Бесплатный фрагмент - Опята

Любые совпадения с реальными и вымышленными фигурами и ситуациями, помимо общеизвестных, случайны. В романе неоднократно используется поэзия Владимира Маяковского, относящаяся к советскому периоду. И не только его.

Книга первая
Многочлены с земляничной поляны

…Ты не один!

Ю. Шевчук

Чего мы только не обрящем,

Когда не ищем ничего.

В. Пугач

Не пылит дорога, Не дрожат листы. Сколько же у бога
Вот таких, как ты?

Гнусен, как ехидна, И цена — пятак. Все равно не стыдно, Даже если так

В. Пугач

Пролог о замечательном аппетите

Официант подошел к метрдотелю скользящей и быстрой походкой. Приблизившись к телу и будучи допущен, он выстрелил взглядом в удаленный столик, заставленный яствами.

— В чем же дело? — равнодушно спросил мэтр.

— У клиента жор, — донес на посетителя официант.

— В самом деле? С чего ты решил? И слава Богу, в конце концов.

— Пойдите и полюбуйтесь сами. Он заказал два первых блюда, горячее — рыбу, мясо и птицу; шашлык из осетрины; салат оливье, две порции; закуску — нарезочку, икру, грибной паштет. Котлеты по-киевски. Селедку под шубой. Суфле. Винегрет. Полулитровый графин водки, литр минеральной воды. Соусы и приправы. Мороженое, полкило. Фирменный торт.

Речь официанта тоже казалась фирменной, ибо здесь человека красило место.

Метрдотель, старомодно одетый по всей форме, вооружился моноклем и присмотрелся.

— Он один? — поинтересовался он недоверчиво.

— Пока что один. И все сжирает сам, персонально. Ложку — сюда, вилку — туда. Хлоп одну рюмку, хлоп другую. Хлоп четвертую. И запивает из бокала. Объедки сбрасывает в противуположный прибор, который был пуст. Извел полсолонки и перечницу. Одной горчицы и хрена смолотил ужасно сколько, с белым-то хлебом. А хлеба — каравай.

— Ну, пошли, — согласился покровитель.

По пути он все пристальнее изучал едока:

— Вроде худенький мужичок. М-да. Видок затрапезный. Ты рассчитал его?

— В том-то все и дело, что нет.

— Гамлет! (это было паспортное имя официанта). Ты видишь, во что он одет?

— Не по уровню заведения, каюсь и казнюсь. Не из места ли заключения, прямо к нам?

— Тогда какого же черта ты приволок ему столько еды?

— Простите, господин Бургомистров, доверчивый я… сельская молодежь… Если он из места заключения, то деньги у него, возможно, имеются…

Оба остановились у столика и напряженно уставились на мужчину, который жадно уписывал, беря то от одного блюда, то от другого. Клиент был одет в поношенный костюм с полосатым и неуловимо волосатым галстуком. Штиблет не разглядеть, хотя и притоптывает. Крупные залысины, острый нос не без бородавки с волосом, истертый ворот рубашки. Питается неопрятно, пьет от души. И на душе этой — праздник. Неприятное положение. Что, если на душе — грех, и смертный? Грех неплатежеспособности?

— Все в порядке, почтеннейший? — осведомился метрдотель.

— Лучше не придумаешь, — сказал тот с набитым ртом.

— А вы что-то придумали?

— По правде говоря, ничего. Мне лучше думается под музыку, а во время еды приходят не мысли, но аппетит. Отменная рыба, господа повара!

Метрдотеля перекорежило. На нем же монокль! — тот сразу и вывалился. Никто и никогда не принимал Бургомистрова за повара.

— Изволите рассчитаться сейчас же или когда?

— Когда — что?

— Рассчитаться….

— А, вы о деньгах, — клиент посмотрел на дешевенькие часы, отстававшие на полчаса. — Через десять минут вас устроит?

— Гамлет, выпиши почтенному гостю счет. Вполне устроит. Простите за вторжение в процесс, но, сами понимаете, что всех встречают…

— По одежке, — подхватил посетитель. — А провожают…

Гамлет расплылся в подобострастной улыбке.

— По счетам, — изрек он елейно.

Едок, в свою очередь, внимательно присмотрелся к явлению персонала.

— По осени, — пошутил он.

— По осени считают, — подсказал ему Гамлет.

— Совершенно верно. Курят и цыплят. Я желаю еще курятины, принесите.

Метрдотель тем временем следил за стрелками личных, карманных часов.

