Бесплатный фрагмент - Осколки сновидений. Сборник рассказов

Анубис улыбался

То ли жизнь, то ли смерть, то ли бред,

Остывающий след на снегу.

Потихоньку иду я на свет,

Хоть куда он ведет — не пойму.

Закопченное небо висело низко, оставляя лишь небольшое пространство между уходящими ввысь клубами дыма и выжженной землей. Посреди хаоса, оставленного затихающей стихией, возвышался холм, на котором тьма сгущалась, обретала объем и принимала форму большой собаки. Цвет становился глубже, и силуэт оживал, обрастая неровными лохмами, выделявшимися своей чернотой даже на таком кромешно-чёрном фоне. Только белые зубы разрывали поглотившую все мглу, — Анубис улыбался.

У него было много имен: Инпу, Дуамутеф, Бран, Эмма-о, Гермес, Яма, Гарм, Шолотль, Симург, Семаргл, Сарама… — одни из них были столь древними, что стерлись в памяти, другие так давно никто не произносил, что само их звучание было чуждым нынешнему миру, третьи никогда и не были известны людям. Он же предпочитал обходиться без имени, но, когда его было не избежать, вспоминал как его когда-то называли греки, — красивый и емкий греческий язык ему всегда нравился. Это имя было ему ближе всего — оно проникало внутрь, сливаясь с его сутью и отзываясь эхом где-то в глубине сознания, — А-ну-бис.

Хотя его глаза не могли видеть так далеко во мраке, он знал, что где-то там, на пути к восходу упрямо идет к своей цели она: длинные волосы растрепаны, юбка, повинуясь ветру, бьет по ногам, из глаз текут слезы, чертя неровные линии на уставшем грязном лице. Её искренняя, исполненная силы мольба продолжала звенеть в его голове.

— Тебя услышали, — спустившись, шептал он ей каждую ночь, но девушка не верила себе. Лишь на мгновенье в её сознании вспыхнуло желание обнять, принять надвигающееся внутреннее безумие как спасение от безумия внешнего. Безумия, рвущего привычную картину на части, разбивающего белый свет в дребезги, перемалывающего реальность неумолимыми челюстями бездушия.

Ему поклонялись как богу и сыну солнца, его боялись как губителя жизни и владыку священной земли, его называли стражем умерших и ведающим тайны, к нему взывали как к защитнику от врагов и царю справедливости, но правы были лишь те, кто считал его вестником, исполнителем воли Отца, открывающим путь.

— Тебя услышали, девочка. И я пришел.

То было прекрасное утро: небо покрывалось нежно-розовыми мазками; мягкие солнечные лучи осторожно ощупывали комнату, постепенно приближаясь к кровати; за окном щебетали птицы, облепившие растущие во дворе деревья.

Она любила вставать с рассветом, вдыхать свежий, еще не успевший пропитаться пылью, утренний воздух, и заниматься своими делами, пока спящий город досматривал последние сладкие сны. Но сегодня вставать совершенно не хотелось: натянув одеяло до подбородка, она сладко потянулась и решила еще немножко понежиться в кровати, — совсем чуть-чуть.

Когда это было? Сегодня, три дня назад, неделю, месяц? Затянувшие небо черные облака уничтожили время: лишённый света мир застыл, а затем и замолк, потеряв последние крохи жизни.

Грохот ударил по ушам. Вскочив, она увидела, как огромная невидимая рука вырвала кусок из дома напротив, затем еще один, и еще. Она стояла и смотрела, как то, что осталось от высотного здания, медленно оседает в вихре из сверкающих осколков, и не могла понять, что происходит. Затем понимать стало некогда.

Как очутилась на улице и когда успела одеться — она не помнила. Мимо бежали растерянные и перепуганные люди. Руки сжимали бесполезный телефон. Связи не было. Мыслей тоже. Вдруг молнией сверкнуло в голове: «Метро может стать укрытием», но до него было далеко. Неожиданно она увидела неплотно закрытый канализационный люк и кинулась к нему, успела спуститься вниз и сделать лишь пару шагов, когда земля пустилась в пляс, небрежно смахнув её с себя, как красавица смахивает пылинку со своего выходного платья.

Что толкает идти вперед, хотя кончились силы? Что заставляет просыпаться после краткого отдыха, полного кошмаров? Что не дает умереть, когда умерли все, кто был дорог? Что вынуждает жить, когда не ясно зачем? Надежда? Нет, скорее безграничное упрямство, которым она отличалась едва ли не с рождения.

Что-то сдавило руку, приводя девушку в чувство. Открыв глаза, она с удивлением обнаружила огромного черного пса непонятной породы. Пёс будто всматривался в её лицо, аккуратно сжимая зубами её правую ладошку. Девушка не сразу поняла, что было более поразительным: то, что она увидела или то, что увиденное её совершенно не напугало. Они замерли, уставившись друг на друга. Потом пёс раскрыл рот, буквально плюнул её рукой и чихнул. Она чихнула в ответ и огляделась, насколько это было возможно.

В колодце оказалось сухо и темно, похоже, это была ливневая канализация, а лето в этом году выдалось засушливым. Задвинуть крышку люка у неё не было времени, да и вряд ли хватило бы сил. Её спасло лишь то, что она успела немного отойти от входа — сейчас люк был пронзен почти до самой земли куском бетонной стены. Глыба крошилась и сыпалась, заваливая всё вокруг разнокалиберными кусками своего дородного тела и превращая воздух в пыльный кисель.

— Что же стряслось, Господи? — хотела сказать девушка, но из пересохшего горла вырвались только хрип и кашель.

Пёс тихонько гавкнул и нетерпеливо топнул лапой, словно требуя подняться. Почему-то его было видно чётко, в отличие от всего остального. Она встала, отряхнулась и отправилась за ним в неизвестность сквозь пылающий разрушенный город.

— Нет, я все понимаю, война, стирающая с лица Земли города и страны, всемирный катаклизм, или что это вообще было, гибель миллиардов людей, моей семьи, вся жизнь, исчезнувшая в один момент, — я все понимаю, люди долгое время напрашивались, но пса зачем? Зачем ты забрал пса? — ей хотелось кричать, но сил хватало только на хриплый шёпот. Последний раз они пили, когда нашли бутылку воды непонятно каким чудом оказавшуюся на дороге, на самом краю огромной воронки, на дне которой с трудом угадывались покореженные останки нескольких машин — три привала назад.

Если бы не пес, которого девушка назвала Скаутом, она погибла бы в первый же день, заблудившись в лабиринтах канализации. Как он оказался там и куда её вел, она не знала, да, собственно, ей не было известно, осталось ли еще куда идти. Но они шли. Скаут отыскивал укрытия на ночь, находил еду, выбирал дорогу, уводя её от центра города. За все время они не встретили ни одного живого человека. Несколько раз натыкались на тела, и в такие моменты она была благодарна за непрекращающуюся ночь, прикрывавшую, словно траурной вуалью, реалии нового мира.

Наконец они вышли из города. Перед ними догорал лес. Как бы ей ни было страшно оставаться так близко от огня, она уже привыкла доверять своему спутнику и, улегшись рядом с ним, за огрызком небольшого одноэтажного дома, мгновенно уснула. А проснувшись, не нашла рядом с собой мохнатого друга.

Она ждала его долго, сколько хватило сил: дважды дремала, подскакивая от каждого шороха, а проснувшись во второй раз, поняла, что надо идти, иначе погибнет от жажды. Медленно переставляя ноги, стараясь не поднимать слишком много золы в воздух, она поднялась на стоявший неподалеку холм. Отдельные очаги угасающего пожара давали достаточно света, чтобы можно было увидеть вдали ровный клочок черноты без деревьев и огня. Возможно, она найдет там озеро или поляну, а, может быть, и других выживших, — с каждой минутой в ней крепла уверенность, что Скаут вел её именно туда.

Оглянувшись на последнее их совместное прибежище, она двинулась вперед.

— Я показал тебе тропу, дальше ты справишься сама.

Еще долго Анубис смотрел в сторону, куда ушла она — будущий голос объединенной Терры, набирающий мощь с каждым шагом, чтобы вести людей к свободе.

Занимался рассвет.

Тотализатор человечности

Только они одни и двигались в этой застывшей пустыне. Только в них была жизнь, и они рыскали в поисках других живых существ, чтобы растерзать их — и жить, жить!

Джек Лондон

Сгусток рваной черноты излучал ненависть. Ненависть и презрение были основой и смыслом его бытия. Сейчас же его обволакивала вязкая темная радость — он был доволен. Красные угли, заменяющие ему глаза, сузились — он снова и снова погружал себя в восхитительный миг победы, пока не насладился им вдоволь и не пришло время получать свой более чем обильный выигрыш. Никто, кроме него и огромной молчаливой кляксы — бабочки не верил в то, что удастся с первого раза наставить на путь истинный этого святошу.

Поднявшись на мощные лапы, Ракаджаварджа оттолкнулся и прыгнул сквозь пространство, в три рывка оказавшись на месте. Победители вкушали страдания проигравших с безопасного расстояния, стоя на пороге абсолютной тьмы, за который не проникал ни единый лучик ненавистного света. Бабочка уже был там, и его крылья-лезвия подрагивали от нетерпения.

