Бесплатный фрагмент - Опыт

От автора:

Дорогой читатель,

Перед тобой — история, основанная на реальных событиях. Виктор Хрисанович Кандинский (1849–1889) — выдающийся русский психиатр, чьи работы о псевдогаллюцинациях и психических автоматизмах перевернули науку. Его жизнь оборвалась трагически. Он умер там же, где лечил других — в психиатрической лечебнице, с тем же диагнозом, который когда-то вписывал в чужие истории болезни.

Эта повесть — попытка услышать голос человека, затерянного в лабиринтах собственного разума. Попытка понять, каково это — чувствовать, как рушится твой мир, и при этом беспощадно документировать крушение. Здесь нет вымысла в деталях лечения (бромиды, холодные обёртывания, клиника Штейна), нет натяжек в симптомах — только честная хроника падения, написанная с пронзительной болью и научной достоверностью.

Посвящается Марии Сергеевне Дягилевой.

Часть I: Тени Предчувствия

Петербург. Октябрь. Дождь. Не тот яростный, хлещущий ливень, что смывает краски с города, а мелкий, назойливый, как через сито. Он сеялся уже третью неделю, пропитав сыростью камни, дерево, души. В окна квартиры на пятом этаже дома у Семеновского моста стекали мутные ручейки, искажая вид на бесконечные мокрые крыши, трубы, далекие колокольни — все в серых, размытых тонах.

Виктор Хрисанович Кандинский сидел за письменным столом. Перед ним лежали исписанные листы — черновик статьи о дифференциальной диагностике истерии и начинающейся паранойи. Рядом громоздились медицинские журналы, учебники, выписки. Воздух был густ от запаха старых книг, пыли и мокрой шерсти, на спинке стула висел поношенный халат. Сам Виктор Хрисанович казался частью этого кабинетного пейзажа: худощавый, чуть согбенный, с бледным, утомленным лицом и глубоко посаженными глазами, в которых светился напряженный, почти болезненный интерес к тексту. Пальцы, тонкие и нервные, перебирали перо, но не писали. Мысль, еще недавно ясная, расплывалась, как город за мутным стеклом.

«Субъективные ощущения больного… объективные признаки… где грань?» — пронеслось в голове. Грань… Она всегда волновала его, как психиатра. Где кончается здоровье и начинается болезнь? Где усталость переходит в неврастению, а тревожность — в предвестник бреда? Он взглянул на чайник на краю стола — фаянсовый, с потрескавшейся глазурью. Анна Петровна ставила его час назад. Чай давно остыл. Виктор Хрисанович потянулся, и кости хрустнули с неприятной отчетливостью. Бессонница последних ночей давила свинцовой усталостью, но сон не шел. В ушах стоял гул — то ли от дождя за окном, то ли от тишины огромного города, то ли изнутри.

— Виктор Хрисанович? — Тихо скрипнула дверь. В проеме стояла Анна Петровна, дальняя родственница, лет сорока пяти, с добрым, но вечно озабоченным лицом. — Чай-то совсем холодный. Согреть прикажете?

— А? — Кандинский вздрогнул, словно пойманный на чем-то. — Нет, нет, Анна Петровна, благодарю. И так сойдет.

— Да нехорошо это, холодное-то. Желудок испортите. — Она вошла, взяла чайник с ловкостью, не свойственной ее грузноватой фигуре. — Вы бы хоть воздухом подышали, Виктор Хрисанович. Пройтись бы сходили. Весь день за бумагами. Цвета нет на лице.

— Работа, Анна Петровна, — отмахнулся он, стараясь говорить мягче. — Статью нужно дописать. Дело не терпит.

— Дело-делом, а здоровье дороже, — вздохнула она, уже наливая в чайник кипяток из принесенного кувшина. Запах свежего чая на миг перебил затхлость кабинета. — Вон, доктор Громов, Сергей Николаевич, тот не засиживается. Все говорит: «Отдых, Анна Петровна, первое дело для медика». И правда. Вы бы на юг съездили, солнышко бы погрело.

— Сергей Николаевич… — Виктор Хрисанович позволил себе слабую улыбку. — Он человек общительный, ему везде легко. А мне… — Он не договорил. «А мне здесь спокойнее», — подумал он. Спокойнее в этой тишине, среди книг, где мир подчинен логике симптомов и диагнозов. Хотя… спокойно ли сейчас? Эта назойливая усталость, это ощущение, будто кто-то стоит за спиной, когда он один в комнате… «Переутомление, — строго сказал он себе. — Астеническое состояние. Надо будет бром пропить». — Сергей Николаевич молод, ему отдыхать легко, — произнес он вслух. — А мне и здесь хорошо.

Анна Петровна покачала головой, поставила свежий чай на поднос. Ее простые заботы — о чае, о прогулке, о солнце — казались ему сейчас какой-то иной, недостижимо простой жизнью. Он чувствовал, как между ними натягивается невидимая струна непонимания. Она видела его усталость, а он чувствовал что-то большее, смутное и тревожное, что не мог выразить словами, да и не хотел пугать ее.

