Бесплатный фрагмент - Ордынцы: Запечатанные врата

Часть 1. КОНЕЦ И НАЧАЛО

Глава 1. Михаил в Лимбе

Белый туман затянул всё — не просто пелену, а густую, почти осязаемую массу, будто мир растворился в молоке, оставив лишь намёк на очертания. Михаил шагнул вперёд, и земля под ногами не ответила — не было ни звука шагов, ни ощущения твёрдой поверхности, лишь странная податливость, словно он ступал по коже какого-то гигантского, дышащего существа. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом старых книг, тех, что десятилетиями лежали в запертых сундуках, вобрав в себя пыль и тайны.

Он поднял руку перед лицом — пальцы исчезали в тумане уже на расстоянии ладони. «Где я?» — подумал он, но даже мысль звучала глухо, будто запертая в стеклянный шар. Последнее, что помнил — треск зеркала, холод осколков на коже, крик Анастасии. И теперь — эта белизна, безвременье, где даже собственное дыхание казалось чужим.

— Ты не должен был сюда возвращаться.

Голос Анастасии прозвучал так близко, что он вздрогнул, обернулся — никого. Звук шёл не извне, а изнутри, будто слова возникали прямо в его черепе, обтекая извилины, как вода камень.

— Где ты? — спросил он вслух, и его собственный голос вернулся к нему изменённым, словно пропущенным через сито веков.

— Везде. И нигде.

Туман слегка поредел, и перед ним проступили контуры — неясные, колеблющиеся, как отражение в воде, тронутой ветром. Деревья, которых не было, дома, что рассыпались при попытке разглядеть их, лица, мелькающие и тающие, словно свечи. Лимб. Это слово всплыло в памяти само, будто всегда там было, просто ждало своего часа. Место, где время текло вспять, где прошлое и будущее сплетались в один узел, а настоящее было лишь тонкой плёнкой на поверхности вечности.

— Почему я здесь?

— Потому что ты уже был здесь.

Он зажмурился, пытаясь отогнать нарастающую головную боль — тупую, давящую на виски, как тиски. Вспомнил обсидиановый осколок, который сжимал в кулаке перед тем, как мир перевернулся. Теперь его ладонь была пуста, но на коже остался след — тонкий, как бумажный порез, из которого сочилась не кровь, а что-то тёмное, почти чёрное, густое, как чернила.

— Ты ищешь ответы, — продолжил голос, и теперь в нём проскользнула усталость, будто Анастасия повторяла это в сотый раз. — Но вопросы не те.

Туман сгустился, сформировав фигуру — силуэт женщины в белом, но без лица, лишь размытые черты, будто набросок углём, который кто-то небрежно стёр. Она протянула руку, и Михаил инстинктивно отпрянул.

— Не бойся. Ты же знаешь меня.

— Знаю? — он засмеялся, и смех прозвучал горько, почти истерично. — Я не знаю даже, где нахожусь. Ты говоришь загадками, этот туман пожирает мои мысли, а я… я даже не уверен, жив ли ещё.

— Живёшь ли ты — зависит от того, что ты называешь жизнью.

Он сжал кулаки, ощущая, как ногти впиваются в ладони. Боль была настоящей — резкой, ясной, единственным якорем в этом море белизны.

— Хватит. Говори прямо. Где я? Почему ты исчезла? Что за игра?

Туманная фигура вздохнула — звук, похожий на шелест страниц, перелистываемых невидимой рукой.

— Это не игра, Михаил. Это суд.

И тогда туман расступился.

Перед ним раскинулось поле — бесконечное, усыпанное пеплом. Небо было не серым, не чёрным, а каким-то выцветшим, будто кто-то взял акварель и размыл его водой до неузнаваемости. А посреди поля стояла Анастасия — настоящая, живая, в своём белом платье, которое теперь казалось грязно-серым от пепла. Она смотрела на него, и в её глазах была такая глубокая печаль, что у него перехватило дыхание.

— Ты не должен был сюда возвращаться, — повторила она, и на этот раз её голос дрогнул. — Потому что теперь ты увидишь то, что нельзя забыть.

Он сделал шаг вперёд, и земля наконец ответила — под ногами хрустнул пепел, лёгкий, как снег, но горький на вкус, когда он случайно вдохнул его.

— Что я должен увидеть?

Анастасия медленно подняла руку, указав за его спину.

— Себя.

Он обернулся.

И увидел дом №26.

Тот самый, с облупившейся краской, с треснувшими ступенями крыльца, с чёрными, как провалы в вечность, окнами. Тот, куда он вошёл когда-то по письму деда. Тот, которого больше не должно было быть.

— Нет, — прошептал он. — Это невозможно.

— Возможно, — поправила его Анастасия. — Потому что ты уже здесь был.

И тогда дверь дома скрипнула, открываясь.

Из темноты на него смотрели его же глаза.

                                                * * *

Тени двигались беззвучно, как дым над водой. Они не шли — они струились, переливаясь из одной формы в другую, то вытягиваясь в человеческие силуэты, то расплываясь в абстрактные пятна. Их пальцы, если это можно было назвать пальцами, скользили по поверхности чёрной воды, оставляя за собой следы — буквы, слова, целые предложения, написанные не чернилами, а пустотою. Будто кто-то вырезал текст ножом по плёнке реальности, и сквозь прорези проглядывала тьма похуже той, что была под ногами.

Михаил стоял на краю этого странного водоёма — если это был водоём, а не просто иллюзия, сотканная из его же страхов. Вода не отражала ни его, ни небо, которого здесь, кажется, не было вовсе. Она лишь поглощала свет, если тот случайно возникал в этом месте, где даже время текло как-то боком, не вперед и не назад, а по спирали, закручиваясь в бесконечный узел.

— Они пишут твою судьбу, — сказала Анастасия, и её голос прозвучал так, будто доносился из глубины его собственного черепа.

— Мою судьбу? — Михаил усмехнулся, но смех вышел нервным, сдавленным. — Разве она ещё не написана?

— Она переписана. Сотни раз.

Одна из Теней подняла голову — если это можно было назвать головой. У неё не было лица, лишь впадина, напоминающая рот, и когда она «заговорила», слова не звучали — они возникали прямо в сознании, холодные и острые, как лезвие.

«Ты уже был здесь. Ты всегда возвращаешься.»

Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он хотел отступить, но вода вдруг поднялась, обняла его лодыжки, будто живая. Холодная, липкая, она не стекала обратно, а оставалась на коже, как смола.

— Что они хотят?

— Закончить то, что начали.

Тени склонились над водой снова, их пальцы-плети выводили новые строки, и Михаил вдруг понял, что читает их — не глазами, а чем-то глубже, на уровне инстинкта.

«Он войдёт в зеркало. Он станет тем, кого боится. Он потеряет её снова.»

— Нет! — вырвалось у него, и он рванулся вперёд, пытаясь стереть эти слова, размазать их по воде. Но буквы не исчезали — они лишь расплывались, превращались в новые, ещё более чудовищные.

Анастасия схватила его за руку.

— Не трогай. Это не изменит ничего.

Её пальцы были ледяными, но в этом прикосновении была странная твёрдость, почти материнская. Михаил замер, чувствуя, как его собственное сердце бьётся в такт чему-то — не пульсу, нет, а какому-то глухому, далёкому ритму, будто где-то в этом белом тумане тикали исполинские часы, отсчитывая обратный отсчёт до чего-то неизбежного.

И тогда он почувствовал его.

Обсидиановый осколок — тот самый, что он подобрал в доме №26, — лежал у него в кармане, хотя Михаил помнил, что оставил его на столе перед зеркалом. Он вынул его, и камень ответил ему пульсацией, тёплой и живой, будто это было не стекло вулканической породы, а запечатанное в минерал сердце.

— Ты нёс его с собой всё это время, — прошептала Анастасия. — Даже не зная, зачем.

Осколок дрожал в его ладони, и с каждым ударом его собственного сердца в глубине чёрного стекла вспыхивала крошечная искра — то ли отражение чего-то далёкого, то ли свет изнутри.

— Что он делает?

— Напоминает.

Он сжал камень, и вдруг увидел — не глазами, а всем существом.

Дом №26, но не тот, что стоял сейчас перед ним, а другой — старый, обветшалый, с выбитыми окнами. Дед, молодой, каким Михаил его никогда не видел, замуровывает что-то в стену. Письмо, написанное его же рукой, но адресованное ему, Михаилу, датированное 2024 годом.

И зеркало.

Огромное, треснувшее, в котором отражается не комната, а это место — Лимб, Тени, бесконечное поле пепла.

Михаил ахнул и разжал пальцы. Видение исчезло, но осколок продолжал пульсировать, будто теперь навсегда связанный с ритмом его крови.

— Он твой, — сказала Анастасия. — Он всегда был твоим.

Одна из Теней вдруг поднялась во весь рост, её безликая голова наклонилась, будто изучая его. Вода вокруг неё закипела, буквы поплыли, сливаясь в новые слова.

«Он помнит.»

— Помню что? — Михаил стиснул осколок так, что тот впился в ладонь, оставляя на коже мелкие порезы.

Анастасия посмотрела на него, и в её глазах была такая бесконечная грусть, что ему стало физически больно.

— Что ты должен сделать.

И тогда из тумана раздалось мурлыканье.

Тихое, насмешливое, знакомое.

На краю воды, свернувшись клубком, сидел чёрный кот со стигматами на лапах. Его жёлтые глаза светились, как два крошечных зеркала, отражающих не мир вокруг, а что-то гораздо более далёкое.

— А вот и наш Хроникёр, — Анастасия улыбнулась, но в улыбке не было радости. — Он любит появляться в кульминационные моменты.

Кот лениво потянулся, затем встал и подошёл к Михаилу, уткнувшись холодным носом в его руку с осколком.

— Ну что, историк? — заговорил кот, и голос у него был хрипловатый, с лёгким намёком на старомодную интеллигентность. — Понял, наконец, куда попал?

Михаил молчал.

— Лимб, дорогой мой, — кот облизнул лапу, — это не место. Это состояние. Ты застрял между «уже» и «ещё нет». И эти милые создания, — он кивнул на Теней, — просто пытаются помочь тебе принять неизбежное.

— Какое неизбежное?

Кот засмеялся, и смех его звучал как шелест страниц.

— То, что ты уже сделал. То, что сделаешь снова.

И тогда осколок в руке Михаила вспыхнул.

Боль пронзила его, будто кто-то вогнал раскалённую иглу прямо в кость. Он вскрикнул, но звук застрял в горле.

Перед глазами поплыли образы.

Зеркало.

Кровь на стекле.

Анастасия, падающая в объятия Теней.

И он сам — но не он, а кто-то другой, с его лицом, но с глазами Зеркального Князя — поднимающий обсидиановый кинжал.

— Нет! — он зажмурился, пытаясь стереть видение.

Когда он снова открыл глаза, кот сидел перед ним, нахально ухмыляясь.

— Добро пожаловать в петлю, Михаил Ордынский. Опять.

                                                * * *

Вода под ногами внезапно застыла, превратившись в идеальную зеркальную гладь. Михаил увидел своё отражение — но оно не повторяло его движений. Оно смотрело на него с холодным любопытством, уголки губ приподняты в полуулыбке, которой он точно не делал. Потом отражение медленно подняло руку и провело пальцами по поверхности воды, будто стирая границу между реальностью и её двойником.

— Зеркала всегда врут, — раздался голос Кота-Хроникёра где-то за спиной. — Но особенно нагло они лгут здесь.

Отражение начало меняться. Черты лица стали резче, одежда превратилась в старинный кафтан, волосы отливали серебром. Теперь в воде стоял не Михаил, а кто-то другой — тот, кого он видел лишь в кошмарах. Зеркальный Князь. Его двойник поднял голову, и их взгляды встретились через незримую преграду.

— Мы снова встретились, — произнёс Князь, и его голос был точной копией голоса Михаила, только с лёгкой хрипотцой, будто он много веков не пользовался им. — Сколько раз ты будешь приходить сюда, прежде чем поймёшь?

Михаил попятился назад, но отражение не исчезло. Оно шагнуло из воды, сохраняя форму, но теряя чёткость, как тень на рассвете.

— Ты не настоящий, — прошептал Михаил, сжимая в кулаке обсидиановый осколок, который вдруг стал горячим, как уголёк.

— О, я более реален, чем ты, — Князь рассмеялся, и в его смехе слышался скрежет разбитого стекла. — Ты — всего лишь версия. Очередная попытка. А я — оригинал.

Кот-Хроникёр внезапно вскочил между ними, выгнув спину. Его шерсть стояла дыбом, а из пасти вырвалось шипение, похожее на звук рвущейся бумаги.

— Хватит, — проворчал кот. — Мы проходили это уже триста четырнадцать раз. Результат всегда один.

Зеркальный Князь наклонил голову, рассматривая кота с любопытством учёного, разглядывающего под микроскопом интересный экземпляр.

— Ты всё ещё здесь, старый враль? Я думал, ты уже понял, что твои попытки изменить сценарий смешны.

— А ты всё такой же зануда, — огрызнулся кот и повернулся к Михаилу. — Не слушай его. Он просто хочет, чтобы ты…

Но Михаил уже не слышал окончания фразы. Мир вокруг вдруг закачался, как картина, написанная на тонком шёлке. Зеркальный Князь, кот, Анастасия — всё поплыло, смешалось, превратилось в калейдоскоп бессмысленных образов. Он почувствовал, как падает, но не вниз, а куда-то вбок, в пространство, где направления не имели значения.

Последнее, что он увидел перед тем, как сознание поглотила тьма — руку Зеркального Князя, тянущуюся к нему, и обсидиановый осколок, вспыхнувший кроваво-красным светом.

                                                * * *

Резкий толчок. Жёсткая поверхность под спиной. Гул колёс по рельсам. Михаил открыл глаза и сразу зажмурился от яркого света, пробивающегося через грязное окно. Он лежал на деревянной скамье в вагоне поезда. Пустом. Совершенно пустом.

Он медленно сел, почувствовав, как голова раскалывается на части. В кармане пальца что-то жгло — обсидиановый осколок всё ещё был с ним.

— Кто-нибудь… — начал он, но голос затерялся в тишине.

Вагон был старинным, явно не современным — лакированные деревянные панели, кожаные ремни на сиденьях, медные светильники. Но самое странное — за окном не было никакого пейзажа. Только белое марево, как в Лимбе.

Михаил поднялся, шатаясь, и прошёлся по вагону. Все места были пусты. На одной из скамей лежала раскрытая книга — он наклонился и увидел, что страницы абсолютно чистые. Только на первой было написано: «Ордынцы. Конец пути».

Внезапно поезд дёрнулся, замедляя ход. Михаил ухватился за поручень, чтобы не упасть. Где-то впереди раздался скрежет тормозов, протяжный, как стон умирающего животного.

Он подошёл к окну и протёр запотевшее стекло. На перроне, который медленно проплывал мимо, стояла одинокая фигура в белом. Анастасия? Нет — силуэт был мужским. Высоким. Слишком знакомым.

Поезд остановился. В тишине щёлкнули двери.

Михаил обернулся. В дальнем конце вагона стоял Зеркальный Князь. На этот раз — не полупрозрачный призрак, а вполне материальный. В его руке был нож, выточенный из того же чёрного обсидиана, что и осколок в кармане Михаила.

— Добро пожаловать в последний круг, — сказал Князь и шагнул вперёд.

В этот момент где-то рядом раздалось яростное мяуканье, и чёрная молния пронеслась между ними. Кот-Хроникёр вцепился когтями в лицо Зеркального Князя, тот вскрикнул — и мир снова взорвался в вихре образов.

Михаил почувствовал, как падает…

…и приземляется на мягкие подушки.

Он открыл глаза.

2026 год. Его комната. Потрескавшееся зеркало в углу.

И на подоконнике — чёрный кот со стигматами, вылизывающий лапу.

— Ну что, историк, — сказал кот, — готов к третьей попытке?

За окном гудел поезд, которого не должно было быть.

Глава 2. Воспоминание

Поезд мерно покачивался на стыках рельсов, будто убаюкивая пустые вагоны. Михаил сидел у окна, в котором вместо пейзажа отражалось его собственное измождённое лицо с тёмными кругами под глазами. В кармане пальто по-прежнему лежал обсидиановый осколок, но теперь он не пульсировал — лишь временами слабо теплился, словно тлеющий уголёк. Внезапно воздух перед ним заколебался, как над раскалённым асфальтом, и запахло медью и полынью.

— Не вставать. Не кричать. Не креститься, — раздался голос слева, где только что было пустое место.

Михаил медленно повернул голову. В кресле напротив сидел человек — если это можно было назвать человеком. Его кожа отливала странным перламутром, будто под ней текла не кровь, а ртуть. Но больше всего пугали глаза — совершенно жидкие, без зрачков, мерцающие как расплавленный металл. На коленях у существа стояла чаша из чёрного стекла, из которой поднимался дым, принимавший причудливые формы: то змеиные кольца, то спирали ДНК, то крошечные человеческие фигурки.

— Энки, — выдохнул Михаил, внезапно вспомнив имя, которого никто ему не называл.

Демон склонил голову в едва уловимом поклоне, и в этом движении было что-то неестественно плавное, будто его кости были сделаны из резины. Его пальцы (слишком длинные, слишком гибкие) обхватили чашу, и Михаил увидел, что на каждом суставе — крошечное клеймо в виде перевёрнутой пентаграммы.

— Ты выглядишь хуже, чем в прошлый раз, — произнёс Энки, и его голос звучал как шёпот сразу со всех сторон. — Хотя… нет, в семнадцатом веке ты вообще был похож на ходячий труп.

Дым из чаши вдруг сгустился, образовав миниатюрную сцену: Михаил в лохмотьях, стоящий на коленях перед виселицей. Демон лениво махнул рукой — видение рассыпалось.

— Зачем ты здесь? — Михаил сжал подлокотники, чувствуя, как дерево трещит под его пальцами.

Энки улыбнулся, и его рот растянулся чуть шире, чем должно было быть возможно. В глубине глотки мелькнуло что-то блестящее.

— Предложить сделку, конечно. Разве не очевидно?

Он протянул чашу. Жидкость внутри была абсолютно чёрной, но в ней плавали золотистые искорки, как звёзды в ночном небе. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это крошечные буквы, складывающиеся в слова и тут же распадающиеся.

— Выпьешь — увидишь правду. Откажешься — сохранишь имя.

Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки. В его горле пересохло, будто он неделю не пил воды.

— Какая правда?

— Вся. — Энки наклонился вперёд, и его ртутные глаза отразили лицо Михаила в искажённой перспективе. — Почему ты возвращаешься. Почему зеркало выбирает именно тебя. Почему Анастасия…

— Что с Анастасией? — Михаил рванулся вперёд, но демон отстранился с кошачьей грацией.

— Ах, вот где болит. — Энки постучал длинным ногтем по стенке чаши. Звук напоминал погребальный колокол. — Она ведь не просто девушка, правда? Ты уже догадался.

Внезапно из-под сиденья выскользнул чёрный силуэт. Кот-Хроникёр прыгнул на подлокотник кресла и принялся вылизывать лапу со стигматами, нарочито громко чавкая.

— О, и ты здесь, — демон скривился, будто укусил лимон. — Вечно ты путаешься под ногами в самые ответственные моменты.

Кот поднял глаза — жёлтые, с вертикальными зрачками, в которых отражались целые вселенные.

— А ты вечно лезешь со своими сделками, как уличный торговец краденым. — Кот зевнул, демонстрируя острые клыки. — Михаил, не пей эту дрянь. В прошлый раз тебя три дня рвало вёдрами, а потом ты ещё две недели отплёвывался серебром.

Энки зашипел, и его жидкие глаза забурлили, как кипящий металл.

— Он врёт! В прошлый раз ты отказался — и что? Потерял её снова.

Михаил смотрел на чашу. Буквы в жидкости теперь складывались в знакомые слова: «Любовь сильнее судьбы» — девиз, который он видел во сне. Но потом они перестроились: «Судьба сильнее любви».

— Что случится, если я выпью?

— Ты увидишь. Всё. — Энки протянул чашу ближе. Запах усилился — теперь пахло не только полынью, но и чем-то сладковато-приторным, как разлагающиеся цветы. — Но твоё имя исчезнет из всех книг. Все, кто тебя знал, забудут.

Кот вскочил на спинку кресла, его хвост нервно дёргался.

— Это значит, что ты перестанешь существовать для всего мира. Станешь призраком ещё при жизни.

— Зато узнаешь, как спасти её, — прошептал Энки, и его голос вдруг стал удивительно мелодичным, как орган в пустом соборе.

Михаил протянул руку к чаше. Его пальцы дрожали. Внезапно он вспомнил обрывок сна: Анастасия, стоящая перед зеркалом, её губы шевелятся, но звука нет. Она что-то говорит ему. Что-то важное.

— Как я могу быть уверен, что ты не врёшь?

Энки рассмеялся, и в его смехе слышался звон разбитого стекла.

— О, я всегда говорю правду. Просто не всю сразу.

Кот внезапно прыгнул между ними, опрокинув чашу. Чёрная жидкость пролилась на пол, но вместо того, чтобы растечься, собралась в идеально круглую лужу, в которой отразилось небо с тремя лунами.

— Вот чёрт! — зашипел Энки, его пальцы искривились, как когти. — Это уже второй раз!

Кот оскалился, его спина выгнулась дугой.

— Убирайся, торговец душами. Он ещё не готов.

Демон вдруг замер, будто прислушиваясь к чему-то. Его ртутные глаза расширились.

— Она идёт, — прошептал он, и в его голосе впервые прозвучало что-то похожее на страх. — Она всегда приходит слишком рано…

Вагон вдруг наполнился странным сиянием. Энки начал таять, как свеча на солнце, его черты расплывались.

— До следующего раза, Михаил Ордынский. И помни — я единственный, кто может дать тебе ответы.

С последним шипящим звуком демон исчез. В воздухе остался лишь запах озона да чёрная лужа на полу, которая медленно испарялась, оставляя после себя лишь несколько обгоревших страниц с непонятными символами.

Кот-Хроникёр тяжко вздохнул и уселся на колени к Михаилу.

— Ну что, историк, теперь ты понимаешь, с кем имеешь дело?

Михаил молча смотрел на исчезающие страницы. Один из символов вдруг стал знакомым — он видел его на перстне деда.

Где-то впереди поезд пронзительно загудел, будто предупреждая об опасности. Вагон затрясся, и внезапно за окном появился пейзаж — бесконечное поле с одиноким домом №26 на горизонте.

— Мы прибываем, — пробормотал кот. — На этот раз постарайся не наступать на те же грабли.

Михаил потрогал обсидиановый осколок в кармане. Он снова был тёплым. Почему-то это не радовало.

                                                * * *

Михаил не сразу понял, что зеркало перед ним — не просто стекло. Оно дышало. Тонкая плёнка конденсата пульсировала в такт его собственному сердцу, а отражение, которое должно было быть точной копией, отставало на полвдоха. Он поднёс ладонь к поверхности, и холодное прикосновение обожгло кожу, будто он коснулся не льда, а открытой раны.

— Ты уже видел это, — прошептал Энки.

Демон стоял в углу вагона, его ртутные глаза переливались, как жидкий металл, подхватывая блики от фонарей за окном. Он не двигался, но казалось, будто его силуэт дрожит на грани реальности — вот-вот рассыплется на капли и стечёт по стене.

Михаил не ответил. Он знал, что сейчас произойдёт.

Зеркало потемнело, будто его залили чернилами, а затем в глубине проступил силуэт. Дед. Тот самый, чьё письмо привело его в Ордынцы. Старик стоял, прижав ладонь к стеклу, его губы шевелились беззвучно, но слова падали в сознание Михаила тяжёлыми камнями.

59° 57′ с.ш., 30° 19′ в.д.

Координаты. Те самые, что были в письме, но теперь они звучали не как адрес, а как приговор.

— Он умер в сорок втором, — сказал Михаил, но голос его дрогнул.

— Умер? — Энки рассмеялся, и звук этот напоминал лёгкий звон разбитого стекла. — Ты прав. Но смерть — это не конец. Это дверь.

Демон медленно подошёл, его шаги не оставляли следов на пыльном полу вагона. В руке он держал монету — старую, потёртую, с почти стёртым профилем какого-то забытого царя.

— Ты хочешь знать правду?

Михаил не успел ответить. Энки разжал пальцы, и монета упала.

Она не звенела.

Не покатилась по полу.

Она рассыпалась в воздухе, превратившись в пепел, прежде чем коснулась земли.

— Время — тоже монета, — прошептал демон. — Его можно потратить. Обменять. Подбросить. Но однажды оно просто… исчезнет.

Михаил сглотнул. Где-то за окном мелькали огни, но он знал — это не станции, не города. Это глаза. Чьи-то глаза, следящие за ним.

— Что ты предлагаешь?

Энки улыбнулся, и его губы растянулись чуть шире, чем должны были.

— Ты уже знаешь.

И тогда зеркало снова изменилось.

Теперь в нём была Анастасия.

Она стояла спиной, её белое платье сливалось с туманом, а волосы, тёмные, как чернильная река, струились по плечам. Михаил хотел крикнуть, но голос застрял в горле.

— Она — ключ, — сказал Энки. — Но ключ можно повернуть в обе стороны.

Анастасия обернулась.

Её глаза были пусты.

Совершенно пусты.

Ни зрачков, ни белков — только гладкая, блестящая поверхность, как у зеркала.

— Что ты сделал?..

— Я? — Демон покачал головой. — Ничего. Это уже случилось. И будет случиться снова.

Михаил рванулся к зеркалу, но оно вдруг стало мягким, как вода. Его рука прошла сквозь поверхность, и на миг ему показалось, что он чувствует её кожу — холодную, как лёд.

А потом отражение рассыпалось.

Остался только кот.

Чёрный, с жёлтыми глазами, сидящий на спинке сиденья, будто ждал этого момента.

— Ну что, — проговорил Кот-Хроникёр, облизывая лапу, — опять полез в зеркало без страховки?

Михаил не ответил. Он смотрел на пепел у своих ног.

Монеты не было.

Но он знал — это не просто пепел.

Это время.

Его время.

И оно уже начало истекать.

                                                * * *

Михаил отдернул руку, будто обжегшись. Губы его дрожали, а в горле стоял ком, мешающий сделать вдох. Обсидиановый осколок в кармане вдруг раскалился докрасна, прожигая ткань, но боль была желанной — единственным якорем в этом безумии.

— Нет. — Это слово вырвалось хриплым, надтреснутым, но твёрдым. — Я не буду пить. Не отдам тебе своё имя.

Энки замер, его ртутные глаза застыли, как расплавленный металл, внезапно попавший в мороз. Даже дым из чаши перестал виться, застыв в причудливых завитках. В вагоне воцарилась тишина, настолько плотная, что Михаил услышал, как по стеклу окна пробежала трещина — тонкая, как паутина.

— Очень жаль, — наконец произнёс демон, и в его голосе не было ни злости, ни разочарования — лишь холодное любопытство учёного, наблюдающего за подопытным кроликом. — Ты первый, кто отказывается в сто тридцать седьмой раз. Интересная аномалия.

Кот-Хроникёр, до этого молча наблюдавший со спинки сиденья, вдруг выгнул спину, его шерсть встала дыбом.

— Что ты наделал? — прошипел он, уставившись не на Энки, а на пол за спиной Михаила.

Михаил обернулся. Луч слабого света падал из грязного окна на деревянные половицы, но там, где должна была лежать его тень, было лишь пустое место. Чистый, нетронутый светом пол.

— Где… — он поднял руки, повертел ими — ничего. Тени не было.

Энки тихо засмеялся, и звук этот напоминал падение монет в пустой колодец.

— Я же предупреждал: «Откажешься — сохранишь имя». Но не говорил, что сохранишь всё остальное. — Он поймал взгляд Михаила, и в его глазах заплясали отражения — сотни, тысячи Михаилов в зеркальных лабиринтах. — Тень — это ведь не просто тёмное пятно. Это цена входа. Плата за возвращение.

Вагон вдруг дёрнулся, заскрипел, будто стальные мускулы поезда напряглись от невыносимой тяжести. Свет в окне померк, сменившись серым, безжизненным сиянием. Энки поднялся, его фигура начала расплываться, как рисунок на мокром пергаменте.

— Кажется, мы прибываем. До следующего круга, Михаил Ордынский. Или… не до. — Его улыбка растянулась в неестественной гримасе. — Всё-таки без тени ходить опасно. Особенно там, куда ты направляешься.

С последним шипящим звуком демон исчез. В воздухе остался лишь запах гари да пустая чаша, медленно тающая, как ледяная скульптура в жару.

Кот спрыгнул на пол, осторожно обошёл место, где должна была быть тень Михаила, и тяжко вздохнул.

— Ну и дела… Это новый даже для меня. — Он ткнул лапой в пустое пространство. — Интересно, она просто невидима или действительно исчезла?

Михаил сгрёб кота в охапку, прижал к груди, чувствуя, как мелкая дрожь проходит по его телу. Кот не сопротивлялся, лишь урчал глухо, как работающий вдали мотор.