Прогадавших на тотализаторе в этот раз оказалось несколько десятков. Толпа была разношерстной. Больше всего, конечно, собралось гончих, — таких же как он простых солдат, но попадались и другие. Он разглядел несколько бесов рангом повыше — черные плащи не могли до конца спрятать отвратительную человекоподобную форму, тем более что не все пытались её скрыть. Одна демоница, сама того не замечая, меняла облик за обликом. Должно быть от страха. Видеть это уже было удовольствием.

Заметив его, смотрящий мотнул головой, и бесы двинулись к наждачно-чёрному краю мира. Их мира. Конец света существовал во всех смыслах этого слова, и они обитали за ним, в чернильно-бархатной ночи. Как таковой границы между светом и тьмой не было, просто тьма начинала потихоньку светлеть. Но даже крохотные частички света резали глаза и жалили, проникая в самую суть. Время пребывания за гранью было одинаковым для всех, но расстояние было разным. Каждый уходил так далеко от манящей темноты, насколько большой была его ставка.

Ракаджаварджа смотрел как другие, зависнув в застывшей сереющей пустоте, корчатся от боли и ужаса, и волны экстаза катились по его телу. Воспоминания того, сколько раз он сам был на их месте, клокотали где-то внутри, нарастая, пока не вырвались наружу каркающим смехом. Его пасть разевалась, обнажая непроницаемую угольную бездну, обрамленную смолью неровных клыков.

Степан Валентинович Земля, тридцати шести лет от роду, улыбался, идя домой. Он был счастлив: жена — умница и красавица, сыновья — погодки, один уже в физмат классе, второй готовится к переводу в следующем году, любимая работа, которая наконец, стала приносить доход, когда его пригласили преподавать в элитном лицее. Единственное, что омрачало его жизнь, это старшая сестра, Зоя. Нет, разумеется, не она сама, а её состояние. Зоя была больна, и в придачу ко всему несколько лет назад окончательно ослепла.

Чем именно болела сестра, он и не знал толком, помнил лишь, что так было всегда. Не желая быть никому обузой, она не вышла замуж, хотя претенденты были, и жила самостоятельно, в однушке, куда её перевезли после размена большой родительской квартиры, доставшейся брату с сестрой в наследство. Тем не менее, Степану приходилось её навещать и, время от времени сопровождать в больницу. Зоя никогда не жаловалась, любила его жену и детей, и редко просила о помощи. Он регулярно звонил, чтобы убедиться в том, что у неё есть всё необходимое, и приходил: один — на неловких полчаса пару раз в месяц выпить чашку дешёвого чая, и всей семьей — на несколько часов два-три раза в год, по праздникам. Мысли же о том, что будет, если сестре станет хуже, заставляли его хмуриться всё чаще.

Вот и сейчас он вспомнил о своем братском долге, поставил мысленную зарубку — завтра непременно позвонить — и, переключившись на более приятные мысли, ускорил шаг — жена обещала запечь курицу и приготовить шоколадный торт по случаю победы его учеников в городской математической олимпиаде.

Засыпая после обильного ужина, стопки проверенных тетрадок и любимой телепередачи, учитель думал о том, что было бы неплохо сменить машину. Он не автолюбитель, но наступала весна, дачный период не за горами и можно было бы ездить за город в более комфортных условиях. Опять же нахальный сосед недавно купил джип от Ниссан, рядом с которым его уже давно не новая Тойота совершенно поблекла.

Очнулся Степан непривычно, рывком, и заморгал: в клетчатых домашних штанах, пушистых тапочках и теплом зелёном халате на голое тело он сидел, раскинув ноги, в прихожей сестриной квартиры. Удивлённо вскинув левую бровь, мужчина встал, протер глаза руками, похлопал себя по щекам и даже ущипнул — все безрезультатно. Он по-прежнему был в тускло освещённом коридоре с выцветшими, местами облезшими, обоями в мелкий цветочек. Вот уже пару лет как он собирался их переклеить, да всё откладывал.

В кухне было темно, из-под закрытой двери, ведущей в комнату, мерцал тусклый свет — должно быть Зоя слушала сериал, хотя что за сериал могли показывать так поздно, Степан не мог себе представить.

Сделав пару шагов вперед, он открыл дверь. Комната дыхнула на него затхлым стариковским запахом с привкусом лекарств. Но не это заставило его отшатнуться, по-рыбьи хватая ртом воздух.

Зоя стояла посреди комнаты, похожая на ожившее изображение какого-то древнего ужаса. Её сдобное слабое тело было затянуто в корсет из змей от пола до самых плеч. Лоснящиеся щупальца разных цвета и толщины беспрестанно двигались, подчиняясь беззвучному ритму, будто бы перетекая друг в друга. Услышав, что кто-то вошел, Зоя сказала, глядя через плечо своими затуманенными слепотой глазами:

— Стёпа, это ты? Помоги мне, я не могу пошевелиться. Что происходит, Стёпа?

Скованный паникой и нелепой жутью происходящего, Степан молчал. Зоя прислушивалась, отчаянно пытаясь развернуться к двери и то просительно, то вопросительно повторяла его имя.

— Этого просто не может быть, — думал он, снова и снова щипая себя всё сильнее, пока на левой руке не появилось красное пятно.

— Очень даже может, — ответил вкрадчивый голос прямо ему в ухо.

— Не может, не может! — с детской обидой прошептал Степан, прежде чем осознал, что говорит уже не сам с собой. Он резко обернулся. Никого. Меж тем, голос продолжал.

— Скоро змеи поднимутся к её лицу, и она погибнет. Да-да, — подтвердил голос мягко, — погибнет. Если вы, уважаемый Степан Валентинович, её не спасете.

— Я? Спасу? Но как? — время тянулось медленно, мысли запаздывали, каждый удар сердца гулом отдавался у Степана в ушах. Чудовищное единение Зои и змей он видел размыто, словно сквозь белый янтарь. Полностью реальным в эти мгновения был только голос, толи звучавший изнутри, толи проникавший в каждую его клеточку.

— О, все очень-очень просто. Надо лишь занять её место. — голос улыбался.

— А что, меня змеи не тронут? — уже зная ответ, тупо спросил Степан. — Н-но у меня семья, дети, — он попытался не то оправдаться, не то договориться с невидимым палачом. — Я…я еще слишком молод, у меня столько всего впереди, я полезный член общества! — в скороговорке мужчины послышались колокольчики возмущения и праведного гнева.

Голос молчал.

— Я не хочу умирать, — еле слышно добавил Степан Валентинович, теребя махровый пояс. И тут дымка, отделявшая от него комнату, исчезла, время потекло с обычной скоростью, змеи поползли вверх, закричала Зоя. И одновременно с ней зарычал голос:

— Ну, решай: ты или она? Она или ты? Твой выбор, человек! — слово «человек», к гордому звучанию которого все давно привыкли, в этом случае было плевком, насмешкой, оскорблением.

Степан сделал робкий шаг назад, затем ещё один, затем развернулся и побежал к двери. Тапочки мешали, пытаясь соскочить с ног на каждом шагу, халат развевался, в спину неслось сдавленное:

— Степа! Братик! Помоги…

Дотянувшись до ручки двери, он рванул её на себя что было сил, и проснулся в своей кровати.

Сердце колотилось, голова шла кругом, испарина покрывала лицо.

— Это был сон, сон, просто сон, — бормоча себе под нос, Степан пошел в ванную, чтобы умыться. Но даже ледяная вода не смогла сделать сон менее реальным. Когда же он увидел проступающий синяк на левой руке, его затошнило, ноги перестали держать, и он сполз на пол.

Степа Земля был послушным ребёнком. Он хорошо учился, не дергал девочек за косы и не дрался с мальчиками. Подрастая, в отличие от остальных сверстников, почти не ругался матом и только раз попробовал сигареты. Он переводил старушек через дорогу, ходил в магазин за продуктами, помогал родителям делать уборку, выбрал нужную профессию, женился, не изменял, родил двоих детей, регулярно подавал милостыню, по мере сил помогал сестре — он делал всё, что положено делать хорошему человеку, и он был хорошим!

Вот и сейчас он поступил правильно. Да, именно так, правильно и рационально! Он молод, он должен заботиться о семье, о детях! В конце концов, он талантливый педагог, его класс стал лучшим в городе, он повышает престиж школы, формирует умы молодежи, он столько еще может дать этому миру! А Зоя? Что может дать несчастный больной человек? Да ничего! И семьи у неё нет, ну, он сам не в счет — это другое. Ячейку общества она не сформировала, детей не родила, её будущее — сплошные мучения ей самой и окружающим!

Что бы там ни говорили, люди не рождены равными и жизнь, тем более, разводит их в разные стороны еще больше. Одни люди более ценны, чем другие. Это же очевидно! И вообще, никто не вправе просить от него такой жертвы! Он муж, он отец! Почему она просила его помощи в такой ситуации? Она взрослый самостоятельный человек и должна решать свои проблемы сама! Он, итак, делал больше, чем большинство братьев могло и хотело! А что он получал в ответ? Что-что? Да ничегошеньки! Редкие слова благодарности? Чувство выполненного долга? И это за всё, что он сделал для нее?

