Бесплатный фрагмент - Остров

Остров

**

Потом все говорили, что виновата гроза. Выманила из дома, повлекла, чуть не погубила. Как цыганка. Нашла с кем связываться, злодейка — Насте тогда пять лет было. Ещё три года прошло, а грозу эту в селе до сих пор помнят.

Сперва из-за горизонта, «с мокрого угла» — как говорила бабушка Варя, потому что горизонтов было четыре — на все стороны света — с мокрого угла шли «деды». Высоченные облака, похожие на великанов в полный рост. Шли глашатаями — возвещая грозу и расчищая ей дорогу.

Хозяйки спешили снять бельё с верёвок. Птицы держались ближе к курятнику. Ветерок лёгкой рукой трепанул золотую чёлку Насти, заставил её поднять голову. Мол, видишь? А там уже шла, наступала несметным полчищем молний и громов Она, туча — не свинцовая, а чёрная.

Что тогда понесло Настю из дому — навстречу грозе? Когда полагалось прятаться. Бабушка рассказывала, что Настя побежала, как полетела. К тому одинокому дубу, что рос далеко за деревней, посреди поля. Никто ещё не объяснял Насте, что в грозу нельзя стоять под деревьями. Даже дома бывает страшно, когда полыхнёт молния, озаряя неземным светом комнату, а чуть позже воздух расколет удар грома — такой, что задребезжит посуда в шкафу.

Бабушка не разрешала включать во время грозы телевизор, и требовала, чтобы все окна были закрыты. Обязательно рассказывала, как когда-то, когда Настина мама была ещё девочкой — и вот в этой комнате вместе с подружками учила уроки — в дом влетела шаровая молния.

— А я вот тут сидела в кресле и вязала, — говорила бабушка, — Мы все замерли. Я одними губами сказала девочкам: «Не шевелитесь». А она медленно-медленно проплыла по кругу, и опять улетела в форточку.

Страшная эта гостья была — сама судьба. Почти касаясь, плыла мимо затаивших дыхание девчонок, и бабушки со спицами в руках… И, помиловав, своей собственной волей помиловав, даровав им жизнь, ушла — исчезла, растворилась, вернулась в тот непостижимый мир, откуда она родом.

А Настю приводил в восторг — этот горячечный воздух, этот ветер, взметнувший занавес пыли — представление начинается! И она бежала — или ветер её нес — туда, где штормом уже плескалось овсяное море. И тяжелеющие колоски хлестали по голым ногам.

Дуб казался ещё так далеко, что Настя, захлёбывающаяся от ветра, теряла надежду, что успеет нырнуть под защиту его кольчуги — из веток и листьев — до того, как ударит дождь.

Но она бежала, так, что горячий воздух, кажется, ворвался внутрь и опалил лёгкие. И ножки её, маленькие, грязные, не успевали в своих прикосновениях смять расступающиеся колоски.

Волна ударила, когда она уже подбегала к дубу. Невидимая волна — жар и власть. Дуб запылал, пойманный в сеть молнии, а Настя окаменела, и невозможно ей было сдвинуться с места.

Это был замок огня — языки вспыхивали на ветках, как огоньки на его этажах, дорожки пламени струились то верх, то вниз и, наконец, все дерево было охвачено алым плащом. Это было страшно — живой дуб горел, становясь мёртвым навеки.

Позже говорили: там, где стояла Настя, тоже жар должен был быть нестерпимый. Почему же она его не чувствовала? Ведь уже не дерево было — костёр. Настя стояла неподвижно, и глаза у неё были огромные.

Впервые видела она не то, что было перед ней, а то, что хотел показать ей мир, для других невидимый. Вот и дерево это, сгорая, представлялось ей мучительным усилием кого-то… чего-то… освободиться из-под него, дать о себе знать. Она ощущала, что сейчас, именно сейчас этот кто-то шлёт её, даёт ей, Насте, наказ исполнить то, что подвигает его сейчас — встать из-под земли столбом пламени.

Волна жара толкнула её в грудь, а перед глазами темнело и… так легко было падать назад, раскинув руки… Тело казалось невесомым…

А потом оно наоборот сделалось таким тяжелым, и холодно было… дождь. Настя села с трудом, и поняла: замёрзла так, что зубы стучат. Дуб ещё догорал, ещё дымился даже под этой стеной дождя.

Настя не помнила, куда надо идти, но побрела верно — к дороге. Теперь поле казалось бесконечным, а дождь лил такой, что трудно было дышать. Настя не знала — добралась бы она до дома или нет, если бы её не увидел Колька Снегирёв, возвращавшийся домой на своём Пепле.

— Эй, ты откуда здесь? — оторопело спросил он, осаживая лошадь.

Настя стояла у края дороги как сомнамбула, и молчала. Она была мокрая до нитки, ноги и платьишко в грязи, и Колька испугался, что с ней что-то случилось. Напугали? Побил кто?

Он спешился, кое-как затолкал Настю наверх, на широкую лошадиную спину. Видно было, что девочка совсем продрогла. Настя запомнила только жёсткую, резкую Колькину руку — он прижимал её к себе, чтобы она не упала.

Бабушка бежала навстречу им по улице:

— Господи, что случилось?! Где ты её нашёл?

Настя помнила, что за неё так перепугались, что такую вот, перемазанную, и положили на кровать. Что бабушка сидела рядом, и плакала, и мокрой тряпочкой — тёплой и мягкой, осторожно стирала с неё грязь, и вдруг, начинала целовать то руку Настину, то её щёки — которые только что отмывала.

— А это что у тебя? — вдруг со страхом спросила она, указывая куда-то на Настину грудь.

Настя опустила глаза и постаралась увидеть. Тёмный, будто химическим карандашом нарисованный, ветвился в центре её груди узор.

Он имел форму молнии.

**

Настя почувствовала это, когда ещё стояла глухая зима — без конца и без края: январь. До весны ещё как до неба. Мать, в редкие свои приезды к ним, удивлялась, говорила:

— Какой у вас снег белый! И сколько его!

— У вас! — с горечью откликалась бабушка, — Ты забыла уже, что это и твоё тоже…

— Но у нас там чистят же, — оправдывалась мама, — Иначе как? Город…

Настя помнила, как шла с мамой рука об руку по центральной городской улице. Шёл снег, а плитка под ногами была совсем чистой, как летом. И там, и сям работали дворники. Какие-то особенные люди — черноволосые и с глазами, которые будто прищурены. Настя подумала, что они, наверное, когда уберут снег, поднимают головы, и дышат на снежинки, чтобы они таяли на лету, и ни одна не долетела до земли.

Была зима, и у них в деревне дома едва виднелись: сугробы — до окон, снежные покрывала свешивались с каждой крыши. Тут из дома-то лишний раз не выйдешь, но Настя сказала Кольке:

— А мы отсюда скоро уедем.

— Куда? — чуть ли не с испугом спросил он.

Колька стал приходить к ним после того, как привёз замёрзшую и мокрую Настю домой в тот грозовой вечер. С тех пор почти каждый день приходил.

И не сразу, но заметили они с бабушкой: то, что Настя говорит вот так, мимоходом, будто сама не отдавая себе отчёта — эти брошенные вскользь слова — сбываются.

— Так куда? — допытывался Колька, — Когда?

— Летом, — сказала Настя, — Все случается летом.

Она сидела на полу, в узком закутке — между своей кроватью и столом, сидела, обхватив колени руками, и смотрела в окно, из самой низкой точки — вверх, на падающий снег.

Стоило передвинуться немножко, и она окажется под столом — в своём собственном деревянном «доме», с низким потолком — изнанкой столешницы. Он янтарного цвета, и пахнет старым деревом, а вот коричневый след от сучка. Тут свой особый мир, и взрослым сюда ходу нет. Тут тесновато, но места, в общем, хватает. Можно лежать на диванных подушках, и рассказывать Кольке истории, которые только здесь, в этом почти сказочном домике, обретают несомненное право быть.

— Эй, молодёжь! — говорит бабушка, — Вы там не читаете ли в потёмках? Не надо глаза портить.

А у Насти сказочных книг — тома и тома. Это её самая большая страсть. Всё, что есть в школьной библиотеке читано-перечитано, даже «Сказки народов Африки». И теперь мама не спрашивает, что ей привезти, только иногда уточнит: «У тебя эта книжка есть?»

Раньше Насте и про мишек, лисичек, зайчиков было интересно. Она думала, что дома у зверят вот такие же, как у неё тут — маленькие. Зверюшки ссорятся, мирятся, грозятся друг друга съесть, и подстраивают всякие западни — точь-в-точь как соседи.

А потом манить Настю стало только неведомое, таинственное, даже страшное немножко. Волшебники, выходцы из других миров, колдуньи, русалки. Как хотелось увидеть Синюшку, из «Синюшкиного колодца» — «вечно старую, вечно молодую, к здешним богатствам навеки приставленную»! Подглядеть, как выходят на берег русалки в лунные ночи…

В сказках было всё, его так страстно хотелось, и чего — вроде бы не могло быть в жизни. Хотя и тут, рядом нередко таилось это неведомое и волшебное. И Настя удивлялась — почему она это видит, а другие — нет.

Один из таких дней выдался в феврале. Странный месяц февраль! Уже истомила зима, уж состариться должна бы она, а вьюга точно начинает всё заново. Не бывает таких щедрых метелей, как в феврале, таких крупных снежных хлопьев. Последний блеф зимы — не уйду никогда, не надейтесь. А солнышко уже прокладывает себе осторожно дорожку всё дальше и дальше. Уж не за берёзу по вечерам заходит, а за крышу сарая, и там — зависает над полями, и вечер всё медлит и медлит, не спеша переходить в ночь.

И вот всё были морозы, так что окна ночью покрывались прихотливыми сверкающими узорами льда, и пса Тумана пускали дом — переночевать в тепле. Но вдруг открыла Настя форточку — а там такой нежный воздух, даже не холодный, а прохладный и свежий. Точно не здесь, а где-то в неведомом краю, очутился их дом вдруг. И так легко и печально стало, как бывает по воскресеньям, когда солнце клонится к закату. Понимаешь, что время должно идти, и что там, впереди, будет ещё много хорошего, а всё-таки жаль уходящего дня. Жаль зимы, запаха хвои, наполнявшего дом, когда в нём стояла ёлка, сухого шуршания золотых нитей «дождя», аромата крепкого кофе с густой пенкой — бабушкиного, и шоколада — Настиного. Долгих вечеров, которые истаивают, истаивают, как свеча… Когда идти никуда не надо, когда бревёнчатые стены дома ограждают их от мёртвого мира зимы.

— Давайте гадать!

Каждый год зимой гадали. Наклоняли над блюдцем с водой свечку, и роняли восковые капли, стараясь попасть в одно и то же место. А потом, когда воск остывал, доставали из воды, переворачивали и смотрели. Насте всё казалось, что рог изобилия получился, или корзина с розами. Она брала себе хрупкие восковые медальоны, хранила их в коробочке.

А ещё интереснее — поджечь на блюдце лист бумаги, и когда он уже сгорит до конца — поднести к стене, и при свете свечи смотреть на тень — что она напоминает? Бабушке то лес выходил, то какая-то фигурка женщины в платке, с ребёнком на руках… А Настя на свою тарелку с сожжённым листом бумаги смотрела долго, будто письмо читала. И губы шевелились.

— Ну, лошадь же, — сказал Колька, думая, что подсказывает ей, — Вот, смотри. А это камень, что ли?

— Дом, — сказала Настя, не слыша его, — Дом у озера меня ждёт. И камень, да. А на камне — собака сидит. Маленькая. Вот, видишь, ушки, вот мордочка.

— А эта тень… что?

— А это, — и брови у Насти сдвинулись, — Это — пожар.

Сказала она это так ровно, словно — хочешь, не хочешь, а будет. И говорить тут не о чем.

Ей начали сниться сны, в которых неизбежным ей было — покинуть дом, и она в снах этих собиралась в дорогу, зная, что прощается со всем здешним — навсегда. Но не могло это свершиться прежде лета. И как ей не жаль было расставаться со всем, что знала она здесь, даже во сне она торопил отъезд. Так в школе, листая раскраску-календарь, где картинки полагалось раскрашивать одну за другой, согласно временам года, она всё торопилась перевернуть следующую страничку — и та картинка, до которой ещё не дошли ни учительница, ни одноклассники, казалась ей заманчивее, интереснее.

А потом дом вдруг оброс сосульками, и каждый день, как только пригреет солнце, начиналась неистовая капель. Простые эти звуки — с одной сосульки капли срывались прямо на жестяную тарелочку, забытую в саду, били по ней — простые звуки эти были радостны.

Тумана теперь нельзя было пускать в дом — лапы и бока его всегда грязны, он встряхивался изо всех сил, точно хотел сбросить с себя шубу — по бабушкиной пословице: «После Сретенья цыган шубу продаёт».

И воробьи с наслаждением купались, почти тонули, в глубоких лужах талой воды, махали крыльями, расправляли перья. И голуби ворковали иначе — радостно, зазывно. А если лицо повернуть к солнцу — свет его был уже горячим.

Зима убегала талой водой, и весна приходила, как год назад, и сто, и тысячу лет назад. И Настя думала, что у какой-нибудь девочки, за десять веков до неё жившей, так же разбегались по щекам и носу веснушки. И, может, у того же ручья, что и Настя, та девочка находила пушистые лиловые цветы сон-травы.

Так хотелось пуститься вдаль по неведомым дорогам! Туда, куда стремились ручьи, откуда прилетал тёплый ветер, в те земли, которые видели с высоты своей облака.

Бабушка по одному принесла из сарая тяжёлые деревянные ящики, в которые ещё с осени была насыпана земля — и в комнате сразу запахло лесом. Эти вечера за большим круглым столом, стоявшим посреди комнаты! Перед Новым годом вырезали они тут снежинки из бумаги. Прихотливыми дорожками гуляли ножницы, ничего, кажется, не оставляя от сложенного листка. Разворачиваешь с трепетом, потому что никогда не знаешь наперёд, что получится — и ах! — неповторимое, которого не было доселе и не будет потом — кружево, и пышные снежинки, как пачки балерин покрывают стол, а на пол метелью слетают обрезки бумаги. Теперь Колька карандашом делает во влажной земле ямочки, а Настя бросает туда семена. Как они поймут в полной темноте — куда тянуться ростку, а куда спускаться корням? Но они — понимают! Они — совсем живые!

Несколько дней ящики будет укрывать запотевшая плёнка, на внутренней стороне её соберутся мелкие капли. А потом — приподнимаешь плёнку за уголок, тут и там — зелёные петли всходов. Плетёт весна узор свой. Трёшь первый листочек новорожденного помидора между пальцев, и вдыхаешь терпкий его запах, с запахом земли смешанный.

Самая верная примета весны — во второй декаде марта, у родника, там, где старая бесцветная трава клонится к ледяному хрусталю воды — раскрываются крошечные, но такие несомненные, такие ярко-жёлтые солнышки мать-и-мачехи. Поднимаются на коротеньких стеблях, состоящих из толстых чешуек.

Потом возвращались птицы. Осенью Настя и Колька видели улетающие на юг стаи. Будто галочки в тетради проплывали они одна за другой. А тут на тебе! Когда прилетел — неведомо, но уже ходит по огороду большущий и ужасно деловитый чёрный грач. Словно отлучался ненадолго, и вернулся, и всё ему тут знакомо, и он проверяет сейчас свои захоронки с червяками.

