Бесплатный фрагмент - От себя не упадешь

Наверно в этом мире запрещено жить спокойно. Я всегда вижу, как люди начинают улыбаться, всё у них становится хорошо, и тогда обязательно что-то случится. Тебе просто нельзя слишком долго радоваться. Как будто нам всем выдают какое-то количество счастья, и мы должны все это поделить между собой, а если кто-то один хочет отхапать себе слишком много, то его наказывают каким-то бедствием. Я верю, что всё в мире справедливо, если не связано с людьми. Только люди портят эту честность, а вместо неё создали что-то своё, что-то такое невразумительное и странное. Какая же справедливость в том, что человек честно работал всю жизнь, любил своих детей, не врал и поступал, по совести, а потом какой-то другой решит — так нельзя, и сделает что-нибудь ужасное. И вся справедливость улетучивается. Я не считаю себя самым честным или добрым, но люблю говорить, как все плохо поступают.

Я сам могу обмануть или сделать плохо другим ради своей выгоды. Но в основном я просто бездействую, а значит, делаю намного меньше плохого, чем другие. Может, я бы и хотел натворить чего-нибудь, а потом подставить хорошего друга, который меня всегда поддерживал. Но это не от пакости, совсем нет. Я хочу почувствовать себя человеком. Все вокруг бывают гадкими, а мне это тяжело даётся. Иногда я лежу в морозной комнате под одеялом, закрываю глаза, и сразу картинки перед глазами. Такие картинки, что выглядят взаправду. Как у меня отключается совесть, и я бегаю по миру и творю всякое. Потом я открою глаза и очень стыжусь за свои фантазии. Очень стыдно. Один раз я не сделал что-то такое и в жизни.

Всё было будто в очередной фантазии, только ярче и чётче. А ещё не было замедленной съёмки, которая бывает обычно в голове. Я шёл по улице, было очень красиво. Солнечная погода, такая, что хочется посидеть на лавочке и поесть мороженого, а потом побежать домой, задевая лицом только вылепившиеся из бутонов листочки. Потом прибежишь домой, а там все окна нараспашку. Отопление ещё не отключили. Кот развалился на батарее. Вредень растолстел. До чего же это не кошачье имя, да? Я люблю его. Кроме этой клички ничего не осталось от отца. Мы с ним много спорили из-за этого. Я говорю: «ну, давай Барсик или Мурзик», а он ни в какую, только себя и слышит. Всё бубнит: «Вредень, Вредень». Сначала я с ума сходил от такого имени, а потом согласился. Всегда тайком называл Вредня Мурзиком. А потом случилось плохое, и теперь это моё любимое имя. Почему я раньше не смеялся над тем, как это звучит. Вредень. Почему ему пришло в голову назвать самого милого и доброго кота вредным?

Мне сейчас неохота рассказывать, что там было. Как-нибудь потом расскажу.

Пятнадцатое января две тысячи первого года

Я родился. Я не помню, как там все там было, но мама говорила, что пока рожала, думала: лучше бы сделала аборт. Она говорила, что очень долго пробыла в больнице. Папа говорил, что был прекрасный морозный день, всё было завалено светящимися сугробами, похожими на куски маршмеллоу. Было так, что утром выходишь из комнаты, в гостиной открываешь шторы, и тебя прямо слепит белизной. Он тогда проснулся в то время, когда только светлеет. Я бы не смог спать, пока моя женщина рожает моего сына в больничке, а вот мой отец особо не запаривался. Потом ему позвонили, и он пошёл пешком. Притом что денег и тогда у них было нормально, и на метро можно было. В этом весь он. Был. Такой меланхоличный человек, второго такого вряд ли можно найти.

Хорошо, что я тогда родился. Я всегда вспоминаю, что могло меня вовсе не быть, и никакого Вредня не оказалось бы, и никаких проблем. После таких мыслей я понимаю, как люблю проблемы. Они заставляют чувствовать меня живым. Бывает, что я сам себе делаю проблемы, а решить их не могу, и в итоге жизнь катится не пойми куда.

Какое-то число в июле две тысячи двенадцатого года.

Мы с друзьями шатались по Коменде до ночи, воровали с магазинов жвачки, попрошайничали «моя машины». Один мужчина дал нам тыщу. Мы потратили все на Макдональдс и сухарики с виноградной фантой и булочки в этом ларьке на колёсах. Это были первые деньги, которые я заработал. Такое яркое воспоминание, хоть и не помню лиц ребят, с которыми гулял. Они были моими одноклассниками. Злые и неприятные, если сейчас вспоминать. Они только и делали, что воровали сигареты у старших братьев и сбега́ли из дома, когда их родители были пьяными. Я тогда не понимал, какие они несчастные, мне было с ними весело. Они не обижали меня, но я всё равно чувствовал себя чужим. С ними первый раз попробовал сижки, первый раз подрался. Мне названивали родители. Говорил им, что скоро приду, и не приходил. Когда возвращался, мать кричала, плакала. А отец ничего не говорил, но это было намного хуже, чем мамины истерики. Такой разочарованный взгляд, мне было очень стыдно. Но каждый раз, когда я пытался вернуться домой пораньше, у меня не получалось.

Кроме ребят со школы, с нами тусила ещё Марина, сестра одного из них. Эта девочка меня всегда раздражала, но только с ней я продолжил дружить и после того лета. Она была на год младше, вообще не похожа на своего брата, мы всегда шутили, что она приёмная. Сначала обижалась, а потом привыкла. Марина не должна была с нами гулять, ей это не подходило. Ей надо было совсем другим заниматься. Я всегда так думал, но дома ей было хуже, чем на улице. Её брат, не помню его имени, обижал её, но всё равно любил, защищал её, заботился по-своему, я это видел. В один день я вышел к ним, они ждали меня около Атмосферы. Мы, как обычно, ходили туда-сюда, поиграли в баскетбол, выпили тот напиток в виде порошка. Я и сказал им, что переезжаю. Они кивнули, и мы продолжили гулять. Я подумал: «неужели им всё равно?». Думаю, им правда было всё равно. Как и мне было всё равно, увижу ли я их ещё, или нет. Вряд ли мы были друзьями, хоть и гуляли каждый день. И сейчас самое яркое воспоминание, это как мы мыли машины.

Две тысячи шестнадцатый

Я думаю, что это был самый лучший год в моей жизни. Мы уже где-то три с половиной года жили на Петроградке. На коменданке мы квартиру снимали, а это дедушкина. Он умер, квартиру оставил своему единственному сыну. Они очень поссорились и почти не разговаривали лет 20, а незадолго до его смерти помирились. Об этом я и говорю. Только всё наладится, и сразу — бум. Что-то плохое. Мы много проводили время, хоть отец и был против. Я первым узнал, что дедушке стыдно и он очень хочет всё исправить. Мы все думали, что ему плевать. Я тогда сказал ему, что мы с папой бывает ссоримся, ведь я забыл купить сахар, он перегнёт палку, а потом извинится. Или я перед ним. Если бы я мог поговорить с ним сейчас, то сказал бы совсем другое.

Я тяжело переживал смерть. Это моя черта. В квартире было много его вещей, и я вспоминал каким он был каждый раз, когда натыкался на какую-то из них. В этой квартире было много всего. Именно здесь Вредень научился запрыгивать на диван и воровать печенье в виде рыбок со стола.

Мне было пятнадцать, почти шестнадцать, когда год начался, по сути, должен быть самым тяжёлым возрастом, но у меня всё было хорошо. Я стал учиться, летом работал. То лето было просто чудесным. Я вспоминаю эти моменты очень редко, но они вбиты мне прямо в память. Их как будто даже не нужно вспоминать, достаточно не забывать. Каким я был? Достаточно взрослым для 16. Наконец-то в новой школе я стал не новеньким, много кто меня знал. В Новый год я сначала посидел с семьёй. Никто не пришёл, и мы были вчетвером. Я, мама, папа и Соня. Соне тогда было 8. У неё было, наверно, 10 спиннеров. Один она подарила мне, и он до сих пор валяется у меня в тумбочке, шарнир там уже ничего не крутит. Так вот, мы посидели, посмотрели сначала «Один дома», потом пару советских фильмов, послушали обращение Путина. Потом мне сказали: «Сегодня Новый год, делай что хочешь, будь на связи». Отпустили гулять. Я позвонил Лоху, он сказал, что родители его никуда не пустили. Потом позвонил Зарине. Она сказала, чтобы я приходил к Маку, мол, они там тусят. Я быстро собрался и пошёл. Не помню, какая была погода, помню только, как поскользнулся.

Дошёл до Мака за 10 минут, хотя обычно идти 15. Вижу их там, кушают, смеются. Там было, наверно, человек 8, знал я только 2–3. Поздоровался с ними. Даже не знал, что говорить, очень были шумные ребята. Я знал Зарину (с параллели), Сашу Крыжовникова оттуда же и Вову с класса старше. С Вовой мы, может, даже дружили. Гуляли иногда, я тусил у него дома. Ещё там был кто-то с 11, и пара ребят с других школ. Например, Заринина подружка. Мы тогда познакомились, а через две недели начали встречаться. Она была очень глупой. Не в том плане, что тупила, не знала каких-то вещей, нет. Она как раз была образованной. Я в том плане, что она не могла понять меня. Пыталась, но не могла. Мы часто тусили у меня, она вечно делала челлендж с бутылкой. Поначалу было весело, но потом уже был перебор. Могло у нас что-то получится. Мешало только то, что я не любил её по-настоящему. И она меня вряд ли. Меня тянуло к ней, а её ко мне, не более.

Так глупо, взрослый человек сидит и рассуждает о подростковых отношениях. Это то же самое, как первый раз одному пойти в поликлинику, заполнять бумаги в 14 лет в МВД, чтобы тебе дали паспорт, первый раз подраться и первый раз курить. Чему я научился после этого? Научился понимать, когда не люблю. Это очень важно, и пригодилось мне потом очень много раз. Её образ очень размыт у меня в голове, остались только переписки в ВК, вот там много чего. Но заходить туда очень лень.

Что можно вспомнить? Мы были похожи. Оба не следили за тем, что было вокруг нас, просто замыкались в себе и плавились в этом состоянии. Когда мне это стало надоедать, я так ей и сказал. «Давай перестанем смотреть слешеры 15-летней давности, и посмотрим Дэдпула в кино, давай включим вместо этого Дрейка, или даже чёртову Кэтти Пэрри». Она даже не хотела отличаться, просто она была странной. Полностью в себе, даже я, будучи 15-летним придурком всё понимал. Она и от меня стала отходить, замыкаться. Я думал, что могу помочь, но довольно быстро забил. Мы расстались в апреле. Я написал большое сообщение, а она ответила «Ок» с эмодзи пальцев в кружочек. Я не виделся с ней после этого. Вот с неё начался мой год. После неё было очень весело. Вы, наверно помните, как всё было? Пьюдипай, гироскутеры. Тогда все пытались быть как можно ярче. Я тоже. Мы с друзьями вели свой паблик в ВК, типа «подслушано на Петроге». Мы всё лето напролёт гуляли до ночи, постили все, что считали смешным, даже если это было не на Петроградке, а где-нибудь на Техноложке. Оставались на ночёвки, чтобы смотреть матчи финалов НБА. Тот самый финал, когда Кливленд вернулся с 3—1. Ещё помню, как мы ходили в фан-зону на Большой Конюшенной, болели за Россию. Мазали всё лицо красным, синим и белым. Помню, как Гамшик забил нам от штанги, как сыграли вничью с Англией. Даня напился перед тем, как мы пошли смотреть игру с Уэльсом, и накричал на женщину, за то, что её сын плакал. А ещё радовался, когда нам забили третий гол. Его чуть не избили, но мы вовремя его увели.

Ещё тем летом, мы украли гироскутер и продали его женщине с Мишиного подъезда, чей сын выел ей все мозги. Я её понимал, Соня была такой же. Что ещё было? Мы дырявили друг другу джинсы, пока смотрели финал Евро. Даня настолько проникся травмой Роналду, что испортил Мишины джинсы. Ещё много чего могу рассказать про две тысячи шестнадцатый, но не сейчас.

Третье сентября две тысячи седьмого года

Нетрудно догадаться, что именно в этот день я первый раз пошёл в школу. Помню, что это был понедельник, погода была ещё летней, не было ощущения, что вот-вот начнётся эта рутина, длящаяся целых 11 лет. Мама разбудила меня рано утром, успела накричать ещё до того, как я положил первый кусок бутерброда в рот. Якобы я не собрал свою сумку заранее. Назовите мне хоть одного человека, который в первом классе сам собирал сумку. Почему-то очень хорошо помню тот день. Я съел три бутерброда. Третий был только с сыром, без колбасы. Меня это тогда дико взбесило. Запивая их чаем, я думал, что же скажу своим новым одноклассникам. Было волнительно. Я не был самым общительным ребёнком. Скорее таким, что постоянно прилипает к ребятам постарше во дворе, ходит с ними, даже видя, как они всеми силами пытаются от него отвязаться. Следовательно, маты я узнал рано, и в школе планировал использовать эту способность на полную.

Но почему из всех дней лучше всего мне запомнился именно этот? Не знаю. Наверно, потому, что тогда первый раз засомневался в том, что моя мама хорошая. Сейчас расскажу по порядку.

Я поел. Одежда была глаженная, она выбрала мне самый глупый галстук. Она помогла мне одеться, параллельно ворча о том, какой я несамостоятельный. А я всё думал об одноклассниках.

Она ушла спать, а мне лишь сказала, как надо дойти до школы. В первый раз я один вышел из нашего двора. Но, не стоит преувеличивать, моя школа была в соседнем. Я легко нашёл путь, хоть мне и мешал ужасный букет цветов в целлофане. Когда я подошёл к школе, меня осенило.

Все дети, которых я видел, были с мамами. Не только моего возраста, но и старше. И в первый раз я почувствовал обиду по-настоящему. Я, медленно перебирая ногами, слонялся мимо ребят, чьи мамы отдавали им их сумки и целовали в щеку. Прошёл на территорию школы. Вы же знаете эти одинаковые школы? Из них моя была самой обычной. Серые тусклые стены, железный забор, окрашенный чёрной краской, которая во многих местах уже слезла, большой двор, где есть футбольное поле и два баскетбольных корта со сломанными кольцами. Перед главным входом — это асфальтовое пространство, где проводят все линейки. Туда-то я и пришёл. Ходил мимо кучек детей с табличками, пока не нашёл нужную. 1Б. Что было дальше уже не так важно, да? Главным в том дне было сомнение в маме.

Сегодня (впоследствии».»)

Я набрал 3 килограмма за последнюю неделю. Видимо, пора снова начинать ходить в зал. В голове сразу начались расчёты того, как изменится мой месячный бюджет, если купить абонемент. Я так много об этом думал, что постепенно мысли рассеялись, вновь вернув меня к бессмысленным идеям, которые никогда и никак мне не помогут.

Попивая свой утренний кофе, я позвонил Алине. Не взяла, видимо, ещё спит. Мы встречаемся. Если говорить честно, ничего серьёзного. Ну, вначале казалось, что я хочу на ней жениться, хочу, чтобы она испортила мой генофонд своими тонкими светлыми волосами и блёкло-голубыми глазами. Но потом, как обычно, всё встаёт на свои места. На мой день рождения она подарила мне книгу о саморазвитии и бутылку испанского вина. Во-первых, дарить такие книги мужчинам, это всё равно что подарить девушке дезодорант или шампунь. Во-вторых, как можно не знать, что я не переношу испанские вина. Когда их пью, прямо чувствую этот вкус вечных гражданских войн. Мне исполнилось 24 года. У кого-то уже третий ребёнок в этом возрасте, а я трачу своё время на девушку, которая самостоятельно не может перезагрузить систему ноутбука.