Ещё долго Степан мерял ванную шагами, потом перебрался в кухню, где за чаем неоднократно перебрал каждое свое слово, мысль и аргумент. В результате рассвет застал на кухне обновленного Степана Валентиновича: его узкие плечи были гордо расправлены, вздёрнутый подбородок никак не желал возвращаться на прежний уровень, глаза были подсвечены изнутри светом познанных за ночь истин, а в зеркале, вокруг растрёпанных каштановых волос, ему виделось сияние мученического нимба.

Феникс

«И воспрянет мир из пепла жизни старой,

Когда рожден будет трижды

Двух матерей сын».

Из священной книги пророка Единой

Вселенской церкви Лихато Илумари

Никогда не забуду, как впервые увидел Тринадцатого. В тот день жизнь моя круто изменилась, хотя я не уверен, была ли она когда-то действительно моей.

Мне недавно исполнилось шесть. На дворе начало лета; уже тепло, но удушливая жара ещё не скоро начнет сушить волосы и горло. Мы только-что закончили обедать, и в комнату зашла няня, чтобы увести меня на прогулку в сад, когда в дверь буквально ворвалась чёрная женщина: чёрное дешевое платье, чёрный кафтан не по погоде, огромные сверкающие чёрные глаза и смуглая кожа выдавали бедность и тарсианское происхождение.

Жители подземных поселений промышленных планет в связи с нехваткой света и обычно повышенной гравитацией обладают более крупными, чем у остальных, глазами, плотными костями и приземистыми телами. Но только тарсиане являются обладателями тёмной, коричнево-рыжей кожи. Таким необычным цветом они обязаны местной воде. Входящие в её состав элементы не фильтруются ни одним известным людям способом. Здоровью это не вредит, скорее наоборот. Несколько лет назад, ученые, исследовавшие этот феномен, пришли к выводу, что именно благодаря уникальному составу воды, максимальная продолжительность жизни тарсиан достигла трехсот лет, в то время как ни на одной другой планете она не превышает двухсот семидесяти. Казалось бы, найден эликсир долголетия, но, сколько химики не бьются, воссоздать состав чудо-воды до сих пор не удалось. При вывозе с Тарса целебные элементы распадаются, независимо от приложенных к их сохранению усилий. Жить же в условиях красной планеты ради тридцати лишних лет соглашается мало кто из тех, у кого есть возможность этого не делать.

Я и раньше задавался вопросом почему я так не похож на родителей и даже задавал его окружающим, но отец делал вид, что не слышит, — впрочем, он целенаправленно и успешно не замечал меня большую часть времени, няня начинала рассказывать сказки про вымерших животных и странствующие миры; мама лепетала что-то невнятное про дедушек с бабушками, целовала в макушку и убегала на встречу одного из многочисленных женских обществ, то решавших проблему голодающих детей с окраин освоенного космоса, то вершащих судьбы местечковых поэтов и художников, то обсуждавших бесконечные поправки ко всевозможным контрактам, которые были основой тарсианского общества и душили его жизнь во всех её проявлениях.

При виде неожиданной гостьи смутные мысли закопошились в моей голове. Я продолжал смотреть на неё не в силах оторвать взгляд, даже когда мама в испуге на мгновение прижала меня к себе, прежде чем передать няне. Храбрая Клементина тут же загородила меня собой и дальше мне пришлось наблюдать за происходящим, выглядывая из-за складок её пышных юбок.

— Кто вы? — хрипловатый голос мамы слегка дрожал, тонкая рука потянулась было поправить и без того безупречную высокую прическу, но посреди пути остановилась и, опустившись на колено хозяйки, принялась поглаживать нежно-голубую ткань длинного платья.

Тринадцатый рассказывал мне потом, что его в тот момент больше всего занимали странности нашей планеты: жители Ренессанса, отказавшиеся от вредных для природы технологий, ведут воспетый в древней литературе образ жизни европейской элиты Земли восемнадцатого века. Водные и солнечные двигатели, система искусственной атмосферы и роботизированные производства позволяют эту фантазию тем, чьи предки, стартуя с голубой планеты, имели мало-мальски приличное состояние. Государственная программа поддержки и развития искусства манит туда всех творческих и около-творческих личностей галактики. В результате чего планета и вся её солнечная система превратилась в источник прекрасного, рассадник странного и теплицу для необъяснимого.

Несмотря на прогрессирующую бюрократизацию жизни, в этом уголке Вселенной ещё можно было найти то, что нельзя было купить, объяснить выгодой или прописать в договоре.

Но больше всего его поразило то, что мы одевались по такой неудобной моде восьмивековой давности и не пользовались общепринятой именной структурой, заимствуя земные имена из разных культур и эпох и беспощадно их смешивая. Мою маму, к примеру, зовут Елизавета Вачарапорн Мануэла Ай. В девичестве Васкес, в замужестве Джонс. Отца же звали Дарси Луи. Впрочем, может и по-прежнему зовут, кто знает?

Стандартная же именная структура отражает не только имя, но и год, город и планету рождения человека, чем упрощает жизнь множеству канцелярских работников, которым достаточно задать лишь один вопрос, чтобы получить всю необходимую о человеке информацию. Наша система имён была единственной, существующей вопреки комфорту и простоте.

— Кто вы? — повторила мама, бросив испуганный взгляд на мужа, совершенно спокойно курившего свою послеобеденную ароматную сигару.

Никто не мог и подумать, что перед нами стоит метаморф «Органик 1397» с серийным номером 132713, прозванный «жидким металлом» в честь своего великого, хоть и вымышленного, предка из давно забытого абсурдного фильма. Сейчас трудно представить, что фильмы когда-то были не только не интерактивными, но и двухмерными. Ещё сложнее понять, как персонаж развлекательной картины такого уровня мог стать прародителем венца инженерной мысли, роботов-метаморфов.

Все мы видели женщину, которая молча протянула маме невероятный бумажный документ, какие я больше не встречал нигде, кроме той уютной окраинной планеты, где меня угораздило родиться. Документ удостоверял, что она, Тайра 2634 Див Телек Тарс, является биологической матерью Анастасия Сиеджи Тайина Дива шести лет от роду, то есть меня.

— Но этого не может быть! –воскликнула мама, изучив написанное. Она положила бумагу на стол и зачем-то аккуратно её расправила, потом встала, сделала несколько шагов в одну сторону, затем в другую, терзая длинными пальцами кружевной платочек, схваченный со стола своевольной левой рукой. — Мистер Джонс, подтвердите же, нам сказали, что мать Анастасика умерла при родах!

На что Тайра, сохраняя молчание, протянула второй документ.

Разрешение на воссоединение семьи выглядело ещё более внушительно: огромная печать, свисающие ленточки, витиеватые буквы. Мама побледнела и медленно опустилась на стул.

— Думаю, мистер Джонс подтвердит вам другое: шесть лет назад по его приказу депортировали одну иммигрантку, родившую мальчика в больнице святого Рембрандта. Как оказалось, по новому закону об ограничении социального, расового, религиозного и сексуально-ориентированного расслоения общества Ренессанса, ей были запрещены въезд и пребывание на эту планету. При этом ей не отдали ребёнка, объявив его рене-гражданином и собственностью государства. А что вам мистер Джонс не подтвердит, поскольку не знает, так это чего стоило бедной, не имеющей ни связей, ни религии, оранжевокожей, гетеросексуальной женщине добиться пересмотра этого решения в Высшем Галактическом Суде и получить разрешение забрать сына. — сдержанные слова чёрной женщины были щедро сдобрены усталым негодованием.

Ни капли не смутившись, Дарси Луи Джонс вынул трубку изо рта и сказал:

— Я сделал это ради вас, дорогая. После смерти Селии Марии-Антуанетты Вы были совсем не в себе, и я подумал, что вам надо о ком-то заботиться. Ничего-ничего, я принимаю вашу благодарность, не стоит заламывать руки. Отдайте мальчика, найдем вам другого. А лучше девочку. Согласны?

Пару минут мама переводила ошалелый взгляд с Тайры 2634 Див Телек Тарс на Дарси Луи Джонса и обратно, а потом я увидел настоящее чудо: как осколки рафинированной дамы, разбившейся, потерявши иллюзию опоры, за считанные мгновения собираются в новую сильную женщину. Её глаза заблестели, то ли от предательски подкравшихся слез, то ли от гнева, она глубоко вздохнула и произнесла:

— Значит так: Клементина, соберите вещи Анастасика. Только самое нужное, на разную погоду. За остальным пришлём потом. Сын, иди проверь, чтобы всё важное для тебя было упаковано. Тайра, сколько у нас времени?

— У нас? — бесстрастно переспросила чёрная женщина.

— Да, у нас! — ответила мама, подтверждая свои слова кивком. — Мальчик уже один раз лишился матери, вы же не хотите, чтобы это произошло во второй раз? Две матери лучше одной, но это мы обсудим в дороге. Судя по всему, здесь вы не останетесь, багажа у вас нет, скорее всего, ваш рейс улетает сегодня. Мне ещё нужно успеть купить на него билет и переодеться.

