Бесплатный фрагмент - Организация пространства

В гостях у художника

Мне посоветовали с ним познакомиться. Несколько попыток застать его на работе были неудачными. То отпуск, то обед, то еще что-нибудь. Наконец, всё сошлось. Друг друга мы не знаем, общение надо начинать с нуля. Ну, что же, надо, так надо.

Несколько пробных вопросов о творчестве художников в целом. Затем о Дали. Потом о абстракционизме. Как-то разговор дошел до картины Малевича. И тут его прорвало.

— Малевич протест написал. Этим черным квадратом. Тогда кризис был. Фотоаппараты дешевые стали, небольшие, позволить мог почти каждый. Вот и шлепали портреты, натуру, кому что нравится. И вопрос возник, а зачем нам художники? Вот, снял на камеру и готово. Теперь каждый стал художником, как думали многие. Фотокамера пропорции точно передает, если со светом поиграть вообще шедевр получается. А соляризация, изогелия, другие техники. Какому художнику угнаться за этим? Снял и готово! Без хлопот. Дюпон еще процесс проявки, обработки придумал. Каждый мальчишка пленку заправил в бачок, проявитель, закрепитель развел, обработал, напечатал.

Художники призадумались, общество призадумалось. А зачем теперь художники. Они же спокон веков на меценатах существуют. Нет поддержки, сиди голодный. А кто будет платить за картины? Фото есть, интересно всем, художники в стороне остались.

Вот, Малевич и написал Черный квадрат, хотя он не совсем черный. Но, вот, белый квадрат что-то говорит уже? Говорит, уже там белый свет горит. Оттуда свет идет. А черный квадрат — пустота. Там нет ничего. И пусть фотограф снимает, сколько хочет, только пустота и останется. Потому, что только художник может из пустоты организовать пространство. Это главное. Фотограф, как ни крути, ничего не придумает. Ему уже готовый предмет нужен. Или натура, или лицо. Только художник настоящий творец. Только он может из черного квадрата сотворить что угодно. Даже то, чего не может быть. Или гипертрофированное нечто, как у Дали. Или натюрморт, хотя фруктов и близко нет. Только художник творит пространство, организует. Вот, потому Черный квадрат Малевича стоит чего-то. Этим квадратом он показал место художника, как творца, и место фотографа. Без художника только пустота останется. Вот теперь и фотография существует и художники работают. Место всем есть. Но творец, который пространство может организовать, из них двоих только один, художник!

И абстракция, и другая манера, все только организация пространства. Удалось организовать, молодец. Не вышло, не обессудь.

— Как просто Вы объяснили.

Только это и осталось сказать. Новый взгляд на столь сложные материи, столь просто объяснял всё.

— Просто! Я сорок один год буковки рисовал, как художник-оформитель, прежде, чем понять это. Теперь это просто, как Вам кажется, а для неподготовленного человека это не понятно. А принцип организации пространства есть везде. Только художник кистью, или карандашом организует, а писатель словом. А принцип один, что у одного, что у другого. Главное — организовать пространство. Через образы, события.

Мы долго подбирались к этой главной теме, а, коснувшись организации пространства, говорить было больше не о чем. Всё казалось слишком мелким для продолжения разговора.

Бросил напоследок взгляд на абстрактную картину у входа и внезапно увидел на ней человека. А с копии картины Дали на меня смотрел бюст Вольтера.

Я сказал «у входа»? Ну, да, у входа. Дверь из мастерской художника была входом в другой мир. Мир, в котором я еще не был.

Я шагнул за порог и попал на улицу. Яркое солнце продолжало выпекать полуденный город. Я шел по мягкому асфальту, а надо мной сияли звезды. На черном, как на картине Малевича, небосводе. Яркие и мерцающие. Ярче, чем бывают в ясную морозную ночь. Солнце и рядом звезды, которых я никогда не видел прежде.

Двенадцать дней

Он работал заточником инструмента. Разбирался в корундах, пастах, различных кругах. И как-то заметил, что вольфрам оставляет серебристый след на простом стекле. Еще лучше след выделялся на бутылочном стекле.

Возникла мысль. А, что если разукрасить бутылку орнаментом? Попробовал, получилось неплохо. Занялся поиском бутылок замысловатой формы. И различных вариантов орнамента. Пробовал разные варианты заточки вольфрамовой проволоки, толстые и тонкие линии. Со временем приобрел множество навыков и решился на шедевр.

На работе взял отпуск на двенадцать дней, и все двенадцать провел в сгорбленной позе, реализуя свой творческий зуд. Болели глаза, руки, ныла спина. Рисунок был тонок, изящен, по-восточному замысловат. И бутылка по форме вошла в тему. Узкое горлышко как у восточного кувшина. Разве только не хватало ручки. Но, ведь это была бутылка. Или уже не была? Сквозь серебряный узор бутылочное стекло едва проглядывало. Казалось, бутылка была серебряная, инкрустированная вставками бирюзового цвета.

Оставался последний, двенадцатый, день отпуска. Родной завод выпускал ширпотребом плитку, потому на заводе была художница. Самому бутылка очень нравилась, но, то самому. Вот, если бы художнице показать. Пусть посмотрит, как специалист. Пусть оценит.

Положив бутылку, обернутую газетой, в целлофановый пакет, отправился на завод.

Художница была занята рутинной работой по дизайну очередного шедевра плитки для всех. Улучив момент, поставил расписанную бутылку на стол и долго ждал, когда же художница обратит на неё внимание. Художница не спешила. Разговаривала о том, о сём, не оставляя работу. Наконец, скользнула взглядом по бутылке.

— Где взял? Мы, что ли, делать будем?

— А, получится?

Художница внимательнее присмотрелась.

— Не, у нас не пойдет, это трафарет и напыление, а у нас оборудования такого нет. Тонко, однако, где же шов? Искусно скрыли. Незаметно совсем.

— Так это не по трафарету, это вручную.

— Иди ты! Это кто ж так помучился?

— Угадай!

Оживленная беседа переросла в застолье. Под разговоры о высоком искусстве раздавили поллитровку. Присоединились еще несколько ценителей прекрасного. Все были ошеломлены тонкостью рисунка, манерой росписи, искусством автора. Пили за творчество, за новые успехи и старые достижения.

— Сколько же ты ее делал?

— Весь отпуск, двенадцать дней.

— Нальем за двенадцать дней в одной посуде!

— Да, сила, такого не встречал нигде. Но, того стоит, что бы так помучиться. Красотища!

Расходиться, как всегда, не хотелось. Мастер был на высоте. Не твердой рукой завернул бутылку в газету, положил ее в пакет и отправился на остановку в сопровождении восторженной публики. Вот и троллейбус. Усевшись у окна, мастер наблюдал за огнями пролетавшего за окном города. Незаметно подошла своя остановка. Троллейбус почти пуст, время позднее, но ему на встречу пробивалась толстая баба с поклажей в обеих руках. Неожиданно, уже на ступенях, пакет столкнулся с поклажей толстой бабы и сказал «Дзинь»! И сердце повторило тот же звук.

Сердце остановилось, разбившись, заглянуть в пакет не было никаких сил. Едва добрался до подъезда, дольше обычного поднимался в лифте. Дольше искал ключи, долго открывал дверь, долго не знал, куда поставить пакет и ставить ли. Подошла жена. Зыркнула недовольно, выпил опять.

— Посмотри, что там.

— Ты зачем принес? Битых бутылок еще не хватало. Что за ценность такая?

— Так, всего лишь двенадцать дней отпуска в одной куче битого стекла.

Стол

— Игорь, помоги, по-соседски, стол выбросить. Просто вниз снести.

— В чем вопрос, поможем, просто вниз, а до баков?

— До баков я и сама смогу, просто в лифт как-то загрузить.

— Да, загрузим, показывай.

* * *

— О, это еще столик неплохой совсем. Зачем выбрасывать?

— Да, старый уже, надоел, новый тоже не нужен, место занимает, а что там хранить?

— Так, если выбрасываешь, может, я у тебя его куплю?

— Какое «куплю», надо — забирай, только не тяни, забираешь — выноси!

— Сейчас, выношу уже.

* * *

Прошло несколько дней. Соседка зашла.

— Ну, как тут столик поживает. У вас он смотрится лучше, у вас просторней. Как новенький!

— Может, тебе дать за него сколько-то денег? Неудобно как-то, стол крепкий еще.

— Да, уже жалко, что отдала.

— Так, сколько дать?

— Давай десятку, хватит!

— Может больше? Давай, дам тридцать.

— Да, хватит!

— Ну, держи. Не передумаешь?