Мы с ней познакомились в самом странном месте, которое можно придумать. Дело было так: где-то месяца три назад я решил прогуляться по центру. Зашёл в дом книги, купил себе что-то почитать. Потом долго ходил туда-сюда, рассматривая серых и недовольных людей. Было уже поздно, совсем стемнело, а я проходил мимо Думской. Совсем спокойной Думской, которую ты теперь даже не отличишь от других таких же улиц, если не знаешь её истории. Я решил пройтись по ней, а потом выйти к Казанскому собору.

Когда проходил мимо места, где раньше была «Дача», ненадолго остановился, посмотрел. Я никогда не заходил туда, но как можно не знать? Я, бывало, ходил в другие, но именно в «Даче» не был ни разу. Рассчитывая так постоять максимум минуту, я задержался на этом месте много дольше. Так задумался, что даже не заметил, как она подошла.

— Что, скучаешь? — услышал я красивый нежный голос и сразу вышел из своего транса.

— А? — переспросил я, повернувшись по направлению к источнику вопроса — Да не. Просто слышал всякое.

— Да не ври — улыбнулась она. Скоро ей пора снимать брекеты — ни разу не пил на Думской?

— Пил, конечно — возмутился я — но именно в «Даче» нет. Мне было пятнадцать, когда он закрылся.

— Я нигде не была. Брат постоянно просил его забрать.

Я промолчал. Бросил на неё взгляд. Мягкого пастельного цвета глаза, светлая нежная кожа, прямые светлые волосы были закрыты шапкой. Щёки покраснели от мороза, за шарфом, закрывавшим нижнюю часть лица, едва виднелись ярко-розовые губы.

— Как зовут? — спросила она через время.

— Альберт.

— Я Алина. — быстро ответила она — может есть какое-то сокращение? Не хочется каждый раз говорить Альберт.

— Какой ещё каждый раз? — усмехнулся я — мы даже не знакомы.

— Да ладно тебе, Алишка. Уже знакомы.

— Алишка?

— А что? Не устраивает? — она посмотрела на меня: можно ещё Альбион.

— О боже… — проговорил я, закрывая лицо рукой.

Она засмеялась.

Мы решили покинуть Думскую, пошли куда-то в сторону Мойки. Говорили о чём попало.

— Мой брат постоянно покупал веселящий газ на Думской, в этих шариках — сказала она во время какого-то бесполезного диалога.

— Да — пробормотал я в ответ — я тоже иногда их брал.

— Зачем?

— Тяжело было справиться с… — я запнулся — смертью отца.

Повисла напряжённая пауза

— Соболезную — прошептала она через время — как так получилось?

— Самое скучное. Сердечный приступ. Я был в комнате, общался со своей тогдашней девушкой по телефону, когда вдруг услышал, как что-то падает в гостиной. Пошёл проверить. Это был он. Я вызвал скорую, но всё случилось слишком быстро.

— Сколько тебе было? — спросила она после очередного минутного молчания.

— Шестнадцать.

— Мне очень жаль. Хочешь, угощу тебя кофе?

— Слушай — протянул я — не откажусь.

— Буше?

— Больше нравится Цех.

— Я же угощаю! — она толкнула меня в плечо — Значит мне решать! идём в Буше.

Я пил эспрессо, она флэт. Из десертов я ничего выбрать не смог, а она ела эклер. Речь зашла про больных бывших. Здесь она была король, такой состав я ещё не встречал. Мои бывшие по сравнению с этим были идеальными. Если кратко, то один из них изменил ей с цыганкой (??????), второй украл у неё 170 тысяч рублей и свалил в Сербию, третий обоссал психолога в военкомате, чтобы откосить от армии, и только четвёртый всего лишь напал на неё и сломал запястье стулом. Я впечатлён. Знаете, даже обидно, что я ей понравился. Получается, я стою в одном ряду с такими мастодонтами… Жесть.

Скорее ей просто не везло. Её вина только в том, что раз за разом не видела всех этих еле заметных знаков. Я их вижу. Обычно.

Она хорошая девушка. В ней много любви, она искренняя и добрая. Сначала не видишь никаких минусов, и мне казалось, что именно такой человек мне и нужен. На второе свидание (если пить кофе в Буше считается за первое) она позвала меня в ботанический сад. Я опоздал на 20 минут, а она выдохнула и сказала, что рада, что со мной всё в порядке, переживала.

У нас нормальные адекватные отношения, но я понимаю, что ничего серьёзного не получится, и это же потихоньку начинаю видеть в её взгляде. Тут нет какой-то очевидной причины. Просто медленно приходит осознание, что чего-то нет и никогда не будет. Не искра, я не подросток. Что-то гораздо серьёзнее. Не такая вещь, которую ты резко почувствуешь, лёжа в кровати одним из вечеров. Что-то такое, что есть с самого начала, ты даже не замечаешь этого, но знаешь, как будто внутрь твоего организма добавили какой-то новый орган. Вы же не чувствуете свою печень, если только она у вас не болит. Точно так же и тут. Теряешь человека и сразу боль внутри. Как назвать этот орган? Что-то типа «купидонова железа». У меня такое было один раз. От такого никогда не оправиться. Ты отвлекаешься, занимаешься другими делами, находишь новую девушку, и кажется, что ты выздоровел, но нет. Прошло 4 года, и каждый раз, когда я позволяю своему мозгу расслабиться, я ощущаю эту глухую боль. Думаю, это на всю жизнь останется со мной. Уже решил, что дочь назову её именем.

Я верю в любовь. Это не вина любви, что все страдают. Нельзя же винить молоток в том, что вы ударили себя по пальцу. Точнее, он может быть сломанным, но это же один-единственный экземпляр молотка, а не концепция в целом. Получается, если твоя любовь сломана, то далеко не факт, что вся любовь в мире — это плохая вещь. Моя — плохая, и я стараюсь её починить.

Пятнадцатое января две тысячи девятнадцатого года

Исполнилось 18 лет. Я знаю, что никто не любит этот день, но у меня он вышел совсем уж плохим. Моя сестра Соня родилась в августе две тысячи седьмого, за две недели до того, как я пошёл в школу. Я понимаю, наверно, вы зададитесь вопросом: Ты обижался на маму из-за того, что она отправила тебя одного на линейку, хотя у вас дома был младенец. Да. Там были мамы с младенцами. Была мама, у которой было два маленьких ребёнка, но она всё равно пришла проводить свою дочь. К тому же я никогда не обижался. Просто понял, что она не идеальная мама, и это положило начало нашим ужасным отношениям.

Растить двух детей в ужасной маленькой съёмной квартире на Коменданке было сложно. Я старался помогать, но никакой благодарности за это не было. Если говорить про деньги, их хватало еле-еле. Часто из еды была только вермишель, творожная смесь с изюмом и дешёвые сосиски. Были, конечно, и всякие детские штуки, по типу питания, пюре. На неё они не скупились, зато я чувствовал удар экономии по полной. Часто напрашивался в гости к знакомым ребятам со двора только чтобы поесть. Когда отец получил повышение, стало получше. Бывало, мог принести домой ананас. Мама ненавидела их, Соня тоже, а вот мы с папой просто с ума по ним сходили.

Скучаю по временам, когда мы сидели с ним на диване, брали из миски по кусочку, а мама сидела в кресле в углу комнаты и читала. Потом из комнаты прибегала Сонечка, видела наш ананас и чего только про него не говорила. Что это гадость, что мы с ума сошли, раз нам такое нравится. Мама ей поддакивала, а потом мы все вчетвером смеялись.

Я люблю свою сестру больше всего на свете. Ради неё я готов на всё. В первый же день, как она появилась в нашем доме, я это почувствовал. Всегда хотелось за ней наблюдать, успокоить, когда плачет, поиграть, накормить. Она была самым сладким ребёнком на свете. Звенит будильник, ты даже встать с кровати не можешь, не говоря уже о том, чтобы одеться и позавтракать. Так бы и лежал до вечера в мягкой кровати. И тут кто-то трясёт тебя. «Вставай, Алиш, тебе в школу!». И я вставал. Конечно, делал вид, что недоволен, ворчал, но всё равно вставал. Папа уходил раньше нас, а мама на работе очень уставала, и ей не хватало сил помогать нам собраться по утрам. Она работала медсестрой в ночную смену.

Наша комната была маленькой. Обычная прямоугольная, с окном и больши́м шкафом. В правом углу у окна стояла моя кровать, хорошая, железная, которую за ненадобностью нам отдала Варя, мамина лучшая подруга, которая спасла меня, когда мы остались без родителей. Не могу описать всю любовь к ней, думаю, что всерьёз считаю её второй матерью. И, как бы смешно это не звучало, она до сих пор стоит у меня в квартире, уже совсем старая и скрипучая, но выбросить её не хватает сил. Слева от меня стоял стол, за которым я делал уроки, А Соня готовила рисунки в садик, чтобы всех удивить. Это был обычный письменный стол. Комната была довольно узкой и длинной. Дальше по стене стоял этот большой шкаф, который мы никогда не могли заполнить вещами даже наполовину. Когда родители об этом узнали, то скинули туда всё постельное бельё, и постоянно вламывались к нам, когда его забирали. Шкаф был огромным и тяжёлым, наверху его лежала разобранная детская кроватка. Соня спала около левой стены, ближе к двери.

Обои были светло-голубого цвета, в некоторых местах оторваны, где-то разукрашены фломастерами. На паркете постоянно разбросаны карточки с покемонами и черепашками-ниндзя, которые я выменивал у одноклассников.

Я варил нам геркулес на двоих, заваривал чайник, помогал ей одеться и, потихоньку учился заплетать косы. Кашу я ел с солью, а она с сахаром, его приходилось всё время отнимать, чтобы не добавила слишком много. Кухня была очень неудобной и маленькой, поэтому мы завтракали в гостиной, попутно смотря по телевизору мультики, что крутили с самого утра. До того, как Соня начала ходить в сад, я делал это всё в одиночестве, но потом мы были вместе.

Отводил её в садик, сам шёл в школу. По пути забегал в ларёк и покупал какую-нибудь гадость, по типу кириешек или жвачек в форме сигарет. Вообще-то, было очень много всего. Какие-то пласты, которые ты кладёшь на язык и чувствуешь холод, жвачки по рублю, всякие прыскалки, дешёвые газировки. Всё это я приносил в школу, чтобы разделить с Сёмой, Даней, Сашей, Викой и т. д.

Чем взрослее она становилась, тем больше казалось, что наша связь теряется. Когда ей исполнилось 5, я всё лето провёл вне дома, гулял. А она сидела одна, смотрела мультики, общалась с мамой, уволившейся из больницы. Постепенно я стал расти, нянчиться с маленькой сестрой казалось совсем некрутым. Очень хотелось бы всё вернуть, дать ей всю свою любовь, растворить в ней своё сердце. Если побольше вспоминать про то лето, мы постоянно играли в Контру в компьютерных клубах, а потом пытались как-то незаметно сбежать, чтобы не платить.

А потом мы переехали. И всё стало как раньше, даже лучше. Я люблю Коменданку. Люблю дворы, «Атмосферу», Мак на Уточкина, те же самые компьютерные клубы, любил в них записывать на кнопочный телефон треки Тимати и Децла, любил курить в парадных, играть в футбол на школьном поле, даже любил нашу тесную квартиру. Как бы я ни любил своё детство, про которое я, наверно, расскажу ещё миллион мелочей, но на Петроградке всё было совсем по-другому. Из пацана, гоняющего из двора во двор, приходившего домой в 10 вечера с чёрными коленками и ладонями и убегавшего от старшаков, я стал центровым. И далось мне это нелегко. По началу все меня раздражали. Менять школу я совсем не хотел. Но я справился.

Для меня именно сам переезд был простым. Мне не пришлось помогать с тасканием мебели, не пришлось ездить туда-сюда. Последнюю ночь в старой квартире я помню чётко. Мою кровать уже увезли, шкаф решили оставить, но одежды там совсем нет. Мы с Соней лежали на полу в гостиной, среди нескольких оставшихся коробок. Дивана, телевизора, стола, ничего уже не было. Я смотрел в потолок, думал о старом компьютере в комнате родителей, через который я всегда заходил в ВК, смотрел мемы, писал девочкам с нашей школы. Я помню, каким я был. Строил из себя дворового пацана. Хотя кто может утверждать, что я им не был? Девочкам они нравились, так что я постоянно тусил с какой-нибудь во дворе.

В 12 лет ты начинаешь задумываться о новых для себя вещах, о девочках тоже, и бывало, я вёл себя странно, за что мог получить от их старших братьев. Это научило меня защищать сестру от таких же пубертатных детей, каким я сам был. Сколько к этому моменту прочитал книг? Может быть, 5. Я боялся покидать родное место. Представлял Петроградский, как сборник панков, которых иногда видел, когда гулял в центре с родителями. Ощущение было, что, зайдя в класс, увижу только цветные волосы. Таких я терпеть не мог, но был готов смиряться.

Соня задавала глупые вопросы. «Алиш, а ты не будешь скучать по нашей комнате?». «Нет». «Как это? Мы же так весело проводили там время!» И я ничего не ответил. Она продолжала спрашивать, а я всё терпел и терпел. Смотрел в потолок и думал, как сам покрашу волосы в розовый и буду рисовать глупые картины. Я никогда не боялся будущего, у меня нет такой черты, но я не был готов меняться. Мы заснули, а проснувшись всё ещё были одни. Позавтракали тортиком, оставшимся с Сонечкиного дня рождения. Компьютер, конечно же, тоже уже забрали, так что мы просто сидели и ждали родителей. Соня смотрела в окно и вдруг закричала, что приехали. И правда. Папа открыл дверь, обнял нас. Грузчики перенесли остаток вещей в машину, матрацы, на которых мы спали тоже. Соню быстро переодели, а я уже спал в уличном. Последний раз посмотрел на квартиру. Ничего не почувствовав, я смело переступил порог. Так началась моя новая жизнь. Про две тысячи шестнадцатый я уже говорил, но до него было ещё много интересного.

Четвёртое сентября две тысячи двенадцатого

Никаких панков в школе не было. Да, всё отличалось, но не так, как я думал. Нужно было всего лишь не показывать, какой я болван. Я люблю свой класс, многие из них для меня стали очень близки, а с Лисициным я до сих пор очень близко дружу. Дима Лисицин ненавидит мороженое. Он очень высокий, недавно отучился на врача. Если бы люди, которые к нему идут, знали, какой именно человек их лечит, то отменили бы свою запись в ту же секунду. Два года назад он уломал свою подружку попробовать втроём. В итоге они выгнали его из комнаты, а на следующий день она его бросила, объяснив это тем, что, оказывается, она по девочкам. С ним ещё много историй. Не таких невероятных, конечно, но тоже очень странных.

Этот придурок сидел на последней парте и нюхал раскрошенный мел с парты. Сразу хотелось ему втащить. Первый день школы я пропустил, потому что собирал свою кровать. До этого две недели спал на полу.

Чем отличалась новая школа? Почти ничем. Конечно, выглядела она совсем по-другому. Это было странной формы блёкло-красное, может розовое здание на Большой Монетной, недалеко от Матвеевки. Именно там с Лисицыным мы встречались перед школой, чтобы по пути выкурить по сижке и обсудить очередную странную мадам, которая почему-то не давала нам покоя. И так было каждый день. Мы жили совсем близко: я на Большой Пушкарской, он на Малой.

