Бесплатный фрагмент - Остановиться и оглянуться

Годы подошли к финишу, и приспела пора собирать камни. Смысл этого древнего выражения в том, что время всё расставляет по своим местам. И надо остановиться и оглянуться на прожитые годы. Так уж случилось, что судьбы моих ровесников тесно переплелись с историей государства, хотя мы рядовые его граждане. Я больше сорока лет жил в Советском Союзе. Пережил перестройку Горбачева и беспредельщину Ельцина. В этой книге нет вымысла и четкого сюжета, как в моих романах. В ней описаны события, свидетелем которых я был, и которые характеризуют политику и историю страны в конкретный период.

---

Корни

Это не биография автора, это корни, которые тоже из истории страны. Родился я в селе Табынское Гафурийского района Башкирии. Село было знаменито своей церковью и иконой Богоматери кисти великого Рублева. На моления и для участия в крёстном ходе собирались православные с многих уральских волостей. Жил я в раннем детстве у бабушки Маши, отцовой матери. Моя мать, Надежда Яковлевна, заканчивала в Бирске учительский институт, так тогда называлось педучилище. Её родители проживали с сыновьями в районном селе Красная Усолка. Мой отец, Дмитрий Петрович, долечивался в госпитале после ранения на войне с белофинами. Деда Петра я никогда не видел. Но слышал о нем. Сначала от моего двоюродного дядьки, он на семь лет старше меня — Шурки Уколова. По секрету он сообщил, что деда забрали чекисты. Конечно же, я пристал к бабе Маше: расскажи про деда. Сначала она отнекивалась, но потом все же рассказала. Однако предупредила, чтобы я держал язык за зубами…

В молодости дед Пётр крестьянствовал. Трудился, не покладая рук, и, в конце концов, выбился в купцы. На бабушке женился в 1909 году. К тому времени он имел пароход и самоходную баржу, и еще шесть гектаров земли. Наемные рабочие выращивали на его земле арбузы, дыни и разные овощи. Дед по Белой сплавлял их в Уфу на продажу. После женитьбы дед увез бабулю в свою усадьбу — двухэтажный каменный дом в новом поселке, который он назвал «Теплова поляна». Располагалась она на берегу речки Усолки, впадающей в Белую. В тот год он занялся строительством двух речных мельниц. Зачем крестьянам ездить за двадцать верст молоть зерно, если мельницы рядом? И им выгода, и хозяину…

Забрали деда в 1922 году.

— Даже работники переживали, когда его увозили, — сказала бабушка. — И то, куда им с семьями податься? Тут было и жилье, и заработок.

— Тебя чекисты пожалели? — спросил я бабушку.

— Заставили подписать бумагу, что отказываюсь от мужа. Мироедом его обозвали. Твой отец маленьким был, иначе бы нас всех вместе на каторгу отправили.

— Писем от деда не было?

— Ни слуху, ни духу…

…Забегая вперед, поведаю, как я, будучи взрослым, побывал в Табынском и бывших угодьях деда. Церковь в селе стояла на месте. А икону Богоматери сожгли нехристи из клуба воинствующих безбожников. Был, оказывается, и такой клуб. Земля, на которой дед Пётр Теплов выращивал бахчевые, была вся в зарослях чертополоха и кустарника. Название «Теплова поляна» сохранилось. Только не было двухэтажного дома. Остались лишь четыре халупы бывших работников. О мельницах напоминали жернова на берегу. Даже трудно было представить, что здесь кипела когда-то активная и благополучная жизнь…

Отец вернулся из госпиталя с орденом, большой редкостью перед Великой Отечественной войной, и со скрюченной кистью левой руки. Закончила учебу мать. Не сложилась у них жизнь с отцом. Перед Отечественной войной она, захватив меня, сбежала в деревню Дарьино, что находится в двух километрах от станции Белое озеро. Стала учительствовать в начальной школе. Началась война с Гитлером. Отец женился на эвакуированной с Украины учительнице Рите Абрамовне. У них родились трое детей. Так что по отцу у меня есть брат и две сестры. Отец умер в 54 года. Я успел прилететь на похороны. Тётя Рита, жена отца, сдала мою бабулю в богадельню. Так в народе называли тогда дома для престарелых. Я узнал об этом спустя годы, когда приехал в город Салават, куда они перебрались на жительство. Тогда брат Владик и рассказал мне про нашу бабушку Машу. Через несколько дней я поехал в городок Октябрьск, где находилась богадельня. Бабуля была совсем старенькой и почти слепой. Ей минуло 92 года. Я вывел ее в скверик, и мы устроились на лавочке. Она расспрашивала меня о Владике и внучках Лиле и Иринке. Прослезилась, вспомнив их. Я сказал ей, что в сентябре заберу ее к себе.

— Не надо, — ответила она, — помру скоро.

— Не хорони себя раньше времени, бабуля.

— Жить устала, Юрик.

Спустя пару минут она наклонила мою голову к себе и шепнула в ухо:

— Ненавижу Абрамовну.

Я отвел ее в палату. В канцелярии оставил заявление о том, что заберу в сентябре бабушку. Они записали номер моего телефона. Позвонили 6 августа: бабушка преставилась. Я помчался в Октябрьск. Заказал ей металлический могильный крест и табличку с надписью: «Теплова Мария Дмитриевна. 92 года»…

В деревне Дарьино мы жили на квартире у тети Дуси. Мужиков в деревне не осталось, всех забрала война. Материны братья тоже ушли на фронт. В 1942 году мать поехала в Усолку хоронить отца. С похоронами ей помог военком. Выделил двух бойцов, лошадь с телегой. Бойцы сколотили гроб и отвезли деда Яшу на кладбище. Маманя привезла в Дарьино оставшуюся в одиночестве бабушку Полю…

За деревенской околицей протекала речка Кармалка. Я с утра до темна пропадал на ее мелководных заливчиках с самодельной удочкой. Ловил пескарей, баклёшек, голавликов. Они были добавкой к еде в те голодные годы. Мать цельными днями пропадала на работе, и я полностью оказался на попечении бабы Поли. Она была доброй, мягкосердечной и даже покрывала мои мальчишеские проказы. Однажды маманя сказала:

— Ты бабулю не обижай. Она у нас из дворянского рода.

Я так и ахнул. В школе, куда меня приняли в первый класс, учительница объяснила, что Великий октябрь навсегда вычеркнул из истории дворянское сословие. А моя бабушка? Вот она, живая и такая же, как все люди. Не сразу, конечно, со временем, мне стала известна история жизни моей бабушки Пелагеи Константиновны. В основном, по рассказам матери. Кое-что добавила и сама бабушка. Её девичья фамилия Лопатина. Под Уфой до сих пор есть деревня Лопатино. Это бывшее имение ее отца. Род Лопатиных довольно древний. Лопатины участвовали в сражениях, получали награды земельными наделами, деньгами. К 19 веку род захирел. Последний его представитель Константин Лопатин, бабушкин отец, был мот и игрок. У него осталась одна деревенька и шесть душ челяди. Он надеялся поправить дела, выдав замуж красавицу-дочь за пожилого и богатого владельца торговых лавок. А дочь не хотела замуж за старика. Ее украл мой будущий дедушка, Яшка лошадник. Поговаривали, что он воровал коней и угонял в степи к киргизам. Впервые бабушка увидела его в галантерейной лавке. Он был в хромачах, а поверх голенищ выпустил портянки из дорогущего панбархата. Узрев юную дворяночку, он скупил все ленты, брошки и заколки. Вручил ей и сказал:

— Я украду тебя.

В побег они ушли по реке. Отец организовал бесполезную погоню по дорогам. Осели беглецы в Красной Усолке. Семья у них получилась, дай Бог каждому. Родили трех сыновей и двух дочерей. Дед стал знатным шорником. Купил ножную швейную машинку «Зингер». Шил сёдла и прочую лошадиную сбрую. За его изделиями приезжали башкиры даже из дальних аулов…

В 1944 году мы переехали в Уфу к сестре деда Яши — Горбуновой Онисье Владимировне. У нее была на улице Карла Маркса комната в коммуналке, где она жила со снохой Нюрой и внучкой Валей. И еще мы трое добавились: маманя, бабушка Поля и я. Жили тесно и дружно. Я пошел во второй класс, и там познакомился с Эдиком Насибуллиным, ставшим самым верным и надёжным моим другом на всю его жизнь…

Бестужевка

Она появилась у нас в восьмом классе, худенькая, седенькая, в кофте старинного покроя и в очках. Мы уже знали, что это новая литераторша. Учились мы в мужской средней школе №11. Располагалась она на углу улиц Ленина и Октябрьской, почти напротив трамвайного кольца. Нам это было удобно. У тогдашних трамваев сзади торчала длинная труба, мы называли ее колбасой. Запрыгнув на нее, можно было бесплатно ехать. На повороте соскакивали и бежали в школу. Занятиями мы особо себя не утруждали. Случалось, сбегали с уроков. Были самостоятельными, патриотичными и хулиганистыми, как большинство послевоенной ребятни.

Новая литераторша назвала себя по фамилии, имени и отчеству: Кузнецова Елизавета Дмитриевна. Сообщила, что родом из Питера, где закончила Бестужевские курсы. Затем произнесла:

— Прошу вас не читать некоторое время учебник литературы.

Ее предложение пришлось нам очень даже по душе.

— По плану у нас — творчество Пушкина, его поэтический роман «Евгений Онегин». Прочитайте главу о дуэли Онегина и Ленского. На следующем уроке расскажете, какие мысли она вам навеяла.

Мысли — штука скользкая, их принято держать при себе. Я не выдержал и спросил:

— А к директору нас за мысли не потянут?

— Если ябедников среди вас нет — не потянут.

Был в классе один ябедник, мы его вывели, как таракана. Устроили ему после уроков темную.… Прежде я вообще ничего не читал: ни учебников, ни произведений. Однако на этот раз прочитал главу о дуэли. Очередного урока литературы мы ждали с любопытством и скепсисом. Елизавета Дмитриевна предложила классу поделиться впечатлениями. После заметной паузы встал староста класса Славка Саитов.