Что и говорить — май! Он обрушивается: наклонённым над головами тёплым синим небом, рогом изобилия. Наградой за долгую зиму, за страдание и терпение безнадёжно мглистых, сырых и холодных вечеров. А теперь — на тебе всё сразу! Запах черёмухи — из каждого двора, алые паруса тюльпанов затопляют шёлком лепестков — каждый сад. А клейкие листья тополей! А белые и розовые кружева зацветших деревьев? Вишни и яблони стоят, сами ошеломлённые своей красотой, такие нарядные и торжественные, что боязно к ним прикоснуться.

В школу ходишь — будто прощаешься. Впереди лето — целая вечность свободы. И учителя понимают, раздают наказы, провожая надолго. Вот этот длинный список книг — прочитать. Старые, надоевшие, измучившие учебники — сдать в библиотеку. Настя в третий класс переходила, а Колька в пятый. Обычно говорили — возьмите новые книги. И вечная тревога, что на всех не хватит учебников в их крошечной школьной библиотеке. А потом тащишь домой тяжёлую стопку, а дома, листая, проглядывая, боишься заглянуть в конец, особенно нового учебника математике. Бр-р, неужели через год я это всё сумею решить?

Но в этот год про книги им ничего не говорили. Раздали дневники с оценками и выпустили — в лето.

**

Первый луч солнца, пробравшись в комнату, всегда ложился на Настину подушку.

Настя просыпалась с рассветом даже в июне, когда ночи вроде бы и совсем нет, даже скучаешь по ней. По небу, усыпанному звёздами. Вот будет август, и Настя с Колькой — недаром они дружат, сколько помнят себя — отправятся в поле, смотреть звездопад. Колька всегда знал, что в августе звёзды падают, для него это просто: в сентябре — листья, а в августе — звёзды. А Насте бабушка рассказала про метеоритный поток, про Персеиды. Красиво. Бабушкины ученики — а она тридцать лет работает в сельской школе учительницей русского языка и литературы — нашли даже метеорит.

— Как ты догадалась, что это он? — Настя лезла кудрявой головой бабушке под руку.

— А ты посмотри сама. Он же такой… неземной. Если камень ни на что не похож, то это метеорит. Я в город когда ездила — зашла в музей. Там подтвердили.

Небольшой, чёрный, будто вытканный из каменных нитей метеорит лежал у бабушки на ладони. Она поворачивала его так, чтобы свет падал на грани, но он не отражался от них — исчезал как в чёрной дыре.

Колька горел мечтой найти такой же. А для Насти эти августовские ночи были хороши запахом скошенной травы — в запахе этом всегда чувствовалась горькая нота полыни, бескрайним небом, и счастьем обретённого чуда — увидела! Ярко чиркнула по небу звёздочка. Будто Бог зажигает спички, и никак не может зажечь.

Но до августа ещё дожить надо. Настя думает степенно, как бабушка. Варвара Ивановна отвечает так на все вопросы типа «Баб, а мы будем делать то-то и то-то?». Надо дожить. До зимы. До весны. До августа.

Сейчас июнь. Пятый час утра. Уже совсем светло, только свет ещё нежный. Утром время такое юное, чистое. И оно принадлежит Насте, потому что все ещё спят. Бабушка спит.

Все люди знают, что такое засидеться глубоко в ночь. Когда к ним в деревню приезжают дачники — они никогда рано не ложатся. И всегда шумят. Включают музыку. Бездарную — как грохот половника о ведро. Они разжигают костры, жарят шашлыки на мангалах и разговаривают у себя в садах так громко, что их слышно на улице. А на самом деле они не слышат ничего. Даже соловья, который поёт взахлёб — не услышат. Насте кажется, что дачники приезжают в скафандрах. Ничего не видят, не слышат, не знают. Как приехали, так и уехали, не поразившись ничем. Ни от чего у них не захолонуло сердце.

И вот это время рассветное, от четырёх часов утра — для них совершенно неизвестное. Они спят как мёртвые.

Это — Настино время.

Настя в одной рубашонке пробирается в коридор, босиком шлёпает тихо, чтобы бабушку не разбудить. Достает из холодильника банку молока, двумя руками — банка тяжёлая — наливает себе в кружку. Молоко козье. Они не держат скотину, только кот да собака, но бабушка считает, что тот, кто вырос на козьем молоке, будет здоров всю жизнь. А Насте нравятся козы с их фантастическими глазами, и ехидными блеющими голосами. Козы — личности в отличие от коров. Капризничают, ябедничают, хулиганят, совсем как дети.

Окно в Настиной комнате открыто всю ночь. Настя сидит на постели, пьёт молоко и слышит, как под окном чуть слышно повизгивает пёс Туман. Маленькая остроухая дворняжка с короткими лапами. Она не помнит, откуда взялся Туман, он был всегда. Рос вместе с Настей. Туман живёт во дворе — в будке, но не на привязи. Поэтому он всегда мчится за Настей, куда бы она ни отправилась. Мчится он — как скачет. Как мячик ладошкой поддаёшь: хоп-хоп-хоп.

Настя натягивает через голову — уже выцветший сарафан, голубой в белые цветочки. Она привыкла к нему, не замечает, что начала из него вырастать. Восемь лет — самый рост. Ноги вытягиваются, как у жеребёнка, и сарафан перестал закрывать колени.

Настя перебирается через подоконник, и совершенно бесшумно спрыгивает в высокую и мягкую, покрытую росой траву под окном. Рядом скачет Туман — и будто торопит её: «Скорей! Бежим!»

Но надо ещё помнить — придержать железную калитку, которая иначе хлопнет, и бабушка может проснуться. Настя относится к калитке как к живому существу: та первая встречает гостей, а потом провожает. Стук закрывшейся калитки — это последнее «прощай», уже после того, как сказаны все слова и за гостем закрыта дверь.

Настя тихонько прикрывает калитку, ладошка задерживается на металлической решётке ласковым касанием, будто Настя и ей говорит: «Привет!»

Насте вообще всё кажется — живущим своей жизнью. И берёза, которая растёт у дома, и вывороченный пень в овраге, через который она сейчас перебегает, и тропинка, и луг…

Колька смеётся, за живот держится, когда она начинает занимать: «Чур, речка — моя! И берёза моя!»

— Ворону бери! — подсказывает Колька.

А вот вороне, если та начинает противно каркать, надо скороговоркой сказать: «Каркай-каркай на свою голову, чтоб тебя сегодня же и пристрелили!»

Настя не соотносит это с реальным действием — с охотником, ружьём. Просто это обязательно надо произнести, чтобы не было несчастья. Ещё одна верная примета неудачи — если споткнёшься на левую ногу. А если на правую — повезёт.

До того, как встанет бабушка, и начнётся хлопотливый день с его обязанностями, до этого самого часу — у Насти куча дел. Она в лоб берёт небольшую горку, и, почти не запыхавшись, усаживается на гладком камне, на самом верху. Никто, кроме них с Колькой, не знает, что первая земляника появляется именно здесь. Настоящая земляника: длинненькие ягоды, красные глянцевитые бока — а запах! Сейчас Настя проверит свои ягодные угодья, а пока можно несколько минут помедлить. Воздух такой прохладный, такой упоительно чистый, ветерок полон силы. Насте хочется броситься в этот воздух безоглядно, как в речку и сажёнками поплыть к облакам. Облака поднимаются высокие, бабушка о таких говорит «деды встают», и непременно добавляет, что «деды встают» — к дождю.

Отсюда, где Настя сидит, хорошо видно всё село. Новый Успенский храм, дерево пока ещё такое светлое, нарядное, как яичный желток. А какой вокруг садик! И батюшка Дмитрий, и матушка Ксения — они оба молодые, и целыми днями в охотку возятся в земле. И цветов всегда у них тут море — от весны до осени. А самое интересное — маленький пруд, где на искусственном листке сидит искусственная лягушка. Настя хотела предложить принести настоящую, но потом раздумала: настоящей будет тесно в пруду размером с детскую ванночку.

Туман тычется Насте куда-то под руку, чтобы она его погладила. Но он пахнет псиной, и примись сейчас его ласкать — запах перейдёт на ладони, оскорбит душистые ягоды.

— Уйди ты! — Настя отпихивает Тумана, вскакивает, и отыскивает лопух. Свернув его кулёчком, она начинает собирать землянику, время от времени позволяя себе наслаждение: ткнуться носом в красную россыпь, и нюхать, нюхать…

Урожай небольшой, если пересыпать в посуду — наверное, чуть больше блюдечка получится. Но раз земляника уже «пошла», через пару дней её будет больше. Когда дело дойдёт до банок, Колька — из них двоих лучший купец — начнёт продавать их дачникам. А потом и грибы…

И с небольшими деньгами своими, они в последние дни августа будут чувствовать себя королём и королевой. Бабушка купит Насте туфли — тесные, как и школьная жизнь, в которую приходится влезать. А Колькина мама принесёт сыну пиджачок, в котором, ему, морщась, придётся идти на первосентябрьскую линейку. Ребята же на свои, честно заработанные гроши, накупят для себя разных волшебных вещей, которых взрослым и в головы не пришло бы им купить. Прозрачные линейки с картинками внутри, толстые тетради, где на обложках — виды тропических стран: океан, пальмы, хижины. Пластиковую подставку для ручек, а в ней как в аквариуме живут — краб, водоросли и крошечные ракушки.

И Настя ещё купит — воздушные шарики, которые весь последний августовский вечер будут поплавками качаться у люстры — потолок разноцветным делая, праздничным. И их дети отпустят 1-го сентября — летите хоть вы! Вместе с птицами — в дальние края, за тёплые моря. И устроят свой осенний пир — с лимонадом, арбузами и мороженым.

Нет, осень тоже принесёт немало хорошего. Настя с Колькой отыскивали его везде и всегда. Хрустальная ясность дней. Всё короче дни, но больше в них света. Дети будут кататься с гор на осенних листьях, по которым можно скользить не хуже, чем по льду. Кататься, вздымая рыжие, золотые и багряные буруны. В воскресные дни они будут с утра уходить за грибами в сопровождении ошалевшего от радости Тумана. И в привычных местах, куда бы дошли уже и с закрытыми глазами — заново открывать поляны опят, и как подаркам — тебе, именно тебе — радоваться и благодарить лес за подберёзовики и белые.

Просторная веранда Настиного дома наполнится запахом грибов, сырой земли и листвы. И — это никогда не надоедает — они станут чистить грибочки маленькими острыми ножиками, а бабушка станет рассказывать — не сказку, но то, во что реально можно поверить. Она уже пересказала им столько книг из «Библиотеки приключений»! А окна веранды сплошь завешаны душистыми вениками — тут и укроп, и зверобой, и душица — летом они с Колькой собирают травы в букеты. Надменный кот, поднимая голову от нескончаемого своего туалета — вылизывания-охорашивания — и вдруг блеснув изумрудом глаз — превратит дом на миг в избушку Бабы-Яги. И страшной покажется лохматая тень от прислонённой к стене щётки, которой они метут крыльцо.

А в дождливые дни, когда они вернутся с улицы с руками мокрыми и ледяными, бабушка затопит печь голландку — и печь будет уже не та — окрашенная серебрянкой. Металл раскалится докрасна, до того, что покажется полупрозрачным. Огонь будет пожирать дрова. А бабушка разольёт яблочный сидр — он напоминает сок, но покалывает язык как лимонад. И даже если уроков зададут целую прорву, они будут делать их, сидя у печки, и время от времени поднимать глаза на огонь, уносясь мыслями куда-то, куда зовёт сказочная пляска языков пламени.

Кроме бабушки, у Насти есть ещё мама и отчим. Отец, конечно, тоже есть, но это слово в их доме не звучит. Отец живёт где-то на Севере, куда уехал на заработки, и где остался. Насте тогда было года четыре, и какое-то время память об отце жила в ней — в оленьей шапке, густом, жестковатом её мехе. В ведре голубики, переданном с оказией. Надо же, как смородина, а сладкая — дивилась Настя. Потом память растаяла, будто вместе с зимой унесли её весенние воды…

А потом мама уехала в город. Тоже говорила, едет — чтоб заработать. Хотя бабушка сердилась, что уж кто-то, а врачи везде нужны. И неизвестно ещё, кого пришлют — и пришлют ли вообще — на мамино место. В городе мама вышла замуж, и сначала всё звала дочку к себе. И отчим разрешал забрать Настю, и жильё — всё было. Настя ездила в гости — на пробу. И шалела в просторной квартире на одиннадцатом этаже. Боялась подходить к окнам — высоко же, даже поглядеть вниз — голова кружится. На балкон Настю нельзя было вытащить никакими силами. И смущало её, что и внизу, и над головой — живут другие люди. У них шкафы, диваны и вся эта дребедень. Может, вот над этим местом, где она сейчас сидит — наверху, на двенадцатом этаже, стоит пианино. Настя ёжилась. Более-менее уютно становилось только по вечерам, когда комнату заливал свет настольной лампы, когда не было видно города за окном. Настя засыпала рано, но сон был неглубоким, тревожным. В соседней комнате, у матери с отчимом допоздна работал телевизор — звучали свежие, весёлые голоса, или выстрелы, или музыка. Вместо глубокой тишины, нарушаемой лишь изредка лаем собак, как у них в деревне — тут, в городе, за окном шумели троллейбусы.

Мать надеялась, что Настю — как и должно девчонку — поразит огромный торговый центр рядом с домом. Эти стеклянные двери, распахивающиеся сами собой, когда ты к ним подходишь. Сияющие полы, которые непрерывно убирают какой-то машиной — ездит на ней человек прямо по залам. Поразит водопадом товаров за каждой витриной. Мать тут же купила Насте джинсовый сарафанчик, и розовую футболку, и велела не снимать обновки после примерки, а так и идти. Они поднялись на эскалаторе на самый высокий этаж: в этом водовороте Настя даже посчитать не могла, сколько их — четыре, пять? А тут наверху был каток, игровые автоматы, огромный Кинг-Конг, поднявший резиновые лапы, и несметное число всяких закусочных. Настя впервые в жизни ела пиццу, мать учила её пить через соломинку коктейль — молочный, с клубникой. И с торжеством спрашивала:

— Ну как?

Настя ёжилась. Этот мир засасывал её как болото, она должна была стать какой-то другой, чтобы радоваться городу, и оценить его. А пока ей было не по себе, и она боялась того перерождения, которое может в ней совершиться. И не хотела его. Она считала дни, оставшиеся до возвращения к бабушке, и находила всё новые аргументы, в разговоре с матерью, чтобы хвалить свою жизнь в селе. Какая у них школа, какой класс! И сирень, которую они с бабушкой посадили в палисаднике — Настина сирень — а этом году первый раз зацвела. А отец Пётр осенью всех ребят, кто захочет — будет учить играть на гитаре. И, наконец, последний, непобедимый аргумент, с потупленными глазами и тихим голосом: «Мне бабушку жалко! Она же останется совсем одна… если я не приеду…»

В последние дни лета, вместо того, чтобы приехать за Настиными вещами, мать привезла Настю назад — вместе со всеми купленными подарками.

— Ну что ж, тогда я буду приезжать. Часто-часто, — сказала мама.