Первые дни на уроках я просто сидел, задумавшись о том, куда я попал. Учителя мне не нравились, хотя впоследствии я пойму, какие они хорошие. Строгие, но при этом умные и добрые, почти никто не кричит, только делает замечание. После сумасшедших старух, брызжущих слюной — это было совсем непривычно. Я противился тому, чтобы учиться, но на новом месте было настолько скучно, что ничего другого не оставалось. И я влюбился в русский язык. Для меня было невероятным открытием, что этот предмет может быть для меня настолько удивительным. Это было первой трещиной в моём самосознании, как дворовый ребёнок. Остальные предметы, конечно, не вызывали у меня такой радости. Математику я всё так же ненавидел, историю и обществознание тоже.

В нашем классе было полно таких же ребят, как я. Они каждый день ездили из спальников на метро, ведь их родители думали, что центровая школа поможет им каким-то образом поумнеть. Это чувствовалось, как когда в Нью-Йорке случайно забредёшь в Брайтон-бич. Я старался подружиться именно с ними, и это не составляло никакого труда. Первые пару месяцев я с ними и сидел за партой, с ними тусил на переменах, с ними косо смотрел на других подростков в Маке, прожёвывая треть несчастного гамбургера, который мы делили между собой, чтобы сэкономить денег. Потом сидели где-то во дворах и ели все то же самое, что и на Коменде в парадных. Это было глупо. Вместо того чтобы выйти из своей зоны комфорта, принять изменения и идти к ним навстречу, я искусственно создал себе этакий пузырь, который напоминал мне о привычном месте. И скоро я стал понимать, что никакого удовольствия от этого не получаю. Хотелось получить хорошую оценку, хотелось перестать видеть эти взгляды от других ребят. На Коменданке быть таким — норма, тут — полнейший позор.

И мне со временем это надоело. Я подумал: вокруг столько новых людей, столько новых мест. Разве будет хуже, если я всё это узнаю? В одно из воскресений я одел самую нормальную одежду. Обычные джинсы, обычный свитер и ветровку. Взял с собой Соню, и мы пошли гулять. Был Ноябрь, и ветер обдувал мои уши, делая их красными. Я крепко держал Сонину руку, боясь, что с ней что-нибудь случится. У меня тогда появился мой первый смартфон: Samsung Galaxy Ace. Ужасно лагучая и неудобная штука, но тогда это казалось пиком технологий. Можно было смотреть видео до ночи, играть в разные игрушки, по типу Angry Birds, писать кому-то в ВК прямо на улице, если находил вайфай.

Мы шли по Каменноостровскому. Впервые я не просто смотрел на город, а действительно замечал его. Как будто до этого я проходил мимо всего этого на автомате, не вдумываясь, не сравнивая. Просто улицы, просто дома, просто дорога до школы. Но сейчас, с заледеневшими ушами, надоедливой сестрой и 35 рублями в кармане рваной ветровки, я вдруг понял, где я вообще нахожусь. Как я не заметил, что переехал из бесконечных панелек и пустых дворов прямо к этим фасадам, аркам и дворам-колодцам? Как так получилось, что я живу среди всего этого и до сих пор не обращал внимания? Я смотрел по сторонам, цепляясь взглядом за кирпичные стены, облупленную штукатурку, тёмные арки, ведущие в какие-то дворы. Вот старый доходный дом, весь в трещинах, стоит каким-то чудом, на Божьей силе. Кто в нём живёт? Не страшно им жить в здании, которое выглядит, как гордый инвалид? За одним окном горит тусклая лампа — там кто-то сидит с книгой или просто смотрит, как мы идём мимо.

Вот ещё дом, странного зелёного цвета, как будто по нему растёт трава. Он всегда тут был? А этот переулок — что там в конце, тупик или ещё одна арка, создающая бесконечный поток узких и запутанных улочек, что приведут тебя туда, где ты никогда в жизни не был, даже если живёшь в городе две сотни лет. За один день я понял, как это устроено. Например, мы хотели дойти до Летнего сада. Даже я знал, где он и как нам до него дойти. Идёшь прямо по Каменоостровке, переходишь через мост, вот и всё. В нашей голове это было так. В действительности же всё получилось немного иначе. Только выйдя на Австрийскую, я растерялся. Посмотрел на это другими глазами. Мысли о Летнем парке совсем пропали. Мы с Соней вроде сначала и пошли прямо, но уже через полминуты свернули на Дивенскую. Не знаю зачем и почему. Прошли мимо серого гранитного здания, которое очень выделялось своей простотой и ровностью, потом странный дом, который снизу был зелёный, сверху голубой, ещё где-то белый, потом сразу красный, напротив жёлтый. Напоминало что-то построенное из Лего. Дошли до тупика: странного красного забора, который у меня всё ещё вызывает вопросы.

Я не знаю, почему моя память работает именно таким образом, но какое-то событие я почему-то запомню в точности до самых глупых мелочей, запомню каждый запах, что учуял, каждое прикосновение, каждую мысль, прошедшую через голову. Я помню, как Сонина рука вспотела, потому что слишком долго была внутри моей, помню вкус пирожка с творогом, половину которого я дал Соне, а половину съел сам. Я запоминал каждое название, что читал на синих табличках. Топая по Певческому, я слушал Сонечкины вопросы про всякую чепуху, по возможности старался отвечать. Мне нравилось, как она взрослеет. Её бессмысленные вопросы всё чаще обретали смысл, она шутила, спорила, злилась. Я помню тот день где-то глубоко в своём сердце. Гуляя с этими придурками, я также мало уделял ей внимания, а сейчас я понял не только то, где я живу, но ещё и для кого. Мне стало от себя противно. Я люблю этот момент, ведь тогда я чувствовал, как взрослею.

В 12 лет, заблудившись в улицах Петербурга, я повзрослел, сделал рывок внутри себя и понял, как мне дальше жить.

Дошли до Малой Посадской, вышли к Сампсониевскому мосту. Перешли через него, поняли, что попали не туда, и вернулись. Соню очень впечатлило глядеть в чёрную воду, а я сказал ей, что это ещё мелочи и сейчас она реально удивится. Прошли мимо «Авроры» и добрались до берега Невы. И правда, я не ошибся, сама Нева ей понравилась ещё больше. Где-то минут 10 она стояла и любовалась пучиной реки. Всё-таки убедил её идти дальше. Совсем уставшие, мы, наконец, дошли до Троцкого, перешли через него, несмотря на дикий ветер, и совсем устав сразу сели на автобус домой.

Следующее утро было таким же, как и сотни других: тёмно-серым, мутным. Лёжа под тяжеленным овечьим одеялом, я, как всегда, не мог заставить себя подняться с кровати. Было холодно, окно открыто нараспашку, батарея тёплая, не особо помогает. После второго будильника желание спать пропадает, но встать всё ещё тяжело, в основном из-за того, что под одеялом тепло и уютно, а в комнате настоящий дубак. Медленно сел, собрался с мыслями. Быстро скинул с себя одеяло, вскочил и добежал до окна. Окно было старым, еле закрывалось, поэтому приходилось несколько раз стукать и прокручивать ручку, прежде чем холодный ноябрьский ветер переставал пробираться внутрь. Только совсем недавно я поменял в квартире все окна. Потом я быстро бежал обратно под одеяло и минут 5–10 ждал, пока в комнате потеплеет. В эти моменты я смотрел на высокий, весь в трещинах потолок, старая люстра постоянно напрягала меня своим неуклюжим покачиванием.

Вставал, доставал нужные тетрадки и учебники из новенького письменного стола с кучей отсеков и полочек и складывал их в самый скучный тканевый рюкзак. Скрипя полом, проходил мимо огромного книжного шкафа, заставленного старыми книгами с пожелтевшими страницами, оставшимися от дедушки. Куча справочников, сборников стихов, томов по истории и ботанике. Из этого всего я прочитал не так уж и много, даже боясь притронуться к некоторым из них из-за ужасного их состояния. Собрав рюкзак, я выходил с ним в гостиную, где спала Соня, сама так решила (и никогда не жалела). Рюкзак кидал куда попало, чем злил сестру, которая росла какой-то уж чрезмерной перфекционисткой, что меня очень раздражало. Эта комната была огромной и очень сильно менялась со временем. Сначала кучу места занимал старый диван, старые кресла, советский сервант, на полу нелепо валялся пыльный уродливый ковёр. Как раз он и покинул комнату первым, из-за Сониной аллергии на пыль. Дальше на выброс пошёл диван, следом кресла, а сервант я выкинул совсем недавно, потому что в нём совсем не осталось посуды, благодаря истерике моей любимой сестры.

Уже не помню точно, как всё было в первое время, Сонина кровать постоянно переезжала из одного угла в другой, потом могла чудесным образом стоять посреди комнаты, не давая пройти на кухню и в туалет. В общем, описывать эту часть квартиры тяжелее всего, ведь сосчитать количество изменений, которые она потерпела — невозможно. Единственное, что никак не поменялось — это кровать, большой платяной шкаф в углу рядом с дверью ко мне, большие габариты, высокий потолок, старый коричневый пол, большая неуклюжая люстра, плохо работающие выключатели, окно во двор, новый деревянный стол.

Соня последний год перед школой не ходила в садик, только на подготовку, и то, раз через раз, поэтому я имел дополнительную задачу — не разбудить её. Кидание сумки было бесшумным, а вот пол часто подводил. Пройдя на кухню, я всегда завтракал чем-то новым. То Несквик, то бутерброды, то геркулес, то гречка. Быстро шёл в душ, залезал в древнюю ванну с потрескавшейся эмалью. Ванную я ненавидел. Весь потолок в мерзких зелёных пятнах, из-за которых Соня (и мама тоже) истерили почти до слёз, такие же мерзкие тёмные разводы в щелях между пожелтевшей плиткой. Вода долго грелась, а появлялась со странным шумом в трубах. Быстро смывал шампунь из глаз, брал полотенце со ржавого полотенцесушителя, на носочках вставал на ледяную плитку, чистил зубы, сушил волосы.

Помывшись, я возвращался в гостиную, где на ужасном противном кресле висела глаженая рубашка и брюки. Каждое утро всё было точь-в-точь. Сначала я не мог понять, зачем менять, пусть и тесную, и уродливую, но более адекватную комнату на Коменде, на что-то такое неприятное, непонятное, противное. Но привыкнув, в голове, я выбирал новую квартиру. Я одевался, брал сумку. Дальше — сырая, холодная парадная. Длинные лестницы, высоченные пространства, старые велосипеды.

Я перестал нравиться моим одноклассникам со спальников и остался один, ведь все остальные уже воспринимали меня вот таким, как они. Я не сдавался, пытался со всеми поговорить о чём-то. Было тоскливо, но дома у меня была лучшая подружка, с которой с каждым месяцем было всё веселее и веселее. Я перестал отказываться от школьных экскурсий с классом. Мы ходили в Эрмитаж, Русский музей, Петропавловку, Кунсткамеру, зоологический. Ещё были выездные экскурсии в Пушкин, например. Это было скучно, но я мог пообщаться с одноклассниками, да и было что-то интересное время от времени. А ещё всё больше и больше узнавал город. Я чувствовал, как он медленно превращается из места, в котором меня поселили, в место, в котором я живу.

Восьмое марта две тысячи девятнадцатого года

Она была прекрасна. Задевая каждого прохожего больши́м букетом роз, я заметил её издалека. Я застыл посреди улицы, чувствовал, как начинаю улыбаться, даже несмотря на то, что старался быть серьёзнее при ней. Она невероятная. Глядя в её глаза, я каждый раз терял любую связь с миром, тонул в них. Никогда я не видел таких глаз. По ним можно было понять всё, любую эмоцию, любое желание. Ей даже не нужно было говорить. Когда я хотел узнать, делаю ли я что-то правильно, смотрел ей прямо в глаза и видел ответ. Так, если мой поступок был ошибочным, я мог понять это именно так. Она никогда бы не сказала, что я неправ, верила в любые мои поступки, но глазами подсказывала. Благодаря этому, я становился лучшим человеком. Постоянно ругалась на свой нос, мол, он у неё большой и странный, грозилась сделать пластическую операцию, а я любил этот нос больше любого другого. Её улыбка приносила мне столько счастья. Идеально ровные белые зубы, чистые, почти детские изгибы губ. Она никогда не улыбалась просто так, только если правда хотела. Самая искренняя, самая красивая, самая умная. Я люблю тебя и всегда буду любить. В тот день я потратил последние деньги на букет тебе, взял самый красивый, знал, что тебе понравится. Обнимал так крепко, боялся отпускать, приготовил ужин, заставил Соню читать тебе стихи. Ты говорила, что это лучший день в твоей жизни, а я тебе не верил. Но это точно был мой лучший день, ведь я видел тебя счастливой. В этом я нашёл себе новый смысл жизни, ты вернула мне радость, усердство, веру. Никогда не перестану тебя любить, никогда не забуду наши моменты, которых ещё миллион всплывает в моей голове каждый день, даже когда Алина лежит рядом со мной, или Дина, или Варя, неважно кто, всё равно вспоминаю твой нежный тон, в моменты, где ты говорила спрятать сигареты.

.

Лисицын принёс мне побольше пуэра где-то часам к двум. Мы заварили хорошенько, потом покурили. Перезвонила Алина, поставил её на громкую.

— Ало, — откликнулся я — Что-то хотела, Алин?

— Ты звонил, — услышали мы её зависающий голос.

— Ага. Часа два назад, — недовольно сказал я — ты где? Тебя еле слышно.

— В метро.

— Какого хрена ты делаешь в метро? — грубо спросил я — вчера ты сказала, что день пустой!

— У меня планы появились — прошептала она сквозь помехи.

— Давай, пока, — неуклюже проронил я и сбросил.

Мы с Димой умолкли на пару минут, докуривая.

— Изменяет? — наконец спросил он.

— Понятное дело, — усмехнулся я.

— И что теперь? Бросишь?

— Да плевать — я поднялся со стула и налил себе ещё чая — Будешь?

Он показал жест отказа.

— Сколько у тебя? — спросил Дима после того, как мы посидели и ушли в гостиную.

— Тысяч двести есть. Ты?

— Сто восемьдесят.

— Придурок… — фыркнул я.

— Почти столько же! Главное, что прибыль есть.

— Ага… Неделю назад было триста шестьдесят на двоих…

— Ну, не так плохо же! Каждую неделю по двадцатке! — воскликнул он — Ну плохо разве?

— Во-первых, по десятке, — отрезал я — во-вторых, ещё жить на что-то надо: по счетам платить, покупать Соне её херню в Золотом Яблоке. На какие шиши, по-твоему, я должен это делать? Ты сам на десять тысяч рублей сколько продержишься?

— Ну, неделю справлюсь.

— Ага… Точно…

— Так, а что? Макароны только если есть, то нормально.

— Сука, придурок ты эдакий! Ты одной сплошной макарониной станешь! — не выдержал я — очевидно же, что эта херь не работает, и ни черта мы не заработаем.

— Можем вложить в крипту. Я давно слежу за тем, какие растут. — задумчиво пробормотал Лиса.

— Херня. Рот закрой! — закричал я.

— Слушай, болван! Давно тебя твоим быдланским рылом по полу не возили?! — стал он кричать в ответ, хоть и очевидна была эта его глупая усмешка, которую заметить могу только я.

— Чёрт… Может… Может, ну его?

— А ну-ка?

— Мы все пытаемся как-то по безопасному как-то денег поднять. Дерьмо же?

— И что предлагаешь? «Здравствуйте, Афродита Степановна, это сотрудник Сбербанка, ваша карта была заблокирована»?

— Почему бы и нет?.. — неуверенно протянул я. Он посмотрел на меня с обидой.

— Вот тебе способ: идёшь закладки разносить, попадаешь ментам и сидишь РЕАЛЬНЫЙ срок. Нравится?

Я фыркнул.