В комнате повисла тишина: я не мог до конца осознать, что происходит и мне то хотелось плакать от страха, то смеяться от радости, в предвкушении приключения; Клементина замерла, прищурившись, словно вглядываясь в маму. Наверное, пыталась найти в ней черты своей привычной, полагавшейся во всем на мужа, хозяйки; мистер Джонс, в свою очередь, выглядел не менее ошарашенным, чем его жена пару минут назад.

— Но, дорогая! Ты не можешь вот так… — подавившись табачным дымом и прокашлявшись, каркнул он.

— Ещё как могу, до-ро-гой, — презрительно ответила мама. — Ты, кажется, забыл, что я Васкес! Впрочем, признаю, я сама слишком долго об этом не вспоминала. Бумаги о разводе пришлю по почте. Не переживай, на улице не оставлю, так что будь добр, подпиши сразу и тихо. Или адвокаты семьи тебе напомнят условия нашего брачного договора. — Тут же добавила: — Клементина, останешься приглядывать за домом? — И не дожидаясь ответа: Анастасий, живо собираться!

Дальше была суматоха и беготня: весь дом ходил ходуном, кроме замершего, словно окаменевшего, отца. С тех пор я его больше не видел и в голове моей остался этот его недвижимый образ с полузакрытыми глазами и потухшей трубкой в руке.

Только когда мы выходили из дома, мама бросила назад немного растерянный, неуверенный взгляд, но почти сразу же кивнула сама себе, ещё раз обняла заплаканную Клементину и, взяв меня за руку, твёрдо зашагала к паралету.

Правду мы узнали случайно, на полпути к Большому Псу. Тринадцатый, пересчитывая план действий с учётом незапланированного элемента — мамы, ослабил контроль над мимикой и голосом, и тут меня осенило: я понял, что смущало меня с самого начала, как только я увидел Тайру.

Микропсихологией я увлекся лет в пять, почитывая книги из родительской библиотеки, когда не спалось. Клементина была слишком стара, чтобы бдить за мной ещё и ночами, чем я бессовестно пользовался. Я узнал, что микропсихология — лишь маленькая часть криптопсихологии. Но литературы по последней у нас не было, да и такая обширная наука была для меня еще слишком сложна. Тем не менее, я был уверен, что буду изучать её, когда подрасту. А пока я довольствовался теми пятью книгами по микропсихологии, которые нашел задвинутыми за разномастные дамские издания по бытовой парапсихологии и прочим глупостям.

Я всегда был внимателен к мелочам, любил наблюдать за людьми, чем часто выводил из себя маму и няню. Они всё переживали, что в гимназии у меня будут с этим проблемы. До сих пор не могу понять, чего они злились? Говорят, взгляд у меня в такие моменты тяжелый, давящий, даже спиной чувствуется. Часто после этого я разглядывал свои глаза в зеркале: и так смотрел, и эдак… нормальные, вроде, глаза, обычный взгляд.

Так вот, микропсихология изучает мельчайшие движения, тембр голоса, микромимику, в общем — детали. И создает из них картину реального человека, скрытого за социальными и психологическими масками. Пытается расшифровать его сущность.

К чему я все это веду: любой человек производит массу неосознанных движений, выдавая свое волнение, гнев, усталость, характер. А у вас, метаморфов, только необходимые движения: моргаете с равными интервалами, сглатываете периодически, механически поправляете одежду — делаете вид, что вы люди. Именно это я понял тогда, глядя на Тринадцатого, изображающего мою пропавшую биологическую мать.

С тех пор прошло десять лет, робостроение с робопрограммированием шагнули вперед, и Церковь, со своими бесконечными пророчествами и ограниченной фантазией, не оставляет своих попыток приручить меня. Но и мы не теряли времени даром, криптопсихология мне давно по силам, а три закона робототехники остаются неизменными уже много веков. Так что сейчас тебе лучше одеться и пройти вон в ту дверь, Тринадцатый объяснит, как жить дальше.

Медноволосый коренастый юноша тяжело вздохнул, глядя вслед удаляющейся красотке, которая буквально свалилась на него вечером в ресторане и, как все прочие, попыталась втереться к нему в доверие через постель.

— Шестая за месяц, — сказал он тонкой тени, появившейся в проеме бесшумно отъехавшей потайной двери. — Пора двигаться дальше. Такими темпами мы скоро обрастем армией метаморфов, так и не поняв, что с ней делать.

— Всему свое время, сын. Всему свое время, — мягко ответила тень.

Анастасий, чьего рождения посвящённые ждали веками, возлагая на будущие хрупкие детские плечи ответственность за реализацию невозможного — изменения человеческой сути усилиями одного человека; Сиеджи, кого так или иначе призывали в молитвах жители всех планет, по которым расползлось человечество; Тайин, за которым охотились все, кому не лень, каждый со своими мотивами; член рода Див, не знавший своей семьи и обретший новую; Анастасий Сиеджи Тайин Див мечтал быть обычным мальчиком, которому не надо никуда бежать, страшась своего предназначения.

Потянувшись, парень достал из-под подушки маленькую бумажную книгу — сборник стихов никому не известного автора, давным-давно приславшего свои работы миссис Джонс в надежде получить богатого покровителя, но получившего лишь одного маленького читателя, пронёсшего его стихи сквозь года и галактики, вечерами убаюкивающего себя рваными строчками — и стал в тысячный раз читать:

«Не убежать от судьбы.

Не удержать жизнь в руках.

Не изменить ход времён.

Не уловить детства крах.

Оборонить город грёз.

Остановить бег веков.

Освободить крик души.

Опередить всех врагов.

Восстановить жизни смысл.

Вооружить верой рать.

Воспламенить взгляд любви.

Вообразить благодать.

Переписать счастья код.

Перекроить ткань миров.

Перебороть робость чувств.

Переиздать книгу снов.

Не ворошить ворох слез.

Не поднимать пыль с души.

И, оставаясь собой,

Не убегать от судьбы».

Осколки

1

Именно здесь, в двух шагах от моря, одиночество ощущалось сильнее всего. Оно накатывало мягкими волнами, шуршало песком, нежно нашептывало что-то неразборчивое, накрывая тяжёлым одеялом безнадежности. Время от времени хотелось закричать, чтобы остротой звука разрезать этот удушливый вязкий кокон и, наконец, освободиться. Но не было сил.

Я сидела у окна, по-старчески укутав ноги пледом, и грела руки о горячую чашку с чаем. Аромат нездешних трав убаюкивал и уносил куда-то. Туда, где прошлое смешивалось с грёзами, создавая причудливую смесь действительности и мечты: там, где я, там, где он, там, где мы…

Тряхнув головой и зажмурившись, схватившись, как Мюнхаузен, за собственные волосы, я тащила себя из засасывающей трясины бесплодных сожалений, нереализованных надежд, застарелых обид и наивных фантазий. Зачем? Ведь так хотелось сдаться, так отчаянно хотелось разжать пальцы и позволить себе погрузиться в придуманный мир, жить нереальными яркими красками, дышать несуществующим пряным воздухом, любить иллюзорной исключительной любовью, быть счастливой воображаемым невероятным счастьем.

Странный и загадочный мир снов всегда манил меня, даря крылья и напевая песни на неведомом языке, но я каждый раз возвращалась в реальность с благодарностью и облегчением. Этот соблазн оказался сильнее. Стоном пронеслось в голове: отпусти! Я упрямо сжала пальцы и зубы еще крепче и не отступилась. Волосы выдержали, я тоже, и мы вынырнули из миража.

Допивая остывший чай, взяла в руки любимую книгу. В её самом конце, на странице с загнутым уголком, маленькая девочка отчаянно сражалась с рукавами праздничного платья, крепко спутавшими руки, словно цепями. На столе настойчиво трезвонил телефон. Она должна ответить. Такова традиция. Заключая союз между семьями, предложивший альянс делал первый шаг, — в назначенное время поступал звонок. В случае, если вторая семья принимала предложение, младший ребенок должен был ответить и пригласить всех в свой дом от лица патриарха. В случае, если нет, трубка оставалась на месте и начиналась война.

Дом украшен, стол накрыт, телефон зовёт, колкий взгляд отца толкает в спину, коварные рукава одерживают верх, но вот, девочка, наконец, освободилась из плена ритуальной торжественности, бросила руку вперёд и схватила… тишину.

Она стояла, не смея повернуться, и сама не знала, что пугает её больше: увидеть гнев отца или разочарование на его суровом, но таком любимом лице.

Я сопереживала девочке. Даже не так — я была там с ней: стояла рядом и пыталась взять её за потную ладошку, коснуться и утешить, обнять и научить плакать; и так же, как она, больше всего на свете боялась обернуться.

Много раз я читала эту историю, но никогда до конца. И в этот раз я тоже не узнала, чем всё кончилось: погибли ли обе семьи в кровопролитной бессмысленной битве за власть, или же отец девочки потрепал её по голове и перезвонил сам, а потом они дружно смеялись все вместе, или же…

Для меня девочка застыла в нерешительности и страхе навсегда. Мне кажется, она сошла с ума и так и бродит в закоулках своего подсознания, выискивая там крохи мужества, чтобы жить.

А может, эта девочка — это я?

2

Я шёл вдоль моря, по колено в воде. Игривые волны нападали на меня, пытаясь утащить за собой. Здесь не было света больших городов. Ночь была такой же чёрной, как до открытия электричества. И в то же время звёзды были так близко, что казалось: протяни руку, и сверкающая точка укроется в твоем кулаке.