— Сверим время? — предложил он сидящему.

Ответа не последовало.

Метрдотель поднял глаза. Отвечать было некому; сиденье пустовало, стол — разорен. Молчал и Гамлет — искал, наверное, ответ на вечный вопрос.

Глава первая. Ботаническая мистика

1. Прикладная ботаника

Артур Амбигуус-младший не вышел к гостям: его никто не пригласил, да и не то, что не пригласил — ему даже запретили к ним выходить с полуоторванными, распухшими ушами. Не больно-то он и рвался.

Перед приходом гостей — людей скромных и простодушных — состоялась жестокая семейная сцена подросткового воспитания.

Артурова мать Анюта, когда супруг ее, по странному капризу — тоже Артур, врач-нарколог, явился с приема домой, немедленно рассказала ему о поступке Артура-Амбигууса-младшего.

Сей поступок показался наркологу ужасным вдвойне: сынуля его, будущий химик и фармацевт, а то и доктор наук, производитель антидотов и рвотов, поедал с такими же, как пища, уродливыми товарищами заведомо поганые и несъедобные грибы, желая вызвать у себя галлюцинации. На какой-то поляне, уподобляясь свинье с ее желудями… он подрывал семейное древо, семейный генеалогический дуб, достойный гордости и славы..

— У нас же квота! — орал ему малый Артур, раздираемый за уши надвое храпящими рысаками. Так делали и делают в старину… — Я, батя, квоту отстегиваю…

Здесь он до первой крови прикусил язык, понимая, что сейчас сболтнет нечто лишнее. А выражаясь точнее, уже сболтнул.

— Это на что же «у вас там квота»? — задал вопрос папаша-лекарь, отлично знавший, как на него ответить. Он всего лишь нуждался в признаниях и мольбах о прощении. В нем пробудилась от многолетней спячки безжалостная святая инквизиция, странным образом перемешавшаяся с показными процессами сталинской эпохи. Уши попались первыми; не было ни карцера, ни испанского сапога.

— У них там рвота, а не квота, — вмешалась Анюта. — Его полчаса рвало какой-то дрянью.

Отец захрипел: казалось, что это хрипят взмыленные отцовские кони-ладони-огони.

— Какие же тебе, гаденышу, понадобились галлюцинации?

Выяснилось, что все равно, какие. Хотелось увидеть себя жуком, цветком и птицей колибри; многоразовым кораблем из летучей Голландии, где можно все; мечталось раскрасить автобус и поезд спреем, а мир весь усыпать блестками, побольше; запустить воздушные шары и прыгнуть с вышки: всеми частями тела по очереди, которые тоже обернутся воздушными шарами помельче, и лопнут, рассыпавшись в конфетти…

Хотелось нарисовать на стенке гриб зонтичного вида, со спицами вместо пластин.

Хотелось всех обнять, и уснуть, и вылететь в форточку. И вообще — либо к звездам, через тернии — говорят, что из него тоже, из терна, гонят что-то полезное и вкусное, — либо в пропасти, где артефакты и подземелья.

Все это выкрикивалось беспорядочно, сквозь подростковые слезы, исполненные горькой обиды. Да что там — сама обида сочилась сукровицей, отчасти фармацевтическая по составу.

— Ты мне про квоту скажи, — настаивал Артур Амбигуус-старший. — Неужели ты съел все двадцать пять?

— Чего двадцать пять? — ужаснулась Анюта, судорожно и без нужды вытирая руки о передник: фартук для передка, потому что она пекла и готовила в ожидании гостей. — Кусочков?

— Грибов, — мрачно и злобно отрезал муж. — У них наладился грибной рэкет, настоящая бандитская бригада. Грибная мафия. Он думает, отец не в курсе. Его бы доить — и достаточно!.. Доить и долбить!.. И добить!..

Анюта, любившая профессиональные откровения мужа-Артура, всякий раз, когда слышала нечто подобное, удивлялась и охала.

— Неужто нельзя их скосить, поганки эти? Вытравить их чем-нибудь, как сорняки?… Вытоптать?

— Твоими-то ножищами — конечно… нельзя, — пробормотал тот и выпустил из побелевших пальцев отбагровевшие сыновьи уши. Потом размахнулся и влепил наследнику наркологической службы, будущему фармацевту и химику, такую затрещину, что тот пролетел в свою детскую, как распростертая птица.

Итак, этот юный наследник был бит, его выбранили.

В детской он заперся, скорбно глядя на глобус и карту двух полушарий.