— Что? Ты же не придурок. У тебя сестра. Будем пробовать, рано или поздно получится. Помнишь, как за неделю восемьсот кусков заработали?

— Ага… — я засмеялся — и все просрали. На военный билет.

— Да похер. Главное, что заработали.

— Может пойти в клуб джаз играть?

— Умеешь, что ли? — удивился Лисица.

— Чё? — стал снова злиться я — мы лет десять дружим, как ты не знаешь?!

Опять покричав друг на друга, мы сошлись на том, чтобы попробовать ещё. Всё равно у меня есть нормальная работа, если не получится, то таких проблем не будет. Я работаю в офисе, пишу текста, статьи, делаю презентации. Обычненько. Единственные в городе, кому плевать, что я бросил универ на втором году. Ну, я хорошо пишу, зачем им терять хорошие тексты, тем более что я готов на более низкую зарплату. Это лучше, чем носить людям еду, например.

Где опять Соня? Да хер её знает, задолбала уже. Чёртова стерва. Пропадает постоянно. Кстати, об этом, совсем забыл.

Пятнадцатое января две тысячи девятнадцатого года

Я уснул часов в десять, четырнадцатого числа, проснулся уже совершеннолетним. Лёжа в кровати в своей комнате, прочитал несколько поздравлений, ответил на звонок тёти Вари, которая очень извинялась, что не смогла приехать. Она была в Мурманске. Думал, что сейчас Соня меня поздравит, сразу станет весело. Открываю дверь, а её нет. Я пропустил универ, чтобы провести этот день с ней. Позвонил ей. Сказала, что в школе. А, ну да. Вернётся в 3. Лисица уехал с младшим братом в Тверь. Как будто сговорились. Стал листать контакты, думая, с кем ещё можно провести день, никого не нашлось. Стало очень грустно, так бездарно терять свой личный праздник. Ну, ничего. Аппетита не было, так что просто смотрел сериал и курил. Сам не заметил, как стукнуло уже пять. А Сони нет. Позвонил. Нет ответа. Стало ещё грустнее. Уже потихоньку хотелось плакать. Но это ещё цветочки. Я очень бережно отношусь к праздникам, для меня важно, чтобы они приносили радость, проходили хорошо. Если праздник скучный или грустный, то как минимум недели две я потом не могу прийти в себя. Наверно, из-за этого с каждым годом праздники я люблю всё меньше, думаю, что скоро и вовсе возненавижу их.

В 5:30 снова позвонил Соне. Гудки шли, но она не брала трубку. Написал сообщение: «Ты где?» — никакого ответа. Курил на кухне, смотрел в окно. На улице уже темнело, фонари заливали двор жёлтым светом, редкие прохожие в капюшонах спешили по своим делам. Мне было мерзко. Моя восемнадцатая годовщина, мой день. И никого.

В шесть я начал бесцельно ходить по квартире. Включил музыку, но она раздражала, выключил. Попробовал почитать — не мог сосредоточиться. В голове было одно: «Почему Соня не отвечает?»

К семи я стал писать всем, кому мог. Лисица, конечно, не в городе. Другие? Кто-то был на работе, кто-то просто игнорил. И этих людей я считал себе близкими. Думал, что помогут мне в момент, когда это нужно. А на деле, кроме фраз по типу «если какая-то проблема будет — обязательно звони», в них ни черта нет. Зашёл в ванную, включил воду и просто сидел на краю ванной, слушая, как капли стекают по плитке. Телефон не звонил, никто не писал. Вода, наконец, набралась, я снял с себя домашнюю одежду, сходил за сигаретами, лежавшими в гостиной, и где-то с час провёл в этой ванне.

В 8:30 я снова позвонил Соне. Телефон был выключен. И тут меня накрыло. Холодный страх прошёл по спине. Она же всегда говорит, если задерживается. Она не отвечает уже больше трёх часов. Я начал судорожно думать, куда могла пойти двенадцатилетняя девочка после школы. В голову полезли самые дерьмовые мысли. До этого момента я лишь расстраивался, ведь провожу праздник без неё, но теперь я резко осознал, что могло что-то случиться. В девять я вышел из дома. Пошёл к школе, все уже ушли, лишь в паре окон горел свет. Зашёл, охранник Максим Олегович тихо сидел на своём месте, когда я здесь учился, все называли его Титан. Спросил у него про сестру, он ответил, что замечал, как она выходила из школы с подружками. Позвонил Аружан, старшей сестре лучшей подружки Сони, стал расспрашивать, где они могут быть. Та сказала, что Лиля вернулась домой где-то часа полтора назад и как раз была с Соней. Ничего не оставалось, кроме как идти к ним и попробовать разузнать что-то у Лили.

— Вы вдвоём были? — нервно спросил я.

— Нет. Ещё была Аня и Вадим.

— Это кто? — ещё более нервно продолжил я — Аню я знаю, а Вадим?

— Мальчик с параллели… Она с ним жених и невеста.

И тут мне стало совсем плохо. Перед глазами потемнело, хотелось плакать. Моя сестра с каким-то пацаном в пол 9 вечера не отвечает на мои звонки.

Я не знал, куда иду. Просто шёл, мимо пекарни, мимо дворов, мимо тёмных окон. Зашёл в «24 часа», взял энергетик, выпил прямо у выхода, потом вернулся, купил «Балтику».

Потом снова позвонил. Выключен.

Написал: «Соня, пожалуйста, напиши мне. Мне страшно.»

В 10:15 мне пришло сообщение. «Сори, задержалась.»

Я даже не понял, что чувствую. Облегчение? Гнев? Обиду?

В 10:40 она вернулась. Я стоял в коридоре, смотрел на неё. Она даже не выглядела виноватой.

— Ты где была? — спросил я.

— Гуляла.

— Почему не отвечала?

Она пожала плечами.

— Разрядился телефон.

Я сглотнул. Внутри что-то сжалось.

— И с кем же ты была? — спросил я, почувствовав, как сжимаются челюсти.

— Подружки. Аня и Лиля.

— Да? Круто. — медленно выговорил я — А у Вадика как дела?!

— Чего? Какой Вадик?

— Я не порю тебя ремнём, как делал папа. — зло сказал я, практически прошипел — может, зря?!

Она ничего не ответила.

— Ты знала, что сегодня мой день рождения?

Она на секунду посмотрела на меня и отвернулась.

— Забыла… — промямлила она, смотря в пол.

— А что я тебе подарил на твой день рождения?!! — закричал я.

У неё в глазах заблестели капельки слёз.

— Я о тебе забочусь! Кормлю тебя! А ты… Ты даже поздравить меня не можешь!

— С днём… с днём… рождения… — пробормотала Соня сквозь слёзы.

— К чёрту тебя! Голодная?!

Она еле заметно кивнула.

— Хорошо! Вот и голодай! Может, ночью вернусь и накормлю тебя! Посмотрим! — сказал я и направился в комнату за курткой и шапкой.

Когда я вернулся в прихожую, она всё так же испуганно стояла в коридоре, плача и смотря в пол. В тот момент хотелось её убить, именно поэтому я решил уйти. Одевшись, я громко хлопнул дверью и вышел в парадную. Сырой воздух ударил в ноздри. Как только оказался в этой странной тишине, сразу почувствовал, как слёзы подступают к глазам. С огромными усилиями я смог их сдержать, и ещё пару минут постояв в темноте лестниц, пошёл на улицу.

Прохладный ноябрьский воздух щипал щёки, но мне было всё равно. Я не понимал, что сильнее гулко отдаётся внутри: обида, злость или пустота. Соня… Она просто забыла. Забыла. Как можно забыть день рождения человека, с которым живёшь в одной квартире? Человека, который остался для тебя единственной семьёй? Я свернул к метро. Мимо проносились люди, редкие машины отражали фары в мокром асфальте. Город жил своей жизнью, ему не было никакого дела до меня. Смартфон завибрировал в кармане. Я резко вытащил его, надеясь, что это Соня. Надеясь, что она напишет что-то, что перевернёт этот день, что скажет, как сильно ей жаль.

«От Лисицы: Че как, брат?»

Я даже не ответил. Бесцельно свернул на Чкаловский, потом дальше — сам не знаю куда. Дворы, улицы, чужие окна. Где-то пахло жареным мясом, где-то кофе, где-то сигаретами.

Питер ночью — совсем другое место. Ты как будто растворяешься в нём, становишься незаметным. Разглядывая бомжей и пьяниц, моя голова создавала мысли одна за другой. Такое ощущение было, что последняя капля и вот — я сошёл с ума. Но эта капля всё не появлялась и не появлялась. Много раз чуть не врезался в какого-то бедолагу, спешащего домой со встречи с друзьями в «Мамалыге», например. Ни черта не знаю. В мыслях всплывали нелепые картинки, как носил Сонечку на руках, как отводил в садик и опаздывал из-за этого в школу, как дрался с придурками, что пытались её обидеть, как учил ориентироваться в этом дрянном городе. Потом на ум пришла мама. С её строгими глазами, которые вмиг превращались в ангельские, когда Соня на всей скорости неслась в её объятия. Думал обо всех тех моментах, когда я делал Соне обидно, и сделал вывод, что хорошего я сделал ей явно больше.

Потом увидел бар. Даже не помню название. Обычное место — не элитное, не дыра, обычный бар, какой можно найти в любой подворотне на Петроградке. Внутри тусклый свет, тихая музыка, немного народу. Я сел у стойки, бросил мокрую шапку рядом, расстегнул куртку.

— Что-нибудь покрепче, — буркнул бармену.

Мне не спросили паспорт. Или забили, или я выглядел так, что лучше не связываться. Глоток, второй. Жидкость обожгла горло, пробежала по венам. Не люблю пить. Злость начала растворяться, но вместо неё поднималась усталость.

Я заказал ещё. В баре никого особо интересного не было. Двое мужчин за дальним столиком спорили о чём-то, наверняка неимоверно скучном и бесполезном, у окна сидела пара — парень что-то бормотал девушке, а она отстранённо вертела бокал. Я пил, смотрел на бутылки за стойкой и пытался не думать. Но мысли лезли сами.

Соня. Проклятая Соня. Какого хрена?

Потом я понял, что мне просто больно.

Сколько себя помню, я всегда заботился о ней. Готовил, помогал с учёбой, влезал в драки, если кто-то пытался её обидеть. Я был её защитой, её опорой. А теперь что? Я просто стал человеком, про которого можно забыть?

Я заказал ещё один стакан.

Где-то к третьему или четвёртому я понял, что мне уже всё равно. Тепло разливалось по телу, мысли становились размытыми. Музыка в баре уже не раздражала, даже казалась приятной.

Я уставился в телефон. Открыл контакты. Снова увидел имя Сони. Хотел написать. Хотел что-то сказать, может, просто «Ты мне важна». Но закрыл телефон и заказал ещё один. Этот уже был перебором. Когда решил встать, это показалось мне неподъёмной задачей, но спустя немного времени, удалось поймать баланс. Вновь достал телефон, проверить время. 23:58.

Шестнадцатое января две тысячи девятнадцатого года

Я ненавижу пить. Сейчас ровно 12 ночи, я в каком-то дворе, в баре, бухой до отказа. Даже не знаю, как дойти домой. Подумав ещё немного, я не решился выходить на улицу в таком состоянии. Вместо этого грохнулся на самый близкий ко мне стол и упёрся лоб в липкое дерево. Когда я пьян, я не вступаю в конфликты, не творю херню. Единственное, что происходит, так это пустота. Я забываю обо всём вокруг, перестаю чувствовать, мыслить, злиться, переживать. В тот момент я совсем ничего не понимал, так что, когда ко мне присела девушка, которая в будущем изменит мою жизнь, я совсем не придал этому значения.

Не очень хорошо помню, как всё было, но сначала она просто молча сидела напротив меня, как я пытаюсь прийти в себя. Потом нежным тоном спросила моё имя. «Какая тебе разница?» — сам того не контролируя, бросил я. Впервые поднял голову со столешницы. Всё плавало, было тёмным, но одну деталь я запомнил идеально. Эти идеально ровные, гладкие белые зубы.

— Что у тебя случилось? Почему даже имя не хочешь сказать? — тихо проговорила она, тем самым голосом, который я слышу каждую ночь, закрывая глаза.

— Всё плохо — пробормотал я.

— Ты же не пьяница… По тебе понятно. Так почему тут?

— Не хочу… рассказывать.

— А если накормлю?

Я посмотрел на неё, понял, что она серьёзно и неохотно кивнул.

Медленно едя остывший шницель и пытаясь спрятаться от её любопытного взгляда, я потихоньку возвращал рассудок, к счастью, выпил я не так много, чтобы проваляться где-то на улице всю ночь. Аппетита не было совсем, но если бы я его не ел, то пришлось бы говорить. Но, итак, пришлось, ведь не отвечать на эти вопросы было бы невежливо.

— Так вот — она прокашлялась — я свою часть сделки выполнила. Теперь ты.

— Какая сделка?

— Я тебя кормлю, а ты мне рассказываешь, что с тобой такое случилось.

Я задумался. С одной стороны, это моё личное дело и никому не стоит этого знать, а с другой, почему бы и нет. Снова на неё посмотрел. На этот раз картинка стала чётче. Передо мной сидела миловидная девушка со светлыми волосами, затянутыми в хвост, глаза бледно-голубого оттенка плавили меня любопытством, бегали от уголков моего рта к переносице и обратно. Зубы, как я уже сказал, были идеальными, очень выбивающимися из гадкой обстановки, где мы оба оказались. Почему такая девушка в таком месте? Но и мне тут совсем не место.

— Ладно — наконец сказал я, отодвинув ненавистный шницель в сторону — расскажу. Но это секрет.

— Я вся внимание — она устроилась поудобнее и уставилась на меня в ожидании.

— Ну… У меня сестра есть…

— Как зовут? — перебила она.

— Соня. Она ушла… В школу, и не возвращалась долго.

— И что такого? Ты в её возрасте наверняка делал так же.

— Ну… — задумался я — ну не в мой же день рождения…

— О, поздравляю!

— Он уже прошёл — я достал телефон и показал ей время. 1:09.

— Ой, ну… С прошедшим.

— Так вот — продолжил я — В мой день рождения она ушла гулять с каким-то… сраным Вадимом! Забыла о моём празднике! Сука она. Столько ей… помогаю, забочусь.

Она больше ничего не говорила до самого завершения моего глупого монолога о неблагодарности моей бестолковой сестры, о том, как тяжело жить без родителей, о мокрой шапке, которую кто-то свистнул с барного стула. В общем, очень много времени прошло, прежде чем я наконец-то перестал говорить, и к этому времени, я практически отрезвел и наконец-то полностью её разглядел. Чёрная водолазка, повидавшая чёрная кожаная сумка, серёжки, которые раскачивались из стороны в сторону, когда она говорила. Что меня тогда больше всего зацепило? Конечно же, улыбка. Та самая, что заполнила меня теплом даже в этот паршивый день. И я тоже глупо улыбался каждый раз, когда это делала она.

Посетителей в баре, спустя десяток драк и конфликтов, почти не осталось, и работники уже косо смотрели на нас, видимо, ожидая, пока мы свалим.

— Ты как? — нежно спросила она — пришёл уже в себя?

— Думаю, да.

— Тогда пойдём?

— Чего? Куда? — удивился я.

— Как я поняла, домой ты не хочешь. Я, если честно, тоже.

— И что тогда?

— Да не знаю — она пожала плечами — погуляем.

— Не знаю… Мы даже не знакомы.

— Так познакомимся — резко парировала она мою попытку слиться, попутно загружая меня тонной позитива и добра — Я Маша.

— Али.

— Хм, странно — она любопытно оглянула меня в тысячный раз — а похож на русского…

— Я и есть русский.