— Что это значит? Почему я… без тени?

— Тьма не принимает тех, у кого нет тени, — пробормотал кот, утыкаясь мордой в его плечо. — Свет не любит таких же. Ты теперь… ничей.

Снаружи раздался пронзительный скрежет тормозов. Поезд замедлялся, вагоны бились друг о друга, как кости в мешке. В окне замелькали силуэты — полуразрушенная платформа, ржавые фонари, табличка с облупившейся краской: «Ордынцы. Конец пути».

Кот вырвался из рук Михаила, приземлился на все четыре лапы, его хвост нервно дёргался.

— Запомни: здесь нет зеркал. Нет отражений. Ни в чём. Даже в лужах. Если увидишь что-то блестящее — беги.

Поезд остановился с последним судорожным вздохом. Двери со скрипом открылись, впуская внутрь запах сырости и чего-то кислого, как прокисшее молоко.

Михаил подошёл к выходу, замер на ступеньке. Перрон был пуст. Фонари мигали, будто на последнем издыхании. Где-то вдали слышался звук капающей воды, но луж нигде не было видно.

— Где мы? — прошептал он.

Кот протиснулся между его ног, огляделся, и вдруг его шерсть снова встала дыбом.

— Там, где кончаются все пути. Где забытые вещи ждут своих хозяев. — Он повернул к Михаилу морду, и в его глазах отразилось что-то огромное, движущееся за спиной. — И где нас уже ждут.

Михаил медленно обернулся.

На перроне, в нескольких шагах, стояла Анастасия. В том самом белом платье, но теперь оно было покрыто чёрными пятнами, как плесень. В руках она держала обсидиановый осколок — точь-в-точь как у него в кармане.

— Ты опоздал, — сказала она, и её голос звучал как эхо из глубокого колодца. — Но ещё не всё потеряно.

За её спиной маячила тень — длинная, бесформенная, без хозяина. Михаил понял, что это — его тень. И она ждала.

Кот-Хроникёр вздохнул и первым шагнул вперёд, к концу пути, к началу чего-то нового.

— Ну что, историк, — бросил он через плечо, — готов узнать, что бывает, когда все дороги ведут в тупик?

Двери поезда захлопнулись за ними с окончательным, бесповоротным звуком.

Глава 3. Охота за Книгой

Холодный ветер гнал по пустынной улице клочья тумана, цеплявшиеся за камни мостовой, как бродячие кошки за остатки чужого пира. Михаил шёл, куда вела его тень — вернее, то пустое место, где тень должна была быть. Кот-Хроникёр семенил рядом, его лапы ступали беззвучно, но каждые несколько шагов он оглядывался, будто проверяя, не растворился ли Михаил в предрассветной мгле, как его отсутствующее отражение.

Дом №26 стоял перед ними — но не тот покосившийся деревенский дом, а массивное здание в стиле сталинского ампира, с колоннами и зарешеченными окнами. На табличке у входа поблескивала новая вывеска: «Особый архив. Доступ по пропускам».

— Вот и наша библиотека, — прошептал кот, вылизывая лапу со стигматом. — Только не вздумай называть её библиотекой при Гастоне. Он терпеть не может, когда забывают про его титул.

Двери открылись сами, с тихим скрипом пергамента. Внутри пахло старыми книгами, лавандой и чем-то ещё — сладковатым, как разлагающаяся кожа. Михаил сделал шаг вперёд, и сразу же фонари под потолком вспыхнули синим пламенем, осветив бесконечные ряды стеллажей, уходящих в темноту.

— А вот и наш гость! — раздался голос с галерки. — Опоздал на тридцать семь минут. В прошлый раз было сорок два. Прогресс налицо.

Гастон Лефевр спускался по винтовой лестнице, но это был уже не тот изящный антиквар из Парижа. Его фигура казалась вырезанной из жёлтой слоновой кости, движения — слишком плавными, как у марионетки на невидимых нитях. Лицо сохранило черты, но кожа приобрела странный пергаментный оттенок, а глаза… глаза были совершенно чёрными, без белков, как у статуи.

— Ты… — Михаил не нашёл слов.

— Мёртв? — Гастон улыбнулся, и его губы растянулись чуть шире, чем положено. — О, мой друг, я был мёртв уже тогда, когда мы познакомились. Просто теперь это заметнее.

Он щёлкнул пальцами, и где-то в глубине библиотеки зазвучала скрипка — мелодия, которую Михаил слышал лишь однажды, в парижском кафе 1923 года. Год, когда Гастон подписал свой договор с Энки.

— Зачем ты здесь? — спросил Гастон, подходя так близко, что Михаил почувствовал запах — не тления, нет, а чего-то древнего, как пыль на гробницах фараонов. — Ведь ты отказался от сделки. Без тени, без имени, без прошлого. Какой толк в Книге для такого, как ты?

Кот прыгнул на ближайший стол, опрокинув стопку фолиантов. Старые переплёты упали беззвучно, будто и сами были лишь иллюзией.

— Он хочет попробовать ещё раз, — сказал кот, вылизывая лапу. — Ты же знаешь, упрямство — его второе имя. Если бы у него ещё было имя.

Гастон рассмеялся, и звук этот напоминал шелест страниц в запретной секции.

— Тогда пойдёмте. Она ждёт.

Они шли между стеллажами, и Михаил замечал странности: книги здесь были не по темам, а по судьбам. «Дело Морозова С. И. Том XII». «Воронова А. К. Черновики и варианты». Целый раздел под названием «Ордынский М. Л. Версии 1—136». Его пальцы сами потянулись к последнему тому, но Гастон резко одёрнул его:

— Не надо. Ты не готов увидеть, чем заканчиваются предыдущие попытки.

В центре библиотеки стоял пьедестал из чёрного стекла. Под куполом лежала книга в переплёте из человеческой кожи — Михаил знал это сразу, по едва заметным порам на обложке. На корешке золотом сияла надпись: «Liber Obsidionalis Portarum». (Книга Запечатанных Врат).

— Вот она, — прошептал Гастон. — Пустая, как и положено. Наполняется только в Лимбе.

Михаил приблизился. Сквозь стекло он разглядел страницы — идеально белые, без единой буквы. Но когда он прикоснулся к куполу, на поверхности бумаги выступили капли, как пот на лбу умирающего. Красные. Кровавые.

— Она чувствует тебя, — сказал кот, прыгая на пьедестал. — Помнит все предыдущие визиты.

Гастон вдруг схватил Михаила за руку. Его пальцы были холодными, как мрамор.

— Ты уверен, что хочешь этого? Даже пустая, она опаснее любого оружия. В прошлый раз, когда ты листал её…

— Что? Что случилось в прошлый раз?

— Ты стёр Анастасию. Совсем. На три цикла. — Гастон выпустил его руку. — Потом, конечно, вернул. Но она с тех пор… не совсем прежняя.

Михаил отпрянул от витрины. Кровь на страницах исчезла, оставив после себя лишь едва заметную надпись на латыни: «Amor vincit omnia». (Любовь побеждает всё).

— Это её слова, — прошептал он. — Она оставила сообщение.

Гастон и кот переглянулись. В глубине библиотеки скрипка играла всё громче, переходя в неистовый шторм звуков.

— Да, — наконец сказал Гастон. — Она всегда оставляет сообщения. Даже когда ты стираешь её из истории. Даже когда забываешь. — Он провёл рукой по переплёту. — Но открыть книгу ты сможешь только там. В Лимбе. Где время течёт вспять, а тени становятся реальнее своих хозяев.

Кот вдруг насторожился, его уши прижались к голове.

— Они идут. Тени-исполнители. Чуют книгу.

Гастон резко развернулся, его пальцы сложились в странный жест, похожий на перевёрнутое благословение.

— Тогда нам пора. Михаил, решай — либо мы бежим сейчас, либо ты остаёшься и пытаешься прочесть пустые страницы. Но помни: даже один взгляд в них может стоить тебе больше, чем тень.

Стеллажи вокруг закачались, как перед землетрясением. Где-то в темноте послышалось шуршание — будто тысячи страниц перелистывались одновременно невидимыми пальцами.

Михаил в последний раз взглянул на книгу. Надпись исчезла. Страницы снова были девственно чисты. Но где-то в глубине, на уровне чутья, он знал — Анастасия ждёт. А значит, выбор на самом деле был сделан давно.

— Бежим, — сказал он.

И в тот же миг стеклянный купол треснул, как тонкий лёд под ногами обречённого.

                                                * * *

Трещина на стеклянном куполе расходилась паутиной, с каждым мгновением обрастая новыми ветвями. Михаил отпрянул, но было поздно — осколки не упали, а застыли в воздухе, образуя странную конструкцию, напоминающую кристаллическую решётку. Сквозь них теперь можно было разглядеть Книгу совсем близко — переплёт дышал, как живой, и на его поверхности проступали едва заметные пульсирующие жилки.

— Назад! — резко схватила его за руку Зинаида.

Но это была не старая знахарка из Ордынцев. Перед ним стояла девушка лет двадцати пяти, с густыми каштановыми волосами и гладкой кожей, лишь на левой щеке выделялся странный шрам в виде руны. Её глаза — теперь ясные, без старческой мути — горели тревожным блеском.

— Она заполняется только в Лимбе, — прошептала она, и голос её звучал непривычно звонко. — Здесь она пуста, как твоя тень.

Михаил почувствовал, как обсидиановый осколок в кармане вдруг нагрелся. Он вынул его — камень покрылся тонкой сетью трещин, сквозь которые пробивался слабый красноватый свет.

— Что с тобой случилось? — спросил он, не в силах отвести взгляд от её преображённого лица.

Зинаида (если это ещё была она) дотронулась до шрама-руны.

— Перстень Нострадамуса. Я коснулась его… и стала той, кем была триста лет назад. — Она горько усмехнулась. — Правда, всего на неделю. Потом снова морщины, кости… и забвение.

Кот-Хроникёр, до этого молча наблюдавший со стола, вдруг выгнул спину. Его шерсть встала дыбом, жёлтые глаза сузились в щёлочки.

— Они здесь. Чуют книгу.

Гастон резко развернулся к полкам. Его пергаментные пальцы лихорадочно пробежали по корешкам, пока не нашли то, что искали — тонкий фолиант в тёмно-синей обложке.

— Последний катрен Нострадамуса. Единственное, что может открыть Книгу без Лимба.

Он распахнул страницы — и в тот же миг тени между стеллажами сгустились. Воздух наполнился шепотом — не на человеческом языке, а на том самом, языке Лимба, который понимала только Анастасия. Михаил почувствовал, как волосы на затылке шевелятся — он не понимал слов, но смысл проникал прямо в сознание, как игла под ноготь.

«Отдай. Это не твоё. Никогда не было.»

Гастон судорожно прижал книгу к груди. Его чёрные глаза расширились, став ещё более бездонными.

— Берите Книгу и бегите! — крикнул он. — Я задержу их…

Зинаида рванулась к витрине, но было поздно. Тени уже материализовались — не люди, не существа, а просто пробелы в реальности, фигуры из ничего. Одна из них скользнула между Гастоном и Зинаидой, и Михаил увидел, как страницы книги в его руках начали чернеть, словно прогорая изнутри.

— Нет! — Зинаида сделала странный жест руками — перекрестила воздух, наоборот, снизу вверх. — Это моя библиотека! Мои правила!

Тени замедлились, будто наткнувшись на невидимую стену. На мгновение воцарилась тишина, и тогда Михаил услышал — со страниц горящей книги доносился голос. Старый, потрескавшийся, но узнаваемый:

«Когда северный всадник явится в червлёных одеждах…»

— Катрен! — зашипел кот. — Они стирают его!

Гастон вдруг выпрямился во весь свой неестественный рост. Его пергаментная кожа начала светиться изнутри, как фонарь из тонкой бумаги.

— Тогда я выбираю конец, — прошептал он. — Последний акт.

Он разорвал горящую книгу пополам — и мир вздрогнул. Пол под ногами качнулся, стеллажи зашатались, как пьяные. Тени завизжали — пронзительно, нечеловечески — и начали рассыпаться, как пепел на ветру.

Но было поздно. Последние слова катрена уже растворились в воздухе, оставив после себя лишь обгоревший клочок бумаги, медленно падающий на пол.

Михаил подхватил его — на пергаменте осталась лишь часть фразы:

«…двое станут ключом и замком».

Остальное было уничтожено.

Зинаида схватила его за руку. Её пальцы дрожали.

— Теперь только Лимб. Только ты и она. — Её глаза блестели лихорадочным блеском. — Они украли катрен, но не могут украсть того, что написано здесь.

Она приложила ладонь к его груди, где билось сердце.

Кот прыгнул на плечо Михаила, его когти впились в кожу сквозь ткань.

— Нам пора. Они вернутся. И уже не только тени.

Гастон стоял на коленях, его пергаментная кожа теперь покрылась настоящими трещинами. Сквозь них просвечивало что-то чёрное и вязкое, как старая кровь.

— Я.… задержу их… — его голос звучал, как шелест страниц на ветру. — Бегите… через зал альманахов… там дверь…

Зинаида потянула Михаила за собой. Он сделал шаг, потом ещё один — и вдруг почувствовал, как что-то сжимает его запястье. Гастон умирал, но его хватка была железной.

— Михаил… — его чёрные глаза потускнели. — Когда увидишь её… спроси… кто она была до зеркала…

Его рука разжалась, превратившись в кучу пожелтевших пергаментных листов. Остальное тело последовало за ней — через несколько секунд на полу лежала лишь груда бумаги и старый переплёт с едва читаемым тиснением: «G.L. 1824—2024».

— Бежим! — Зинаида рванула его за руку.

Они мчались через бесконечные залы, мимо стеллажей с книгами, которые теперь, присмотревшись, Михаил понял — все они были дневниками. Чьими-то жизнями. Историями, которые можно переписать.

Кот бежал впереди, его хвост метелкой, а на спине теперь явственно проступали стигматы — пять ран, как у распятого.

— Вот! — он прыгнул к небольшой двери, замаскированной под книжный шкаф. — Быстрее!

Дверь открылась сама, впуская запах полыни и медных монет. Михаил сделал последний шаг — и вдруг почувствовал, как Зинаида отпускает его руку.

— Я не могу… — её голос дрожал. — Он уже здесь…

Она показала на своё отражение в стеклянной витрине — но там стояла не молодая девушка, а старая, сгорбленная Зинаида, какой он знал её в Ордынцах.

— Беги! — крикнула она. — Пока не стало…

Её голос оборвался. Дверь захлопнулась.

Михаил остался один — если не считать кота — в узком коридоре, стены которого были сложены не из камня, а из спрессованных книжных страниц. Где-то впереди мерцал свет.

— Что теперь? — спросил он, сжимая в руке обгоревший клочок катрена.

Кот грустно посмотрел на него, его глаза отражали бесконечные коридоры библиотеки, которые они только что покинули.

— Теперь, историк, мы идём в Лимб. За твоей тенью. За её памятью. За последней страницей.

И они пошли на свет — туда, где время текло вспять, а зеркала помнили всё.

                                                * * *

Стены коридора из книжных страниц дышали под пальцами, шепча забытые истории. Кот-Хроникёр, оставив на пергаментной стене царапину-послание «Ищи не книгу — автора», вдруг замер, уши прижав к голове.

— Он идёт, — прошипел кот, шерсть на загривке поднялась дыбом. — Хозяин библиотеки просыпается.

Воздух наполнился запахом старых чернил и чего-то металлического, как медь на языке. Гастон появился из тени между стеллажами, его пергаментная кожа теперь испещрена трещинами, сквозь которые просвечивали строки текста — словно его тело стало живой книгой.

— Вы нашли… что искали? — голос Гастона звучал как шелест переворачиваемых страниц. Его пальцы (слишком длинные, слишком гибкие) нервно перебирали обрезки бумаги на запястье.

Михаил сжал в кулаке обгоревший фрагмент катрена. — Только обрывки. Тени украли главное.

Гастон странно улыбнулся. Его губы растянулись, обнажая буквы вместо зубов — целые слова, выгравированные на внутренней стороне.

— Они всегда крадут. Это их природа. — Он сделал шаг ближе, и Михаил увидел, что за спиной у Гастона нет тени — лишь пустота, поглощающая свет. — Я уже умер. Трижды. В 1824-м от чахотки. В 1917-м от пули. Сейчас… — он провёл рукой по своей пергаментной груди, — сейчас я умираю от правды.

Кот прыгнул на ближайшую полку, сбивая несколько фолиантов. Их переплёты раскрылись в падении, и Михаил увидел — страницы были исписаны одним именем: «Анастасия» в сотнях вариаций.

— Хватит загадок! — Михаил схватил Гастона за плечи, и под пальцами пергамент затрещал. — Кто автор Книги? Почему она реагирует на меня?

Гастон закашлялся. Изо рта у него выпал клочок пергамента с изображением зеркала.

— Ты действительно не понимаешь? — он наклонился так близко, что Михаил увидел в его чёрных глазах-буквах своё отражение — но не нынешнее, а какое-то древнее, в одеждах, которых никогда не носил. — Ты же читал послание в зеркале. «Любовь сильнее судьбы». Это ты написал. В первом круге. Когда ещё был…

Где-то в глубине библиотеки грохнул тяжёлый шкаф. Пол дрогнул, и с верхних полок посыпались книги, превращаясь в стаю бумажных птиц перед ударом о землю.

— Они здесь, — кот вцепился когтями в плечо Михаила. — Дом просыпается.

Гастон вдруг выпрямился. Его пергаментная кожа засветилась изнутри, как фонарь.

— Бегите через зал пророчеств. Там дверь в сад. — Он сунул Михаилу в руку медную монету с дырочкой. — Это плата за переправу. Когда увидишь её… спроси, что было до зеркала.

Первая тень появилась в конце коридора — не человек, не существо, а просто пробел в реальности. Гастон повернулся к ней, его пальцы сложились в странный жест, похожий на перевёрнутое благословение.

— Я задержу их. В этот раз… я сделаю правильный выбор.

Когда Михаил и кот бросились бежать, последнее, что он увидел — как Гастон разрывает свою пергаментную кожу, и из разрывов вырываются страницы — сотни, тысячи страниц, заполненных одним именем. Его именем.

Коридор из книг вывел их в круглый зал, где под стеклянным куполом лежала Книга — та самая, Liber Obsidionalis Portarum (Книга Запечатанных Врат). Но теперь её страницы были открыты, и на них…

— Пусто, — прошептал Михаил. — Как и говорила Зинаида.

Кот прыгнул на пьедестал, его хвост нервно дёргался.

— Не совсем. Смотри.

Когда Михаил приблизился, на страницах стали проступать строки — его почерком, но более старым, неуверенным. «Когда северный всадник… двое станут ключом и замком…»

— Это… мои слова?

Кот странно посмотрел на него, в жёлтых глазах мелькнуло что-то древнее этих стен.

— Ты начинаешь вспоминать. Это хорошо. — Он вдруг насторожился. — Но сейчас нам нужно бежать. Дом решил, что ты не гость.

Дверь в сад оказалась узкой щелью между двумя шкафами. Когда Михаил проходил в неё, бумажные страницы стен шептали ему вслед: «Создатель… создатель… создатель…»

Сад за дверью был странным местом — кусты подстрижены в форме букв, деревья с корой, испещрённой текстами. И в центре — зеркальный пруд, в котором отражалось небо с тремя лунами.

— Лимб, — прошептал Михаил. — Мы вернулись.

Кот прыгнул на край пруда, заставив круги разойтись по зеркальной поверхности.

— Не вернулись. Никогда и не уходили. — Он показал лапой на отражение — там, среди звёзд, медленно разворачивалась спираль из букв, складывающихся в знакомые слова: «Любовь сильнее судьбы».

Михаил потянулся к воде, но кот резко ударил его лапой.

— Не сейчас. Сначала нужно найти её. Настоящую. Ту, что была до зеркала.

Где-то за спиной рухнула очередная полка. Дом приближался.

— Тогда куда? — спросил Михаил, сжимая в руке обгоревший фрагмент катрена.

Кот прыгнул ему на плечо, тёплый и неожиданно тяжёлый.

— К истоку. К тому месту, где ты впервые посмотрел в зеркало и увидел не себя. — Его дыхание было горячим на ухо. — В Александровскую слободу. Где всё началось.

И когда Михаил шагнул в зеркальный пруд, последнее, что он услышал перед тем, как вода сомкнулась над головой — далёкий голос Гастона, шепчущий: «Помни… ты не первый… но можешь стать последним…»

Глава 4. Бессмертие Гастона

Шрам на запястье Гастона напоминал не столько знак бесконечности, сколько след от петли — той самой, что когда-то должна была оборвать его жизнь. Кожа вокруг рубца была неестественно гладкой, будто время обтекало это место, не смея прикоснуться. Михаил заметил его случайно, когда Гастон протягивал стакан с вином — напитком тёмным, как старая кровь, оставляющим на стекле густые, медленные следы.

— Красиво, не правда ли? — Гастон провёл пальцем по шраму, и в его голосе прозвучала усталая усмешка. — Восьмёрка. Вечность. Хотя, если честно, больше похоже на детский рисунок.

Он откинулся в кресле, и свет керосиновой лампы дрогнул, отбрасывая на стены библиотеки колеблющиеся тени. Книги здесь стояли не просто на полках — они росли из стен, как кривые зубы, их переплёты потрескались от времени, но страницы внутри оставались белыми, будто никогда не знали прикосновения человеческих глаз.

— Ты спрашивал, как я нашёл «Книгу Запечатанных Врат». — Гастон потянулся к ближайшему фолианту, и Михаил увидел, как его рука на мгновение дрогнула — не от старости, а от чего-то другого, будто пальцы встретили невидимую преграду. — Я не нашёл её. Она нашла меня.

За окном завыл ветер, и стекло задрожало, как живое. Где-то в глубине дома, наверное, в той самой комнате, которую Гастон называл «архивом», что-то упало с глухим стуком. Михаил невольно обернулся.

— Не обращай внимания, — Гастон махнул рукой. — Это просто тени играют. Или крысы. Или тени крыс. В этом доме уже давно трудно отличить одно от другого.

Он расстегнул манжет, и шрам открылся полностью — не просто линия, а шов, будто кто-то когда-то разрезал кожу и сшил обратно, но сделал это небрежно, оставив часть души снаружи.

— Хочешь знать, как это случилось?

Михаил кивнул. Он не был уверен, что хочет, но знал — другого выбора нет.

Гастон закрыл глаза, и библиотека вдруг сдвинулась — не стены, не пол, а само пространство, будто страницы огромной книги перелистнулись, и они оказались…

                                                * * *

1824 год. Париж.

Дождь. Он струился по стенам кабачка «Чёрный Кот», смешиваясь с копотью и винными пятнами на стёклах. Гастон — молодой, двадцатитрёхлетний, с ещё не седеющими висками — сидел у окна и писал письмо. Чернила растекались от сырости, превращая слова в синие паутины.

— Месье Лефевр?

Голос был тихим, но Гастон вздрогнул, будто услышал выстрел. За его столиком стоял человек в чёрном сюртуке — слишком безупречном для этого места. Его лицо казалось обычным, но глаза… глаза были жидкими, будто ртуть, залитая в глазницы.

— Я не заказывал вина, — пробормотал Гастон, но незнакомец уже садился напротив, положив на стол небольшой кожаный футляр.

— И всё же вы его получите. — Он улыбнулся, и в этом выражении не было ничего человеческого. — Вино, которое пьётся один раз, но действует вечно.

Футляр открылся с лёгким щелчком. Внутри лежал пергамент, испещрённый письменами, которые Гастон не мог прочесть, но понимал — каждое слово жгло сознание, как раскалённая игла.

— Подпишите, — сказал незнакомец, и это не было просьбой.

Гастон посмотрел на чернильницу, стоявшую между ними. Чернила в ней шевелились, будто живые.

— Что будет, если я откажусь?

Незнакомец — Энки, ведь это мог быть только он — рассмеялся.

— Вы умрёте. Через три дня. От чахотки, которая уже грызёт ваши лёгкие. — Он наклонился вперёд, и его дыхание пахло медью и полынью. — Но если подпишете… вы увидите, каким станет мир через сто лет.

Гастон взял перо. Оно было холодным, как лёд, и обжигало пальцы.

— А цена?

— О, — Энки откинулся на спинку стула, — цена всегда одна. Вы просто ещё не знаете, что для вас дороже — жизнь или что-то другое.

Перо коснулось пергамента.

Кровь.

Это были не чернила.

Гастон почувствовал, как что-то выходит из него — не воздух, не кровь, а что-то неназванное, часть души, может быть. Бумага впитала её, и в тот же миг шрам на его запястье вспыхнул, как раскалённая проволока.

— Добро пожаловать в бессмертие, — прошептал Энки.

А потом кабачок, Париж, XIX век — всё это рассыпалось, как пепел от той самой монеты, и Михаил снова увидел перед собой библиотеку, Гастона и его шрам, который теперь пульсировал, будто под кожей билось второе сердце.

— И что? — Михаил сглотнул. — Ты получил то, что хотел?

Гастон рассмеялся, но в этом смехе не было радости — только бесконечная усталость.

— Я получил то, что подписал. А это, мой друг, совсем не одно и то же.

На полке за его спиной что-то шевельнулось. Чёрный кот — Кот-Хроникёр — прыгнул на стол и уселся прямо перед Михаилом, умывая лапу.

— Он забыл упомянуть, — проговорил кот, — что бессмертие — это не жизнь. Это память. А память, дорогой Михаил, имеет привычку превращаться в проклятие.

И тогда Гастон, не говоря ни слова, поднял руку и провёл пальцем по шраму.

Петля разомкнулась.

На мгновение.

                                                * * *

Дождь стучал в закопчённые окна библиотеки, словно пытался напомнить о времени — том самом, которое для Гастона давно перестало течь привычным чередом. Он сидел, обхватив голову руками, и его пальцы впивались в седые виски, будто пытались вырвать оттуда воспоминания, ставшие слишком тяжёлыми.

— Бессмертие — это не жизнь, — прошептал он, и голос его треснул, как пересохшая глина. — Это повторение одного и того же сна, где ты каждый раз надеешься проснуться по-другому, но всегда оказываешься в том же кошмаре.

Кот-Хроникёр, свернувшийся на стопке пыльных фолиантов, приоткрыл один глаз, в котором мерцала древняя, нечеловеческая усмешка.

— А ты всё ещё веришь, что можно выиграть в игре, где правила пишет не ты? — проворчал он, вылизывая лапу со стигматом. — Сто лет, двести, триста… Какая разница? Ты же сам выбрал быть не игроком, а фишкой на доске.

Михаил молча наблюдал за ними, ощущая, как холодная дрожь пробегает по спине. В этом полумраке, среди книг, которые, казалось, дышали в такт их разговору, реальность становилась зыбкой, как отражение в луже. Он протянул руку к ближайшему фолианту, и кожа его ладоней заныла — будто между ним и книгой пробежала невидимая искра.

— Не трогай, — резко сказал Гастон, но было уже поздно.

Кожаный переплёт раскрылся с тихим стоном, и Михаил увидел страницы — не бумажные, а словно сотканные из тончайшей паутины, на которой буквы шевелились, перестраиваясь прямо у него на глазах.

— Это… — он попытался оторвать взгляд, но не мог. — Это же дневник. Твой дневник.

Гастон застонал, будто от физической боли. Его рука дрогнула, когда он потянулся за книгой, и Михаил заметил, как странно ложится свет на его кожу — будто она местами просвечивает, обнажая не кости, а что-то другое, тёмное и вязкое.

— Да. Мой. Хотя правильнее сказать — наши. — Он провёл пальцем по странице, и даты замерцали, как огоньки в тумане: 1824… 1917… 2024… — Мы все вели его. Все я. Все те, кем я был и кем ещё стану.

Михаил почувствовал, как его пальцы немеют, всё ещё касаясь страницы. Внезапно перед глазами поплыли образы: Париж в дыму революции, окопы мировой войны, знакомые улицы Ордынцев, но какими они будут через годы… И везде — он. Гастон. Тот же и совсем другой, с глазами, в которых копилось всё больше пустоты.

— Ты понимаешь теперь? — голос Гастона звучал уже не из кресла, а отовсюду сразу, будто сама библиотека заговорила его устами. — Я умер в 1824-м. И в 1917-м. И ещё десятки раз между этими датами. Но смерть — это просто… пауза. Пока Энки не найдёт меня снова, не предложит ту же сделку, те же чернила, тот же шрам.

Кот зевнул, обнажая острые клыки.

— А ты всё ещё удивляешься, почему демоны так любят играть с людьми? — он муркнул, переворачиваясь на спину. — Вы же сами подписываетесь под своими проклятиями, да ещё и чернила приносите.

Михаил перевернул страницу. Буквы здесь были не чернильными, а словно выжженными, и они складывались в фразу, от которой похолодело внутри: «Сегодня видел её снова. Анастасию. Или ту, что носит её лицо. Она узнала меня. Значит, цикл приближается к концу.»