— Я считаю, что Онегина надо было расстрелять.

— Почему? — спросила учительница.

— Он убил поэта, совершил преступление. Преступник должен быть наказан…

Он весьма убедительно, на наш взгляд, обосновал свою точку зрения.

— Садись, Саитов, — задумчиво сказала Елизавета Дмитриевна. — За оригинальность суждения ставлю тебе «отлично».

Класс будто прорвало. Соригинальничать захотели многие. Все, кто успел до звонка выступить, получили отличные оценки. А Елизавета Дмитриевна заслужила, по общему мнению, самый высший учительский балл.

Иногда она откладывала классный журнал и вела урок по своему разумению.

Однажды она спросила:

— Вы о поэте Сергее Есенине слышали?

Класс молчал. Наконец, мой закадычный друг Эдик Насибуллин поднял руку:

— Есенин писал о попах, потому запрещен.

— Ты не прав, Эдик. Он не запрещен. Просто пока не издается. Но это величайший поэт не только нашего века. Хотите, почитаю его стихи?

Мы слушали ее, разинув рты. Звонок на перемену застал ее на середине поэмы «Анна Снегина». Она хотела закончить чтение, но мы отказались от перемены и попросили учительницу продолжить, тем более что следующим уроком опять была литература. В середине второго урока Елизавета Дмитриевна сказала:

— Я слушала Сергея Есенина в концертном зале Лассаля. Он как раз написал тогда стихотворение «Письмо матери» и начал с него. Читал свои стихи до изнеможения. Зрители вынесли его со сцены на руках…

На следующий день она принесла в класс довольно объемный том стихов Есенина в газетной обертке. Вручила Саитову:

— Кому интересно, почитайте. Только аккуратно.

Мы не просто читали, мы переписывали стихи. Мы с Эдиком заполнили две общие тетради. И, само собой получилось, что многие стихи отложились в памяти. Поэму «Анна Снегина» я помню, например, до сих пор.

Елизавета Дмитриевна открывала нам окошко в совсем незнакомую жизнь. Мы впервые услышали от нее о талантливой русской балерине Кшесинской, которой аплодировала вся Европа. О том, что она была любовницей будущего императора России, Елизавета Дмитриевна сообщила безо всякой таинственности, да еще добавила, что любовь — самое прекрасное чувство на свете. Она довольно часто выходила за рамки школьной программы. Познакомила нас с творчеством Северянина, Гумилева, Зинаиды Гиппиус, с другими поэтами серебряного века. Постепенно наши пустые головы заполнялись, и мы сами потянулись к чтению. Как-то раз Елизавета Дмитриевна сказала:

— Я прочитаю вам сейчас два четверостишья, а вы попробуйте угадать, кто их написал.

Мы уже мнили себя знатоками поэзии, потому дружно согласились.

Ты одна мне ростом вровень,

Встань же рядом с бровью брови,

Дай про этот важный вечер

Рассказать по-человечьи.

Встал Славка Саитов:

— Может, автор Гумилёв?

— Нет, Слава. Прочитаю еще одно четверостишье, более известное.

Мама! Ваш сын прекрасно болен!

Мама! У него пожар сердца.

Скажите сестрам Люде и Оле,

Ему уже некуда деться.

Саитов пошевелил губами, но промолчал, боясь ошибиться еще раз. Наверно, мог бы ответить Эдик Насибуллин, он был самым начитанным из нас. Но у него была ангина, и родители не пустили его в школу. Его отец преподавал в пединституте марксизм-ленинизм, мать работала в газете «Кызыл Тан». Но вернемся на урок.

— Вы Маяковского читали? — спросила Елизавета Дмитриевна после паузы.

Еще бы не читали! Его стихи о Советском паспорте нас заставляли заучивать наизусть.

— Это хрестоматийные стихи, — сказала Елизавета Дмитриевна. — Маяковский — поэт революции, ее трибун, глашатай, как он сам себя называл. Однако в душе он оставался лириком. Бунтарь, вожак масс, он, конечно же, был любимцем женщин. И отвечал им взаимностью. Но три женщины — Лиля Брик, Татьяна Яковлева и Вероника Полонская оставили в его жизни неизгладимые трагические следы. Первое четверостишье посвящено, возможно, Яковлевой. Она жила в Париже, там он с ней и познакомился… Второе четверостишье из поэмы «Облако в штанах». По словам друзей поэта, написано оно было после одной из размолвок Лилей Брик…

Елизавета Дмитриевна организовала литературный кружок, и мы сами стали писать стихи и рассказы. Я долго мучился, не зная, как выразить переполнявший меня творческий порыв. Помогла заметка в газете «Правда» под рубрикой «Их нравы», в которой сообщалось, что пожилой иностранец покончил с собой от безысходности жизни. Свой рассказ я назвал «Старик». Мой герой был, конечно же, американец. Описал, как он бедствовал в поисках работы, как замерзал, ночуя под мостом. И, наконец, бросился с этого моста. Понятно, что я рассчитывал занять первое место на школьном конкурсе.

Елизавета Дмитриевна, прочитав мой рассказ, сказала:

— Писать надо о том, что знаешь, что сам видел, что прочувствовал, — но «добро» на публикацию в рукописном журнале «Первые опыты» дала.

Эдик не мучился. Он был тогда безнадежно и тихо влюблен в девочку по имени Галя. Все мы тогда были слегка влюблены в своих ровесниц, кто тайно, кто явно. Эдик написал маленькую повесть «Дневник Гали Бурановой». Елизавета Дмитриевна одобрила повесть и посоветовала, какой отрывок из нее прочитать на литературном вечере, на который уже были приглашены девчонки из третьей женской школы.

Гостьи прибыли все в отглаженной школьной форме с белыми передниками. Ведущий Славка Саитов предоставил слово автору повести «Дневник Гали Бурановой». Саитов не лишен был артистизма. Помолчал, заговорщицки окинул зал и объявил, что повесть посвящается одной из присутствующих в зале девочек, имя которой сохранено в названии. Девчонки зашушукались, все присутствующие Гали оказались в центре внимания, а Эдик, несмотря на весьма невыразительное чтение, сорвал бурные и продолжительные аплодисменты. Я выступал следующим. Старался читать с выражением. Но все равно довольствовался лишь вежливыми жиденькими хлопками. Не помню всех выступающих. Елизавета Дмитриевна преподавала литературу и в параллельных классах. Так что и журнал, и кружок, и вечер были общешкольными…

Елизавета Дмитриевна нередко приглашала нас к себе домой. Жили они вдвоем с взрослой дочерью Ниной в коммунальном бараке на улице Октябрьской,10. Они угощали нас чаем с морковным вареньем. Разговоры с литературы перескакивали на житьё-бытьё. Нахальный Славка Саитов спросил однажды у Елизаветы Дмитриевны, была ли она замужем. Она и не скрывала. Муж был белым офицером. Его арестовали в двадцать восьмом году. Больше о нем вестей не было.

Наша учительница была для нас светлым чудом. Даже в летние каникулы она не обходила своих кружковцев вниманием. После восьмого класса повезла нас на экскурсию на озеро Аксаковское, в деревню Киешки, принадлежавшую когда-то отцу писателя. Выпросила в воинской части грузовик, покрытый тентом. Усатый старшина пригласил ее в кабину, но она забралась вместе с нами в кузов, и мы поехали. Несмотря на тряскую дорогу, она просвещала нас:

— Киешки в то время назывались Сергеевкой. Там будущий писатель провел одно лето. Впечатления мальчика были настолько сильны, что через многие годы он рассказал о них в книге «Детские годы Багрова-внука». Мы с дочкой уже ездили в позапрошлом году в Киешки…

Дорога много времени не заняла, не больше сорока километров от Уфы. Остановились на берегу озера. Слева была деревня, справа должна быть дубовая роща, о которой Аксаков писал в повести. Но остались только два могучих дуба. Деревня, куда мы подъехали на машине, казалась безлюдной. Летом колхозный люд всегда на полевых работах. Мы прошли почти пол-улицы, пока встретили молодую женщину с ребенком.

— Не подскажете, где стоял помещичий дом? — спросил Эдик.

— Ой, да нету его! — воскликнула она. — Мне бабуля рассказывала, красивый дом у Аксаковых был. Мужики растащили. Даже фундамент расковыряли…

Но мы все равно потоптались на месте помещичьего дома, затем спустились к озеру.

— За озером есть археологический памятник — курганный могильник раннего железного века, — сказала Елизавета Дмитриевна. — Интересное захоронение. Но мы туда не успеем. Машину нам выделили только до двух часов…

В девятом классе она пригласила в школу на День Победы гостя. Представила его:

— Даян Баянович Мурзин. В годы войны был командиром партизанской бригады в Чехословакии. В городе Готвальдове ему поставлен бронзовый памятник…

Легендарная история Мурзина заслуживает отдельного рассказа. Её я опишу чуть позже.

После десятого класса кружковцы собрались в последний раз. Мы понимали, что прощаемся с детством. Елизавета Дмитриевна напутствовала нас:

— Все вы хотите поступать на факультеты журналистики. Но не все поступите. Не переживайте. Журналистика и литература сами придут к вам, уже обогащенным знанием и опытом жизни. Желаю вам поймать свою Жар-Птицу!..