* * *

Прошло еще некоторое время. Стол обогатился новыми элементами, появилась полка сверху. На стеклах — роспись серебром. На гранях окантовка фигурная, уголочки — любо, дорого посмотреть. Фурнитура на дверцах точеная, ручной работы. Хозяин — мастеровой.

— Эх, надо было тридцатку брать! Да, за такой стол и пятидесяти мало! Ну, где такой еще найдешь, ты посмотри, какой! Нет, надо было пятьдесят брать, не меньше!

С той поры с соседями отношения расстроились.

Ни они в гости, ни к ним.

И поговорить вроде как не о чем больше.

Даже здороваться перестали, стол поперек горла стоит, мешает.

Три возраста Африки

Статуэтка черного дерева была крива и нуждалась в подпорке. В сюжете не было ничего необычного. Фигурка женского пола несла на голове кувшин, одну руку уперев в бок, а другой, придерживая ношу. Поскольку рядом были более красочные произведения, я не обратил на нее особого внимания.

Однако с Аркадием Борисовичем такие номера не проходили.

— Не стоит спешить. Редкая вещица. Человек употребляет какую-то чепуху, входит в транс, ваяет подобное и, придя в себя, не помнит ровным счетом ничего. Так что, статуэтка уникальная.

— Заметно, что под кайфом, кривовато получилось.

— А, в этом как раз и весь смысл.

— Ну, да, смысл есть, только уловить нельзя, надо того же снадобья испить, чтобы открылось.

— Можно и без снадобья. Посмотрите под этим углом.

— Ну, что сказать, девчоночка-негритянка несет кувшин по хозяйству.

— Да, но КАК несет.

— Ну, согласно возраста, легко.

— Так-так, легко, стремительно, нога опорная едва пальчиками касается земли, вторая уже взлетела над землей, спинка прогнулась, головка приподнята. Кажется, еще чуть — взлетит над пальмами.

— Есть ощущение легкости, не отнять.

— А теперь с этой стороны смотрим.

— Ба, да она беременна. И лицо посолидней, взрослее, и вся фигура основательнее. Сытая, удовлетворенная женщина несет свою ношу. Кувшин, я думал, кривоват, а он теперь просто больше, кажется.

— Вот-вот, средний возраст, полон забот, самое продуктивное время. А теперь чуть левее взглянем.

— Старуха какая-то. Морщинистое лицо, горбатая спина, рука с дряблой кожей едва кувшин держит. Согнулась шея, тяжело ей. Ноги кривоваты, высохли. Живот обвис, грудь подсохла, висит. Волосы спутаны. Вся фигура вниз стремится, к земле.

— Это сколько нужно принять, чтобы так изображение построить.

— В том-то и дело. И больше никогда, никто такого не повторит. Вот, был приход, оставил фигурку, пришло похмелье, или как там у них, и всё!

Декламатор

Однажды в нашем городе остановился поезд. Мало ли поездов останавливается? Узловая станция, как-никак. Только Москва-Адлер и обратный Адлер-Москва каждые полчаса становились. А с этого сошла молодая пара. Женщина была на сносях. По смешному теперь тарифу две копейки километр они проследовали прямо в роддом. Здесь молодая мама, благополучно разрешилась от бремени, и оставила новорожденного. Снова такси, вокзал и поезд, и никто не скажет теперь приезжали они на южный перрон или, наоборот, с южного уехали.

А мальчонка пошел по кругу. Роддом, дом малютки, детский дом, интернат. Тогдашнее государство старательно воспитывало брошенных детей. Куча мероприятий, утренников, концертов, соревнований и так далее, заменяла семейный уют. Кружки, библиотеки, походы в музеи, поездки в столицу — все было для того, чтобы сироты не чувствовали себя одиноко. Ну, а воспитатели, это отдельное дополнение системы Макаренко и Сухомлинского. Сколько энтузиазма проявляли они, чтобы развить замечательную личность нового строителя коммунизма. Кстати, в пенсионном возрасте среди бывших педагогов мне мало попадалось людей со здоровой психикой. Профессиональное, видимо. Да, нелегок был их труд…

Как-то, к очередной годовщине готовился не то концерт, не то… ну, что-то показушное.

— Витя, — так назвали нашего кукушонка — ты прочитаешь стихотворение!

— Хорошо.

— Какое ты будешь читать?

— Это сюрприз!

— Нет, Витя, так нельзя. Будет много гостей. Из отдела образования приедут, из райкома. Я должна знать, как у тебя получится.

— Нормально, как всегда.

— Нет, Витя, ты нам прочитай сейчас, мы послушаем, и тебе полезно повторить будет. И с выражением чтобы…

Но Витя уперся. Нет, и всё! Или я выхожу и читаю то, что приготовил, или не выйду, и точка.

И никакие уговоры не действовали. Теперь я думаю, что талантливых ребят было не очень много, поскольку Витя и другие выступающие были завсегдатаи сцены от праздника к празднику. В суете подготовки вышло так, что воспитатели сдались и доверились случаю, предполагая, что снова будет нечто о Ленине, матери, войне и тому подобное.

Рассаживались гости и воспитанники, важные конферансье бравурно объявляли номер за номером. Работники советских организаций потихоньку начинали скучать, и директриса отвлеклась на важные указания по подготовке чаепития в маленькой комнатке у сцены. И тут объявляют ученика второго класса Виктора Боркова. Занавес, нарядная сцена, белая рубашка, ботинки одного со всеми фасона. И восьмилетний мальчуган, слегка грассируя, стал с выражением декламировать хорошо поставленным голосом:

— Шарль Бодлер, «Падаль».

Вы помните ли то, что видели мы летом?

Мой ангел, помните ли вы,

Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,

Среди рыжеющей травы?

В рядах гостей стали переглядываться, а соученики вовсю растягивали улыбки на лице…

— Полуистлевшая, она, раскинув ноги,

Подобно девке площадной,

Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,

Зловонный выделяя гной.

Кто-то из гостей решительно хотел выйти попудрить носик, но его уговаривали остаться, мол, сейчас директриса подойдет, вмешается. А воспитанники хихикали не скрываясь.

— И солнце эту гниль палило с небосвода,

Чтобы останки сжечь дотла,

Чтоб слитое в одном великая Природа

Разъединенным приняла

В заботе о пирожных, компотах директриса не ведала подвоха.

— Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи

Над мерзкой грудою вились,

И черви ползали и копошились в брюхе,

Как черная густая слизь

Дети смеялись, не таясь, но сдерживали друг друга, понимая, что веселью может придти конец, если дать себе волю. Гости обсуждали кто виноват и что им делать.

— Все это двигалось, вздымалось и блестело,

Как будто, вдруг оживлено,

Росло и множилось чудовищное тело,

Дыханья смутного полно.

И этот мир струил таинственные звуки,

Как ветер, как бегущий вал,

Как будто сеятель, подъемля плавно руки,

Над нивой зерна развевал.

В зале начали показывать приступы рвоты, заглушаемые смехом. Дети корчились от смеха, великие педагоги из ОНО встали и пытались перекричать оратора и утихомирить детей. А юный ценитель поэзии безмятежно продолжал:

— То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий,

Как первый очерк, как пятно,

Где взор художника провидит стан богини,

Готовый лечь на полотно.

Из-за куста на нас, худая, вся в коросте,

Косила сука злой зрачок,

И выжидала миг, чтоб отхватить от кости

И лакомый сожрать кусок.

Оживление достигало крещендо и директриса, услышав и предчувствуя недоброе, спешила в зал развлекать гостей, а со сцены взволнованно звучало:

Но вспомните: и вы, заразу источая,

Вы трупом ляжете гнилым,

Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,

Вы, лучезарный серафим.

Обращаясь, как вышло, к стоящим в междурядье гостям из отдела народного образования, Виктор продолжал, добавив громкость и жесты:

— И вас, красавица, и вас коснется тленье,

И вы сгниете до костей,

Одетая в цветы под скорбные моленья,

Добыча гробовых гостей.

Последнюю строфу пришлось прокричать на бегу, уклоняясь от директрисы:

— Скажите же червям, когда начнут, целуя,

Вас пожирать во тьме сырой,

Что тленной красоты — навеки сберегу я

И форму, и бессмертный строй.

Зал визжал!

Дети с шумом выбегали из зала и творили хаос. Ругаясь на детей и воспитателей, «ноги нашей здесь не будет, мы с вами еще поговорим», расходились гости. Такого успеха не знали многие государственные певцы и артисты-декламаторы. Долго никто не мог успокоиться.

Спустя какое-то время ученики и воспитатели вошли в прежние педагогические отношения, но Виктора на сцену больше не пускали.