Двигаясь сквозь пространство, я чувствовал, как время шагало сквозь меня. Вспять. Искры прошлого, разлетающиеся при каждом шаге, соревнуясь со звёздами, освещали мой путь.

В сорок три я купил дом у озера, о котором мечтал. Со вкусом обставил. Не торопясь, распаковал вещи. Выбрал самый обширный пакет кабельного. Установил во всех комнатах телевизоры. Большие и маленькие. Некоторые в рамках, как фотографии. Оживить воздух в доме не получилось. Разогнать сиротливую зябкую тишину — тоже.

В тридцать шесть я шел по улице не смущаясь, едва касаясь легкими взглядами кружащей вокруг меня красоты. Улыбка вправо, кивок налево, в то время как ты дома покрывалась трещинами разочарованья. Простишь ли ты меня? Ведь я простил. Себя. На дураков сердится сил не хватит. На любовь бы наскрести немного, припорошить пустоту внутри.

В тридцать два я парил, я кружил, опьяненный, влюбленный, разрывая на сочные части, проглатывал каждый свой день. Жизнь стекала по пальцам, я стряхивал капли на пол, разнося грубой обувью липкую грязь по Земле. Я был счастлив. А ты? Видел ли я твое счастье, ослеплённый своим? Прости.

В двадцать пять жизнь рушилась вокруг меня, меня совсем не замечая. Я выл, я стонал, я жалел себя, что было сил. Убаюкивал грустными сказками совесть. Я болел. Излечившись же, встретил тебя. Оказалось, здоровье мне только казалось. Всё вернулось на верно-неверном пути.

В девятнадцать я думал, что нет в жизни смысла. Я метался снаружи, ища его, но не нашёл. Внутрь я не смотрел. А зря.

Мне тринадцать, я умен, я силен, я бесстрашен, я воин! Я не понят никем, я бегу, сам не зная куда. Я добьюсь, я смогу, я изведаю тайны, я спасу, изменю… все умрут, но не я.

Мне было восемь, когда я увидел мальчика, присосавшегося ладошками к окну и жадно вглядывающегося в полутьму магазинчика моего отца, в глубине которой стоял я. Мальчик был тощим и оборванным — сирота, должно быть. Магазин был украшен к Рождеству и от него веяло сказкой. Я стоял внутри и смотрел на мальчика. Мальчик стоял снаружи и смотрел на сказку, в блеске которой я остался неувиденным.

А может, этот мальчик, заглядывающий в окна чужих жизней, — это я?

3

Машинально поправив тщательно уложенные седые букли, я осторожно опустилась на краешек уже привычной скамьи. Важно не устраиваться слишком удобно. И причин тому две. Во-первых, в таком случае рядом всегда оказывается какой-нибудь джентльмен, пожилой или не очень, но обязательно благообразный, и заводит прескучнейшие речи о былом. Во-вторых, сидя таким образом, я не даю себе забыть, что я тут временно. Твердое деревянное сидение, радостно впивающееся в мои усохшие ягодицы, мешает мне раствориться в происходящем полностью, язвительной булавкой напоминая о совершенно бесчудесной действительности.

Мне семьдесят пять, но говорят, не дать и шестидесяти. Но я-то вижу… вижу каждый прожитый день в безжалостном отражении. Те года, которые не заметны другим, прячутся в глазах и еле уловимой дрожи кистей рук. Но от меня им не скрыться.

Отгоняя мысли прочь, глубоко, до мурашек, вдыхаю и начинаю делать то, зачем пришла — впитывать поселившийся здесь праздник, попутно оживляя призраков, которыми полнится моя жизнь.

Городской парк раскинулся на высоком холме и с одной стороны плавно перетекает в набережную, а с другой резко ныряет в парк аттракционов, в самом сердце которого и располагается мой неуютный наблюдательный пункт.

Смотрю налево, туда, где на фоне темнеющего неба распластался яркий купол мини-цирка. Там уже второй сезон выступают акробаты. И передо мной встает Серж, во всем своем блеске и великолепии. Потрясающе красив и статен, в элегантном костюме и сверкающих туфлях, он протягивает мне руку, прячущуюся в белой перчатке, и приглашает на танец. Где-то вдалеке слышится вальс. Уже было протягиваю руку ему в ответ, но тут же одёргиваю, качаю головой. Нет. Сейчас не время танцевать. Постой-ка, милый Серж, в сторонке. Сегодня не твой день.

Перевожу взгляд правее, ко всевозможным палаткам, череда которых взрывается кроваво-солнечным пятном вагончика фокусника, и в тот же миг Поль выступает из угольной черноты теней. Некрасивый, невысокий, безвкусно одетый и рассеянный, он был любовью всей моей жизни, но так и не узнал об этом, поглощенный необъятным пространством своего необычного ума. Сердце уже не щемит, нет. Так, легкое облачко тоски да щепотка обиды остались. Но иногда, что-то тихонечко шевельнется в животе. Стоит замереть и прислушаться, как и оно замирает. Несколько секунд мы с ним смотрим друг другу в глаза, и едва я успеваю поднять руку в приветственном жесте, как Поль исчезает. Ну да ничего, я пришла не к нему.

Разворачиваюсь в пол-оборота, еще немного правее, чтобы полностью охватить взглядом старинную карамельную карусель. Почему карамельную? Цвет у нее такой. И форма. Будто она сестра имбирного домика. Так и хочется подойти и куснуть, или хотя бы лизнуть — проверить. Но я не решаюсь.

Уже поздно. На карусели мало детей. И среди хохота, цветных лампочек, громкой музыки, кружащего голову бесконечного движения я вижу девочку. Рыжая, как хвост огненной кобылицы-зари, свежая, словно первый подснежник, в лёгком жёлтом платье с воланами и в уютном джемпере. Она смеётся, запрокинув голову и вцепившись в гриву радужной лошадки, несущей ее в далёкое далёко, которое на самом деле так близко, где она — взрослая и прекрасная, любимая и любящая, легко порхающая и поющая песню счастья.

Сейчас карусель остановится, девочка спустится с неё, и лошадка ускачет одна в это волшебное место. А девочка?

А девочка встанет с жесткой скамьи, по привычке поправит седые букли и неспешно пойдет туда, где её никто не ждет — домой.

4

Мы живём, растворяясь вовне,

Потеряв себя — гибнем.

Мы идём за собой, а приходим незнамо куда.

Расплескав свою душу за так,

Мы клянёмся, что в жизни

Не хотели, не знали, не думали, что навсегда…

Навсегда остается на нас

Отпечаток корысти,

Лени, жадности, трусости, злобы и страсти до тла.

Навсегда разбиваемся мы

О зловолие мысли,

Раздавая другим без разбора судить нас права.

Мы обломки, обрывки, куски,

Мы огрызки, осколки

Тех детей, что, взрослея, боятся смотреть в зеркала.

Страна красной пыли

1

Похороны шли сплошной чередой. Белые вертикальные флаги вздымались то здесь, то там. И музыка, нескончаемая жуткая музыка, от которой хотелось умереть самому, завывала и дзинькала на весь район с предрассветных утренних часов и до самой ночи.

Происходило что-то странное. За всю свою жизнь он ни разу не наблюдал такого количества следовавших друг за другом похорон. Становилось немного не по себе. Даже солнце, почувствовав неладное, решило внести свой штрих в мрачную картину последних дней: вместо дивных нежных рассветов, которые скрашивали каждое его утро, с тех пор как он переехал в высотный по местным меркам четырехэтажный дом, уже третью неделю, сменяя черноту ночи, на серое полотно неба выкатывался ярко-красный кругляш, чтобы стать жёлтым днем и снова красным камнем упасть за горизонт вечером.

Закрытые окна не спасали ни от мозгораздирающих звуков, ни от всепроникающей пыли. Пыль была везде: полосками в дверных проёмах, слоями на оконных рамах и фигурной решётке, невидимая, пока не пройдешь по ней, на полу, мохрами свисающая с паутины, сплетенной трудолюбивыми пауками в труднодоступных для людей местах. Казалось, ещё чуть-чуть и она покроет собой весь его мир.

Он был слишком ленив, чтобы мыть комнату каждый день, а редкая уборка помогала мало. Уже через день можно было рисовать картины пальцем на столе и приходилось менять штаны, присев на стул на балконе. На самом деле это был не балкон, а широкий, открытый, ведущий от лестницы коридор. Отдельные балконы в квартирах тут были роскошью и встречались разве что в рассчитанных на европейцев отелях да элитном жилье.

Отвернувшись от пыльных мыслей, Фрэнк повернулся к зеркалу: посмотрел на себя сначала с одного боку, затем с другого, с неприязнью разглядывая отяжелевшее тело, скорчил рожу, увидев новую, ещё вчера отсутствовавшую на давно немолодом лице морщину, и, набросив на плечи нарочито молодежную рубашку, вышел из дома.