— А тебя Али назвали? Твои родители что, мечтают на Кавказ полететь?

— Во-первых, ни о чём они уже не мечтают. Во-вторых, Али — это сокращённо — раздражённо ответил я на её глупые вопросы — ты лучше мне скажи, почему ты в такое время по таким местам ходишь? Приличная же вроде.

— А ты разве неприличный? — она глупо заулыбалась, что вроде и начало меня раздражать, но всё равно эта дурацкая улыбка передалась и мне.

— Ну, это как посмотреть.

— Ты знаешь эти места?

— Хм… — я оглянулся по сторонам, мы проходили какой-то узкий двор со старой коробкой и неприметными зданиями — наверно, ближе к Ваське.

— Хорошо. А полное имя-то какое?

— Не думаю, что это так важно — отрезал я.

— Может, для меня важно? Разве так сложно сказать?

— Сложно — я посмотрел на неё, она всё так же пытливо вглядывалась в меня, на этот раз в одежду — не всех родители называют обычным адекватным именем.

— Ладно… Проехали — она отвернулась в сторону впервые за ночь, наверное — кем работаешь? Или учишься?

— Учусь.

Она замолчала, ожидая, когда я сам продолжу рассказывать про учёбу, но в конце, наконец, сдалась.

— Где? Какой факультет?

— Социология в Плешке.

— Первый курс, да?

— Ага.

Мы шастали между ночными улочками Питера, такими спокойными и пугающими одновременно, в такой обстановке каждая из них была для меня, как новая, совсем я не узнавал ни домов, ни парков, ни других вещей, попадавшихся нам на пути. Помню только, как наконец-то вышли к Петровскому.

— А куда идём-то? — нарушил я тишину, пока мы шли по мосту.

— Я домой иду — кокетливо ответила она — а ты меня провожаешь.

Вдруг зазвонил телефон. Лисица.

— Ало — я прижал телефон максимально близко к уху, чтобы она точно не услышала ни единого его слова.

— Ты где пропадаешь? Почему мне Соня звонит и просит тебя найти?

— Ааа… Я отошёл по делам.

— Так, допустим. А день рождения как провёл? Веселуха была?

— Ага, хер там. Никакого веселья.

— Чё такое-то, брат? — сквозь помехи спросил Лиса.

— Да так, херотень одна была, потом расскажу.

— А чё не сейчас-то?

— Да тут… — я посмотрел на неё, она внимательно слушала наш разговор — говорю же, дела у меня.

— А, ну, не буду отвлекать тогда. Давай — и сбросил, не дав мне даже попрощаться.

— «Дела»? — спросила она, улыбнувшись — это я твои дела?

Очень уже хотелось домой. Жар алкоголя уже перестал так согревать, и я почувствовал сильный холод, особенно замёрзли ноги, которые к тому же все промокли из-за снега, пробивавшегося через кроссовки. Было красиво. Замёрзшая река существовала снизу нас, вокруг ехали машины, светили фонари. Идя по линиям Васьки, мы болтали о том о сем, из этих разговоров я узнал про неё немного. Ей 17 лет, они с мамой живут вдвоём на 6-й линии, мать уехала навестить её бабушку в Новгород.

— Получается, ты с Новгорода?

— Получается — она шмыгнула носом, а потом вытерлась краем рукава пальто, на котором уже накопилось достаточно катышек — А ты? Откуда ты?

— Коменда.

— Значит, по понятиям живёшь? — усмехнулась она.

— Да какие понятия? Нет никаких понятий и никогда не было.

— Как это нет? Я же знаю много — удивилась она и уже собралась перечислять весь дворовый кодекс.

— Да нет же! Я про то, что все живут, как им удобно. Если удобно по понятиям жить, то и не значит, что ты их соблюдаешь. Просто так проще.

— Хочешь сказать, принципов и чести тоже не бывает?

— Да бред же это всё. Как нравится, так и делаешь.

— Да ну… — расстроено поглядела она на меня — я вот не смогу так.

— Мы уже на 6-й — я постарался перевести разговор с неудобной темы — где твой дом?

— Скоро дойдём. Обратно доберёшься? А то совсем холодно…

— Не то, чтобы… — сказал я, несмотря на то, что продрог до костей и бешено дрожал, сложно было не заметить, особенно если так внимательно меня разглядывать — кстати, всю дорогу хочу спросить.

— А?

— Почему ты так смотришь? Чего во мне такого подозрительного?

— Да ничего. Может, понравился просто…

— Это ещё как? — удивился я — я же пьяный в баре каком-то сидел, чего может понравиться? Тем более, такой как ты…

— Сложно же так объяснить — она потянула меня за куртку, когда мы проходили мимо входа в какой-то из дворов, показывая, что именно он нам и нужен, я послушно прошмыгнул туда вслед за ней — я, если честно, всегда вижу всё по глазам. В твоих глазах что-то такое… прозрачно-чистое, пастельное.

— Ты же даже не видела моих глаз. Я лежал на столе головой, когда ты подсела, нет?

— А думаешь, я просто увидела и сразу подсела? Я там была ещё до того, как ты зашёл. Злой, обиженный на весь мир, но при этом что-то выдавало в тебе мягкие черты.

— Нет у меня никаких мягких черт! — раздражённо ответил я, прекрасно понимая, насколько она насчёт меня права.

Мы прошли через арку и попали в самый стандартный дворик, каких у нас не сосчитать, думаю всем понятно, что там можно увидеть и как себя ощущаешь. Наступил в кучу слякоти, почувствовал, как хлюпает обувь, а пальцы на ногах вообще уже отнялись, как, в общем-то, и руки с носом. Сейчас до дома я точно не дойду. Мы встали около двери в какую-то из парадных. Видимо, надо прощаться с этой странной незнакомкой, которую, по-видимому, увидеть я больше не смогу.

Она слегка тронула мою руку.

— Ты весь дрожишь!

Потом оглянула меня с головы до ног своим фирменным взглядом, увидела мои кроссовки, уже дошедшие до уровня тряпок.

— Нельзя же так ещё и обратно идти! Хотя бы согрейся где-то!

Я покачал головой из стороны в сторону.

— Ладно, так уж и быть! Даже можешь зайти и выпить горячего чая, высушить носки — она повернулась, достала из пальто ключи и пошла к двери, оглядываясь на меня, мол, иду ли я за ней.

Я застыл на месте, не понимая смысла сказанных мне слов. Скорее всего, мозг перегрузился на морозе, тем более на часах время уже близилось к 4 ночи, так мне ещё завтра на пару к половине десятого.

— Ну, ты идёшь или нет? — спросила она, придерживая тяжёлую железную дверь ногой.

Я быстро прошмыгнул внутрь, дверь громким стуком закрылась за нами, оставив нас в тихой парадной, где пахло хлоркой. Мы поднялись на четвёртый этаж, Маша дважды прокрутила ключ и открыла дверь. Не веря своему счастью, я тут же стянул с себя еле живые кроссовки и мокрющие носки, обнажив посиневшие от холода ступни. Осмотрев её квартиру, я первым делом обратил внимание на то, как было чисто, и мне сразу стало очень стыдно за капли грязной воды, вытекающей из моих ботинок, брошенных посреди прихожей, прямо на тёмный линолеум. Маша аккуратно убрала их в большую тумбу для обуви, которая выглядела так ненадёжно, что я бы и касаться её не решился, чтобы не развалилась.

Идя по тёмному коридору, обвешенному картинами, я слышал тиканье часов и её дыхание.

— Хочешь, поставь ноги под горячую воду? — она посмотрела на мои ужасные пальцы и поморщилась.

— Да, если можно.

— Ванная в конце коридора, вода долго согревается, так что потерпи. А я пока поставлю чайник и найду нам чего-нибудь пожевать.

Ванная комната удивительно отличалась от остальной квартиры. Очень свежий ремонт с ярко-белой приятной плиткой, такой же плиткой, но тёмно-синей на полу, большой раковиной с зеркальным шкафчиком. Ванна, казалось, была поставлена даже меньше месяца назад. Я закатал штанины до колен, сел на край ванны и включил воду. Ждать и правда пришлось довольно долго.

Достаточно согрев пальцы ног, я вышел обратно в коридор, пошёл на кухню.

— Ну, как? — спросила Маша — согрелся?

— Ага — ответил я.

— Всё, тогда можешь валить.

Я удивлённо на неё посмотрел.

— Шучу — сказала она и опять глупо заулыбалась — давай выпьешь чай, покушаешь и тогда иди на все четыре стороны.

— А что есть покушать?

— Да хер знает — она махнула рукой в сторону холодильника — посмотри.

Я открыл холодильник. Кастрюля какого-то супа, сгущёнка, творог, сыр, ветчина, полувыпитая бутылка вина, молоко, вишнёвый сок, яйца.

— Ну, что хочешь?

— Макарон нет?

— Должны быть. Проверь на самой правой полке — ответила она.

Сварив макароны и натерев сыр, я наконец-то сел к ней за стол, где она попивала чай из огромной пивной кружки.

— А что ты вообще забыла в таком месте? — спросил я, запуская в рот первую ложку макарон с сыром.

— Где? У себя на кухне?

— Да не… В баре.

Она задумалась.

— Хотела выпить.

— То есть — начал я — ты посреди ночи решила выпить и пошла через весь остров до Петроградки, где выбрала самый обычный бар, каких тебе по пути встретилось не меньше 30?

— Может, это судьба? — задумчиво произнесла она.

.

— Сколько мы про это говорили, а, Сонь?! Ну разве сложно хоть однажды прислушаться?!

Она промолчала и лишь демонстративно закатила глаза.

— Я не из-за себя это всё говорю — я попытался поймать с ней зрительный контакт, но Соня умело его избегала — Разве не понимаешь ты, что от таких ничтожеств добра не жди? Чёрт!

Сейчас всё объясню. Уже давно начало происходить что-то странное, я, как любой старший брат, чувствую такие вещи: позже приходит домой, какие-то новые вымышленные подружки, постоянно с кем-то переписывается, фоткается, уходит куда-то в самый непонятный момент, опять-таки с несуществующими девочками. Это всё происходит очень часто, я знаю, каково это. Общаешься, общаешься, потом ссоришься и всё, ничего серьёзного. И каждый раз, когда это происходит, я очень злюсь. Неделю назад она пришла с засосом на шее. Замазала его своими косметическими штуками, думала, не увижу. Я очень сильно разозлился, накричал на неё, проводил в школу и забирал из неё, не выпускал никуда, но эта тупая сука всё равно нашла способ прошмыгнуть из квартиры навстречу чистой и искренней любви, конечно же. До этого я забирал оба ключа с собой, если уходил из квартиры, а тут забыл её ключ на столе. Если что, дверь обязательно нужно закрывать, у нас в парадную постоянно пробираются какие-то отвратные бомжи, и вряд ли Соня хочет, вернувшись домой, обнаружить там воняющего мужика в своей куртке, так что она не решалась свалить, оставив открытой дверь. Чтобы этот ублюдок не приходил в нашу квартиру, я ничего не придумал, так что просто надеялся, что моя сестра не настолько отбитая.

Но, на следующий день, вернувшись домой под ночь после нескольких написанных текстов и весёлого времяпрепровождения с Лисицей и Тимой, я увидел очень много странного. Да, Соня никуда после школы не выходила, но холодильник чем-то пополнился. Я постарался установить, что же меня напрягло. Бекон я купил три дня назад, две пачки сыра и кетчуп тоже недавно. Просматривая каждый продукт, я всё не мог понять, что же изменилось со дня, когда я доставал яйца на обед. Вот же, заметил. Вчера я нам купил две литровые бутылки, сейчас же их было три. Соня сидела на диване в гостиной, но, увидев, как я захожу, сразу свалила в комнату родителей (нынче её комнату). В тот момент моей ярости не было предела. «Открой сраную дверь, мелкая сука! Я же и тебя, и его убью!» — закричал я, стучась ей изо всех сил, что мне даже послышался звук хруста дерева. Несколько минут продолжалось так, потом я успокоился и пошёл спать. Следующим утром до школы доводить я её не стал. Честно говоря, стало настолько наплевать на эту заразу. Очень больно видеть, как та милая, добрая, безобидная девочка медленно, но, верно, портится всё сильнее и сильнее. Чтобы сказала мама, если бы увидела её сейчас? Любила бы её также сильно? Всё ещё любила бы её больше меня?

Внутри всё больше и больше накапливалась злость на Соню, за всё. Вспоминались обидные слова, неприятные поступки. Следующие дни я опять вернулся к тому дню рождения, когда я сначала впервые почувствовал ненависть к своей сестре, а потом встретил девушку, которая испортила мою жизнь ещё больше. Тогда Соне пришлось самой покупать себе еду, просить деньги у одноклассников, мало кушать. И сейчас я, сам того не контролируя, собирался вести себя точно так же. Оставив ей всё-таки двушку на кухонном столе, я ушёл, даже не позавтракав. Сначала на работу. Как я уже говорил, мне очень повезло найти это место. Без образования, без опыта меня взяли на работу, где я могу заработать достаточно, чтобы прокормить двух человек и не сдохнуть. Со своей задачей написания текстов и коротеньких статей я справляюсь идеально, уже набил руку.

Офис находился в сером, ничем не примечательном здании на Лиговке. Узкий вход, облупившаяся краска на стенах парадной, скрипучий лифт с тусклым освещением и странными приклеенными рекламками, занимающими буквально всё место на стенках лифта, если не считать ужасно грязное и пыльное зеркало. Но внутри всё выглядело лучше — небогато, конечно, но хотя бы без плесени и запаха сырости, как в нашей ванной. Редакция располагалась на третьем этаже. Просторный опенспейс, разделённый на зоны лёгкими перегородками, старые, но рабочие компьютеры, лампы дневного света, которые почему-то иногда мигали, создавая ощущение, что ты в каком-то фильме ужасов, а за тобой охотится очередной клишированный монстр. Вдоль стены тянулся ряд высоких книжных полок, заставленных пыльными папками и непонятно какими книгами.

Коллектив был небольшой. В основном такие же, как я — без опыта, без образования, но с хорошими, даже скорее нормальными текстами. Некоторые ребята параллельно учились, кто-то так и собирался всю жизнь провести на подобных работах, всегда держась за свой минимум. Среди них я себя чувствовал, как овечка, которую вместе с другими привели на убой. Самым интересным персонажем был наш редактор — Валентин Сергеевич, мужик лет пятидесяти с вечно недовольным выражением лица и жуткой привычкой курить прямо у открытого окна, даже если был дождь или снег. Он всегда требовал идеальной пунктуации, ненавидел воду в текстах и мог уволить за один день, если ему что-то не понравилось, проще говоря — полный мудила.

— Ты, конечно, не гений — говорил он, бросая мне на стол распечатку с исправлениями — но хотя бы читабельно.

Работа была однообразной: писать короткие статьи, новости, иногда делать переводы с английского, если вдруг попадался зарубежный источник. Иногда поручали рекламные тексты для каких-то странных компаний, о которых никто никогда не слышал. Обеденный перерыв у нас был в час. В это время вся редакция стекалась на маленькую кухню с кофемашиной, старым холодильником и микроволновкой, которая грела еду только в одном углу, так что три четверти твоего хрючева оставались неизменными. Обычно все болтали о какой-нибудь херне о политике, фильмах, кто с кем спит, кто кого увольняет. Я же ел быстро и молча, стараясь не вникать в чужие разговоры. К пяти часам офис начинал заполняться усталостью. Люди сидели, лениво щёлкая по клавиатуре, кто-то пил уже десятый кофе, кто-то листал соцсети, делая вид, что работает.