До самого выпуска.

По волне памяти…

Сознание приходило тихо, на цыпочках. Инстинктивно удержал себя от потягушек. В висках работают молотобойцы. Всякая мысль с болью продирается сквозь остатки предыдущих. Полежал, сколько мог. Ноги, руки затекли, а повернуться никак нельзя. В квартире гремят тазами и кастрюлями, роняя их на кафельный пол, жена и тёща. Увидят, что проснулся — хана.

Надо что-то делать с этим. Но, что? Пока решения нет. Совсем нет.

Спустя какое-то время приходит здравая мысль — наверное, проснулся, окончательно. Мысль нова и проста в своей гениальности. Встать, включить телевизор погромче, воткнуться в самый кинескоп, и тогда весь первый шквал огненных слов как-то можно пережить.

Всё! Встаю! И раз!

Иду по дуге, ищу телек. Сзади, как два «Мессершмидта» налетели родные. Что говорят лучше не запоминать!

Идут рядом, не отстают. Добавляю скорость и маневр. Не помогает. Тряпкой по спине, как гантелей по затылку. Тяжелые слова пулями колупают мозг.

Ды-ды-ды-ды-ды!

Где же он? Какая, казалось, идея хорошая, про телевизор. Недодумал что-то. Фиаско! Без посторонней помощи не обойтись.

— А где телевизор?

— Алкаш проклятый! Залил мозги, отупел совсем! Когда ты уже напьешься?! Уродец моральный! Ни о чем не думаешь уже, кроме своей водки!

— Телек где?

— Идиотом прикидываешься?

— Да, он и есть идиот, мозги пропил, только выпивка в голове!

— Да где телевизор, спрашиваю?

— Ишь ты, память отшибло!

— Да у него головка ва-ва! Думать не может! Ему бы стаканчик сейчас!

— Телевизор где? Скажете?

Неужели пропил? Да не мог! Деньги есть, зачем телек пропивать, как теперь без него. Да не мог я телек пропить! Плохо работаю, что ли? Маяк, как-никак!

— Да скажите, куда телевизор делся?

— «Куда делся», да ты ж его с балкона сбросил! Дурака кусок!

Неужели сбросил? Как же я? Это зря. Без телека плохо. Надо купить поскорей. Вот к съезду рекорды ставить будем, и потребую от профкома телек. Может новая модель выйдет. Этот был хорош, но цвета не настоящие какие-то. И эта крышка железная сзади не к лицу, совсем не к лицу. Была…

— Угораздило тебя, доченька, за такого пьяницу выйти!

— Так он нормальным притворялся. Деньгами сорил! Маяк производства!

— А что денег много, на это не смотри, телевизор тыщу стоит, а он его среди зимы на балкон отпёр!

— И, правда, сбросил?

— Мозги пропил совсем! Ничего не помнит!

— Ты уже не можешь ничего! Сил не хватило через перила перекинуть. А так бы сбросил, глаза залил, ничего не соображаешь!

Я порулил на балкон. Там, и правда, стоял телевизор. Обрадовался, как родному. Даром, что зима, дома в тепле постоит, отогреется, будет работать, как и раньше. Рубинчик ты мой, семьсот четырнадцатый! Выручай, брат! Пошли, говорить, и показывать будешь!

Только, как же тебя взять? Тяжел ты, братец, не подступиться, велик. Попробовал поднять. Не выходит каменный цветок! Вроде, всего шестьдесят кило, а не взять никак! Все место на балконе занял. Ладно, соседа позовем.

С Лёхой мы телек подняли. Я перелез через него на ту сторону, взялись, подняли. А как заносить? Не идет! Поставили, дверь закрыли, а то квартира выстывает. Выходит, одному надо из квартиры принимать, а другому подавать. Из-за балкона. Иначе, шестьдесят кил на вытянутых руках — никак!

— А, как я его вынес?

— Как, как? Схватил, да и вынес!

Делаем второй дубль. Лёха в доме, я, как виновник, с балкона подаю.

Не выходит. Вернее, не входит. Телевизор в проем проходит, но дверь до конца не открывается, мешает.

— Как же ты его вчерась выпер? — Лёха не рад был, что дома оказался.

— Да, кто его…

— Что же теперь, не бросать же на балконе. Новый еще. Жаль.

— Или дверь снимать, или окна расклевать.

— Давай рулетку, научный метод применять будем.

Замерили, варианты продумали, проверили. Окно, если и расклеить, опасно открывать. Стекло с маневрами такими выдавить можно. Шестьдесят кило, будь они не ладны, всё-таки. Легче никак,

как только через дверь. Но и дверь снимать с петель надо.

Попробовали. Не идет, собака, вверх! Как эти строители делали, а не идет, откос мешает. Как же победить её?

— Идем, Лёха, перекусим сначала.

— Водки нет!

Воинственно засверкали глазами домочадцы. Вообще, крику меньше, стесняются Лёху.

— Да не нужна нам водка! — при воспоминании об этом напитке в желудке поднимался со дна осадок.

— Хотите, вот, макароны жрите!

— Спасибо, я домой пойду, пожалуй.

— Нет, Лёха, не бросай. Видишь, и так в меньшинстве. Думал телевизором отвлечься, а не вышло…

— А давай петли раскрутим. Хоть на двери, хоть на лутке? Открутим быстро, раз, сняли дверь. Берём телек, проклятый, заносим, и снова петли прикручиваем. Ву а ля!

— Давай!

Достали отвертку, чик, готово! Половина шурупов не открутилась, шляпки долой, а сами остались в деревяшке. Ну, это ерунда! Главное, двери сняли, поставили к стене. Больше не мешают.

Снова услышали о себе много лестного. Да, нам не привыкать! Тут как раз дело пошло!

Дошло до телевизора. Тяжел, гад! И ручки нет! И длинный! И широкий! Сбросил бы вчера, сегодня мучений не было бы.

Кое- как, обдирая в кровь руки, втащили телек обратно в дом…

— Веришь, Лёха, я в шахте, когда две нормы делаю, так не устаю.

— Да, оно так, очень неудобная вещь! Взяться не за что. Вон, полдня провозились!

— Да, тяжел, паразит.

— Ну, я пойду?

— Оставайся, нагреется, смотреть будем.

— Да, нет, я пойду свой, черно-белый смотреть- косясь на мою родню сказал Лёха.

— Возьми меня с собой.

— Твой, если что, полегче будет.

Анестезия

С некоторых пор поход к стоматологу перестал быть средневековой пыткой. Технологии продвинутые с одной стороны, но это не всё! Один забавный случай сделал неприятные встречи с дантистами чем-то…

Судите сами, иду я как-то в больницу, знакомые уже навели мосты, подсказали обеим сторонам, кому, что делать. Мне подойти к Ивану Ивановичу, а Ивану Ивановичу оказать мне помощь по высшему разряду. Ну, не по высшему, это я хватил, конечно. Где у нас в городишке вы видели высший разряд? Но внимание ко мне более, чем просто к рядовому пациенту приравнивается к обслуживанию с применением нано технологий.

Ну, вот, прихожу, здрасьте и всё такое. Я, говорю, от Петра Петровича. А-а-а, с пониманием кивает дантист, присядьте пока, я позову. Сижу. Успокаиваю себя тем, что всё равно придется потерпеть, время такое, рушится всё, и люди такие, и хуже бывает, и еще пытки хуже бывают…

Коридор темен. Из кабинетов звуки бор машинки доносятся. Изредка стоны приглушенные, плач детский.

Темнота, надо сказать, по странной причуде архитектора возникла. Коридор в глубине постройки оказался, кабинеты наружу, к улице, то есть к солнцу повернуты, а коридор в середине спрятан, в темноту всегда погружен. От того в коридоре темень средневековая, зато в кабинетах полно света. Кресла стоматологические специально так стоят, что пациент полость рта открывает на окно. Так доктору виднее. Окно, кстати, первого этажа. За ним прохожие по своим делам спешат. А прохожие у нас любопытные, жуть! А, почему, собственно, и не заглянуть, раз окно без штор? Я и сам, пробегая мимо, мельком заглядывал на очередного страдальца. Сидит, пасть открыта, врач ковыряется там, средневековая картина, палач сокрушает молчание ягнят. Ну, что, передернешь плечами — б-р-р-р, и дальше топаешь. А тут, в коридоре, совсем другое впечатление. Тут ничего не видно, за то слышно, как очередной товарищ загинается.

Позвали и меня.

