Бесплатный фрагмент - Осколки

Введение

Разбилось зеркало. Туда смотрелись многие с того момента, как его сделали двести лет назад. Сколько лиц, сколько историй! И вот оно разлетелось на тысячу осколков, которые вонзаются в ноги, колют пальцы до крови, врезаются в грудь. Они везде, и в каждом из них — боль и крик. Их так много, что не видно пола. От засыпан осколками и их отражениями.

Я боюсь туда войти и увидеть себя в этих осколках. Я не вхожу в комнату. Я закрываю дверь и даю себе слово — не знать истории этих осколков. Но они мне снятся, блестят на подушечках пальцев, щиплются и скрипят на зубах. Я их выплевываю, и вижу кровь. Все губы в крови. Я просыпаюсь. Все тихо. Зеркало висит на стене. На полу — ни одного осколка. Стерильная чистота.

Маразматический минимализм памяти. Все спрятано в зеркале, но в сердце — одни осколки.

Танго

Я пришла домой с танго, и была полна лунным светом и теплотой рук партнера по танго. Урок кончился, я возвращалась из медитации движений в мир ветра, дождевых капель и темноты. На крыльце был желтый круг от света лампочки. Я ожидала, что там сидишь ты и ждешь меня на ступеньках. Я даже почувствовала твой запах — ванильного мороженого, которым пахнет твой подтянутый на фитнесе живот. Хлебом и ванилью.

Ветер принес мне этот запах, и он растворился в темноте. Тебя на ступеньках не было. Ты меня не ждал. Никто меня не ждал на ступеньках, кроме желтого кружка света включенной лампы. Оо — его уже нет. Он уже ушел, не дождавшись. Я открыла дверь и вошла в знакомое тепло дома. Там его тоже не было. Его просто нигде не было. Нигде. Просто не было.

Мне стало легко. Его нет, значит и ждать не надо. Просто танцевать танго по вечерам, а потом спать в шелковой пижаме и видеть прекрасные сны. И не ждать — никого и никогда. Никого.

Курицы

Курицы взбунтовались и стали есть свои яйца. А почему нет? Почему куры должны отдавать их человеку? А коровы — молоко, а овцы — шерсть? Почему? Кто ты такой, чтобы все отбирать у бедных глупцов? Думаешь, что ты нужнее, чем они? И умнее?

Нет уж, милый друг, погоди! Они тебе перестанут служить, и яйца сами съедят, и молоко телятам отдадут, а не тебе! Тоже, царь природы! Природа — это ведь не магазин товаров, а храм, создание Божие, святое пространство красоты и гармонии, которое ты опоганил и опошлил своими гурманскими потребностями нахлебника и тунеядца.

А ты придумываешь для кур специальные хитрые клетки, в которых яйца скатываются вниз, а куры их не видят. Придумал-таки. А они удивляются: снесли вроде бы, а яиц нет. Удивляются, но покорно несутся опять и опять, а ты их отбираешь и жрешь сам.

Ну и жри! Тебе же хуже.

Цветная капуста

Что такое грех убийства? Можно ли его простить? А если это — трава? Цветы? Да просто — цветная капуста?

Я подхожу к кактусу, который мне подарили на день рождения. Вижу — он весь сжался. Хочет спрятаться. Не бойся! Не съем! Только полью водой.

На кухне лежит яблоко — я его уже надкусила. Видны следы зубов, один край потемнел от закисления, часть его — уже во мне и переваривается в кислоте желудка. Бедное яблоко! Оно превратится в стихи и буквы, а ведь росло на райском дереве.

Грех и агрессия. Агрессия жизни, грех убийства. Его никому не обойти. Разве что… начать есть свет. Есть, пропуская его через себя, поглощать. Тот свет, который создал когда-то Бог, отделив его от темноты. Зачем и для кого?

Грех преследует нас, не дает проходу, уличает и зазывает. Он и есть — жизнь. Даже для монахов в церкви.  Даже для постящихся. Он есть. Он нас ест.