Особо чёткой смены у нас и не было. Ты обязан прийти и работать минимум 4 часа в промежуток с 9 утра по 9 вечера. Большинство всё время приходили в одинаковое время, ведь в другое время прийти не смогли бы. Я же работал каждый день по-разному. За каждый текст ты получаешь примерно 500 рублей, если много времени там провести, то можно заработать до 4–5 тысяч.

После работы я редко шёл домой. Чаще всего на встречу с Лисицей или с Алиной. С Димкой чаще всего мы просто сидим в какой-то кальянке, может, в игровом клубе, вдвоём мы бываем редко. Когда пытаешься заработать на каком-то странном дерьме, приходится видеться с теми чуваками, что совсем тебе не нравятся. Если эти способы заработка невозможно делать на месте, приходится шататься не пойми куда в надежде, что чудо придёт к нам с небес и позволит ничем сложным не занимаясь, получить дохерища бабок.

Последняя наша попытка заработать была настолько сомнительной, что даже Лисица, у которого, казалось бы, напрочь отсутствовал инстинкт самосохранения, в какой-то момент начал нервничать. Затея была простой: найти доверчивых людей, которые хотят быстро срубить денег, и развести их на «вступительный взнос». Мы продавали им возможность стать частью «эксклюзивной схемы», которая якобы приносит стабильный доход без риска. Суть этой схемы менялась в зависимости от жертвы: кому-то рассказывали про теневой арбитраж, кому-то про скупку цифровых товаров и перепродажу, а для самых глупых — просто про «закрытый клуб инвесторов», куда попасть можно только через нас. Завели несколько фейковых аккаунтов в телеге, нагнали туда подписчиков, создали видимость активного общения. Лисица играл роль куратора, я — технического специалиста, который «разбирается в этой теме уже пару лет», а ещё у нас был левый админ — обычный бот. Раз в несколько дней кидали в канал истории успеха — мол, вот человек вложил пять тысяч и уже через неделю вывел двадцать. Конечно, всё это было враньём. Первыми жертвами становились совсем молодые ребята, студенты, школьники с деньгами родителей. Они охотно вносили небольшие суммы, надеясь на лёгкие деньги. Сначала мы даже выплачивали пару «выигрышей», чтобы создать иллюзию честности, но потом просто исчезали, как только сумма становилась крупной.

Самым рискованным моментом было общение вживую. Иногда находились идиоты, которые хотели встретиться лично, чтобы передать деньги. Один такой случай едва не закончился проблемами: мы назначили встречу в Галерее, где Лисица должен был взять деньги, но парень оказался не таким уж дураком, пришёл с двумя друзьями. Пришлось придумывать на ходу, переводить разговор на другие темы, а потом просто сказать, что «перевод средств только через крипту». К счастью, они отстали, но после этого случая я понял, что продолжать такое становится всё опаснее. Дима же считал иначе. Он уже прикидывал, как можно масштабировать эту бредятину, говорил, что если мы найдём ещё пару человек, то сможем на этом жить. Я же понимал, что рано или поздно это кончится плохо — либо кто-то с кипящей головой нас найдёт, либо просто нарвёмся на мусоров.

И такими были все наши светлые идеи. Как вы поняли, Лисица ни о чём не переживал, как только речь шла о деньгах. Ну как сказать… Если речь хоть на секунду заходила о наркотиках, он сразу в отказ. Даже не прикину почему. А иногда совсем другим становится. Помню множество разговоров, когда он осуждал даже самые классические варианты обмана, а на следующий день их же расхваливал. Работать он ненавидит, даже несмотря на то, что имеет высшее образование.

Он высокий и худой, с ярко-рыжими волосами и ярко-зелёными глазами чурбан. Большой нос, тонкие губы, напоминающие те самые, что все мы рисовали, когда нам было лет 5. Веснушки на худых щеках каждый день почему-то слегка меняют свой оттенок, брови редкие, но разрастаются широко. Кого-то он мне всю жизнь напоминает, но даже спустя 10 лет я не разобрался кого. Но, сука, он умный, как чёрт, и даже грустно видеть, как он это не использует. Мог бы стать отличным успешным программистом, учитывая, что образование-то он уже получил. Это такой человек, которого очень сложно описать, в один день он смеётся над тем, что ты решил научиться играть на музыкальном инструменте, а потом умоляет тебя сыграть его любимую песню, в которой, кроме электроники ничего нет. Такой человек, что будет задаривать девушку самыми красивыми комплиментами, что вы только могли услышать, а потом называть её уродливой дурой, когда вы останетесь с ним наедине. Такой, что может забыть в кафешке зарядник, а потом вернуться через месяц и требовать, чтоб его вернули. Короче говоря, творить херню у него в ДНК.

Но сегодня он занят какими-то семейными делишками, которые у него время от времени появляются, скорее всего, это потому, что его мать женится во второй раз, а он, как любящий сын, помогает ей во всех подготовках к свадьбе. А ведь её прошлый муж был таким свойским мужиком… Даже скучаю по нему время от времени. Бывало так, что мы сидим с Димой у него на кухне, дома никого нет, едим что-то. Тут приходит этот батек, молча достаёт пол литровые бутылки пива, каждому из нас по одной протягивает и с нами садится. И не один ведь раз, а постоянно, как традиция. Но алкашом он, конечно, не был. Это успешный человек, который правда знал толк в хорошем пиве. И я его очень уважал.

У Лисицы, кроме меня, друзей никогда не было, не мог он найти никого, кто его мог устроить, не знаю, как мне так повезло. Так вот, из-за этого, его отец видел меня и только меня, постоянно благодарил, что терплю эдакого идиота и не даю ему сдохнуть от скуки. Они с матерью Лисы развелись без ссор, просто поняли, что вовсе друг другу не подходят и не могут больше так. Мне всегда было интересно, как можно познакомиться, сотни раз увидеться, поговорить обо всём на свете, пожениться, открыться полностью, вместе жить, иметь общего ребёнка и всё равно понять, что вы друг другу чужаки? Как по мне, это полный бред. Как же ты не уважаешь свой выбор, своё время, свои эмоции и силы. Я верю, что всё, кроме измены, можно исправить.

После работы я пошёл домой к Алине. Она жила на Васильевском острове, 8-я линия. У меня разрывалось сердце каждый раз, когда я добирался к ней, я думал о Маше, о том, насколько Маша была чище, добрее, ярче, насколько я скучаю по 6-й линии вместо этой никчёмной 8-й.

Я зашёл в парадную, где было сыро и пахло мокрым металлом, поднялся по узким ступенькам на третий этаж и постучал в дверь. Алина никогда не запирала дверь на щеколду, всегда оставляла открытой, говорила, что так проще, что ей лень каждый раз идти открывать. Это в ней меня всегда бесило. Как можно быть настолько беспечной? А если ограбят, если украдут что-то? Когда я вошёл, она сидела на полу в большой серой футболке и коротких шортах, ковырялась в ноутбуке. На полу рядом с ней валялась открытая пачка сигарет, пустая банка из-под энергетика и пару скомканных чеков. Комната, в отличие от Машиной, была безликой — стены выкрашены в холодный белый цвет, мебель старая, но не в том уютном, винтажном смысле, а просто облезшая, с разводами и следами времени. Казалось, ей было наплевать, где она живёт, главное, чтобы были еда, сигареты и розетка.

Она даже не подняла головы, когда я вошёл, просто кивнула на меня и пробормотала:

— Ты ел?

— А что? — с ухмылкой ответил я — готовить научилась?

Она ничего не ответила. А Маша подколола бы меня так, что мы оба рассмеялись бы до слёз.

Я молча сел на её кровать, скинул куртку и устало потёр лицо руками. Каждая встреча с ней оставляла осадок. Я не мог понять, зачем я продолжал к ней ходить. Может, потому, что мне некуда было больше идти. Может, потому, что я боялся одиночества.

Алина была противоположностью Маши. Она никогда не смотрела мне в глаза дольше двух секунд, никогда не спрашивала, как я себя чувствую, никогда не делилась своими мыслями. Её не волновало, что у меня на душе, но именно ее и держало. Её безразличие было чем-то безопасным. Она не требовала от меня тепла, заботы, понимания. Мы могли провести целый вечер вместе, не сказав друг другу ни слова, и это было нормально. Я думаю, ей на меня наплевать, мне почему-то нравится в этом тонуть. В начале, когда я о ней говорил, сказал, что она добрая, искренняя, с морем любви — это правда так. Но оно совсем не такое, как многие привыкли понимать. Она молча, ничего не говоря, переживает боль и слёзы каждого человека, которого видит, и точно никогда никому не скажет. Очевидно, я до сих пор пытаюсь заполнить своё никчёмное сердце чем-то другим, чтобы не болело, но с каждой девушкой всё становится лишь хуже. Почему Алина не может также красиво выглядеть по утрам, когда мы лежим в кровати и смотрим друг на друга? Я же всё время пытаюсь заставить её быть как Маша, которую я безвозвратно потерял, разве так, может, продолжаться? Разве Алина, которая встречалась с какими-то исчадьями ада, заслуживает такого?

Она села рядом со мной, положила голову на плечо.

— Чего бы ты сейчас хотел? — тихо спросила она — посмотреть фильм? Поесть?

Я на секунду задумался. И правда… А чего я хочу? Очень давно я об этом не думал.

— Хочу сбежать — неожиданно для себя самого выдал я — в самую гущу леса, в самый его тёмный уголок.

Она не ответила, лишь чуть крепче прижалась ко мне, обхватила мою руку.

— И что ты будешь там делать, а, Али? — наконец нежно спросила она, до безумия напоминая кого-то — выживешь там?

— Может быть, не знаю — прошептал я, чтобы ни стены, ни диван, ни шкаф не услышали, только она — я совсем устал от этой своей жизни. Ничего не меняется, не проходит. Я даже сам уже не пойму, живу я или просто хожу туда-сюда, потому что случилось родиться.

— Не хочешь жить? Совсем?

— Хочу… В том-то и дело, что хочу… Но точно не так.

Мы оба тихо вздохнули, я посмотрел на неё, она в потолок. Я подумал, что можно попытаться ещё её понять, постараться не смотреть на неё, как на новую Машу, а как на Алину, которая боится своих чувств сильнее смерти, пытается быть безразличной, хотя на деле прямо сейчас чувствует всю мою боль. Разве плохо иметь возможность иметь рядом другого человека? Совсем другого.

В Первый раз я увидел Алину. Такую, какая она есть, а не как я себе её представляю. Странное чувство, вроде свобода, а вроде какое-то разочарование в человеке, вокруг которого строил иллюзии. Но это уже прогресс.

— О чём задумался? — она дёрнула меня за кофту.

— Можешь очень честно ответить? Ты же не изменяла мне, Алин?

— Нет. Я не люблю это всё. Если бы нашла кого-то другого, сказала бы. Мне само́й изменяли, зачем мне кого-то другого заставлять через это проходить, а?

— Хорошо — я вдохнул затхлый воздух — верю тебе. Это всё Дима глупости говорит.

Мне вдруг стало невыносимо тяжело находиться в её комнате, на этой кровати, среди всех этих сигаретных пачек, пледов с катышками, пустых бутылок. Всё вокруг кричало о том, что я не на своём месте. Я резко встал. Алина чуть покачнулась, потеряв опору, но ничего не сказала, только посмотрела на меня снизу вверх.

— Пойдём, — я протянул ей руку. — Давай сходим куда-нибудь.

— Куда?

— Не знаю. На улицу. Просто пойдём.

Мы вышли на ночную улицу, в свете луны её глаза казались сюрреалистичными, а кожа чуть-чуть сверкала. Холодный воздух покалывал лицо.

— Так куда? — тихо спросила Алина, натягивая на руки рукава пальто.

— В лес, — ответил я, параллельно разглядывая её тихое лицо.

— А ты знаешь, как добраться до леса? Или поведёшь меня в Сосновку?

Я задумался. И правда, как нам попасть в лес? Знаю ли я леса? Куда ехать, на чём? Быстро прокручивал свои знания Петербурга, скорее даже Лен. Области. Есть… Хмм… На ум пришло одно лишь Токсово. Там я никогда не был, даже близко.

— Не Сосновка — сказал я, закатив глаза — совсем меня не уважаешь?

— Ой, ну, извини, ты же мастер лесов…

— В Токсово — перебил я её гениальный сарказм.

— Но… Электричка…

Не дав ей договорить, я схватил её за руку и потащил куда-то, где по моим расчётам должен быть Финляндский вокзал. Давно я не чувствовал, чтобы внутри всё так горело от интереса, буквально всё задрожало.

— Постой… — пыталась успокоить меня она, переводя дыхание — пешком до Финки?

И правда, глупо. Потащил её в сторону метро. Последние электрички уходят до полуночи, так что нам бы поспешить. Сев в пустующий ночной поезд, который, казалось бы, увезёт тебя куда-то в другой мир. Добравшись до вокзала, мы еле успели в последнюю электричку. Надо было бы подумать о том, как добраться потом обратно, но я был слишком увлечён своей неожиданной мечтой, а Алина, видимо, просто плыла по течению. Но при этом нельзя сказать, что она не хотела. Я видел в её глазах такой же огонёк, который знал, что есть у меня.

Электричка тряслась на рельсах, периодически подбрасывая нас вместе с жёсткими, затёртыми сиденьями, которые были явно старше и меня, и возможно, моего отца. Вагон был почти пуст — всего пара пассажиров в дальнем конце: дед в поношенной куртке, похожей на кучу тряпок, дремал, привалившись к стеклу, а напротив него девушка в наушниках печатала что-то в телефоне, наверно рассказывала своей подружке, какой же её хахаль козёл, раз после свиданки отправил её в родное Токсово одной на электричке. Свет в вагоне был жёлтым, немного тусклым, что-то среднее между уютом и запустением. Окна были покрыты тонкой плёнкой грязи и запотевшими разводами, через них едва различались очертания голых деревьев, мелькающих за стеклом. Вдалеке проскакивали редкие огоньки станций, частные дома, изредка фонари просёлочных дорог.

В вагоне пахло электричеством, старым металлом и чем-то сладковатым — возможно, кто-то недавно ел булочку с повидлом. Изредка сквозь стук колёс прорывались звуки — мужской голос объявлял следующую остановку, в соседнем вагоне кто-то тихо переговаривался, затем смех, быстро затухающий, растворяющийся в этом месте, походящим на кусочек прошлого внутри нашей бездушной реальности. Этот шумный неуклюжий поезд очень мне напомнил моё детство, целиком состоящее из всего потёртого, немного советского, странно пахнущего.

Алинин профиль выглядел очень красиво в этой атмосфере, она вписывалась. Кажется, ей вовсе не важно, где она, такие у неё теперь были глаза. Она поймала мой взгляд и вопросительно посмотрела в ответ, я просто помотал головой. Тысячи мыслей одновременно мелькали в голове: про детство, про лес, куда я так стремился, про то, как мою родную сестру целует какой-то отвратительный подросток, про мои ошибки, про всё, что я когда-либо совершил. Но все эти мысли удивительным образом создавали внутри меня такое спокойствие, что не описать.

— Алин — тихо позвал я её — ты со мной едешь, потому что хочешь?

— Мм… — она пыталась что-то сказать, но слова застревали в горле, как если бы я попытался кому-то рассказать про свои самые глубокие секреты. Щёки её немного порозовели — Ты же мне нравишься всё-таки… Ты мой парень…

— И ты мне нравишься, Алина — сам того не ожидая, сказал я и тут же от неё отвернулся, как будто она не услышит, что я сказал, если не будет видеть.