Вхожу, врач меня за ширмочку заводит, а, как же, особое отношение! Все рядом сидят, в креслах за ширмочкой, они ведь Петра Петровича не знают, поди. И он их. Поэтому я здесь, а они там. Сажусь, прощальный взгляд на мир бросаю, вот они, счастливцы, за окном бегают, любопытство проявляют. Не их день, но он придет! Поскольку все мы, смертные, зубами мучимся.

Доктор показывает всякую обходительность, материалы импортные, и умеренные цены. Про то как он пилил, шлифовал я не стану рассказывать, вдруг дети читать станут, здесь знак лучше поставим 18+. Одно скажу, импортное всегда лучше, только пилят, видать нашим, и бор машина тоже наша, хоть и с импортным названием МАДЕ ИН…

— Теперь слепок сделаем, чтобы коронку заказать. У меня остался последний кусочек итальянской мастики, работает превосходно, дорогой невероятно, но дело того стоит, так?

А у меня речь отняло давно, киваю молча, а что возразишь?

— Вот, сейчас, этот замечательный препарат поставим, увидите, какой будет результат. Так, потерпите, еще немного, Главное, пока застынет не шевелиться, а то не получится. Будете потом обижаться. Подержите пальцем вот тут.

И моим пальцем полость рта мне расширяет с одной стороны, пластину с препаратом прижимает. И, видимо, для симметрии, пальцем другой руки рот с другой стороны подправил, в смысле расширил.

— Держите, ни Боже мой, чтобы не съехал материал. Больше нет! Последний кусочек! И языком, для верности, сверху прижмите, вот так, замечательно. Я отойду, а вы не вздумайте шевелиться, все же пропадет, все насмарку будет!

И отошел за ширму к другим пациентам. Там тоже слепки делать надо, только материал, видимо, отечественный, дешевый.

И, вот, сижу я. Пальцами рот раздираю, язык вывалил, как умалишенный. А, если помните, окно напротив, без штор, а за окном прохожие, будь они не ладны! Так и норовят в окно зыркнуть! И не просто посмотреть, а все им надо выяснить и понять, отчего это человек рожи корчит. Зачем язык показывает? Психиатрия переехала, должно быть. А где ж теперь зубы лечат? И самые активные из них пытаются это выяснить у меня. Но, остаются без ответа, поскольку окно не очень звук пропускает, а еще, потому, что я не шевелюсь, нельзя мне, материал дорогой. Пошевелишься — всё насмарку! Но, они понимать этого никак не хотят, своего добиваются. Ну, что с ними делать? Решил головой мотнуть, мол, идите дальше. А они не поняв, диалог дальше ведут, переспрашивают. Я себя представляю, каким меня прохожие видят, с разинутым ртом, щеки нараспашку пальцами поддерживаются и язык сверху! Смех, да и только. Ну, кто это выдержит? Вы себе в зеркало язык покажите — что будет? А это совершенно не известные мне люди, не могут понять, от чего это псих хохочет над ними. Других зовут посмотреть…

Тут доктор пришел.

— Что вы делаете, я же просил не двигаться, материал капризный, как все импортное, особое отношение требует. А вы испортили все, видимо.

Но, мне уже было все равно. Я ржал от души и весь тот день ходил в прекрасном настроении.

И теперь, когда иду к стоматологу, а время от времени мы все туда ходим, я вспоминаю этот случай, и мне становится совсем не страшно!

Феномен

В нашем замечательном городе, к сожалению, много индустрии. Заводы, фабрики, иные предприятия. Люди каждый день в автобусах, троллейбусах, трамваях одной транспортной магистралью в промышленный район едут. И домой, в спальные районы, тоже ею. Всякий раз балочку пересекают, а в ней лужа небольшая, так, видеть нечего. Не то, что рыбы, там комары не жили, все живое вымерло давно.

За неделю намыкаются, бедные работяги, на природу тянет. Глотнуть воздуха чистого, на растительность поглядеть, на животину, если попадется. Все окрестные пруды, ручьи облеплены рыболовами. Считается большим успехом, если комсичку какую подцепят, но это ж не главное, люди на природу за освежением тянутся. Добыча не главное. Ну, если кто расскажет о небывалом улове, нагонит тоску, хочется и другим поймать что-то, чуть больше, чем уклейку.

Вот, в разгар самый движения на наряд, из окон транспорта разного видят, у лужи мужик сидит с удочкой. И, как автобус, троллейбус или трамвай какой поравняется с ним, тянет из лужи рыбину грамм на 700, не меньше. Шуму до самой проходной в автобусе. Видят очевидное — невероятное. И так весь поток на первый наряд, и на второй, и на третий.

На выходных лужу обступили в четыре кольца рыбаки, надеясь, что мужичек не всю рыбу выловил. Все видели, как он раз за разом красавцев тянул из воды, жирных, серебристых, увесистых.

Сидели субботу. Потом воскресенье. Все диспуты вели, почему не клюет, вопрос решали. Наживку азартно меняли, прикормку. Кто умаялся, место приятелю уступал в первых рядах, на время перекура. Да только напрасно всё. Рыбы в луже отродясь не бывало.

В понедельник на всех проходных горячо обсуждали феномен. Каждый второй был очевидцем немыслимого улова у безвестного мужичка. Ну, вот, никак быть не может, чтобы он ВСЮ рыбу выловил за день. Работа спорилась на всех предприятиях, под обсуждение способов лова и возможных неудач. Пятницу ждали, как приезд знаменитых артистов. Да, нет, артистов меньше ждут, они производственников частенько концертами балуют. Да и всё, что знает человек, меньший ажиотаж вызывает, чем долгожданная суббота, а с ней и чудесная рыбалка.

И пусть рыбаков стало вчетверо больше, пусть жара, пусть не клюет, а все равно каждый в тайне надеялся поймать хоть одну рыбешку. Но, как говорится, ни хвоста, ни чешуи.

Просто баламут один, не стану имя называть, по известным причинам, купил селедку в гастрономе, а она оказалась ржавой. Шутя, взял удочку, одел сельдь на крючок, и на виду у проезжающих трудящихся вытягивал ее из воды к изумлению очевидцев. Простую сельдь. Может даже норвежскую.

Да он известный юморист, фамилию не скажу, не хочу соучастником быть.

Открытие охоты

Ну, какая у нас может быть охота? Степь, а в ней город на городе, поселок на поселке. Вот, помню, лет пять назад, удалось одному охотнику зайца подстрелить, так он его недели две через центральную площадь носил. Повесит через плечо и носит, чтобы больше народу ему завидовало.

Но, открытие охоты — святое мероприятие для каждого охотника. Куда подальше не выбраться никак, а на открытие, всегда, пожалуйста.

Выходим в степь, посадками перечеркнутую, садимся в тенечке, тормозки достаем, кто, чем богат и чарку за открытие сезона — хряп! Угощаемся, кто, что принес. Разговоры разговариваем. Ну, понятно, трофеями хвастаем, кто, что добыл в прошлом сезоне. И, конечно…

— Кто? Ты? Да из твоего ружья с десяти шагов не попасть!

— Ты что, на сто метров бьет навылет!

— Бьет то оно бьет, да не попасть никак.

— А давай на спор! Ставь мишень, сейчас докажу тебе, кто лучше стреляет!

— Давай, а, ну!

В дело пустые к тому времени бутылки идут. Бац! Разбили все. Потом банки переколотили. Потом один из нас повесил мишень новую. Трах! Бах! Вроде попадания есть, но мишень держится. Только куски отлетают, вроде.

Ну, выстреляли патронташи, угомонились, стали домой собираться, вещи складывать. Рюкзаки собрали, оделись, обулись. Но, не все. Один наш приятель сапог потерял.

— Да где ты мог его бросить? С места не сходили!

— Сидели вместе, тут я их поставил! Один на месте, другого, левого, нет. Не в одном же я приехал!

— Так, где он мог деться? С этой поляны никто не уходил, до ветру и то, до куста ближайшего ходили. Вспоминай, где разувался.

— Что тут вспоминать! Здесь я сидел, здесь разувался, вот стоит один, правый, а левого нет! Кто припрятал, ради шутки, отдайте, по-хорошему.

— Да никто не брал! Что ты в самом деле! Давай еще искать!

Поискали еще немного. Уже темнеть стало. Походили кругами вокруг полянки. Будто зверя выслеживали. По следу шли. А сапога всё нет. И тут дошла очередь до мишени.

Ну, что сказать, сапог был на месте. Правда, подошва делась куда-то. И голенище всё в дырочках. Меткие стрелки оказались. И ружья бьют не шуточно! И охотники отличные! Сапог что, сапог купить можно, а за какие деньги купишь ты такой глаз меткий?