2. Прибытие, ничем не омраченное

Вскоре, заканчиваясь, начался трезвон — хорошее слово, которое означает не только звонки в прихожей, но и состояние психики, — один за другим появлялись милые и покамест умеренно трезвые гости, приглашенные по случаю уикенда.

Артуру Амбигуусу-старшему очень нравилось это слово; он причислял себя к классу чуть выше среднего, хотя и напрасно, ибо не имел ни машины, ни дачи, ни даже достойных упоминания сбережений. А всех своих гостей он загодя причислил к рангу пониже, хотя пожаловали все те же, надоевшие неизменные лица: окулист Извлекунов, сосед по лестнице Гастрыч (вот бы такое отчество, да нашему недавнему — впрочем, раз мы только что соизволили приступить к делу, будущему — метрдотелю; но это, по настоятельному утверждению носителя, была фамилия; нарочно рылись в святцах, искали имечко, не нашли); супруги Кушаньевы, детские врачи; терапевт Краснобрызжая, лечившая колбасно-сосудистые заболевания; Оранская: экзальтированная подруга жены со студенческих лет, а также друзья детства самого Артура Амбигууса-старшего: Крышин и Ключевой, всегда ходившие парно, а иногда и копытно, приглашенные по не вполне понятной причине. Детей не взяли, детям было бы скучно. У Крышина и Ключевого детей и не завелось.

Хозяин уже разгуливал по столовой в накрахмаленной рубашке и позвякивал ножом о бокалы двух разных калибров: малого — выпить, и большого — запить.

Так он выражал свое благожелательное нетерпение.

Анюта занималась последними приготовлениями: румянила щеки, наращивала ресницы, приводила в порядок оборки и складки. Она то и дело подергивала себя за гранатовые бусы, прикидывая, насколько удачно те сочетаются с давнишним подарком мужа, тоненькой золотой цепочкой. Сменила сережки на клипсы, потом одумалась и сделала, как было раньше. А пальцы с остро заточенными ногтями погрузила в разноцветные блестки, чтобы прилипли.

Из столовой слышались восхищенные возгласы: каждый прибывший не упускал несчастного случая похвалить недавний ремонт, который удался не во всем и не везде.

— Обои, — со знанием дела говорил Кушаньев. — Все дело в обоях.

— Да нет, в портьерах, — возражала ему жена.

— Портьеры — в спальне, — заметил окулист Извлекунов: маленький, упругий, чернявый, похожий на извлеченное из-под века инородное тело. Таким он и был — особенно когда напивался: соринкой в глазу.

— Кропили квартиру? — озабоченно вмешалась Оранская: маленькая, неопределенного возраста сухопарая дама в очках, работавшая в обществе «Знание». И там она занимала свое, от века ей назначенное место, ибо все знала о демонах, заговорах, наговорах и приговорах, да в придачу прочла десять томов Карлоса Кастанеды, после которых полностью сошла с незатейливого ума: одолела все книги Лазарева, среди них были даже ненаписанные — до поры, а также Малахова, Мулдашева и Блаватской.

Амбигуус недвусмысленно удивился:

— Зачем?

— После ремонта всеми рекомендуется пригласить священника и совершить над квартирой обряд, — Оранская поджала губы. — Иначе в новом и чистом месте может поселиться неведомое и незваное. Кроме того, у меня есть знакомый и надежный человек, который ходит с рамкой…

— Какой он ходит? — провокационно подмигнул Извлекунов.

— Носит рамку, — ровным, натянутым тоном отозвалась Оранская. — Возможно, — она обратилась к хозяевам, вставшим навытяжку, — у вас неправильно расставлена мебель, особенно супружеская постель.

— И что же случится? — испугалась Анюта.

— Энергетически неправильно расставлена… — гнула свое приятельница, будто не слыша. — Возможны несчастья… Есть и знакомый с лозой и слезой; где дрогнет лоза, там капнет слеза…

Но тут Ключевой и Крышин переглянулись, кивнули, ударили в ладоши:

— Мы тоже знакомы с Лозой и всегда плачем, когда слушаем его песни… Но не пора ли нам, господа… закусить и оценить хлебо и сольство наших хозяев? Томительное созерцание, — они указали глазами на стол. — Нам бы подкрепиться с дороги.