— Кто она? — спросил Михаил, но Гастон лишь покачал головой, и в его глазах мелькнуло что-то, похожее на животный страх.

— Не спрашивай. Не сейчас. — Он резко захлопнул дневник, и в воздухе запахло гарью. — Есть вещи, которые нельзя называть вслух, особенно здесь, среди этих книг. Они слушают. Они всегда слушают.

В углу библиотеки что-то зашевелилось — тень отделилась от стены и на мгновение приняла очертания человеческой фигуры, прежде чем раствориться с тихим шорохом, похожим на смешок.

— Ты думаешь, ты первый, кто пытается переписать пророчество? — Гастон вдруг заговорил быстро, нервно, его пальцы барабанили по кожаному переплёту. — Я пробовал. В 1917-м сжёг половину этой библиотеки, думая, что уничтожу и свою судьбу. А в 45-м… — он замолчал, глядя куда-то сквозь Михаила, — в 45-м я нашёл её, настоящую Книгу Запечатанных Врат. И знаешь, что я сделал?

Кот-Хроникёр внезапно зашипел, выгнув спину, его шерсть встала дыбом.

— Замолчи! — он прыгнул на стол, преграждая путь между Гастоном и Михаилом. — Ты же знаешь, что нельзя говорить об этом вслух! Они уже близко!

Гастон застыл, его глаза расширились. Вдруг он схватил со стола перо и быстрым движением провёл им по своему запястью, прямо по шраму-бесконечности. Крови не было — только тёмный дым, который тут же втянулся обратно под кожу.

— Возьми, — он сунул дневник Михаилу, и тот оказался на удивление лёгким, будто пустым внутри. — И беги. Пока не стало поздно. Они уже знают, что ты здесь.

Снаружи грянул гром, но звук был странным — металлическим, как будто кто-то ударил по гигантскому колоколу. Пол дрогнул под ногами, и Михаил понял, что это не гром. Это — шаги.

Кот оскалился, его обычно ленивые глаза теперь горели жёлтым огнём.

— Ну что, историк, — прошипел он, — всё ещё хочешь узнать, что скрывает твой дед? Тогда беги. И не оглядывайся. Потому что то, что идёт за тобой — оно не оставит даже тени на стене.

Михаил прижал дневник к груди и почувствовал, как страницы зашевелились под его пальцами, будто пытаясь что-то сказать. Последнее, что он увидел перед тем, как броситься к выходу — это лицо Гастона, которое вдруг начало расползаться, как старое полотно, и за его спиной — десятки таких же лиц, смотрящих на него из тьмы, все одинаковые, все разные, все — он сам в бесконечности времён.

                                                * * *

Библиотека начала растворяться, как акварельный рисунок под дождём. Книжные полки теряли очертания, превращаясь в серые размытые полосы, а тяжёлые дубовые столы стекали на пол жидкими тенями. Только Гастон оставался чётким пятном в этом расплывающемся мире, но и его фигура колебалась, будто отражалась в треснувшем зеркале.

— Возьми это, — его голос звучал уже не из губ, а прямо из воздуха, — последнее, что у меня осталось по-настоящему моего.

Его рука протянулась к Михаилу, и в ладони лежал перстень — массивный, с тёмным камнем, пересечённым тонкой трещиной. Казалось, трещина пульсировала, то расширяясь, то сужаясь, как жилка на веке спящего человека.

Михаил не успел принять подарок. Перстень упал на пол с глухим стуком, а Гастон… Гастон начал рассыпаться. Сначала расплылись контуры его лица, затем пальцы стали прозрачными, как старый лёд. В последний миг он успел улыбнуться — улыбкой человека, наконец-то освободившегося от неподъёмной ноши.

— Не повторяй моих ошибок, — прошептал он. — Бессмертие — это…

Он не договорил. Его фигура разлетелась на тысячи светящихся частиц, как пепел от сгоревшего письма. Частицы закружились в воздухе, выписывая замысловатые узоры, и вдруг резко устремились в трещину на перстне. Камень на мгновение вспыхнул кроваво-красным, затем потух.

Тишина.

Даже дождь за окном перестал стучать. Даже дыхание Михаила замерло в груди. Только Кот-Хроникёр, сидевший на подоконнике, шевельнул ухом, будто прислушиваясь к чему-то далёкому.

— Ну вот, — протянул он, — и ещё одного не стало. Хотя, если подумать, он никогда по-настоящему и не жил. Так, существовал.

Михаил наклонился, чтобы поднять перстень. В тот момент, когда его пальцы коснулись холодного металла, по спине пробежал ледяной холод. Перед глазами мелькнули образы: Гастон в мундире наполеоновского офицера… Гастон в окопах Первой мировой… Гастон, стоящий на коленях перед кем-то с ртутными глазами… Все эти жизни сжались в одну точку боли, которая теперь жгла его ладонь.

— Не советую его надевать, — лениво заметил Кот, — если, конечно, тебе не хочется продолжить этот весёлый круговорот. Хотя, — он прищурился, — может, именно этого ты и хочешь?

Из угла комнаты раздался смех — низкий, вибрирующий, будто исходящий одновременно из всех щелей старого дома. Тени на стене сгустились, приняв человекообразную форму, и из них выступила фигура в длинном чёрном сюртуке. Астарот. Его лицо оставалось в тени, только глаза светились тусклым красноватым светом, как угли под пеплом.

— Как трогательно, — его голос звучал так, словно слова возникали прямо в голове Михаила, минуя уши. — Он думал, что сможет убежать. Что смерть — это конец. — Демон медленно прошёлся по комнате, и там, где его пальцы касались книг, переплёты мгновенно чернели и рассыпались в прах. — Но концов не бывает. Только паузы между актами.

Михаил сжал перстень в кулаке. Камень жёг ладонь, но он не отпускал его, чувствуя, как странное тепло растекается по венам.

— Что вы с ним сделали?

Астарот остановился в двух шагах, и Михаил увидел, что у демона нет лица — только маска из постоянно движущихся теней, складывающихся то в гримасу боли, то в улыбку, то в ничего не выражающую пустоту.

— Мы? Ничего. Он сам выбрал этот путь. Как выбирал его сто раз до этого. Как будешь выбирать ты. — Демон наклонился, и от него пахнуло гарью и мёдом. — Он — твоё будущее, Михаил Ордынский. Если, конечно, у тебя хватит мужества дойти до конца.

Кот внезапно прыгнул между ними, выгнув спину. Его шерсть стояла дыбом, а из горла вырывалось низкое, почти не кошачье рычание.

— Хватит пугать клиента, — прошипел он. — Игра ещё не закончена, фигуры на доске, а ты уже раздаёшь призы. Непорядок.

Астарот замер, затем медленно выпрямился. Его смех снова заполнил комнату, но теперь в нём слышались нотки чего-то похожего на уважение.

— Всегда ты, Хроникёр, всегда ты портишь момент. — Он сделал шаг назад, растворяясь в тенях. — Но что поделать — правила есть правила. До следующего круга, Михаил. Или… — его голос уже звучал как эхо, — может, ты станешь тем, кто наконец разорвёт этот круг?

Когда последние следы демона исчезли, в комнате вдруг стало светлее. Дождь снова забарабанил по стёклам, а перстень в руке Михаила остыл, став просто куском металла с треснувшим камнем.

— Ну что, — Кот уселся перед ним, облизывая лапу, — теперь понимаешь, во что ввязался? Или тебе ещё разок объяснить на пальцах? Только учти — пальцев у меня нет, есть когти. И они острые.

Михаил молчал. Он смотрел на перстень, а перстень, казалось, смотрел на него. Трещина на камне напоминала восьмёрку — знак бесконечности. Такой же, как шрам на запястье Гастона.

Где-то в глубине дома гулко хлопнула дверь. Пахнуло сыростью и старыми книгами. И чем-то ещё — медью, полынью и далёким, едва уловимым запахом пожаров, которые ещё только должны случиться.

Кот-Хроникёр вдруг насторожился, его уши нервно дёрнулись.

— Пора, — коротко сказал он. — Они уже идут. И на этот раз это не тени.

Он прыгнул на подоконник и оглянулся, его жёлтые глаза в полумраке светились, как два маленьких фонаря.

— Ну что, историк? Готов писать свою главу? Или предпочитаешь стать ещё одной сноской в чужой истории?

Михаил сжал перстень в кулаке и поднялся. За окном, в слепящей мгле дождя, угадывались очертания чего-то огромного, приближающегося к дому. Что-то между деревом и костью, между башней и живым существом.

Кот мотнул головой в сторону чёрного хода.

— Тогда бежим. Пока не начался второй акт. Думаю, тебе будет интересно узнать, что скрывается за кулисами.

И они побежали — человек с перстнем судьбы в руке и кот, знавший все повороты этого бесконечного лабиринта. А позади, в опустевшей библиотеке, на полу, где упал перстень, трещина на камне пульсировала, как живая. И расширялась.

Глава 5. Игра Астарота

Тусклый свет дрожал в воздухе, будто сам боялся осветить то, что происходило в этой комнате. Михаил стоял перед низким столом из черного дерева, покрытым резными знаками, которые то появлялись, то исчезали, словно дышали. На столе лежали карты — не обычные, а с зеркальными рубашками, в которых отражалось не помещение, а что-то иное: то ли прошлое, то ли будущее, то ли просто то, что хотел увидеть смотрящий.

Астарот сидел напротив, его длинные пальцы с когтями, похожими на перья воронов, медленно раскладывали карты по кругу. Его лицо, бледное и вытянутое, напоминало маску, но маску живую — она менялась с каждым движением, то становясь почти человеческой, то превращаясь в нечто невыразимо чуждое. Глаза демона были закрыты, но Михаил чувствовал — он видит всё.

— Ты знаешь правила? — голос Астарота звучал так, будто доносился не из его рта, а из самого воздуха, из трещин в стенах, из теней под столом.

Михаил не ответил. Его пальцы сжались в кулаки, ногти впились в ладони. Он не хотел играть. Но выбор у него был?

— Нет? — Астарот приоткрыл один глаз — желтый, как расплавленное золото. — Тогда слушай.

Он провел рукой над картами, и те перевернулись сами, без прикосновения. На них не было ни мастей, ни фигур — только изображения, меняющиеся в зависимости от угла зрения. Вот Михаил видит себя, стоящего над телом Анастасии с ножом в руке. Вот он в мантии, похожей на ту, что носил Зеркальный Князь, и перед ним склоняются тени.

— Убьёшь Анастасию — врата закроются. — Астарот постучал по одной из карт, и та замерцала, как лужа под дождём. — Станешь пророком — будешь править.

Михаил почувствовал, как в горле пересохло.

— Это не выбор.

— Всё есть выбор, — демон усмехнулся, и его зубы блеснули, словно отточенные лезвия. — Даже отказ выбирать — уже выбор.

Где-то в углу комнаты раздалось шуршание. Михаил обернулся — на подоконнике сидел Кот-Хроникёр, вылизывая лапу со стигматом. Его желтые глаза смотрели на демона с таким выражением, будто тот был не опаснее мыши.

— А ты что здесь забыл? — Астарот склонил голову, и его голос стал сладким, как испорченный мёд.

— Наблюдаю, — кот лениво зевнул, обнажая клыки. — Интересно же, как ты в сотый раз проиграешь.

Демон замер, его пальцы сжали край стола так, что дерево затрещало.

— Ты забыл, с кем говоришь.

— Нет, — кот спрыгнул на пол и медленно подошёл ближе, его хвост изгибался, как вопросительный знак. — Это ты забыл, кто здесь настоящий хозяин.

Михаил почувствовал, как воздух в комнате стал гуще, тяжелее. Он хотел что-то сказать, но слова застряли где-то между сердцем и горлом.

Астарот резко встал, его тень взметнулась по стене, превратившись в нечто с рогами и крыльями.

— Ты не имеешь права вмешиваться!

— Я не вмешиваюсь, — кот сел, свернул хвост вокруг лап и умылся, демонстративно медленно. — Я просто напоминаю.

Михаил сглотнул. Он не понимал, о чём они говорят, но чувствовал — за этим скрывается что-то важное.

— Так что ты выбираешь? — Астарот резко повернулся к нему, его голос прорезал воздух, как нож.

Михаил посмотрел на карты. На одну. На другую.

— Я не убью её.

— Тогда станешь пророком.

— И что это значит?

Демон рассмеялся, и его смех был похож на звук разбивающегося стекла.

— Ты будешь видеть. Будешь знать. Будешь решать.

— А цена?

— Ты уже платишь.

В этот момент дверь распахнулась, и в комнату влетел Зеркальный Пёс, его шерсть переливалась, как ртуть. В зубах он держал окровавленный платок — Михаил узнал вышитые инициалы. А. В.

Сердце упало куда-то вниз, к самым пяткам.

— Где она?

Астарот улыбнулся.

— Время идёт. Выбирай.

                                                * * *

Зеркальный Пёс вошёл бесшумно, как тень, оторвавшаяся от стены. Его шерсть переливалась, будто сотканная из жидкого металла, отражая не свет, а саму тьму комнаты. В зубах он держал клочок белой ткани, пропитанный чем-то тёмным, густым — кровь растекалась по материи, как чернила по пергаменту. Михаил узнал вышивку на уголке — тонкие, почти невесомые буквы А. В., будто нанесённые рукой, дрожащей от предчувствия.

— Где она? — его голос прозвучал хрипло, будто кто-то сжал горло, не давая воздуху вырваться наружу.

Пёс положил платок на стол перед Астаротом. Тот поднял его длинными пальцами, развернул, будто изучая узор, и усмехнулся.

— Ты спрашиваешь, будто это важно.

— Где. Она. — Михаил шагнул вперёд, но кот-Хроникёр внезапно встал у него на пути, хвост поднят, как флаг предупреждения.

— Не торопись, — проворчал кот, — кровь ещё не значит конец. Может, она просто порезала палец.

— О, нет, — Астарот рассмеялся, и звук этот был похож на треск ломающихся костей. — Это не её кровь.

Тишина повисла тяжёлым пологом. Даже воздух, казалось, застыл, не решаясь шевельнуться. Михаил чувствовал, как сердце бьётся где-то в висках, в горле, в кончиках пальцев — слишком громко, слишком отчаянно.

— Чья?

— Ты действительно хочешь знать? — демон наклонился вперёд, его глаза, жёлтые, как расплавленное золото, сузились. — Может, это кровь того, кто пытался её спасти. Может — того, кто пытался её убить. А может… — он развернул платок, и на нём проступили буквы, будто написанные невидимыми чернилами: «Не ищи меня».

Михаил почувствовал, как земля уходит из-под ног. Нет, не земля — сама реальность. Всё, во что он верил, всё, за что цеплялся, вдруг стало зыбким, как дым.

— Это подделка, — прошептал он.

— Всё — подделка, — отозвался Астарот. — Всё, кроме выбора.

Кот-Хроникёр фыркнул и подошёл ближе, понюхал платок, затем резко отпрянул, будто обжёгся.

— Ложь. Кровь её, но слова — нет.

— Ах, — демон развёл руками, — ну конечно, кто же ещё, как не ты, всё испортит.

Михаил не слушал их. Он смотрел на платок, на эти буквы, которые не могли быть её. Она бы не написала так. Она бы не сдалась.

— Если ты хочешь её спасти, — голос Астарота стал мягким, почти ласковым, — убей её. Закрой врата. Или… — он махнул рукой, и в воздухе возникло зеркало, в котором мелькнуло лицо Анастасии — бледное, испуганное, — стань пророком. Возьми власть.

— Он не станет твоей марионеткой, — кот запрыгнул на стол, его хвост взметнулся, как знамя.

— А ты уверен?

Михаил закрыл глаза. Внутри него бушевало что-то тёмное, горячее, безымянное. Страх. Гнев. Бессилие. Но глубже — глубже было что-то ещё. Что-то, что не принадлежало ни Астароту, ни зеркалам, ни даже ему самому.

Он поднял руку.

— Любовь сильнее судьбы, — прошептал он, и его пальцы двинулись в воздухе, будто рисуя невидимые линии.

Буквы вспыхнули. Сначала слабо, как огоньки в тумане, потом ярче — золотые, горячие, живые. Они висели в воздухе, дрожа, как листья на ветру, и свет их был настолько ярок, что Астарот зажмурился, а кот отпрянул, прикрывая лапой глаза.

— Что ты делаешь? — прошипел демон.

Михаил не ответил. Он смотрел на эти слова, на их свет, и впервые за долгое время чувствовал — он не один.

Астарот вскочил, его тень вздыбилась, превратившись в нечто чудовищное, с рогами, с крыльями, с когтями, готовыми разорвать мир.

— Ты нарушил правила!

— Нет, — Михаил улыбнулся. Впервые за долгое время. — Я их изменил.

Земля под ногами дрогнула. Пол стал прозрачным, как стекло, и сквозь него было видно — Лимб. Бесконечный, холодный, ждущий.

Астарот зарычал, но его голос уже терялся в нарастающем гуле, будто где-то далеко пронёсся поезд, которого не должно было быть.

Кот-Хроникёр посмотрел на Михаила, и в его глазах светилось что-то, что могло быть гордостью.

— Ну вот, — сказал он. — Теперь начинается самое интересное.

                                                * * *

Воздух в комнате загустел, будто превратился в жидкое стекло. Свет от висящих в воздухе золотых букв «Любовь сильнее судьбы» преломлялся странными углами, отбрасывая на стены движущиеся тени, которые не подчинялись ни законам физики, ни логике. Астарот медленно поднялся, и его фигура начала меняться — плечи расправлялись, рога прорастали из лба, а за спиной распахнулись кожистые крылья, похожие на те, что бывают у старинных переплетов запретных книг.

— Ты нарушил правила! — его голос больше не был человеческим. Он звучал как скрежет разрываемого металла, как треск ломающихся костей, как вой ветра в печной трубе старого дома. — Никто не меняет пророчеств! Никто!

Михаил почувствовал, как его колени подкашиваются, но не от страха — от странной, почти болезненной лёгкости, будто внутри него освободилось место для чего-то нового. Он посмотрел на свои руки — они светились тем же золотистым светом, что и буквы в воздухе.

Кот-Хроникёр, до этого наблюдавший за происходящим с подоконника с видом философа на пирушке безумцев, вдруг выгнул спину и зашипел, но не на Астарота — на пол под ногами Михаила.

— Смотри под ноги, двуногий! — прохрипел он, и его голос странным образом напомнил Михаилу скрип перьев по пергаменту. — Он не шутит!

Пол действительно начал меняться. Деревянные доски потекли, как расплавленный воск, становясь прозрачными, хрупкими, зеркальными. Михаил увидел своё отражение — но это был не он. Там, в глубине, стоял Зеркальный Князь, и улыбка на его лице была одновременно торжествующей и скорбной.

— Правила? — Михаил заставил себя говорить, хотя каждое слово обжигало горло. — Вы сами сказали — я могу их изменить.

Астарот сделал шаг вперёд, и пол под его ногами не просто стал зеркальным — он начал трескаться с тихим звоном, будто кто-то роняет хрустальные бокалы один за другим. Трещины расходились лучами от его ступней, и в каждой можно было увидеть мелькающие образы: вот Анастасия в белом платье бежит по бесконечному коридору, вот дом №26 горит, но пламя застыло, как на картине, вот кот-Хроникёр, но не один — их десятки, сотни, и все смотрят в одну точку.

— Ты думаешь, это победа? — демон заговорил тише, но от этого его слова стали только страшнее. — Ты всего лишь начал новый круг. Она умрёт снова. Ты будешь выбирать снова. И снова. И снова. Пока не поймёшь, что есть только два пути — убить её или заменить меня.

Зеркальный Пёс, до этого молча наблюдавший из угла, вдруг заскулил — звук, странно человеческий для существа из жидкого металла и теней. Он подбежал к трещинам и начал лапами закрывать их, словно пытаясь закопать, но из каждой появлялись новые.

Михаил посмотрел вниз. Сквозь ставшее стеклянным пол он увидел Лимб — не тот, что показывали ему раньше, с туманами и тенями, а настоящий. Бесконечную библиотеку, где вместо книг стояли люди, застывшие между страницами, как засушенные цветы. И в самом центре, у чёрного дерева с листьями из пожелтевших писем, он увидел её — Анастасию. Она стояла спиной, и её белое платье сливалось с миллионами листков бумаги, развевающихся в несуществующем ветре.

— Она ждёт, — прошептал Зеркальный Князь снизу, его голос дошёл сквозь стекло пола, будто со дна колодца. — Всегда ждала. И ты всегда приходил слишком поздно.

Кот внезапно прыгнул Михаилу на плечо, когти впились в кожу, но боль была живой, настоящей, якорной.

— Не слушай их, — прошипел он прямо в ухо. — Они все врут. Даже когда говорят правду. Особенно тогда.

Астарот поднял руку, и зеркальный пол под Михаилом дрогнул, готовый разбиться.

— Последний шанс, Михаил Ордынский. Убей её — и врата закроются. Стань пророком — и ты будешь решать, кому жить. Или… — его губы растянулись в улыбке, в которой было что-то почти человеческое, — падай. Посмотри, что бывает с теми, кто не выбирает.

Пол разбился. Но не с грохотом — с тихим звоном, будто кто-то дотронулся до края хрустального бокала. Михаил почувствовал, как падает, но странным образом — медленно, будто сквозь густой мёд. Кот на его плече ощетинился, но не прыгнул прочь.

— Держись за слова! — крикнул он, и Михаил инстинктивно протянул руку к всё ещё висящим в воздухе золотым буквам «Любовь сильнее судьбы».

Они горели теперь ярче, обжигая пальцы, но не отпуская. Астарот, стоящий на краю, казалось, уменьшался, превращаясь в чёрную точку на фоне комнаты, которая теперь была не комнатой, а чем-то вроде гигантского колодца из зеркал и теней.

— Ты пожалеешь! — донёсся его голос, но уже издалека, будто из другого века. — Всегда пожалеешь!

Михаил не ответил. Он смотрел вниз, на приближающийся Лимб, на бесконечные полки с застывшими людьми, на чёрное дерево с письмами вместо листьев. И на белую фигуру у его подножия, которая теперь медленно поворачивалась, чтобы встретить его взгляд.

Кот-Хроникёр на его плече вдруг засмеялся — странный, скрипучий звук, будто страницы быстро листают в пустой комнате.

— Ну что, историк, — прошептал он, — готов писать свою историю заново?

Тьма сомкнулась над ними, оставив только золотистый свет пяти слов, которые теперь вели их вниз, как нить Ариадны в зеркальном лабиринте. Последнее, что увидел Михаил перед тем, как сознание начало расплываться — это своё отражение в одном из миллионов осколков. И отражение улыбалось ему так, будто знало что-то, чего он ещё не понимал.

Глава 6. Выбор: убить или стать пророком

Тьма Лимба не была обычной тьмой. Она не просто отсутствовала — она пульсировала, как чёрная кровь в венах мира, и в её глубинах мерцали бледные огоньки, похожие на глаза спящих хищников. Михаил стоял на стеклянной плоскости, которая дрожала под ногами, как тонкий лёд над бездной. Перед ним, в кольце из двенадцати треснувших зеркал, восседал Астарот, но теперь он был больше похож на статую из потускневшего серебра, чем на того демона, что предлагал карты с зеркальными рубашками. Его пальцы, слишком длинные и гибкие, перебирали нити невидимой паутины, и с каждым движением где-то вдали вздыхал ветер, будто сам Лимб реагировал на эти прикосновения.

— Время иллюзий прошло, — голос Астарота звучал теперь иначе — в нём не осталось ни человеческих интонаций, ни даже звериных. Это был голос самой пустоты, эхо в заброшенном соборе веков. — Ты видел врата. Ты знаешь цену. Выбирай.

Кот-Хроникёр, до этого молчавший, свернувшись у ног Михаила, вдруг поднял голову. Его глаза — два жёлтых серпа в кромешной тьме — сузились.

— Он не выбирал бы, если бы знал, что выбирает.

Астарот повернул голову с механической плавностью, и Михаил увидел, что у демона нет лица — только вогнутая зеркальная поверхность, в которой отражался он сам, но не нынешний — какой-то другой, более старый, более измождённый, с глазами, в которых поселилась вечность.

— Все выбирают. Даже не выбирая. Особенно тогда.

Зеркальный Князь появился беззвучно, будто всегда стоял за спиной Михаила, просто никто не замечал. Его пальцы легли на плечи Михаила — холодные, как зимнее утро, но не неприятные. Скорее, напоминающие о чём-то давно забытом.

— Посмотри, — прошептал он, и его голос был странно похож на голос Михаила, только более глубокий, будто звучащий из колодца памяти.

Пространство перед ними разошёлся, как занавес в театре. Михаил увидел два пути.

Первый: он стоит над телом Анастасии. Нож в его руке ещё дрожит, но врата — те самые страшные врата, что могут поглотить мир — закрываются, запечатанные её смертью. Деревня Ордынцы цела. Люди живут обычной жизнью. Но когда этот Михаил поднимает глаза, в них нет ничего человеческого — только пустота, как у тех самых Теней-исполнителей. Он победил. И стал тем, с кем боролся.

— Убьёшь её — спасёшь мир, — сказал Астарот. — Но потеряешь себя. Справедливая цена, не находишь?

Второй путь: Михаил в мантии из лунного света и теней. Он сидит на троне из книг, и перед ним склоняются демоны и ангелы, потому что он — Пророк, видящий все нити судьбы. Анастасия рядом, но она больше не человек — её глаза зеркальные, а в груди бьётся не сердце, а хрустальный механизм. Она жива. Но жива ли?

— Примешь дар — сохранишь её, — продолжал Астарот. — Но что есть жизнь без свободы? Хотя… свобода — это ведь тоже иллюзия, не так ли?

Кот-Хроникёр вдруг прыгнул на плечо Михаила, нарушая гипнотический ритм видений.

— Они забыли показать третий вариант, — прошипел он. — Тот, где ты плюёшь им в ртутные глаза и уходишь, хлопнув дверью.

Астарот повернулся к коту, и в его зеркальном лице на мгновение мелькнуло что-то похожее на раздражение.

— Ты вмешиваешься в сотый раз. В сотый раз проигрываешь. Когда же ты научишься?

Кот оскалился, но не ответил. Вместо этого он ткнул лапой в грудь Михаила, прямо в то место, где должно биться сердце.

— Они не показывают главного. В обоих вариантах — ты теряешь то, ради чего вообще начал этот путь. Ты перестаёшь быть Михаилом Ордынским. Становишься или палачом, или тираном. А где же третий путь? Где путь человека?

Зеркальный Князь засмеялся — звук, похожий на звон разбитого стекла.

— Человек? — он сделал шаг вперёд, и Михаил увидел, что у него нет тени. Вообще. — Человек — это временное состояние. Как детство. Как болезнь. Ты вырастешь. Выздоровеешь. Станешь чем-то большим.

— Или меньшим, — пробормотал кот, но его голос потерялся в внезапно поднявшемся ветре.

Астарот поднял руку, и оба видения — и Михаил-убийца, и Михаил-пророк — застыли, как картины в галерее.

— Выбирай. Но помни — даже отсутствие выбора, есть выбор. И за него тоже придётся платить.

Михаил посмотрел на свои руки. Они дрожали, но не от страха — от чего-то другого, что он не мог назвать. В груди горело. Не метафорически — буквально, будто кто-то вложил туда уголёк из самого сердца мира. Он вспомнил слова деда, найденные в том старом блокноте: «Иногда чтобы найти ответ, нужно перестать задавать вопросы».

— А если я откажусь выбирать? — спросил он, и голос его звучал странно уверенно для человека, стоящего на краю бездны.

Астарот наклонил голову, и в его зеркальном лице мелькнуло что-то похожее на уважение.

— Тогда ты выберешь самое страшное — неизвестность. Но кто знает… — его голос вдруг стал почти человеческим, — может, именно это и есть правильный ответ?

Зеркальный Князь резко повернулся, его мантия взметнулась, как крылья испуганной птицы.

— Он не готов! Он никогда не будет готов!

Кот-Хроникёр засмеялся — звук, похожий на падение костяшек домино.

— А кто вообще готов к настоящему выбору? Разве что мертвецы. И то сомневаюсь.

Михаил закрыл глаза. Где-то в глубине Лимба, за всеми этими зеркалами и тенями, была Анастасия. Настоящая. Не отражение, не видение, не жертва и не приз. Она ждала. И этого было достаточно, чтобы знать, что ни один из предложенных путей — не его.

Он открыл глаза и посмотрел прямо в зеркальное лицо Астарота, в своё собственное искажённое отражение.

— Нет.

                                                * * *

Тишина после его отказа повисла плотной пеленой, словно Лимб затаил дыхание. Михаил чувствовал, как капли пота медленно стекают по спине, но было ли это от напряжения или от пронизывающего холода, исходящего от зеркальных поверхностей вокруг, он не мог определить. Внезапно перед глазами всплыл образ деда — седого старика, склонившегося над тем самым обсидиановым зеркалом в доме №26. «Когда придёт время выбирать, — слышался ему голос из прошлого, — смотри не на то, что тебе предлагают, а на то, что прячут за спиной».