В общем, открытие охоты прошло на высоком уровне.

С полем всех!

Ни пуха, ни пера!

Передовая метода

Одно время охотники начали практиковать такой метод. Один идёт в средине посадки. Шумит, обламывает ветки, наступает на сучки. Встревоженная животина выбегает из посадки и попадает в поле зрения двух охотников, идущих по обе стороны от посадки. Результат — ваши не пляшут! Ну, а посадок полным-полно, вдоль всех полей. И в некоторых из них кто-нибудь, да попадется. Эту посадку, например, ты в середине без ружья шумишь, а следующую посадку другой, чтобы не обидно было.

Ну, вот, идут, значит, охотники. Вдруг на одну сторону лиса выбегает. Ружье на готове! Бац! Завертелась рыжая! Бац! Всё, легла.

Охотник подходит к трофею, рад, радёшенек. Думает, как хвастать будет и куда шкуру девать станет. И тут, когда остается до лисы метра три, не больше, плутовка поднимает голову, как ни в чем не бывало, встает, отряхивается, и медленно исчезает снова в посадке.

Охотник пока ружье переломил, пока гильзы достал, пока слазил в патронташ, перезарядился, лисы и след простыл.

Но это еще не та история, которую рассказать хочется.

Один раз прошли мы с Витькой до края посадки и стоим, напарника ждем. Ждать, по-ждать — нету. Выглянули с одного края — не идет. Посмотрели с другого — никого.

— Что делать, видать затырь не проходимый.

— Ну, да. Непролазная посадка, видимо.

— Пошли вдоль, кричать будем, чтоб откликнулся.

Прошлись вдоль на другой конец посадки. Кричали, чуть голос не сорвали. В начале посадки пусто! И ни гу-гу.

— Идем назад! Ты со своей стороны, а я со своей. Патронов жалко, пальнуть бы, да жалко. Вот, сигнальный пистолет помог когда бы!

— Ну, идем! Покричим еще, на том конце встретимся.

Прошли. Покричали. Встретились. Только напарника опять нет.

— Что делать будем? Может в какую яму упал?

— Может и в яму. Надо на тот край идти и по посадке пройтись. По следам. Может, найдем?

— Давай вместе держаться. Ружье — наготове! Мало ли что там! Бандиты какие!

— Да-да, всякое может быть. Идем!

Когда прошли половину посадки, услышали сзади голос далекий. Посадка в длину метров семьсот была. Оглянулись — машет нам напарник.

— Вот, балбес! Разминулись где-то!

— Какое «разминулись», сколько раз криком кричали, балбес натурально, отругать надо!

— Узнаем, что скажет, там и отругать не долго.

Сошлись, слушаем потеряшку, а он и говорит:

— Вы чего орете, как оглашенные!

— Тебя зовем! Ты где пропадал?

— Пропадал, ага. Я поначалу шел как всегда, сучьи ломаю, ветки, шумлю, одним словом. Посадка заросшая, не пройти! Ближе к середине куст огромный! Я его раздвигаю, выгнать хочу, кто там притаился. А там кабаниха лежит, ЗДОРОВЕННАЯ! И ее с десяток полосатиков сосут. Видно и отец семейства неподалеку где-то. Что делать? Как представил, что она деток боронить будет, махина этакая, жутко стало. Решил на дерево залезть, повыше. А какие в посадке деревья? Густо все растет, стволы тоненькие, каждый повыше, к солнцу норовит. Ну, кое-как взобрался, притих, наблюдаю, как кабанчики подкрепляются. А кабаниха лежит, спит вроде. Ну, думаю, пронесло! А тут вы орете, как труба Ерихонская! «Вася, Вася!». Я молчу, вспугнуть боюсь! Думаю, неужели не догадываются, что шуметь нельзя?

Неизвестно, сколько бы это продолжалось. Тут затрещало сбоку, кабан подошел. Всполошилось семейство, захрюкало и подалось из посадки в поле. Ну, я посидел еще немного, для верности, вышел, а вас тю-тю! Стою тут, жду, где вы ходите только?

Ну, и что тут скажешь? встречаться будет. Хорошо, на дерево залез приятель. Так любой поступил бы. Ты ведь один, а их семья целая!

На какое-то время мы другим методом охотиться стали. На приманку. Так безопасней.

Охотничек

Глухая тайга. Отдельная воинская часть Раковых Войск. Вокруг сопки, глухомань. В этакую дыру за какие-то прегрешения попал полковник командиром части. Помаялся, потосковал и охотой стал развлекаться. Зверья везде прорва, только оно по норам прячется, по закуткам разным. Удумал полкан загонщиков использовать. А кого возьмешь? Одни на боевом дежурстве, другие на боевой учебе. Быт много ресурсов занимает, санчасть и прочее. Ну, и караульная служба, хоть тайга на пятьсот километров во все стороны, а устав защищаться велит, мало ли что. Срочники за все отдуваются, на сопки лезут, гонят зверя на начальство. И так день за днем, да в свое личное время. От того охоту эту все солдатики люто возненавидели. Так, что срока уходящие на дембель, как притчу передавали молодым страшную историю о полкане-охотнике и загонщиках-солдатах. И житья солдатского мучения описывались в самых черных словах. И спасенья от полкана-деспота не было. Зверья хватало, патронов тоже, солдат в количестве. Ну, а времени, просто завались.

И, вот, история эта окончилась однажды самым неожиданным образом.

Как-то вышло, что брать загонщиков неоткуда. То ли время поджимало, то ли подумать командир решил в одиночестве, то ли еще чего.

Ну, вот, пошел он энергичной походкой в тайгу. Долго ли, коротко ли забрел в глушь. Ходил, бродил, пока дождь не пошел. Да рясно так поливает, не уберечься, полкан мокрый уже весь. Склоны сопки размокли, о спуске и речи нет. Видит, дупло большое у векового дуба. Есть шанс дальше не мокнуть. Взял, присмотрелся и залез в него. Забрался, пригрелся, кунять уже начал.

Тут к звуку дождя хруст веток примешиваться стал. Полкан осторожно выглянул, а там медведь! Прямо к дереву подходит. Подошел и наверх мостится залезть. Полкан замер, остекленел прямо.

А медведь с боку дупла поднялся и задними лапами вперед в дупло опускается.

Мелькнули когти длинные, достоинства, и хвост посередине. Делать нечего, полкан со всей силы за хвост возьми и дерни!

Что тут было! Медведь с перепуга опорожнился и под дерево загремел, лежит не живой, а полкан выпрыгнул из дупла, перелетел через косолапого и в тайгу со всех ног бросился.

Отбежав подальше, охотничек форму скинул, видит, дождем с дерьмом пропитало все нижнее белье, скинул и его. Листвой кое-как обтерся и побрел в часть.

На КПП сильно удивились виду начальника. Но, честь отдали и плащ-палатку предложили. Откозыряли, и пошел командир домой, мыться, одеваться.

Больше на охоту не ходил. И байки охотничьи не любил слушать. И ружье не искал, где-то потерял.

Солдатики обрадовались сначала, а потом погрустнели. Все время строевая подготовка на плацу. И новому призыву рассказывали, как прекрасно было бродить по тайге, зверя загонять. Какие ягоды-грибы за колючкой, и как там вольно дышится. А теперь мучения сплошные, дальше плаца командир никого не пускает больше. Всё строевая подготовка, будь она неладна!

Другого развлечения не придумать, что ли?

Заика

На остановке после Симферополя в вагон электрички входят пассажиры и среди них матросы. Выбирая место, один встречает знакомого.

— О, земляк! Как жизнь, как дела?

— Н-н-нормально.

— Ты чего, прикалываешься?

— Д-д-д-а, н-н-н-н-ет! П-п-п-п-росто, так г-г-г-оворить стал.

— Иди ты, разыгрываешь!

— Д-а-д-а- д а-а это после командировки…

Командировка была, на Дальний восток. А там опять напряженность с Китаем. Японцы на Курилы глядят. У Сахалина браконьеры. Людей не хватает, стали в караул командировочных ставить.

— Через день, на ремень?

— Какое! Каждый день в караул! Измучили, не высыпаемся, не отъедаемся! К тому же, командировочные не свои, чего их беречь? Ну, и мы стали приспосабливаться. Где возможно пристроишься и на массу. Некоторые борзеть начали. Ну, а командование, стало быть, крепить!

Был там прапор один. Посты проверял. Подойдет тихонько к постовому спящему, или рожок от АК, или штык умыкнет. Потом — тревога! И, бедолагу, в дисбат! Что бы остальным неповадно было. Оно нам надо! Мучение одно.