— А кто там плачет? — спросила добрая и толстая терапевт Краснобрызжая, усаживаясь на специально приготовленные два стула. Она была невообразимо, болезненно полна. В ее кабинет провели даже специальный шнур, потому что иначе она не могла завести руку за спину, запрокинуться и дотянуться до кнопки вызова больных. Ее называли настоящей участковой, ибо на нее приходился огромный участок пространства, росший прямо пропорционально съеденному.

— Отпрыск, — отмахнулся Артур Амбигуус. — Скотина. Не слушайте, накладывайте себе салат. Берите шпротики. Урод он и есть урод, — добавил хозяин, покосившись на запертую комнату. — У нас же семья. А какая песня без баяна?

— Слушайте анекдот! — Гастрыч весело закатал рукава. — Приходит, значит, мужик домой неожиданно. А баба его хахалю своему…

Была в нем какая-то обволакивающая мандалообразная камбалообразность, привлекавшая женщин.

3. Секрет

Сильно подвыпившая Оранская сняла туфлю и начала бить каблуком по столу — приподняв, правда, скатерть и подложив салфетку, где мгновенно образовалась рваная рана. Казалось, ей хочется либо начать, либо закончить ядерную войну.

— Послушайте, что я вам скажу, — сказала она. — Мальчик находится в стадии поиска. Мальчик ищет потустороннего, космического опыта. И я читала, что некоторые галлюциногенные грибы помогают людям прийти в нормальное людское состояние, при котором разрушаются барьеры, размываются границы, и все запредельное становится зримым, доступным… Вы зря наказали Артурчика.

Миновал всего час, но уже через десять минут все были основательно навеселе.

— А где же малец? — бодро поинтересовался Ключевой, хотя сей вопрос обсуждался не менее десяти раз.

— Размышляет о вечном, — сердито сказал Амбигуус. — Абстрагируется. Чай, не мальчик.

Ключевой думал иначе.

— Отчего же не мальчик, — вступились за грибника педиатры. — Ему еще нет и восемнадцати, он обычный ребенок. Хотя бы чисто формально. Вам известна теория Пиаже?

— Зато он пакостит конкретно, — пробурчал папа мальчика.

— Мне известна теория М и Ж, — парировал, поддерживая товарища, Извлекунов, вынимая себя из-под скатерти, как инородный предмет из-под века: ловко и профессионально. — Где тут у вас, господа хорошие, удобства? Перепланировку не делали? — Он словно излизнулся и вытек наружу.

— Где всегда, — Амбигуус положил себе всякого маринада. Но вдруг Анюта Амбигуус посмотрела на удалявшегося Извлекунова с неожиданным испугом.

— Артур, — прошептала она. — Мы же совершенно забыли…

— О чем ты, лапочка? — Амбигуус вынул волос и употребил некогда рыжий рыжик. Волос он положил на край тарелки для показа жене.

— Он пошел в туалет. Мы опять забыли, что там…

Старший Артур Амбигуус откинулся в хозяйском кресле. Действительно, они упустили из виду нечто важное. Вся незадача заключалась в том, что они не могли позволить себе даже малого подобия евроремонта. И делали по-простому. Поэтому поголовное восхищение сразу же показалось ему, Артуру, неискренним и дежурным. Но, может быть, гости еще и не отстрелялись. В кабинете, куда направился Извлекунов, употребивший чересчур много жидкости переменного градуса, творилась вещь немыслимая, невыносимая в приличном доме потомственного интеллигента, женатого на простой потомственной бабе.

Все произошло после того, как поменяли сантехнику. Анюте не нравился ее унитаз, он казался ей ветхозаветным и допотопным, ибо грозил нечистым потопом; он никак не соответствовал не только международным нормам, но даже тому, что ей приходилось видеть в облагороженных вокзальных уборных. Салатная зелень, небесная синева, розовые мечты — все это были расцветки, которых она желала, и унитаз заменили вместе с бачком.

«Мамочка! — хрипло позвал ее слесарь, который принес в бесполой шапочке цемент и сильно шатался. — Мамочка!»

Его швыряло от стены к стене с периодическим выбросом в удобство.

Анюта принесла валидол, потому что решила, что слесарю плохо после вчерашнего, однако ему было благодатно после сегодняшнего.

«Мамочка, попрощайся с горшком!» — пригласил он и выдрал сосуд из каменистого пола, на поверку оказавшегося отчасти земляным. Новый горшок, цвета встреч и прощаний, установили — по причине неровности пола — на небольшом возвышении, и вышел как будто скромного вида трон. Из-за бугристости основы плитка легла средненько, и новое вместилище отходов — а будучи купленным, и доходов — осталось окруженным тонкой полоской землицы. Она напоминала не то бесполезный для укрепления крепости вал, не то ров, не то прихотливый узор. Это была настоящая, очень старая земля, которая почему-то встречалась даже под половицами четвертого этажа.