Вера

У меня была знакомая, у которой умерла баба Вера. Ей было более 90 лет, и вот в один распрекрасный, летний день она полезла на табуретку закрыть окно, упала и умерла. Умерла Вера. А с ней и вера умерла. Похоронили ее, Веру, рядом с дочкой, которая еще до нее умерла. Похоронили на крутом берегу Днепра, который по Гоголю — чуден. При тихой погоде, ну и при другой тоже. Лежит Вера в земле — русской, или украинской — не понятно, но лежит захоронена и безмолвна. Вера наша русская.

Много лет назад до этого родился мальчик Николай. Вместе с ним родились в тот же момент еще человек сорок по всему свету белому. Родились все эти младенцы — белые, черные, желтые — от разных мам и пап, но все — с верой. Верой в жизнь и счастье. А Николай родился в совке, то есть в Советской России, не разделенной тогда на куски, в стране дружной и кучной и объединённой одной мечтой — построить коммунизм — без денег, без границ, без несправедливости. И так Николая и воспитывали с детства.

По десяти заповедям, которые были нанесены на обороте его школьных тетрадей. И на тетрадях других учеников. Были они — Правила пионеров, взяты когда-то из самой читаемой книги в мире — из Библии. «Будь правдивым, честным, помогай старшим и заботься о стариках. Строй коммунизм и смело смотри в будущее». Так было написано на обороте тетради. Или почти так. На этом Николай и вырос.

А потом — улетело это время в небо вместе с олимпийским мишкой, и началась неразбериха. Стену капиталистическую сломали, коммунизм обьявили несостоятельной мечтой, а мафию с диким капитализмом — законом. Николай теперь жил в раздвоенности — чему верить и как жить дальше? По закону, написанному на обложке школьной тетради или по закону сильного? Он видел, как его вера в добро и справедливость рушится под натиском МММ, акций, распада Союза и всеобщей дележки государственного имущества. За что раньше сажали, теперь прославляли. А вера его умирала.

Но тут восстановили церковь — надежду на Бога и отпущение грехов. Он стал — как все — хапать и каяться, в надежде, что придет царствие небесное через распилы и Рублевку. Придет, обязательно! Светлое и чистое, но вера его была теперь хилой и тощей. Он крутился, ездил на мерседесе, брал взятки и стоял на коленях у святых отцов в монастырях, на покаянии. Все как у всех. Дача, баня, водка. Охота, дети в Оксфорде, яхта на Кипре. Как у всех. А Вера вся сморщилась, ослабла, ведь ей было больше девяноста. Вера в коммунизм и нового человека — честного, неподкупного, здорового, радостного — как в «Веселых ребятах».

И вот Вера осталась совсем одна. Все от нее отказались — даже Николай. Он забурел, отрастил брюшко и завел у себя картинную галерею — даже с Сезанном, которого купил как подлинник, хотя в искусстве ничего не смыслил. Сам он стал писать картины и сочинять музыку. Ударился, так сказать, в творчество. А про Веру старую и забыл совсем.

Она жила теперь одна, в маленьком городке над Днепром, получала гроши и тосковала по своей недавно умершей от рака дочери. Не Чернобыль ли виноват? Но она больше думала о том, что виновато безверие и всеобщее рвачество. Ведь Вера родилась вместе с Советами, она была их Верой, но в нее больше никто не верил. Вот она и оступилась, упала с табуретки и умерла. Одна была, совсем одна.

Стало Николаю легко сразу, как Веру в землю закопали — совесть больше его не мучила, а деньги он вкладывал в искусство — семейное, конечно! Открыл фонд, стал себя везде хвалить-нахваливать — вот мол какой я особенный, отмеченный судьбой. А вокруг него собрались хвалители — и давай ему оды петь — за его же деньги!

Но когда он спал, снился ему олимпийский мишка в небе, красный галстук пионера, лагерь с костром и старая баба Вера, которая родилась вместе с революцией. Мир праху ее, Вере нашей!