Близился вечер. В предзакатные часы он чувствовал себя бодрым, особенно если удавалось прикорнуть часок-другой после обеда. Клиентов было очень мало, меньше, чем он мог себе представить при самых пессимистичных расчетах, поэтому обычно ничто не мешало вздремнуть. Если так пойдет и дальше, то скоро придется покинуть эту приветливо-неприветливую страну красной пыли и двинуться в чуть более развитые края, где опытный, очень опытный, ветеринарный врач не останется без работы. Пенсии, заработанной им за тридцать лет службы в зоопарках Америки, категорически не хватало.

В «Зону» идти было слишком рано и, дойдя до реки быстрым шагом, Фрэнк медленно двинулся в сторону Пабстрит. Он любил набережную Сием Рипа: большие деревья создавали тенистую аллею по обоим берегам одноименных с городом мутных вод, а симпатичные лавочки вдоль дороги, аккуратный тротуар и бредущий рядом увядающий французский квартал переносили его в другую эпоху, когда Камбоджа была частью Французского Индокитая. Гуляя здесь, он представлял себе экзотику и великолепие того времени. Качал головой, глядя на окружающую разруху, и жалел об утерянном величии белого человека и последовавшим за этим упадком всего мира.

Нет, безусловно, и сейчас в любой стране можно найти большие и маленькие островки процветания: шикарные отели, богатые дворцы, щекочущие синеву небоскребы, дорогие машины, ухоженных женщин, сверкающих искусственными зубами и натуральными бриллиантами, — но всё это отдельные персональные клочки когда-то общего национального достояния. В современном же обществе у многих не то, что национальной принадлежности, даже индивидуальной идентификации нет.

Тяжело вздохнув, Фрэнк в который раз задал себе вопрос: почему бы не уехать в Сиануквиль? Там и воздух чище, и климат лучше, там есть море, смягчающее любые печали и уносящее гнетущие думы, — в общем, атмосфера, куда более подходящая для стареющего джентльмена. Криво улыбнувшись и махнув рукой, словно отгоняя меланхолию, он свернул направо и вышел к центру ночной жизни города — к улице, утыканной барами, ресторанами и маленькими магазинчиками странной одежды и дорогих сувениров.

Этим вечером ему хотелось разговоров до хрипоты, дружеского похлопывания по плечам, терпкого пива и вкусной еды, поэтому он направился в Лондри Бар. Уютная обстановка и хорошая живая музыка привлекали туда много людей, и после восьми-девяти вечера там было невозможно ни пообщаться, ни посидеть с комфортом. Сейчас же бар был почти пустым, лишь в глубине, на мягких диванчиках развалились трое его старых знакомых.

— Фрэнк, дружище! — Бенуа поднялся ему навстречу. Сухопарый француз вызывал у Фрэнка двоякие чувства: с одной стороны, открытость и дружелюбие, которые поначалу показались ему наигранными, подкупали, с другой стороны, что-то заставляло постоянно язвить и подкалывать приятеля по поводу и без. Наверное, зависть. Бенуа был хорош собой и выглядел намного моложе большинства своих ровесников, в том числе и Фрэнка. Мало того, француз был не глуп и успел заработать себе небольшое состояние. И сейчас жил на него припеваючи, не задумываясь ни о какой работе.

Сидевший за Бенуа вечно насупленный Тимео тоже родился во Франции, но его предки, очевидно, были выходцами с Востока, и никто в их компании французом его не числил. А за глаза они порой называли его арабом. Тимео был моложе их всех раза в полтора, но несчастная любовная история заставила его бежать на край света, где он уже полгода заливал свое горе алкоголем, закусывал амфетаминами, задымлял травкой и заштриховывал бесконечными местными девушками разной степени легкости поведения. При всем при этом он умудрялся всегда оставаться чрезвычайно серьезным и выглядеть так, будто не сидел в баре с дружками, а готовился выступать перед Генеральной Ассамблеей ООН с важным докладом.

Третьим был Джон, он же Джек — тот порой путался в показаниях. Мутный тип, утверждающий, что он американец, но периодически говорящий то с британским, то с австралийским, то с неведомо-каким акцентом. Здесь это никого не напрягало, а лишь придавало ему колорит. Фрэнк звал его Джон-Джеком, чтобы не ошибиться. Джон-Джек был здоровенным детиной, явно увлекавшимся бодибилдингом в молодости. Впрочем, он и по сей день поддерживал форму и не забывал продемонстрировать это, надевая обтягивающие футболки. Литые мышцы, узкие джинсы и неизменные футболки резко контрастировали с пожёванным жизнью немолодым лицом.

— Ты как раз вовремя, — сказал Бенуа, широко улыбаясь. — Эти двое битый час пытаются доказать мне, что все женщины продажны, поэтому в мире не осталось любви, а разномастные певцы продолжают её восхвалять, так как это самое эффективное средство манипуляции мужчинами и, соответственно, ходовой товар.

— А ты не согласен? — спросил Фрэнк, присаживаясь и подзывая официанта.

— Конечно же нет! — длинные пальцы Бенуа подцепили сигарету из пачки и отправили в тиски ровных белых зубов. — Именно потому каждый из нас чувствует потребность в любви, что она — часть нашей природы. Просто сейчас, в век потребительского отношения ко всему, мы думаем только о том, как получить что-то, не умея и не желая при этом ничего отдавать самим. И дело тут не в женщинах вовсе. Это всех касается, независимо от пола.

— А я говорю, во всем виноваты женщины! — Тимео обиженно поджал губы, будто это не он, а его перебили. — Все они, начиная со школы, выбирают парней с деньгами. Или у тебя богатые родители, или вкалывай все свободное время, чтобы развлекать ее, покупать ей побрякушки со шмотками, кормить салатами стоимостью в айфон! А в ответ что? Красивое, вечно недовольное личико, однообразный секс и постоянные скандалы? Не можешь предоставить желаемое, тебя с радостью заменят тем, кто может. Проституция куда честнее. Ты получаешь ровно то, за что платишь, ни больше, ни меньше. А главное — никакого выноса мозга.

Эта речь звучала явно не впервые. Фрэнк подумал, что Тимео уже не раз убеждал себя этими словами. Прерванный Бенуа только снисходительно улыбнулся, без слов показывая, что он думает о тираде молодого человека.

— Парнишка прав. — Джон-Джек откинулся назад, закинув мощную руку на спинку стула. Чрезмерный загар не скрывал, а наоборот, подчеркивал морщины на его лице, делая его отчаянные попытки молодиться еще более нелепыми. — Вы только посмотрите, что сейчас происходит по всему миру: феминизм наступает на мужское достоинство туфлями со стальными набойками. Речь идёт уже не о равных правах, а о неравенстве в пользу женщин! Это как диктатура меньшинства, где любое несогласие воспринимается как дискриминация и покушение на права его представителя! Ты уже не то, что мнение не можешь выразить, но и забота, проявленная по отношению к «слабому» полу, может быть расценена как оскорбление. И что остается мужчинам, которых постоянно отвергают?

Все это Фрэнк слушал вполуха, изучая меню. Наконец, он остановился на своем любимом мясе по-французски, и сделав заказ, поднял глаза. Троица выжидательно смотрела на него.

— Я согласен со всеми вами, — сказал Фрэнк, хитро прищурившись, и глотнул принесённого расторопным официантом пива.

— Как со всеми? — как же приятно было смотреть на вытянувшееся лицо Бенуа.

— Да-да, со всеми и ни с кем одновременно, — Фрэнк выдержал театральную паузу, чтобы насладиться произведенным эффектом, затем продолжил: — Возьмем Тимео. Ты говоришь, женщины виноваты во всем, требуют то, требуют сё, хотят денег и красивой жизни. С одной стороны, ты совершенно прав, так и есть, но с другой, женщины дают нам в ответ то, что мы заслужили. Деньги? Тьфу. Что ещё ты готов предложить? Что могут предложить девушкам молодые петухи, считающие себя мужиками? Защиту, заботу, верность, любовь? Что, кроме удовлетворения своей похоти и повышения собственного статуса за счет симпатичной подружки ты хотел получить? И что готов был отдать за это? — Ошарашенный Тимео стал еще серьёзнее, если такое было возможным. Фрэнк кивнул сам себе. — Равноценный обмен, я считаю.

Идем к Бенуа, — француз довольно кивнул, как бы одобряя сказанное Фрэнком. — Как я уже сказал, я согласен с тем, что люди разучились отдавать и думают лишь о том, как удовлетворить свои «хотелки» поскорее. И в то же время, кто виноват, что современные мужчины не ценят женщину, не видят её внутреннюю красоту, не умеют добиваться её и служить ей? Конечно же женщины: мамы, воспитывающие из мальчиков маменькиных сынков, душащие их своей опекой, разгребающие все проблемы сорванцов и разводящие тучи над головами своих сладеньких великовозрастных малышей руками; девочки и девушки, идущие на все, лишь бы понравиться, позволяющие ругаться и пить рядом с собой, прощающие грубость, а порой и побои, отдающие свои тело и любовь за деньги и капельку внимания. — Бенуа хотел было возразить, но Фрэнк жестом руки остановил приятеля и тот позволил ему договорить.