— Ну что, историк, — кот-Хроникёр, сидя у его ног, почесал за ухом задней лапой с неестественной для кота грацией, — собираешься стоять здесь, пока Астарот не отрастит себе бороду? Хотя… — он бросил взгляд на безликое зеркальное лицо демона, — сомневаюсь, что у него вообще есть волосы. Или кожа. Или что-то кроме пустоты и спеси.

Астарот не шелохнулся, но воздух вокруг него заколебался, как над раскалённым камнем в знойный день.

— Шутки сторожа не изменят сути выбора, — произнёс он, и каждый звук этого голоса оставлял на стеклянном полу трещинку, будто невидимый резец гравировал слова в самой реальности. — Убей её — и врата закроются. Прими дар — и получишь власть. Откажись — и потеряешь всё.

Зеркальный Князь, до этого остававшийся в тени, сделал шаг вперёд. Его движения были точной копией Михаила, только с опозданием на полсекунды, как отражение в воде, куда бросили камень.

— Ты думаешь, это благородно? Отказаться? — он заговорил, и в его голосе звучало что-то похожее на жалость. — Это не благородство. Это трусость. Ты просто боишься последствий.

Михаил сжал кулаки. В груди поднималось что-то тёплое и горькое одновременно, как крепкий кофе, выпитый натощак. Он вспомнил, как дед учил его разбирать старые документы — «Смотри не только на буквы, но и на промежутки между ними. Иногда самое важное написано именно там».

— Я не отказываюсь, — сказал он медленно, выговаривая каждое слово. — Я выбираю иначе.

Кот-Хроникёр фыркнул, но в его жёлтых глазах вспыхнул огонёк, похожий на удовлетворение.

— Вот и нашёл свою тропинку меж двух пропастей. Хотя… — он огляделся, — в этом месте любая тропинка обычно оказывается лезвием бритвы.

Астарот поднял руку, и пространство вокруг них содрогнулось. Стены Лимба, состоявшие из миллионов книжных корешков и переплётов, зашевелились, как листья на ветру.

— Ты не понимаешь, что творят! — демон впервые повысил голос, и в нём послышались нотки чего-то, что могло быть страхом. — Оба пути ведут в Лимб, но хотя бы по известной дороге! Ты же выбираешь падение в бездну!

Кот вдруг вскочил на плечо Михаила, его хвост вздыбился, а когти впились в кожу сквозь ткань рубашки — боль была острой и ясной, как укол булавкой среди кошмара.

— Он прав, — прошептал кот, и его голос вдруг потерял всю свою обычную иронию. — Но он не договаривает. Да, оба пути ведут в Лимб. Потому что Лимб — это не место. Это состояние. Ты можешь убить её и жить в Лимбе. Можешь стать пророком и править Лимбом. А можешь… — он замолчал, будто подбирая слова, — упасть. И тогда Лимб станет тобой.

Зеркальный Князь резко повернулся, его мантия взметнулась, открывая на мгновение то, что было под ней — не тело, а бесконечную вереницу зеркал, уходящих вглубь, и в каждом — отражение Михаила, делающего тот самый выбор, снова и снова.

— Он не готов! — закричал Князь, и его голос рассыпался на миллионы эхо. — Никто не готов к свободному падению!

Михаил закрыл глаза. Внутри него звучал голос деда, тот самый, что он слышал в детстве, когда старик рассказывал ему истории перед сном: «Страшно не упасть, Миша. Страшно — так и не прыгнуть».

Когда он открыл глаза, то увидел, что стеклянный пол под ногами стал тоньше. Сквозь него, как сквозь лёд на озере в конце зимы, просвечивала бездна. Но это не была пустота — там, в глубине, мерцал свет. Слабый, далёкий, но тёплый. Как огонёк в окне дома, когда возвращаешься поздно ночью.

— Я.… — он начал и вдруг осознал, что не знает, что хочет сказать. Все слова казались теперь ненужными, как надписи на могильных плитах — важные, но ничего не меняющие.

Кот-Хроникёр прижался холодным носом к его щеке.

— Не говори. Просто шагни. Если, конечно, помнишь, как это делается. Люди ведь иногда забывают самые простые вещи.

Астарот сделал движение, будто хотел остановить, но вдруг замер. Его зеркальное лицо отразило что-то — может быть, воспоминание, может быть, предвидение. И в этот момент Михаил понял, что демон тоже боится. Боится именно этого выбора. Того, который нельзя предсказать.

— Падая, — прошептал кот ему на ухо, — не пытайся ухватиться за воздух. Он всё равно не удержит. Лучше расправь руки. Как крылья. Даже если знаешь, что их нет.

                                                * * *

В тот момент, когда Михаил сделал шаг к краю стеклянной пропасти, ближайшее зеркало вдруг запотело, будто кто-то выдохнул на его поверхность. Контуры проступили сквозь туман — сначала неясные, как воспоминание детства, потом чётче. Анастасия. Не призрачная тень, не отражение, а она сама — с потрёпанными краями белого платья и непослушной прядью волос, которая всегда выбивалась, сколько бы она ни пыталась её пригладить. Её губы шевелились, но звук шёл с опозданием, как в плохо синхронизированном кино.

— Михаил… — голос донёсся, будто пробиваясь сквозь толщу воды. — Не слушай их. Они все… — слова потерялись в треске, похожем на ломающееся стекло, — …зеркала врут… особенно когда… показывают правду…

Кот-Хроникёр, до этого наблюдавший с каменным спокойствием, вдруг выгнул спину и зашипел на зеркало, но не со страхом — с каким-то странным уважением, с каким старый солдат встречает достойного противника.

— Ну наконец-то, — пробормотал он. — А то я уже думал, ты всю книгу проспишь в своём стеклянном гробу.

Анастасия прижала ладонь к зеркальной поверхности. От прикосновения пошли круги, как по воде, и Михаил увидел — её рука бледнее, чем должна быть, почти прозрачная, будто она постепенно превращается в призрака.

— Они не дают тебе… настоящего выбора… — её слова приходили обрывками, — потому что… настоящий выбор… всегда третий…

Астарот внезапно взревел — звук, от которого задрожали стены Лимба, и миллионы книг на полках зашелестели страницами, как испуганные птицы.

— Довольно! — он взмахнул рукой, и зеркало начало мутнеть, Анастасия — растворяться. — Ты видишь? Даже сейчас она умирает. Каждое мгновение здесь — капля её жизни. Выбирай, Михаил. Или я сделаю выбор за тебя.

Зеркальный Князь подошёл вплотную. Теперь он был точной копией Михаила — та же линия подбородка, те же морщины у глаз. Только в его зрачках плавали странные блики — как отражения далёких звёзд, которых никто никогда не увидит.

— Последний шанс, — прошептал он, и его дыхание пахло старыми страницами и пылью заброшенных чердаков. — Убей её — и станешь героем. Прими дар — и станешь богом. Откажись — и будешь никем.

Михаил посмотрел на свои руки. Они дрожали, но не от страха. От чего-то другого — может, от ярости, может, от осознания. Он вдруг вспомнил, как в детстве разбил дедово зеркало, и старик не ругал его, а только сказал: «Иногда трещина — это не конец, а новый способ видеть».

— Нет, — сказал он тихо, а потом громче, обращаясь не к Астароту, не к Князю, а к чему-то большему, что висело в воздухе Лимба. — Я не убью. Не приму. Я… напишу.

И он поднял руку, не к ножу, не к предложенной Астаротом чаше с тёмной жидкостью, а просто в воздух. Палец сам начал выводить буквы — сначала неуверенно, потом всё смелее. «Лю…» — первая часть слова вспыхнула золотым, но тут же начала бледнеть, как выцветающие чернила.

Астарот засмеялся — звук, похожий на падение стеклянного шкафа с посудой.

— Ты думаешь, это сработает? Слова против судьбы? Чернила против крови?

Но Михаил не слушал. Он писал дальше, и каждая буква давалась труднее, будто он вытаскивал их из самой глубины себя, как занозы. «Любовь…» — слово повисло в воздухе, дрожа, как паутина на ветру.

Кот-Хроникёр вдруг прыгнул ему на плечо, и Михаил почувствовал, как что-то тёплое и острое — может, когти, а может, сама истина — впивается в кожу.

— Пиши, историк, — прошипел кот ему в ухо. — Но помни — последнее слово всегда самое тяжёлое. Как последний шаг перед пропастью.

Анастасия в зеркале вдруг улыбнулась — не той грустной улыбкой, к которой он привык, а широко, по-детски, показывая чуть неровные зубы. И в этот момент Михаил понял, что пишет не для того, чтобы победить не для того, чтобы спасти. А просто потому, что это единственное, что он действительно может сделать.

«Любовь сильнее…» — буквы горели теперь ярче, но Михаил чувствовал, как что-то уходит из него с каждым штрихом — может, годы жизни, может, воспоминания. Рука стала тяжёлой, как из свинца.

Зеркальный Князь вдруг отпрянул, его лицо исказилось — не злобой, а чем-то более странным. Страхом? Удивлением?

— Он же не… Он не может…

Астарот бросился вперёд, его пальцы-когти протянулись, чтобы разорвать невидимый пергамент, на котором писал Михаил. Но кот-Хроникёр прыгнул ему навстречу, превратившись на мгновение в нечто большее, чем просто животное — в тень с горящими глазами и оскалом, достойным саблезубого предка.

Последнее слово «судьбы» Михаил дописывал уже почти вслепую. Глаза застилала пелена, в ушах звенело, но где-то в глубине, как сквозь толстый лёд, он видел — буквы сложились в строку. И эта строка вспыхнула не золотом, не серебром, а чем-то другим — светом, которого не было в Лимбе никогда.

Пол под ногами дрогнул, потом треснул с мелодичным звоном, и Михаил понял — не он падает в бездну. Это Лимб падает вокруг него. Последнее, что он увидел перед тем, как тьма накрыла его с головой — лицо Анастасии в зеркале. Она смеялась. И в этом смехе было что-то настолько живое, что даже вечность перед ним померкла.

А потом — тишина. Не та, что была раньше. Другая. Как в библиотеке глубокой ночью, когда все истории уже рассказаны, но новые вот-вот начнутся.

Глава 7. Перепись реальности

Просыпался Михаил медленно, как всплывает со дна реки утопленник — сначала не понимая, где верх, где низ, что сон, а что явь. Глаза открылись сами собой, будто кто-то разомкнул веки за него, и перед ними предстало небо — не Лимба, с его вечными сумерками, а самое обыкновенное, летнее, по которому лениво плыли облака, похожие на комья взбитой шерсти. Он лежал на обочине дороги, в пыли, и первые мысли были просты и ясны: болит голова, во рту пересохло, и где-то рядом должен быть дом.

Ордынцы встретили его молчанием. Не тем торжественным, каким встречают героев, и не настороженным, каким встречают чужаков. А тем особенным молчанием, каким встречают призраков — делая вид, что не замечают. Деревня была та же — те же покосившиеся заборы, та же покривившаяся вывеска магазина Крутова, те же шторы в горошек на окнах у Ольги Власовой. И в то же время — совсем другая. Дом №26, который раньше стоял на отшибе, теперь оказался в самом центре, будто деревня за годы его отсутствия сдвинулась вокруг него, как планеты вокруг солнца. А на крыльце сидела бабушка Нюра, которая должна была быть давно мертва, и чистила картошку с таким усердием, будто от этого зависела судьба мира.

Михаил подошёл к ней первым, потому что больше не мог терпеть это молчание.

— Бабушка Нюра? — голос его звучал хрипло, будто он неделю не пил воды.

Старуха подняла глаза — мутные, белёсые, как у слепой. Но Михаил знал — она видела. Видела больше, чем все остальные.

— Кто это? — спросила она, и в голосе не было ни капли узнавания. — Опять коммивояжёр? Говорила же — ничего не покупаю.

— Это я, Михаил. Ордынский. — он сделал шаг ближе, и старуха вдруг отпрянула, как от удара. Картофелина выскользнула из её пальцев и покатилась по ступенькам, оставляя мокрый след.

— Не может быть, — прошептала она. — Он же… он же уехал. Давно. И не вернулся.

За спиной у Михаила раздался смешок. Он обернулся — на скамейке у магазина сидел дядя Витя, местный алкоголик, но теперь он был трезв, одет в чистую рубаху и вообще выглядел так, будто никогда в жизни не прикасался к бутылке.

— Не узнают? — спросил дядя Витя, и в его голосе звучало что-то странное — не злорадство, а скорее… жалость? — Да они и меня не узнают. С тех пор как дом переехал.

Кот-Хроникёр, до этого молча шедший за Михаилом, как тень, вдруг прыгнул на забор и уселся, свернув хвост кольцом.

— Поздравляю, — сказал он, — ты попал домой. Только вот дом этот оказался не совсем твоим. Или ты не совсем его. В общем, как-то так.

Михаил потёр виски. Голова гудела, как улей, в котором поселился рой злых пчёл. Он посмотрел на свои руки — обычные руки, без следов золотых букв, что он писал в Лимбе. Но где-то под кожей, в самых глубинах, он чувствовал — что-то изменилось. Что-то важное.

— Что случилось с деревней? — спросил он, обращаясь одновременно и к коту, и к дяде Вите, и к бабушке Нюре, которая теперь снова чистила картошку, напевая под нос что-то бессвязное.

Дядя Витя вздохнул и поднялся со скамейки. В его движениях не было и намёка на привычную пьяную неуклюжесть.

— Пойдём, покажу. Только… — он огляделся, — не привлекай внимания. Они хоть и не узнают, но могут испугаться. А испуганные люди иногда делают глупости.

Они пошли по деревне, и Михаил видел — всё было не так. Маленькие, почти незаметные изменения, которые в сумме давали ощущение, будто он попал не в свою деревню, а в её отражение в кривом зеркале. Галя-почтальон, которая всегда носила яркие платки, теперь была одета во всё чёрное и шла, уткнувшись в землю, будто боялась увидеть что-то в небе. Дети, которые обычно бегали с криками по улицам, тихо сидели у колодца, перешёптываясь и бросая на него быстрые, испуганные взгляды. Даже воздух пах иначе — не сеном и пылью, а чем-то затхлым, как в закрытом сундуке с забытыми вещами.

— Вот видишь, — дядя Витя остановился у края деревни, откуда открывался вид на поле и — раньше — на дом №26. Теперь дом стоял в центре, а поле оказалось на его старом месте. — Всё перевернулось. С тех пор как ты ушёл. Или не ушёл. Я уже путаюсь.

Кот-Хроникёр прыгнул на пень и начал вылизывать лапу с видом философа, наблюдающего за суетой мира.

— Лимб, — сказал он между вылизыванием, — имеет привычку просачиваться. Как чернила на промокашку. Ты его потревожил, он ответил. Теперь вот… — он махнул лапой в сторону деревни, — получите, распишитесь.

Михаил почувствовал, как в груди закипает что-то тёплое и горькое. Он повернулся к дяде Вите:

— А вы… вы меня узнали. Почему?

Дядя Витя улыбнулся — улыбкой, в которой было больше грусти, чем радости.

— Потому что я тоже был там. Немного. Достаточно, чтобы помнить. — Он потянулся к карману, где обычно держал фляжку, но, не найдя её, только вздохнул. — Они не виноваты. Они просто пытаются жить в мире, который вдруг изменился под ними. Как лёд на реке в оттепель.

В этот момент из магазина вышла Ольга Власова. Увидев Михаила, она замерла, потом перекрестилась и быстро пошла в другую сторону, бормоча что-то под нос.

— Да, — сказал дядя Витя, — вот так вот теперь. Добро пожаловать домой, Михаил Ордынский. В тот дом, который ты себе выбрал. Или который выбрал тебя.

                                                * * *

Дом №26 стоял теперь на деревенской площади, где раньше росла старая липа и стояла покосившаяся скамейка. Липу спилили, скамейку перенесли, а дом… дом будто всегда был здесь. Его фасад, некогда облупленный и серый, теперь блестел свежей краской, но что-то в его пропорциях было не так — окна казались уже, дверь — выше, а крыльцо — меньше, чем должно быть. И вокруг, по всему периметру, стояли зеркала. Не обычные, а старинные, в резных рамах, какие можно найти на чердаках или в антикварных лавках. Они отражали не только дом, но и что-то ещё — то ли прошлое, то ли будущее, то ли то, чего никогда не было.

Михаил остановился перед этим странным караулом из стекла и рам, чувствуя, как по спине бегут мурашки. В каждом зеркале он видел себя — но немного разного. В одном — старше, с сединой у висков. В другом — моложе, почти мальчишкой. В третьем — вообще не себя, а какого-то незнакомца с пустыми глазами.

— Ну что, — сказал кот-Хроникёр, прыгая на ближайший забор, — нравится тебе новый вид твоего жилища? Хочешь — можешь считать это подарком. Или предупреждением. Как тебе больше нравится.

Дядя Витя, до этого молча сопровождавший Михаила, вдруг отступил на шаг.

— Я дальше не пойду. — Он понизил голос, хотя вокруг, кроме них, никого не было. — Они смотрят.

— Кто? — обернулся Михаил.

— Зеркала, — прошептал дядя Витя и быстро зашагал прочь, оглядываясь через плечо, будто боялся, что его окликнут.

Михаил подошёл ближе. Его отражения в зеркалах повторяли движения, но с едва заметным опозданием, будто были не отражениями, а самостоятельными существами, которые лишь имитируют его. Он протянул руку к ближайшему зеркалу — и вдруг дверь дома распахнулась.

На пороге стояла Зинаида. Но не та пожилая женщина, которую он помнил, а молодая, лет двадцати пяти, в простом синем платье, с волосами, собранными в тугую косу. Только глаза остались теми же — мудрыми, усталыми, видевшими слишком много.

— Ты опоздал, — сказала она. Голос у неё был мягкий, но в нём чувствовалась стальная нить. — Хотя… — она посмотрела на зеркала, — может, как раз вовремя.

Кот-Хроникёр фыркнул и начал вылизывать лапу, делая вид, что не замечает ни Зинаиду, ни Михаила, ни весь этот абсурд.

— Что случилось с деревней? — спросил Михаил. — Почему никто меня не узнаёт? Почему дом… — он показал на зеркала, — почему он теперь такой?

Зинаида вздохнула и отступила вглубь дома, жестом приглашая войти.

— Ты же знаешь почему. Ты сам всё изменил. Ты написал свои слова поверх пророчества, и теперь реальность перестраивается. — Она улыбнулась, но в улыбке не было радости. — Дом всегда был центром. Просто раньше это было не так… очевидно.

Михаил переступил порог. Внутри дом пах не плесенью и пылью, как раньше, а свежим хлебом и травами. Но что-то в этом запахе было не так — слишком сладкое, слишком навязчивое, как парфюм, которым пытаются перебить запах разложения.

Зинаида закрыла дверь и повернулась к нему. В её движениях была странная грация, будто она не просто ходит, а плывёт по невидимым волнам.

— Они боятся тебя, — сказала она. — Потому что ты принёс с собой правду. А правда, как рентген, просвечивает насквозь. Не всем это нравится.

— Кто «они»? — Михаил почувствовал, как в висках начинает стучать. Слишком много вопросов. Слишком мало ответов.

— Все. — Зинаида подошла к окну и отдернула занавеску. На улице, в отдалении, стояли жители деревни и смотрели на дом. Их лица были пустыми, как маски. — Они выбрали забыть. Забыть тебя. Забыть всё, что было. Это проще.

Кот-Хроникёр, до этого молча наблюдавший, вдруг прыгнул на стол и опрокинул вазу с цветами. Вода разлилась, цветы упали, но никто не обратил на это внимания.

— О, — сказал кот, — вот и начинается самое интересное. — Он ткнул лапой в лужу воды. — Смотри.

Михаил наклонился. В воде отражалось не его лицо, а комната, но другая — старая, пыльная, с облупившимися обоями. И в ней стояла пожилая Зинаида, та, которую он помнил, и смотрела в свою собственную лужу, где, должно быть, видела их.

— Время, — прошептала молодая Зинаида, — теперь течёт иначе. Как река после того, как ей перегородили путь. Огибает. Находит новые русла.

Михаил потёр глаза. Голова гудела, как улей. Он подошёл к ближайшему зеркалу в прихожей — там, где раньше висело старое, с потускневшей амальгамой. Теперь оно было новым, чистым, и отражало не его, а пустую комнату с пыльными занавесками.

— Что мне делать? — спросил он, обращаясь и к Зинаиде, и к коту, и к самому себе, отражённому в десятках зеркал, каждое из которого показывало ему разного человека.

Зинаида положила руку ему на плечо. Её прикосновение было тёплым, почти горячим.

— То, ради чего ты вернулся. Найти её. Но помни… — её голос стал тише, — теперь она может быть не той, кого ты помнишь. Как дом. Как деревня. Как я.

Кот-Хроникёр прыгнул Михаилу на плечо и ткнулся холодным носом в щёку.

— Не бойся, — прошептал он. — Хуже уже не будет. Ну, то есть, конечно, будет, но ты уже привыкнешь.

                                                * * *

Тени в углу комнаты сгустились внезапно, будто кто-то подлил чернил в и без того мутную воду. Зинаида отступила к печке, её молодая рука непроизвольно потянулась к воротнику, где обычно висел нательный крест — но креста не было, только белая полоска кожи, выделявшаяся на загорелой шее. Михаил почувствовал, как кот-Хроникёр выпускает когти ему в плечо, но боль казалась далёкой, словно приходящей из другого измерения.

— О, — произнёс кот с фальшивой весёлостью, — а вот и наш бессмертный книжник. Как раз вовремя, чтобы всё испортить.

Тени сомкнулись, свернулись в плотный клубок и выплюнули человека. Вернее, то, что когда-то было человеком. Гастон Лефевр стоял перед ними, но это был не тот измождённый старик, которого Михаил встречал в библиотеке. Перед ним стоял мужчина лет сорока, с густыми тёмными волосами и гладким лицом, одетый в костюм позапрошлого века. Только глаза выдавали его истинный возраст — они были старыми, очень старыми, как у черепахи, пережившей не одну цивилизацию.

— Михаил, — произнёс Гастон, и его голос звучал теперь иначе — глубже, увереннее, но с какой-то металлической ноткой, будто в горле у него застрял маленький колокольчик. — Ты написал своё слово. И слово это, начало работать.

Он сделал шаг вперёд, и Михаил увидел, что на его запястье — тот же знак, что был у старого Гастона: бесконечность с перечёркнутой петлёй. Но теперь символ светился слабым голубым светом, как гнилушка в тёмном лесу.

— Ты выглядишь… живее, — сказал Михаил, чувствуя, как глупо звучат его слова.

Гастон улыбнулся, и в этой улыбке было что-то неестественное, как у куклы, которой натянули губы в гримасе веселья.

— Смерть — понятие относительное. Особенно для таких, как я. Особенно теперь, когда ты встряхнул основы. — Он повернулся к окну. — Они уже начали, знаешь ли.

Михаил последовал за его взглядом. На улице, среди бела дня, происходило нечто невозможное. Жители деревни застыли в странных позах: кто-то с поднятой ногой, будто замер в середине шага, кто-то с открытым ртом — видимо, на полуслове. А вокруг них копошились тени — не просто тёмные пятна, а существа с тонкими, как кисточки, пальцами, которые что-то писали в воздухе. Где они проводили свои костлявые пальцы, реальность слегка искажалась, как изображение в кривом зеркале.

— Тени-исполнители, — прошептала Зинаида. Её голос дрожал. — Они переписывают то, что не вписывается в новый порядок вещей.

Кот-Хроникёр спрыгнул с плеча Михаила и подошёл к самому краю окна, прищурившись.

— О, да они сегодня в ударе. Смотри-ка, уже добрались до воспоминаний. Сквозняк теперь будет дуть не из щелей в полу, а из дыр в памяти.

Михаил прижал ладони к стеклу. Один из теней остановился и повернул к нему свою безликую голову. На мгновение ему показалось, что в том месте, где должно быть лицо, мелькнуло что-то знакомое — как отражение в воде, которое вот-вот рассыплется.

— Что они делают? — спросил он, уже зная ответ.

— Исправляют, — ответил Гастон. Он стоял теперь совсем близко, и от него пахло не человеческим потом, а чем-то другим — пылью старых фолиантов, сухими травами и.… медью? Да, определённо медью. — Ты внес диссонанс. Они приводят мир в соответствие с новой партитурой. Стирают лишнее. Добавляют нужное.

Один из жителей деревни — Михаил узнал в нём Антона Крутова, владельца магазина — вдруг вздрогнул, как от удара током. Тени вокруг него расступились. Антон огляделся, увидел Михаила в окне и… улыбнулся. Обычной, дружелюбной улыбкой, будто ничего странного не происходило. Будто он всегда знал Михаила. Будто ничего не изменилось.

— Видишь? — Гастон положил руку ему на плечо. Ладонь была тёплой, слишком тёплой, почти обжигающей. — Они хорошие работники. Аккуратные. Тщательные.

Михаил отстранился. В груди у него что-то закипало — не страх, не гнев, а что-то третье, для чего у него не было названия.

— Останови их.

— Я? — Гастон рассмеялся, и в его смехе звенели колокольчики. — Я всего лишь библиотекарь. А они… — он кивнул в сторону теней, — они переписчики. Разные профессии.

Зинаида вдруг вскрикнула. Михаил обернулся — одна из теней проникла в дом. Она плыла по воздуху, как дым, но сохраняла форму — длинные пальцы, сгорбленная спина, нечто, напоминающее голову, но без лица. Только когда она приблизилась, Михаил увидел — там, где должно быть лицо, мерцали буквы. Словно кто-то взял старую книгу и вырезал из страниц овал, оставив только текст.

Кот-Хроникёр встал между тенью и Михаилом, его спина выгнулась, хвост распушился.

— Ну-ну, чернильная морда, — зашипел он, — не на того напала. Я тебя в щепки разнесу, да так, что даже буквы не соберёшь.

Тень замедлилась. Буквы на её «лице» зашевелились, перестроились, сложились в слово:

«ПОРЯДОК»

— Да ну тебя в болото, — фыркнул кот и плюнул. Слюна прошла сквозь тень, оставив дыру, которая тут же затянулась.

Михаил почувствовал, как что-то щёлкает у него в голове, как будто срабатывает давно забытый механизм. Он поднял руку — ту самую, что писала слова в Лимбе — и почувствовал, как пальцы сами начинают выводить в воздухе знакомые буквы. «Лю…»

Но Гастон вдруг схватил его за запястье.

— Не надо. Не здесь. — Его голос звучал теперь серьёзно, без намёка на прежнюю иронию. — Если ты сделаешь это сейчас, они сотрут не только деревню. Они сотрут тебя. Насовсем.

Тень между тем обошла кота и приблизилась к Михаилу. Длинные пальцы потянулись к его лицу, будто собираясь стереть его, как ошибку на странице.

И в этот момент часы на стене пробили три раза. Хотя все в деревне знали — они сломаны ещё при жизни старого Гастона.

Тень замерла. Буквы на её лице закрутились, как листья в вихре, и сложились в новое слово:

«ПАУЗА»

Затем она рассыпалась, превратившись в кучку чёрного пепла на полу.

На улице другие тени тоже остановились. Жители деревни очнулись и разошлись по своим делам, как ни в чём не бывало. Только Антон Крутов ещё раз посмотрел на дом №26, покачал головой и быстро зашагал прочь.

— Что это было? — выдохнул Михаил.

Гастон отпустил его руку и поправил галстук, которого не было у старой версии его самого.

— Перерыв, — сказал он. — Даже переписчикам нужен отдых. Но они вернутся. — Он повернулся к двери. — И когда вернутся, закончат начатое. Если ты не остановишь их по-настоящему.

Кот-Хроникёр подошёл к кучке пепла, оставшейся от тени, и осторожно тронул её лапой.

— Ну что, историк, — сказал он, поднимая на Михаила свои жёлтые глаза, — готов писать продолжение? Похоже, твоя история только начинается.

Глава 8. Дом №26 восстаёт

Первым признаком стало дрожание оконных стёкол — не резкое, а едва заметное, словно дом вздохнул после долгого сна. Михаил стоял посреди гостиной, наблюдая, как обои на стенах начинают менять цвет — с грязно-бежевых на тёмно-зелёные, потом на бордовые с золотым узором, будто дом перебирал свои прошлые обличья, не решаясь остановиться на одном. Потолок с глухим скрипом приподнялся на несколько сантиметров, обнажив трещину, из которой посыпалась пыль веков — не серая, а странного перламутрового оттенка, переливающаяся на свету, как крылья мёртвых мотыльков.

— Ну вот, — пробормотал кот-Хроникёр, усаживаясь на спинку кресла, которое только что было современным, а теперь вдруг обтянулось выцветшим дамастом. — Началось. Думал, хоть одна глава обойдётся без метаморфоз.