Одиночество

Я одиночество своё несу, как гриб лесной,

Что прячется под мокрою сосной,

Как белку, что не любит шума,

Как ветер, что невидим, но деревья гнёт,

Как дождь, что то идёт, то не идёт,

И как роман, что заставляет думать…

О, одиночество, ты часть моей судьбы!

Я положу тебя, как гриб, в корзинку,

И суп сварю — с приправой ворожбы

И уроню туда прозрачную слезинку….

Давим

Чехов выдавливал из себя раба каждый день, Навальный старается делать это публично, и вот 12 июня прошли митинги. Было этих митингов-протестов не очень много, но дело ведь не в числе, а в качестве. Революция, которой уже более 100 лет и которая изменила курс России, делалась тоже небольшой кучкой энтузиастов.

Перед камерами разных неизвестных никому радио и телеканалов стояли молодые и старые, недовольные и уставшие от этой жизни. Говорили открыто, без осторожного голоса внутреннего раба — рубили свою правду, как капусту в бочку. Хруст шел, а вот эхо не было. Какая-то заячья возня.

Молодой человек рубанул своё — смотать бы отсюда куда-нибудь! Вот только куда? И зачем? Поток бегущих в мире нарастает. Все бегут от войны, нужды, государства, но лучше конечно тем, кто прихватывает с собой невидимые, но весьма полезные банковские билеты, выписанные до станции «счастье». Легче жить во дворце, чем мыть нелегально туалеты по ночам в новом государстве, где вообще ничего не понятно.

Ведь все мы «против» — против коррупции, несправедливости, насильного переселения из хрущевок, против распилов и откатов, против низкокачественных продуктов с перештампованной датой годности, против взяток за экзамены, не говоря уж про операции. Мы все против. Но…

Внутренний раб — он вечен, немного нетрезв, любит шашлык по воскресеньям на лесной поляне и любит, конечно, поленится. Он занят сексом больше, чем занят борьбой с коррупцией. Он жмется к жене ночью и ждет, когда само все пройдет и улучшится. Он труслив и завистлив, но бездеятелен. Он верит в силу святых мощей предков и в гипнотическую правду картинки на экране. Верит сказкам и любит сальные анекдоты, от которых ржет, как лошадь в стойле, и икает, и тогда его переполненный вредными бактериями живот трясется мелкой дрожью. Он любит крепкие слова и бумажные грамоты с печатями, выданные за «особые заслуги». Он вешает их на стену и думает: «Не все так плохо, как говорят. Поживем — увидим, а Навальный — дурак, и так ему и надо».

А внутри все еще жива мысль: «Рвануть отсюда, что ли — только вот куда, да и язык учить лень. Да и все равно и там проблемы — беженцы, безработица, однополые браки — тьфу! В нашем болоте лучше! Вот Усманов показывает свои дворцы на тьюбе — и пусть другие посмотрят, как у нас в России жить можно, на зависть гнилому западу с их гнилой демократией. А у нас — стены из золота и столы с инкрустацией, а стены-то музейными картинами увешаны. Знай наших! У Усманова ведь лучше сохранятся картины и вазы, а в музее — разворуют!»

А раб? Да пусть живет! Мы уже сроднились с ним, да и без него ведь и рай в шалаше раем не покажется, верно?

К 100-ЛЕТИЮ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Порядок раньше был таков:

Богатство — для богатых, а для бедняков

Бог, царь и церкви утешенье,

Да русской, горькой водки штоф,

Что б не упасть от истощенья

И не сойти с ума от тяжести грехов.

И был порядок, и жила страна,

Хоть и не счастлива она,

Но все ж — жила. Лукавый- воровал,

Царь — правил, а народ ворчал,

И граф Толстой о Боге все писал.

И Бог Толстого — на него он не серчал,

А только слушал, и России все грехи прощал.

Но вот Она пришла — не дева, ну и не жена,

Не русская… Француженка? Иль немка?