Мы с Эдиком мелочиться не стали и махнули в Москву подавать документы в МГУ. И, конечно, проходных баллов на экзаменах не набрали. Он вернулся в Уфу, где поступил в мединститут. А я сдал экзамены в военное училище…

Деятельность человека трудно охарактеризовать одним или несколькими словами: хороший, добрый, вредный. А деятельность педагога в особенности, ибо его работу одними оценками не измерить. Она глубже и тоньше, и результат ее может сказаться даже через годы. Что касается Елизаветы Дмитриевны, то, насколько мне известно, одиннадцать ее бывших учеников связали свою жизнь с журналистикой и литературой. Рома Назиров стал собкором газеты «Советская Россия» в Татарии, Юра Поройков был заместителем главного редактора «Литературной газеты». Я более двадцати лет работал спецкором «Красной звезды»». Пожалуй, наиболее одаренными из нас были Славка Саитов и Эдик Насибуллин. Саитов в Башкирии — личность популярная, драматург и театральный критик. Он часто выступал по местному телевидению. Эдик публичности избегал. Хотя постоянно сочинял стихи, причем экспромтом. Чаще всего это происходило, когда мы втроем — он, его сокурсник по институту поэт Гера Кацерик и я — выезжали с ночевкой на рыбалку. На берегу у костра мы соревновались в сочинении коротких стихов при условии, что в тексте обязательно будут два слова. Например, стриптиз и чума. На сочинение отводилось три минуты. Победителем почти всегда выходил Эдик.

Не было быстрей стриптиза,

Чем стриптиз внезапный мой:

Мне в штаны залезла крыса,

Зараженная чумой.

Он свои стихи не издавал, не записывал. Записывал я. Писал Эдик и прозу. Но о прозе позже. Мы с ним навещали Елизавету Дмитриевну в каждый из моих отпусков. Я докладывал учительнице, что мои заметки печатаются в военных газетах. Она одобрительно кивала. И сокрушалась, что Эдик забросил литературу. В один из отпусков мы снова пошли к Елизавете Дмитриевне. И барака не обнаружили. Жители соседнего дома объяснили, что барак снесли, а жильцов расселили. Городская справочная служба сообщила, что среди жителей Уфы Кузнецова Елизавета Дмитриевна не значится. Не исключено, что они с дочерью перебрались в другой город, а может быть, вернулись в родной Питер. Больше мы с любимой учительницей не виделись.

И все же точку ставить рано. Напрасно сокрушалась Елизавета Дмитриевна, что Эдик забросил литературу. Проросло зернышко, брошенное учителем в благодатную почву. Об этом я узнал много лет спустя, после того, как мой друг перенес первый инфаркт. Тогда он и вручил мне свою рукопись сказки с названием «Дремучее королевство». Это была даже не сказка, а описание фантастического путешествия подростка, попавшего в подземное Дремучее королевство. Причем порядки, царившие в нем, неуловимо напоминали российскую действительность. Чем-то главный герой походил на Гарри Поттера, столь популярного в России. Объединяла оба произведения идея добра и торжества справедливости. Рукопись скромняги Насибуллина пролежала без движения в столе, на двадцать лет предвосхитив появление юного волшебника, придуманного английской писательницей Джоанной Ролинг. Я посоветовал Эдику немедленно отнести рукопись в издательство. Жаль, что книга увидела свет маленьким тиражом. Недооценили ее издатели, не хватило им коммерческой смекалки.

Эдик прожил семьдесят лет. Я стоял перед его могилой, глядел на дату его рождения: 7 ноября. Вспоминал нашу учительницу, которую он боготворил, а она как-то сказала:

— Ты, Эдик, родился в один день с революцией.

А в голове у меня крутился его экспромт:

Луна в ночи белее, чем бельмо.

И я похож на раненого зверя,

Когда кричат и тыкают в трюмо:

«Смотри, дерьмо, какое ты дерьмо!»

…И я гляжу, глазам своим не веря.

Вот и я не верил своим глазам…

Он был великим и непрактичным

Родители моего друга были одни из первых комсомольцев Башкирии, и сына назвали Идеалом. А мы звали его Эдиком. Много позже, когда у него появились дети, он поменял имя на Рамиль. Жить детям с отчеством Идеалович — не избежать насмешек. Для меня же он на всю жизнь остался Эдиком. По окончании мединститута ему предложили аспирантуру, но он отправился участковым врачом в Ханты-Мансийский национальный округ в поселок Казым. Оттуда изредка присылал мне свои стихи. Вот одно из них.

Я приду завшивленный, затараканенный,

Тупо вставлю в дверь кирпичной рожи медь.

Из волос, овивших мозг арканами,

Стану долго на тебя смотреть.

Осторожно потолок ногами лапая

И надев приличия узду,

Как признанье, на передних лапах я

От тебя, ссутулившись, уйду.

Ты, склонивши голову налево,

Молча отнесешь подарки в зал.

И по окнам будешь переклеивать

Мутные дождливые глаза.

Наверное, Эдик написал это стихотворение в черный день. Может быть, вспомнил свою школьную любовь Галю, которая после десятого класса скоропалительно вышла замуж. Через год развелась и даже навяливалась Эдику в любовницы. Он вежливо отшил её. Чёрные дни случаются по разным причинам. А стихотворение получилось пронзительным…

Он позвонил мне из Казыма весной 1964 года. Я служил в ту пору под Куйбышевым и носил на погонах три маленьких звездочки.

---

— Про Золотую бабу Меньшикова слышал? — спросил он.

Была такая легенда. Вроде бы Меньшикову презентовал ее Демидов. То ли его мастера отлили ее на подпольном монетном дворе, то ли это языческий божок.

— Слышал, — ответил я. — Меньшиков увёз золотую бабу в Березов, куда его Петр второй сослал.

— Бабу искали на реке Сосьва вблизи Березова. А закопали ее по указанию Меньшикова на берегу реки Казым. У меня есть берестяная карта, которую он сам наколол со всеми ориентирами.

— Как она к тебе попала?

— Выменял у одного ханта за два литра спирта. Ему она от деда досталась. Карта похожа на настоящую. Приезжай в отпуск… Поищем золотую бабу.

Мы были молодые, и не то, чтобы глупые, но полные веры во всякие чудеса. И слегка авантюрные. Золотая баба — не фунт изюма. Вдруг повезет? Слава на всю страну! О стоимости находки мы не задумывались. А прославиться не возражали. В общем, друг меня уговорил, и в июне я оказался на краю света — в Казыме.

В заповедное место мы выехали на санитарном вездеходе. Дороги как таковой не было — просто угадывался давний след, петлявший среди кривых березок и береговых валунов. За рычагами сидел кривоногий, почти квадратный и невозмутимый, словно идол, механик по имени Степан. Он должен был доставить нас к месту захоронения Золотой бабы и вернуться в распоряжение фельдшера. Завидев особо крупный валун, Степан тормозил. Эдик сверялся с берестянкой, испещренной загадочными знаками. Мы спешили к валуну и внимательно его рассматривали. Всё было не то. Камень должен быть гладким, как стекло. От него надо было отмерить тридцать шагов на восход солнца. Там будет валун поменьше, а справа единственный в округе старый кедр. В створе, в пяти шагах от камня и закопана Золотая баба. Так что отыскать ее казалось делом обыденным.

После пятой или шестой остановки мы оказались у очередного валуна на высоком берегу. Он заметно отличался от других. Был светлее и выглядел так, будто его долгое время полировали. На поверхности не чувствовалось даже малейшей шероховатости.

— Он самый, — уверенно произнес мой друг, — приехали.

— Но кедра-то нет! — усомнился я.

— Вон толстый белый выгорок стоит, — сказал Степан, — молния, наверно, спалила.

Река в лучах солнца переливалась блёстками. Спуск к воде был крутым, но в круче какой-то добрый человек выдолбил ступеньки. Значит, не совсем диким было это место. Разгрузившись, мы наскоро перекусили и распрощались со Степаном.

Большое дело надо начинать с восходом солнца. Так что поисковые работы мы отложили до утра. Стали готовить табор для недельного жития. Поставили трехместную палатку, затолкали в нее спальные мешки, продукты, охотничье ружье, баул с посудой, уложили под палаточный навес кирки, лопаты и прочий рабочий инструмент. Набрали для костра сушняка, натаскали выброшенных паводком толстых плах. Уже вечерело. Солнце закатилось за сопку, но сумерки были светлыми и теплыми.

— Завтра шашлык из налима сделаем, — сказал Эдик.

Достал из палатки знакомый мне, видавший виды желтый портфель, в котором он обычно носил рыбацкие снасти. Вытянул примитивную закидушку. Леска на мотовиле была никак не меньше миллиметровки, а крючок примерно сороковой номер. Такой грубой снасти видеть мне не приходилось. Он намотал на крючок какие-то кишки и спустился с обрыва к реке. Я разжег костер. Вытащил из палатки мешок с консервными банками и два круглых котелка, один в другом. К тому времени, как он вновь нарисовался на таборе, ужин был готов. Мы выпили слегка разбавленного речной водой спирта, закусили килькой в томате и заели разогретой тушенкой.

Эдик сказал:

— Спущусь за налимом, — взял фонарь и скрылся под обрывом.

Я последовал за ним, не сомневаясь, что за такой короткий срок налим просто не успеет отыскать наживку. Закидушка была даже не заброшена, а опущена с берега в реку. Он с усилием вытянул ее, и на берегу оказался усатый реликтовый хищник весом никак не меньше трех килограммов…

Шел уже второй час ночи. Спать оставалось всего ничего. Проснулись мы, когда восточный небосклон окрасился в розовый цвет, предвещая появление светила. А вместе с ним и встречу с Золотой бабой. Прихватив кирки, мы отсчитали тридцать шагов на восход и обнаружили поблизости такой же серо-прозрачный отшлифованный валун, только раза в два меньше первого. Оба камня в свете солнечных лучей разительно отличались от серых, мокрых от росы валунов. От них словно бы исходило теплое внутреннее свечение. Недаром аборигены считали их священными и совершали перед ними свои древние обряды. Так что в подлинности берестяной карты можно было не сомневаться. Тем более, что неподалеку торчал толстый белый пень, остаток сгоревшего от молнии кедра. Метрах в пяти в створе мы обозначили круг, где могла быть закопана Золотая баба, и приступили к поиску клада. Лопаты лишь скребли грунт. Долбить его можно было только ломами и кирками. Мы выворачивали большие и малые валуны, выбрасывали их наружу, и через какое-то время на обочинах образовался вполне приличный бруствер. Но все равно к исходу третьего часа углубились всего сантиметров на пятнадцать.