Вот стою, как-то, глаза слипаются, сил нет. Ночь- тишина, не шелохнется ничто. К дереву прислонишься, автоматически засыпаешь. Походишь кругами и опять стоишь, куняешь. Держишься, где-то этот прапор ходит. Кому в дисбат хочется?

Вдруг, слышу, сучек хрустнул. Я затаился за деревом. Ночь безлунная, объект не освещается. Ничего не видно. Только слышу, вдалеке вроде дышит кто. Где-то лист зашуршит- приближается. Прапор знает все нычки на посту, где мы можем спрятаться. Думаю, крадется, меня проверить хочет. А устали, измотались все. Тут еще ребят реально в дисбат отправляют. Ну, думаю, ты у меня сейчас попляшешь, любитель подстав! Как стоял, с подсумками, автоматом, залез на ветку. Она как раз над тропой нагнулась. Ствол толстый, меня ему не видно. Мне его тоже, но шаги слышно. Я ему сейчас на плечи прыгну, больше охотиться за штыками не будет!

Вот совсем рядом уже. Я рассчитал, он шаг сделает, и я прыгаю! Как раз на плечи приземлюсь.

Только бы ему из-за дерева показаться, я и прыгнул.

А там медведь!

Я ему в аккурат на плечи упал!

Ну, он продрыстался, и в тайгу побежал, а я подхватился и опять на дерево!

Два месяца в госпитале. Совсем не разговаривал. Теперь только заикаюсь, малёха.

Учебная атака

Выпуск был не за горами. Экипажи отработали самостоятельный полет. Осталось чуть-чуть и впереди офицерские погоны, кортик, довольствие. Было в городе два ресторана. Два шара, и Три шара. В один пускали и курсантов, но, то не ресторан, так, столовка. А теперь можно будет посещать знаменитое заведение, а там… ну, и другие прелести офицерской жизни.

Экипаж сносно взлетел. Взял курс на остров Змеиный. Осталось найти в заданном квадрате мишень. Мишенью служила старая баржа, давно отходившая свое. Для непотопляемости она была набита пробкой. Торпеда не причиняла барже никакой неприятности, тем более учебная. В учебной торпеде оставалась только ходовая часть. Такая торпеда ударяла в борт, отскакивала и циркулировала в окрестностях судна-мишени. Потом ее подбирал буксир, дежуривший невдалеке, и отправлял куда-то под Севастополь на перезарядку.

Так всё и катилось.

Экипаж болтался в поношенном торпедоносце над морской гладью в поисках мишени. Она, почему-то, никак не находилась. Пилот бранился со штурманом, выясняя, кто лучше учил матчасть. Погода ясная, солнечная. Море светилось тысячами бликов. Сделан один круг, второй, третий, а мишени всё нет.

Перебранка стала ожесточеннее. По СПУ присоединился и стрелок. Но поиску мишени это не помогло. Заканчивалось топливо. Последний круг, и надо идти домой. А мишени так и нет. Представляете, какой позор ожидал экипаж, который так и не нашел мишени? Что делать? Смириться? Ничего же уже не поможет!

Тут стрелок, а он сидит не как все, а против «шерсти», то есть спиной вперед, видит темнеющее пятнышко судна.

— Есть мишень! — докладывает команде.

А времени уже тю-тю, разве только сходу развернуться, и со снижением зайти на цель. Хитрые командиры снабдили самолет фотокинопулеметом. Экипажу к нему доступа нет. После торпедирования фиксируется пролет над мишенью, пенный след торпеды, попал, не попал.

Но, делать нечего! Экипаж выполняет заход на цель, которая с этого ракурса выглядит узенькой полоской на морском горизонте. Штурман, а он теперь главный, дает команды, вправо три, так держать, ниже чуть, лево один. Торпеда пли!

С наслаждением, освободившись от пары торпед, экипаж проходит над мишенью.

Видит, почему-то, на флагштоке турецкий флаг, и прыгающих за борт людей. Вот, это кино!

Они же не в курсе, что мишень курсанты потеряли, а торпеда учебная!

Смерть!

Три года ходили солдатики из БАО (батальон аэродромного обслуживания), сплошь крестьяне из колхозов, завистливо озираясь на летный состав. Ну, в самом деле, придут на гражданку, кому не повезет, попадут обратно в свой колхоз, и там, конечно, расспросы- где, да как… Неужели летчик? На чем летал? Что, и ни разочка не летел? А что, хвосты заносил? Гы-гы!

В общем, перспектива столкнуться с реальной действительностью гражданской жизни, побуждала к действию. Хорошо если полк на лето переезжал в летние лагеря, на полевой аэродром, и то, не факт, что БАО полетит, чаще с оборудованием на машинах. Горестные раздумья одного такого солдатика заметил старослужащий. Вник, и дал правильный совет.

Совет попахивал авантюрой, но казался вполне логичным. На учебном самолете подняться вместо балласта, мешка с песком, помещаемого в кабину вместо стрелка (а в кого стрелять в учебном полете?) его, значит, долой, а самому прижукнуть на время. В полете летчику не до того будет, а после посадки, тем более. Разбор полетов. А механики не спешат к самолету. Время вылезти по-тихому есть, а если что — ты вооружение проверял. Да выкрутишься!

Сказано — сделано!

Собравшись с духом, солдатик уловил момент и шасть в кабину, мешок за борт, сам затихарился, ждет.

Летчик к полету готовится, реглан кожаный, унты, штаны меховые, белье шерстяное. Даром, что лето, солнцепек! На высоте за бортом минус 10, и в кабине, столько же. А солдатик, известное дело, в х/б, да в сапогах кирзовых.

Ну ладно, как двигатель запустили, солдатик стал потихоньку радоваться жизни- полечу, будет что рассказать в деревне, ох, будет.

Летчик коротко самолет разогнал и, оторвавшись, стал высоту набирать. Тут солдатик совсем осмелел- между ним и летчиком бронеспинка, даже если летчик и оглянется- ничего не увидит.

Внизу проплывал аэродром, поля, дороги. Все становилось меньше и меньше. Радости не было конца. Белые облака, растворяющаяся в дымке земля, нити дорог, квадратики полей…

Скоро к новым ощущениям прибавилось еще одно. Постепенно, но неотвратимо солдатик начинал мерзнуть. Да, что мерзнуть. Околевать. Просто превращаться в ледышку. Летчик, войдя в зону пилотирования начал всякие фигуры выписывать, а солдатик, предвидя весь трагизм ситуации, старался хоть как-то согреться, уже не глядя в широкое небо, которое появлялось то вверху, то внизу. К тому же солдатика серьезно укачало, его рвало просто наизнанку. И что делать! Со страхом он постучал в бронеспинку…

С таким же успехом, как слону дробина. Трясущимися руками солдатик стал тарабанить в спинку, но с тем же результатом. Да что же, помирать теперь! Буду орать, пусть обнаружат, пусть накажут. Да хоть посадят пусть, лишь бы в тепло скорей!

В такие минуты, как правило, изобретательность вырастает непомерно, сила умножается, люди берут высочайшие заборы, это когда от собаки бегут, или переходят бурлящие потоки, или…

Наш солдатик синими трясущимися руками стал раскручивать винты крепления бронеспинки, с энтузиазмом обрывая себе ногти, перекрывая все мыслимые и немыслимые нормативы, если таковые бывают.

Человек бывает очень целеустремленным, даже упрямым, когда спасает свою жизнь. То, что удается не сразу при помощи гаечного ключа, откручивается просто пальцами, когда их не очень беречь. Да и не нужно все винты, хватит тех, что уже поддались. Чуть отогнув спинку, в образовавшуюся щель, солдатик начал просовывать руку, еще сантиметр, еще чуток, и еще…

Летчик к тому времени завершил полетное задание и вел самолет на аэродром, рассчитывая маневр выхода на глиссаду. Время, надо вспомнить, было сложное. Супостат грозил войной. Несокрушимая готовилась в бесконечных учениях и дежурствах дать отпор. Нагрузка на летный состав была повышенная. Некоторые не выдерживали. Вон, зам комэска, в госпиталь угодил. В соседней эскадрилье тоже переутомился лейтенант. Так, что летчик наш вполне был доволен выполненным заданием и, еще немного, посадка, и долгожданный покой.

Тут что-то коснулось его плеча. С трудом поворачивая голову, летчик оглянулся, и вблизи плеча увидел… СИНЮЮ ОКРОВАВЛЕННУЮ РУКУ!