А,  может,  древней иудейской крови

Та барышня была? Но дело в том,

Что Вся в рванье и с флагом красным,

С мальчишкой маленьким при ней

И речью — дерзкой и опасной.

Она в России принята была

И стала вдруг хозяйкой в ней.

Так Революция в семнадцатом прошла,

И дедов тот порядок — добрый иль не добрый —

Она метлой безжалостной смела,

Но новый — справедливый и достойный —

Построить так и не смогла.

Семнадцатый царя унёс, унёс и Бога

Снёс бюрократов старый пантеон,

Но, проложив кровавую дорогу,

Не создал нового порядка он.

Три буквы Бога заменились на четыре —

КПСС стал вместо храма и Христа,

А коммунизма тень все вместе там похоронили —

Мечту Толстого сбросили с моста…

И вот порядок новый царствует в России:

Партийным — лучшее, ну а народу? Снова чудеса —

Все та же водка, колбаса и полное бессилье,

Когда ты просто винтик у большого колеса.

Но есть медали, праздники и речи,

Что льются мёдом из партийных уст,

И коммунизма призрак бродит, как предтеча,

По дачам избранных, где стол всегда не пуст.

И Революция по дачам тем ходила,

Но здесь её не ждали — кем она для сильных тех была?

И вот оставили старушку силы,

И в день осенний дева умерла.

Ей было только семьдесят с хвостом.

Не старая, но и не молодая.

Она не стала матерью, не стала и отцом —

И умерла — одна и холостая.

Лежит на кладбище, и кормит червяков,

И не мечтает больше о свободном мире —

Ведь царство истины теперь лежит у дальних берегов,

И счастье — как дыра в кармане — в яхте или в вилле.

Лежи там тихо и не шелохнись!

То, что прошло — уж не вернётся снова,

А правды зеркало — закрой, и власти — покорись —

Ведь жизнь не проживешь ты за другого.

Сто лет прошло, но царства истины все нет…

Сто лет, три поколения, а быть может, эта Революция,

Толстого новый человек — их просто не было и нет,

А все кругом — фантазии поллюция…

Пусть серп и молот, и звезда с крестом

Нам в эти дни путь правды открывают,

И Революцию ты не забудь —

Пусти старушку в дом!

Пусть люди деву эту никогда не забывают!

Мася Пу

Жил-был на свете маленький мальчик, и его звали странным именем — Мася Пу. Был он красив и голубоглаз, с круглой головой и густыми, черными, жесткими волосами. Но была у него тайна. С детства он чувствовал, что внутри он был совершенно пустой. Совсем пустой, и эта пустота в нем была живая. Он ходил в детский сад и танцевальную школу, кушал мороженое, но все равно чувствовал, что он внутри пустой. Но внешне это никто не замечал.

Мама гладила его по головке, а он отдергивал руку и говорил ей: «Вы меня, мама, не трогайте». Так он ей говорил. Но он ей не говорил о своей тайне — о том, что он был внутри пустой. В детском саду к нему подходили дети, но он не мог с ними играть, потому что он чувствовал свою пустоту. Иногда она в нем росла и становилась больше него самого. Тогда он забирался в кровать и не хотел оттуда вылезать, пока эта пустота не уменьшалась в размерах. Пустота была живая и управляла жизнью Маси Пу.

Иногда он даже не ел ничего, так как пустота закрывала ему рот, тогда Мася Пу плакал в темноте под одеялом, но взрослым он о своей пустоте ничего не говорил. Он даже пытался вставать на голову, чтобы эта пустота из него вышла. Он долго стоял на голове около стены с открытым ртом и ждал, что пустота выйдет из его рта, как однажды вышли из Маси Пу глисты, которыми его заразила домашняя кошка. Глисты были живые и вышли вместе с какой-то слизью, но пустота так в нем и осталась.

