж к нам спускалась, и в дверь колошматила и звонила, но Лёша не выключал, — у девочки полились тихие слезы. — Конечно, не выключал, он ведь уже… — она замолчала.

— Можно мне поговорить с вашим отцом? — Света кивнула. — И еще, была ли записка? — девушка посмотрела зло. Ее глаза тут же высохли.

— Вы же не думаете, что он сам? — она отчеканивала каждое слово. Зорин пожалел, что спросил об этом сейчас.

— Я пока ничего не думаю, я собираю информацию.

Света смотрела пристально, пытаясь понять, правда ли он так беспристрастен, как говорит, или уже закрыл это дело в своей голове.

— Записка есть. Но это подлог. Я не знаю, как, но вы должны знать, что это подлог, — она указала на лежащий на столе вырванный из тетрадки лист в клетку.

— Почерк его? — Зорин прочел про себя: «Меня все заебало» —

и взглянул на сестру.

— Его, но это ничего не значит.

— Он мог так выразиться? Он так выражался? — уточнил следователь. Девушка опустила глаза.

— Да, часто.

— Почему тогда вы думаете, что это подлог?

— Я не думаю, я знаю.

Зорин понимал, что она не готова смириться с мыслью, что брат сам ушел из жизни.

— Мы тут немного осмотримся. — Света молчала. — Вы можете побыть у себя или здесь, как вам удобнее. — Девушка, не отвечая, вышла из комнаты. Зорин глянул в коридор. Ксения, что осматривала дверь, спиной почувствовав взгляд, обернулась. Следователь подозвал ее к себе.

— Что у нас с дверью?

— Пальчики я сняла. Следов взлома нет, чего и следовало ожидать, — констатировала специалист.

— Почему ты этого ожидала? — Зорин смотрел вопросительно и строго.

— Ну как, записка есть, чего мудрить? — Ксения пожала плечами. Зорин подозвал в их кружок Палыча, тот недовольный, что его оторвали от погибшего, переваливаясь с ноги на ногу, подошел к группе коллег.

— Что думаешь, Палыч? — спросил следователь. — Ксении вот все понятно.

— Что понятно? — вспыхнул Палыч.

— Что у нас тут суицид. — Следователь выжидающе смотрел на эксперта.

— Удушение произошло, судя по всему, именно от этой самой веревочки, то есть заранее его не убивали, погиб он, с большой вероятностью, на этом самом месте. Я еще перепроверю более досконально, но, думаю, окончательное заключение будет таким же. Я на висельниках собаку съел, как говорится. Однако, совсем необязательно, друзья, что он сам. На плечах у мальчонки следы имеются. Легкие такие следочки, но очень даже может быть, что такие вот синячки появились на его теле неспроста.

— От чего они могли появиться? — уточнил Зорин.

— От того, если бы кто-то держал его за плечи и подвешивал. — Палыч изобразил, как хватает воздух обеими руками и приподнимает.

Ксения сглотнула:

— Это какую же силу надо иметь, чтоб взять, пусть даже и такого миниатюрного парнишку, оторвать от пола и подвесить двумя руками за одни плечи? Это великан какой-то должен быть. Он же сопротивлялся бы. Или в отключке был?

— Да, вы в чем-то правы, следов борьбы нет. И если бы он сопротивлялся, то и синяки были бы больше. А там легкие такие следочки. Но я говорю вам, не все тут так просто. Я такие дела знаю, повидал немало, как говорится. — Палыч пожал плечами.

— А вы что думаете, Игорь Святославович? Вы же у нас славитесь безошибочностью первого впечатления. — Ксения вроде и делала комплимент, а выходило у нее с вызовом.

— А я думаю, — Зорин замолчал. — Я не знаю.

— Не темните, говорите, как есть, — коллега настаивала.

— Не хочу я играть в угадайку и бросаться версиями, — следователь напрягся. — Я не говорю того, в чем не уверен. Если когда-то что-то говорил, и оно совпадало, хотя я за этим не слежу, статистики не веду, то это было четко сложившейся мыслью, а не удачным предположением.

Ксения поняла, что переборщила и попыталась исправиться:

— Может, я не так выразилась Игорь Святославович, но вы умеете смотреть, куда нужно, и делать, вполне обоснованные выводы, которые и приводят вас к раскрытию преступлений с завидной регулярностью.

Зорин не был падок на лесть, но, как любой мужчина, принимал конструктивное одобрение. Палыч и Ксения смотрели с ожиданием, и он решился:

— Меня смущают три вещи: музыка, табуретка и тапочки.

Оба его собеседника глянули в коридор на стоящие у входной двери тапки, потом на перевернутый табурет и произнесли наперебой:

— А что тапки?

— А что табурет?

— Тапки стоят так, будто были гости, и зачем тащить сюда табурет, если в комнате прекрасный гарнитур из шести стульев орехового дерева?

— А музыка?

— А музыка была слишком громкой.

— Хотел привлечь к себе внимание? — предположила Ксения.

— Не знаю, это пока просто первые вопросы, что у меня возникли. Надо изучить личность мальчика. Но серый спортивный костюм, в котором его нашли, не похож на одежду того, кто вешается в парадном зале с ослепительным светом под громкие звуки музыки.