Пол под ногами Михаила заходил волнами, доски превращались в каменные плиты, потом в паркет, потом снова в доски, но уже более тёмные, с выщерблинами от сапог, которых никто не носил уже сто лет. Из углов выползали тени, но не те, что переписывали реальность на улице — эти были другими, более плотными, словно вырезанными из чёрного бархата. Они не приближались, а просто наблюдали, и в их неподвижности было что-то зловещее.

Зинаида схватила Михаила за рукав. Её пальцы дрожали, но голос звучал твёрдо:

— Он помнит. Дом помнит всё. Каждую свою форму. Каждого жильца. Каждую смерть в своих стенах.

Стены действительно словно оживали. На их поверхности проступали письмена — незнакомые, но почему-то знакомые глазу, будто язык, который ты знал в детстве и забыл. Буквы (если это были буквы) извивались, как корни деревьев, переплетались, распадались и снова соединялись, иногда вспыхивая бледно-голубым светом. Михаил потянулся к ним, но кот резко прыгнул ему на руку, царапая кожу до крови.

— Не надо, — зашипел он. — Это язык Лимба. Он не для живых глаз. Хочешь ослепнуть? Или сойти с ума? Хотя… — он оглядел Михаила с ног до головы, — возможно, уже поздно беспокоиться.

Михаил стряхнул кота, но руку опустил. Кровь с царапин капала на пол, и капли на мгновение застывали, прежде чем впитаться — каждая в свою эпоху: одна в доски 50-х годов, другая в камень XIX века, третья в нечто, что могло быть ещё древнее.

— Что он хочет сказать? — спросил Михаил, глядя на письмена, которые теперь покрывали уже половину стен, переползая на потолок.

Зинаида подошла к стене и, закрыв глаза, провела ладонью по странным символам.

— Он не говорит. Он вспоминает. Вслух. — Она открыла глаза. — Дом всегда был вратами. Но вратами особенными — не между миром и Лимбом, а между временами. Твой дед знал это. Поэтому и оставил тебе именно его.

Одна из теней в углу вдруг отделилась от стены и сделала шаг вперёд. Вернее, не шаг — она просто стала ближе, не двигаясь, как изображение на приближающейся фотографии. Её контуры дрожали, иногда напоминая человека, иногда — нечто совсем иное.

— А вот и хранитель, — прошипел кот, шерсть на его спине встала дыбом. — Старше меня. Намного старше. Если я — хроникёр, то он — сам архив.

Тень подняла руку (если это можно было назвать рукой) и указала на противоположную стену. Письмена там вдруг ожили, закрутились, как листья в вихре, и сложились в изображение — нет, не изображение, а скорее воспоминание, проецируемое прямо на стену. Михаил увидел комнату, ту самую, в которой стоял, но сто лет назад. И в ней — человека, похожего на него, только одетого по моде начала века. Тот человек что-то писал за столом, а потом вдруг обернулся, будто почувствовал взгляд из будущего, и Михаил увидел его лицо — измождённое, с горящими глазами. И понял — это его прадед. Тот самый, о котором почти не осталось сведений.

— Все Ордынские, — прошептала Зинаида. — Все, кто жил в этом доме. Они пытались понять. Пытались найти управу на время. И все… — её голос дрогнул, — все в конце концов сдавались. Кроме тебя.

Дом содрогнулся, как от удара. На стене появилась трещина, но вместо пыли из неё хлынула вода — чёрная, густая, как чернила. Она не растекалась по полу, а собиралась в лужицы, в которых отражались звёзды — не те, что на небе, а другие, более древние.

Кот осторожно подошёл к ближайшей луже и потрогал её лапой.

— О, — сказал он, — вот это поворот. Он не просто вспоминает. Он возвращает. Всё, что когда-либо происходило в этих стенах. Все радости. Все ужасы. Все смерти.

Михаил почувствовал, как в голове что-то щёлкает, как будто открывается давно запертая дверь. Он поднял руки — те самые, что писали слова в Лимбе — и почувствовал, как пальцы сами начинают повторять движения его прадеда, выводя в воздухе невидимые символы.

— Нет, — резко сказала Зинаида, хватая его за запястья. — Не сейчас. Не здесь. Он ещё не готов. Ты ещё не готов.

Кот фыркнул и отряхнул лапу, на которую попала чёрная вода.

— Готовность — понятие относительное. Как и время. Как и сам человек. — Он посмотрел на Михаила своими жёлтыми глазами. — Но она права. Если ты начнёшь сейчас, дом разорвёт на части. И не только этот. Все дома. Во всех временах. И тогда тени-переписчики покажутся тебе милыми шалунишками по сравнению с тем, что придёт вместо них.

Тень в углу снова двинулась — на этот раз к двери в подвал. Она остановилась перед ней и ждала, вся сотканная из ночи и забытых воспоминаний.

— Кажется, — прошептала Зинаида, — нас зовут в гости. В самые глубины. Туда, где дом хранит свои самые тёмные тайны.

Михаил посмотрел на дверь, которая теперь казалась старше, чем весь остальной дом, сделанной из дерева, которого нет уже несколько веков. На ней тоже были письмена, но не светящиеся — выжженные, будто кто-то пытался стереть их, но они прогорели слишком глубоко.

— Ну что, историк, — сказал кот, подходя к двери, — готов увидеть, что скрывается в подполье истории? И не только этого дома. Но и тебя самого.

Дом снова вздохнул, и на этот раз вздох был похож на стон. Стены продолжили меняться, письмена — перестраиваться, а из трещин в полу выползали всё новые тени. Но теперь все они смотрели на дверь в подвал. И ждали.

                                                * * *

Дверь в подвал открылась беззвучно, будто её масляные петли смазали вчера, а не сто лет назад. Лестница уходила вниз не в темноту, а в странное сероватое свечение, похожее на лунный свет, но более холодное, более… искусственное. Михаил сделал первый шаг, и доски под ногами застонали таким голосом, каким, казалось, могут стонать только живые существа.

Кот-Хроникёр проскользнул между его ног и побежал вниз, его чёрная шерсть сливалась с тенями, оставались видны только горящие жёлтые глаза — два маячка в полумраке.

— Иди уже, — донёсся снизу его голос, — пока лестница не решила превратиться обратно в древесный ствол.

Подвал оказался не тем сырым казематом, каким должен был быть. Это было просторное помещение с низким сводчатым потолком, больше похожее на монастырскую скрипторию, чем на хранилище для банок с соленьями. В центре стоял печатный станок — древний, деревянный, с массивными свинцовыми литерами, разложенными в кассах. Но самое странное — он был чистым, будто им пользовались вчера, и на его поверхности лежал тонкий слой блестящей пыли, переливающейся, как иней на морозе.

Зинаида осторожно провела пальцем по раме станка.

— Он здесь не должен быть, — прошептала она. — Такие станки исчезли за двести лет до постройки этого дома.

Михаил подошёл ближе. В воздухе витал запах — не плесени и сырости, а чернил, кожи и чего-то ещё, неуловимого, как запах старых воспоминаний. На прижимной плите станка виднелся лист бумаги — пожелтевший, но не тронутый временем, будто его только что вынули из-под пресса.

— О, — внезапно произнёс кот из дальнего угла, где он копошился среди стопок бумаг, — вот же ты где, гадёныш.

Он вытащил из-под груды пыльных фолиантов один-единственный лист, который странным образом светился слабым голубоватым светом.

— Последняя страница, — торжествующе заявил кот, неся её в зубах, как добычу. — Того самого Фолианта. Той самой Книги.

Лист был исписан странными символами, но когда Михаил протянул руку, буквы вдруг зашевелились, перестроились — и стали русскими. Верхняя часть была вырвана, но оставшийся текст гласил:

«…и потому запечатано быть должно не вратами, но ключом. Ибо ключ, что в сердце носится, есть истинная дверь. А дом — лишь отражение в океане времени. Когда придёт Читатель, да узрит он…»

Дальше текст обрывался.

— Ну что, Читатель, — язвительно произнёс кот, усаживаясь на станок, — «узрел»?

Михаил ощутил странное головокружение. Буквы на странице снова начали двигаться, складываясь в новые слова, но теперь они были на языке, которого он не знал, но почему-то понимал:

«Он почти готов».

— Что почти готов? — спросил он вслух.

Станок вдруг дёрнулся, как живой, и пресс-плита с грохотом опустилась на пустоту. Когда Михаил поднял её, на чистом листе бумаги появился оттиск — не буквы, а изображение. Дом №26, но не такой, каким он был сейчас, а какой-то другой — больше, древнее, с высокими узкими окнами, похожими на бойницы. И перед ним — фигура в длинном плаще, лицо которой было скрыто капюшоном. В руках фигура держала книгу.

— О, — сказал кот, — вот это поворот.

Зинаида вдруг побледнела и отступила назад, к лестнице.

— Это не просто дом, — прошептала она. — Это…

Её голос прервался, потому что в этот момент станок заработал сам по себе. Рычаги задвигались, кассы с литерами зазвенели, хотя никто к ним не прикасался. Из-под пресса один за другим стали выходить листы — чистые, без единой буквы. Они падали на пол, покрывая его белым ковром, и с каждым новым листом воздух в подвале становился гуще, тяжелее, словно наполняясь невидимыми словами.

Кот прыгнул на стол и прижал лапу к последнему оттиснутому листу.

— Хватит, — сказал он твёрдо, обращаясь не к Михаилу или Зинаиде, а к самому станку, будто тот был живым. — Он ещё не готов. Ты знаешь это.

Станок замер. Внезапная тишина стала почти оглушительной.

Михаил поднял один из чистых листов. Бумага была странной на ощупь — не деревянной, а скорее… кожаной? Но когда он попытался рассмотреть её ближе, лист выскользнул из пальцев и растворился в воздухе, как дым.

— Что это было? — спросил он, чувствуя, как голос предательски дрожит.

Кот-Хроникёр медленно моргнул своими жёлтыми глазами.

— Попытка. Первая из многих. Дом пытается напечатать то, что должно быть напечатано. Но текст ещё не закончен. История ещё не дописана. — Он спрыгнул со станка и подошёл к Михаилу, странно серьёзный. — Ты ведь понял, да? Это не просто дом. Это…

— Печатный двор времени, — неожиданно закончила за него Зинаида. Её голос звучал так, будто она сама не верила в то, что говорит. — Здесь печатаются не книги. Здесь печатается сама реальность.

Тени в углу подвала вдруг зашевелились, сгустились, приняли более чёткие очертания. Одна из них отделилась от стены и сделала шаг вперёд — нет, не шаг, она просто стала ближе, не двигаясь.

— А вот и корректор, — пробормотал кот. — Готовый стереть всё, что сочтёт ошибкой.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он посмотрел на последнюю страницу Фолианта, которую кот принёс, и увидел — текст снова изменился. Теперь там было только одно слово, написанное крупными дрожащими буквами, как будто рукой, которая едва держит перо:

«СКОРО»

                                                * * *

В дальнем углу подвала, за печатным станком, обнаружилась ещё одна дверь — низкая, дубовая, с железными скобами, покрытыми сизым налётом времени. Перед ней лежал Зеркальный Пёс. Не спал — именно лежал, как геральдический лев у входа в храм, его шерсть переливалась всеми оттенками тьмы, отражая несуществующий здесь свет. Когда Михаил сделал шаг вперёд, Пёс поднял голову, и в его глазах — а глаза у него были как две капли ртути — вспыхнуло что-то, напоминающее узнавание.

— Не думал, что увижу тебя здесь, — сказал кот-Хроникёр, подходя к Псу с осторожностью, которую обычно резервировал для демонов и голодных собак. — Что, опять стражем нанялся? Или сам пришёл почитать?

Пёс не зарычал, не оскалился — он просто вздохнул, и из его пары вырвалось облачко пара, которое на мгновение сложилось в слово: «ЖДАТЬ».

Зинаида отступила назад, к станку, её пальцы сжали край стола так, что костяшки побелели.

— Он охраняет не дверь, — прошептала она. — Он охраняет то, что за дверью. Или… кого.

Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он сделал ещё шаг, и Пёс поднялся, но не для того, чтобы преградить путь — он отошёл в сторону, как часовой, узнавший своего командира. Его шерсть зашевелилась, отражая нечто, чего не было в подвале — то ли далёкий огонь, то ли молнии на горизонте.

Дверь была не заперта. Она открылась от лёгкого прикосновения, с скрипом, который звучал как голос из детского кошмара. За ней оказался узкий коридор, стены которого были покрыты… нет, не плесенью, не паутиной — они были покрыты зеркалами. Маленькими, большими, овальными, квадратными, в рамах и без, чистых и потускневших. Они висели вперемешку, накладываясь друг на друга, как чешуя какого-то гигантского существа.

— О, — сказал кот, — зеркальный червь. Давненько я такого не видел.

Михаил шагнул в коридор, и тут же все зеркала повернулись к нему, как подсолнухи к свету. В каждом отражался он — но не нынешний, а какой-то другой. В одном — мальчишкой, лет десяти, с разбитым коленом и глазами, полными слёз. В другом — стариком, с седыми висками и глубокими морщинами. В третьем… в третьем не было его отражения вовсе — только пустая комната и чья-то спина в дверном проёме.

И тут одно из зеркал — маленькое, круглое, в медной оправе — вдруг запотело, будто кто-то дышал на него с другой стороны. Когда конденсат исчез, Михаил увидел лицо. Дед. Настоящий, каким он запомнился — с щетиной на щеках, с глубокими складками у рта, с глазами, в которых всегда таилась какая-то тайна.

— Миша… — донёсся голос, и он звучал не из зеркала, а из самого воздуха, из стен, из глубины памяти. — Ты дошёл. Я знал, что дойдёшь.

Михаил протянул руку, но кот резко цапнул его за запястье.

— Не надо, — прошипел он. — Это не он. Это… его отражение. Одно из многих. Зеркала помнят всех, кто когда-либо смотрелся в них. Но они не возвращают. Они только… показывают.

Дед в зеркале улыбнулся, и в этой улыбке было столько печали, что Михаил почувствовал, как у него сжимается горло.

— Кот прав, — сказал дед. — Я не настоящий. Но я помню всё. И могу рассказать. Если ты готов услышать.

Зеркальный Пёс, до этого стоявший сзади, вдруг прошёл между ног у Михаила и сел прямо перед зеркалом с дедом. Его шерсть встала дыбом, а из пасти вырвался беззвучный рык. В отражении появилась тень — чья-то рука легла на плечо деда.

— Времени мало, — торопливо сказал дед. — Они уже идут. Слушай. Дом — это не просто дом. Это…

Тень в зеркале сгустилась, и голос деда прервался. На мгновение в зеркале мелькнуло что-то другое — комната, полная книг, и человек в чёрном, склонившийся над столом. Затем изображение снова стало чётким, но теперь дед выглядел испуганным.

— Ключ, — успел он сказать. — Ключ в твоей крови. В твоей…

Зеркало треснуло. Трещина прошла ровно по лицу деда, разделив его на две части. Затем оно разбилось совсем, и осколки упали на пол, но не разлетелись, а превратились в ртутные капли и раскатились по полу, как живые.

Кот-Хроникёр подошёл к одному из шариков и тронул его лапой.

— Ну что, — сказал он, — теперь ты понял? Или мне нужно нарисовать схему цветными мелками?

Михаил не ответил. Он смотрел на оставшиеся зеркала — все они теперь показывали одно и то же: длинный коридор, уходящий вглубь дома, и в конце — силуэт. Человека? Существа? Трудно было сказать. Но одно было ясно — этот кто-то ждал. Ждал его.

Зеркальный Пёс вдруг заскулил — звук, настолько человеческий, что Михаил вздрогнул. Пёс посмотрел на него своими ртутными глазами, и в них читалась какая-то древняя скорбь.

— Он говорит, — перевёл кот, — что дальше ты должен идти один. Ну, не совсем один — со мной, разумеется. Но без неё. — Он кивнул на Зинаиду, которая стояла у входа, бледная как мел.

— Почему? — спросил Михаил.

— Потому что, — кот вздохнул, — там, куда ты идёшь, живые люди не ходят. Вернее, ходят. Но не возвращаются. А она, как ни крути, пока ещё живая. В отличие от некоторых.

Зинаида не стала спорить. Она только кивнула и отступила к печатному станку, который вдруг снова начал работать, выдавая чистые листы один за другим.

— Иди, — сказала она. — Узнай, что скрывает дом. Узнай… что скрывал твой дед.

Михаил сделал шаг вперёд — к зеркальному коридору, к тому силуэту вдали. Кот прыгнул ему на плечо, Пёс заскулил ещё раз и лизнул ему руку — язык был холодный, как металл зимой.

Осколки зеркала на полу вдруг сложились в стрелку, указывающую вперёд. И тогда Михаил понял — выбора у него нет. И никогда не было.

Последнее, что он увидел, обернувшись, — это Зинаиду, стоящую у печатного станка, и падающие белые листы, которые покрывали пол, как снег. Или как страницы ещё не написанной книги.

Глава 9. Любовь сильнее судьбы

Тусклый свет коптилки дрожал на столе, отбрасывая неровные тени на пожелтевшие страницы. Фолиант лежал раскрытым, его пергаментные листы, казалось, впитывали темноту, а не отражали её. Михаил сжал в пальцах перо — старое, с облупившимся вороньим пером, которое когда-то принадлежало деду. Чернила в стеклянной склянке пахли медью и полынью, будто в них растворили не просто сажу, а чью-то засохшую кровь.

— Ну же… — прошептал он, касаясь кончиком пера последнего катрена.

Буквы, которые он выводил, расплывались, словно бумага отказывалась принимать написанное. «Любовь сильнее судьбы» — фраза таяла, как снежинка на раскалённой плите. Михаил стиснул зубы, чувствуя, как холодный пот скатывается по виску.

— Опять…

Он провёл ладонью по странице, но текст не просто исчезал — он растворялся, будто его никогда и не было. За окном завывал ветер, и сквозь щели в досках пробивался ледяной воздух, пахнущий снегом и гарью. Дом №26 дышал, его стены сжимались и расширялись, как лёгкие спящего зверя.

— Ты бьешься, как рыба об лёд, — раздался голос за спиной.

Михаил не обернулся. Он знал, кто это. Зеркальный Князь стоял в углу, его силуэт дрожал в отражении коптилки, но в самом углу никого не было — лишь тень, слишком густая, слишком живая.

— Это не сработает, — продолжал Князь, и его голос звучал так, будто доносился из глубины колодца. — Пророчество Нострадамуса — не чернила на бумаге. Это шов на теле времени. Ты не можешь просто дописать его.

Михаил швырнул перо на стол. Оно отскочило, оставив на дереве чёрные брызги.

— А что я могу? — его голос сорвался, став чужим даже для него самого. — Сжечь эту книгу? Вырвать страницы?

— Ты можешь принять, — прошептал Князь.

Ветер резко ударил в ставни, и свет коптилки погас. На мгновение воцарилась кромешная тьма, и Михаил почувствовал, как что-то коснулось его руки — холодное, скользкое, как мокрая бумага.

Затем раздалось мяу.

Тёплая шерсть тёрлась о его ногу, и в следующее мгновение на стол запрыгнул Кот-Хроникёр. Его жёлтые глаза светились в темноте, как два крошечных фонарика.

— Ты опять забыл главное, — сказал Кот, умывая лапу со стигматом. — Пророчества пишут не чернилами.

— Чем же? — Михаил схватил кота за загривок, но тот лишь фыркнул и ловко вывернулся.

— Памятью, — ответил Кот, прыгая на полку с книгами. — И болью.

Михаил взглянул на страницу. Там, где только что исчезали буквы, теперь проступали другие слова — бледные, как следы на песке.

«Чтобы изменить будущее, нужно стереть прошлое».

— Это… не я писал, — прошептал он.

Кот зевнул, обнажая острые клыки.

— Конечно, не ты. Это оно пишет само себя.

И тогда Михаил понял.

Он схватил перо, но не окунул его в чернила. Вместо этого он проколол себе палец.

Кровь упала на страницу.

И на этот раз буквы остались.

                                                * * *

Кровь продолжала сочиться из пальца, растекаясь по пергаменту причудливыми узорами, будто сама бумага жадно впитывала её. Михаил сжал перо так, что костяшки побелели, и вновь коснулся им страницы. На этот раз буквы не исчезали — они чернели, как свежие раны, но вдруг страница задрожала, и из её глубины потянулись тонкие, как паутина, тени. Они скользили по тексту, обволакивая каждую букву, и там, где они касались, слова начинали бледнеть, растворяться, будто их никогда и не было.

— Нет! — Михаил рванулся вперёд, пытаясь прикрыть страницу ладонью, но тени уже обвивали его запястье, холодные и липкие, как мокрая бумага. Они тянулись выше, к локтю, и с каждым движением в теле возникала странная тяжесть, будто кто-то вытягивал из него воспоминания. Перед глазами мелькнули обрывки образов: дед у зеркала, Анастасия в белом платье, кот, сидящий на церковной ограде…

— Тени-исполнители, — прошипел Кот-Хроникёр, шерсть на его спине встала дыбом. — Они стирают то, что ты пытаешься написать.

— Как их остановить?

— Перо держит только тот, кто не боится потерять себя.

Михаил почувствовал, как пальцы немеют. Тени сжимались туже, впиваясь в кожу, и вдруг — резкая боль, будто кто-то провёл лезвием по жилам. Он застонал, но не отпустил перо, даже когда страница начала пульсировать, как живая плоть.

И тогда в комнате стало холодно.

Воздух застыл, и свет коптилки погас, но тьма не наступила — вместо этого пространство наполнилось бледным, мерцающим сиянием, будто лунный свет просочился сквозь толщу воды. В этом свете появилась она.

Анастасия.

Не та, что была прежде — не живая, не тёплая, а словно нарисованная на тончайшем шёлке, сквозь который просвечивают очертания мира. Её платье не колыхалось, её волосы не касались плеч — они были частью этого света, этой тени, этого промежутка между реальностью и забытьём.

— Ты не должен был возвращаться, — её голос звучал как эхо, отражённое от стен давно покинутого дома.

— Я не мог иначе.

Она протянула руку — не к нему, а к перу, и её пальцы, почти невесомые, легли поверх его пальцев. В тот же миг тени вздрогнули, будто обожглись, и их хватка ослабла.

— Пиши, — прошептала она. — Но помни — каждое слово будет стоить тебе частички себя.

Михаил почувствовал, как что-то внутри него сдвигается, будто шестерёнка в огромном механизме, который он никогда не видел, но который работал где-то за границами понимания. Он наклонился над страницей и вывел первую букву.

И мир вокруг вздрогнул.

Стены дома №26 затрещали, будто их кто-то сжимал в гигантском кулаке. Из щелей в полу выползли новые тени — не просто безликие исполнители, а что-то большее, древнее, с очертаниями, которые не хотели удерживать форму. Они шептали на языке, которого Михаил не знал, но который понимал всем существом — языке Лимба, языке забытых пророчеств.

— Не слушай их, — сказала Анастасия, но её голос уже терялся в шёпоте теней.

— Они… говорят правду?

— Они говорят то, что было, есть и будет. Но ты можешь изменить последнее.

Кот прыгнул на стол, перекрывая собой страницу.

— Если будешь сомневаться — они съедят тебя вместе с этим пером.

Михаил закрыл глаза. Внутри него билось что-то тёплое, живое, то, что не принадлежало ни теням, ни Лимбу, ни даже Анастасии. Его выбор. Его слово.

Он открыл глаза и продолжил писать.

А тени завыли от ярости.

                                                * * *

Воздух в комнате сгустился до состояния ртутной тяжести. Каждое движение Михаила давалось с усилием, будто он писал не чернилами, а расплавленным свинцом. Тени-исполнители уже не просто обвивали его руку — они прорастали сквозь кожу, вплетаясь в вены тонкими нитями тьмы. Перо в его пальцах почернело, вобрав в себя все оттенки ночи за окном, где давно перестали существовать обычные звёзды.

Кот-Хроникёр внезапно выгнул спину, его шерсть встала дыбом, обнажая старые шрамы — те самые стигматы, о происхождении которых он всегда отшучивался. Его зрачки расширились, поглотив жёлтую радужку, стали двумя бездонными колодцами.

— Девять жизней — смешная плата за вечность, — прошипел он, и в его голосе зазвучали ноты, которых Михаил никогда прежде не слышал — древние, треснувшие, как лёд на забытом пруду.

Тени сомкнулись вокруг них плотным кольцом. Анастасия — вернее, её призрачный образ — начала расплываться, как акварель под дождём. Михаил почувствовал, как последние буквы готовы сорваться с пера, когда…

Кот прыгнул.

Не в сторону — вверх, прямо в сгусток теней над книгой. Его тело на миг вспыхнуло холодным синим пламенем, и время остановилось. Буквально. Капли чернил замерли в воздухе. Дым от коптилки застыл причудливыми завитками. Даже тени окаменели, сохранив последний порыв ярости.

— Шестьдесят секунд, — донёсся голос кота, хотя его пасть не двигалась. — Не благодари. В следующий раз я возьму с тебя сто лет воспоминаний.

Михаил увидел, как тело кота начинает рассыпаться на мелкие чёрные песчинки, словно кто-то пересыпает сквозь пальцы часы его жизни. В глазах у него оставалось только понимание — не смирение, нет, а именно спокойное принятие того, что этот миг был предопределён давным-давно, когда они впервые встретились у церковной ограды.

Перо в руке Михаила вдруг стало лёгким. Он посмотрел на страницу — последний катрен Нострадамуса теперь был ясно виден, хотя раньше казался стёртым. Не хватало только финальной строки. Той самой, которая перечёркивала все предсказания.

Капли крови с его пальца падали на пергамент, но не растекались — они складывались в тонкие линии, будто невидимый писец водил его рукой. Где-то на краю сознания он слышал, как Анастасия шепчет что-то на забытом языке, а стены дома стонут, как живые.

«Лю…» — первая буква вышла кривой, будто вырванной с мясом.

«ю…» — вторая дрогнула, как последний лист осенью.

«бо…» — третью едва удалось дописать, когда тени начали шевелиться.

«вь…» — четвёртая легла на бумагу одновременно с первым треском в остановленном времени.

Кот уже почти исчез — от него остались только уши и тот самый колокольчик на исчезающем ошейнике. Но он успел кивнуть. Всего один раз. Как учитель, наконец-то увидевший, что ученик понял главное.

Михаил с силой, от которой треснула ручка пера, вывел последнее слово:

«судьбы».

В тот же миг колокольчик упал на страницу с чистым звоном, кот исчез полностью, а время хлынуло обратно стремительным потоком. Тени взревели — это был звук, от которого в доме №26 посыпалась штукатурка, а зеркала треснули звездообразными узорами. Но было поздно.

Надпись «Любовь сильнее судьбы» застыла на пергаменте, впитывая последние капли его крови, и вдруг вспыхнула золотым светом. Не тем слепящим сиянием, что обещает спасение, а тёплым, как последние лучи заката, падающие на крыльцо дома, где тебя ждут.

Анастасия улыбнулась — впервые за всю эту странную встречу — и провела пальцем по свежей надписи. Её прикосновение оставило лёгкий иней на чернилах.

— Теперь ты понимаешь, почему они боялись этой книги? — её голос звучал уже громче, почти живой. — Не предсказаний. Не пророчеств. А возможности их изменить.

Михаил хотел ответить, но в этот момент Фолиант захлопнулся с грохотом, от которого с полок попадали все книги в комнате. Последнее, что он увидел — как колокольчик кота покатился по полу, оставляя за собой след из звёздной пыли.

Глава 10. Разрушение дома

Золотой свет от последних слов катрена не гас, а набирал силу, превращаясь в живое пламя, которое не жгло бумагу, а словно вплеталось в саму её структуру. Каждая буква «Любовь сильнее судьбы» пылала теперь отдельным миниатюрным солнцем, отбрасывая на стены дома №26 танцующие тени, которые вдруг обрели самостоятельность — они не повторяли очертаний предметов, а жили собственной жизнью, складываясь в странные пиктограммы, напоминающие то ли древние руны, то ли детские каракули.

Михаил отпрянул от стола, чувствуя, как тепло от вспыхнувших слов обжигает лицо, но не кожу — что-то глубже, саму душу. В горле стоял вкус медных монет и полыни, странно напоминающий тот самый чай, что пил Энки в поезде.

— Что… — он попытался что-то сказать, но язык будто прилип к нёбу.

Зеркальный Князь, до этого момента застывший в углу как изваяние, вдруг содрогнулся всем своим призрачным телом. Его обычно безупречное отражение начало трескаться, как лёд под ногами запоздалого путника. Сначала мелкой сеточкой, затем крупными неравномерными кусками.

— Ты не понимаешь, что натворил! — его голос, всегда такой ровный и спокойный, теперь звучал как скрип ржавых петель в заброшенном доме. — Это не просто слова! Это…

Он не договорил. Один из крупных осколков его зеркальной формы откололся с сухим треском и разбился об пол, но вместо стекла на досках рассыпались чёрные бусины — точь-в-точь как те, что когда-то капали из глаз Энки.

Анастасия, чей призрачный образ стал чуть плотнее, протянула руку к пылающему фолианту, но не коснулась его — лишь провела пальцами в сантиметре от поверхности, будто гладила невидимое животное.