Иногда пустота сжималась в темный, маленький комочек, и тогда Мася Пу облегченно вздыхал и ему казалось, что он, как все. Тогда он смеялся и играл с котенком и ел мороженое, но потом пустота расширялась в нем, и он опять чувствовал себя плохо и одиноко. Пустота его пугала, показывая ему страшные картинки. Она была серой и лохматой. Она была живой. И тогда Масе Пу хотелось бежать от всех: от мамы, папы, кота, домашней собаки. Он представлял себе, что он был пуговицей, которая все время отрывалась. Его спасала только родная бабушка, которая нежно любила Масю Пу и знала про его пустоту — или догадывалась. Ведь он и бабушке ничего не говорил. Бабушка не боялась этой пустоты. Она гладила Масю Пу по голове с жесткими волосами и приговаривала: «Ничего, сыночек, все пройдет». Так она ему говорила. Но бабушка умерла, а пустота так и осталась жить в растущем теле Маси Пу.

Постепенно он научился с ней, с пустотой, жить, и даже закончил институт и стал работать, но внутренняя пустота его не оставляла. Иногда она росла, и тогда Мася Пу пил алкоголь. В те минуты он забывал про эту серую, лохматую пустоту, живущую в нем. Она не имела названия — эта пустота, но она не была Масей Пу. Она была отдельным существом, живущим в нем.

Зачем он с ней родился? Мася Пу не знал. Он пробовал наркотики, перекрашивал волосы в оранжевый цвет и даже бегал по полям голым. Но это пустоту не пугало. Она его не оставляла. Она бегала вместе с ним. Она пила алкоголь и бегала с ним по полям. Она его любила. Она была ему кем-то дана. В наказание? За что? Мася Пу не знал. Он сжился со своей внутренней пустотой. Он хотел заполнить её любовью — к горам, к морю, к быстрым машинам, к грудастым женщинам, но не мог. Как он ни старался, пустота была непреклонна. Она была частью Маси Пу. Внутренняя, живая пустота. Вакуум, из которого все родилось. Но из этой пустоты внутри Маси Пу рождались только страх и уныние. Мася Пу ничего не хотел. Только одного — избавиться от своей внутренней пустоты. Бедный Мася Пу!

Крылья

Ты дал мне крылья — я могу летать,

Ты дал надежду — я могу смеятья,

Ты ниточкой любви мне душу развязал,

И я оттаяла — чему тут удивляться?

Ты в сердце нежно так поцеловал,

Что я поверила тебе как чуду.

Но ты ведь не любил — ты просто поиграл

В любовь и нежность — как в свою причуду…

Мы оба — взрослые, и понимаем всё:

Игра в любовь — для нас она не нова,

Но верить хочется тебе — или судьбе,

И что на сцене я — Офелия а ты там — Казанова.

Ты дал мне крылья — я могла летать,

Но не подняться нам на небо вместе,

И я тебе не буду больше лгать —

Я ухожу со сцены — ты — к своей невесте.

Wings

You gave me wings, so I can fly

You gave me hope, so I can laugh.

You untied my soul with a thread of love,

And you heal my wounds — why should I be surprised?

You kissed my heart so tenderly,

That I believed-you are a miracle,

But you did not love me — you just played

With love and tenderness — as a good actor.

We are both adults and understand everything-

The game of love — for us, it is not something new,

But I want to believe in you — or in faith-

That on stage I’m Ophelia and you’re — Casanova.

You gave me wings — so I could fly,

But we should not climb to heaven together.

I will not lie to you anymore —

I’m leaving the stage. I will not play your game any more.

Похороны Гоши

Четверо стояли около земляного холмика в темноте, и было слышно, как двое из них громко шмыгали носами. Луна освещала сад, пахло нарциссами, и было понятно, что здесь хоронят дорогое существо. «Бедный наш Гоша!» — произнес кто-то. Девочки опять как по команде зашмыгали носами. «Мир праху твоему! Спи спокойно!» — это был голос почти плачущего папы.

Четверо — мама, папа и две полувзрослые дочери взялись за руки и склонили головы над холмиком. «Лишь бы лиса не добралась!» — добавила Ласточка. А Силле погладила Ласточку по голове и успокоила: «Папа сверху камень положил, да и Гоша лежит в пластике». Она тяжело вздохнула: «Бедный наш Гоша!».