А через год родился Валерик, и сразу стал болеть, так что в деревне с ним жить было нельзя: к нему здесь то насморк привяжется, то животик у него расстроится. И мать стала почти как отец: голосом в телефонной трубке, квитанцией перевода в почтовом ящике. Редким праздничным вихрем, лавиной сюрпризов, когда всё-таки нагрянет на день-другой: «Вот тебе сотовый телефон, новый пуховик, золотая цепочка — девочка ведь, ну ты здесь не скучай…» Настя только первые часы, когда нагрянет мать, старалась не отходить от неё — сознание того, что это — мама, ожидание новостей, разглядывание подарков… А потом становилось неловко. Когда понимаешь, что в ответ рассказать что-то не можешь. Ну, тетрадки покажешь с оценками, а дальше-то что? Настя снова опускала глаза: «Нет, не скучаю. Нет, никто меня не обижает. Нет, Колька не научит курить — он сам пока не курит. На деревья высоко не залезаю… Помню, что босиком можно бегать только в жаркий день».

И будто начинали чесаться те же самые ноги, которые бегали босыми до заморозков, Настя быстро и незаметно исчезала, срывалась к тому же Кольке, и они отсиживались на чердаке, глядели оттуда, как вперёдсмотрящие с корабля. Подъезжала машина отчима, и все втроём: бабушка, мать и отчим начинали грузить в багажник овощи — урожай тут всегда был щедрым, и банки с вареньем и компотами. Мать начинала оглядываться, ища Настю, чтобы попрощаться, и Настя ловкой обезьянкой спускалась с чердака. Подставляла щёки торопливым сухим губам матери.

В конце концов, приезды эти Настя стала воспринимать, как дань: мать платила дань своими визитами Насте и бабушке, а те — свою часть дани — отдавали ей огородно-садовыми щедротами. И опять расставались надолго.

Настя возвращается домой к тому часу, когда многие городские дети только отрывают головы от подушки. В руках у неё свёрнутый кулёчком лопух, доверху полный земляники. Настя уже пару раз выкупалась, и теперь самое время садиться за стол и завтракать.

Но бабушка сегодня рассеянная. Она накладывает Насте пшённую кашу, и даже не отмечает, что девочка слишком щедро посыпала её сахаром. Себе бабушка наливает только чашку чёрного кофе, но не спешит его пить. Подперев ладонью щёку, смотрит и смотрит в окно. Там начинается дождь, и Туман чуть слышно подвизгивает с той стороны двери, намекая, что не худо бы его и впустить. Он очень любит уют, и не раз засыпал в дождливые дни, свернувшись возле юной хозяйки в кресле.

Бабушка и Тумана не услышала. Настя встала, прошлёпала по веранде и распахнула двери в дождливый сад, вздрагивающий и трепещущий каждым листком.

— Что ты? — спросила она бабушку, — голова болит?

У бабушки нередко болит голова, и Настя знает, что от этой напасти быстро помогают такие длинные зелёные таблетки, похожие на конфеты. Может быть, таблетки кончились? Тогда она сбегает за ними, купит. Ну и что, что дождь…

— Девочка моя, ты знаешь, что такое оптимизация? — спросила бабушка.

Если бабушка начинала говорить длинными непонятными словами — это верный признак того, что она погружена в свои мысли. Говорит не столько с Настей, сколько сама с собой.

— Мне сегодня с утра позвонила директор школы, — сказала бабушка теперь уже точно для Насти, — и велела прийти для важного разговора.

Настя невольно сжалась. Она перешла во второй класс. Училась на «хорошо» и «отлично», но ведь взрослые, если захотят, всегда найдут к чему придраться. Колька? Может быть, он что-то натворил? Директорша Татьяна Осиповна знает, что он вечно толчётся у них в доме — может, она хочет, чтобы бабушка на Кольку повлияла в лучшую сторону? Настя задумалась о том, что мог Колька натворить — и не могла придумать. Обычно они «вытворяли» всегда вместе.

— Нашей школы больше не будет, — так же задумчиво, будто для себя самой сказала бабушка, — Её оп-ти-ми-зи-ру-ют. Невыгодно государству содержать школу, когда в классах по четыре-пять ребят. Вас всех будут теперь возить автобусом в Кошкино.

Настя приоткрыла рот. Не будет школы? Она вскочила, чтобы бежать к Кольке с этой новостью.

— Да подожди ты, — бабушка удержала её уже за рукав, — Работы ведь у меня тоже теперь не будет…

Бабушка вспомнила Татьяну Осиповну — моложавую, весёлую. Как она, покачивая на пальце очки, старалась смягчить удар, и улыбкой, и многословием, в котором тонула, растекалась злая весть. Она знала, что бабушка пришла в эту школу, когда та была ещё новенькой, «красавицей». Вместе с ребятами отмывала от разводов побелки окна. Вместе с ними закладывала школьный сад, который теперь каждую весну тонет в сирени, а в августе тут сладко пахнет яблоками и грушами. Бабушка с учениками придумали нарисовать иллюстрации к любимым книгам, и эти картины всё множились с каждым годом, выплеснулись уже из класса на стены коридора, докатились волной до учительской. Серёжка Логинов — мальчик с золотыми руками — выточил у бабушкиного учительского стола ножки, «как в 19 веке». Среди бабушкиных выучеников каждый год были победители районных и областных олимпиад, и кто-то непременно поступал на филфак, и кто-то обязательно приезжал к бабушке 15 августа, в её день рождения.

— Вы же понимаете, Варвара Ивановна, — говорила директор, — Ту девочку, литератора в Кошкинской школе, уволить не могут. Она только что вышла из декрета, маленький ребёнок — семья на её зарплате и держится. Может, найдутся какие-то часы для вас… Будете ездить с ребятами.

Татьяна Осиповна сделала паузу:

— Если только вас не соблазнит такое вот предложение. В Малом Опалёво…

Бабушка глядела недоумённо. Если их село перебивалось, то Малое Опалёво и вовсе исчезало. Как деревня исчезало. Несколько стариков, которых некому было забрать, коротали там зимы. Зато весной наезжали дачники, обновляя свои особняки, местную «Рублёвку». Что там делать, в Опалёво? Какому-нибудь богатенькому лоботрясу родители на лето затеяли нанять репетитора?

— Правда с детьми это совсем не связано, — опровергла не высказанное вслух Татьяна Осиповна, — У одного моего знакомого теперь там постоянно будет жить младший брат. Он человек больной. Какая-то там, кажется, травма. В общем, то коляска, то костыли, как-то так… Сегодня хуже, завтра лучше… ну вот там и надо — помочь, приготовить, постирать…

— То есть, простите, они домработницу ищут?

— Варвара Ивановна, дорогая… там зарплата будет в два раза выше, чем у вас здесь была. Выше, чем у меня сейчас. Там была женщина, которая следила за домом, даже когда в нём никто не жил, но у неё дочка родила, она уезжает внука нянчить. Говорит, что хозяин хороший…

— Дожили, — сказала бабушка, — То я детям про крепостных рассказывала, теперь сама под хозяина пойду? И с чего бы решили, что из меня выйдет хорошая домработница?

— Да что там надо — с нынешней техникой, — не отступалась директор, — Это ж не как в прежние времена — на речке бельё стирать. У них там одна машина посуду моет, другая бельё стирает, третья хлеб печёт. Ну сейчас же лето, у вас дел особенных нет… Заработаете…

— А осенью? Осенью-то что? Настя как?

— Да вы не спешите-то впереди паровоза. Поедете туда с Настей. Там, мне сказали, у вас отдельный домик будет. Полные сами себе хозяйки. Ребёнок-то у вас что видит? Ничего не видит, кроме здешних трёх дворов. А там речка какая, природа… А если к осени ничего не изменится — ну, уйдёте от этого человека. Почасовиком вам место в школе найдём.

— Хорошо. Подумаю, — сухо сказала бабушка.

И вот теперь они думали вместе с Настей. Такая у них, в маленькой их семье, была демократия.

**

Между домом и липой была тонкая железная труба. На ней висели качели. Все истории выдумываются лучше на качелях, все разговоры легки, когда летишь вверх — вниз, и замирает сердце. Если раскачаться высоко — то спиной улетаешь прямо в ветви яблони. В яблоневый цвет. Мама привозила такое мыло — «Яблоневый цвет». Круглое, красивое, ароматное. У них-то тут в магазине — мыло только брусочками, с острыми краями и резким парфюмерным запахом.

А потом, на смену цветам, зреют огромные яблоки сорта Штрейфлинг. Каждое снимаешь, как подарок. Бабушка с Настей завёртывают их в газеты, и укладывают на полки в чулане, где новогодние игрушки в коробках хранятся. Осенью берёт по паре в школу — для себя и Кольки. Одним таким яблоком целый день бываешь сыт.

А если лететь на качелях вперёд — то в небо. Ноги взмывают к облакам. Облака огромные, похожи на замки, как в мультфильме «Джек в стране чудес». И не страшно взлетать к ним отсюда, из своего двора.. А вот на чёртовом колесе, когда Настю в городе водили на аттракционы, мама зря говорила: «Тихо, сиди тихо…» Настя там просто вцепилась в сиденье. Не своя воля, чужая сила, поднимала её, делала — наравне с небом. И так же легко могла сбросить.

Но сегодня Настя раскачивается, подсунув края платьишка так, чтобы трусики не «засверкали», а Колька сидит, и грызёт стебелёк — не тот его край, который сочный и мягкий — они давно уже перепробовали на вкус каждый листик, каждую травинку, как жеребята. Колька грызёт засохшую верхушку стебелька. Думает.

Всякий отъезд — это исчезновение в других мирах. Вернёшься? Нет?

— Школа-то уж совсем другая будет осенью, — говорит Колька. Неуверенно говорит, не знает, что услышит в ответ.

— Да, до этой школы ещё тысяча лет, — машет рукой Настя.

— Ну, хочешь, я тебя у бабушки отпрошу, чтобы ты у нас жила, пока она там? — предлагает Колька, — Мамка рада будет. Ну, тебе-то что лето гробить? В чужом доме жить… Бабушка, считай, нянькой будет, а ты? За забором, всё лето сидеть, что ли будешь?

Настя поворачивается к нему, брови сдвинуты, губы сжаты в ниточку. Недолго молчит, а потом говорит твёрдо:

— Нет. Я тебе это объяснить не могу. Но меня будто там зовёт что-то… кто-то… Я поеду. Надо мне, понимаешь? Ну, а если вдруг что, если совсем будет плохо, я… нет, не сбегу, я тебя позову.

— А чего тебя зовёт? — спрашивает Колька, надеясь, что Настя затеет рассказывать одну из своих историй, которые интереснее всяких сказок.

Настя молчала.

**

Рассвет постепенно разводил ночь белым молоком тумана. Окно в Настиной комнате было, как всегда открыто, и девочке в полусне, в колебании между сном и явью, казалось, что постель её может подняться и выплыть в окно, и прокладывать себе путь в тумане, подобно кораблю — морскому или небесному. Легкими в достижении мыслились и Луна, которая качалась рядом, как воздушный шар, и звёзды — серебристые, позванивавшие как льдинки.

Настя представляла времена года подобно часам. Где-то там, в космической холодной высоте, где часы вызванивают полночь — крылась зима. Стрелка спускалась и часам к четырём начинала теплеть весной. А июнь был раскалённым песком под ногами — шестёркой, и согревал ближайшие «семь» и «восемь», а дальше начинало смеркаться, и к осенней «десятке» солнце уходило за горизонт, а к тяжёлым сумеркам» одиннадцати — с неба начинал лететь снег.

И ещё время было параллельно, то есть минувшее не исчезало, а будущее не ткалось постепенно из небытия. Где-то, параллельно с нынешней, существовала и маленькая Настя, сжимавшая пухлыми, почти младенческими ручками старого кота. Настя, которая училась пить из чашки. Настя, прыгающая от счастья у той новогодней ёлки, что ставили в прошлом году. И жили во Вселенной и Настя-невеста, и Настя-старушка. Время от времени они перекликались мыслями, воскресали яркие — как картинки в стерео-шаре — воспоминания, или снились сны, которые сбывались.

Сейчас Настя видела девочку. Лёгкое белое платьице с оборками прикрывало колени, на головке была большая шляпа, тоже белого цвета, на ногах — белоснежные чулки. А одна ножка вынута из белой туфельки. Девочка опирается на носок, чтобы чулок не запачкался. Волосы у девочки золотисто-рыжие, спускаются длинными локонами почти до пояса, а глаза — серо-голубые. Её нельзя назвать красавицей, но, глядя на это милое личико, отчего-то хочется рассмеяться и заговорить с ней.

— Тихо, — говорит девочка, — Ты можешь не шуметь?

Она отгибает невесть откуда взявшуюся плотную штору и выглядывает, ища кого-то.

— Я тут от доктора прячусь! — поясняет она.

— Анастасия Николаевна, — прозвучал другой голос, мужской — А мы вас видим!

Девочка вздохнула, и тут же с улыбкой посмотрела на Настю, точно приглашая её в игру, шагнула за штору — и не стало её.

Настя проснулась окончательно, и села, обхватив себя за плечи руками. У неё было отчётливое чувство нового знакомства. Причём, принадлежавшего только ей: «Хочу, чтобы эту девочку знала только я». И, в то же время, как бабушка говорила: «С вестью нужно ночь переспать». Ночь прошла, и Настя осознала. Они уезжают. Наверное, не насовсем. Но на всё лето. А лето, когда оно только что началось — это почти «вся жизнь».

— А Тумана мы возьмём? — спрашивала Настя.

Туман склонял голову то на одну сторону, то на другую. Прислушивался. Его глаза смеялись. Он ничего не понимал. Только свое имя, и чувствовал любовь.

Бабушка вздыхала, и ласково:

— Ну, куда мы его возьмём — к чужим людям? Настюш… А вдруг они не любят собак?

Колька играл с Туманом, не поднимая головы. Они выучили пёсика — надо только дать ему знак рукой — и он ляжет, и начнёт ритмично поднимать одну лапку. То ли зарядку делает, то ли «Хайль Гитлер» — как усмехалась бабушка.

— До осени я его возьму, а там всё одно — приедешь, — сказал Колька, — Ты слышь, чё глаза-то на мокром месте? Подумаешь — идти то… Часа три, и приду… А то на попутке…

И вправду — они и дальше ходили. На родник. Туда в нежаркий день выбираться надо, потому что идёшь и идёшь, и конца пути нет. Стороной проплывает, еле из-за хлебов виднеясь, село Троицкое. Дорога сужается до широкой тропы. А там и она переходит в тропку — только по одному, друг а дружкой, и пройдёшь.

Родник вырывается из каменного плена, как шаловливый мальчишка, сбежавший от нянек. И сразу скрывается в траве, чтоб не догнали. Он наскоро рассказывает — перескакивая с камушка на камушек, о том, чем живёт подземное царство. И стихает в траве. Хорошо пить из родника, когда лежишь на животе, и не только пьёшь, но и лицо вода захлёстывает. Смешно. И солнце дрожит на мокрых ресницах всеми переливами радуги.

А тишина вокруг какая — обморочная. Нет, птицы поют, и деревья плещут, вплетая свою листву в небесную синь, но невозможен тут человек. Ни рокота машины не раздастся, ни голоса не зазвучат, ни музыка. Ни-ко-го. А раз людей нет, то всё другое возможно. Вот зашумит, раздвигая ветки, посох Бабы-Яги…

— Колька, — сказала Настя, — Возьми меня к себе вместе с Туманом.