— Они горели и раньше, — прошептала она. — Каждый раз, когда ты делал этот выбор. Но никогда так ярко.

Князь между тем продолжал распадаться. Теперь уже целые пласты его зеркальной сущности отваливались, обнажая не пустоту, а… другие отражения. Точно знал Михаил — в них мелькали его собственные лица из других жизней, моментов, которые никогда не случались и всё же были. Один осколок показал его в монашеской рясе, другой — в окровавленном мундире 1812 года, третий — стариком с пустыми глазницами, сидящим на крыльце несуществующего дома.

— Сто циклов! — кричал Князь, вернее то, что от него осталось. — Сто раз ты пытался! И всегда… всегда…

Его голос превратился в скрежет, когда последний крупный фрагмент лица откололся, показав на мгновение нечто совершенно иное — не двойника, не зеркальное отражение, а существо из сплошных мерцающих граней, как кристалл, выросший в кромешной тьме.

Михаил почувствовал внезапную жалость к этому созданию, хотя все предыдущие встречи наполняли его лишь холодным ужасом. Он сделал шаг вперёд, рука сама потянулась к распадающемуся существу, но Анастасия резко схватила его за запястье.

— Не надо, — в её голосе впервые зазвучала настоящая, живая тревога. — Это уже не он. Это Лимб, который теряет свою форму.

На полу осколки Князя начали двигаться, стремясь друг к другу, но не находя правильного сочетания — будто ребёнок пытается собрать разбитую вазу, не зная её первоначальной формы. Из них поднимался тонкий, как паутина, дымок, складывающийся в знакомые очертания — вот мелькнул хвост Кота-Хроникёра, вот силуэт деда у зеркала, вот сам Михаил в детстве, рисующий что-то мелом на полу…

Фолиант между тем вспыхнул ещё ярче, и написанные кровью слова начали пульсировать в такт его собственному сердцу. Михаил вдруг осознал странную вещь — он чувствует каждую букву, как часть себя. «Л» — как удар в висках, «Ю» — как покалывание в кончиках пальцев, «Б» — как внезапную нехватку воздуха.

— Это нормально, — сказала Анастасия, будто читая его мысли. — Ты ведь не просто написал это. Ты вложил часть себя. Как и он, — она кивнула на исчезающего Князя, от которого теперь осталась лишь бледная тень с пустыми глазницами.

Последний осколок его существа — зеркальный треугольник, точно соответствующий тому, что когда-то показывала Зинаида, — завис в воздухе, дрожал, а затем упал прямо на открытую страницу книги, слившись с пылающими буквами в единое целое.

В доме №26 наступила тишина. Та самая, что бывает между ударом молота и трещиной в стекле. Михаил знал — всё только начинается.

                                                * * *

Первая трещина прошла по стене с нежным звуком, напоминающим разрываемый шелк. Михаил сначала не понял, что происходит — казалось, просто очередная иллюзия в этом доме, где стены дышали, а зеркала хранили чужие души. Но затем трещина разветвилась, как молния в миниатюре, и из неё хлынул не свет и не тьма, а нечто неопределённое — будто сама материя пространства дала течь.

Дом №26 застонал. Не метафорически — настоящий, протяжный стон, словно вековые балки наконец-то решили высказать всё, что копили десятилетиями. Пол под ногами Михаила накренился, будто корабль, входящий в опасный поворот. Книги с полок посыпались, но падали странно — медленно, словно вязли в густом мёде времени.

— Он не разрушается, — сказала Анастасия, и её голос теперь звучал чётче, ощутимее. — Он возвращается.

Михаил хотел спросить: «Куда?», но в этот момент огромный кусок штукатурки с потолка рухнул в сантиметре от него, обнажив под собой… не балки, не перекрытия, а сплетение каких-то волокон, напоминающих то ли корни древнего дерева, то ли кровеносные сосуды гигантского существа. Они пульсировали в такт пылающему фолианту.

По комнате прокатилась волна холода. Не того пронизывающего холода, что был в Лимбе, а свежего, как первый зимний ветер. Анастасия стояла теперь ближе, и Михаил впервые разглядел детали, которых раньше не замечал — мелкую родинку у левой брови, почти стёртую линию шрама на шее, едва уловимую дрожь в уголках губ. Она была живая. Настоящая. И одновременно — нет.

— Ты помнишь, как мы встретились в первый раз? — спросила она, делая шаг вперёд. Пол под её босыми ногами покрывался инеем.

Михаил попытался вызвать в памяти этот момент, но вместо чёткого воспоминания увидел лишь калейдоскоп образов: детская комната, зеркало, девочка в белом платье, протягивающая руку… Или это была она? Или кто-то другой? Дом содрогнулся снова, и в этот раз где-то в глубине его послышался знакомый звук — тонкий, металлический. Колокольчик. Тот самый.

— Кот… — начал Михаил.

— Он сделал свой выбор, — Анастасия коснулась его руки, и это прикосновение было таким холодным, что больно. — Как и ты. Как и я.

Её лицо вдруг исказилось гримасой боли — не физической, а той, что проникает глубже костей. В тот же миг огромное зеркало в углу комнаты взорвалось изнутри, рассыпаясь на тысячи осколков, но они не упали, а застыли в воздухе, образуя причудливый узор — почти как тот, что когда-то вышивала Зинаида.

Анастасия приблизилась вплотную. Её дыхание не было тёплым — оно несло запах старой бумаги, сухих цветов и чего-то ещё, что Михаил не мог опознать, но что заставляло сердце биться чаще.

— Это не прощание, — прошептала она. — Это благодарность.

И тогда она поцеловала его. Её губы оказались холодными, как лёд на зимнем окне, но в этом холоде скрывалась странная теплота — будто где-то в самой глубине этого прикосновения тлел уголёк живого чувства. Михаил почувствовал, как что-то перетекает из него в неё и обратно — не кровь, не дыхание, а нечто более важное, что не имело названия на человеческом языке.

В момент этого поцелуя дом №26 пережил самое странное превращение. Стены не просто рушились — они растворялись, как сахар в воде, обнажая за собой не улицы Ордынцев, а бескрайнее поле подсолнухов, такое же, как в видениях Лимба. Мебель теряла форму, превращаясь в абстрактные скульптуры из света и тени. Даже воздух становился другим — густым, насыщенным ароматами, которых не существовало в обычном мире.

Анастасия отстранилась первой. На её губах блестела капля крови — Михаил не понял, его ли это кровь или её собственная. Она улыбнулась той самой улыбкой, что никогда не достигала глаз, и сделала шаг назад — прямо в начинающийся хаос разрушения.

— Ищи меня в Александровской слободе, — сказала она, и её голос уже звучал как эхо. — Настоящую.

Последнее, что увидел Михаил, прежде чем сознание начало уплывать — это как её белое платье сливается с общим светопреставлением разрушения, становясь частью этого странного, не поддающегося описанию процесса, где стиралась грань между концом и началом.

И где-то на краю восприятия, сквозь грохот рушащегося мира, он услышал знакомое мурлыканье. Будто кто-то говорил: «Ну наконец-то».

                                                * * *

Поле подсолнухов, возникшее на месте рушащегося дома, вдруг заколебалось, как поверхность воды при брошенном камне. Каждый цветок повернул свою тяжёлую головку к центру комнаты, где всё ещё пылал фолиант с роковыми словами. Тени-исполнители метались между стеблями, их безликие формы вдруг обрели черты — то ли от страха, то ли от ярости. Они пытались ухватиться за исчезающие стены дома, за книги, даже за собственные тени, но всё ускользало из их цепких пальцев, превращаясь в золотистую пыльцу, что кружила в воздухе.

Михаил почувствовал, как земля уходит из-под ног — не в переносном смысле. Пол буквально рассыпался, превращаясь в миллионы светящихся частиц, и он начал падать, но не вниз, а куда-то в сторону, словно пространство перевернулось наизнанку. В последний момент он увидел, как Лимб — этот искусственный ад, это чистилище между мирами — начал схлопываться. Небо (если это было небо) треснуло по швам, обнажив чёрную бездну, усыпанную звёздами, которых не должно было быть. Тени-исполнители взмыли вверх, как стая испуганных птиц, но бездна втянула их в себя с жадным чавкающим звуком.

— Не смотри! — раздался голос Анастасии, но Михаил уже видел — видел, как сама ткань реальности рвётся, как в разрывах мелькают лица всех, кого он когда-либо знал: дед у зеркала, Зинаида с её вечными нитками, даже Гастон Лефевр в своём бесконечном цикле перерождений. Все они кричали беззвучно, протягивали руки, будто прося забрать их с собой.

Потом наступила темнота. Не та благословенная тьма, что приходит перед рассветом, а абсолютная, всепоглощающая. Михаил пытался пошевелить пальцами — они слушались, но не было никакой возможности понять, есть ли под ними твёрдая поверхность. Он закричал, но звук застрял где-то в горле, не находя выхода. В ушах зазвенело, как после сильного удара, и это был единственный признак того, что он ещё жив.

Сознание начало уплывать. Последней мыслью перед тем, как тьма поглотила его полностью, было странное ощущение, будто кто-то нежно лижет ему ладонь. Знакомое шершавое прикосновение…

Солнечный луч, упавший прямо на лицо, заставил Михаила зажмуриться. Он лежал на чём-то твёрдом и тёплом. Постель? Но в доме №26 никогда не было таких мягких матрасов. Он осторожно приоткрыл глаза, ожидая увидеть либо разрушенные стены, либо бесконечное поле подсолнухов.

Обычная комната. Его комната. Точнее, почти его — обои те же, цветом выгоревшего пергамента, но вот книжная полка стояла не у окна, а у двери. На тумбочке тикали часы — обычные электронные, показывающие 7:23 утра. 17 июня 2026 года.

Михаил сел слишком резко, и комната заплыла перед глазами. Он ждал боли, слабости, хотя бы головокружения — но тело слушалось идеально, будто и не было всех этих испытаний. Только на указательном пальце правой руки виднелся тонкий белый шрам — точно по тому месту, где он проколол кожу, чтобы написать последние слова.

Он встал, подошёл к окну. За ним расстилались знакомые виды Ордынцев — покосившийся забор тёти Ольги, магазин Крутова с вечно сломанной вывеской, даже почтальон Галя, развозящая письма на своём велосипеде. Всё как всегда. Всё как должно быть.

И только когда Михаил повернулся, он заметил две странности. На столе лежал раскрытый блокнот деда — тот самый, что потерялся ещё в начале этого безумия. А на подоконнике, греясь на утреннем солнце, сидел чёрный кот со стигматами на лапах. Он лениво потягивался, будто только что проснулся, и в его глазах светилось что-то глубоко человеческое.

— Сто циклов, говорил он? — кот зевнул, обнажая идеально белые клыки. — Врёт, как сивый мерин. Тысяча и один, не меньше. Ну что, Михаил Ордынский, веришь теперь в предсказания?

За окном где-то вдалеке прогудел гудок поезда — тот самый, что ходит один раз в сутки, в три семнадцать пополудни. Но часы показывали только утро. Значит, всё ещё впереди.

Часть 2. ДОРОГА К АЛЕКСАНДРОВСКОЙ СЛОБОДЕ

Глава 11. Поезд в никуда

Михаил открыл глаза, и первое, что он ощутил, — это тишину. Не просто отсутствие звука, а густую, вязкую тишину, будто кто-то вынул из мира все шумы, оставив только глухой гул в ушах. Он лежал на жестком сиденье вагона, и холодная кожа виска прилипла к потёртому кожаному подголовнику.

Вагон был пуст.

Не просто пуст — он словно вымер. Ни души, ни следов присутствия: ни забытых газет, ни смятых стаканчиков, ни даже пылинок, кружащих в косых лучах света. Окна, затянутые матовой дымкой, пропускали тусклый, словно подёрнутый пеплом, свет. За ними — бескрайние поля, плоские, как лист бумаги, уходящие в горизонт, где небо и земля сливались в одну серую муть.

Михаил медленно поднялся, и его тело отозвалось тупой болью — не от ран, а от неправильности всего этого. Он не помнил, как здесь оказался. Последнее, что всплывало в памяти, — трещина в зеркале, голос Анастасии, её пальцы, цепляющиеся за его рукав, и тьма, хлынувшая откуда-то изнутри.

Он провёл ладонью по лицу, будто пытаясь стереть остатки сна, и нащупал в кармане пальто смятый прямоугольник бумаги. Билет.

— Вот же чёрт… — прошептал он, разворачивая его.

Бумага была старой, пожелтевшей по краям, с выцветшими буквами. В графе «Пункт назначения» значилось:

«Туда, где время сломалось».

Ни даты, ни номера поезда, только печать с нечитаемым штемпелем, похожая на кляксу. Михаил перевернул билет, ожидая увидеть хоть что-то ещё, но обратная сторона была чистой, будто никогда не предназначалась для записей.

— Ну конечно, — он усмехнулся, и звук собственного голоса, хриплого и чуждого, заставил его вздрогнуть. — Просто добро пожаловать в очередную загадку.

Он подошёл к окну, прижал ладонь к холодному стеклу. Поля за окном не менялись — ни деревца, ни холма, ни даже птицы в небе. Только ровные, унылые просторы, будто нарисованные равнодушной рукой.

— Ладно, — пробормотал он. — Если это сон, то чертовски детализированный.

Он потянулся к соседнему креслу, провёл пальцами по обивке. Материя была шершавой, вытертой до дыр в некоторых местах, но реальной. Не иллюзия, не мираж. Он ущипнул себя за запястье — боль была острой и ясной.

— Значит, не сплю.

Где-то в глубине вагона что-то щёлкнуло.

Михаил замер. Звук повторился — лёгкий, металлический, будто кто-то постучал ногтем по стеклу. Он медленно развернулся, глядя в темноту коридора, ведущего к другим вагонам.

— Кто здесь?

Ответа не последовало. Только тихий скрип — будто половица прогнулась под невидимой тяжестью.

Он сжал билет в кулаке, ощущая, как бумага мнётся, впиваясь в кожу.

— Прекрасное начало, — проворчал он. — Пустой поезд, билет в никуда и…

Он не договорил. В окне мелькнуло отражение.

Не его.

Чьё-то лицо — бледное, с тёмными провалами вместо глаз — на мгновение возникло в стекле и исчезло, будто растворившись в дымке.

Михаил резко обернулся.

Никого.

Только пустые кресла, пыльный пол и его собственное дыхание, учащённое, неровное.

— Хорошо, — прошептал он. — Очень, очень хорошо.

Он сунул билет обратно в карман и потёр переносицу. Голова гудела, будто после долгого похмелья, а во рту стоял привкус меди — как будто он прикусил язык, но ран не было.

— Если это Лимб, — сказал он вслух, — то он явно переработан в худшую сторону.

Тишина снова сомкнулась вокруг, но теперь она казалась настороженной. Будто вагон прислушивался к нему так же, как он — к вагону.

Михаил вздохнул и шагнул в проход.

— Ну что ж… — Он потянулся к двери в следующий вагон. — Посмотрим, куда ведёт этот проклятый поезд.

Дверь не поддалась.

Он дёрнул сильнее — та же неподвижность.

— Замечательно, — он ударил кулаком по металлу. — Значит, я заперт здесь.

В ответ только эхо его голоса, глухо отразившееся от стен.

Он вернулся к своему месту, упал в кресло и закрыл глаза.

— Анастасия, — прошептал он. — Где ты теперь?

Ответом ему был только стук колёс, мерный, как удары сердца, уносящие его туда, где время сломалось.

                                                * * *

Стук колёс.

Сначала он не обратил на него внимания — просто фоновый шум, механическое биение стального сердца поезда. Но чем дольше Михаил слушал, тем явственнее проступал в этом ритме голос. Нечёткий, размытый, будто доносящийся из-под толщи воды, но её голос.

— Не-спи… не-спи…

Слоги падали в такт ударам стали о стыки рельсов, и вдруг он узнал этот шёпот.

— Анастасия?

Он резко поднял голову, впиваясь взглядом в пустоту вагона. Никого. Только его собственное отражение в тёмном окне — бледное, с тенью щетины на скулах, с глазами, в которых застыло недоумение.

— Галлюцинации. Отлично. Значит, я либо сошёл с ума, либо…

Поезд вздрогнул, входя в поворот, и в этот момент отражение в стекле изменилось.

Михаил замер.

Это был не он.

Человек в окне носил его черты — тот же разрез глаз, тот же овал лица, — но всё в нём было неправильным. Слишком гладкая кожа, будто отполированная, слишком тёмные зрачки, в которых не отражался свет, и улыбка — не его улыбка, а что-то растянутое, неестественное, как у куклы, которой наспех нарисовали эмоцию.

— Зеркальный Князь…

Он прошептал это, не осознавая, откуда взялось имя. Оно всплыло из глубин памяти, будто выброшенное на берег волной.

Отражение моргнуло.

Михаил отпрянул, ударившись спиной о противоположное сиденье. Сердце колотилось так, что казалось, вот-вот разорвёт грудную клетку.

— Это не настоящее. Это Лимб. Он играет со мной.

Он зажмурился, сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Боль — ясная, острая — должна была вернуть его в реальность.

Но когда он открыл глаза, оно всё ещё было там.

Зеркальный Князь двигался. Медленно, плавно, будто плывя в толще стекла. Его пальцы прижались к оконному отражению, повторяя контуры руки Михаила, но с опозданием — на секунду, на полсекунды, как будто время для него текло чуть медленнее.

— Ты не должен был возвращаться.

Голос звучал внутри головы — беззвучно, но с пугающей чёткостью.

— Что ты такое? — Михаил сглотнул ком в горле.

Отражение склонило голову, будто рассматривая его с любопытством.

— Я — то, что ты потерял. То, что ты отрицаешь.

— Бред.

— Да? — Улыбка стала шире. — Тогда почему ты боишься?

Михаил резко встал, отшатнувшись от окна.

— Я не боюсь.

— Лжёшь.

Стекло запотело — лёгкое дыхание, которого не было, оставило на нём мутный след. Палец Зеркального Князя медленно вывел буквы:

М. И. Х. А. И. Л.

— Это твоё имя? — спросило отражение. — Или просто ещё одна маска?

Михаил схватил со столика металлический подстаканник и с размаху ударил по стеклу.

Звон.

Трещина рассекла окно, но отражение не исчезло. Оно лишь рассмеялось — беззвучно, лишь по движению плеч можно было понять, что это смех.

— Ты думаешь, это поможет?

— Заткнись.

— Или что? Ты разобьёшь все окна в этом поезде? Как тогда в детстве, когда…

— Заткнись!

Голос Михаила сорвался на крик. Он снова ударил — трещина стала глубже, но стекло не рассыпалось.

Отражение вздохнуло.

— Как предсказуемо. Ты всегда выбираешь силу, когда не хватает слов.

— А ты всегда говоришь загадками, как дешёвый фокусник.

Зеркальный Князь приложил руку к груди в фальшивой-обиде.

— Ой, как больно.

Михаил швырнул подстаканник в окно. Тот отскочил, оставив ещё одну звёздчатую трещину.

— Исчезни.

— Не могу. — Отражение покачало головой. — Я — часть тебя. Ты сам привёл меня сюда, когда впервые заглянул в то зеркало.

— Какое зеркало?

— Ты знаешь.

Внезапно поезд дёрнулся, заскрипев тормозами. Михаил едва удержался на ногах. Когда он снова взглянул в окно, отражение было обычным — его собственным, усталым, растерянным.

Только трещины на стекле остались.

И слова, написанные конденсатом, медленно стекали вниз, как слёзы.

Стук колёс снова стал просто стуком.

Михаил опустился на сиденье, провёл руками по лицу.

— Чёртов Лимб…

За окном проплывали всё те же бесконечные поля, но теперь вдали, на самом краю горизонта, виднелось нечто — тёмная полоса, будто лес или… стена.

Поезд нёсся туда.

И голос Анастасии в ритме колёс теперь звучал яснее:

— Не-спи… не-спи…

Михаил закрыл глаза.

— Я не сплю.

Но он больше не был в этом уверен.

                                                * * *

Поезд начал замедляться с протяжным скрипом тормозов, будто нехотя соглашаясь на эту остановку. Михаил прижался лбом к холодному стеклу, наблюдая, как за окном проплывают ржавые рельсы, заросшие жёсткой травой, пробивающейся сквозь щебень. Платформа возникла внезапно — низкая, обшарпанная, будто забытая на этом месте лет тридцать назад. Краска на деревянных столбах облупилась, оставив после себя лишь серые, покрытые грибком разводы. На единственной уцелевшей табличке едва угадывались буквы, стёртые временем до состояния призрачных теней.

— Ну конечно, — пробормотал Михаил, — остановка в чистом поле. Как же иначе.

Он встал, чувствуя, как вагон покачивается под ногами, словно нерешительный пьяница. Дверь в тамбур скрипнула, но не открылась — лишь приоткрыла щель, достаточную, чтобы впустить запах сырости и старого металла. Михаил толкнул её плечом, но тяжёлая конструкция не поддавалась, будто её держала не просто поломка, а чья-то невидимая воля.

За стеклом двери виднелась пустая платформа. Ни души. Ни чемоданов, оставленных забывчивыми пассажирами. Даже птицы не сидели на покосившейся крыше. Только ветер шевелил клочья газеты, прижатой к рельсам ржавой банкой из-под консервов.

— И зачем мы остановились? — спросил он вслух, обращаясь к пустоте. — Чтобы полюбоваться на это великолепие?

В ответ где-то в глубине вагона что-то щёлкнуло — сухой, костяной звук, будто кто-то ломает пальцы. Михаил обернулся, но коридор был пуст. Только пыльные шторы на окнах слегка колыхались, хотя окна были закрыты.

Он вернулся к своему месту, шаря рукой в кармане пальто, будто надеясь найти там что-то, что объяснит эту остановку. Пальцы наткнулись на билет — тот самый, с надписью «Туда, где время сломалось». Бумага была тёплой, почти живой.

Внезапно динамики под потолком затрещали, издав звук, похожий на кашель умирающего. Потом раздался голос — нечеловечески ровный, механический, но в то же время странно знакомый:

— Следующая остановка… Ордынцы… Конец пути…

Михаил замер. Голос звучал так, будто его произносили под водой — растянуто, с придыханием между словами. И самое странное — в интонации угадывалось что-то от Анастасии, но искажённое, как запись, проигранную задом наперёд.

— Конец пути? — повторил он, чувствуя, как по спине пробежал холодок. — Это что, угроза?

Динамики снова затрещали, но теперь из них полился шёпот — десятки, сотни голосов, накладывающихся друг на друга, произносящих одно и то же:

— Ордынцы… Ордынцы… Ордынцы…

Михаил вскочил, сжимая билет так, что бумага начала рваться. В этот момент поезд дёрнулся и снова тронулся, набирая скорость. За окном платформа начала удаляться, и вдруг он увидел её — фигуру на краю перрона. Высокую, в длинном пальто, с лицом, скрытым тенью шляпы. Фигура медленно подняла руку, будто махая ему на прощание.

— Кто… — начал Михаил, но тут поезд влетел в тоннель, и тьма поглотила всё.

В вагоне замигали лампы, на секунду освещая его лицо в окне. И снова — это было не его отражение. Зеркальный Князь стоял там, прижав ладонь к стеклу, повторяя жест того, кто остался на платформе.

— Ты начинаешь понимать? — спросило отражение, но голос звучал не из окна, а прямо в голове, будто это была его собственная мысль.

— Я ничего не понимаю, — ответил Михаил, глядя, как тень в окне качает головой, словно разочарованный учитель.

— Скоро поймёшь. Мы приближаемся.

Лампы снова вспыхнули, и отражение стало обычным. Только теперь Михаил заметил — в глубине зрачков его двойника что-то шевелилось. Как будто за ними, в самом чёрном уголке сознания, кто-то ещё наблюдал за ним.

Поезд вынырнул из тоннеля, и в окне снова появился пейзаж — те же бесконечные поля, но теперь вдали виднелись очертания деревьев. Или это были дома? Сложно было разобрать — силуэты дрожали в мареве, будто нарисованные на влажной бумаге.

Михаил опустился на сиденье, вдруг ощутив страшную усталость. Он закрыл глаза, и перед ним всплыло лицо Анастасии — не такое, каким он его помнил, а искажённое, как в кривом зеркале. Её губы шевелились, но звука не было.

— Что ты пытаешься сказать? — прошептал он.

В ответ только стук колёс, сливающийся в ритм её голоса: «Не-спи… не-спи…»

Когда он снова открыл глаза, на сиденье напротив сидел чёрный кот. Жёлтые глаза с вертикальными зрачками изучали его с невозмутимым спокойствием. На шее у кота болтался маленький колокольчик, но он не звенел.

— Ну конечно, — сказал Михаил, — теперь ещё и кот. Почему бы и нет?

Кот медленно моргнул, затем открыл пасть и произнёс человеческим голосом, в котором смешались хрип старика и смех ребёнка:

— Ты спрашиваешь не те вопросы, Михаил.

— А какие же «те»?

— Ты должен спросить не «где я», — кот лизнул лапу, — а «когда я».

Михаил почувствовал, как по спине побежали мурашки. Но это было не страшно. Странным образом присутствие кота казалось единственной настоящей вещью во всём этом безумии.

— Хорошо, — он глубоко вдохнул. — Когда я?

Кот повернул голову к окну, где снова начало проявляться отражение Зеркального Князя.

— Ты уже опоздал. Но ещё можешь успеть.

Поезд снова заскрипел тормозами. В динамике раздался тот же механический голос:

— Приготовьтесь… Следующая остановка… Ордынцы… Конец пути…

Кот исчез так же внезапно, как и появился. Остался только запах полыни да лёгкое покалывание в воздухе, будто после разряда статического электричества.

Михаил встал и подошёл к окну. Теперь за стеклом было не просто поле — вдали, в клубах тумана, угадывались крыши домов. Знакомые крыши. Деревня. Его деревня.

— Ордынцы, — прошептал он.

В кармане билет вдруг стал горячим. Михаил вытащил его и увидел — слова «Туда, где время сломалось» теперь горели красным, как раскалённая проволока. А ниже проступила новая надпись, будто проступающая сквозь бумагу:

«Конец — это начало».

Поезд замедлялся. Впереди ждала платформа. И Михаил знал — что бы его там ни ждало, назад дороги уже не будет.

Глава 12. Попутчик с ртутными глазами

Михаил не сразу заметил, что в вагоне появился кто-то ещё. Он сидел, уставившись в трещину на стекле, которая теперь напоминала молнию, застывшую в момент удара, когда до его сознания донесся лёгкий звон — будто кто-то помешал ложкой в хрустальном бокале.

Он медленно повернул голову.

В соседнем кресле, которого секунду назад не было, сидел человек.

Нет, не человек.

Существо.

Оно держало в длинных пальцах фарфоровую чашку с трещиной, из которой поднимался пар. Пар был странного цвета — не белый, а слегка сизоватый, будто от горящего спирта. Лицо существа скрывала тень, но, когда оно подняло голову, Михаил увидел глаза — две лужицы жидкой ртути, переливающиеся в тусклом свете вагона.

— Чай? — спросило существо. Голос звучал так, будто кто-то пересыпал металлические шарики из одной ладони в другую.

Михаил почувствовал, как его пальцы впиваются в подлокотники кресла.

— Энки.

— О-о, — существо склонило голову, и сизый пар окутал его лицо. — Ты помнишь моё имя. Это трогательно.

— Я не помню. Я узнаю.

Энки рассмеялся — звук был похож на падение монет по каменным ступеням.

— Разница?

Михаил не ответил. Его взгляд скользнул по фигуре демона: длинный сюртук, сшитый из чего-то, что напоминало кожу, но слишком блестело при свете; перчатки без пальцев, сквозь которые просвечивали суставы цвета старого серебра; цепочка на шее с печатью, где угадывался знак, похожий на перевёрнутую бесконечность.

— Ты выглядишь… — Михаил искал слово.

— Очаровательно? — Энки прихлёбывал чай, и Михаил заметил, что жидкость в чашке чёрная, как чернила.

— Неожиданно.

— А ты — предсказуемо. — Демон поставил чашку на столик, и трещина на ней шевельнулась, будто живая. — Нервничаешь. Сжимаешь кулаки. Пытаешься найти логику там, где её нет.

— Где мы?

— В поезде.

— Это не ответ.

— Это единственный ответ, который у меня есть.

Михаил глубоко вдохнул, пытаясь унять дрожь в руках.

— Зачем ты здесь?

Энки вытянул ноги — его ботинки были сделаны из чего-то, напоминающего кожу рептилии, но чешуйки на ней переливались, как ртуть.

— Развеять скуку. Предложить сделку. Обычные дела.

— Какую сделку?

Демон улыбнулся — его губы растянулись, обнажив зубы, слишком ровные, слишком белые, будто выточенные из кости.

— Ты любишь гадания, Михаил?

— Нет.

— Жаль.

Энки провёл рукой по воздуху, и между ними материализовалась чаша. Не чашка — именно чаша, глубокая, тёмная, вырезанная из какого-то чёрного камня. Внутри плескалась жидкость — та же, что и в чашке демона, но теперь она дымилась, выпуская клубы сизого пара.