— Ну, как знаете, — сдалась она. — Только не засиживайтесь допоздна. Свечи глаза портят.

Она ушла, оставив дверь приоткрытой. Оттуда доносились привычные звуки квартиры: стук посуды, шаги кухарки в кухне. Звуки нормальной жизни. Виктор Хрисанович закрыл глаза, прислушиваясь к ним, как к чему-то драгоценному и хрупкому. Потом взглянул на холодный, сырой квадрат окна. «Воздухом… А что, если правда?» Но мысль о выходе на улицу, под этот вечный дождь, в толпу, вызвала лишь смутную тошноту. «Нет, лучше здесь. За работой». Он потянулся за чашкой.

* * *

Больница. Длинные, вымытые до скрипа коридоры пахли карболкой, йодоформом и чем-то еще — нездоровым, сдавленным. Виктор Хрисанович шел по ним быстрым, привычным шагом, стараясь не смотреть в полуоткрытые двери палат, откуда доносились невнятные бормотания, всхлипы или просто тяжелое молчание. Его отделение нервных и душевнобольных — было его царством и его крестом.

В ординаторской его ждал Сергей Николаевич Громов. Коллега, друг, а иногда — раздражитель. Громов, плотный, румяный, с окладистой бородой и веселыми глазами, сидел, развалясь на стуле, и с аппетитом жевал бутерброд.

— А, Виктор Хрисанович! — воскликнул он, вставая и протягивая руку, чуть липкую от масла. — Явились! Уж думал, вас дождь смыл окончательно. Как статья? Готова громить медицинское сообщество?

Кандинский пожал руку, стараясь скрыть легкую брезгливость, и сел за свой стол.

— Здравствуйте, Сергей Николаевич. Статья… продвигается. Медленно. — Он открыл папку с историями болезни. — А как наш Федоров? Тот, с бредом ревности?

— Ах, Федоров! — Громов махнул рукой, проглатывая последний кусок. — Сегодня утром устроил сцену санитару Мишке. Уверяет, что тот шептался с его супругой через замочную скважину. Воображаемой, естественно. Супруга-то его три года как скончалась. Пытался объяснить ему несоответствие — упирается. Классика жанра. Назначил ему теплые ванны и увеличение дозы брома. Авось, угомонится.

Громов говорил легко, почти весело. Его оптимизм и способность отстраняться от трагедии, разворачивающейся за стенами палат, всегда удивляли, а иногда и раздражали Кандинского. Как можно так… поверхностно?

— Бред ревности… — задумчиво проговорил Виктор Хрисанович, не поднимая глаз от бумаг. — Упорная штука. Особенно если подпитывается реальными воспоминаниями о неверности. А у Федорова, кажется, жена и правда… — Он замолчал, почувствовав на себе пристальный взгляд.

— Виктор Хрисанович? — Громов наклонился, всматриваясь в его лицо. — Вы сегодня… какой-то не свой. Бледный. Рассеянный. Как студент перед экзаменом по гистологии, ей-богу! — Он засмеялся, но смех прозвучал неуверенно. — Не прихворнули?

Кандинский напрягся. «Неужели так заметно?»

— Пустяки, Сергей Николаевич, — поспешил он ответить, стараясь придать голосу бодрость. — Недосып. Статья. Знаете, детали прорабатываю. Требует сосредоточенности.

— Детали, детали… — Громов покачал головой. — Вы себя совсем загоняете, коллега. Нервы не железные. Вот поглядите на меня — работаю, но и жить умею. Клуб, театр, друзья… А вы — дом, больница, книги. Да еще и по ночам пишете. Это же путь к астении, дорогой мой. К неврастении! — Он произнес это слово с подчеркнутой значимостью, как диагноз.

— Возможно, — уклончиво согласился Кандинский, чувствуя, как под этим взглядом его собственная усталость и тревога становятся еще осязаемее. — Но работа… она требует.

— Работа требует здорового исполнителя, — парировал Громов. — Подумайте о юге. Крым. Одесса. Солнце, море, фрукты. Месяц всего. Вернетесь новым человеком.

— Подумаю, — сказал Виктор Хрисанович, уже мысленно возвращаясь к своим бумагам, к Федорову, к статье. К той смутной тревоге, что не отпускала. Юг казался нереальным, как картинка из журнала. Здесь же, в больничных стенах, среди страданий, было… понятнее. Хотя и тяжелее.

Громов вздохнул, поняв, что разговор зашел в тупик.

— Ладно, ладно. Упрямец. Пойду, Федорова проведаю. Авось, переубедит меня в своей правоте насчет Мишки-соблазнителя.