«Да кто же был такой этот таинственный Гоша, по которому так искренне горевала целая семья?» — спросите вы. А он был обычным черным ангорским кроликом, умершем от старости и обжорства. Гоша был просто домашним развлечением, ходил в красивом ошейнике со стразами и выгуливался раз в день на зеленой лужайке перед кирпичным домом, где и жила наша семья.

Гоша был толстым и счастливым кроликом — ел только отборную траву или щипал одуванчики, клетку ему чистили после того, как он «настреливал» в углу много маленькой коричневой дроби, и вообще он был кроликом-долгожителем — он жил в этой семье уже шесть лет, и за это время и Ласточка и Силле выросли, похорошели, им одели металлические цепочки на зубы, и девочки уже несколько раз перекрашивали свои волосы. Теперь одна из них — Ласточка — была брюнеткой, а Силле — блондинкой.

Кролик Гоша участвовал во всех семейных Днях Рождения, приемах гостей и развлекал соседских детей, собирающихся по воскресеньям в саду у большого круглого батута с сеткой. Тогда его выпускали из клетки, и он всем показывал, как можно прыгать и без всякого батута и даже очень высоко. Дети смеялись от его высоченных прыжков, гладили Гошу и давали ему сладкую морковку. Может ли такая жизнь кому-либо не понравится? Это была цепь счастливых дней и вечеров, и Гоша чувствовал себя любимым и особенным.

Он никогда не видел других кроликов и вообще никаких животных — кроме соседской собаки — маленького черного терьера Беллы, которая часами стояла у забора, наблюдая за прыгающим Гошей. Она высовывала длинный, розовый язык и улыбалась, глядя на его прыжки, а иногда ей доставалась и морковка, летящая через забор от соседей.

Гоша жил, толстел и старел, и вот в один апрельский день он просто не проснулся, и девочки нашли его уже холодное, мохнатое тельце, когда пришли из школы. Были слезы, были причитания, звонки маме и папе, и вот в 9 вечера Гоша улегся в землю, аккуратно завернутый в целлофановый пакет.

Неожиданно в гараже зажегся свет- это вернулась соседка Гоши, мама Беллы. Она услышала всхлипывания и прошла в сад, тихо встав рядом с девочками. Она тоже ехала с похорон. Хоронили в тот день знаменитость, но похороны были совсем другими — там не плакали, не причитали и не всхлипывали. Там, на тех «важных» похоронах, улыбались, ели, даже флиртовали. Речей об умершем не держали и как бы о нем и не вспоминали, зато разговор шел о наследниках, деньгах, Швейцарии и отсутствующих родственниках.

Обсуждали пирожки, запивая их красным вином и заедая малюсенькими пирожными. Обсуждали погоду, аукционы и налоги — обычный набор общих «мозольных» тем. Обсуждалось всё, что угодно, но только не смерть. Не говорили и о том, кого только что отпели в церкви с круглыми куполами. О нем не говорили, не вспоминали, а похороны были похожи скорее на вечеринку друзей, чем на искреннюю скорбь по утраченному.

И мне подумалось, уж лучше быть Гошей в семье моих соседей, чем «важным лицом», которого никто не любит и по которому не льют слезы. Похороны Гоши были настоящими, искренними, и казалось, что пушистый, черный кролик Гоша принес за свою шестилетнюю жизнь на землю больше света и тепла — для Силле и Ласточки, для их мамы и папы, для соседских детей, и даже для собаки Беллы, чем тот важный дядя, который всю жизнь кем-то управлял, что-то накапливал, кого-то ругал, но так и умер никем нелюбимым.

Говорят, что каждый оставляет свой след на земле. Гоша — точно, оставил. Мир его пушистому праху! Пусть его рай будет полон только отборной морковки и он веселится и прыгает на райских полянах, полных простых, чистых и веселых Душ!