— Выпьешь — увидишь то, что скрыто, — прошептал Энки, и его голос вдруг стал мягким, почти ласковым.

Михаил посмотрел в чашу. Поверхность жидкости была неподвижной, как зеркало, но чем дольше он вглядывался, тем явственнее проступали в ней образы:

Тень деда у зеркала…

Анастасия, пишущая что-то в книге с пустыми страницами…

Дом №26, но не такой, каким он его помнил — старый, покосившийся, с окнами, похожими на глазницы…

— Что это? — его голос звучал хрипло.

— Возможности.

— Ложь.

— Правда бывает горче, — Энки подтолкнул чашу ближе. — Но ты ведь хочешь знать?

Михаил сжал зубы.

— А если я откажусь?

— Тогда сохранишь имя. И тень.

— Мою тень?

— Нет, — демон покачал головой, и капли ртути скатились по его щекам. — Свою.

Михаил не понимал, что это значит, но страх уже полз по спине, холодный и липкий.

— А если я выпью?

— Увидишь. И, возможно, вспомнишь.

Чаша стояла между ними, дымясь, будто живое существо. Михаил протянул руку — пальцы дрожали.

— Как я могу доверять тебе?

— Ты не можешь, — Энки склонился вперед, и его ртутные глаза отразили лицо Михаила, искажённое, как в кривом зеркале. — Но у тебя есть выбор. Разве не этого ты хотел?

Михаил взял чашу.

Жидкость внутри шевельнулась.

                                                * * *

Михаил поднёс чашу к губам. Чёрная жидкость не имела запаха, но от неё исходил холод — не освежающий, а тот, что бывает в склепах, проникающий в кости. В последний момент он заколебался, встретив взгляд Энки. Ртутные глаза демона отражали его собственное лицо, но с неестественно вытянутыми чертами, будто увиденными сквозь потёкшее стекло.

— Боишься? — прошипел Энки, облизнув губы языком, слишком длинным и гибким для человеческого рта.

— Нет, — солгал Михаил и сделал глоток.

Мир взорвался.

Вкус было невозможно описать — смесь железа, полыни и чего-то гнилостно-сладкого. Но прежде, чем он успел закашляться, перед глазами поплыли образы:

Дед. Не старик из его детских воспоминаний, а мужчина в расцвете сил, сидящий за столом в комнате, которую Михаил узнал — кабинет в доме №26. Но обои ещё не пожелтевшие, ковёр на полу не истёртый. Дед что-то писал, обмакивая перо не в чернильницу, а.… в собственную ладонь. Кровь стекала по запястью, оставляя на бумаге ржавые строки. Михаил попытался разглядеть текст, но буквы плясали перед глазами: «…ключ…", «…не ищи…", «…зеркало лжёт…».

— Что это? — его собственный голос прозвучал глухо, будто из-под воды.

— Память, — ответил Энки, но его голос доносился уже не из вагона, а откуда-то из глубины видения. — Твоя? Его? Не важно. Всё связано.

Дед поднял голову. Неожиданно, будто почувствовав присутствие внука, он уставился прямо в точку, где находился Михаил. Глаза — такие же, как у него самого, серые, с тяжёлыми веками — расширились.

— Миша? — произнёс дед, и в голосе его прозвучал ужас. — Нет, не сейчас… Ты не должен…

Картинка дернулась, как плохая киноплёнка. Теперь дед стоял перед зеркалом в той же комнате, но зеркало было целым, без трещин. Он что-то шептал, прижимая к стеклу окровавленную ладонь. Отражение… отражение не повторяло его движений. Оно улыбалось. И это была улыбка Энки.

Михаил закричал. Чаша выпала из его рук, но не разбилась — зависла в воздухе, медленно вращаясь. Чёрная жидкость растеклась по полу, но вместо лужи образовала… карту. Карту с отметкой дома №26 и странными символами вокруг.

— Нравится? — Энки подхватил чашу, и трещина на ней сомкнулась, будто рана. — Это только начало. Хочешь увидеть больше? Узнать, что прятал твой дед? Почему Анастасия…

— Довольно! — Михаил вскочил, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. — Что ты хочешь взамен?

Демон склонил голову, и капля ртути скатилась с его ресницы, застыв в воздухе шариком.

— О, Михаил… Разве я похож на торгаша? Я просто предлагаю выбор. — Он лизнул шарик, и тот исчез с тихим звоном. — Выпьешь до дна — увидишь правду. Откажешься — сохранишь имя.

— А что со мной будет, если я соглашусь?

Энки улыбнулся, и вдруг его лицо стало на мгновение человеческим — точной копией Михаила, только с ртутными глазами.

— Ты потеряешь тень. Нет, не ту, что бегает за тобой по солнечным дням. Твою… другую тень. Ту, что ты носишь внутри.

Михаил посмотрел на пол. Его тень от дрожащего света лампы лежала чётко, но… что-то было не так. Она двигалась на секунду позже, чем он сам. И в очертаниях угадывалось что-то лишнее — будто между ним и тенью стоял ещё кто-то.

— Я не понимаю.

— И не должен, — Энки протянул чашу снова. Теперь в ней плескалась свежая порция чёрной жидкости. — Просто знай: имя — это то, что ты есть. Тень — то, чем ты можешь стать. Выбирай.

За окном промелькнула станция — всего на секунду, но Михаил успел разглядеть табличку: «Ордынцы. 1 км». Поезд не останавливался.

— Если я потеряю тень… что это значит?

— Ты перестанешь отбрасывать отражения, — демон поймал ещё одну ртутную слезу. — В зеркалах будет только правда. Или её отсутствие.

Михаил сглотнул. В горле стоял вкус той жидкости — металла и тления.

— А Анастасия? Я увижу её?

Энки вдруг замер. Даже ртуть в его глазах перестала переливаться.

— О, — он прошептал с какой-то почти человеческой грустью. — Ты действительно не помнишь, да?

— Что?

— Ничего. Выбирай, Михаил. Поезд не будет вечно ждать.

Чаша в руках демона дымилась, и теперь в клубах пара угадывались лица: Анастасия, дед, кот-Хроникёр, какие-то незнакомые люди. Они шептали что-то, но слова сливались в гул.

Михаил протянул руку… и вдруг услышал скрежет когтей по металлу. На спинку сиденья перед ним прыгнул чёрный кот с жёлтыми глазами. Его ошейник с колокольчиком был знаком — тот самый, что исчез вместе с котом в прошлый раз.

— Не торопись, — сказал кот человеческим голосом, но совсем не тем, что раньше — женским, похожим на… нет, этого не могло быть. — Он не договаривает главного.

Энки зашипел, впервые проявляя эмоцию, похожую на гнев.

— Это не твоя игра, Хроникёр.

— Всё, что связано с временем — моя игра, — кот повернулся к Михаилу. — Если выпьешь — увидишь правду. Но правда может раздавить. Если откажешься — сохранишь себя, но потеряешь её навсегда. Выбирай, историк. Только помни: даже нерешительность — это выбор.

Михаил посмотрел на чашу, на кота, на демона. Где-то вдали, за стенами вагона, завыл ветер — звук, похожий на голос Анастасии, зовущей его.

Он сделал шаг вперёд.

                                                * * *

Михаил так и не принял решения. Его рука замерла в сантиметре от чаши, когда Энки вдруг рассмеялся — звук, похожий на лопнувшие пузырьки ртути, — и достал из кармана сюртука монету. Старинную, с потёртым профилем какого-то монарха и дырочкой по центру.

— Давай по-другому, — прошипел демон и подбросил монету.

Она взлетела, вращаясь, и на мгновение зависла в воздухе, будто время остановилось. Михаил успел разглядеть — на каждой стороне выгравированы одни и те же слова: «Ты уже выбрал».

— Жульничаешь, — хрипло сказал Михаил.

Энки лишь ухмыльнулся, ловя монету… и нарочно роняя её.

Металлический диск ударился о пол вагона с чистым звоном и — рассыпался. Не на две половинки, а на десятки мелких ртутных капель, которые тут же ожили, закатились в разные стороны, собираясь в странные узоры: то ли буквы, то ли руны.

— Что за…

Михаил присел, пытаясь разобрать надпись, но капли продолжали двигаться, сливаясь и снова разделяясь. Кот-Хроникёр спрыгнул с сиденья и потрогал одну лапкой — капля прилипла к подушечке, растянувшись серебристой нитью.

— Не трогай, — предупредил Энки, но было поздно.

Кот вдруг замер, его глаза расширились, зрачки превратились в вертикальные чёрточки. Из ошейника сам собой выпал маленький ключик — тот самый, что был в эпилоге предыдущей главы.

— Он видит, — прошептал Энки с какой-то странной почтительностью. — Хроникёр всегда видит.

Михаил потянулся к ключику, но кот внезапно очнулся, швырнул ртутную каплю в сторону демона и исчез — буквально растворился в воздухе, оставив после себя лишь лёгкий запах полыни и медленно вращающийся в воздухе ключик.

— Где…

— Неважно, — Энки поднял руку, и все ртутные капли взлетели, образовав в воздухе шар. — Твой ход, Михаил. Монета показала — выбор уже сделан. Ты просто ещё не знаешь какой.

Михаил встал, чувствуя, как подкашиваются ноги. Он машинально посмотрел в окно — там мелькали какие-то тени, может быть деревья, может быть что-то другое. Но вдруг он понял, что не видит своего отражения. Совсем.

— Я… где моё отражение?

Энки улыбнулся во весь рот, и вдруг его лицо снова стало человеческим — таким же, как у Михаила, только с ртутными глазами.

— Ты же сам выбрал. «Откажешься — сохранишь имя. Примешь — потеряешь тень». Ты отказался от чаши, но взял ключ. Значит, тень — моя.

Михаил посмотрел на свои руки — они казались обычными, но когда он повернул их ладонями вверх, на левой проступил странный знак — как будто кто-то выжег там перевёрнутую омегу.

— Что ты со мной сделал?

— Ничего, — Энки вдруг начал таять, как свеча на жаре. — Ты сам всё сделал. Только помни — теперь твоё отражение свободно. И оно идёт к Анастасии первым.

Демон исчез, оставив после себя только ртутный шар в воздухе. Тот вдруг упал на пол с глухим стуком — снова став монетой. Михаил поднял её. На этот раз на обеих сторонах было выгравировано: «Следующая остановка — конец».

Внезапно поезд дёрнулся, замедляя ход. В динамике затрещал голос:

— Приготовьтесь… Конечная… Ордынцы…

Михаил сунул монету в карман и подошёл к окну. Там, в темноте, уже угадывались очертания платформы. И фигура. Одна-единственная фигура, ждущая его.

Он не видел лица, но знал — это она. Анастасия. Или то, что теперь выглядело как она.

А в окне, где должно было быть его отражение, пустота дышала ему в спину.

Глава 13. Первая остановка: Забытая станция

Поезд заскрипел тормозами, будто нехотя соглашаясь остановиться, и Михаил, прижав ладонь к холодному стеклу, вглядывался в клубящийся за окном туман. Он напоминал молоко, пролитое по черному столу ночи, густое, непрозрачное, затягивающее всё, кроме ржавых очертаний платформы.

— Конец пути, — прошептал он, разбирая полустёртую надпись на покосившейся табличке. Буквы «Ордынцы» были выведены криво, будто их писал человек, уже знавший, что это место давно перестало быть точкой на карте, а стало дырой в реальности.

Двери вагона открылись с глухим стоном, и Михаил шагнул наружу. Воздух пах железом, сыростью и чем-то ещё — словно кто-то развесил на невидимых верёвках старые, пропитанные потом рубахи. Платформа была пуста. Ни смотрителя в потёртой фуражке, ни пассажиров с узлами — только трещины в асфальте, тянущиеся, как реки на карте забытой страны.

— Ну и дыра, — пробормотал он, но голос его потерялся в тишине, не вызвав даже эха.

«Почему я здесь?» — мелькнуло в голове. Вопрос, который он задавал себе уже сотню раз с тех пор, как проснулся в пустом вагоне. Билет в кармане был смят, и вместо пункта назначения на нём красовались лишь каракули: «Туда, где время сломалось».

— Похоже, сломалось именно здесь, — усмехнулся он себе, но смешок вышел сухим, как шелест опавших листьев.

Рядом с рельсами, на ржавой стрелке, сидел ворон. Чёрный, как сама ночь, с глазами, напоминающими две капли жидкого серебра. Он не испугался Михаила, не улетел — лишь повернул голову, будто оценивая: «А этот чем лучше предыдущих?»

— Здорово, пернатый, — кивнул Михаил. — Ты тут за главного?

Ворон молчал. Но в его взгляде читалось что-то древнее, почти человеческое — будто он знал все ответы, но давно перестал их кому-либо рассказывать.

Михаил потянулся к карману, где лежал обсидиановый осколок — единственное, что связывало его с исчезнувшей реальностью. Камень был холодным, пульсирующим в такт его собственному сердцу, словно второе, каменное, сердце.

— Ладно, — вздохнул он. — Где тут выход?

Ответом ему был лишь ветер, шевелящий обрывки афиш на стене вокзала. Они висели, как клочья кожи, обнажая кирпичную плоть здания. На одной ещё угадывались буквы: «Цирк. Последнее представление».

— Уже видел, — буркнул Михаил.

Он подошёл к зданию вокзала. Двери были распахнуты, но внутри царила кромешная тьма — не та, что скрывает предметы, а та, что, кажется, пожирает сам свет.

— Эй! — крикнул он.

Тишина.

— Кто-нибудь!

В ответ — лишь скрип деревянных половиц где-то в глубине.

Михаил зажёг спичку. Огонёк дрожал, будто боясь осветить то, что пряталось в углах. На стене чьей-то дрожащей рукой было нацарапано: «Не садись в поезд».

— Спасибо, — фыркнул он. — Поздно.

Спичка догорела, и тьма снова сомкнулась вокруг.

Тут где-то вдали раздался стук колёс. Михаил обернулся — но поезда не было. Только ворон, взлетевший с рельсов, оставил после себя чёрное перо, медленно кружащееся в воздухе.

— Ладно, — прошептал Михаил, сжимая осколок в кулаке. — Похоже, мне здесь не рады.

Но куда идти? Вперёд — в чёрную пасть вокзала? Или назад — к поезду, который, возможно, уже ушёл?

Он сделал шаг. Половица под ногой жалобно застонала, будто предупреждая: «Не ходи».

Но Михаил уже знал — назад пути нет.

Только вперёд.

Только в тьму.

                                                * * *

Тьма вокзала оказалась не пустотой, а преддверием чего-то иного. Михаил сделал шаг вперед — и пол под ногами внезапно стал зеркальным, отражая не его ноги, а чьи-то чужие, обутые в сапоги сороковых годов. Он вздрогнул, отпрянул, но вокруг уже не было стен — только бесконечный коридор из зеркал, уходящий вглубь, как ледяная река времени.

Каждое зеркало показывало иную эпоху. В одном — он мальчишкой бежал по пыльной дороге Ордынцев, в другом — старик в военной форме (дед? но почему у него лицо Зеркального Князя?) что-то прятал в стену дома №26. В третьем — Анастасия в белом платье XIX века роняла в реку обсидиановый камешек.

— Что за чертовщина… — прошептал Михаил, и его голос размножился, отражаясь в стеклянных плоскостях, пока не превратился в хор шепотов из разных времен.

Он протянул руку к ближайшему зеркалу — поверхность дрогнула, как вода, но не пустила его внутрь. Вместо этого из глубины к стеклу прилипла чья-то ладонь, бледная, с синими прожилками. Михаил отшатнулся, споткнулся о собственное отражение (а было ли оно его?) и упал на холодный пол-зеркало.

В этот момент из ниоткуда раздался голос.

«Говорит Москва. Передаём важное правительственное сообщение…»

Статичный, потрескавшийся голос диктора 1941 года заполнил пространство, вытеснив тишину.

«Сегодня, 22 июня…»

Шипение.

«…фашистская Германия…»

Ещё шипение, уже злое, будто эфир рвётся под напором чего-то, что не должно было быть услышано.

Михаил вскочил. Где-то в зеркальном лабиринте мелькнула тень — не его, нет, слишком высокая, слишком прямая, в шинели и пилотке.

— Эй! — крикнул он.

Тень обернулась. Лица не было — только дыра, как в испорченном негативе.

«Граждане, сохраняйте спокойствие…» — бубнил динамик, и вдруг голос перекосило, превратив в механический визг.

Из всех зеркал одновременно хлынула ртуть. Она стекала по стеклянным стенам, собиралась в лужи, из которых вырастали пальцы, руки, лица.

— Нет, спасибо, — пробормотал Михаил, пятясь назад.

Но назад уже не было — только зеркала, зеркала, бесконечные зеркала, и в каждом — он, но не совсем он. В одном — с седыми висками и шрамом вместо рта. В другом — в мундире, с орденом на груди. В третьем — с пустыми глазницами, как у статуи деда.

«Бомбоубежища… затемнение…» — крошился голос из репродуктора.

Вдруг в зеркале прямо перед ним возник Кот-Хроникёр. Чёрный, как сажа, с жёлтыми глазами, в которых плавали цифры — 1581, 1824, 1942, 2024. Он сидел, вылизывая лапу, будто всё это его ничуть не удивляло.

— Ну и ну, — сказал Кот человеческим голосом, — опять ты здесь.

— Ты… ты разговариваешь? — Михаил почувствовал, как его рациональное мировоззрение трещит по швам.

— Нет, я мяукаю, а ты просто разучился слушать, — Кот зевнул, обнажив клыки. — Иди за мной, пока они не решили, что ты — очередной потерянный кадр.

— Кто они?

— Те, кто пишет историю, — Кот махнул хвостом, и одно из зеркал растаяло, открывая тёмный проход. — Ну же, у нас всего шесть минут до следующего круга.

«Наше дело правое…» — гремел репродуктор.

«Враг будет разбит!»

И вдруг — тишина.

Абсолютная.

Даже ртуть замерла.

— Вот сейчас самое время бежать, — сказал Кот и прыгнул в темноту.

Михаил бросился следом.

За его спиной зеркала захлопнулись, как страницы огромной книги.

Последнее, что он услышал — голос Анастасии, которого не мог знать, потому что ещё не встретил её:

«Не смотри в зеркала, пока не найдёшь меня…»

И детский смех.

Его собственный.

Из далёкого, такого далёкого 1984 года…

                                                * * *

Темнота прохода внезапно разорвалась слепящим светом, и Михаил очутился снова на перроне, но теперь он был не пуст. Вдоль ржавых рельсов, словно тени от несуществующего солнца, двигались фигуры. Безликие, вытянутые, они скользили вдоль стены вокзала, проводя пальцами по расписанию, оставляя за собой мокрые чёрные полосы вместо букв.

— Что вы делаете? — крикнул Михаил, но его голос утонул в гуле несуществующего поезда.

Тени не реагировали. Одна из них, с особенно длинными пальцами, стирала строку «Москва — 8:15», и на её месте проступали другие цифры — «1581 год». Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он сделал шаг назад и наткнулся на что-то мягкое.

— Осторожнее, — раздался знакомый голос. — Ты же не хочешь стать частью расписания?

Кот-Хроникёр сидел у его ног, вылизывая лапу. На этот раз на шее у него болтался маленький колокольчик, который не издавал ни звука.

— Что это за… существа? — прошептал Михаил, чувствуя, как обсидиановый осколок в кармане начинает нагреваться.

— Корректоры, — ответил Кот, прищурив один глаз. — Они исправляют ошибки времени. Ну, или создают новые — зависит от точки зрения.

Одна из теней вдруг остановилась и повернулась в их сторону. Хотя у неё не было лица, Михаил почувствовал на себе тяжёлый взгляд. Его рука непроизвольно сжала камень в кармане, и в тот же миг тень дёрнулась, будто получила удар током, и отплыла к стене.

— Интересно, — пробормотал Кот. — Они тебя боятся. Или его. — Он кивнул на карман Михаила.

Михаил вынул обсидиановый осколок. Камень пульсировал тёплым красноватым светом, будто в нём билось крошечное сердце. В его глубине мелькали отражения — то комната с разбитым зеркалом, то девичьи руки, складывающие бумажный кораблик, то старик в военной форме, что-то закапывающий у корней дуба.

— Он жив, — сказал Михаил с неожиданной для самого себя уверенностью.

— Всё живое, — философски заметил Кот. — Даже мёртвое. Особенно мёртвое. Вопрос в том, что ты будешь с этим делать.

Внезапно расписание на стене вспыхнуло ярким пламенем. Буквы превращались в пепел, но не исчезали — вместо этого они складывались в новые слова: «Следующий поезд в никуда. Конечная — Лимб».

Тени заволновались. Они начали двигаться быстрее, их пальцы сливались с поверхностью стены, стирая, переписывая, исправляя. Одна из фигур вдруг отделилась от стены и поплыла к Михаилу.

— Похоже, тебе предлагают билет, — зевнул Кот. — Я бы не советовал принимать.

Тень протянула руку. В ладони лежал не билет, а осколок зеркала, в котором отражалось лицо Михаила — но старше, много старше, с седыми висками и шрамом через левый глаз.

— Нет, спасибо, — твёрдо сказал Михаил, сжимая свой обсидиановый камень.

Тень замерла, затем медленно сжала ладонь. Звук ломающегося стекла пронёсся по перрону. Когда она разжала пальцы, вместо осколка там лежала мёртвая бабочка с зеркальными крыльями.

— Время вышло, — сказал Кот и вдруг вскочил, шерсть на его спине встала дыбом. — Они идут.

Земля под ногами дрогнула. Где-то вдалеке, в конце тоннеля, зажёгся тусклый свет. Но это был не поезд — свет двигался неровно, пульсируя, как будто кто-то нёс фонарь и при этом хромал.

Тени на стене забеспокоились. Они начали сливаться друг с другом, образуя чёрные лужи на стене. Расписание теперь гласило: «Беги. Беги. Беги».

— Кто идёт? — спросил Михаил, чувствуя, как камень в его руке становится почти горячим.

— Ты, — ответил Кот. — Только другой. Или тот же самый. Временные парадоксы — такая гадость, — он вдруг прыгнул Михаилу на плечо. — Теперь бежим!

Они бросились к выходу со станции, но путь преградила фигура в длинном плаще. Лица не было видно, только бледные руки, держащие книгу. Книгу, страницы которой были из человеческой кожи.

— Фолиант, — прошипел Кот. — Вот и первая серьёзная проблема.

Фигура подняла голову. Там, где должно было быть лицо, находилось зеркало, и в нём отражался… сам Михаил, но с пустыми, белыми глазами.

— Пришло время выбирать, — сказал Зеркальный Князь голосом, который был точной копией голоса Михаила, только с лёгким эхом, будто звучащим из глубины колодца. — Оставь камень и иди своей дорогой. Или возьми книгу и узнай правду.

Михаил почувствовал, как обсидиановый осколок в его руке вдруг стал ледяным. Боль пронзила ладонь, будто камень впился в кожу острыми краями. В тот же миг где-то вдалеке завыла сирена — звук, который не принадлежал ни одному известному ему механизму, древний и жуткий, как крик умирающей вселенной.

— Выбирай быстрее, — прошептал Кот ему на ухо. — Они не любят ждать.

Михаил взглянул на горящий осколок в своей руке, затем — в зеркальное лицо Князя.

— Я уже сделал выбор, — сказал он и сжал камень так сильно, что тот впился в кожу, оставляя кровавые следы.

Зеркало на лице Князя треснуло. Трещина разделила отражение Михаила пополам. Раздался звук, похожий на миллион разбитых стёкол, и…

…Михаил стоял один на пустом перроне. Не было ни теней, ни Князя, ни даже Кота-Хроникёра. Только обсидиановый осколок в его окровавленной ладони, который теперь пульсировал в такт его собственному сердцу.

Где-то вдалеке загудел поезд. Но не тот, что привёз его сюда — другой, старинный, с паровозом, который давно должен был превратиться в ржавую груду металла.

На перроне лежал один-единственный билет. На нём было написано: «Александровская слобода. Конец времени».

Михаил поднял билет. Ветер внезапно подхватил его, закружил в воздухе и унёс прочь, к чёрному зеву туннеля, где уже мерцал тусклый свет приближающегося поезда.

Он посмотрел на свой окровавленный кулак, сжимающий обсидиановый осколок.

— Ну что ж, — пробормотал он. — Похоже, это только начало.

И шагнул навстречу поезду, который вёз его не вперёд и не назад — а куда-то вглубь, в самое сердце зеркального лабиринта, имя которому было Лимб.

Глава 14. Встреча с Белым Странником

Туман над платформой был не просто сыростью — он казался живым, вязким, как дым от сожжённых книг. Михаил шагнул вперёд, и под ногами хрустнул лёд, хотя на календаре ещё не было зимы. «Ордынцы. Конец пути» — эти слова, произнесённые безголосым шёпотом из динамиков, всё ещё звенели в ушах, будто ржавая игла, застрявшая в старой пластинке.

И тогда он увидел Его.

На краю платформы, где рельсы терялись в молочной пелене, стояла фигура в белом. Высокая, неестественно прямая, словно вырезанная из мёрзлого воздуха. Широкополая шляпа скрывала лицо, но Михаил знал — там не было глаз. Только тьма, плотно упакованная под тенью полей, как тайна, которую нельзя разгадать, но нельзя и забыть.

— Кто вы? — сорвалось у Михаила, но слова упали в туман без эха.

Странник не ответил. Он лишь слегка наклонил голову, и шляпа откинулась, обнажив отсутствие. Не пустоту — а именно отсутствие, как будто кто-то аккуратно вырезал кусок реальности и заменил его ничем.

И тогда в голове Михаила зазвучал голос. Не слова — скорее, ощущение, вползающее в сознание, как холодная струйка ртути под кожу.

«Иди на восток»

Голос был его собственным, но искажённым, будто записанным на плёнку и прокрученным назад.

— Почему на восток? — Михаил стиснул зубы, чувствуя, как обсидиановый осколок в кармане начинает пульсировать в такт его сердцу.

Странник медленно поднял руку — длинные пальцы, бледные, как кость, вытянулись в сторону леса. Там, за деревьями, в разрыве тумана висело чёрное солнце. Не тень, не затмение — а именно солнце, но тёмное, как пролитая чернильная капля на пергаменте неба. Оно отбрасывало тени наоборот — не от себя, а к себе, словно всё вокруг было негативом невидимой фотографии.

— Что это?.. — прошептал Михаил, но тут же пожалел.

Странник вздрогнул — не всем телом, а лишь краем плаща, будто его дёрнули за невидимую нить. Из-под шляпы посыпалась пыль. Нет, не пыль — пепел, мелкий, серый, пахнущий старыми письмами.

«Он мёртв» — мелькнуло у Михаила. «Или я уже сошёл с ума?»

Ветер донёс запах — сладковатый, как гниющие яблоки, с примесью меди. Запах Лимба. Запах того места, откуда нет возврата.

Странник раскрыл ладонь. На ней лежала книга — точнее, её тень. Переплёт был из кожи (человеческой? Михаил боялся угадать), страницы казались пустыми, но, когда он попытался разглядеть ближе, буквы зашевелились, как черви под лупой.

— Что вы хотите мне сказать?

«Иди на восток» — повторил голос, но теперь в нём слышалась усталость, будто кто-то в тысячный раз повторял одно и то же умирающему.

Михаил потянулся к книге — и в тот же миг Странник рассыпался. Не исчез — а именно рассыпался, как песочные часы, опрокинутые невидимой рукой. Шляпа упала на рельсы, и под ней оказался колокольчик — точь-в-точь как у Кота-Хроникёра.

— Подождите! — крикнул Михаил, но было поздно.

Туман сгустился, поглотив последние следы Белого Странника. На земле осталась лишь стрелка, сложенная из пепла, и та указывала на восток.

Михаил поднял колокольчик. Металл был тёплым, будто его только что выпустили из рук.

— Ну что ж, — он усмехнулся, чувствуя, как страх смешивается с досадой. — Видимо, мне снова не объяснили правил.

Где-то в тумане заурчал Кот-Хроникёр.

                                                * * *

Туман расступился, как занавес перед последним актом трагедии, и Михаил увидел чёрное солнце. Оно висело над лесом — не затмение, не оптический обман, а именно солнце, но вывернутое наизнанку, как пустая глазница в черепе мира. Его свет не рассеивался, а втягивался внутрь, засасывая в себя краски: сосны блекли до серости, снег (которого не могло быть в октябре) становился пеплом, даже воздух казался проглоченным этой бездонной чернотой.

— Да ведь это же… — Михаил попытался найти сравнение, но мозг выдавал лишь обрывки детских кошмаров.

Тени падали не от солнца, а к нему — длинные, корчащиеся, будто их вытягивали за ниточки. Ствол берёзы лежал на земле, а его тень стояла вертикально, как призрачный двойник. Ветер шевелил ветви, но тени оставались неподвижными, застывшими в вечном поклоне перед тёмным диском.