Да-а, такими темпами вырыть двухметровый котлован диаметром в четыре метра понадобится не меньше недели. Мы устроили перекур. Сидели на земле и прикидывали, может, заузить яму? Заузили до полутора метров. И снова принялись за долбёжку. Пот катил с нас градом, но желание добраться до сокровища подгоняло. Иногда лом натыкался на что-то большое и твердое. Сердце ёкало в предвкушении триумфа. Мы аккуратно обдалбливали контур. Золотая баба могла находиться и в стоячем положении. Но показывалась верхушка очередного валуна, и каторга продолжалась.

К полудню мы умаялись так, что едва добрели до палатки и плюхнулись у входа. Было жарко и душно. У меня ныли руки, ноги и поясница. Я лежал и думал, что ни за что не возьму сегодня в руки кирку. Похоже, Эдик думал так же.

— Кто-то обещал уху из налима, — напомнил я ему.

— Я обещал, — ответил он и, кряхтя, поднялся. — Разжигай костер.

Я покряхтел и тоже встал.

Налима хватило и на уху, и на жареху. Уха получилась, хоть ложку втыкай. Под нее мы хлебнули спиртику. Под жареху повторили. Наевшись до отвала, мы и сами отвалились. В палатку. Улеглись головами к выходу и мгновенно удрыхлись, забыв про Золотую бабу. Проснулись глубокой ночью. Костер давно погас. Сквозь распахнутые полы палатки был виден клок неба с бледными звездами. До восхода солнца оставалось три часа. Мы вылезли из палатки. Ночь была довольно прохладной. На севере ночи теплом не балуют. Запалили костер и подвесили над огнем котелок с чаем. Есть не хотелось, сытость от вчерашней наваристой ухи еще не прошла.

Вместе с проклюнувшимся рассветом проклюнулась и надежда на встречу с Золотой бабой. Накануне мы, видимо, прошли валунный слой и добрались до песчано-глинистого грунта с вкраплением мелких камней. Теперь пригодились и лопаты. Траншею копали в направлении белого кедрового комля. Рыхлили кирками грунт и выкидывали его лопатами. То ли мы втянулись в ритм, то ли грунт пошел легче, но усталость не шла ни в какое сравнение со вчерашней. К полудню мы углубились метра на полтора. На золотую бабу не было и намёка. Решили копать на глубину в человеческий рост. Но для этого следовало подкрепиться. Так что перерыв на обед напрашивался сам собой.

Отобедав ухой, мы вернулись к своей траншее. Она была похожа на могилу для Золотой бабы, но — увы! — пока пустую. Через пару часов нудной копки стало ясно, что до места захоронения сокровища мы не добрались. Ничего не оставалось, как двигаться в том же направлении. Снова пошли в ход лом и кирка. Вывороченные валуны мы сбрасывали в яму, это было легче, чем вытаскивать их наверх. До вечера мы прошли валунный слой примерно на метр…

Все последующие дни мы кромсали берег только до обеда. Рьяности у нас поубавилось, и надежда отыскать Золотую бабу тихо и грустно угасала. На вечерней зорьке я, вооружившись спиннингом с крутящейся блесной, уходил вверх по течению, туда, где был пологий спуск, и возвращался с полным ведерком хариусов. Эдик с ружьем бродил по лесу, но вместо дичи приносил сумку грибов, похожих на свинушки. Мы отъедались дарами природы, подолгу сидели или лежали у костра, пили спирт и радовались единению с окружающим нас миром.

Шесть суток пролетели незаметно. В предпоследний день нашего бивачного жития мы с грустью осмотрели результаты раскопок. Восьмиметровая траншея была похожа на ров, вырытый безумцем. Впрочем, мы и были безумцами-идеалистами. В полдень следующего дня за нами пригромыхал Степан. Оглядел расковырянный берег, взял в руки лопату и стал сбрасывать бруствер в ров. Часа через полтора лишь темная полоса напоминала о черных копателях…

В аспирантуру Уфимского мединститута он вернулся через три года. Я окончил двухгодичное зенитно-артиллерийское училище. Год прослужил в Прикарпатье. В 1956 году начался мятеж в Венгрии, и наш полк отправили своим ходом в эту бунтующую страну. После подавления мятежа полк перебросили на Урал. Где бы я ни служил, всегда писал заметки и корреспонденции в военные газеты. Меня пригласили работать в армейскую газету «На страже». Редакция располагалась в Свердловске, где мне выделили маленькую квартирку. О том, что Эдик женился, я узнал из его письма. С его женой, продавщицей водочного отдела Эльзой я был знаком. Это была бой-баба, и тупая, как пробка. С какого перепуга он женился на ней? Наверняка, она сама затащила его в постель, а потом объявила, что беременна. Эльза родила двойню: сына Женьку и дочь Юльку. В мой очередной отпуск мы встретились в Уфе. Я понял, насколько тяжко ему тащить семейный воз. Днем в аспирантуре, вечерами подрабатывал грузчиком в магазине. Общались мы только на улице. Эльза друзей не признавала. Иногда он сбегал к нам с маманей. На жизнь не жаловался. Только бодро улыбался…

Прошло два года.

Однажды поздним вечером в моей свердловской квартирке раздался звонок. Нежданно-негаданно объявился Эдик Насибуллин.

— Сбежал? — спросил я.

— Сбежал.

— От жены?

— Она на развод подала. Дети временно у моих родителей.

— А диссертация?

— Отказался от защиты. Пользы для людей от нее нет.

— Ко мне в отпуск?

— Как получится…

После непродолжительных поисков работы его приняли в НИИ раковых болезней. Половина сотрудников института изобретали препараты против злокачественных опухолей. Другая половина, в том числе и Эдик, испытывала их на грызунах. И все писали диссертации. Он тосковал по своим двойняшкам. Чтобы они не бедствовали, подрабатывал дежурствами на «скорой помощи» и статейками в местной прессе. Время шло. Эдик, как и многие сотрудники НИИ, кропал новую диссертацию, венцом которой должен был стать противоопухолевый препарат. Через три года он был готов. Однако Эдик не был уверен в его абсолютной готовности. Вместо очередного отпуска он засел в лаборатории, изменил условия при проведении опытов с грызунами. И обнаружил, что после вакцинации раковые образования развиваются в два раза быстрее, чем в естественных условиях. О такой метаморфозе он не преминул сообщить на общем институтском собрании. Это был шок. Докторские и кандидатские диссертации горели синим пламенем. Его уговаривали «не возникать» пару лет. Но он стоял на своем и даже пообещал обнародовать результаты дополнительных опытов в медицинском журнале. Его срочно командировали в московский НИИ для обмена опытом, чтобы не путался под ногами, пока не остепенятся ведущие сотрудники.

Однако обмениваться с ним опытом в Москве никто не спешил. Каждое утро он являлся в институт, предъявлял на проходной временный пропуск и неприкаянно бродил по коридорам и лабораториям. Его воспринимали с холодной вежливостью и давали понять, чтобы не мешал работать. Однажды он стоял у окна возле операционной, когда из нее вышел директор НИИ академик Чернов.

— Молодой человек, — обратился он к Эдику, — вам приходилось делать операции?

— Приходилось.

— Быстро переодевайтесь, будете ассистировать!

Когда операция успешно закончилась, академик спросил:

— Вы с какой кафедры? Что-то я вас не помню.

— Я здесь в командировке, из свердловского НИИ.

— С какой целью?

— Без цели, — и рассказал о причине командировки.

— Хотите у меня работать?

— Хочу…

Через два с половиной года Эдик стал кандидатом медицинских наук и вернулся в Уфу. Он планировал добиться создания лаборатории по изучению раковых болезней. Увы, мой друг не умел осаждать бюрократические бастионы, потому и не смог проломить чиновничью стену. Его замыслу о создании специальной лаборатории так и не суждено было воплотиться в жизнь. А кушать-то надо! Помогать двойняшкам надо! Он работал в больнице на две ставки. Стал самостоятельно изучать психологию и даже защитил по этой тематике еще одну кандидатскую диссертацию. К той поре я уже был переведен в Москву, в редакцию «Красной звезды». И по-прежнему все отпуска проводил в Уфе. Само собой, был в курсе дел своего друга. В его жизни появилась Люда, с которой они вместе работали в больнице. Через полгода свиданок они зарегистрировали брак. Эдик усыновил ее сына Алешу. Еще через год у них появился общий ребенок — девочка Светочка, обещавшая вырасти из-за смешения кровей в красавицу. Это был период, когда равномерное течение бытия убаюкивает и нашептывает, что так будет всегда. Дети подрастали и взрослели. Светочка пошла в школу. Двойняшки были на пороге самостоятельной жизни…

В смутные девяностые годы я уволился из Вооруженных сил и стал молодым пенсионером. Последовавший за перестройкой период привел к возникновению бандитского рынка и развалу великой державы. Я подрабатывал в появлявшихся и лопавшихся, как мыльные пузыри, новых журналах, торговал книгами и периодической прессой. Издал две детективных повести. Тогда по стране прокатилась волна террористических актов с участием смертниц, и издательство «Эксмо» предложило мне написать повесть «Черные вдовы». Заканчивал я ее в Уфе и, конечно же, часто виделся с Эдиком. К этому времени он в звании доцента возглавлял кафедру психологии в Уфимском авиационном институте. Естественно, что первым читателем и критиком рукописи был Эдик. Обычно он лежал на диване, шелестел страницами и издевался надо мной.

— Тепло-ов! — произносил он намеренно гнусавым голосом. — Послушай, что ты накарябал, — и начинал декламировать текст.