Только сказала она это совсем беззвучно. Одними губами.

**

Было два села: Большое Опалёво и Малое Опалёво.

Большое — выживало всё же за счёт себя. Когда-то имелся тут колхоз, от которого теперь осталось некое подобие фермы. В полутьме и затхлом нечистом воздухе жили там коровы.

Имелся музей народного быта — двухэтажная изба, где можно было найти всё: от прялки до аляповатого портрета разбойника Стеньки Разина, побывавшего когда-то в этих краях.

А гордостью села были святые источники. Когда-то два неприметных почти родника образовывали озерцо, в котором с удовольствием купались утки — и домашние, и дикие «серые шейки». Но потом кто-то там отчего-то выздоровел, попив водицы прямо из родника. Другому привиделась согбённая фигура молящегося… И родники очистили, заключили в площадку, выложенную плиткой, сделали купальню, посадили цветы. Воду исследовали: в одной оказалось много железа, в другой — серебра. «Железный» источник посвятили страстотерпцам Борису и Глебу, а «Серебряный» — целителю Пантелеймону. И потянулись страждущие — испить, умыться, набрать водички с собой…

Теперь — по слухам — здание «оптимизированной» школы покупала туристическая фирма и готовилась сделать тут гостиницу.

Малое Опалёво было совсем иным. Хотя природа тут была намного красивее, и вплотную подходило село к большой реке, но выживало Малое Опалёво только за счёт дачников.

В зимние дни, Новогодние праздники исключая, оставался здесь десяток старух. Чьи дома, как и дома живших сотни лет назад, согревали печки. В иные дни снег заметал все дороги, и дома стояли островками, окружёнными девственным белоснежным морем. Пурга стихала, старухи набирались храбрости и сил, чтобы навестить друг друга, и вот уже от избы к избе тянулись ожерелья следов — отпечатки валенок и клюки.

Весной отрезанный от всего мира остров Малого Опалёва истаивал талой водой, дорога подсыхала, и открывался магазин. Был он своего рода местной достопримечательностью — двухэтажный, напоминающий дебаркадер железными лесенками, круглыми окнами-иллюминаторами, близостью к воде — магазин стоял почти на берегу.

Внутри продавалось всё — от колготок до мороженого. Стоял здесь и стол для тенниса, и большой телевизор висел. Магазин был всем — здесь торговали, играли, смотрели фильмы, встречались, влюблялись и прощались… Перед тем как в октябре на двери будет вновь повешен большой амбарный замок.

Дачники, которые приезжали в село — провести отпуск или выходные, построили себе дома, много больше и роскошнее, чем магазин-корабль. Но почти все особняки были обнесены глухими заборами, и установлены на них камеры видеонаблюдения — немигающие, недремлющие, неподкупные глаза, сразу отслеживающие чужака.

И веселье хозяйское — с громкой музыкой, облаками густого шашлычного дыма, плеском воды в бассейнах, смехом и визгами — всё это шло за заборами — услышишь, почуешь, но не увидишь. Видели старухи дачников, только когда те шли в магазин. Молоко давно у старух не покупали — не держал тут никто коров, а от козьего воротили носы городские дети — для кого жирное чересчур, у кого на него аллергия.

Ещё вовсю пользовались дачники рекой: гоняли на моторках, вопили, когда нос лодки рассекал воду обдавая их брызгами Пытались охотиться на судаков в гидрокостюмах и с острогой. Но в мутноватой воде скудная была добыча.

А вот дети редко показывались на улицах, и уж совсем не играли на глазах у старух. Может, они вообще из домов не уходили, погрузившись с макушкой в ирреальные компьютерные миры?

Один из новых домов был особенно наряден. Перед забором зеленел газон, в нём, как в ковре, утопали основания трёх голубых елей. И выглядывали из-за ёлок скульптуры гномиков.

Принадлежал дом… ну не совсем «владельцу заводов, машин, пароходов»… но всё же известная в области сеть магазинов у Валерия Юрьевича Хмелёва имелась. Наезжал он сюда с молодой женой нечасто, но держал здесь постоянно Ларису — женщину лет под пятьдесят, которая ухаживала за домом, и местного мужика, молодого пенсионера Василия, который следил за садом.

Теперь Лариса отказывалась от места, скрепя сердце, но надеясь сюда вернуться. Ей нравилось почти круглый год жить хозяйкой в большом и красивом доме. Но предстояло ей теперь быть какое-то время нянькой при новорожденном внуке. Дочь звала отчаянно, или грозила ей потеря работы.

А Валерий Юрьевич, как на грех, задумал привезти сюда брата. О котором Лариса в первый раз слышала. И для брата этого нужна была почти сиделка, так как сам он мог немногое. Лариса с неприязнью думала о сменщице, которую ей нашли. Дай Бог за те несколько месяцев, что Ларисе предстояло провести в городе, баба эта соскучится, истомится уходом за больным и отчалит восвояси.

И вот в субботу утром к дому подкатил чёрный хозяйский джип. Лариса, выглядывавшая его в окно, сбежала по лестнице, чтобы распахнуть ворота. Был на Ларисе фартук — она с утра стряпала для гостей.

Первой из машины вышла молодая супруга Хмелёва — Леся. Когда-то давно, года два назад, была она стриптизёршей и звали её Мальвиной. Теперь, став респектабельной дамой, она уже не красила волосы в голубовато-сиреневый цвет, и укладывала их в высокую причёску. Но широко расставленные глаза хранили то же надменно-насмешливое выражение, как и тогда, когда она танцевала у шеста — мол, есть я и есть все вы.

Хозяин дома, невысокий, крепкий, в чём-то даже красивый — густые тёмные волосы при голубых глазах, ступив на землю, замер на несколько секунд, вдыхая воздух, оглядываясь. Потом вздохнул с сожалением. Будь его воля, они ездили бы сюда чаще. Он очень любил рыбалку, и рыбу жарить на костре любил, и незамысловатые радости жизни, вроде большой кружки пива под звёздным небом. Но Лесе тут было скучно.

Хмелёв извлёк из машины складную инвалидную коляску, и собрался было её раскладывать, то задняя дверца открылась, показалась рука с тростью.

— Не надо. Я так, я — сам.

Парень лет тридцати пяти с мучительным усилием встал на ноги. Видно было, что болезнь скосила его внезапно, и скосила жестоко. Тело ещё было налито силой, руки покрыты загаром, что чтобы удержаться на своих троих — включая трость — парню требовались все силы и закушенная губа.

Русые его волосы были коротко, почти ёжиком пострижены, а очень светлые глаза, которые привыкли смеяться, сейчас смотрели с осторожностью из-под припухших век.

— А я ж вас жду, — в речи Ларисы хлопотливой пчелой жужжала буква «ж», — Комнатку приготовила на первом этаже. Если не понравится, то скажите… Я подумала, что на второй этаж — лестница ж….

Валерий Юрьевич остановил домработницу движением руки.

— Малышка, тебя не укачало?

Молодая женщина отрицательно покачала головой, поправила не плече ремень маленькой сумочки, и первой прошла в дом. Ларису она приветствием не удостоила. И та взглянула на неё торопливо, искоса, как собака, которая не знает — пнут или погладят?

— Вот туточки ж я всё приготовила, — Лариса распахнула двери из двух половинок. Комната была просторная, тихая, и несколько тёмная — окна выходили в тенистый сад. Главным действующим лицом в комнате была кровать: огромная, на ней бы и трое, и четверо поместились.

— Заходите, ложитесь, — с хлопотливой угодливостью говорила Лариса, — А то может с дороги пить хочется — холодного компотику вам принести?

Леся только мельком заглянула — и пошла в свою спальню — посмотреть. Ей скорее надо было увидеть, что никто без неё не пользовался её гнездышком, не лежал тут под балдахином на её роскошном шёлковом покрывале — золотом с вышитыми павлинами. Спальня стояла нетронутая, почти нежилая, даже воздух тут застоялся. Лариса знала своё место.

Леся распахнула окно, потом подошла к зеркалу. Только на себя она смотрела не надменно, а испытующе. Поправила пышные волосы. Раскинув руки, упала на широкую кровать, зная, что как бы Валера ни стремился ей угодить и уехать пораньше, всё равно он ещё будет говорить с братом, и где-то с полчаса подождать всяко придётся.

Мужчины остались одни. Валерий Юрьевич мял рукой подбородок, медлил начать разговор.

Вадим оглянулся:

— Воды бы.

Тут как из-под земли возникла Лариса с обещанным холодным компотом.

— Спасибо вам, — Вадим кивнул непривычной к благодарности Ларисе, и начал из сумочки, висящей на поясе, доставать и вытряхивать на ладонь таблетки. Когда их набрался небольшой разноцветный холмик, одним движением отправил его в рот и запил компотом.

Примерно через четверть часа боль начнёт отступать, откатываться неторопливым отливом… Дав свободу тому, что сейчас прячется за ней — мыслям, чувствам.

Но Валерий Юрьевич теперь не ждал.

— Ну что, ты тут всем доволен? — спросил, оглядываясь.

Брат посмотрел, прищурившись, кивнул так, что старший смутился.

— Но ты же сам захотел сюда уехать! Мог оставаться в больнице, мы бы наняли врача…

— Валерий Юрьич, помните, женщину-то нашли мне на смену, — Лариса торопилась сказать, пока её не выдворили окончательно. Спешила прояснить ситуацию, — Хорошая женщина, учительница. Только она с внучкой приедет. Вы ж не будете против?

— Да что ж, они жить-то будут, где ты сейчас, в гостевом домике? Совсем отдельно. Пусть живут — место много. Только скажи ей, чтобы ребёнка сюда не пускала. Вадим Юрьевич может спать, отдыхать — так что б ребёнок ему не мешал. И гостей сюда чтобы ни бабушка, ни внучка не водили. Тишина и покой. Покой и тишина.

Лариса кивала, потом тихонько прикрыла дверь.

— Так вот, — вернулся к прерванному разговору Валерий Юрьевич, — Ты захотел сам. Хотя могла бы быть больница, а потом санаторий. Там возможности для восстановления — не чета… Доктора, процедуры, тренажёры всякие, массаж… А здесь что!

Вадим смотрел на него по-прежнему усталым и хмурым взглядом: «Ну как тебе объяснить, бедняга (в мыслях он всегда отчего-то именовал Валерку «беднягой»), что про то выздоровление ещё бабка надвое сказала с самыми лучшими врачами. И лучше настроиться, мысленно настроиться сейчас, что никогда уже ходить толком не будешь, только через боль. Нужно попробовать, наедине с собой почувствовать своё тело, которое тысячи раз выручало его, и которое он же сам загнал в беду… По-звериному почувствовать его — послушается? Нет? И если нет — то принять это окончательно, и перестроить все мысли свои, слова, улыбку, будущее — словом, всё. И вернуться к людям не нытиком, которого каждый стремится стряхнуть с плеча. А человеком, знающим, зачем он вернулся.

— Ты очень щедро обращался до сих пор со своей жизнью, — говорил Валерий Юрьевич, — И тебе никто не препятствовал. Армия так армия. Хотя можно было бы пожалеть мать, и хоть не в Чечню… Отцу стоило намекнуть только — кому надо… Ладно — Чечня. Вернулся живой — ставь Богу свечку, и берись за ум. Нет. Пошли приятели, прости, какие-то бандюганы. Все эти драки под видом единоборств. Опять пронесло. Теперь ты берёшь рюкзак и отправляешься бродить по миру. Где ночуешь, кто подвозит — не важно, беспечность младенца или, прости, дурака. Думаю, у твоего ангела-хранителя уж крылья заклинило — над тобой махать. Ты возвращаешься — откуда? Поправь меня, если я ошибаюсь — с Непала, да? И отправляешься каскадёрствовать в кино. Опять по чьему-то сомнительному приглашению. Проносит и здесь. А потом ты прыгаешь с обрыва в воду — и привет… Если бы тебя не вытащили… Ты феномен, Вадька, тот самый, который звонит по средам, и я умываю руки.

Здесь ты можешь жить, сколько хочешь — мы сюда всё равно заглядываем пару раз за лето, но если ты что-то выкинешь и здесь…

— Что? — в голосе Вадима была недружелюбная насмешка, — Куда я теперь — из четырех стен? Подожгу кровать? Устрою взрыв в унитазе? Загажу спальню императрицы Леськи?

Валерий Юрьевич вздохнул, встал, стал просматривать адресную книгу мобильного телефона:

— Твой новый номер у меня забит, мой у тебя тоже… Кончатся лекарства, или что-то будет нужно — звони. Если просто затоскуешь тут, наконец…

Вадим не стал объяснять, что давно уже не может затосковать наедине с собой.

Он не видел, как выплывала из ворот величавая Леся, он только слышал её голос, что-то приказывающий. И вот от этого голоса ему, на месте брата, захотелось бы удавиться.

**

Они приехали вечером. Настя крепко прижимала к груди кота, незаметным «хвостиком» шла за бабушкой и Ларисой. Взгляд Мурзика утратил привычную надменность и был ошалевшим. Дай ему волю — он бы, вероятно, ранул под любой куст, не думая о последствиях, но Настя вцепилась в него двумя руками.

— Сейчас я вам домик покажу, тут на первом этаже летняя кухня, а на втором вы жить будете, — говорила Лариса, теперь, без настоящих владельцев, по-хозяйски направляясь к дому из красного кирпича. На подоконниках стояли горшки с петуньями.

Настя только головой боязливо крутила — так здесь было всё ухожено, нарядно. Ярко-зелёный газон, аккуратно подстриженный, казался пушистым изумрудным ковром, из которого горделиво поднимались розы — от сливочно-белых, до тёмно-красных, почти чёрных. Огромный особняк рядом с «их» домиком, заканчивался стеклянной галереей. Было видно пальмы в кадках, какие-то неведомые цветы, похожие на бабочек, присевших на сухие голые стебли. А самое главное — там бил фонтан. Настя и рот разинула — и тут же споткнулась о порог «их домика».

Лариса повела их сразу на второй этаж. Лестница была узкая, а ступени из тёмного дерева — высокие. Нужно быть очень осторожной и держаться за перила, а то покатишься вниз головой.

Наверху была одна комната — просторная. Настя спустила с рук кота, сразу ринувшегося в первое подвернувшееся убежище — под кровать, и подошла к окну. Оно выходило в сад, рядом качались верхушки яблонь. Настя подумала, что жить тут будет — как в башне замка. И родилось всегдашнее чувство — распахнуть бы окно, пробежать по верхушкам деревьев, как по траве, и дальше сорваться — в полёт, к облакам.

Но Лариса торопила их продолжить экскурсию.

— А это — зимний сад, — она распахнула двери в стеклянную галерею. И как своя — своим, чуть понизив голос, добавила, — Будь моя воля — я бы тут теплицу сделала. Представляете, сколько можно помидоров-огурцов развести? Так нет, они тут типа расслабляются. Хотя приезжают три раза в год.

К высокому потолку вились, тянулись лианы с неведомыми названиями. Орхидеи, которые у себя на родине почитаются едва ли не за сорняк — выступали тут королевами. В углах теснились мохнатые пальмы. В центре фонтана стояла фигурка девочки, вода текла из её ладоней, сложенных «лодочкой».