Звездный дождь в созвездии Персея

Когда ты вчера спал, ты ничего не заметил? Может, приснился вещий сон или может, ты неожиданно проснулся и тебе захотелось выйти на улицу? Нет?

А ведь мы сейчас пролетаем все вместе мимо созвездия Персея, представляешь? Ты спишь и летишь, а вокруг тебя такое творится! Около созвездия Персея летит комета, которая разваливается на куски, входит в атмосферу земли и падает на тебя звездным дождем. 150 звезд в минуту — падающие звезды, которые, сгорая, слушают твои желания, а ты вот спишь и об этом не знаешь.

Пик звездного дождя всегда в середине августа, но вот в этом году этот дождь особенный, так как умирающая комета вошла в нашу атмосферу, а она появляется около земли только раз в 130 лет.

Я проснулась после заката луны, когда её свет больше не мешал смотреть на бархатное темное небо с вшитыми туда стразами звезд. Облака были такие легкие, что скользили по бархату, словно тюль от легкой занавески, но не мешали мне видеть всю глубину бесконечности. И вот началось: слева, около ковша, свалилась большая звезда, прочертив небо вспышкой белого хрусталя, потом справа — вторая, и опять росчерком серебра по куполу небосклона. Через секунд десять — снова росчерк, но более светлый, не такой четкий.

Я сидела, или вернее лежала на полу комнаты с большими окнами вместо стен, на мягкой шкуре кенгуру, когда-то прыгающего под небом Австралии, и смотрела на небо. Будильник звучно показывал два часа ночи. Зрелище было не сравнимое ни с чем. Мне показывали небесный фильм об умирающей комете, которая рассыпалась прямо на глазах последним фейерверком.

Я не знаю, сколько людей смотрели на небо в ту волшебную ночь, но если они не спали и видели эту звездную феерию, то уж верно не могли на следующий день думать об акциях, выборах, армиях и войнах, ибо все это не актуально и глупо, когда перед тобой развертывают картину вечной красоты. Зачем эти войны и цены на нефть? Зачем вражда и кредиты в банке? Зачем?

Если бы все люди планеты однажды встали ночью и подставили свои головы под звездный дождь, если бы они почувствовали, как звезды падают, а земля путешествует вместе с солнцем дальше, закручиваясь в спирали галактики, а в центре её — таинственная и неизбежная черная дыра, где нет времени, нет возраста, нет религии, нет государства, но есть то, что никто не видел, то все эти войны и борьба за власть, за острова и полуострова, за богов, за мифы становятся такими маленькими, незначительными, неумными и ненужными, что просто хочется сказать: давайте просто смотреть на звездный августовский дождь и любить нашу планету.

Я не предлагаю вам любить друг друга, ибо это ложь, которой вас пытаются накормить и таким образом «одомашнить», отвести от «звездной болезни», но в душе мы-то знаем, что мы — часть этих звезд. Я предлагаю вам почувствовать в себе этот звездный дождь, и тогда вы, может, начнете относиться с добролюбием и нежностью к тем, кто живет рядом с вами, и тоже сделан из звездного материала, хотя, может, этого не понимает, поэтому и не любит себя.

Не по сезону

Разлили олово по небу,

Черпнули в сито мелкий дождик,

И пахнет августовским хлебом,

И воздух полон мокрых крошек.

Паучьим лапкам очень мокро —

Слюну свою с дождем мешая

Он ткёт ковер паучье-долго,

Поймать гармонию стараясь.

Скворец запрятал в ветки песню,

Кукушка тучи там считает,

А дождик бусинки развесил

И сверху сад мой поливает…

Пять долларов свободы

Что можно купить на пять долларов? Завтрак в Мак-Дональдсе? Обед в Икее? Проездной билет на московском метро (хватит пяти на несколько поездок — пока)? Деньги небольшие, хотя в Америке можно собрать 5 долларов мелочью на любой парковке машин около больших супермаркетов. Ожиревшие от гормона роста, которым по закону сильного начинено все мясо Америки, американцы больше не в состоянии согнуться и поднять упавшую около их больших машин мелочь. Конечно, только не в Калифорнии, где живут богатые и красиво-тонкие, те, которые не смотрят в телевизор и не считают деньги. Нет, не те!