Она улыбнулась, совсем незаметно и легко, уголками губ. За окном мелькали тусклые фонари, которых становилось то меньше, то больше. Мы почти не разговаривали, но тишина была очень родной, практически идеальной. Но всё-таки какой-то мелочи до сих пор не находилось. И было очень жаль, что она никак не появится, ведь Алину я чувствую, как я сейчас осознал, лучше всех других, даже лучше Маши. Это сложно объяснить. Просто не нужно спрашивать, чтобы понять, о чём она думает, или почему она ведёт себя каким-либо образом. Я понимаю, почему она так бежит оттого, что чувствует, и это даже не нужно обсуждать. Относительно всех людей в мире мы очень мало говорим друг с другом. Я знаю её любимый цвет не потому, что мы это обсуждали, а потому что она всегда носит этот цвет. Я совсем не понимаю, как комфортно мне от нашего молчания, когда мы можем ничего не говорить час, потом перекинуться парой фраз и дальше молчать. Никогда у меня такого не было, ни с кем. И с Димой, и с Соней надо что-то вечно говорить, а с ней всё так просто, всё понятно. Она понимает, чего я хочу, я понимаю, чего хочет она. И честно сказать, с таким человеком мне комфортнее всего. Когда я говорил, что это всё не всерьёз, я не говорил правду. Разве смысл не в комфорте? Не в том, чтобы найти того человека, с кем тебе спокойно, кто не заставляет тебя тратить нервы? Это же так правильно…

— Алина… — поглядел я прямо ей в глаза, она на удивление не отвернулась, смотрела обратно на меня.

— Да, Алиш?

— А что для тебя цель в наших отношениях? Что ты хочешь в будущем, Алин?

— Разве это важно знать? — я сам не заметил, как мы держались за руки и оба машинально смотрели в окно, разглядывая мелькающие деревья.

— Мне кажется, что да — я замялся — честно говоря, я сам запутался, чего я хочу…

— Я… Я просто хочу, чтобы всё случилось так, как должно. Не больше — практически прошептала она — если нам суждено пожениться, то я буду этому рада. Если нам суждено спать друг с другом, смотреть фильмы и курить, а потом расстаться через месяц, потому что я тебе наскучила, я это приму.

Этот ответ ввёл меня в ступор. Всегда удивляюсь, когда узнаю новые мнения людей насчёт всего этого мира, каждый раз, как в первый. Ведь два человека не могут относиться к этому миру абсолютно одинаково, и это отношение формируется сквозь тысячи событий, которые человек переживает. И именно это мнение, я не знаю, я слышу это впервые, наверно. Я сразу влюбился в это и хотел бы относиться к миру так. Можно сказать, что Алина просто плывёт по течению, но это же не так. Она делает в своей жизни изменения, принимает решения, но она не перебарщивает с ними. Когда есть возможность довериться жизни, она так и делает. Я взглянул на неё. Что-то во мне так изменилось… Очень захотелось узнать все остальные её мысли, как она думает, ведь, оказывается, не так хорошо я её понимаю. Сейчас в моих глазах она совсем другая, намного красивее, чем раньше.

— Но ради чего ты начала со мной встречаться? Почему тогда на Думской заговорила со мной?

— Почувствовала, что так нужно — пожала плечами она — что-то внутри подсказало.

Снова воцарилось это молчание, и нарушилось оно, лишь когда электричка, скрипя колёсами, остановилась на нужной нам станции. Мы вышли на тихую платформу, воздух тут отличался. Холодная майская ночь заставляла дрожать, но при этом холодно не было. Мы пересекли площадь перед станцией и свернули с асфальтированной дороги, прямиком туда, где частные дома располагались друг к другу всё реже и реже, а пространство между ними занимали куча деревьев, тёмные тропинки, которые вели в ту самую гущу леса, куда я так хотел, поляны и холмики. Гравий раздражающе хрустел под ногами, где-то вдалеке, за закрытыми окнами, играла музыка.

Лес начинался не сразу — сперва была широкая просека с утоптанной тропой. Здесь воздух становился прохладнее, насыщеннее запахом хвои и влажной травы. Мы шли по дороге, петляющей между редкими соснами, а земля под ногами становилась мягче, пружинистее.

— Тебе нормально? — спросил я, бросив взгляд на Алину.

— Да — сделала она глубокий вдох — мне нравится, как тут пахнет.

Постепенно тропа сузилась, деревья стали гуще, выше, скрывая небо. Где-то поблизости раздавался крик птицы, в ветках что-то зашуршало. Теперь шаги звучали тише, мягче, и от этого место казалось ещё более диким, оторванным от всего остального мира. Мы шли всё дальше вглубь леса, где уже не было ни троп, ни следов чужих людей. Тишина то ли давила, то ли, наоборот, успокаивала. Изредка мы могли обсудить какую-нибудь кучу земли или поваленное дерево.

Я впервые за долгое время чувствую себя живым.

— Альберт — окликнула замечтавшегося меня Алина — А ты готов полюбить меня?

— А? В каком смысле? — я совсем не понял этот вопрос.

— Ну вот что для тебя, значит, любить? Можешь рассказать?

Я задумался. Где-то над кронами деревьев какая-то птица пролетела.

— Наверно… Наверно, это когда ты чувствуешь человека, как самого себя…

— А для меня любовь — не больше, чем выбор. — поглядела она на меня в надежде, что я сразу пойму, о чём она, но я не понял. Она, поняв это, продолжила: — ты сам выбираешь, ради кого готов терпеть обиды, меняться, прощать, наступать на свою гордость. Никто никого не заставляет, да?

— И правда…

— Все сами все решают, как и кого любить — заключила она — я считаю так.

— Да… — я смог сказать только это — ты права.

Мы снова замолчали, разглядывая большие ели и дубы, чьи верхушки уходили далеко ввысь и качались от ветра, а корни постоянно пытались подставить нам подножку. Я увидел какую-то норку.

— Так ответь уже на вопрос — напомнила Алина.

— Что? Какой?

Мы шли все дальше и дальше вглубь леса, и только когда мы уже не могли видеть ничего кроме 30 сантиметров, освещаемых фонариком моего телефона, я понял, в какой мы странной ситуации. Наверняка мы заблудимся. Я запаниковал. Сквозь листья всё реже и реже пробивались мигания звёздочек, таких удивительных и далёких, таких недосягаемых.

Вокруг было так тихо, так спокойно, что постепенно я забыл о своём волнении, о проблемах, да обо всём. Прямо сейчас я чувствовал себя так, как нужно, как будто я живу не зря. Всё, что я слышал — это шуршащие от ветра листья, хруст веток под нашими ногами и монотонное приятное дыхание Алины. Мы шли максимально медленно, чтобы не споткнуться об какую-нибудь корягу, она крепко сжимала мою ладонь. Вроде кто-то пробежал вдалеке, а может, мне просто кажется. Свежий воздух пробивал ноздри, привыкшие к дурацким городским запахам. Я не мог ничего с собой поделать и, проходя мимо очередного дерева, непременно проводил по коре рукой. Не могу поверить, что я наконец-то в месте, где ничего и никого нет. Только я. И Алина.

Жалею ли я, что взял её с собой? Над этим вопросом я как следует задумался, пока мы пытались увернуться от торчащих веток и не наступить на что-нибудь живое, случайно уснувшее на земле. И в итоге понял, что совсем не жалею. Посмотрел на неё. Я думаю, любая другая девушка была бы взволнована, нервничала, может, кто-то, наоборот, бы был слишком активным. Но она была как будто идеальной. Не вообще, а именно в этот самый момент, в эту секунду. Это сложно описать, почти невозможно. Я имею в виду, что для меня присутствие человека всегда заметно, необязательно в плохом смысле, даже если в хорошем, всё равно немного напрягает. Ты просто не один, никак не изменишь этого, только если убежать куда-то далеко, и даже там тебя кто-то найдёт. Но одному быть тоже сложно. Очень тоскливо, болит и пустеет сердце. Я никогда не смогу быть один. Мне страшно даже представить, что никто не улыбнётся, никто не расскажет смешную историю.

Но при этом, и этот вариант неидеальный. Всегда приходится подстраиваться, вести себя как-то. То есть, притворяться. С Димой мне надо притворяться весёлым, постоянно вкидывать какие-то приколы, что-то предлагать. С Соней мне надо быть серьёзным, ответственным, поддерживать, заботиться. Со всеми остальными тоже что-то всегда нужно делать, даже с людьми, которых ты считаешь всем своим миром, например, как я думал про Машу. Не мог себе с ней позволить быть слабаком, грубым, отстранённым, потерянным. Всегда надо было быть идеальным парнем, который решит любую её проблему. И это тоже было тяжело, как сильно бы я не любил.

И вот, прямо в этот момент, я был рядом с таким человеком, который ничего не требовал от меня, а просто был тут, рядом. Переварить это открытие оказалось сложной задачей. Быть одному имеет свои плюсы и свои минусы, так же как и в чьей-то компании. А в этот момент я чувствовал лишь плюсы от обоих состояний. И когда ты можешь молчать сколько влезет, почему-то очень хочется говорить.

Я вспомнил про её вопрос, который она задала минут 15 назад. Готов ли я полюбить Алину? В любом случае я бы хотел сказать ей правду. А для этого мне надо было ещё подумать. Так мы и шли мимо здоровых силуэтов деревьев, редких тропинок, виднеющихся вдалеке огоньков частных домов, звука сов и шороха листвы. Мы вышли на очень красивую поляну. Она плавно и аккуратно освещалась лунным светом, трава ровным слоем покрывала землю. Куча одуванчиков и других цветов придавали этой зелёной штуке разнообразия. Тут и там виднелись следы оленей, оставшихся со дня. Я молча вышел к центру полянки, всё ещё держа руку Алины очень крепко, как бы боясь потерять где-то позади. Поднял голову наверх. Над нами было совершенно невероятное небо, наполненное звёздами, большими, маленькими, белыми и слегка синеватыми. Среди них ярче всего сияла луна. Как я начал любить этот странный огромный кусок камня? В детстве, когда отец куда-то вёз нас на машине вечером, я всегда смотрел в окно, следил за ней. Она меня так завораживала, но, когда папы не стало, я совсем про это забыл. А сейчас все воспоминания резко нахлынули. Никогда ещё не видел луну такой красивой. Алина всё так же тепло дышала рядом.

Я медленно опустился задницей на мокрую траву, сел. Потом, увидев, что и она села со мной, я наконец-то решился ей ответить.

— Отвечая на твой вопрос… — я собрался с мыслями — да. Готов. Расскажи мне, как это сделать.

— Я думала, ты уже забыл — сказала она, задумчиво вглядываясь в невероятной красоты, небо, постоянно поправляя волосы, сбивающиеся из-за ветра — а ещё, честно, я тебе не верю.

— А?

— Не верю, что ты готов поменяться ради меня, принять мои глупости, забыть про своих баб.

— Если не веришь, то почему просто не бросишь?

Она пожала плечами.

— Вроде я уже про это сегодня говорила. Что и как будет, то я приму. Если ты готов, то ты мне это докажешь. А если не готов, то всё закончится ничем. Я знаю, как ты обо мне думаешь, Али. «Вот, ей на всё плевать, она пустая и глупая, не то, что моя бывшая». И тебе может казаться, что это правда так, но ты почти ничего не знаешь обо мне. И мне обидно, что ты не хочешь ничего разузнать. Неужели тебе неинтересно?

— Алин… — эти её слова меня задели, заставили задуматься о том, почему же мне не было интересно. Впервые за долгое время, я чувствовал такие глубокие эмоции. Много девушек пилили мне мозги, и я всегда реагировал одинаково — просто забивал. Сейчас же, я слушал её слова. Хотелось бы ей объяснить всё, что у меня внутри, но я просто напросто не умею — Ты… Это сложно объяснить, но с тобой всё абсолютно другое. Мне казалось, что тебе слова вовсе не нужны, как и мне. Что молчать тебе нравится больше. Я не хотел портить наше удобное и комфортное молчание попытками разузнать твой мир получше. Если это на самом деле не так, то мы хоть сейчас можем обсудить всё, что ты хочешь.

— А кто сказал, что это молчание мне было удобным и комфортным? — она обиженно посмотрела на меня — я сама понимаю, что просто боюсь говорить, боюсь открывать о себе какие-то факты, боюсь тебе не понравиться. А ты что? Ты же взрослый человек! Ты разве не понимаешь, что невозможно строить что-то, не прикладывая никаких усилий, просто полагаюсь на «удобное молчание»?

Мы оба замолчали, пытаясь не встречаться взглядами, но всё равно время от времени переглядываясь, ожидая начала разговора. Впервые молчание с ней было неприятным. Я всё пытался придумать вопрос, который одновременно не был бы слишком личным и довольно серьёзным.

— Давай поговорим — наконец-то смог выдавить я — я расскажу всё то, что у меня накопилось, а ты расскажешь своё.

Она слегка кивнула.

— Мне начать? — спросил я.

Она опять кивнула.

— Хорошо — я ненадолго задумался, о чём же именно мне надоело молчать — я всегда рассказывал про свою сестру только хорошее. Только вот… это вовсе не так. Она делает мне очень больно своим поведением и словами. Я пытаюсь её понимать, быть рядом, но в итоге с каждым днём она всё дальше и дальше, и даже не пытается понять или пожалеть меня — я сделал небольшую паузу, посмотрел на Алину. К моему удивлению, ей было интересно. Она внимательно смотрела на меня — я люблю её, ведь она моя сестра, но порой мне совсем тоскливо находиться с ней. Я устал защищать, заботиться о ней, а взамен получать только косые взгляды и недовольство. Я хочу, чтобы она как 10 лет назад побежала меня обнимать, когда я вернусь домой. Чтобы сказала спасибо за самую невзрачную мелочь, чтобы улыбнулась мне. Но она только гуляет с каким-то парнем и совсем обо мне забыла, будто я ей никто.

Захотелось плакать. Сначала я пытался сдерживать слёзы, но подумал, что раз уж я решился быть настоящим, то глупо скрывать, что мне грустно. Пока слёзы медленно стекали по моим щекам, я продолжал рассказывать ей про то, как Соня шляется с этим уродом.

— Я понимаю, что она взрослеет, понимаю. Я хочу, чтобы она делала так, как ей нравится, но она же не понимает, что ей от этого будет лишь хуже! Если она приведёт домой хорошего приличного мальчика, я слова не скажу. Ты же понимаешь, а, Алин?

— Да. Я понимаю. У меня тоже есть брат, за которого я точно так же переживала. Я знаю, как хочется услышать слова любви. Я знаю, что Соня любит тебя, ну не может по-другому быть. Ей же тоже тяжело, Алиш. Не только ты потерял родителей, не только ты остался один. Я ни в чём тебя не обвиняю, но просто ответь на один вопрос: когда вы лишились родителей, был ли ты рядом с ней? С 8-летней девочкой, потерявшей сначала отца, а потом и мать, с которой, по твоим словам, у неё была особенная связь.

Эти слова очень сильно меня ударили, буквально пронзили. И правда, я совсем не думал о ней. Захотелось плакать ещё сильнее.

— Нет… Не был я нихера рядом… Я только и делал, что закрывался внутри своей головы, думая о том, какой я бедный и несчастный. Я помню… Я помню, как слышал её плач из комнаты. И ничего с этим не делал… Мог час слушать её всхлипы, рыдания, и просто продолжал лежать в своей кровати, укутавшись в одеяло и смотря в потолок…

— Я не хотела тебя обидеть… Прости — обняла она меня, мягко поглаживая мои волосы. Я положил голову ей на плечо, и её пальто намокло от моих глаз — просто осознай, что ей было так же тяжело, как и тебе. Представь, что общаешься с 16-летней версией себя, когда говоришь с ней.

Я лишь всхлипнул и крепче прижался к ней.

— Давай теперь я что-нибудь расскажу — нежно сказала она где-то с минуту спустя.