Он вышел, оставив за собой запах еды и легкий флер беспокойства. Виктор Хрисанович остался один. Тишина ординаторской, прерываемая только далекими больничными звуками, снова сгустилась вокруг него. Он взял перо, но вместо истории болезни Федорова машинально вывел на чистом листе: «Астения. Симптомы: повышенная утомляемость, раздражительность, рассеянность, нарушения сна… Субъективные ощущения…» Он остановился. «Субъективные ощущения…» А что он ощущал? Не просто усталость. Ощущение… наблюдения. Как будто кто-то стоит за спиной и читает его мысли. Смешно. Нелепо. «Переутомление. Сенсорная гиперчувствительность на фоне истощения нервной системы», — строго определил он про себя. Но тень сомнения, крошечная трещина в уверенности, уже возникла. Он отложил перо и потянулся к медицинскому журналу на краю стола.

***

Вечер. Дождь за окном не утихал. В кабинете горела лампа под зеленым абажуром, отбрасывая круг света на стол, заваленный бумагами. Анна Петровна давно ушла спать. В квартире царила гробовая тишина, нарушаемая лишь тиканьем стенных часов да редкими шумами с улицы — скрипом пролетки, чьими-то шагами по мокрой мостовой, которые почему-то отдавались в ушах с преувеличенной громкостью.

Виктор Хрисанович читал. Не статью, а свежий номер «Вестника клинической медицины». Его внимание привлекла небольшая заметка, перепечатанная из французского источника. Речь шла об экспериментах доктора Жака-Жозефа Моро де Тура с гашишем. Описывались яркие, красочные галлюцинации, которые вызывал наркотик у здоровых испытуемых: искажение пространства, звуков, появление фантастических видений, ощущение полета…

Кандинский читал внимательно, с профессиональным интересом, но постепенно его брови сдвинулись. Он отложил журнал и подошел к окну. Темнота. Отражение лампы в мокром стекле. Его собственное бледное лицо, смотрящее из темноты.

«Если здоровый ум, — размышлял он, вглядываясь в свое отражение, — под влиянием внешнего агента, вещества, может быть временно смущен до такой степени… если он способен порождать столь яркие, чуждые, навязанные ощущения и образы…»

Он повернулся от окна, его взгляд упал на стопку историй болезни на столе. На лица больных, погруженных в свои миры бреда и галлюцинаций.

«…то, что же происходит в уме больном? Где почва уже подготовлена наследственностью, истощением, травмой? Где грань между смутным предчувствием, навязчивой мыслью и.. началом болезни?»

Вопрос повис в тишине кабинета. Никто не ответил. Только часы мерно тикали, отсчитывая секунды. Виктор Хрисанович вернулся к столу. Он открыл ящик, достал чистую тетрадь в темно-синем коленкоровом переплете. На первой странице твердым, чуть нервным почерком вывел: «Наблюдения над астеническим состоянием. Дневник В. Х. Кандинский.».

Он записал дату. Описал погоду — «сыро, пасмурно». Оценил свой сон прошлой ночью — «неудовлетворительный, прерывистый». Отметил усталость, легкую головную боль, рассеянность во время разговора с Анной Петровной и Громовым. Упомянул статью Моро де Тура. И добавил, почти невзначай:

«Заметил сегодня усиленную чувствительность к звукам. Шаги за дверью, стук колес — кажутся необычно громкими, резкими. Возможно, следствие бессонницы и переутомления. Также — эпизодическое ощущение… присутствия? Неясно. Вероятно, тот же генез. Требуется отдых и режим. Начать прием брома с завтрашнего дня.»

Он перечитал написанное. Все строго, научно, рационально. Ничего, что выходило бы за рамки обычной астении. Он закрыл тетрадь, поставил ее на полку рядом с другими медицинскими трудами. Погасил лампу. В комнате воцарилась почти полная темнота, нарушаемая лишь слабым отсветом фонаря с улицы.

Лежа в постели, Виктор Хрисанович долго вглядывался в потолок, теряющийся во мраке. В ушах снова загудело. Мысли о гашишных экспериментах, о больных с их видениями, о своей собственной, внезапно обострившейся чувствительности смешались в тревожный клубок. «Все объяснимо, — упрямо твердил он себе. — Нервы. Усталость. Пройдет».

Но где-то в глубине, как тот мелкий, назойливый петербургский дождь за окном, стучал новый, неотвязный вопрос: «А что, если не пройдет?»

Тень предчувствия, едва заметная в начале дня, к ночи сгустилась и легла на сердце холодным камнем.

Часть II: Начало Опыта

Дни после первого явления голоса тянулись, как густая, мутная смола. Петербург не выпускал из своих сырых объятий. Дождь сменился мокрым снегом, который тут же превращался в серую кашу под ногами и въедался холодом в кости. Бром, принимаемый исправно, оставлял во рту стойкий металлический привкус и ощущение тяжелой ваты в голове, но не приносил желанного успокоения. Бессонница стала постоянной спутницей. Сны, когда удавалось забыться, были хаотичными, наполненными тревожными образами искаженных лиц, бесконечных коридоров и неразборчивых голосов, сливавшихся в гул. Просыпался он разбитым, с ощущением, что не отдыхал вовсе.