— Пошли, сад покажу, — чувствовалось, что садом Лариса гордилась, — На этом месте прежде дом какой-то бабки стоял, а к забору помойка примыкала. Валерий Юрьевич землю купил, помойку ему убрали, всё тут снесли. Но земля под уклоном осталась — видите, поэтому сад пришлось разбивать — террасами.

— А вы меня не познакомите с…, — бабушка на миг запнулась, вспоминая имя. Не с «хозяином» же действительно говорить, — С Вадимом Юрьевичем?

— Ой, да… Да он спит, наверное…

Все вместе они вернулись в «господский» дом, и Лариса приоткрыла одну из дверей. Тут Настя заметила, что Мурзик забоялся сидеть один, и нашёл её, бежит следом. Она вновь подхватила его.

Это была небольшая комната, скупо обставленная, напоминавшая больничную палату.

— Точно спит. Ну, пойдём дальше, я вам покажу, как топить, если холодно станет…

Женщины ушли, а Настя снова приоткрыла дверь, тихонько вошла и села на стул у постели. Человек её чрезвычайно заинтересовал. Он лежал на спине, мускулистая рука закинута за голову. Он лежал так неподвижно уже несколько часов, потому что нашёл позу, в которой болело меньше. Но Настя этого не знала. Она видела, но не умела ещё выразить, что в лице его есть что-то мальчишеское. Только мальчишка этот был взрослый и усталый.

Коту надоело: сколько, в самом деле, можно сидеть на руках? Он почти беззвучно мявкнул, и начал выкручиваться из Настиных объятий, настаивать, чтобы его спустили на пол.

Человек открыл глаза. Они тоже были уставшие и припухшие — как будто он видел тяжёлый сон и совсем не отдохнул. Человек всмотрелся в Настю.

— Привет, — сказал он хрипловато.

— Привет, — отозвалась она, деловито поправляя в руках кота, — А вы вправду сказали, что Тумана брать нельзя?

— Чего? — он даже голову к ней повернул, вслушиваясь. Прищурился, — Какого тумана? Это ты о чём?

— Моего Тумана. Он не лает почти. Зато он умеет прыгать в форточку, ждёт меня у магазина, на задних лапах стоит — сколько хочешь. И ещё «хайль Гитлер!» делает.

— Это как? — переспросил он.

— Ну, вот так лапой, — Настя показала, — Вперёд её и вверх поднимает. А сам при этом приседает — смешно!

— Так чего ж ты такую собаку бросила? — всё ещё не понимал он, — Постой, а ты кто?

Он приподнялся на локте.

Ей понравилось, что он серьёзно на неё смотрит, но как же он мог не знать — кто она?

Она забавно дернула ртом — он будто сместился в сторону и сразу вернулся в прежнее положение.

— Мы же с бабушкой приехали за вами ухаживать, — объяснила она, — А бабушка сказала, что вы собак, может быть, не любите. И Тумана взял Колька. Но только до осени, потом я его опять заберу.

Он смотрел на неё. Румяная, загорелая девочка, с лицом, при взгляде на которое вспоминался весенний цветок. Каждому возрасту соответствует своё время. Она была тем трогательным цветком, который замечают, и которому умиляются вместе с первым теплом.

— Вези своего зверя, — сказал он, — Вернее, скажи Кольке — пусть везёт срочно. А то ещё зажилит, не отдаст.

Она откровенно просияла. И уже доверчиво встряхнула на руках кота:

— А это Мурзик. Бабушка сказала, его взять можно, потому что он из нашей комнаты выходить не будет. Мурзик мышей ловит. Если я увижу, что ещё живая, то отбираю — жалко же, пищит! А только вам его тоже хорошо взять будет. Он ложится вокруг головы как шапка и начинает песни петь. И сразу засыпаешь тогда.

Он протянул руку и погладил кота. Кот смотрел надменно.

— А зачем вам такой большой дом? — спросила Настя, — Вам тут не скучно?

— Да я его ещё и не видел только, — да что же с голосом-то? Он откашлялся, — Приехал вот только перед тобой…

— И что тут вокруг интересного — тоже не знаете? Ну ладно, — успокоила Настя, — Я всё посмотрю, и вам расскажу тогда.

— Да ты маленькая, — не выдержал он, — Куда тебе со двора-то идти? Кто тебя пустит одну?

Настя опять смешно дёрнула ртом, теперь уже с видом — ох, уж эти взрослые!

— Да что бы я делала дома! — объяснила она, — То есть, если б я у себя дома сидела, в комнате! А так я всё-всё знаю! И на Анурьевский родник мы с Колькой ходили — воду приносили. И где камни агаты можно собрать на берегу, я знаю… Бабушка говорит — волжские агаты они называются. И где ледяная пещера… И ещё — подберёзовики. Все за опятами ходят в лес, а я подберёзовиков запросто принесу. И больше не знает никто, где они растут, ага!

И она ещё больше почувствовала, что он — мальчишка, немногим его старше. Он смотрел на неё прищурившись, будто брал «на слабо», спрашивал — а ты не врёшь?

— А что за ледяная пещера? Теперь-то уже точно выдумываешь!…

— Какой вы! И ничего я совсем не выдумываю. Там летом так холодно, что ой! — Настя хотела обхватить себя за плечи, да кот помешал.

Она, наконец, спустила кота на пол, и он потрусил к двери, высоко подняв хвост.

— По снегу туда не доберёшься, так что я не знаю, как там зимой. Зато летом на стенах и на полу — иней. Тем летом, когда у нас День села был, такая жара стояла, что дачникам плохо становилось. К одной девочке даже скорая приезжала — я видела. Она лежала, и на неё клали лёд. Я тогда говорю: «Пошли в ледяную пещеру» И столько людей за мной пошло…. Бабушка говорит, там сверху гора, камня много, солнце достать не может — ну и холодно… Люди прямо на полу сидели, балдели, пока вечером за ними автобус не приехал…

— Договорились, — сказал он, — Чего интересное увидишь — сразу расскажешь. Только ты всё-таки… бегай осторожно. И не около воды…

— А вы вообще никогда не гуляли? Совсем? — она спросила почти с жалостью.

Что будет, если он расскажет этой девочке про Непал, откуда вернулся, а неделю спустя прыгнул в это чёртово озеро… И про Дальний Восток… И про Сахалин… И про то, что нигде ему больше не бывать.

Она осторожно, двумя руками взяла его за руку — маленькие у неё были ладошки, и такие мяконькие — и тряхнула головой.

— Ну, хоть сказки вы знаете?

— Настя! Настя! — послышался голос, и в комнату заглянула женщина — нет, пожилая дама — в очках и с высокой причёской, — Нельзя сюда заходить… Иди к себе. Здравствуйте, Вадим Юрьевич! Настя!

— Ну, ему же скучно, бабушка! — Настя произнесла это протяжно, словно голосом передала эту самую скуку.

— Не ему, а Вадиму Юрьевичу — я тебе объясняла. Простите, ради Бога — она больше не будет вам мешать!

— Ну почему же, — возразил он и попытался сесть, — И насчёт собаки мы договорились. Нам нужна собака.

— Слышишь бабушка! — радостный голосок Насти слышался уже из-за двери.

**

Её уложили спать как всегда рано, но в этот раз Настя уснуть не могла. Её кровать была отделена от остальной части комнаты большим шкафом, получался свой уголок. Но в окно тут не выпрыгнешь — высоко. И когда привезут Тумана, надо будет ему это объяснить, а то он переломает себе все лапы.

Забор тут как во дворце — с коваными воротами. И его тяжёлые железные прутья доходят до самой земли, под них не подлезешь. А сверху забор увенчивают острые пики. Зато за их домиком, там, где стоит большой мусорный бак, вместо одного из пролётов — зелёный пластмассовый лист, и его запросто можно отодвинуть. И, наверное, этим уже кто-то воспользовался, потому что от лазейки в лес убегает тропинка.

Настя приподнялась и взглянула на солнце, которое почти зашло. В новом месте нужно переспать ночь, и тогда оно становится своим, родным. Знаешь, за какое дерево заходит солнце, а утром — над каким из деревьев начинает светлеть небо. И рассветом с тобой уже все тут здороваются: и птицы, и кузнечики поют тебе иначе, как доброму другу…

Потом Настя подумала про человека, с которым сегодня познакомилась. Бабушка говорила, что он совсем беспомощный — ему нужно даже подавать чашку с чаем. Но Настю не оставляла мысль, что её тут никто не посмеет обидеть, потому что есть этот человек.

**

Наташа Ильина последний день была на море. Вечером за туристами, которые жили в гостинице «На Парковой», должен был приехать автобус и увезти домой. Дорога предстояла долгая, с ночным переездом. Поэтому днём Наташа хотела хорошенько отдохнуть, погулять по полюбившимся здешним местам, попрощаться. Но не получилось.

Она поняла это уже ранним утром. Приближающаяся жара выбелила небо, воздух был неподвижен. Гостиничный номер хоть и выходил окнами на лес, но открыть дверь на балкон, наслаждаться сырыми лесными запахами и пеньем птиц, можно было только в это час. Когда солнце поднялось, и воздух стал прогреваться так быстро, будто утюг включили в сеть, Наташа закрыла балконную дверь, включила кондиционер, налила себе стакан холодного яблочного сока и вытянулась на диване.

Впервые в жизни она поехала отдыхать одна. Но в строгом смысле это и отдыхом нельзя было назвать. Она приехала к морю, чтобы побыть наедине с собой, успокоиться, и подумать, как жить дальше. Составить какой-то план.

Это был дешёвенький тур, как раз ей по деньгам, потому что она осталась почти ни с чем. Но это всё ерунда — главное, что ей не отдали Мишку.

Она была не столь наивна, чтобы попытаться выкрасть сына и оставить себе.

Наташа устала так, что в автобусе сразу уснула, и не хотела выходить на остановках, а когда пожилая сопровождающая Нина Ивановна её будила, только качала головой, и снова засыпала.

Она проснулась утром второго дня пути. Было пасмурно, вместо вчерашних полей автобус окружали горы. Та изумрудная зелень начала лета, которая ещё нисколько не выгорела, мягко светилась на фоне предгрозового неба. Будто земля освещала небо, а не наоборот. Наташа впервые толком разглядела своего попутчика. Мужчина средних лет, теперь не она, а он спал. За эти сутки он выходил, приходил, решал кроссворд, шуршал журналом, ел какие-то печенья из пакета. Всё это было ей будто сквозь пелену явлено. И вся жизнь её за последние годы шла сквозь такую же пелену, если разобраться.

— Последняя остановка, — объявила Нина Ивановна, — Завтракаем, приводим себя в порядок. Приедем скоро уже, потерпите.

Мужчина проснулся, встряхнул головой, как собака, отряхивающая воду, достал сигареты. Наташа спускалась со ступенек автобуса осторожно, её слегка покачивало. Она спрыгнула на землю, закинула руки за голову и потянулась всем телом. Она была не в брюках, как почти все женщины, а в длинном платье-балахоне. Так меньше была заметна её худоба.

Уже чувствовался, чувствовался юг…. Воздух пах иначе. Но морской запах не мог же ветер ещё донести, далеко… Возле небольшого кафе лежали на постаментах два льва, напоминавшие тех, что охраняют Воронцовский дворец в Алупке. Росли сосенки — необыкновенно пушистые, а чёрную металлическую ограду вокруг кафе оплетали розы. Цветки были огромными, и какими-то… безмятежными. Точно аристократы, которые знают только мягкий южный климат, которых не потревожат заморозки. Там, в её родных местах, розы были меньше. И не всегда выживали зимой.

В кафе втридорога, как всегда в дороге, продавали пирожки, хачапури, ачму. Многие туристы покупали ещё и красное вино в пластиковых стаканчиках. Хотя Нина Ивановна ругалась и требовала доехать до места трезвыми, а там уже — как угодно. Когда сели обратно в автобус, Нина Ивановна покачала головой:

— Проехать бы серпантин до дождя, — и стала напоминать, что нужно не забыть пристегнуться, и что бумажные пакеты лежат в карманах кресел.

Автобус шёл теперь по горной дороге, действительно — серпантину, но горы были нестрашные: невысокие, но островерхие, густо заросшие лесом, они напоминали зелёные конфеты трюфели. А за ними уже виднелось море — в этот день оно тоже — на фоне свинцового неба — казалось бледно-голубым и светящимся, как камень аквамарин.

Хлопотливую Джубгу — перевалочный пункт для многих и многих — сменило Лермонтово, вытянувшееся вдоль моря. Мелькнули скульптурные языки пламени — пионерский костёр, они проезжали мимо Пляхо, с его лагерем «Орлёнок».

И вот уже — конец пути, Новомихайловский: трёхэтажное серое здание гостиницы, и дикая шелковица рядом. Идя за хозяином, молодым парнем по имени Роман, Наташа украдкой сорвала несколько ягод и сунула их в рот. Это тоже южное — чистая сладость, без намёка на кислоту.

Наташу поселили под самой крышей. Маленькая комната с балконом, почти упирающимся в лес. Деревья можно потрогать рукой! Никакого обзора, панорамы, но зато и её не увидит никто. В солнечные дни хоть голышом загорай.

Наташа даже не стала разбирать сумку. Купальник лежал в пакете от магазина «Пятёрочка», наверху. Она надела купальник, потом наскоро свой балахон — и запирала номер через несколько минут после того, как горничная ей этот номер открыла.

Она убедила себя, что в эту неделю не будет думать ни о чём. Что там — одна неделя! Хоть побродить по этому парку, где уже отцветают катальпы, и белые цветы, похожие на маленькие орхидеи, слетают райским снегопадом. Где резные ворота скрыты под ковром алых роз.

Она прошла парк наискосок, и очутилась вдруг у реки. Узкая, немыслимо бирюзового цвета речка, вмиг возродила в памяти Кавказ с его минеральными водами. Переброшен через реку был узкий мост, покачивающийся, со скрипучим визгом, при каждом шаге. Наташа пошла — осторожно, держась за перила. Почти весь посёлок был на той стороне. Навстречу ей шла мать с маленьким мальчиком. У него ещё руки не доставали до перил, и он вскрикивал от страха при каждом качании моста. Мать вела его, крепко взяв за воротник.

Боль нужно было переждать, и Наташа несколько секунд стояла, Повторяя себе только, что не в первый раз… не в первый раз… Но сколько же раз ещё будет?

— Вы идёте? — спросил кто-то сзади. Она заслоняла прочим дорогу.

Наташа перешла мост. На том берегу начинались торговые ряды, паутина, раскинутая так, чтобы никто из отдыхающих не мог пройти мимо неё. Здесь пахло копчёной рыбой, жареным мясом, травами, кофе и морским ветром. Прицепленные к ларькам, колыхались на ветру невесомые шляпы с большими полями, готовые сорваться в небо — реяли яркие платки… И как из рога изобилия всё, что связано с морем и может заманить людей, приехавших с ним встретиться. Надувные круги и матрасы, ласты и маски, кружки с нарисованными дельфинами, коробки с раковинами всех размеров и форм, и ещё другие — с морскими звёздами — бледно-серыми или раскрашенными. Тут же делали временные тату, зазывали на шашлыки, предлагали сфотографироваться «с экзотикой» — и, не дожидаясь согласия, рвались повесить вам на шею, огромадную змею или посадить на плечо попугая. Этот праздник жизни с непривычки ошеломлял. И не сразу чувствовалась в торговцах казённая бодрость массовиков-затейников.

— Смотрите, — сказал кто-то, — Мы тут мёрзнем, а девушка купаться идёт.