В его исполнении шаблоны и повторы приобретали мерзкий смысл. Я униженно терпел, ожидая конца словесной экзекуции. А позже безжалостно выкидывал подчеркнутые им абзацы. Не было, нет и не будет лучшего редактора, чем он. Во всяком случае, для меня. У Эдика было редкостное чутье на фальшь, будь то житейская коллизия или текст. Он был честен и талантлив и в медицине, и в литературе…

Трагедия его детей

Дочь Эдика Юля познакомилась с красавцем ингушом и чуть ли не бегом вышла за него замуж. У них родилась дочь. Красавец ингуш оказался мелким бандитом и загремел в места отдаленные. А когда освободился, зарезал жену в порыве ревности. Ингуш был арестован. Эльза, забрав внучку, уехала из Уфы в неизвестном направлении. Трагическая смерть старшей дочери потрясла Эдика. Сердце дало сбой. Тогда и случился первый инфаркт. С годами боль не исчезает, она лишь затаивается в глубинах души. И болезнь затихает. Время, конечно, лечит, но шрамы остаются, как предупреждение о рецидиве. Функцию контроля взяла на себя Людмила, введя на семейной территории сухой закон и запрет на курение. Эдик смирился с таким режимом в домашних условиях. Все свободное время уделял Светочке, она была для него живым маячком в любую непогоду. Дочка платила ему взаимностью. И не выдавала, когда он потихоньку покуривал или немного выпивал. Незадолго до его кончины Света вышла замуж за спортсмена и родила дочь Яну…

В то время я каждое лето проводил под Уфой в поселке Шакша на даче, купленной на гонорар от «Эксмо». Поблизости стоял домик, записанный на жену Женьки Насибуллина — Ирину. Так что жизнь сына Эдика была перед глазами. Мы с ним ездили на могилу отца. Каждый год поминали его 16 июля. О матери он ничего не знал и даже не хотел ее вспоминать. Летом он жил постоянно на даче. Забивал скважины для воды под мотор. Ставил новоселам сайдинговую цветную кровлю и новые заборы. Принимал заказы на сварочные работы. Жена приезжала к нему на дачу только на выходные. Половину заработка он отдавал ей. У меня сложилось впечатление, что она относится к Женьке наплевательски. В домике не убиралась, и сам он был весь какой-то неухоженный. Временами вдрызг напивался. Отдушиной для него была рыбалка. Для меня тоже. У Женьки была старенькая «Буханка» с лысой резиной. К нам присоединялся Гера Кацерик. Мы выезжали рыбачить обязательно с ночевкой. Случалось, что машину приходилось несколько раз толкать. Но благодаря Женькиному умению, мы всегда возвращались домой, да еще с уловом…

Ранней весной 2019 года мне позвонила в Москву родственница Татьяна:

— Женя утонул.

Я отказывался этому верить. Он плавал, как рыба. Не мог он просто так утонуть. По приезде в Шакшу я стал выспрашивать у дачников, как это произошло. Тело обнаружили поблизости от дачных домов. Как он утоп, никто не видел. Сторожа еще раньше уволились и в день его смерти сбежали. Полиция уголовное дело заводить не стала. Жена тоже отказалась писать заявление в полицию. Лишь Кацерик выдвинул версию:

— Женька застукал жену с любовником и спьяну наложил на себя руки

Сомнительная конечно версия, но в пьяном угаре человек способен на любое безрассудство. Садоводы жалели Женьку и даже поговаривали, что ему помогли утонуть. Всё это были лишь досужие домыслы. Поговорили и забыли. Мне забыть его невозможно…

У Эдика был еще приемный сын Алеша. Будучи студентом второго курса, он соблазнил первокурсницу, оказавшуюся дочкой банкира. Ее родители явились к Насибуллиным со сватовством. На свадьбу банкир преподнес молодым подарок: ключи от квартиры и от иномарки. И подобрал зятю должность в совете директоров банка. Отдыхать молодая семейная пара летала только за границу. Спустя несколько месяцев после похорон отца они отправились в Индию. Там бизнесмен Алексей Рамилевич прошел индивидуальное обучение по программе ныряльщиков с аквалангом. Однажды он нырнул и… не вынырнул. Тело его жена самолетом доставила в Уфу. Людмила от нервного потрясения попала в больницу. После обследования её отправили в онкологию. Она пережила Эдика на 11 месяцев…

Любимица Эдика Света продала свою и родительскую квартиры, забрала дочку Яну и улетела искать счастья в Новую Зеландию. Я думал, что никогда ее больше не увижу. Но она прилетала в Уфу после похорон Женьки. О его смерти ей сообщила дочь Жени — Катя. Они побывали на кладбище, облагородили родные могилы. Помянуть усопших приехали ко мне. Тогда я узнал, что Света вышла замуж за англичанина, работавшего в Новой Зеландии по контракту. У них шестилетняя дочь Ева. И вряд ли она прилетит еще раз проведать могилки.

В годы моей молодости слово «космополит» было презрительным. Теперь многие рвутся за бугор в поисках сытой и нарядной жизни, а слово «космополит» исчезло из обихода. Я осуждаю таких людей, бросивших Родину и могилы предков. И Светлану тоже осуждаю, хотя и не сказал ей об этом. Бог ей судья. Олигархи и прочие казнокрады — эти типы без родины. Для них родина там, где есть счета в банке и хоромы для проживания. Что касается рядовых граждан, то тут, куда кривая вывезет. Эмигрантская доля — не манна небесная. Чаще всего это работа прислуги, сиделки, курьера и т. п. Сытым человек будет. А счастливым — сомневаюсь. Скорее — одиноким, заброшенным судьбой в чужой глобальный мир, где нет места понятиям «родина и патриотизм».

А Женьку я вспоминаю часто. Он был такой же добрый и необидчивый, как отец. У него были умелые руки, которыми он неплохо зарабатывал. Золотые руки — тоже талант. И он, и его золотые руки ушли под воду в пьяной лихоте…

Почему многие талантливые люди спиваются? Ни для кого не секрет, что один из самых популярных мировых писателей Эрнест Хемингуэй был алкоголиком. Страдал зависимостью от алкоголя Теодор Драйзер. Уходил в запои живописец Винсент Ван Гог. Россию тоже не обошло горе от ума и таланта. Подтверждение тому — трагизм жизни Сергея Есенина, Владимира Высоцкого, Сергея Довлатова, которые укоротили свою жизнь из-за пристрастия к зеленому змею. Немало и других одарённых людей, ушедших из жизни раньше отпущенного Всевышним срока. Речь не только о людях творческих профессий. Талант многогранен, он может проявиться в любой сфере. Женька Насибуллин тоже был талантлив. И не только он, если, к примеру, взять мужиков из поселка Шакша. Самой заметной личностью среди жителей был Саня Наумов. На вечерних посиделках он был душой мужицкой компании. Свободно владел татарским, башкирским, чувашским языками. Иногда вворачивал в своих байках эвенкийские слова и поговорки. Это когда он в красках рассказывал, как в молодости искал золотой фарт на Колыме, где обрюхатил дочку начальника прииска. Тот хотел принять его в зятья, но Саня сбежал от полковника и от богатства в родимую Башкирию. Так оно было или не так, знал, наверное, только он сам. Однако слушать его было интересно. У него был дар рассказчика. Его словечки и выражения разлетались по всему поселку. Сам ли он их придумывал или слышал в годы бродяжьей жизни — не знаю. Я заполнил блокнот его выражениями. Вот некоторые из них. «Адам был счастливчик, у него тещи не было», «Армагеддец меченому Горбачу. Схарчит его Ельцшуллер», «Пропагандон — в адрес генерала Волкогонова», «У него не прическа, а перхоть с проседью», «Кворум есть — ума не надо», «Междуречье — перерыв в Госдуме», «Бабовладельческий строй». Саня с юмором переводил на татарский самые привычные понятия: «Публичный дом — чайхана-интим», «Буратино — саксаул-малай», «Зебра — ишак-моряк», «Терминатор — Арматур-батыр», «Дед Мороз — Колотун-бабай»…

Наумов приятельствовал со своим одногодком Валерой Рулёвым. У того был дар божий к архитектуре, хотя он и не имел в этой области образования. Его нанял строить коттедж директор какого-то уфимского завода. И выделил подсобных рабочих. Я был в этом доме и поразился тому, что увидел. Весь коттедж был наполнен светом и воздухом. Витая лестница на второй этаж выводила в большой зал с диванами и биллиардом. Две двери вели в комнаты отдыха без потолков. Потолки на втором этаже заменяла крыша, разрисованная Рулёвым под утреннее небо. Ничего не скажешь — талант!.. И Рулёв, и Наумов ушли в мир иной, не дожив до семидесятилетия…

Британские ученые из университета Глазго провели исследования и выяснили: чем умнее ребёнок, тем больше у него шансов вырасти в алкоголика. Люди творческие часто воспринимают алкоголь как средство к вдохновению и фантазии и не замечают, как спиваются. Моих шакшинских друзей тоже сгубило пристрастие к выпивке, постепенно перешедшее в запои. Итог печален — такова судьба многих талантливых людей…

Работая в армейской газете «На страже», я вспомнил о командире чехословацкой бригады Мурзине, которого Елизавета Дмитриевна пригласила однажды в школу, и предложил редактору Юрию Страхову написать о нем очерк. Он поддержал идею и командировал меня в Уфу. Рассказ об этом необычном человеке — тоже штрих нашей истории. Предлагаю его читателям почти в том виде, каком он был опубликован в газете.

Чёрный генерал, личный враг Гитлера

Они вылетели с полевого аэродрома под Киевом. В составе группы были два минера — капитан Грековский и лейтенант Никольский, разведчик с партизанским опытом Костя Арзамасцев, три радиста, врач и другие профессионалы войны в тылу врага. Командиром их интернациональной группы назначили поручика Яна Ушьяка. Его заместителем стал двадцатидвухлетний майор Даян Мурзин, которого спутники знали под именем Юрий (на фото).