А можно и в тюрьму попасть на пять лет за пять американских долларов — по одному году за доллар. Пять лет исправительно-трудовых работ на стройке Московского Университета на Ленинских горах. Неужели цена этой пятилетней работы — пять долларов? Как же это было выгодно послевоенному сталинскому режиму! И взметнулись, как в сказке, высокие каменные башни Москвы на семи холмах!

А я и не знала, когда пошла учиться в восьмидесятые в Московский Университет, что его создавали добрые и родные руки заключенных и осужденных. Руки моего бедного двоюродного деда Саши, который привез с войны этот роковой сувенир — пять американских долларов. Так, бумага какая-то. Странная бумага. Впрочем, и наши деньги — тоже бумага странная. Банковские билеты. Куда? На представление? В Кремль? Или куда? А ему дали пять лет за то, что он привез их — как сувенир — с Великой Отечественной, рискуя своей жизнью за это отечество.

Капуста, фантики, бабло, деньги, башли (с оттенком пренебрежения), мани, аржан, баблосы, бабуси, бабосы (нежно), лаве, лавандос (с оттенком запаха) и просто — день-гааа! Так, однодневка какая-то! Так вот за них, родимых, он, мой дедушка Саша, пять лет после войны бесплатно строил Московскую башню универа, где я потом, совершенно бесплатно, шесть лет изучала физику и основы научного коммунизма, если такие библейские мечты, как коммунизм, можно называть научным. Но называли и даже «сдавали» этот научный коммунизм с успехом. Мое имя там до сих пор стоит на стене, а вот его имени там нет. Как и его самого больше.

Две отсидки — обе до смерти «кормчего и рулевого», обе по наговору, хотя мой дедушка Саша тоже был не ангел. А кто был ангелом? А кто теперь — ангел? Или нет таких на Руси? Ведь если ты — русский, то ты часть всего, что есть Россия: ты — часть её истории, хочешь ты этого или нет. Ты — часть торговли младенцами в миллионных масштабах, ты — часть узаконенного наркобизнеса и взяточничества, ты — часть этой неразрывной цепи распилов и откатов, которыми мы устилаем дорогу в свое будущее вместо настоящих дорог. А может, и у тебя есть эти пять долларов в кошельке? Ведь деньги в Америке не меняли с войны. Все те же ходят по миру. И по российским карманам ходят, и по сейфам российским, и по тумбочкам прикроватным. Все те же пять иудовских долларов, за которые мой дедушка Саша заплатил своим трудом на благо нашей отчизны, исполняя в строю всем известную песню:

«Раньше думай о Родине, а потом — о себе!»

Мир праху его!

Белла ушла…

Моя собака умерла — глаза закрыл мой верный пёс.

Три дня не ела, не пила — и Бог в собачий в рай унес.

Любила жизнь ты — не боясь, меня прощала — не сердясь,

Двенадцать лет была со мной

И день, и ночь — мой пес родной…

Со мной гуляла и спала, со мной ты ласкова была,

Скулила тихо иногда — когда не по душе еда.

Мне доверяла ты во всем, и видела, как мы живем.

Два года мужа ты ждала — к нему в осенний день ушла.

Теперь вы с ним навек вдвоем — на небе темно-голубом

Горят две яркие звезды — одна — его, вторая — ты.

Моя собака умерла — её я не уберегла..

Три дня не ела, не пила — и тихо к Богу отошла..

Спит под берёзой песик мой — родной, мохнатый, дорогой..

Живи в собачьем ты раю, и лай, услышав боль мою…

А коль во сне ко мне придешь, и мягкой лапкой поскребешь,

Тебя я в книжку посажу и про тебя я напишу

О том, как встретила Христа там, где покой и пустота,

А тот погладит по спине и о тебе расскажет мне…

Сила настоящей любви