«Старые перекрытия, мамочка», — улыбнулся слесарь, годившийся ей в непутевые и неблагодарные сыновья.

Земля плодоносит, это общеизвестный факт. Специально там, разумеется, никто ничего не сеял. Но нечто поселилось самостоятельно: не слишком разумное и вечное, но достаточно постоянное: позднее, по чистой случайности занимаясь уборкой, Анюта обнаружила позади трона три длинных, абсолютно белых пластинчатых гриба на хилых ножках. В их смертоносных качествах сомневаться не приходилось.

Анюта Амбигуус дождалась Артура-старшего и не без гордого ликования указала ему на рассадник отравы. Она намекала на скаредность супруга, не давшего денег для нормального обустройства удобства.

Амбигуус, помнится, тогда испытал уже давно забытый приступ сильнейшей тошноты, так как алкогольное прошлое надежно лишило его рвотного рефлекса. Дрожащими руками он отмотал половину бумажного рулона, выдрал грибы и, даже не пытаясь их рассмотреть, отправил по назначению в фановую преисподнюю. Потом принялся удобрять нейтральную полосу, которая вдруг отошла к врагу. В его распоряжении были йод, стиральные порошки, перекись водорода, какая-то другая бытовая химия, оставшаяся после ремонта, растворители и пятновыводители — не было пустяка: грибовыводителей, а некоторые споры, как рассказывают знающие люди, пересекают даже космическое пространство с целью создания великих цивилизаций. Возможно, росту грибов способствовало само назначение места, да личные качества тех, кто туда приходил. Короче говоря, не прошло и двух недель, как грибы заколосились вторично.

Это напоминало историю Гастрыча, которую тот в притчевой манере очень любил рассказывать окружающим.

«Я был стойким цветком, проросшим сквозь щебенку между шпалами. Над таким лютиком-одуванчиком, а то и маргариткой-колокольчиком, грохочут поезда. Иной жизни цветок не знает. За железнодорожным полотном — его свободные, сочные собратья; он же кичится и довольствуется своей судьбой. Он закаленный! Он мутант. Он крепчает, а те — гниют. Семена разлетаются прочь, вхолостую. Насекомые — редкие гости. Он пропитан металлами из нижних строк таблицы Менделеева, а также их соединениями. Зато его не рвут в букеты, не кусают коровы. У всякого существования — свои личные язвы. Таким уж мне выпало родиться, такая моя судьба».

«Может быть, это шампиньоны? — Амбигуус взялся за подбородок. — Растут же они во дворе целыми выводками».

«Желаешь отведать?» — Анюта, сожалея о неизбежном слабоумии даже такого ученого человека, как ее муж, обвила ему шею руками.

«Залепить пленкой, — решился Артур. — Закрасить, зашпаклевать».

Но он был врач, а не столяр, и не плотник; к хозяйственным работам не привычный и до них не охотник, он все делал абы как: тут не докрасил, там не доклеил, а растения, желавшие жить, шли напролом, лезли, перли и, мало того, множились.

Надо же было случиться такому, что сегодня про них совершенно забыли. Впрочем, это понятно. Гости — событие радостное, а все радостное привычно вытесняет из нашего сознания обыденные тяготы.

Тяготы же сделались именно что обыденными. Да и не было их вовсе: кому помешают грибы, если откинуть стульчак или вообще развернуться спиной?

Теперь Артур Амбигуус-старший страдал, гадая, не трогал ли грибов его пытливый отпрыск. С него станется. Ведь это, не иначе, были бледные поганки, гарантированная смерть — бледнее некуда. Конь блед.

4. Дознание дилетантов и специалистов

— В сортир никому не треба? — безжалостно спросил Извлекунов, на ходу вытирая руки обеденной салфеткой, зачем-то взятую с собой — вероятно, готовил на роль носового платка: надо же вымыть руки, а полотенца специально ему не показали. Перед выходом он потрепал писсуар по щечкам и погладил сиденье по рожкам. — Договариваемся так. Берем корзинки, ножики; обуваемся по-болотному, намазываемся отравой для комаров — и за дело! Сезон клещей уже позади. До сезона дождей еще далеко… Хотя здесь, в создавшейся обстановке, я никак не могу исключить…

— Что такое он говорит? — не поняла Краснобрызжая, доедавшая вторую добавку борща.