Из Словакии в Моравию

Темной августовской ночью 1944 года они приземлились на парашютах в Словакии на горную площадку близ населенного пункта Турчанский Мартин. Выброска прошла незамеченной гитлеровцами. Потому их появление на рассвете в селе Сколабиня было столь неожиданным для местного полицейского гарнизона, что почти парализовало волю к сопротивлению. Скоротечный бой закончился разгромом гарнизона. В освобожденном селе к группе присоединилась первая сотня добровольцев, из которых был сформирован партизанский отряд. На коротком митинге решили назвать отряд именем Яна Жижки.

К моравской границе отряд продвигался с боями. Вести о его боевых делах опережали партизан. Число бойцов увеличивали местные жители. Часть из них присоединялась к отряду, другие решали воевать в своем районе. В одном из селений крестьяне сообщили, что прячут в лесу русского. Фашисты его расстреляли вместе с другими военнопленными. Он свалился в ров. А ночью очнулся, присыпанный землей. Разгреб ее и выполз наружу. Полз, раненый, до тех пор, пока не потерял сознание. Его обнаружили жители, спрятали и выходили. Это был сержант Володя Гречин. Ему поручили командовать местными партизанами. Пополнялся отряд и из числа тех, кто бежал из фашистского плена. Шли русские, поляки, венгры и даже немцы. Однажды на отряд наткнулись четверо в изодранной одежде и увешанные немецким оружием. Старшим у них был Иван Степанов, человек со светлыми серыми глазами и грустной улыбкой. Он сообщил, что был командиром эскадрильи тяжелых бомбардировщиков, летавших на Берлин. Свой подбитый самолет вынужден был приземлить в окрестностях германской столицы. Оглушенных падением летчиков схватили фашисты. Помог счастливый случай. На конвой напал экипаж сбитого английского бомбардировщика. Англичане пошли на запад, русские — на восток. Степанов стал командовать отдельным отрядом. Чтобы сохранить командную вертикаль и гибкую управляемость, отряд реформировали в бригаду. К моравской границе она подошла, имея в своем составе больше тысячи человек. Прорывались с боем. Потеряли около сотни бойцов. И двинулись в горы, освобождая села. В Моравии штаб бригады расположился у горы Кнегине. Отряды ушли в обозначенные для них районы Гостинских и Валашских горных цепей. Одним из них командовал Иван Степанов, другим — Петр Будько. Группы подрывников во главе с капитаном Грековским и лейтенантом Никольским парализовали железную дорогу на участке Всетин — Валашские Клобуки. Вскоре о партизанских победах заговорила вся Моравия. А в сводках гестапо стали фигурировать чех Ушьяк, и русский по кличке Борода.

Бригаде были необходимы связи с подпольем в моравских городах. Связные уходили в Брно, Злин, Остраву, Фриштык. Возвращались и приносили пароли, явки и сведения о противнике. Встречи происходили в ресторане для туристов у подножия горы Мартиняк. Однажды там появился человек, назвавший пароль и предложивший встретиться с руководителями подпольного центра.

Предательство

Связной по фамилии Дворжак появился в штабе бригады накануне октябрьских праздников. Чем-то он сразу не понравился Юрию. Он не мог себе ответить, чем не понравился. В меру был молчалив, в меру деловит. Дважды уходил из леса в город и возвращался с ценными сведениями от подпольщиков. Ничто не говорило против нового связного, а интуиция — вещь обманчивая. Юрий поделился своими сомнениями с командиром бригады Яном Ушъяком.

— Дворжак? — удивился тот. — Разве его информация о танковой колонне была неверной? Мы не имеем права отказаться от встречи с руководителями ЦК!

— Ян, я настаиваю, чтобы Дворжак не получил никакой информации о дислокации отрядов.

— Хорошо, — неохотно согласился Ушьяк.

И все же, червяк подозрительности продолжал точить Юрия. Накануне встречи он пришел в землянку к разведчикам и сказал их командиру одесситу Косте Арзамасцеву:

— Выдвинься с ребятами и проверь. В случае чего — очередь…

Местом встречи была выбрана поляна у горы Кнегине, заросшей буковыми деревьями. Разведчики Арзамасцева, видимо, все же успели обнаружить засаду. Дали очередь из автомата, когда Ян Ушьяк и Юрий двигались вслед за Дворжаком к центру поляны. Тот первым метнулся в сторону и пополз в орешник. Юрий мгновенно кинулся наземь и послал ему вдогон очередь. А из зарослей, через головы упавших «представителей», застрочил пулемет. Всё это заняло секунды. Из орешника появились черные и зеленые мундиры. Юрию даже послышался с их стороны выкрик: «Борода!». Он дал длинную очередь по мундирам и почувствовал, что обожгло ноги. Стал уползать влево, туда, где был овраг. Наперерез ему бросились жандармы, но залегли, напоровшись на огонь разведчиков. Он свалился с обрыва в ручей, и полз по нему, пока не отключился…

Компас вместо ножа

Сначала в сознание проник шорох ветвей. Потом промелькнул Ян Ушьяк, в тот момент, когда опрокидывался навзничь, наткнувшись на автоматную очередь… Голову снова заволокло вязким туманом. Сколько это длилось, он не знал. Очнулся от стрекотанья сороки. Шлем сполз с головы, затылком он чувствовал холодное изголовье. Над головой крыша из еловых лап. Стены тоже из лапника. Сквозь их плетение протыкались солнечные иглы. Справа под рукой автомат с диском, тут же его старый компас. Чуть в стороне кринка с молоком, накрытая белой тряпицей. Значит, у своих. Но как он попал в шалаш? Сколько времени находится здесь?.. Протолкнул сквозь ветви руку. Почувствовал пальцами снег. А в тот день снега не было. Зелень тогда еще сопротивлялась холодным утренникам. В тот день они шагали рядом со связным по мокрой поляне, навстречу тем троим… Он сжал зубы. Не от боли, а от пронзительного понимания непоправимости того, что произошло. В ответе за провал только он, имеющий опыт партизанской войны в лесах Белоруссии и Украины.

Юрий сел. Сапог на нем не было. Обе ноги были обмотаны бурым тряпьем. В правой боль пульсировала, будто внутри сидело живое существо. Размотал лоскуты, скрывавшие рану. По ноге расползлась синь, рана превратилась в волдырь, и от него шел гнилостный запах. Подумал отвлеченно: может начаться гангрена. И сразу же возникла злость, взрыв злости на свою беспомощность. Он не боялся умереть. Но не теперь, а когда довоюет. Нож с выкидным лезвием он всегда держал в кармане куртки. Сейчас его не было. Наткнулся взглядом на компас. Отвинтил крышку, достал круглое стеклышко, стукнул им о ствол автомата. Выбрал самый большой осколок. Ткнул острием в опухоль и рванул на себя.

Снег кружится. Откуда снег? И музыка. Пляшет Павел Куделя, спасший его в рукопашном бою под Яворниками.… Юрий впадал в забытье, а очнувшись, продолжал выгребать из раны гной осколком компаса. В какой-то момент ему в бреду пригрезилось лицо Кости Арзамасцева и его слова:

— Будем живы, товарищ майор!

— …Вы живы?

Юрий смутно увидел знакомое лицо: Ян Ткач. В памяти прояснилось. Ведь это он, лесник Ткач, подобрал его у ручья и притащил сюда.

— Я не мог прийти быстро, — сказал лесник. — Гестапо и жандармы ходили везде. Вас искали. Я принес вам теплую одежду и еду.

— Какое сегодня число, Ян?

— Семнадцатое ноября.

«Значит, две недели прошло».

Лесник врачевал раны Юрия своими мазями и снадобьями. Они постепенно заживали, и гангрена уже не грозила. Юрий терзался мыслями: что с бригадой? Необходимо что-то срочно предпринять для восстановления связей. Лесник Ткач об отрядах и подполье ничего не знает. Его кордон служил перевалочной базой и местом непредвиденного отдыха. Теперь Ушьяка нет, и все нити замыкались на него, Юрия. Он мог уже выходить из шалаша и ковылять, опираясь на палку. Гестаповские ищейки, похоже, потеряли его след. Но время от времени на лесной кордон, сообщал Ткач, наведывались подозрительные люди.

— Приходили трое. Выдают себя за партизан. Спрашивали про вас. Один говорит по-русски.

— Как он выглядит? — спросил Юрий.

— Высокий, худой. Улыбается вкось.

Такая улыбка была только у командира разведки Кости Арзамасцева.

— Я обещал им узнать, что сумею, про Бороду. Они сказали, что придут завтра.

Утром Юрий с помощью лесника доковылял до его дома и обосновался в дровянике в ожидании посетителей. Ждать пришлось до вечера. Трое бесшумно появились из леса и стукнули в окошко. Это был Костя Арзамасцев и его разведчики. Юрий вышел к ним. Увидев своего майора, Костя облапил его, а в адрес лесника выдал залп ругательств.

— Мы при отряде Степанова, — сказал Костя. — Когда узнали, что жандармы ищут вас, поняли, что вы живы. Степанов велел разыскать вас. А Ушьяк застрелился, чтобы не даться живым. Сука Дворжак сбежал. Ну, мы его из-под земли…

— Что у Будько?

— У него армейский порядок, товарищ майор. Подрывники тоже не сидят без дела. Группа Грековского пустила под откос товарняк.

— А штаб бригады?

— Штаба больше нет. Погибли больше половины роты охраны. Живые ушли с нами. У нас лошади спрятаны, товарищ майор. К утру будем у Степанова…

Отряд Ивана Степанова стал базой для восстановления штаба бригады и ее связей с подпольем. В середине декабря в доме связной Миланы Чешковой собрались командиры партизанских отрядов и групп. Бригаду имени Яна Жижки возглавил Юрий. Его заместителем стал Петр Будько, комиссаром — Иван Степанов…

Прошло два месяца после предательства на Кнегине. И вновь отряды стали проводить плановые операции. Летели под откос эшелоны, рушились мосты. Из каждого населенного пункта поступала информация о противнике, которая затем передавалась на Большую землю. Весь Валашский край перешел под контроль партизан. Случались и потери. Радист вместе с рацией попал под артиллерийский обстрел. Его накрыло прямым попаданием. Штаб бригады остался без связи. Запросили через подпольщиков штаб партизанского движения срочно прислать радиста. Прием обеспечивали разведчики Кости Арзамасцева. В небе еле слышно протарахтел кукурузник. Радист выбросился с парашютом и… пропал. Разведчики стали его искать. Лишь с началом рассвета обнаружили зацепившийся за макушку дерева купол парашюта и повисшего на парашютных стропах человека. С трудом спустили его на землю. Радистом оказалась совсем молоденькая девчонка. Когда ее доставили к командиру бригады, тот разочарованно покачал головой и неласково спросил:

— Как зовут?