«Так не бывает», — подумал Михаил, но тут же усмехнулся. «После зеркал, говорящих котов и деревни, которой нет на картах — чёрное солнце кажется логичным завершением списка».

Странник протянул книгу. Фолиант был толстым, с переплётом из потрёпанной кожи (слишком бледной, чтобы быть телячьей), но, когда Михаил попытался разглядеть тиснение, буквы поползли под пальцами, как испуганные тараканы.

— Здесь ничего нет, — пробормотал он, перелистывая пустые страницы.

Но стоило ему коснуться бумаги, как в висках ударило — вспышка. Не образы, а знание, вбитое прямо в мозг:

«Дом №26 не имеет дверей с 1942 года»

«Кот-Хроникёр спит только на церковных облачениях»

«Анастасия вышивает узоры, которые позже появляются на коже жителей Ордынцев»

Михаил дёрнулся, выпустив книгу, но та не упала — повисла в воздухе, страницы шелестели сами по себе.

— Это что, инструкция к апокалипсису? — он попытался шутить, но голос дрогнул.

Странник не ответил. Его пальцы (слишком длинные, слишком гибкие) провели по странице — и там, где касались ногти, проступали кровавые строки.

«Когда северный всадник придёт во второй раз»

«Врата откроются для того, кто не имеет тени»

«Любовь станет печатью, а печать — ключом»

— Кто вы такой? — Михаил схватился за обсидиановый осколок в кармане. Камень жёг ладонь, будто кусочек льда, вытащенный из сердца вулкана. — Почему показываете мне это?

Ветер перевернул страницу. На ней был рисунок: дом №26, а перед ним — два силуэта. Один узнаваемо принадлежал Михаилу. Второй…

— Анастасия?

Но рисунок изменился — чернила поползли, перестраиваясь в новый сюжет: теперь на нём был Михаил, стоящий над телом Анастасии с ножом в руках.

— Нет! — он хлопнул книгу, и та захлопнулась с звуком, похожим на вздох.

Странник наклонил голову. Из-под шляпы посыпался песок — нет, костная мука, мелкая, серая, пахнущая старыми библиотеками и подвалами, где десятилетиями гниют письма.

«Он хочет, чтобы я прочитал до конца», — понял Михаил. «Но последняя страница — это то, чего я боюсь больше всего».

Где-то за спиной раздалось урчание.

— Опять ты опаздываешь, — не оборачиваясь, сказал Михаил.

Кот-Хроникёр прыгнул на перила платформы, его шерсть сливалась с туманом, только жёлтые глаза светились, как два проклятых золотых червонца.

— Ну что, мурлыка, — Михаил ткнул пальцем в книгу, — это очередная головоломка, где я должен выбрать между «всё потерять» и «потерять всё, но с бонусным страданием»?

Кот лизнул лапу со стигматом, затем умылся ровно три раза — его фирменный знак, означавший: «Ты идиот, но я снисходительно это терплю».

— Я так и думал, — вздохнул Михаил.

Странник поднял руку — и внезапно исчез. Не растворился, а схлопнулся, как бумажная фигурка, брошенная в огонь. На месте, где он стоял, осталась лишь лужа ртути — та самая, что капала из глаз Энки.

Кот спрыгнул вниз, понюхал серебристую жидкость и фыркнул с таким презрением, будто это был дешёвый виски.

— Значит, идти на восток? — Михаил посмотрел на чёрное солнце. Оно моргнуло.

Кот повернулся и пошёл прочь, виляя хвостом, как метрономом. Михаил последовал за ним, сжимая в одной руке осколок, в другой — колокольчик.

«Любовь станет печатью», — вспомнились ему слова из книги.

Он не знал, что это значит. Но боялся, что скоро узнает.

                                                * * *

Ветер, до этого лишь лениво перекатывавший клочья тумана между рельсами, вдруг рванулся вперёд с таким остервенением, будто сама платформа вздохнула последний раз перед смертью. Шляпа Белого Странника сорвалась с его головы, подпрыгнула в воздухе, как подстреленная птица, и замерла на мгновение, словно давая Михаилу последний шанс увидеть то, что скрывалось под ней.

— Господи… — вырвалось у него, хотя он давно перестал верить в то, что где-то там, за чёрным солнцем, кто-то может услышать эту молитву.

Под шляпой не было лица. Не было пустоты. Была зеркальная гладь — идеально ровная, холодная, без единой царапины, будто кто-то взял и аккуратно вырезал лицо из реальности, оставив лишь отполированную до блеска дыру в пространстве. Михаил увидел в ней своё отражение — но не то, что ждал увидеть. Его лицо было старше, глаза глубже, в уголках губ залегли морщины, которых ещё не существовало. А за спиной у этого двойника стояла Анастасия, но не та, которую он помнил — её глаза были пусты, как окна заброшенного дома, а на шее красовался тонкий шрам, похожий на след от верёвки.

— Это… будущее? — прошептал Михаил, протягивая руку.

Зеркало дрогнуло. Странник сделал шаг назад — и в этот момент Кот-Хроникёр, до сих пор наблюдавший за происходящим с видом профессора, терпеливо ожидающего, когда студент дойдёт до очевидного вывода, вдруг выгнул спину и зашипел, как кипящий самовар. Его шерсть встала дыбом, хвост превратился в ёршик для чистки бутылок, а из горла вырвалось что-то среднее между предупреждением и проклятием.

Зеркало треснуло. Не с громким звуком, а с тихим стоном, будто кто-то на другом конце вселенной вздохнул от облегчения. Трещина побежала сверху вниз, разрезая отражение Михаила пополам — и в этот момент Белый Странник начал рассыпаться. Не исчезать — именно рассыпаться, как песочные часы, опрокинутые невидимой рукой. Его плащ превратился в тысячи белых мотыльков, его руки — в струйки ртути, его тело — в клубы пепла, пахнущего старыми книгами и полынью.

Михаил зажмурился. Когда он открыл глаза, на платформе никого не было — только шляпа, лежащая вверх дном, как подставка для сбора монет у уличного музыканта, и странный след на деревянных досках. Стрелка. Сложенная из пепла, но идеально ровная, будто начерченная по линейке. Она указывала в сторону леса, где между чёрных стволов сосен виднелась едва заметная тропинка.

— Ну конечно, — пробормотал Михаил, поднимая шляпу. — Иди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Стандартный набор.

Он перевернул шляпу в руках — внутри не было ни метки, ни надписи, только странное ощущение, будто он держит не головной убор, а чей-то череп, аккуратно обтянутый кожей. Из глубины шляпы пахло снегом и чем-то ещё — может быть, полынью, а может, просто одиночеством.

Кот-Хроникёр подошёл, понюхал шляпу и фыркнул с таким выражением, будто ему подсунули дешёвую подделку вместо антиквариата.

— Что, не одобряешь? — Михаил швырнул шляпу на рельсы. — Может, тогда ты мне объяснишь, что вообще происходит? Кто был этот тип? Почему у него вместо лица было зеркало? И что значит «иди на восток»?

Кот сел, тщательно вылизывал лапу, затем умылся три раза — его фирменный знак, означавший, что он считает вопросы глупыми, но снизойдёт до ответа. Он поднял лапу и указал в сторону леса, затем сделал движение, будто что-то роет, потом изобразил что-то похожее на чтение книги.

— Ты хочешь сказать, мне нужно идти в лес, что-то выкопать и прочитать? — Михаил закатил глаза. — Спасибо, капитан очевидность. А я думал, мне нужно лететь на Марс и там искать ответы.

Кот фыркнул и повернулся к нему спиной, явно давая понять, что разговор окончен. Михаил вздохнул, посмотрел на стрелку из пепла, затем на чёрное солнце, которое теперь казалось чуть ближе, чуть больше, чуть… голоднее.

— Ладно, — он достал из кармана обсидиановый осколок. Камень был холодным, но в его глубине пульсировал слабый свет, будто крошечное сердце. — Пошли, пока это чёрное недоразумение не решило нас проглотить.

Он сделал шаг вперёд — и в этот момент пепельная стрелка на платформе вспыхнула синим пламенем и рассыпалась, оставив после себя лишь несколько обугленных досок. Где-то вдали, за лесом, завыл ветер — или может, что-то другое, что только притворялось ветром.

Кот-Хроникёр прыгнул ему на плечо, устроился поудобнее и буркнул что-то, что звучало как «ну наконец-то». Михаил почувствовал, как когти впиваются в его куртку, но не стал возражать — в конце концов, в этом безумном мире, где солнце светит тьмой, а зеркала показывают то, чего не должно быть, тёплый комок шерсти на плече был единственным напоминанием, что он ещё не окончательно сошёл с ума.

Они двинулись вперёд — к лесу, к чёрному солнцу, к ответам, которые, Михаил чувствовал, принесут ему только новые вопросы. А за спиной, на опустевшей платформе, шляпа Белого Странника вдруг дёрнулась, перевернулась и медленно поползла за ними, как краб, оставшийся на берегу после отлива.

Глава 15. Разговор с Котом-Хроникёром

Лес встретил Михаила молчанием — не тем уютным, когда деревья шепчутся на ветру, а тяжёлым, давящим, будто сама природа затаила дыхание в ожидании чего-то неотвратимого. Даже чёрное солнце, висевшее над верхушками сосен, казалось, перестало пульсировать, застыв в зените своего неестественного пути.

Михаил шёл, продираясь сквозь заросли папоротников, которые цеплялись за его брюки, как руки утопающих за соломинку. Обсидиановый осколок в его кармане то нагревался, то остывал, будто пытался передать какое-то сообщение азбукой Морзе.

— И куда ты меня привёл? — пробормотал он, оглядываясь в поисках Кота-Хроникёра, который внезапно исчез сразу после того, как они ступили под сень деревьев.

Ответ пришёл неожиданно.

На прогалине, где когда-то, судя по пням, вековые деревья пали под чьей-то топором, сидел сам Кот. Он вылизывал лапу — не просто умывался, а тщательно обрабатывал место, где на подушечке виднелся странный знак: не царапина, не шрам, а именно стигмат, отдалённо напоминающий крест, если бы тот был нарисован пьяным монахом в полнолуние.

— Ну наконец-то, — Михаил с облегчением опустился на соседний пень. — Я уже думал, ты решил бросить меня на произвол судьбы.

Кот поднял на него взгляд — жёлтые глаза, суженные в щёлочки, светились в полумраке, как два крошечных фонарика, забытых кем-то в глубине пещеры.

— Ты идёшь туда, где время сломалось впервые — в Александровскую слободу, но не ту, что в учебниках, — произнёс он, и голос его звучал так, будто кто-то перебирает страницы древнего фолианта, где каждая буква выведена чернилами из растёртых в пыль костей.

Михаил замер. Он уже привык, что Кот говорит — но каждый раз, когда это происходило, казалось, будто законы мироздания на секунду дают трещину, пропуская в наш мир что-то древнее и мудрое, чему не место среди людской суеты.

— Александровская слобода? — переспросил он. — Та самая, где Иван Грозный устроил свою опричнину?

Кот фыркнул, и в этом звуке угадывалось столько презрения, что даже самый заносчивый университетский профессор позавидовал бы.

— Люди, — протянул он, — вы всегда думаете, что история — это то, что записано в ваших учебниках. Что правда — это то, что можно потрогать руками или найти в архивах.

Он спрыгнул с пня и сделал круг по прогалине, его хвост вился за ним, как дым от костра.

— Ты правда веришь, что твой дед просто так оставил тебе координаты этого места? Что зеркало в доме №26 — это просто кусок стекла с напылением?

Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

— Тогда что это?

Кот остановился, повернулся к нему и медленно моргнул.

— Это дверь. И ключ. И замок. Всё сразу.

Он подошёл ближе, и теперь Михаил разглядел, что в глазах кота, если приглядеться, плавают крошечные звёзды — целые созвездия, мерцающие в глубине зрачков.

— Александровская слобода, куда ты идёшь, — это не место на карте. Это разлом. Трещина в ткани времени, где прошлое, настоящее и будущее смешались, как краски в воде.

— И что я должен там найти?

Кот снова уселся, поднял лапу и принялся вылизывать её с таким видом, будто это единственное важное дело во всей вселенной.

— Себя, — наконец сказал он. — Того, кем ты был. Того, кем станешь. И того, кто ты есть на самом деле.

Михаил хотел спросить ещё что-то, но в этот момент где-то в глубине леса раздался звук — не крик, не вой, а что-то среднее между стоном и скрипом двери, которую не открывали сто лет.

Кот насторожился, его уши прижались к голове.

— Они уже знают, что ты здесь, — прошептал он. — Тени-исполнители. Они чувствуют нарушение в узоре.

— Каких ещё теней?

Но Кот уже исчез — растворился в воздухе, оставив после себя лишь лёгкий запах ладана и тлеющей бумаги.

Михаил остался один среди пней, под чёрным солнцем, с головой, полной вопросов, и странным ощущением, что где-то рядом, совсем близко, за тонкой завесой реальности, кто-то смеётся над его попытками понять правила игры, в которой все ходы уже сделаны до его рождения.

Он достал обсидиановый осколок. Камень был тёплым, почти живым.

— Ну что ж, — вздохнул Михаил, поднимаясь. — Похоже, экскурсия в ад начинается без гида.

Где-то в ветвях пролетела сова, но её крик оборвался на полуслове, будто кто-то нажал паузу в самом разгаре песни.

Впереди, между деревьев, виднелась тропинка. Она вела вглубь леса — к Александровской слободе, которой нет на картах.

                                                * * *

Тропинка петляла между деревьями, как змея, пытающаяся сбросить кожу. Михаил шёл, чувствуя, как обсидиановый осколок в его кармане пульсирует в такт шагам — будто маленькое чёрное сердце, вырванное из груди какого-то древнего божества. Внезапно впереди мелькнул рыжий хвост — Кот-Хроникёр появился снова, теперь сидя на замшелом валуне, который напоминал спящего медведя.

— Ты слишком медленно идёшь, — проворчал Кот, вылизывая между когтей. — В прошлый раз, в 1581 году, ты двигался куда бодрее. Хотя, — он прищурился, — тогда у тебя было тело писаря Григория, а не это твоё долговязое недоразумение.

Михаил остановился, будто наткнулся на невидимую стену. Воздух вдруг стал густым, как сироп.

— Что ты сейчас сказал? В 1581 году? Каком ещё теле писаря?

Кот вздохнул с таким видом, будто объяснял очевидное трёхлетнему ребёнку. Он спрыгнул с валуна и обошёл Михаила кругами, оставляя на влажной земле следы, которые тут же исчезали, словно их стирала невидимая рука.

— Ты же не думаешь, что это твой первый круг? — в голосе Кота звучала усталая снисходительность. — В 1581-м ты был писарем при дворе Ивана Грозного. Худым, прыщавым, с вечно дрожащими руками. Но именно ты переписал тот самый указ об опричнине, где между строк были зашифрованы координаты Лимба. — Кот вдруг замер и поднял лапу, будто собираясь дать клятву. — Ты тогда сделал ошибку. Исправил одну букву. И из-за этого пятьсот человек отправились не в ссылку, а прямо в зеркала. Они до сих пор там, между прочим. Бьются в стёклах, как мотыльки в фонарях.

Михаил почувствовал, как по спине побежали мурашки. В голове всплыл образ — дрожащие руки, чернильные пятна на пергаменте, страх, липкий, как пот на спине. Откуда-то из глубины памяти всплыло имя — Григорий. Его имя. Не его. И всё же…

— Это невозможно, — прошептал он.

Кот фыркнул и помахал хвостом, как метрономом, отсчитывающим секунды до чего-то неизбежного.

— Возможности — это единственное, чего у тебя в избытке. Ты был писарем в 1581-м, студентом-медиком в 1824-м, библиотекарем в 1917-м. И каждый раз, — Кот внезапно вскочил Михаилу на плечо, его когти больно впились в кожу даже через куртку, — каждый раз ты оказывался перед тем же выбором. И каждый раз выбирал неправильно.

Лес вокруг будто затаил дыхание. Даже чёрное солнце, проглядывающее сквозь листву, перестало пульсировать, застыв в зените. Михаил почувствовал во рту вкус меди — то ли страх, то ли память о крови, которую он когда-то пускал из пальца, подписывая какие-то бумаги в каком-то другом веке.

— Какой выбор? — его голос звучал хрипло, будто он семь дней не пил воды.

Кот повернул голову, и его глаза — эти два жёлтых фонаря — вдруг стали глубже, чем вся тьма этого леса. В них мерцали звёзды, города, падающие империи, миллионы жизней, прожитых и не прожитых.

— Между любовью и долгом. Между жизнью и правдой. Между тем, чтобы спасти одного человека, и тем, чтобы сохранить весь мир. — Кот вдруг прижался холодным носом к его щеке. — Зеркальный Князь уже ждёт тебя в Слободе. Он — твоя тень, отброшенная через века. Ты, который всегда выбирал «правильно». Ты, который предпочёл долг. Правду. Мир. — Кот спрыгнул на землю и взмахнул хвостом. — Он ненавидит тебя за то, что ты до сих пор веришь в возможность другого конца.

Где-то в глубине леса заскрипело дерево — старый звук, будто дверь в забытый склеп. Михаил вдруг осознал, что стоит босиком, хотя точно помнил, что был обут. Его ботинки исчезли, а на земле лежали странные поршни из грубой кожи — точь-в-точь как носили в средневековой Руси.

— Он меняется, — прошептал Кот, наблюдая, как Михаил трогает странную обувь. — Лимб готовится к твоему приходу. Он помнит тебя. Помнит все твои прошлые визиты. — Кот вдруг оскалился, хотя кошки не умеют улыбаться. — В 1581-м ты умер от горячки. В 1824-м тебя повесили как декабриста, хотя ты даже не знал, что это такое. В 1917-м.… — он замолчал, и в этом молчании было больше ужаса, чем в любых словах.

Михаил поднял голову. Где-то между деревьев мелькнуло движение — не птица, не зверь, а что-то бесформенное, но намеренное. Тень, которая была темнее всех возможных теней.

— Они уже здесь, — Кот выгнул спину, его шерсть встала дыбом. — Тени-исполнители. Они пришли стереть ошибку. Тебя.

Михаил почувствовал, как обсидиановый осколок в его кармане вдруг стал горячим, почти обжигающим. Он хотел что-то сказать, спросить, крикнуть — но в этот момент Кот прыгнул ему на грудь и ударил лапой по губам, как бы заставляя замолчать.

— Ни слова, — прошипел он. — Они слышат через твой голос. Через твои мысли. Через твои воспоминания. — Кот вдруг лизнул ему нос, и в этом жесте была странная нежность. — Беги. Сейчас. Пока я их задержу.

И прежде, чем Михаил успел что-то ответить, Кот-Хроникёр прыгнул в сторону, в самую гущу теней, и лес взорвался звуками — шипением, скрежетом когтей, чем-то, что напоминало рвущийся пергамент.

Михаил побежал. Босыми ногами по холодной земле, с горящим камнем в кармане и с новой памятью в голове — памятью о том, как он когда-то был другим, жил в другом времени, умер другой смертью. И где-то впереди, в сердце этого странного леса, его ждал он сам — Зеркальный Князь, тень всех его неправильных выборов.

                                                * * *

Бежал. Спотыкался. Падал. Поднимался. Лес вокруг него дышал, как огромное животное, ветви цеплялись за одежду, словно пытаясь удержать. Где-то позади раздавались звуки борьбы — шипение, похожее на кипящее масло, и тот странный скрежет, будто кто-то рвёт пергамент. Михаил судорожно сжал в кулаке обсидиановый осколок, и камень ответил ему пульсацией, будто второе сердце, вложенное в ладонь судьбой.

Когда он наконец остановился, опираясь о замшелый ствол сосны, перед ним внезапно появился Кот-Хроникёр. Его шерсть была взъерошена, на боку виднелась странная рана — не царапина, а скорее пробоина, через которую просвечивали звёзды, как сквозь дыру в ночном небе.

— Ты… — Михаил тяжело дышал. — Ты жив?

Кот посмотрел на него с выражением, которое ясно говорило: «Какие глупые вопросы задают люди в экстремальных ситуациях».

— Определения «жив» и «мёртв» в Лимбе несколько условны, — ответил он, вылизывая рану. Звёзды затягивались, как обычная царапина. — Они ушли. На время. Но теперь знают, что ты близко.

Михаил разжал ладонь. Обсидиановый осколок лежал на ней, тёмный, как застывшая капля ночи. Камень больше не пульсировал, но в его глубине мерцал странный свет — не отражение, а что-то внутреннее, будто там горела крошечная лампада.

Кот протянул лапу и дотронулся до камня. В тот же миг осколок вспыхнул, и Михаил почувствовал жгучую боль — не в руке, а где-то в груди, будто кто-то дотронулся до раны, о которой он и не подозревал.

— Это не камень, — сказал Кот, и его голос вдруг стал глубже, старше, будто звучал из глубины веков. — Это осколок твоего имени. Того настоящего. Которое ты забыл, когда впервые вошёл в зеркало.

— Моё… имя? — Михаил смотрел на осколок, и вдруг ему показалось, что в глубине чёрного стекла мелькают буквы, складывающиеся в нечто, что вот-вот станет понятным, но тут же рассыпается.

— В Лимбе всё имеет цену. И за вход, и за выход. Ты заплатил своим именем. — Кот убрал лапу, и свет в камне погас. — Этот осколок — всё, что от него осталось. Храни его. Когда придёт время, ты поймёшь.

Ветер внезапно стих. Лес замер, будто затаив дыхание. Даже чёрное солнце, проглядывающее сквозь ветви, перестало пульсировать. Кот насторожился, его уши повернулись, словно улавливая звук, недоступный человеческому слуху.

— Они возвращаются, — прошептал он. — Тени-исполнители. На этот раз их больше.

Михаил сжал осколок. Камень был холодным, но эта холодность казалась теперь знакомой, почти успокаивающей.

— Что мне делать?

Кот посмотрел на него своими жёлтыми глазами, в которых отражались целые галактики.

— Иди к Слободе. Найди Зеркального Князя. Но помни… — он сделал паузу, и в этот миг где-то совсем близко раздался шелест, будто кто-то перелистывает гигантскую книгу, — когда увидишь Анастасию — не зови её. Она не та, кем кажется.

— Что ты имеешь в виду?

Но Кот уже растворялся в воздухе, как дым от костра. Его очертания становились прозрачными, сквозь них уже просвечивали деревья.

— Время кончается, — прозвучал его голос, хотя пасть уже не двигалась. — Круги смыкаются. На этот раз ты должен выбрать правильно. Или не выбирать вовсе.

Последним, что исчезло, были его глаза — два жёлтых пятна, висящие в воздухе, как заблудившиеся звёзды. Затем и они погасли.

Михаил остался один. С осколком в руке. С невысказанными вопросами. С предупреждением, которое скорее напугало, чем прояснило ситуацию. Где-то впереди, сквозь деревья, уже виднелись огни — не электрические, а какие-то другие, мерцающие, будто свечи за вуалью тумана. Александровская слобода. Та, которой нет в учебниках.

Он сделал шаг вперёд, и в этот момент осколок в его руке снова вспыхнул, осветив тропу на несколько метров вперёд. Свет был странным — не белым, не жёлтым, а каким-то вне цветовым, будто кто-то включил лампу в мире, где не существует цветов.

«Не зови её», — вспомнил Михаил слова Кота. Но почему? Что скрывает Анастасия? И кто тогда она на самом деле?

Ответов не было. Была только тропа, осколок и тихий шепот ветра, который теперь звучал почти как голос, нашептывающий: «Иди, иди, иди…»

Михаил пошёл на свет огней, чувствуя, как с каждым шагом его ботинки (которые снова были на месте, хотя он клялся, что ещё минуту назад их не было) оставляют на земле следы, наполненные тенями. Тенями, которые шевелились, будто пытались догнать того, кто их отбрасывал.

Глава 16. Тени на перроне

Поезд ушёл, оставив после себя лишь облако пара, которое повисло в воздухе, будто душа машины, не решающаяся покинуть этот мир. Михаил стоял на перроне заброшенной станции, чувствуя, как обсидиановый осколок в его кармане тяжелеет с каждой минутой, будто впитывает в себя окружающую тьму.

Перрон был пуст, но не безмолвен. Из углов, из щелей между досками, из-под ржавых скамеек выползали шёпоты. Сначала тихие, едва различимые, будто шелест страниц в далёкой библиотеке. Затем громче. Чётче.

— Он вернулся…

— …снова здесь…

— …сто кругов…

— …на этот раз…

Михаил замер. Он не просто слышал эти слова — он понимал их, хотя язык был странным, гортанным, словно созданным не для человеческих голосовых связок. Это был язык Лимба — тот самый, на котором Анастасия вышивала свои узоры, тот самый, что был записан в фолианте с пустыми страницами.

Тени на перроне не имели лиц. Они были похожи на вырезанные из чёрной бумаги силуэты, но когда Михаил пытался рассмотреть их ближе, контуры расплывались, будто смазанные акварелью. Они двигались беззвучно, скользя по деревянному настилу, оставляя за собой влажные следы, которые тут же испарялись.

— Кто вы? — спросил Михаил, но его голос потерялся в шёпоте, как капля в океане.

Одна из теней остановилась. Повернулась к нему. Вместо лица — гладкая поверхность, будто кто-то стёр черты ластиком.

— Мы те, кто пишет, — прозвучало в голове Михаила. Голос был похож на скрип пера по пергаменту. — Мы те, кто стирает.

Тень протянула руку — вернее, нечто, напоминающее руку, — и коснулась стены вокзала. Кирпичи задрожали, и на их поверхности проступили буквы. Сначала бледные, как следы от росы, затем чётче, темнее, пока не сложились в слова:

«Добро пожаловать в Ордынцы, где время спит»

Михаил потянулся к надписи, но едва его пальцы коснулись кирпича, буквы рассыпались. Не исчезли — именно рассыпались, как пепел, оседая на его ладони. Он поднёс руку к лицу — пепел пахнул полынью и старыми книгами, теми самыми, что хранят в себе больше, чем просто слова.

— Что это значит?

Тени зашевелились, будто его вопрос разбудил что-то в них. Их шёпот стал громче, настойчивее:

— Он не помнит…

— …никогда не помнит…

— …но на этот раз…

— …осколок…

Одна из фигур резко дёрнулась вперёд, её контуры стали чёткими на мгновение — Михаил увидел очертания женщины в длинном платье, с распущенными волосами. Галя-почтальон? Нет, что-то другое… Но прежде, чем он успел рассмотреть, тень снова расплылась, став абстракцией.

На стене появилась новая надпись:

«Ищи не книгу — ищи автора»

Михаил сжал кулак, чувствуя, как пепел крошится между пальцев.

— Кто автор?

Тени замолчали. Затем, как по команде, они отпрянули к краям перрона, освобождая путь. В воздухе запахло грозой, хотя небо было ясным, если не считать чёрного солнца, висящего над станцией, как проклятие.

На стене проступила ещё одна надпись, на этот раз крупными, неровными буквами, будто кто-то писал в спешке, опасаясь, что его прервут:

«Он ждёт тебя в доме №26»

И тут же рассыпалась, как и предыдущие.

Михаил повернулся — тени исчезли. На перроне никого не было, только ветер шевелил клочки газет, которые, присмотревшись, оказались исписанными тем же языком Лимба.

Он поднял один обрывок. Бумага была влажной, как после дождя, а буквы на ней шевелились, пытаясь сложиться в новое послание.

Внезапно где-то вдалеке раздался звук колокольчика. Знакомый. Тот самый, что висел на ошейнике Кота-Хроникёра.

Михаил отпустил бумагу и шагнул вперёд, к выходу со станции.

Тени наблюдали.

Молча.

Но он чувствовал их взгляды на своей спине — безглазые, но зрячие.

                                                * * *

Ветер принёс с собой запах — не просто сырости и ржавчины, а чего-то знакомого, домашнего: свежеиспечённого хлеба, лавандового мыла, дешёвых духов. Михаил обернулся, и на перроне, у края платформы, стояла Галя-почтальон. Та самая, что разносила письма в Ордынцах, первая заметившая, что деревни нет на картах. Она выглядела точно так же, как в его воспоминаниях: выцветшее синее платье, потрёпанная сумка через плечо, седые волосы, собранные в неаккуратный пучок.

— Галина Петровна? — Михаил сделал шаг вперёд, рука непроизвольно потянулась к ней, хотя разум кричал, что здесь что-то не так.

Галя улыбнулась. Но улыбка была… неправильной. Слишком широкой. Слишком зубастой. Как будто кто-то, никогда не видевший человеческой улыбки, попытался её воспроизвести по описанию.

— Михаил Сергеевич, — её голос звучал хрипло, будто проигрывался на заезженной пластинке. — Вам письмо. Особой важности. Ждало вас… долго.

Она протянула конверт — пожелтевший, с потрёпанными краями. На нём не было марки, только надпись: «Михаилу Ордынскому. Вскрыть лично. 1942 год.»

Михаил замер. 1942. Год, когда его дед исчез.

— От кого? — он протянул руку.