Позже Наташа поняла, что любая погода, когда солнце не испепеляет землю, кажется местным жителям холодной. А тем более, когда пасмурно и начинает накрапывать дождь. Она неторопливо сошла с набережной на пляж, на крупную серую гальку. Мало тут людей сейчас было. Наташа неторопливо сняла балахон — казалось, что он, наконец, спал с худенькой фигурки. Также неторопливо свернула белокурые волосы в жгут, закрепила их резинкой. И пошла в море прямо — без этого жеманства — «ой, холодно», без промедления, чтобы привыкнуть к воде.

Вошла и поплыла размеренными движениями пловца, которого нелегко утомить. Скоро уже была она у одного из красных буёв, и знала, что дальше ей заплыть не дадут — тут же окликнут спасатели, и велят поворачивать. Она перевернулась на спину, и лежала так. Море несло её, а лица мягкими лапками касался дождь… Она лежала между морем и дождём, их разделяло её тело.

— Девушка! Девушка в синем купальнике….

Дождалась всё-таки. Наташа подняла голову, будто только что проснулась. Ей кричали в рупор со спасательной вышки. Она со вздохом повернула назад.

— Айя-яй, девушка, — пытался ещё заигрывать с ней парень с вышки, когда она вышла на берег, — А мы-то думали, что вы утонули…

Но Наташа шла с опущенной головой, не реагируя. И голос смолк.

Прямо с пляжа она отправилась покупать новую сим-карту для телефона, чтобы дешевле выходил разговор. Подруга Аня очень просила время от времени давать о себе знать.

Наташа пошла по набережной вдоль реки, надеясь, что та её выведет куда-то в центр посёлка. Река близ моря была насыщенного голубого цвета — а дальше мелела, становилась прозрачным широким ручьём, с заросшими камышом берегами. Бесстыдно и скрипуче кричали лягушки, и не было тут других звуков, кроме их криков, а ещё петухи пели, как в деревне.

Наташа дошла до следующего железного моста и сделала ошибку: не стала переходить его, а свернула направо. Здесь, ей показалось, и дорога шире, и дома повыше. Но дорога привела на окраину — где и тротуаров уже не было, а только трасса, и машины мчались друг за ругом. Свернуть некуда. С одной стороны — дома с огородами, с другой — горы и лес.

Но она пошла дальше, надеясь, что как-то выберется в нужное ей место. Посёлок-то маленький… Любовалась палисадниками, лилиями и розами, блуждала по узким тропкам мимо чужих садов, переходила какие-то мостки. В конце концов, добрела до многоэтажек. И тут хлынул дождь. Стеной, водопадом, захлебнуться можно. Наташа ловила ртом воздух. Дождь лупил по земле так, что ноги у неё вмиг сделались грязными — дождевые капли взметали пыль. Платье промокло, и облипало тело, длинные светлые волосы теперь струились вдоль лица. Было холодно, и она устала.

Наконец она нашла автовокзал, а в нём стоечку операторов МТС, купила симку и отправила новый номер телефона подруге Ане — единственной, кто будет о ней беспокоиться. Завернула на маленький рынок, купила местного сыра с травами, несколько лепёшек, черешни, и со всей этой добычей пошла в гостиницу.

Она шла по улице вся мокрая, и вода струилась с неё, а ей было хорошо. Но придя в номер, она наслаждением переоделась в сухой тёплый халат. Теперь ей и дождь был не страшен. Открыла дверь на маленький балкончик, защищённый от дождя крышей. В шкафчике нашлись и стаканы. И скоро Наташа сидела в кресле-качалке, прихлёбывала чай, слушала дождь и смотрела на посёлок, на горы, вершины которых скрывались в тумане. Думала.

Сначала она действительно хотела думать о том, что ей делать дальше, как вызволить к себе Мишку, но потом мысли властно стали уносить её в прошлое.

— Тебе хотелось необыкновенных людей? — спрашивала она себя — Ты их получила?

А она-то думала, что Бог относится к ней по-доброму… Она вспомнила чудо — поступление своё на факультет журналистики. Дедушка был «за». Он столько читал ей вслух, когда она была маленькая. Восхищался её сочинениями в школе, верил в её талант. А все прочие — отговаривали. В том числе — девушки из приёмной комиссии.

— Ну и куда ты рвёшься, — доверительно сказали они ей, — Тут по тридцать человек на место. Своих, городских. А ты — деревенская девчонка. Вон, напротив колледж педагогический — туда подавай, пройдёшь. А тут только время потеряешь.

И тогда не Наташа сказала, а дедушка… Который когда-то вот также не побоялся приехать из села в Тимирязевскую академию. И поступил. И окончил её с красным дипломом.

— Наше право — попробовать, — сказал он.

И уверенно пошёл через огромный вестибюль университета, напоминавший вокзал. Здесь нужно было регистрироваться, получать номер, потом ждать, когда он появится на электронном табло. И людей было — как на вокзале, и все пока «не свои», абитуриенты, текучка. Только надежда — стать студентами, своими.

А у входа в здание университета стоял незабвенный бронзовый Шурик — символ студенчества. Говорили, для удачи его нужно потрепать по плечу. Наташа не решилась, только коснулась робко.

И она прошла конкурс, прошла… Оказалась в «коротком списке» — их десять человек всего приняли на бюджетные места. Творческую работу она писала об истории своей семьи, разделившей с двадцатым веком все его трагедии. Писала отчего-то, будто сама с собой разговаривая, размышляя, искренне — словно не предполагала, что кто-то это всё будет читать.

Увидев свою фамилию в списках принятых, Наташа даже ахнула и прикрыла рот ладонью. И только потом до неё дошло, что теперь — всё. Жизнь поменялась кардинально. Нужно уезжать из дома, перебираться в общежитие.

Ребята, на общагу обречённые, пытались и здесь, в казённых стенах, создать уют. Коврики на стенах, дверь, оббитая дерматином, и звонок проведён, вроде всё, как в доме… А в комнате «кухонька» шкафом отгорожена, с нелегальной электроплиткой.

Наташа рано начала подрабатывать — писала репортажи для городской газеты. Там были рады. И если некоторых начинающих снисходительно называли «ноги», «живые диктофоны», имея в виду, что они могут только взять материал, а писать за них будет опытный журналист, то Наташины материалы печатали за её подписью.

А потом её послали брать интервью у заезжего певца, в гостиничном номере. К стыду своему, она про этого артиста почти ничего не знала. Дедушка терпеть не мог эстраду, признавал только классику. У него самого в молодости был красивый, почти оперный голос.

Но для газеты это была удача — взять интервью у звезды. Одним из охранников в гостинице работал брат их редакционного шофёра. И он брался провести кого-то из журналистов к заветному номеру, вечером, когда Артист будет дома.

Наташа поймала себя на том, что до сих пор называет про себя звезду сцены, Георгия Лапина — Артистом, безлико, но с оттенком горечи.

А он тогда, оказывается, приехал не один, а с отцом. И когда она постучала, в номере был один отец. Он открыл дверь в майке и тренировочных брюках, а узнав, кто пришёл и зачем, поспешно натянул пиджак.

— У Егора ещё концерт, — сказал он, — Но уже заканчивается. Он скоро приедет. Проходите.

Как позже выяснилось, Георгий в это время спасался от поклонниц, прорвавшихся на сцену, желая отодрать на память хоть клок от его чёрного шёлкового плаща. В итоге накидку просто разорвали на сувениры.

Артист вернулся часа через два, к тому времени, как его отец уговорил Настю попробовать какой-то немыслимый коньяк, который он достал из коробки, золотой от нарисованных медалей.

— Плохой коньяк, надо избавляться от него.

Артист вернулся и тоже казался пьяным, но от усталости. Он посмотрел на Наташу и сказал:

— Господи, какая ты красивая!

О том, что так бывает, Наташа только читала — и не верила. Чтобы вот так — с первого взгляда. С места в карьер. Без сомнений. Без раздумий. Ты мне нужна, и больше никто. Оказывается, у мужчин есть такое право — решать.

Он был красив. Похож, то ли на цыгана, то ли на самого Воланда. Во всяком случае, Воланда можно было себе таким представить. Густющие волосы, иссиня-чёрные — волной надо лбом. И глаза такие чёрные, что зрачков почти не видно. Высокий — Настя ему по плечо. Притягивает взгляды всех — где бы ни был.

— Когда ты обо мне напишешь? — спрашивал он уже в дверях. Тихо, словно между ними родилась уже тайна.

И у неё пылали щёки, и в глаза ему она старалась не смотреть.

— Завтра, наверное.

А наутро он приехал в редакцию, произведя там фурор. Сидел в отделе культуры, на обшарпанном стуле, закинув ногу на ногу, встряхивая волнистой своей гривой, со вниманием читал Наташины листочки. Девчонки толпились в дверях, а редактор и ответственный секретарь глядели из коридора, из-за их спин.

— Прекрасно, — выразительно сказал Артист, возвращая листки Наташе, — Я доволен!

Жесты у него был царственные. Наташе вспомнился балет «Лебединое озеро» и тамошний принц.

Артист ещё длил свой визит, рассказывал о концертах, о странах, где побывал, вспоминал забавное. Вопросы на него сыпались со всех сторон. И — предваряя ответы — вспыхивали улыбки девчонок, готовых принять с восторгом всё, что Артист скажет. А потом он спросил Наташу, словно и не было никого в кабинете, кроме них:

— Я отвезу тебя домой?

Девчонки заахали, Наташа поймала взгляд редактора, начальник кивнул. Только поехали они не домой к Наташе. Артист спросил её, уже усаживая в машину:

— Где у вас хороший ресторан?

Рестораны — это было что-то, с Наташей вообще не пересекающееся, и советы стал давать шофёр, не раз уже катавший звёзд по городу.

С этих самых пор Наташа забавляла и умиляла Артиста — своей робостью в странном сочетании с чувством достоинства. Она почти боялась меню, которое им подал официант в белых перчатках, и заказывать пришлось Артисту. Но потом, когда стол был накрыт и свечи зажжены, она не увлеклась роскошными блюдами, которых никогда не пробовала, а слушала… Она восхищалась им, и, в то же время, он заметил, что ей интереснее то время, в его жизни, когда он не имел ещё славы. Мальчишка из южного города, лупивший мячом о стену, и горланивший пионерские речёвки. Студент, возвращавшийся в обледеневшем трамвае в общежитие… И она спросила его, как мама когда-то:

— А, может, не стоило это — то, какая сейчас Ваша жизнь — такого трудного пути? Чужие города, жизнь впроголодь, безвестность. И стараться нравиться всем, то может помочь с карьерой….

Через два дня, когда гастроли его закончились, Артист увёз Наташу с собой. Он недавно расстался с женой, и это было действительно так, не бравада. Он жил сейчас один, если не считать трёх человек прислуги, в загородном особняке, показавшемся Наташе настоящим царством.

Первое время они почти всегда куда-то выезжали. И Наташе всегда было отчаянно жалко Артиста, ей казалось, что все понемногу хотят урвать его себе, как тогда, на сцене, кусочки его шёлковой мантии. А в нём столько доброты — считала она — он всегда любезен, всем улыбается, обнимает, позволяет сфотографироваться вместе, не забывает сказать поклонницам комплименты. И сколько раз она видела, как их щеки становились пунцово красными, и сами девчонки такими обалдевше-счастливыми, что Наташе хотелось сказать:

— А вы знаете, как у него вчера так болела голова, что он полдня не мог найти себе места? Все лекарства мы с ним перепробовали — ничего не помогало, пока не уснул. Знаете, что перед концертом он нервничает — может до слёз расстроиться, если кофе в чашке тёплый, а не горячий? И что он порой возвращается среди ночи, и мне нельзя спросить — почему? Откуда? Ему ни до чего, тем более — не до меня. Он не чувствует за собой вины, что я ждала его — он просто падает и засыпает.

Девчонки из редакции мигом отыскали Наташу в социальных сетях. И принялись расспрашивать — про Артиста, про то, как они живут и в какие страны ездят.

А ни в какие. Наташа ждала ребёнка, и в конце того года, к католическому Рождеству, Артист улетел в Европу один. Наташа осталась в их особняке полной затворницей. А когда на свет появился Мишка, у неё не стало более любимого существа, и всё остальное отошло на второй план.

Можно сказать, тогда Наташу и не видел никто. Она не покидала их огромного дома, где вместе с сыном по-настоящему обжила лишь пару комнат. Даже прислуга не могла понять — как с ней вести себя. С тихой, задумчивой, робкой, никогда не чувствовавшей себя хозяйкой.

Им с Мишкой и места для прогулок хватало в саду, отгороженном от остального мира высоким глухим забором. Здесь появилась маленькая детская горка, и Наташа скатывалась с неё, прижав к груди меховой конверт с Мишкой, который уже учился смеяться.

Артист появлялся в загородном доме всё реже, но приезжал такой же внимательный, блестящий, мог обворожить кого угодно. Он привозил подарки и Наташе, и сыну, спрашивал — не нужно ли чего ещё? Что им хочется?

И всё чаще в его разговорах мелькало имя жены, с которой официально он ещё разведён не был. «Когда мы с Нелькой…» «Нелька — она такая, палец в рот не клади», «Тогда Нелька захотела, а я сказал»… Детей у них не было.

К лету он вдруг вновь стал внимателен и ласков. И один раз отвёз их с Мишкой в зоопарк, и так здорово изображал обезьян прямо перед их клеткой — прыгал и «ухал», не стесняясь публики (кто-то даже снимал его на телефон), что малыш рассмеялся и стал хлопать в крошечные ладони.

Это случилось через два дня. Мишка спал, а Наташа с наслаждением возилась в саду. У неё здесь была «своя» большая клумба. Артист смеялся: единственное, что любимая у него просила — это цветы. Но не букеты, а — семена, рассаду, саженцы. И сейчас всё, что было весною посажено, цвело и благоухало.

Наташа в грубых садовых перчатках занималась с плетущейся розой — её требовалось направить на истинный путь, чтобы красиво обвивала резную металлическую арку.

Ей показалось — ворота находились далеко от сада — что подъехала машина. Она даже окликнула одного из охранников, двухметрового монолитного Павла, появившегося в саду и прогуливавшегося между Наташей и домом.

— Приехал кто-то? Георгий Иванович?

Охранник молча покачал головой, и Наташа вернулась к своим розам. Он трудилась, не поднимая головы, пока не услышала — далеко, но этот-то звук был для неё несомненным — плач Мишки.

— Что? — вскинулась она, — Как?

Этого просто не могло быть. Мишка спал в своей комнате, в своей кроватке, и дома были две горничные. Если что — позвали бы. Уже не раз так было. Но Мишка плакал где-то там, у ворот.

Наташа сбросила с рук огромные перчатки и побежала. И почти сразу её перехватил охранник:

— Тихо, тихо…

— Но там, там… — кричала Наташа.

— К Георгию Ивановичу увозят, — сказал охранник таким тоном, словно это могло образумить и убедить, что всё совершается правильно, — Шеф сказал, у него теперь будет ребёнок…

Наташе сейчас важно было одно — вырваться, выкрутиться из державших её рук, скорее, пока не поздно, пока можно догнать. Но Павел удерживал её с такой легкостью, словно она сама была малолетним ребёнком. Он выпустил её, только услышав шум мотора.

Наташа упала на землю и зарыдала.