— Надя Ермакова.

Так Даян Мурзин встретился со своей будущей женой…

Бригада имени Яна Жижки продолжала воевать. В ней насчитывалось около двух тысяч партизан. Командовал ими двадцатитрехлетний майор с черной бородой. Гитлеровцы называли его черным генералом. Понадобилось бы немало страниц, чтобы рассказать о боевых делах бригады. Цифры красноречивее слов. Партизаны уничтожили более пяти тысяч и взяли в плен свыше двухсот солдат и офицеров противника, пустили под откос 39 эшелонов, взорвали 18 железнодорожных мостов, подбили 19 танков и 200 с лишним единиц другой боевой техники. Сводный отряд под командованием Петра Будько уничтожил в городе Визовица целый батальон гитлеровцев и вышел из боя почти без потерь. По заданию штаба фронта была проведена операция по захвату вражеского аэродрома. После тщательной разведки, подготовки и скоротечного боя аэродром с шестнадцатью бомбардировщиками люфтваффе перешел под контроль партизан.

Вот еще несколько эпизодов из боевой летописи бригады.

…Город Прешов. Диктор местного радио только что закончил передавать сводку о разгроме партизан. И вдруг!

— Ахтунг! Ахтунг! Передаем приказ начальника гарнизона…

Этим приказом предлагалось сдать оружие и капитулировать перед превосходящими силами русских, прорвавших немецкую оборону и окруживших город. Поднявшаяся паника помогла бойцам бригады занять Прешов почти без сопротивления. Панику организовали несколько человек во главе с младшим лейтенантом Владимиром Толстым. Они тайно проникли в город, перебили охрану радиоузла и подсунули диктору текст приказа.

…В город Кромержиж въехал на броневике генерал Мюллер, командир танковой дивизии вермахта. Он был взбешен, когда ворвался в кабинет начальника полиции.

— Партизаны у вас под носом, Коблишек! Ваши подчиненные — трусы!

Коблишек молчал. Ему нечего было сказать в свое оправдание. Полицейских никакими угрозами нельзя было заставить сунуться в лес.

— Собирайтесь! Я покажу вам, что партизаны сделали с моими танками!

Было на что посмотреть: черные остовы сгоревших машин, разорванные гусеницы.

— Пойдете на передовую лейтенантом, Коблишек! — пригрозил генерал и отправился в замок немецкого барона.

Там он чувствовал себя в безопасности. На балу он ухаживал за молоденькой чешкой по имени Анча, прекрасно говорившей по-немецки. Танцевал с ней, когда в зале появились вооруженные люди.

— Поднимите руки, — сказала ему чешка. — Это партизаны черного генерала. Вас не убьют, просто отправят за линию фронта, к русским…

Берлин негодовал. Гитлер включил Черного генерала в список личных врагов. По его приказу в Чехословакию отправился Отто Скорцени, начальник военного отдела СС. Тот самый Скорцени, который сумел в свое время выкрасть итальянского дуче Муссолини из заточения. По населенным пунктам разбрасывались листовки с изображением Черного генерала. За его голову была назначена награда в миллион дойчмарок. Голова комиссара бригады Ивана Степанова стоила пятьсот тысяч. Агенты Скорцени сбились с ног. Но все было напрасно. Многие сами попали в руки партизан. Не избежал возмездия и провокатор Дворжак. Он был пойман в городе Брно, вывезен в лес и публично казнен.

До Победы оставались считанные недели. Все ожесточеннее становились бои и тяжелее потери. Погиб капитан Грековский. Взорвали себя вместе с рацией подпольщики Шура Тимохина и Володя Кучинский. Трагически оборвалась жизнь комиссара бригады Ивана Степанова… В сражении за освобождение Праги бригада имени Яна Жижки нанесла удар по гитлеровцам с тыла. И прошла победным маршем по улицам освобожденной столицы вместе с советскими войсками. Впереди колонны шел ее командир, по прозванию «Черный генерал»…

После войны

Пришли мирные вёсны и в Башкирию. На улицах Уфы иногда можно было увидеть озабоченного молодого человека в видавшей виды кожанке. Днем он работал, вечерами корпел над контрольными и рефератами. Учился заочно в юридическом вузе. Через несколько лет после описанных выше событий к нему в крохотную квартирку постучался незнакомец.

— Скажите, вы воевали в Чехословакии? — спросил он с заметным акцентом.

— Воевал…

Так был найден человек, носивший партизанское имя Юрий, которому еще в 1945-м году городской совет города Злин вручил серебряный меч. Его несколько лет разыскивали участники партизанского движения в Чехословакии. А когда разыскали, узнали его настоящее имя. И пригласили вместе с женой Надеждой Павловной, бывшей радисткой бригады, в Прагу на празднование Дня Победы. Даян Баянович Мурзин был избран почетным гражданином пятнадцати городов Моравии, Словакии и Чехии.

Мурзин родился в 1921 году в деревне Старые Балыклы. Оттуда и призвался в армию, где его определили в разведку. После получения диплома юриста он работал следователем прокуратуры, адвокатом. Долгое время возглавлял башкирскую коллегию адвокатов. Стал заслуженным юристом России. Его мирное дело продолжила внучка Альбина. В последний раз Даян Баянович побывал в Праге в составе делегации во главе с президентом России Владимиром Путиным. Республика отмечала 60-летие освобождения от фашизма. В ту весну отчаянно звенели соловьиные свадьбы, справляя торжество жизни. Бывшие партизаны бригады имени Яна Жижки снова собрались вместе, чтобы почтить память погибших соратников…

…Жизнь непредсказуема. Мог ли кто предвидеть, что в Европе возродится фашизм и, тем более, в братской нам Украине! Я не уверен, что до сих пор стоит бронзовый памятник Черному генералу. Как не уверен и в том, что партизанское имя Юрий сохранилось в названиях улиц и площадей. Дай Бог, чтобы память оставалась памятью…

Поднабравшись опыта в армейской газете, я стал отправлять корреспонденции в «Красную звезду». И вдруг меня пригласили в столичную редакцию на месячную стажировку. Уральский собкор газеты Алексей Хорев просветил:

— Стажировка — это проверка. Выдержишь — возьмут в «Звезду» и пошлют в какой-нибудь округ корреспондентом.

Я выдержал и был назначен собкором в Забайкальский округ с корреспондентским пунктом в Чите. Новая должность предоставляла мне почти полную самостоятельность. Выполняй план по количеству публикаций и отдельные редакционные задания, остальное время твоё. Сам ищи темы, выбирай гарнизон для командировок. А на партийном учёте — в парткоме штаба округа. Так что тебя могут прижучить, если на чем-нибудь проколешься…. Спустя три года меня перевели в Среднеазиатский военный округ с центром в Алма-Ате. Не за заслуги или провинность — для смены обстановки. Чтобы корреспондент не обрастал ненужными связями и не перестал писать критические статьи.

В Алма-Ате я и прокололся. Не хочу хаять свою бывшую жену, хотя отношения у нас были так себе. В случившемся виноват я, завёл на стороне женщину. Жена узнала и написала жалобу сразу в три адреса — в партком, в Главное политуправление армии и в «Красную звезду». Завели персональное дело и едва не исключили из партии. С перевесом в один голос ограничились строгим выговором с занесением в учетную карточку. Меня вызвали в редакцию. Наш главный редактор Николай Иванович Макеев сказал:

— Можно было спустить это ЧП на тормозах, но Волкогонов требует крови.

Генерал-полковник Волкогонов был армейским идеологом в Главпуре. Я понимал, что это приговор, и мне придется прощаться с любимой газетой.

— Я переговорил с кадровиками, — продолжил Макеев. — Они могут предложить вам должность начальника отдела культуры в окружной газете в Ростове. Согласны?

— Нет.

— Не на БАМ же вам ехать в многотиражку на майорскую должность?

— На БАМ согласен.

— Хорошо. В нашей библиотеке есть брошюры о забайкальской экспедиции князя Кропоткина. Прочитайте, пригодится. В архиве библиотеки найдете информацию по истории БАМа. И пишите нам. Возможно, мы еще вернемся к вашей кандидатуре…

По следам князя Кропоткина

Пётр Алексеевич Кропоткин известен в мире, прежде всего, как идеолог анархизма. И лишь немногим известно, что он был великим учёным и путешественником. Его перу принадлежат этнографические заметки о культуре, верованиях и обычаях бурят, монголов, тувинцев, тофоларов и других сибирских народов. В 1866 году Кропоткин организовал Витимо-Олекминскую экспедицию, которая длилась почти год и проходила в труднейших условиях бездорожья и глухомани. В его отчете географическому обществу России я обнаружил названия, которые при строительстве БАМа звучали на всю страну: Чара, Витим, Селенга, Олекма, Северо-Муйский и Южно-Муйский горные хребты. Корпусу военных железнодорожников достался восточный участок, в том числе и вечномерзлотный — забайкальский. То есть те места, которые исследовал князь Кропоткин. Оторванность Сибири и Дальнего Востока от европейской части Российской империи беспокоила умные головы давно. Генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Муравьев-Амурский поставил перед правительством вопрос о строительстве железной дороги. Были организованы три экспедиции для изыскания трассы Среднесибирской, Забайкальской и Южно-Уссурийской железных дорог. Об изысканиях Кропоткина словно забыли. Он был табу: бунтовщик, анархист, бежавший из Петропавловской крепости в Лондон…

Отчет князя-ученого понадобился в 1934 году начальнику Бамлага Нафталию Френкелю.