И ты, Джон-Джек, тоже прав, феминизм из защиты прав женщин превратился в фарс. Женщины кричат, что мы должны видеть в них личности и при этом возвели стриптиз в ранг спорта, ходят полуголыми, трясут задами, тратят миллионы на свою внешность и одежду — делают все, чтобы мы за силиконовыми грудями не могли разглядеть их души со слабостями и внутренней красотой. Но почему так происходит? А потому что мы сами, при виде чего-то большего, чем симпатичная мордашка, бежим в страхе, сломя голову. Не то придется меняться и расти, а мы так хотим вечно оставаться беззаботными детьми. Мы продолжаем играть женщинами в куклы, игнорируя тех, кто не следует нашим правилам.

Жизнь намного проще, чем мы думаем, но куда сложнее, чем нам хотелось бы. Всё взаимосвязано, господа, всё взаимосвязано.

Затем они долго спорили, вскоре перейдя от пива к более крепким напиткам, а потом переместились вместе в Зону Один, дискотеку, где пытались провести соцопрос среди танцовщиц, тусовщиц и профессионалок любовной сферы. В итоге, как и многие другие, этот вечер закончился для Фрэнка в комнате мотеля с местной девицей, за деньги позволяющей на время перестать чувствовать себя старым и никому не нужным. На очень короткое время.

Домой он доехал на так удачно подвернувшемся ему мототакси — ходить пешком по темным улочкам было столь же безрассудно, как привести домой проститутку или случайную знакомую. Поднявшись на свой этаж, он не поспешил в квартиру, а присел на деревянную резную скамью, стоявшую в углу маленькой терраски, образованной коридором-балконом. Достав измятую пачку сигарет из кармана, Фрэнк устроился поудобнее и закурил. Он ждал.

С того места, где он сидел, открывался вид на маленький соседний дворик, где стоял старый деревянный дом. Как положено — на сваях. Дерево, из которого он был сделан, почернело, и на фоне него в серости предрассветного часа особо выделялся красно-золотой домик духов, стоявший возле распахнутого окна одной из комнат.

Что-то звякнуло и, открыв глаза, Фрэнк понял, что почти уснул. От упавшей на пол сигареты остался лишь фильтр да горстка расползающегося пепла. Мужчина встрепенулся и посмотрел вниз, туда, где во дворе стояла колонка. Возле неё, как обычно, с первыми лучами солнца появилась Она. И ни жалкое подобие блёклого рассвета, ни возобновившаяся заунывная музыка не могли приглушить её красоту.

Длинные чёрные волосы убраны наверх, открывая смуглые руки и мягкие, покатые плечи, невысокая фигурка замотана в простой красно-желтый саронг как в платье, милое лицо сияет улыбкой — она буквально излучала женственность, кротость и доброту.

Мужчина не знал ни её имени, ни сколько ей лет, ни замужем ли она или живёт с родителями. Иногда ему безумно хотелось с ней познакомиться. Но он не мог, не смел даже думать предложить ей свою избитую, убогую, ставшую циничной до неприличия, любовь. И ещё он боялся, боялся до одури, что узнай он её ближе, эта сказка, это чудо развеется, как и все остальные сказки и чудеса в его жизни.

И всё же, где бы его не заставала ночь, каждое утро он был здесь, на этой лавочке, чтобы хотя бы на пару минут, вынырнув из духоты привычного мира и погрузившись в звенящую свежесть её чистоты, стать самому немножко светлее и улыбнуться, глядя с вызовом и надеждой в лицо хмурому новому дню.

2

Пустота. Пустота обволакивала, убаюкивала, уговаривала не открывать глаза, но он вытянул ноги, с трудом повёл больным плечом и разлепил веки.

Сны окончательно покинули Фрэнка несколько лет назад, и теперь ночами он оставался один на один с сосущей бездной, незаметно угнездившейся внутри после развода с Мэри и отъезда из Штатов. И вроде бы он перестал любить жену задолго до подписания бумаг и мечтал освободиться от их постылого сожительства, но, получив развод, не почувствовал ожидаемого облегчения. В тот день растерянность и пустота пустили корни в его душе, в существовании которой он всегда сомневался.

Ладно бы у них были дети, тогда расставание с семьей могло отразиться на нём подобным образом. Но детей, как и любви, не было, а пустота — вот она. Реальна до безобразия. В его голову упорно лезла мысль, что сделай он рентген от грудной клетки и ниже, то снимок будет чисто-чёрным, без единого пятнышка.

Иногда Фрэнку самому хотелось стать пустотой, ведь она в любой момент может стать чем угодно. Но он оставался Фрэнком, а его пустота — пустотой. Ничем другим она быть, похоже, не имела никакого желания.

Он прошлёпал босыми ногами до кухни, приютившейся в коридорчике сразу на входе в квартиру, поставил на огонь воду для кофе и только потом пошёл умываться. Вкусный, пахнущий шоколадом Мондулькири стал приятным сюрпризом, когда он впервые ступил на красную землю Камбоджи. Кофе сюда привезли французы. Его выращивали на севере и пили со сгущёнкой, готовя в удобных маленьких заварниках.

Втянув в себя утреннюю дозу сладкой бодрости, мужчина глянул на часы и понял, что уже далеко не утро. Был полдень. Клиентов сегодня не намечалось, и Фрэнк решил почитать, а затем, чтобы немного развеяться, сходить на выставку, посвященную Ангкор Вату, проходившую в небольшом парке, справа от набережной. Сомнительное развлечение, конечно, но это было бы чем-то свежим в бесконечной череде баров и дискотек. Сием Рип не часто баловал своих постояльцев наличием выбора.

Взяв в руки книгу, он уселся в кресло у окна, поёрзал, чтобы устроиться поудобнее и начал читать. Вот уже третий месяц он мусолил повесть Хэмингуэя «Старик и море» и всё никак не мог её добить. С хорошей книгой время летит незаметно, но какое-то смутное раздражение мешало Фрэнку сосредоточиться. Ему виделось, что он и есть тот рыбак, а огромная рыба — его мечты, которые он никак не может отвоевать у моря жизни. И, зная конец истории, он подсознательно оттягивал ее завершение. А ведь когда-то это была его любимая книга.

В этот раз он не дочитал до конца всего пару страниц. Заложил нужное место очередным приглашением на одну из многочисленных местных свадеб и, наспех одевшись, вышел из дома. По дороге хотелось еще заскочить в кафе — перекусить. Там, где готовили хорошо, кушать каждый день было не по карману, поэтому днём он старался готовить сам, чтобы сэкономить деньги на вкусный вечер. Вечер Фрэнка обыкновенно начинался с заката и часто продолжался до рассвета, поэтому ужинать он предпочитал основательно, чтобы надолго хватило сил. Но сегодня настроения готовить не было совсем, а до заката было еще далеко.

Съев пару жаренных яиц с тостами в небольшом чистеньком кафе, он неспешно двинулся к Королевскому парку.

Фрэнк рассчитывал увидеть малочисленную степенную публику, состоящую из пожилых белых барангов, прогуливающихся под руку со своими кхмерскими женами. Но уже на подходе к месту проведения выставки стало очевидно, что он ошибся. Небольшой парк кишел людьми: помимо тех, кого он ожидал увидеть, тут присутствовали неясного происхождения разноцветная молодежь, три группы корейских туристов, местный бомонд и даже несколько белых семей с детьми. «Должно быть это сумасшедшие русские», — подумал он. Редко кто, кроме них, тащил в страну третьего мира своих отпрысков.

Обойдя половину выставки, двигаясь от края к центру, Фрэнк с удивлением обнаружил Бенуа, Джон-Джека и Тимео, что-то активно обсуждавших и распивавших пиво прямо на кромке фонтана. Приятели совершенно не смотрели на расставленные вокруг стенды с фотографиями и не видели его. Фрэнк подумал, что слишком уж они бодры, с учётом того, что вчера он, как обычно, ушёл первым. И уже было двинулся к ним — узнать, что они тут забыли, как вдруг увидел пожилого мужчину и непроизвольно замер.

Лет на восемь-десять старше него, немного сутулый, скромно, но опрятно одетый и с какой-то абсолютно нелепой сумкой на колесиках, которую он волочил за собой, сцепив руки на спине. Мелкими шажками, бессмысленно улыбаясь, он перемещался от одной группы людей к другой, заглядывая через плечо, часто моргая, кивая и поддакивая, встревая в чужие разговоры на мгновение, чтобы тут же двинуться дальше, не замечая удивленных взглядов, направленных ему вслед.

Пожилые европейцы давно никого не удивляют в Юго-Восточной Азии. Спортивные и расслабленные как Бенуа, еще молодые телом, но старые душой как Тимео, скрывающиеся от себя самих как Джон-Джек, потерянные и никому не нужные как Фрэнк — все они тут искали тепла и ласки, которые им дарили местное жаркое солнце и доступные южные женщины.

Но этот человек заставил Фрэнка забыть обо всём. Смутное поначалу ощущение крепло и расползалось по его сознанию, заполняя его полностью. Он словно смотрел на себя со стороны: жалкого свидетеля жизни, питающегося объедками, перепавшими ему с чужого праздника. У него давно уже не было своих чувств, своих планов, своих идей и лишь упрямая эфемерная надежда непонятно на что не давала ему это увидеть.

Ежедневно он брал у окружающих время, силы, эмоции, пока еще отплачивая натужными шутками, устаревшим жизненным опытом да деньгами — тем малым, что имел. Но скоро и это кончится, пустота поглотит его полностью, и тогда он станет тем самым стариком, выпрашивающим или выхватывающим без спроса крошку здесь, крошку там.