Она и потом не могла вспоминать последовавшие за похищением Мишки дни. Когда она звонила Артисту — пять, десять, тридцать раз — в телефоне раздавались короткие гудки. А потом к ней в комнату вошла одна из горничных, Катя. Да, её называли просто Катей, хотя годами она была едва ли не вдвое старше своей юной хозяйки.

Катя села на постель, обняла зарёванную Наташу, и несколько минут молчала. А потом сказала:

— Он тогда в зоопарк вас позвал, чтобы жена его на мальчишку посмотрела. Вы-то её не заметили, поди. У Нелли Александровны своих детей нет. Вот, считай, и взяли — родного. Они теперь вместе будут жить…

Наташа подняла красное опухшее лицо:

— Но так же нельзя, — она плакала уже столько, что начала икать.

А у Кати лицо было горестное и какое-то жёсткое.

— Ещё как можно-то! Сколько случаев таких! И ничего вы теперь не сделаете. Ни на городскую их квартиру не прорвётесь — не пустят вас просто. Ни через суд ничего не докажете. Ему только сказать, что у него все условия есть сына растить, а у вас…

— Может быть, куда-то в газету…

Катя качала головой:

— С превеликим удовольствием в вас сейчас и газеты вцепятся, и телевидение. Люди на такое падкие, как, простите, мухи на навоз. А только и там ничего вы не докажете, вас только в грязи вываляют. Дескать, знала, что он женат? Так чего чужую семью разбивать полезла? А он ещё окажется честным-благородным, что от сына не отказался, воспитывать решил.

Лицо у Кати оставалось таким же жёстким, и она ни разу не назвала Артиста по имени, говорила только «он». Похоже, она знала ему цену. И не какую-нибудь, а человеческую. И именно он был для неё тем навозом, на который спешат слететься мухи.

Единственное, что могла сделать Наташа — это приехать к тому дому, где жили Артист с женой и её сыном, и проводить там целые дни. В надежде, что Мишку вынесут же когда-нибудь на улицу. Она сидела на лавочке, смотрела на их окна. Она вскакивала, когда открывалась дверь подъезда. Она уходила, когда спускалась ночь, и никто бы уже не вышел гулять с ребёнком. Приютила её в это время подруга по институту. Ранним утром Наташа опять отправлялась на свой пост.

На четвёртый день из дома вышел такой же безликий мужчина, какими были охранники в их загородном доме — высокий, в строгом костюме.

— Вы вот что, — сказал он, обращаясь к Наташе, которая испуганно вскочила и комкала в руках сумочку с любимой Мишкиной игрушкой, — Не нужно здесь сидеть. Они сейчас уехали.

— Куда? — простонала Наташа, — Это было уже слишком — валить столько на человека.

— На море уехали. Но и когда вернутся, вы же понимаете, нельзя вам тут торчать… А если угрожать начнёте, шантажировать — мы с вами быстро разберёмся. Вот вам чего бояться надо.

В этот день подруга Анька долго сидела возле Наташи.

— Ну, пойми, таким козлам всё равно, что ты сама родила, что ты мать… Мало ли суррогатных! И ничего не требуют. Деньги получили — и досвидос. Всё равно, жизнь длинная. Подрастёт же, увидишь ещё… Да не плачь ты, невозможно уже… Я скорую вызову, пусть тебе чего уколют…

— Вот куда тебе идти теперь, — размышляла Анька, — Если дедушка умер, то, считай и не к кому… Родители ж твои тыщу лет назад на севера перебрались. Сколько они тебе уже не писали? В третьем классе последнее письмо получила? Хочешь, у меня тут пока живи, или квартиру тебе найдём. Он же, ханурик этот, хоть какие-то деньги должен тебе дать. С работой сейчас трудно. Пока найдёшь, устроишься…

Наташа, уткнувшись в подушку, мотала головой.

А через несколько недель, Анька и принесла эту самую путёвку — на неделю, на море.

— Смени обстановку. Подумай, чего дальше делать будешь. А может, кто знает, — она приберегала этот последний довод, — Их там встретишь. Тебе же сказали — на курорт они поехали.

Но, конечно, Наташа их там не встретила. Они явно были где-нибудь в Ницце. А теперь пора возвращаться. Она знала, что сделает. Она вернётся в их с дедушкой дом — туда, где выросла. Никого не осталось у неё — кроме подруги Аньки и родных стен. Пусть хоть немножко затянется рана, и тогда она решит, как поступать. Оставить сына чужим людям — а она теперь считала Артиста абсолютно чужим — было немыслимо.

В последние дни она с утра приходила на набережную, садилась на скамейку в тенистом её уголке, и думала, думала…

В том роскошном и фальшивом мире она не прижилась, теперь ей нужно было обрести землю под ногами. Вернётся в деревню, отопрёт старый дом, вдохнёт его воздух.

Может быть, она привлекала чьё-то внимание — молодая женщина в тёмных очках, сидела неподвижно и строго. Выделялась на фоне тех, кто прогуливался в безделье и неге.

Смеркалось. На моле собирались рыбаки. А в лагуну возвращались на ночную стоянку яхты с высокими мачтами. И удочки у рыбаков тоже были длинными-длинными. И горели на них зелёные огоньки. А море к ночи всегда становилось страшным. У мола кипели буруны, бились о камни волны. И чёрная, неоглядная пустыня моря простиралась до самого горизонта. Потом всходила луна, и расстилала на волнах серебристую дорожку.

Но совершенно не боясь этого чёрного моря, с камня на камень перепрыгивая — почти к волнам, почти к удочкам, спешили местные кошки. Почему-то как одна — все без хвостов. Они сидели на камнях, нетерпеливо перебирая лапами, гася в себе инстинкт охотников — когда же проблеснёт в воздухе рыба?

Мимо пролетали южные светлячки, их «фонарики» горели то жёлтыми, то зелёными искрами.

Наташа поднялась. Пора было возвращаться в гостиницу. Набережная поздним вечером превращалась в феерию, сияющую тысячью огней. И музыка, музыка, музыка — своя из каждого кафе. Бродячие акробаты и фокусники — глотатели огня. Последний жар вечерних камней, остывающих. Качели, обвитые розами — приглашали сфотографироваться на них… Взлетающие в уже звёздное небо — качели. Девочки-зазывалы у кафе. Вино — красное и белое, молодое и старое. Несчастные попугаи уличных фотографов — огромные, разноцветные, на весь нестерпимо жаркий день прикованные короткой цепочкой к своей металлической жёрдочке — сейчас они расправляли крылья, потягивались… Автоматы, где можно выиграть деньги, скоько народу толпилось возле них. Огни, переливающиеся — новогодне-голубые, тюльпанно-алые, призрачно-золотые.

Это веселье могло бы поглотить Наташу — её звали те, кто стоял у входа в открытые кафе — к музыке, огням, бокалам… Она освобождала руку — и уходила, по другому мосту (по подвесному страшно в темноте) — по широкому, каменному. И сладко пахли катальпы, похожие на орхидеи, и весь асфальт был исчерчен живыми, подвижными огоньками световых игрушек, а дальше вступала в свои права южная ночь, и совсем темно было в глубине парка, только огни светляков, и розы, розы — вьющиеся по оградам, или гордо тянущиеся вверх на твёрдых стеблях — их запах пьянил пуще вина. Казалось, что каждого цвета розы и пахнут по-разному, и самым пряным, когда сердце начинало щемить, был запах тёмно-красным, почти чёрных роз.

Но и устав, она не могла заснуть — перед глазами всё время был Мишка.

В последний вечер, когда положено было уже ждать автобуса, она принесла с собой на пляж дорожную сумку. Уж номер гостиничный был сдан, и ничего её тут не держало. Только попрощаться.

В этот час всё было сиреневым — и камни на берегу, которые обычно казались серыми, и закатное небо с белой тающей стрелой — самолёт пролетел, и море с его всплесками… И Наташа долго плыла по этому сиреневому морю, пока не устала, и не оставляло её чувство, что находится она не здесь, а на какой-то неведомой планете, где всё ещё может сбыться.

А потом была ночь, и автобус, остановившийся у какого-то дорожного кафе почти в полночь — на поздний ужин. Кафе уже было закрыто, шёл проливной дождь, и они собрались все под его навесом. Стали есть — у кого что было с собой. И какие-то женщины плеснули Наташе абхазского коньяка, и с ними, неведомыми попутчицами, которых она до того не знала, и которых больше не увидит, смогла она, наконец, расплакаться.

С её плеч сползла куртка и упала на землю. Кто-то поднял эту куртку, и накинул вновь. Она была ещё тёплой. И это было единственным подобием дружеских рук, сейчас обнимавших её.

**

Хорошо просыпаться на рассвете. Весь мир такой чистый, будто омытый хрустальной водой. Прохладным воздухом никак не можешь надышаться. Дышишь — как пьёшь. Настя умудрилась спуститься по лестнице так тихо, что ступеньки не скрипнули, не окликнули бабушку, не предали.

Хотя бабушка уже привыкла: просыпается она — нет Насти. Но это место всё же новое, так что нынче надолго уходить нельзя. Внизу, в кухне, Настя по привычке сунулась в холодильник. Много всего там было, но так вкусно мясным духом благоухало кольцо копчёной колбасы! Настя отломила себе кусок. А дверь и вовсе просто открывалась — стоило крючок откинуть.

Настя не ошиблась — стоило отодвинуть пластмассовую панель забора, и всё: этот странный и большой дом-крепость остался позади. Настя шла, оглядываясь по сторонам, будто вступила в новый дом, и хозяином его был сам дух леса.

Глаза у неё были острые, она привыкла подмечать. И пушистые нежно зелёные шапочки, мелькающие в глубине кустов, будто колпачки Дюймовочки — тут будут орехи! И муравейник, прильнувший к стволу сосны — перед Пасхой они с Колькой приносили к муравейникам крашеные яйца, и чуть прикапывали. Муравьи накидывались на них, как на вражеский десант и пытались победить всем миром. Когда дети потом доставали яйца — они становились мраморными: кислота муравьёв оставляла на краске причудливые узоры. А какая прелесть была эти цветы на полянах! Они вырастали — выше головы! Зачем о тропических джунглях мечтать. Вот они — свои джунгли, благоухающие мёдом, неведомо, где кончающиеся…

Справа мелькнула проржавевшая железная лесенка, поднимающаяся куда-то в горку. И табличка была: «Частная собственность! Не входить!» А вверху — тоже ржавый забор. Ну как было не взбежать — осторожно и неслышно! Настя прильнула к щели. Похоже, тут была когда-то турбаза. Утлые деревянные домики, трава по пояс. Можно было конечно перебраться через забор и исследовать эти домики, но не сейчас. Настя сейчас спешила узнать — что там, в конце тропы? И вернуться домой пораньше, чтобы не попало.

Несколько минут спустя увидела она — по другую сторону тропы — тоже в зарослях кустов утонувшую железную башенку. Водонапорную? Туда и внутрь можно было забраться — окошечко имелось, и дверь, проржавевшая тоже. Настя не утерпела, сунулась, и зашипела, провалившись в небольшую канаву — ноги больно обстрекало крапивой. Тут, между прочим, и змеи могут быть. А она с ними незнакома. Там, у себя она отлично знала: на какой камень любит приползать погреться гадюка, а где можно встретить ежа. Но всё-таки любопытство победило, она добралась до башни и заглянула внутрь. Не то плохо, что внутри было темно, а плохо, что пусто. Только редкие сорняки пробивались сквозь пол… Настя спрыгнула на землю, отряхнула ладони, и выбралась на тропу обратно.

Дальше было куда интереснее. Через овраг переброшен каменный мост. Широкий, и машина по нему могла проехать. Видно было, что ремонтировали его не так давно. Но камни по бокам моста были древние, неровные, покрытые мхом. И вообще так славно тут было: зелёный лабиринт леса скрывал солнышко, вытянутые вперёд руки казались изумрудными, и ясно было, что зноя тут не будет даже в сильную жару.

Настя тут же сочинила, что мост этот существовал ещё в незапамятные времена, и по нему ехали всадники на могучих конях и дамы в каретах… И если приложить руку к этим древним камням, они их помнят, конечно. И можно услышать — стук копыт, голоса… Она отняла руку и проворно вскарабкалась на ближайший пригорок, где ей что-то померещилось…

Она замерла в полном восторге. Тут была ещё дощечка, а на ней надпись, всё честь-честью «Археологический памятник. Развалины древней крепости. Охраняется государством». Видно, что государство давно уже ничего не охраняло. Валялось несколько пластиковых бутылок, и прочий мусор. Но над ними… меж корней сосны…. Другой бы задался вопросом — о какой крепости идёт речь? Но Настя увидела сразу: эти дикие камни были так подогнаны друг к другу, что образовывали кусок стены, несомненно. Значит место это, беззвучный голос его — сказал ей правду! Жили, жили тут древние. И место хорошее — издалека видать — врага ли, друга ли… И если шёл враг — за этой стеной люди от него оборонялись…

А ещё дальше… Настя чуть не ахнула. Дальше был дом. За домом — ещё одна турбаза. Опять дощатые домики, несколько машин… Но дом! Он был старинный, белый, заброшенный. Она это поняла сразу. Заброшенность бросалась в глаза: окна, забитые досками, а кое-где и просто чёрные провалы, обвалившаяся штукатурка… А вот про старину ей сказал сам дом. В нём не было помпезного размаха незаконченной новостройки. Сдержанная красота, благородная, с достоинством. Он был как… как какой-то старый маркиз… милорд.

Настя бросила быстрый взгляд в сторону турбазы. В этот ранний час никого из людей ещё не было видно. Взрослые ужасно не любят, когда дети забираются в старые дома. Взрослые думают, что на детей там сразу обрушатся — и потолок, и стены, и все лестницы.

Пригнувшись, короткими перебежками Настя добралась до той стороны дома, что выходила окнами на лес. Одно из окон забито было лишь до середины. Настя ухватилась за край доски, подтянулась, и скользнула в окошко. Правда на пол она спрыгнула тяжело и неуклюже. Слишком узкой оказалась щель.

Настя огляделась. Это была комната — небольшая, угловая. Светлая когда-то: два больших окна. Настя представила сразу, как можно было тут жить. Слушать шум дождя, играть на рояле, задумчиво перелистывать ноты, читать, сидя в кресле, романы, прислушиваться — не раздастся ли, похожий на выстрелы стук лошадиных подков, вдыхать запах мокрой травы и сирени.

…На стенах — обнажившаяся дранка, на полу лежало несколько пустых пятилитровых бутылей от воды «Родник».

Настя шагнула дальше и замерла на пороге, держась за косяки двери. В холле разрушения были ещё больше. Обвалившаяся лестница. Взобраться на второй этаж было никак нельзя. Потолок, ещё белый, казался высоким, как в храме. Груды мусора: какие-то старые матрасы, пакеты… Видно кто-то использовал дом, как свалку.

Дом стоял беззащитный… и всё ещё красивый. И жила в нём история, которую он хотел рассказать.

Ах, как бы Настя осталась тут, как упоённо изучала тайны дома, приглядывалась к пометкам на обоях, к люстре, с которой свисал единственный хрусталик… прислушивалась, что дом хочет сказать ей… Но нельзя было, никак нельзя.

Тем же путём выбралась она наружу. И решив напоследок ещё вот туда только заглянуть, где что-то блестело меж кустов сирени… на пять минуточек только. Сбежала с холма, на котором стоял дом, и стиснула на груди руки — точно получила царский подарок, точно утро это завалило её чудесами с головой, когда уже поверить не в силах, что это богатство королевское, райское — тебе и только тебе.