В его биографии немало темных пятен. Одна из версий гласит, что родился он в Константинополе. В начале прошлого века приехал в Россию делать деньги. Занимался лесоторговлей. Стал владельцем нескольких пароходов на Черном море. В первую мировую торговал оружием. Успел с нажитым капиталом удрать от революции в Турцию. Рисковый по натуре, он решил вернуться в Россию при нэпе. А когда нэп приказал долго жить, был арестован и отправлен на Соловки. Коммерсант — он и за проволокой коммерсант. По инициативе Френкеля и при содействии лагерного начальства были построены несколько мастерских. В них Френкель наладил силами заключенных выделку кож, изготовление обуви и кожгалантереи. Изделия соловецких мастеров преподносились в дар высокому начальству и даже оказывались на прилавках столичных торговых рядов. О перековавшемся буржуе доложили Сталину. Вождь решил своими глазами глянуть на лагерное чудо. Френкеля отконвоировали в Москву, где он предстал пред государевы очи. И в грязь лицом не ударил. Развернул целую программу построения социализма… силами заключенных. Из кабинета Сталина Френкель вышел свободным человеком. Уехал на Беломорканал на руководящую должность. И уже оттуда, в звании дивизионного интенданта, попал на трон таежной лагерной империи протяженностью от Байкала до берегов Тихого океана с населением в триста тысяч человек.

Карты, составленные Кропоткиным, помогли ему распределить на трассе отряды и бригады заключенных, обозначить путь отсыпки насыпи магистрали и веток примыкания к Транссибу. Всю территорию Френкель разбил на лагпункты. Они, в свою очередь, подразделялись на фаланги, имевшие постоянное место дислокации. Фаланги периодически обновлялись трудоспособным «спецконтингентом». Основные силы такого контингента были сосредоточены на Байкало-Амурской магистрали. Помимо этого, заключенные строили бараки, жилые дома для начальства, административные и производственные помещения. Спешно возводились участки: Хабаровск — Комсомольск-на-Амуре, Тайшет — Усть-Кут, а также ветки примыкания к Транссибу: Тахтамыгда — Тында, Известковая — Ургал. Френкель слал в Москву победные реляции. Главный босс Наркомата путей сообщения, он же член политбюро ЦК Каганович заявил с высокой трибуны.

— Если бы работы велись не Бамлагом, то стоили бы намного дороже. Надо наградить строителей… Полагаю, что товарищ Берия меня поддержит!

Берия поддержал. Френкеля наградили орденом Ленина…

К началу Великой Отечественной войны вступили в строй железнодорожные пути Хабаровск — Комсомольск-на-Амуре, Тахтамыгда — Тында, Известковая — Ургал. Никто и предположить не мог, что через год уложенные рельсы исчезнут с насыпи. В тяжелом сорок втором транспортная ситуация под Сталинградом стала критической: однопутки от Тихорецка и Лихой оказались в тылу врага. Дорога Поворино — Сталинград разрушена. Необходимо было срочно возвести рокаду. Изыскание трассы и строительство поручили бамовцам. Возглавил работы генерал-майор Федор Гвоздевский. Строительство рокады началось в феврале. Шло оно под непрерывными бомбежками, в условиях постоянных пожаров и разрушений. Не хватило рельсов. Государственный комитет обороны принял беспрецедентное решение: разобрать верхнее строение пути на участках Тахтамыгда — Тында и Известковая — Ургал. Эшелоны с бамовскими рельсами спешно пошли на запад, на станцию Поворино. На 103-и сутки прокладка пути была завершена. Новая железнодорожная ветка стала дорогой жизни для осажденного Сталинграда. По ней к Волге доставлялись свежие войска и боевая техника. С подконвойных строителей рокады была снята судимость. Большинство из них влились в число защитников Сталинграда. Ветки примыкания к Транссибу восстановили в 60-х годах. Бывшая Тахтамыгда превратилась в узловую станцию — БАМ. А я в феврале 1994 года добирался до нового места службы по ветке Известковая — Ургал.

Места там почти безлюдные. Чего стоят одни названия редких поселений: Ургал, Тырма и т.п., которые переводятся на русский как «черт», «ведьма»… Назначение я получил в железнодорожную бригаду, которой командовал подполковник Железнов. Место ее дислокации — будущая станция Алонка где-то в тайге. Туда мне и предстояло каким-то транспортом добираться.

На станции Ургал стоял на путях воинский эшелон, и солдаты сгружали технику. Руководил разгрузкой капитан. Я спросил у него, как добраться до Алонки.

— Комбриг здесь, подполковник Железнов. После нас он должен еще путейцев отправить к месту дислокации. Вон его вагон…

В вагоне комбрига было тепло от буржуйки. Железнов рассматривал разложенную на топчане топографическую карту. Я доложил о прибытии. Он окинул меня неласковым взглядом и кивнул на табурет. Я уселся.

— За что вас выгнали из «Красной звезды», подполковник? За пьянство?

— Не выгнали, я сам напросился на БАМ. Из «Звезды» отчислили за то, что ушел от жены. Получил строгий выговор с занесением в учетную партийную карточку.

— Бывает. Утрясли вопрос со своими дамами?

— Не успел.

— Во время отпуска оформляйте отношения по закону. Иначе выговор не снимут.… Не мёрзнут ноги в хр-ромовых сапожках?

— Мерзнут.

Он снял валенки с резиновыми подмётками и остался в шерстяных носках.

— Надевайте!

— А вы?

— Мне принесут. Позади моего вагона стоит тягач с кунгом. Там старшина Куприянов. Через час он отправляется в Алонку. С ним и доедете…

Строительство БАМа было разбито на три участка: восточный, центральный и западный. Земляное полотно и рельсовые пути на восточном участке укладывали солдаты железнодорожных войск. Пристанционные поселки возводили посланцы союзных республик тогда еще великой державы. В первую зиму и солдаты, и офицеры жили в палатках. Это не приют для туристов, а общага с двухъярусными кроватями. Стены из лиственничного сруба, обтянутого брезентом. Печка сделана из двухсотлитровой бочки. От бочки через всю палатку шла обогревательная труба с выводом наружу. Топили круглосуточно. Но это мало помогало. Спать все равно приходилось в шубах, шапках и валенках. Если во время сна шапка слетала с головы, волосы примерзали к железной спинке кровати. Штаб бригады тоже размещался в палатке, но огромной, с множеством столов и сейфов. Комбригу полагался персональный строительный вагон, который был для него и жильём и командным пунктом.

В нашей палаточной общаге поселились 26 офицеров — 11 русских, 7 украинцев, по 2 — белоруса, азербайджанца и армянина, еврей и латыш. Они и сейчас перед глазами — друзья счастливых лет¸ наполненных духом сопричастности к большим государственным делам: Миша Кашин, Витя Кателенец, Ваня Войников, Толя Кобец, Володя Богданов… В палатку офицеры возвращались после трудового дня ближе к ночи. Отсутствовали лишь те, кто занят по службе. Лейтенант Санин цеплял на стену палатки простыню. Майор Айдынян командовал капитану Александрову:

— Крути¸ Слава!

Кинопроектор «Украина» был порядком изношен, и с ним мог справиться только Александров. Он и крутил «Белое солнце пустыни», другого фильма не было. На улице мороз за сорок, а на экране жара, пустыня и Гюльчатай…

Пословица «Нет худа без добра» родилась не на пустом месте. Для меня в частности. Я никогда так активно и с желанием не писал, как в Алонке. Писал не только в свою многотиражку, но и в «Красную звезду». Даже нацарапал небольшую повесть и отправил в хабаровский журнал «Дальний восток». К моему удивлению, через полгода ее опубликовали….

В первую зиму главным для нас было отсыпать автодорогу до моста через реку Бурея, который возводлили строители из мостового полка под команованием подполковника Лебского. Автодорогу мы отсыпали в авральном режиме, чтобы весна не отрезала нашу Алонку от внешнего мира. От дороги зависело всё: продовольствие, грузы для стройки, бытовки для механизаторов и мостовиков, жилые и служебные вагоны. Механизаторы работали по-сменно, так что работы по отсыпке гравия не прекращались и ночью. Так было до 22 апреля. Накануне в полотно дороги был уложен последний куб грунта. А мостовики установили перила шестисотметрового моста… Я помню, как шла по нашей дороге кавалькада машин на митинг. А впереди — командирская «Волга». Даже представить трудно — легковушка шла сквозь тайгу!..

Примерно полмесяца спустя, когда зазвенели ручьи, сержант-почтальон поехал в Ургал за почтой. Но вскоре вернулся и доложил:

— На нашей дороге лес за сутки вырос. Не проскочить.

Железнов сам поехал взглянуть на такую небывальщину. Точно, на дороге стоял сплошной стеной лес, а ближняя сопка, еще накануне радовавшая глаз стройными лиственницами, оказалась совсем плешивой. Объяснение было одно: вечная мерзлота начала оттаивать, вспучила слой почвы на сопке и столкнула вместе с деревьями на дорогу. Пришлось этот этот участок спешно восстанавливать.

Но на этом сюрпризы весны 1975 года не закончились. Вышла из берегов река Бурея. Она волокла скопления вырванных с корнем деревьев, заборы, крыши построек. Они грозили разрушить опоры моста через Бурею. Спасать мост высадили с вертолета мостовиков во главе с командиром батальона майором Светловым. На каждую опору он поставил офицера и три солдата. Сам взял на себя двенадцатую опору, где было особенно опасно. На заторы опускались, обвязавшись веревками, растаскивали их шестами с петлями и пропускали между опорами. В три часа ночи до пролетных строений осталось сантиметров двадцать. Поступила команда эвакуировать людей. Девятнадцать человек остались с комбатом спасать мост. В шесть утра пик паводка пошел на убыль. Мост отстояли…