Фрэнк стоял и не смел пошевелиться, разорвать кокон наваждения. Казалось, земля забирает последние его силы. И тут чья-то тяжёлая рука легла ему на плечо:

— Эй, дружище, ты оглох что ли? — звучный голос Джон-Джека вернул его в действительность. — Мы зовём тебя уже пару минут, а ты стоишь как ледяной истукан! Что за… — верзила запнулся, увидев глаза повернувшегося к нему товарища.

— Ты в порядке, Фрэнк? — хором спросили подошедшие Тимео с Бенуа.

Проведя рукой по глазам, Фрэнк встряхнулся, вымучил улыбку и сказал:

— Да всё в порядке, ребята, — он огляделся, высматривая старика в толпе, но его нигде не было видно. — Должно быть перегрелся. Пойдемте в тень.

Пока они шли к тенистой аллее, Бенуа сбегал к палаткам с напитками и принес холодной воды. Фрэнк напился и хмыкнул, глядя в озабоченные лица.

— Чего испугались — то? Уже и задуматься нельзя, как хоронят! Я ещё всех вас переживу! — трое смущенно переглянулись, глядя на то, как Фрэнк корчит из себя веселье.

Тем вечером всё было как обычно: ужин, бар, дискотека, пародия на любовь. Мужчины не склонны драматизировать, и если друг говорит «всё хорошо», значит — всё хорошо. Поэтому все быстро забыли об инциденте и наслаждались собой. Бенуа ослеплял девушек улыбкой, Тимео снисходительно поглядывал на окружающих, Джон-Джек поигрывал мускулами, Фрэнк шутил.

А утром, поднимаясь по лестнице, Фрэнк не заметил нежных красок рассвета, покрывших небо розовыми поцелуями, прошёл мимо своей излюбленной лавочки, даже не оглянувшись. И не увидел с какой тоской на его спину смотрела та, что ждала его каждое утро с эфемерной глупой надеждой непонятно на что.

Где-то совсем рядом опять раздалась похоронная музыка. Громко. Будто бросая вызов живым. Но Фрэнка она больше не раздражала. Он сдался. Он стал пустотой.

Заплатка для души

Аника открыла глаза и увидела светло-зелёный потолок, который она так хорошо знала. Через пару вдохов-выдохов она сморщилась, но не от боли, как можно было подумать, а от осознания того, кто сидит рядом с её кроватью на неудобном больничном стульчике. Она медленно повернула голову направо, навстречу доказательству своих опасений, и оказалась лицом к лицу с сестрой Меривезер — главной медсестрой клинического института души имени святого Селафиила.

— Сюрприз, сюрприз, — в голосе медсестры слышался явный упрёк.

Аника вздохнула и вернулась обратно к созерцанию потолка. Он был более дружелюбным. А она так надеялась выйти из больницы до того, как выйдет эта смена.

— Что на этот раз? — Сестра Меривезер была высокой стройной женщиной неопределенного возраста. Её довольно простое лицо обычно не выражало никаких эмоций, больничную же форму она носила так, будто та была военной; её спина всегда была прямой, лицо спокойным, а губы сжатыми. Голос её подошел бы больше ворону, нежели женщине. И только глаза не вписывались в общую картину: её живые карие глаза были теплыми и добрыми, и почти всегда противоречили словам своей суровой хозяйки.

— Ну…, — Аника протянула неуверенно. Она встречалась с сестрой Меривезер много раз и знала, что выиграть спор с ней ей не по силам. Где у девушки были только вопросы, у медсестры всегда были ответы, простые и четкие, не оставляющие простора для манёвра. — Любовь.

— Снова? — Тяжелый вздох.

Аника просто кивнула, уставившись в пространство перед собой. Ей было под тридцать, но она все еще выглядела на восемнадцать: маленькая, худенькая, немного неуклюжая, с вечно удивленным лицом ребенка и короткими каштановыми кудряшками.

— Милая, ты видела последние снимки своей души? — Не только глаза предали сестру Меривезер в этот раз, её голос тоже выдавал беспокойство. — Мы можем подлечить тебя, но нанесённый ущерб непоправим, Аника. Сколько раз ты дашь разорвать свою душу на части, пока не научишься защищать себя? Ты хоть шрамы свои посчитай! Я здесь уже много лет, но ещё ни разу не видела ничего подобного! — Её голос набирал силу. — Почему ты не использовала прописанный тебе цинизм? Одна таблетка в день, хотя, в твоём случае, две, и жизнь сразу станет легче! Где кирпичи для твоих внутренних стен, которые я лично выдавала тебе каждый раз, как тебя к нам привозили? Где они? Не там, где им место — это уж точно! Где твой здравый смысл, девочка? — Сестра Меривезер почти кричала под конец своей тирады. — Как бы я ни пыталась тебе помочь, ты возвращаешься сюда снова и снова; стоит мне выдохнуть и решить, что я не увижу тебя хотя бы пару лет, как ты снова у нас, и тебе хуже, чем прежде. Как ты это делаешь? Как впускаешь людей так глубоко внутрь себя? Почему не защищаешься? Как мне тебе помочь, когда ты себе совсем не помогаешь?

Челюсть Аники была сжата всё это время, но её глаза были из того же предательского стана, что и у сестры Меривезер: они подвели её, выпустив слёзы на свободу.

— Что, если я не хочу? — Со злостью ответила Аника.

— Ты самое упрямое существо в мире! Я оставлю тебя здесь на неделю, нет, на месяц, если понадобится! Я поговорю с доктором Джонсоном, тебе нужна терапия!

— Я пробовала жить по-вашему, но это только потеря времени! Я пыталась строить стены и прятаться за ними, я пыталась отдаляться и не подпускать никого близко, и угадайте, куда это меня привело? — Аника повернулась к своему оппоненту. В её глазах блестели слёзы, но не они заставили медсестру вздрогнуть, а ярость, столь сильная ярость, что сестре Меривезер показалось, будто в комнате стало жарче. — Чем больше стен я строю, чем больше защиты навешиваю на себя, тем больше теряю. Время бежит, я должна успеть найти её!

— Кого? — нахмурилась медсестра.

— Любовь.

— Ничего не понимаю. Ты сказала, что сюда тебя привела любовь. Теперь ты говоришь, что не нашла её.

— Моя любовь привела меня сюда. Та, которая внутри меня, но я не нашла её отражение в другом человеке, не нашла того, в ком она тоже есть, и кто выберет любить меня.

— Любовь — это не выбор, Аника. Любовь — это…

— Чувство? — Аника слышала это так много раз, что не желала тратить ни секунды, чтобы выслушивать это снова. — Точно? Чувство ли это, когда мать проводит бессонные ночи у постели своего больного ребенка? Чувство ли это, когда ты просыпаешься до рассвета, чтобы устроить сюрприз тому, кого любишь? Чувство ли это, когда ты тратишь часы и часы своей жизни на того, кого почти не знаешь, сестра Меривезер? — Аника посмотрела на медсестру и подытожила: — Любовь — это выбор, действие. Если ты не выражаешь свои чувства действием, они — иллюзия. А меня уже тошнит от иллюзий. Я должна найти настоящую любовь!

— Почему?

— Почему все песни о любви? Почему все книги о любви? Почему люди жаждут её так сильно? Я не знаю. — Огонь в глазах Аники угас, её голос был таким тихим, будто силы покинули её тело, вместе с ушедшей яростью. — Может быть я узнаю зачем, когда, наконец, найду её.

Когда неделя подошла к концу и Анике пришла пора покидать больницу, сестра Меривезер зашла попрощаться. Аника паковала свои вещи. Медсестра молча стояла в дверях, наблюдая за девушкой.

Уходя, Аника повернулась к сестре Меривезер:

— Если я создана такой, если у меня есть эта потребность, то наверняка есть и другие, кто ищет того же.

Целый год сестра Меривезер ждала, на второй она иногда дергалась, услышав похожее имя, на третий она, наконец, расслабилась и пожелала девушке удачи, на четвертый она редко вспоминала ту историю, а на пятый её занятая жизнь не оставила возможности размышлять над воспоминаниями о былом. Десять лет прошло, прежде чем она снова увидела Анику.

Сестра Меривезер направлялась домой, закончив смену, когда команда скорой привезла неподвижную женщину. Она с трудом узнала Анику в похожем на скелет теле. Не раздумывая, медсестра подбежала и схватила тонкую руку с сероватой кожей, свисающую с каталки. Аника открыла свои зеленые глаза, котрые казались огромными на её крохотном измождённом лице. «Я думала он был тем самым. Я ошиблась. Снова. В следующий раз…» — пробормотала она перед тем, как потерять сознание. Медсестра бежала рядом с каталкой, держа за руку умирающую женщину, пока двери интенсивной терапии не преградили ей дорогу.

Седеющая женщина еще долго стояла у дверей, но только на следующее утро она узнала, что Аника не пережила ночь. В её карточке было сказано: необратимое истощение души.

— Вот же упрямица! — Сестра Меривезер покачала головой, собрала карточки своих новых пациентов, и отправилась латать другие, более восприимчивые души.

В комнате стояли часы