На КДП наблюдали за подходом очередного самолета, как вдруг обнаружилась некая странность. Летчик то опускался ниже назначенной высоты, то напротив, взлетал свечкой в небо. РП проревел в микрофон- это что еще за балет! Прекратить немедленно! В динамиках раздался голос с того света- в задней кабине смерть!

— Повторите, не понял!

— Там смерть!

Самолёт, в очередной раз опустив нос, пошел к земле.

По летному полю летели пожарная, санитарная, инженерная машины и машина комполка.

Самолет то почти касался земли, и все закрывали в испуге глаза, то подпрыгивал на 200—300 метров, маневрируя то вправо, то влево. Наконец, к удивлению окружающих, самолет довольно чисто сел, после короткой пробежки остановился и из открывшейся кабины на крыло выпал летчик. Наконец ему посчастливилось нырнуть в долгожданный покой. Вокруг суетились люди, а он лежал и блаженно улыбался, послав к чертям все земные заботы. Из этого сказочного блаженства его вывел заботливо подсунутый доктором тампон с нашатырем. Ну, что еще надо этим садистам, сказано уже, в кабине смерть! Дайте поспать!

— Что произошло? Комполка спрашивал скорее риторически, всем понятно, людей можно заставлять но, есть предел…

— Там СМЕРТЬ!

Больше всего летчику хотелось покоя.

— Вы там фонарь протрите, кровь у него из носа скорее всего- комполка давал указания медикам.

А медики с укоризной смотрели на комполка — довел людей, сами падают, сбивать не надо. Ладно, протрем, жалко перекиси, что ли. Людей бы пожалеть, с ума сходят уже.

Санитар, стоя на крыле, протирал смоченным в перекиси тампоном фонарь, а когда сфокусировал взгляд на заднюю кабину, тихо осел на крыло, выронив тампон и бутылочку.

Все теперь бросились к санитару. Врач сделал самое простое и доступное- дал и ему дохнуть нашатыря. Судорожно вскакивая и снова проваливаясь в кому санитар успел сообщить:

— ТАМ СМЕРТЬ!

Теперь все решились присмотреться к кабине стрелка.

Еще не отойдя от холода, с синеющими руками, со следами крови на изодранных пальцах, солдатик, трясясь всем телом, встал в полный рост.

Да, что тут скажешь?

И впрямь, СМЕРТЬ!

Свежина

Дядька Митька получил к 43-му году три ордена и его после очередного ранения, как имевшего образование, отправили домой на восстановление Донбасса. В городе его направили на работу в горком. Остаток войны прошли для него и всей его семьи довольно сытно. Успел построить дом. Пусть этот дом был так себе, из чего было слепленный, но в послевоенном городе это был всё же дом.

Как-то приезжает к нему, то ли ординарец его, то ли адъютант, теперь не вспомнить. Сели, выпили. Вспомнили павших, расспросили про живых. Этот, боевой товарищ, рассказал, что село его сожгли, родни нет. Куда деваться не знает.

Дядька Митька ему и говорит, мол, оставайся у нас. Люди нужны. В общежитие определим. А что ни кола, ни двора не горюй, кабанчика заведи! Да хоть у нас в сарае! Выкормишь — пригласишь на свежину, я подскажу кого, раззнакомишься, людей узнаешь, они с материалами помогут, построишься. Женим тебя. Чего еще искать?

Сказано — сделано! Завели поросенка. Лымпавуцкий –бабушка по другому не могла произносить его фамилию, и какая она была теперь не вспомнить — познакомился с хорошенькой дивчиной на почве приобретения помоев из столовой, женился, и дело пошло. Отходы в ведрах таскают, кабанчика кормят. Растет, не нарадуются!

И вот, пришло время кабанчика колоть. Полный двор гостей с портфелями, стол накрыли, самогон рекой.

— А где ж свежина?

И тут выяснилось, что специалиста по кабанчикам нет. Просить резника — потеряешь много, а жаль. Не просто его выкормить, пока дождешься. Да и голодно еще было, что-то для гостей, что-то для себя, что-то на продажу. И то купить хочется, и это.

Лымпавуцкий нож по больше взял, на правах хозяина собирается кабана зарезать. Но как-то не уверенно собирается. Не профессионально. Его подбадривают, дескать, фашистов на фронте резал, с кабаном справишься. А кабанчик, надо сказать, крупненький получился. Ну, ладно. Вот он его из сарая выгнал, и со всего маху ножом в бок хрясь! Взвизгнул кабанчик, заверещал и побежал по огороду. Гости, кто на ногах, подбадривают, давай, мол, еще. Догнал Лымпавутский кабанчика и снова в бок его — бац!

Но кабанчик крепенький оказался. Может нож короткий, зрители кричат. Нет, то у него сало толстое. Гоняет хозяин кабана по огороду, а то от кабана убегает. Когда удается, ширяет кабана ножом. Но кроме взвизгов никакого эффекта не наблюдается.

А те, кто в доме, самогон пробуют, кричат «а где ж свежина?»

Уже устали все. И хозяин по огороду бегать, и зрители советы давать, и которые самогон кушают, один кабанчик бодр и свеж.

Долго продолжалась коррида. Вот пришел еще один гость.

— Что вы это делаете?

— Да вот, кабанчик упрямый попался, никак свежиной быть не хочет.

— Да не так надо было! Дайте веревку какую-нибудь. Отойдите, не пугайте его.

Поймал ногу кабана в петлю, привязал к дереву, навалился, перевернул, и — чик! Убил кабанчика.

Пока все в себя приходили, женщины с кухни бегут. Что делать, спрашивают, самогон кончился, всё, что было в доме, съели, свежину требуют.

— Бегите по соседям, — хозяин говорит, — просите у кого есть самогон, у кого в долг, у кого за деньги. Побежали.

— А закусывать чем?

— Давайте быстренько кровь жарьте!

И пошло. Сковороды остывать не успевали. То сало жарилось, то мясо кусками. Кто-то вспомнил, что котлеты хотели наделать, да, где там. Колбасу бы… да, бросьте!

Как кто расходился, никто не помнил. Утро было хмурое и туманное. Хозяева горестно смотрели на остатки пиршества. От кабанчика остался пятачок и немного шкуры. Даже кости успели сварить и перепортить. Огород вытоптали напрочь! Всей улице должны за самогон. Впору еще одного кабанчика брать откармливать, а то и двух, чтобы долги погасить.

Вдобавок выяснилось, что никто из приглашенных несколько дней на работу не ходил, желудком мучились!

Где-то через дня три начали вызывать Лымпавуцкого по разным организациям, где руководство с укоризной спрашивало, за что так с ними обошелся? А Лымпавуцкий простодушно рассказывал, что никакого злого умысла не было, строиться надо, материалов нет, да и работу по сытнее найти хотел. Да и с людьми нужными раззнакомиться…

— Э-э-э, брат, последнее тебе удалось, мы тебя век помнить будем!

Когда несколько отошли от свежины, стали вспоминать этот случай со смехом. Со временем долги и обиды забылись.

Тот песка дал. Тот камня. Тот лес. Тот людьми помог. Так и построился. А в одном управлении взяли Лымпавуцкого прорабом.

Рыжая шапка

Рыжая шапка — заметная веха времени. Пыжик, ондатра, норка были дорогим удовольствием, стоили несколько зарплат. Да, пойди, достань еще. В магазинах их не было. Ну, как не было, были, видимо, носили же граждане. Не все же в комиссионке покупали по 250—300 рублей. Кому-то доставалась шапка дешевле. Вон, на трибунах, поголовно в пыжиках. Но, далеко не всем доставалась, только избранным. От того шапка рыжая престижной была. Вроде сигнала оповещения. По одёжке же встречали, похоже, если верить поговорке, никто дальше первой встречи контактировать и не хотел. Поскольку, все хотели именно в рыжей шапке ходить, чтобы стремиться, понятно, ближе к маякам производства, чиновникам, торгашам. Нет, были, конечно, любящие кепку восьмиклинку, но рыжая шапка прельщала большее количество народа. Особенно это была идея фикс у новеньких на Олимпе власти. Приподнявшись, им ох как не хотелось оставаться в заячьих шапках. Или стеклянных, то есть их искусственного меха. И этим стремлением пользовались спекулянты и прочая не трудовая гвардия. Но не только они.

В одном обкоме комсомола пожилые дяди комсомольцы выкидывали такую шутку.

Приходит, к примеру, новый инструктор. Всё ему в диковинку, особенно еда и питье в обкомовской столовой. Тоже общепит, другой слегка, правда. Ну, и как одеты слуги народа тоже привлекает. Глядь, а вокруг все поголовно в рыжих шапках. При зарплате практически минимальной. И пучит новеньких от этой социальной несправедливости. Как так, поголовно в пыжиках, а у меня нет?!