Перед ней лежало небольшое озеро. Вода цвета тёмного янтаря и жёлтые кувшинки… Сперва она увидела только это, и это всё было теперь — её! А ещё камыши — коричневые, бархатные, и все лягушки и лягушата, соскочившие в воду из-под её ног, и этот маленький островок посреди озера, где были берёза и камень, и где Настя тоже непременно когда-то будет… Она выучит тут каждую заводь, каждую кувшинку, лежащую на воде, каждый камешек будет знать наперечёт, даст имена жукам-водомерам…

Она возвращалась домой пьяная от этих чудес, её даже покачивало.

Сколько же ей нужно было рассказать человеку, который лежал неподвижно, и ничего этого не знал!

**

— Ты говоришь — озеро?

— Озеро, да! — Настя опять стискивала на груди руки, — И вода такая темнющая, что там дна, может быть, и вовсе нет! Знаете про город Китеж, который под воду совсем ушёл? Его колокольным звоном залило. Звон побежал, как ручейки серебряные — и заворожил город, и он весь в этом серебре спрятался. И все, кто там жил, так и живут, завороженные… Как в сказке про Спящую Красавицу — на сто лет, и ещё на сто лет, и ещё — пока кто-то не расколдует. И тут что-то есть, я точно знаю! А русалки могут там жить? В озере? Если они там живут, то на Ивана Купала они выйдут на землю, косы плести… Можно посмотреть… Вы когда встанете?

— Я? — брови у Вадима сдвинулись к переносице, он настолько недоумевал этому вопросу, как будто Настя спросила его, когда он сможет вылететь в окно.

— А знаете что, — быстро думала Настя, — Вы туда можете на лошади доехать. Тут же есть, лошади, наверное?… У нас там есть, где мы живём… У пастуха аж две. Мы с Колькой… Я умею верхом, правда… А лошадь к самой воде спустится… И вы на всё поглядите.

С её точки зрения невозможно было терять время и лежать, просто так вести жизнь. Если ты не можешь сейчас ходить ногами, то нужно что-то придумать, чтобы их заменить. Обрести вместо своих двух — четыре лошадиных.

— И ещё, — сказала Настя уже не так смело, — Я там видела, у вас в гараже… там лодка стоит, и ещё ружья охотничьи. Вы же не будете охотиться, да?

Как сказать ей, этой девочке? Ему доводилось убивать людей. Но он никогда в жизни не был на охоте. Не случилось, и он никогда не хотел попробовать. Поднять руку на того, кто слабее, убить просто ради азарта…

— Ты только не ходи туда плавать одна, — попросил он, — Когда-нибудь потом, когда у меня будет лошадь.

Настя горячо закивала.

Остаток дня прошёл для них хорошо. Бабушка отчаялась увести Настю в их комнату, или хотя бы в сад. И уверившись после слов Вадима, что девочка не мешает, не стала их больше разлучать. А Настя внимательно приглядывалась к таблеткам, которые пил Вадим. От неё не ускользнула боль, которая проступила у него на лице. И как он потом потянулся к пузырьку.

— Помогает? — спросила она.

И он чуть не засмеялся, не смотря на боль — так она это спросила. С интонациями маленькой старушки. А потом, когда лекарство стало действовать, он забылся ненадолго сном. Когда проснулся — Настя сидела возле него, покачивая ногой и немного высунув язык, и плела венок из одуванчиков. Одуванчиков было много, и венок получался длинный-предлиный.

— Знаешь, — сказал он, как всегда хрипло после сна, — В Индонезии такие венки из цветов вещают на шею. И в Индии тоже. На праздниках. Когда я там был…

И если раньше она казалась ему старушкой, то сейчас она повернулась к нему и глаза её распахнулись совершенно по-детски.

— Где? — она это почти выдохнула.

Если маленькое озеро было ей дивом-дивным, то он, бывавший в стране живых слонов…

Он рассказывал ей до ужина, и уже бабушка тащила её едва ли не за руку, а она всё не хотела уходить. И заметив его губы, исказившиеся от боли, вывернулась из-под бабушкиной руки и бросилась к столику:

— Таблетки! Таблетки надо скорее дать.

**

Последнее сокровище в этот день она обрела уже в своём новом доме. Вернее, в саду. Так же, как утром, когда нужно было обойти эти бесконечные владения, зорким глазом отыскать каждый цветок и поздороваться ним, кивнуть малиновке, присевшей на ветку и сунуться носом в бархатистую прохладу распустившейся розы, так и вечером полагалось проститься со всеми здесь — на ночь.

Открытие ждало её, когда она впервые заглянула за беседку, оплетённую диким виноградом. В вечерних тенях она казалась пещерой, в которой — мало ли кто мог прятаться — и Настя боязливо обошла её.

И вот тут она увидела полукруглый каменный барьер, на котором так удобно будет сидеть, а перед ним — уже настоящую пещеру, тоже из камня. Она была Насте — по плечи. В пещере лежали дрова, а в потолке её было отверстие. Это для огня! Здесь можно разводить огонь. Хранаись рядом и спички — в укромном уголке, так, чтобы не замочил дождь.

Давно уже умела Настя с первой же спички разжечь костёр. Вот и теперь она присела, сразу подмечая, с какой стороны огонь займётся быстрее. Озябшими были сейчас её руки, и она предвкушала, что будет сидеть у живого огня, который дышит в лицо, согревая. Укутывает на несколько мгновений в лёгкий плащ дыма, и вот уже нет его — резвеялся, только воздух легко колышется над пламенем.

…Она сидела на одном из поленьев, украденных у костра, и смотрела в огонь. И взгляд её был сейчас неподвижен. Она знала — так бывало уже не раз: всё вокруг неё сейчас заколеблется, так же как воздух над костром, а потом начнёт таять, отступать, и на смену ему придёт иное.

Она снова была в том старом доме, и там был тот же, что и здесь — тихий вечерний час. Но вместо хлама и запустенья, загаженного пола, и исписанных синей краской стен, она видела сейчас уют небольшой комнаты. Чёрное пианино с резьбой, и на крышке стоит подсвечник. Фарфоровый мальчик, застывший на бегу, с факелом в руке. Впрочем, свеча хоть и была, но не горела.

А вот лампа на письменном столе была зажжена. Спиной к Насте, за столом сидела девушка. Лица её Настя не видела, тёмно-русые волосы были заплетены в длинную толстую косу. На плечи девушки была наброшена белая вязаная шаль с длинными кистями. Девушка что-то писала.

Ощущение присутствия рядом было столь полным, что Настя слышала дыхание девушки — временами оно замирало, потом девушка переводила дыхание и начинала писать снова — на листах почтовой бумаги.

И ещё один человек был в этой комнате — Настя не сразу заметила. В самом тёмном углу неподвижно сидела и смотрела на неё девочка — та самая, которую она видела так часто, почти всегда в те минуты, когда открывалось ей неведомое. Одета девочка была всегда одинаково: белое накрахмаленное платье и летняя шляпа. Волосы девочки были распущены, на лоб падала чёлка. Обычно её лицо имело притворно сердитое выражение. Но уверенность была, что она, несмотря на нахмуренные брови, вот-вот рассмеётся сама, или скажет что-то такое, что рассмеются все.

Сейчас лицо её было непритворно строго. Она подняла руку и указала на угол противоположной стены. Там висела икона. Отсюда Настя не видела её в подробностях. Небольшая икона в позолоченном киоте — Богородица с Младенцем на руках.

Настя отвела взгляд от иконы и вновь посмотрела на девочку. Та кивнула. А затем положила руку себе на грудь, и Настя успела увидеть что-то свернувшее между её пальцев.

— Где ты у меня? — звал Настю голос из этого мира.

Пытаясь задержаться — ощущение было, точно её вырывают из сна, обещавшего бесконечно важное, из сна, который не приснится больше — Настя ещё успела увидеть портрет, висевший над пианино. На нём был изображён молодой человек, в полный рост, в форме — военной? — у пояса его была шпага. Волосы зачёсаны назад и пристальный взгляд тёмных прищуренных глаз. Вызов был в них — всему ли миру, или только ей?

— Ты что ж это здесь делаешь? — шаги бабушки одновременно тяжёлые и мягкие, торопливые, но Настя успела вскинуть глаза, — Это ж кто тебе разрешил? Нам тут пожара не хватало?

— Так это всё специально построили, чтобы тут жил огонь. Это — дом для огня, — объяснила Настя.

Варвара Ивановна опустилась рядом с ней на каменную скамью:

— Так нас же с тобой это не касается. Это только хозяевам можно.

— Но мы же теперь здесь живём, — убеждая её, сказала Настя.

Она откинула голову, а потом, решив, что так будет удобнее, и совсем улеглась на длинную скамью.

— Ты посмотри, сколько звёзд! — сказала она.

Мирный, ровный огонёк действительно не таил угрозы, он грел и успокаивал. И Варвара Ивановна тоже поглядела на небо.

— Да уж… Видишь, месяц молодой — он звёзды не заслоняет. У тебя в кармане серебряной денежки нет — показать ему?

Бабушка ненавязчиво, но твёрдо верила в приметы. Согласно одной из них, новорожденному месяцу следовало показать монетку. Месяц будет расти, и серебро у тебя в кармане тоже.

— А мама забывает, что небо есть, — вдруг грустно сказала Настя, — Тот раз, когда она меня к себе брала, я её спросила: «Мам, я буду на лоджии спать, можно?» У неё диванчик там стоит, маленький такой, я на нём как раз умещаюсь. И цветы в ящиках посажены. Маттиола так пахнет по ночам! Мама сперва не хотела разрешать, говорит: «Ты замёрзнешь» А я ей: «Мам, не бойся, я точно не заболею». Ну, она и разрешила, только одеяло мне принесла самое толстое, ватное. А ночью пришла ко мне, спрашивает: «Тебе не холодно?» А я ей: «Мам, посиди со мной, посмотри на небо».

И вот тоже — столько звёзд было, небо такое сказочное! Даже не так! Оно было — торжественное. Мы сидим, смотрим, молчим, а потом мама говорит: «Настя, а я ведь первый за долго-долго на небо гляжу. Я его совсем не помню. Только Большую Медведицу». Я говорю: «И Луну». Тогда луна была. Мама смеётся: «И Луну». Я ей потом показала, как ты меня учила: и Полярную звезду, и созвездие Ориона. Мама говорит: «Настя, ты запомни, что нельзя жить вот так как я — носом в землю. А потом поднимешь голову, ахнешь, и так пожалеешь, что жизнь-то прошла, а ты даже звёзд не замечала».

Варвара Ивановна накрыла ладонью Настину голову, нежный шёлк волос. Даже волосы ещё были у неё детские, как шерсть у щенка.

— Ты скучаешь по маме?

Настя помолчала совсем недолго, несколько секунд, потом качнула головой:

— Нет. Я знаю, что ей тут будет плохо. Это она опять будет скучать, как тогда. По городу. Тут ей даже на небо смотреть не захочется, хотя его у нас так много.

Она глубоко вздохнула, и тут же:

— Смотри скорей! Это самолёт или спутник? Вон, вон там…

Варвара Ивановна прищурилась:

— Где? Самолёт это, бортовые огни.

— А Вадим рассказывал, что он самолёты не любит. Он своими ногами любит везде ходить.

Сказала и запнулась — он же теперь почти не может ходить. Но бабушка услышала не это:

— Что-о? Какой Вадим? Он на сколько лет тебя старше? Как можно — взрослого человека? Ты его можешь только Вадимом Юрьевичем называть, как учителей в школе.

— Бабушка! Но ты же сама видишь, что он — как я. Он же совсем не взрослый, а как мальчишка. У него и глаза не строгие вовсе.

— Нет, это невозможно просто! — говорила бабушка, сама всю жизнь видевшая в своих, уже выросших учениках, прежних мальчишек и девчонок.

И Настя продолжала, поняв, что возражает ей бабушка для вида, а на самом деле думает, как она сама.

— У него разные камни есть, бабушка — он мне показывал. Он говорит, что это лучше, чем фотографии. Захочешь вспомнить, где ты был, сожмешь в руке камень, закроешь глаза — и будто опять на том же месте стоишь. А самый красивый камень у него с севера, он его возле города Мурманска нашёл. С одной стороны обычный, серый, а на другую перевернёшь — и будто зеркало такое гладкое, сиреневое. Нет, будто озеро застывшее с сиреневой водой.

— Надеюсь, ты себе ничего не просила?

— Что ты, бабушка, я знаю!

Настя знала — если человек смотрит на какую-то вещь, которая у тебя есть, или в руки возьмёт её, и у него глаза становятся счастливыми, просто потому что она есть, существует, и не важно, чья она — вот тогда эту вещь нужно сразу отдать, потому что она — и её настоящий хозяин, наконец, встретились.

И тот сиреневый, льдистый камень нашёл, открыл для себя другой человек. И не её он вовсе.

Сами по себе загорелись резные металлические фонари там и тут. И ещё больше сгустились тени. Бабушка даже вздрогнула.

— Гаси свой огонь, чтобы ни уголька не осталось.

— Это как-то страшно звучит, — Настя присела перед огнём на корточки, — Бабушка, ты же будешь ещё заходить к нему на ночь, да? Ты посмотри, если ему больно — дай таблетки. А если не знаешь какие — позови меня. Я запомнила.

**

Той осенью шестиклассникам сказали — каждому обязательно надо записаться в какой-нибудь кружок. Классная руководительница, худенькая пожилая Нина Васильевна, была одной из самых строгих учительниц в школе. Да ещё вела самый трудный предмет — математику. Поэтому спорить с ней решались редко. Себе дороже. Если новая тема кому-то давалась туго, Нина Васильевна своего времени не жалела: всегда оставалась с ребятами после занятий. И ни о какой оплате речи быть не могло. Старая школа. Так что показывать, какой ты весь из себя крутой и борзый, а потом просить учительницу о подмоге — стыдно как-то.

Нина Васильевна сказала про кружки перед последним звонком, когда уже записала на доске домашнее задание.

— Неделя вам на размышление. В следующий понедельник пущу по рядам листочек и пусть каждый напишет, какой кружок или студию он будет посещать в этом учебном году.

— А спортивная школа считается? — тут же спросил Эдька.

— Считается, Шилинцев, считается. Обратите внимание: кто занимается — кроме обычной — в ещё какой-нибудь школе — спортивной, музыкальной, художественной — этого достаточно.

— А школа искусств? — Марина Удалова была звездой на театральном отделении.

— Повторяю, — медленно и скучно, почти по складам, сказала Нина Васильевна (она не добавила «для тупых», как обязательно бы сделала биологичка), — Все школы, абсолютно все счи-та-ют-ся… Я говорю про совсем «неохваченных» ребят. Им надо куда-то записаться.

Не то, чтобы Дэн принял к сведению эти слова. Можно в той же, их родной школе ходить в стрелковый кружок, где им всем в неделю дают три раза стрельнуть из мелкокалиберной винтовки в бумажную цель. Мишень потом забирают с собой, если есть чем гордиться. Дэн сперва забирал — и показывал родителям дырочки в самых маленьких кружках — возле «девятки» и «десятки». Постепенно родители интерес к его успехам потеряли, и он таскать мишени домой перестал.