Ещё на какое-то время воцарилось молчание, заполненное звуками ночного леса. Уже привыкнув к воздуху, дышалось очень просто, свободно. Я поднял голову и взглянул на Луну. Как же это красиво, как же я свободен! Неужели именно из-за этого чувства меня так тянуло в лес? А может, свободу я чувствую, потому что наконец-то поболтал с кем-то?

— Это так сложно… — она засмеялась — как у тебя только получилось?

Я пожал плечами. Наконец, спустя ещё какое-то время она придумала, о чём можно мне рассказать.

— Я просто хочу, чтобы ты знал, какая я. Поэтому просто буду говорить всё, что о себе думаю — она посмотрела на меня, ожидая одобрения её темы, я лишь кивнул — Я не считаю себя странной, хоть во мне и много странностей. Я знаю, что я пассивная, меланхоличная и кажусь совсем простой. Но это всё оттого, что я доверяю этому миру, доверяю Богу. Если я должна через что-то пройти, то я готова принять это, ведь невозможно же убежать от судьбы. Я искренне верю, что если не буду портить путь, по которому меня ведёт судьба, то отыграюсь, получу столько счастья, сколько никто другой не получал.

— Но ведь надо же бороться за своё счастье. Брать то, что тебе принадлежит, а то заберёт кто-то другой — возразил я.

— Ну, в чём-то ты прав. Но я не могу жить по-другому — она улыбнулась — ещё, я на самом деле очень романтичная. Во всём я буду искать романтику. Я находила её даже в твоей грубости, в нашем молчании, в том, что за 3 месяца отношений мы обсудили лишь одну тысячную процента от всего, что могли бы сказать. Я верю в любовь так сильно, что даже после измен, даже после всех обид, вранья, я всё равно не сдамся и буду искать именно ту любовь, которая появилась для меня.

— У тебя тоже так, что, даже просто увидев красивые цветы, виды, деревья, животных, ты как будто чувствуешь всю любовь мира внутри себя? Сразу понимаешь, что она существует, что это в тебе есть — я понял, что на самом деле мы с ней похожи.

— И правда, бывает — она нежно посмотрела на меня и провела пальцами по запястью — и это всегда происходит именно в тот момент, когда ты уже готов сдаться и перестать верить, в то, что любить возможно.

— Как сейчас?

— А ты это чувствуешь?

Я промолчал, но, я думаю, она поняла, что да.

Мы провели на этой поляне всю ночь, до самого рассвета. Кажется, за все 4 месяца, что я её знаю, я не слышал её голоса так много, как сегодня. Оказалось, что она обожает цирк, без ума от колибри и попугаев, мечтает побывать в Уэльсе, родить дочку и назвать её Сакура, побывать в африканской деревне, сделать тату своей мамы и ещё много всего, что сделало её в моих глазах такой другой, будто я познакомился с совершенно новой девушкой. Наверное, впервые такие разговоры приносили мне удовольствие. Первый раз я хотел узнать человека, не чтобы познакомиться, не чтобы быть вежливым, не чтобы поддержать разговор. Это было самое искреннее знакомство в моей жизни, и удивительно, что оно произошло лишь через 4 месяца после первой встречи. Я пока не могу сказать, полюблю ли я Алину Коваленко, живущую на Ваське, но как минимум это что-то очень новое, что я просто должен был это испытать хоть раз. Напомнило мне о маме, только вот в отличие от неё, теперь я знал Алинины мысли. Чем же они так похожи?

Мама (с первого моего воспоминания по двадцать шестое сентября две тысячи семнадцатого года). [Покойся с миром]

Я не помню день, месяц и даже год, но помню, что лило как из ведра. Естественно, всё было размыто, вдалеке, вряд ли бы я чётко помнил такой ранний момент. Наверно, мне было года четыре. Мама несла меня на руках. Мичкова Светлана Дмитриевна, так звали эту женщину. Она родилась в тысяча девятьсот восемьдесят втором году в Мурманске, а в 17 лет переехала в Санкт-Петербург, чтобы учиться на врача. В универе она познакомилась с Варей, женщиной, которая невероятно сильно мне помогла впоследствии. На третьем курсе мама бросила учёбу из-за меня. С отцом они познакомились, когда она работала в киоске на Пионерской. Он нам столько раз рассказывал про то, как добивался маму, как каждый день приходил купить журнал или жвачку, даже несмотря на жестокие отказы и кучу конкурентов. На деле же она сдалась без боя, но его байки не опровергала до тех пор, пока Соня не стала чуть ли не без остановки припоминать, как она его отшивала. Тогда она призналась, что даже в мыслях у неё не было ему отказать.

Из этого правдой было только то, что он приходил каждый день. Сначала, потому что было по пути, потом уже специально. Это было лето, август прямо перед первым курсом, и мама пыталась заработать хоть как-то, хоть сколько-то, чтобы выжить в новом месте. Так, они начали общаться, ходили по городу, кушали пышки, шутили про Бандитский Петербург (шутил только папа, всегда мечтавший о друге, как Балабанов). Это всё нам рассказывал папа, наевшись жареной картошки и сидя вечером на диване, а мы с Соней увлечённо эти истории слушали. Почти уверен, что если бы мама рассказывала всё со своей стороны, то это был бы абсолютно другой сценарий. Но она нам ничего не рассказывала, этим Алина напоминала её.

Мама просто чувствовала этот мир, и всё. Она удивительная, даже невозможно описать, настолько сложный был её характер. Никогда она не рассказывала мне, как сто́ит поступить, делаю ли я что-то правильно, к каким последствиям приведут мои действия. Она просто наблюдала за мной, а потом кричала, если я делал что-то плохое. Был момент в жизни, когда я её ненавидел, когда хотел другую мать, но сейчас я понимаю, что проблема всегда была во мне. Это ей нужен был другой сын, похожий на Соню или на папу. Вы не представляете, как тоскливо было быть единственным человеком в доме, кто не мог её понять. Папа любил её до безумия, соответственно, видел её насквозь, а про Сонечку я вообще молчу. У них была особая связь, которую чувствовали все. С Соней мама тоже говорила немного, хоть и явно больше, чем со мной, но то, как они только по взгляду все понимали, как чувствовали друг друга, как оберегали. Меня это ранило очень сильно. Я пытался также, смотрел маме в глаза, хотел что-то разглядеть, но видел только своё нелепое отражение. Неужели, я родился у неё по ошибке? Из-за меня она бросила учёбу, из-за меня чуть не умерла во время родов.

В тот день мои кеды промокли насквозь, а она была в ботинках, от которых капли отскакивали, падая на грязный, мокрый асфальт. Я плёлся сзади неё, как обычно, витая в облаках, а она говорила по телефону с кем-то. Я слышал её далёкий голос. Мамочка… Её тёмно-русые волосы все сбились во влажную кучу, а длинные ноги шагали, отдаляясь, дальше от меня. Я бежал, чтобы догнать её, разбрызгивая повсюду воду из луж.

Всё поменялось после того, как родилась Соня. До этого мама хоть и не была самой нежной, но всё равно много заботилась. Так мило сушила мне волосы после душа, на самой маленькой мощности, мягко дотрагиваясь до волос, а я в это время лежал в кровати под тёплым одеялом и засыпал. Тогда я чувствовал, что она меня любит, даже если она этого никогда не говорила. А потом… Потом она забеременела. Она была счастлива, планировала какие игрушки купить, думала над именем, читала про то, как правильно быть родителем. Впервые я высушил волосы сам, потом ещё раз, потом ещё. До сих я делаю это на самой низкой мощности.

Это было больно, видеть, как она счастлива. Соня ещё даже не родилась, а я уже ревновал. Выяснилось, что будет девочка. С УЗИ мама пришла домой с широкой сияющей улыбкой, поздоровалась со мной ненароком и пошла в гостиную.

«Как думаешь, Альберт, как нам её назвать?»

Я не знал, что отвечать. Я не понимал, почему мне грустно, почему так странно себя чувствую. Мне просто было странно.

Потом появилась моя сестра, которую я, безусловно, очень рад был видеть в нашем доме, и совсем не злился на неё, за то, что отняла тот, и так, небольшой кусок любви, который я получал. И на маму я поначалу вовсе не обижался. Но с каждой неделей это накапливалось внутри, становилось всё паршивее видеть, как она без конца сюсюкается с ней. Я задумывался: а когда я был младенцем, она также носилась вокруг меня? Также она была рада выбирать мне имя? Было ли ей так интересно читать о родительстве? Очень вряд ли.

В наибольшей мере эти мысли лезли в голову, когда я высушивал волосы после душа.

Сидел на диване рядом с папой, слушал его мечтания о круизном лайнере и трёх домашних попугаях, а все мысли были о том, как моя сестра, уже пятилетняя девочка, сидела на коленках у моей матери и ждала, пока ей закончат делать её глупые косы. С каждым годом эта обида всё укреплялась, но одновременно и уходила на второй план, ведь я привыкал. Мама кричала на меня намного больше, чем на Соню, даже если мы что-то натворили вместе. Всегда говорила, что я несу за неё ответственность. А кто несёт ответственность за меня? Неужели не ты, мама? К тому же, как я и говорил, с Соней мы были очень-очень близки, но со временем с мамой она стала проводить ещё больше времени. В кафе, погулять, на занятия, в театр, в кино, в музей, на концерт. Соня стала взрослой, и ей уже было плевать на домики из стульев и подушек.

Я почти никогда не ссорился с матерью, мы вообще мало разговаривали. Но одна ссора всё же была, и я помню каждое слово. Мне тогда было четырнадцать. Я гулял с Димой, вернулся поздно и совсем забыл, что вечером приходила тётя Варя и мы договорились вместе поужинать. Они мне писали и звонили, а я не замечал. Вернулся домой, как возвращаюсь обычно, всё было так же. Тусклый свет прихожей, звуки телевизора в гостиной. Снял куртку и размотал шарф, зашёл на кухню, чтобы быстро чем-нибудь забить желудок и сразу уйти спать.

— Что тут ищешь? — услышал я сзади мамин голос.

— Поесть что-нибудь.

— А твою порцию доел папа — холодно сказала она.

— Какую порцию? — я повернулся к ней, она стояла в домашней одежде и скрестила руки.

— Так — грозно посмотрела она на меня — значит, ты забыл? Вместо семейного ужина опять шатался с этим Димой?

— Вау. Ты знаешь, как зовут моих друзей! — непроизвольно выпалил я, о чём сразу пожалел.

— Сначала ты не приходишь на ужин, ради которого Варя пропустила работу, а потом ты так разговариваешь — спокойно сказала она, как обычно, чуть-чуть протягивая гласные — Соня, между прочим, тебя ждала…

— Соня, Соня, Соня! — не выдержал я — Может, хватит уже? Я рад за вас, вы так близки, у вас всё отлично! Но не надо мне постоянно тыкать этим в лицо!

Она замолчала, в её глазах было видно удивление в вперемежку со злостью.

— А зачем я вам на семейном ужине?! Не знал, что вы считаете меня семьёй! Если так посмотреть, то вы вообще не знаете кто я такой, и что я забыл в вашем доме! — стал истерить я, параллельно пялясь в открытый холодильник, скорее не чтобы там что-то найти, а чтобы не смотреть на мать — Ты помнишь последний раз, когда мы с тобой говорили один на один? Я тоже не помню! Потому что я тебе даже не сын! Я тебе никто, и мы оба знаем это!

На мои крики прибежала Соня, а я, тяжело дыша, стоял и пытался остановиться.

— Сонечка, иди спи, я сейчас приду — нежно сказала она, ничего не понимающей Соне.

— Сонечка… — прошептал я, совсем уже выйдя из себя. Потом я проскочил мимо них двоих, и пока они ничего не успели понять, надел обратно куртку и громко хлопнул дверью. Это был первый раз, когда от проблем я сбега́л на ночь из дома. Теперь это моя вечная привычка, от которой я избавиться не могу.

Всю ночь я провёл не пойми где, а утром сразу пошёл в школу, где весь урок жаловался Лисе, да так, что нас выгнали в коридор.

Днём мама ничего не сказала, лишь поздоровалась и приготовила мне поесть. Я тоже так и не смог извиниться, и этот разговор навсегда забылся в нашем молчании. И мне так не хватало его. Хотел бы я написать про то, как одним дождливым вечером, когда Соня уже спала, мы сидели на кухне и мама ни с того ни с сего сказала, что любит меня не меньше Сони, что просто не знает, как это показать из-за того, что я другой ребёнок, не такой, как моя сестра. Тогда бы я ответил, что постараюсь понять тебя, мама, что тоже тебя люблю и вижу твою молчаливую заботу. Я бы сказал, что ты могла бы быть матерью получше, но ведь не только я живу эту жизнь в первый раз, но и ты тоже. Но я совру, если скажу, что такое было. И ведь я всегда хотел всё это ей сказать, но всё ждал и ждал момента, когда это будет уместно. И в итоге ждал слишком долго.

Сидя в коридоре морга второй раз за два месяца, я уже не понимал, что происходит вокруг. Про первый раз говорить намного больнее, этот же был не болезненный, а пустынно мучительный, как бы расковыривал рану. Морг Покровской больницы, Большой проспект. Двадцать шестое сентября две тысячи семнадцатого года, очень влажный и безликий день, такой, каких за год бывает штук сто пятьдесят. В этот день я проснулся позже, не сработал будильник. Соня болела, поэтому мирно сопела на диване, укутавшись в одеяло. Я максимально тихо пробрался на кухню. Бросилось в глаза отсутствие заваренного чая на плите. У мамы было слишком много тревожных мыслей после недавней смерти отца, так что она каждую ночь заваривала чай, чтобы успокоиться. А сейчас чайник был пуст. Меня это насторожило, но я продолжил жарить себе яйца. Быстро впихнув их в себя, я пошёл умыть лицо и заметил вторую странность. Мамин халат куда-то исчез. Тут я уже начал переживать, но всё равно продолжил готовиться к школе. Уже будучи готовым выходить, я услышал, как дверь спальни, где она спит, слегка поскрипывает из-за ветра. Мама всегда открывала окно на 10 минут, читая книжку, перед тем, как уснуть, даже папа смирился с этим спустя кучу конфликтов. А тут окно открыто, ветер дует.

Тут я как будто всё понял, впервые смог её почувствовать, как это делает Соня. Было очень страшно открывать эту прокля́тую дверь, но и оставить это так я не мог. Каждый шаг давался очень сложно, руки тряслись, поэтому в одной я сжал шапку, а во второй телефон. На полпути уже пытался набрать 112, но трясущиеся пальцы очень мешали. Медленно открыв дверь, я сначала ничего не увидел. Шторы были плотно задвинуты и лишь дрыгались из-за открытого окна. Я зашёл внутрь, тяжело дыша. И ведь я уже всё понимал, чувствовал, но почему-то внутри оставалась какая-то вера в то, что чай ей не захотелось, халат порвался и был выброшен, а окно она не закрыла, потому что уснула с книжкой в руках.

— Мама, ты спишь?.. — дрожащим голосом спросил я темноту. Никакого ответа.

Вот я уже видел силуэт кровати, её силуэт. Хотелось убежать, чтобы не переживать этот ужас во второй раз, но уже нельзя было сделать вид, что ничего не заметил.

Она лежала на кровати, не накрывшись, в халате, как будто только прилегла на секунду, чтобы поразмыслить о завтрашнем дне. Волосы распущены, глаза приоткрыты. И было в этом что-то ужасно неправильное. Она не дышала. Тронул её за руку, по телу прошёлся холодок. Позвонил в скорую.

— Ало! — я слышал свой пустой никчёмный голос сквозь пелену — Умер человек…