А кое-кто усмехается. Улучив момент размышлений о комсомольском строительстве, вдруг, да и говорят:

— А ты шапку получил?

— Какую шапку?

— Пыжиковую, какую еще.

— Нет. А мне не поручал никто.

— Ты теперь кто? Инструктор обкома! Тебе положено, по штату.

— А, где получать?

— Сразу «получать»! Сначала заявление напиши, у первого подпиши, и тогда на склад.

— А как писать?

— Так и пиши — первому секретарю от такого-то. Прошу выдать мне пыжиковую шапку такого-то размера, в связи с назначением инструктором отдела. И, давай, на прием.

— Мам, а какой у меня размер шапки?

— Ой, зарплата еще через неделю, погоди пока.

— Да мне даром выдадут!

— Как даром?

— Ну, на работе дадут, положено по штату.

— Пятьдесят восьмой пиши. Эх, видел бы тебя отец, какого сына воспитал…

Через секунду перезванивает мама подруге:

— Тома, сыну на работе шапку выдадут, пыжиковую!

— Да, ты что! Вот, молодец, какой! Одну?

Заявление готово. Только, как на прием попасть. Первый секретарь это страшно далеко от инструктора. Простому инструктору первого только на пленумах и конференциях показывают и то издалека. Но тут старшие товарищи на выручку торопятся:

— Что, стесняешься? Дай Иванычу, он к первому завтра план мероприятий понесет и твое заявление подпишет. Неси магарыч пока.

Кабинет первого от всего остального мира двумя дверями отделен. Когда в тамбур через первые входишь, до вторых еще четыре шага остается. Иваныч за одними скрылся, постоял, вышел:

— Держи бумагу! Готово!

— А куда дальше?

На склад иди, в подвал, там завхоз наш, Сидорович, он выдает.

Как всякий склад в подвале хранили то, что выбросить нельзя- числится, а хранить жалко. Немыслимые плакаты с устаревшими лозунгами, ящики, брезент и т. д. Всем заведовал старый чекист-пенсионер Сидорович. Он практически не выходил из подвала, привычка такая была. Среди пыли и цвели нес он свою пожизненную службу.

— Здрасьте!

— Привет!

— Вы Сидорович?

— Ну, я, что надо?

— Я за шапкой.

— Какой шапкой?

— Вот, заявление.

Не сразу к Сидоровичу смысл доходит, известное дело, старик.

— А, размер какой?

— Пятьдесят восьмой!

— Вот незадача, пятьдесят восьмые в нижнем ящике лежат.

— Жди, когда доберусь, получишь. Или, вот, эти ящики в сторону осторожно поставь, там гранаты противотанковые. А, как до нижних доберешься, зови! Мне срочно отчет писать надо.

И идет в какой-нибудь закуток чай пить.

Раньше, позже кричит инструктор:

— Всё, свободны ящики.

— Сейчас, сейчас.

Не спешно пробирается Сидорович по складу. То одно поправит, то другое. Порядок любит. Подошел к инструктору:

— Теперь, эти ящики надо перенести дальше по коридору…

Когда инструктор вернулся весь в пыли, его ждали с нетерпением:

— Маме позвони, телефон оборвала, спрашивает, как шапка, понравилась?

Тепловоз

В те далекие времена, одуревшим от шума заводского людям, начали давать 6 соток земли, то есть дачи. В эту пору развернулись интересные события, о которых и пойдет речь.

При этом следует заметить, случись подобное в какой-нибудь буржуазной стране, а хоть бы и третьего мира, героя событий непременно поощрили бы и выдвинули, ну если не в сенат, то в какой ни какой институт экономики. Ах, мистер, как вам это удалось, ах как вы правильно поступили, а где вы учились и т. д.

Но дело было в стране… ну, самой лучшей стране мира, и то, как эта история развивалась и чем завершилась, было единственным вариантом, других вариантов не было.

И так — суть. Разными дорогами кооперации, не в смысле сельского труда, а в том, что в кооперации с такой-то отраслью, таким-то заводом, производственники шли по пути прогресса… В общем, что-то делали, согласно Госплана, и жили в рамках отведенных фондов. И фондов этих всюду не хватало, хотя там же, всюду, было полно сверхпланового и неучтенного, бесплатного, всеобщего и т. д. блага.

Завод, выпускавший кирпич остро нуждался в тяговом составе, тягать по заводу кирпичи в вагонах, вплоть до выходной стрелки. От этого зависело многое, включая премию в квартал. Но фонды в этой богатой стране были не то, чтобы недостаточные, а просто на всех их катастрофически не хватало. Уж и писали, и на разных форумах передовики говорили, но все как-то стояло на месте.

А с другой стороны завод по ремонту подвижного состава имел возможность помочь собратьям, но Госплан, опять же, фонды эти, и прочее не давало возможности завершить очередную пятилетку досрочно. Вон на шахте как красиво — июль, а у них Дед мороз по нарядным ходит, со снегурочкой, и каждый шахтер понимает, что годовой план уже выполнен. Правда сверхплановый уголь лежит терриконом у ствола — не на чем вывозить, железнодорожники живут еще в июле, у них со временем строго, ну а шахтеры уже в январь перешли, следующего года. Ну, как тут быть?

И тут шахтерам и заводчанам интеллигенты помогли. С вагоноремонтного завода. Это у нас на дачах пахать надо, а у них дачи по Днепру стоят. Курорт прямо на дому. Одно плохо, кирпича на всех не хватает. Вернее, хватает, но фонды, Госплан, куда-то туда, где нужнее, тот кирпич отправляли.

И, как-то раз, за рюмкой чая хозяйственные дела соединили энтузиастов обоих производств. Каждый посетовал на свою болячку, дескать, можем жить лучше, перекрывать Енисей чаще, но фонды, Госплан…

Известное дело, интеллигенты лучше думают, у них так голова устроена. Предложение родилось: ты бы мне кирпича на дачу, а я бы тебе тепловоз из запчастей собрал, лучше нового.

А почему бы и нет?

И вот, после согласований мчит кирпич на вагоноремонтный, а на встречу тепловоз, новенькой краской сверкает.

Кирпич тогда 4 рубля 60 копеек куб стоил. Для государства, естественно. Тепловоз ничего не стоил, поскольку был рожден не законно, без формуляра и т. д. Но в самой захудалой стране мира, где первую железную дорогу только мечтают строить, сразу смекнут, что тепловоз чуть больше кирпича для дачи стоит. Если, глядя на то, как его не просто достать, то не намного, но все же дороже кирпича выходит. Но эта подробность никого не смутила — в одном городе дача строиться начала, в другом тепловозу нарадоваться не могли. Рельсы-то давно были, с бельгийцев, которые первую печь построили, вот только тепловоза не хватало. А теперь, а сейчас! Эх, перекроем норму! Шахтеров не догнать теперь, но сверхплановой продукции — будьте любезны!

И никто ни копейки себе не взял, а мог бы. За изобретение такого хорошего слова, как «бартер» непременно дать надо было, ну хоть десятку какую…

И все бы ничего, но был там непричастный к всеобщему празднику один главный инженер, который сильно хотел занять место директора. Или ему пора уже было. И вот, начал он писать куда следует, что директор, а с ним и инициаторы этого диковинного процесса обмена целого тепловоза на кучу кирпичей, чего-то там нарушили. Может, обидно было, что непричастен он. Но, так или иначе, а у нас все письма о хозяйственных делах попадают, конечно, в ОБХСС.

Можно было бы эту историю осветить подробнее, поскольку длилась она долго, так долго, что на этом деле лейтенант майора получил, но это уже не вписывается в тему тепловоза. Скажем только, что через пять лет следствия, которое никак не доказало корыстного умысла у фигурантов, а только нарушение каких-то там инструкций, а еще адвокат хороший попался, дали героям пятилетки по три года. Смешно, что в СИЗО бэх приходил, говорил, давайте по пять тыщ, и все, свобода. Но подследственные никак денег давать не хотели.

Исправительные работы пришлось выполнять на крупном предприятии. Митрич, который эту историю

рассказал, до этого командовал цехом в 50 человек. А, как на новом месте предприятие значительно больше оказалось, получил он в подчинение 500 железнодорожников. Соответственно и зарплата на 20% больше. Ну, другим, подельникам то есть, тоже укрупнили задачу.

Да! Адвокат на высоте оказался. Пока они принудительно работали и теряли 20% всякий месяц в зарплате, рук не покладая адвокат боролся с несправедливостью.