— Все шутит, — хором догадались Крышин и Ключевой.

— Нашел-таки, — покачал головой сильно захмелевший и по-соседски посвященный в проблему Гастрыч. У Гастрыча была замечательная способность: посвящаться в беды, события и проблемы, не касавшиеся его ни в малейшей мере; при этом рассказчик все излагал, будто бы это он сам горел желанием излить свою бессмертную душу неизвестно во что. Между тем резервуар внушал сомнения.

— Да у них в сортире грибы растут! — воскликнул Извлекунов, предчувствуя, что все сейчас набросятся на него, ибо своим приходом и предложением он оборвал застольную песню про барабан, который был плох, и барабанщика, который был Бог. «Погиб наш юный барабанщик, но песня его не умрет…» Или как-то иначе они пели. «Барабань! Барабан!..»

Но никто не огорчился.

Чета Амбигуусов смекнула, что если не признаться во всем и не перейти Рубикон и Сиваш хотя бы в подобии контратаки, то дело кончится не как с безбашенным барабанщиком, которого смертельно ранили в барабан, но гораздо хуже.

— Пойдемте, посмотрите все, — старший Артур Амбигуус отшвырнул салфетку и шумно встал. — Ремонтники, распоследние суки, оставили узкую земляную прослойку. Мы глядим — и действительно! Удивительно! И ничто их не берет!.. Листья дуба упали с ясеня…

Целая процессия, замыкаемая неповоротливой Краснобрызжей, потянулась в отхожее место. Все поочередно убедились, что Извлекунов не солгал. Он, окулист, обладал отменным зрением и рассмотрел даже самые маленькие грибочки, совсем еще крохи, кого и травить-то совестно.

— Мы и на флоте самых мелких, новорожденных тараканов не трогали, — признался почему-то Кушаньев. — Пускай, думали, побегает, падла. И без того жизнь собачья. И вообще — какое удовольствие?

Оранская прислонилась к стене, держа бокал с отыгравшим шампанским.

— Я еще раз повторяю: надо все окропить, — твердила она. — В грибах… Они. Союзники. В них страшная сила. Можно изготовить свою собственную копию, если правильно съесть.

— Зачем же вам копия? — осведомилась тучная Краснобрызжая, которой с избытком хватало нажористого одиночества. Она была плохим терапевтом: не понимала людей и все мерила по себе. Она всем советовала хорошо кушать.

Оранская отпила из бокала и закатила глаза:

— Чтобы обмануть Бога. После смерти Бог отправляет копию в Ад или, если тот облагородился, утучнился, воспарил, нахватался разных сведений — пожирает и прилагает к себе. А настоящий воин странствует по мирам, какие вам и не снились… Приходите к нам на лекцию. Будут слайды. Например: зачем умерших зашивали в шкуры? Чтобы провести Того, Кто поедает нажитый рассудок. А со зверя какой спрос?

— Шкеты какие, — попенял воинам Гастрыч. — Господа Бога надувать, как, извиняюсь, кобылу. А то он не разберется.

У Гастрыча всегда имелось оригинальное мнение по любому поводу. Однажды он подал в газету бесплатное объявление: «Вмещу мир, недорого».

— Вам хватит, — бесцеремонный и бесконечно шутливый Извлекунов вдруг взял от Оранской бокал за ножку как истинный профессионал, у которого, сколько бы он ни выпил, перестают дрожать руки во время ответственной операции.

Между тем Гастрыч-сосед нагнулся и осторожно сорвал один гриб. Гастрыч работал шофером грузовика; он, замечательный сосед, был крупный, хозяйственный мужчина, исключительно домовитый. Вот у него, в отличие от Амбигууса, все ладилось и спорилось — и тебе полочки с уголками, и кафель, и пол умел циклевать, хотя жил безнадежным холостяком. Были, однако, и некоторые другие, тоже очень удобные, приспособления, каких не найдешь у заурядного мещанина даже во дворянстве, но про них речь пойдет впереди. Правда, ему самому недоступны были спасительные познания Артура Амбигууса-старшего, которому случалось изгонять из Гастрыча то однодневный, то, если повезет, многодневный запой. Амбигуус ставил ему капельницы за половину номинальной стоимости, по-соседски. Жил Гастрыч, повторимся, один. «Буду водить к себе, пока могу», — говаривал он.

Гастрыч размял гриб в натруженных пальцах, растер, понюхал.

Кушаньевы брезгливо отвернулись.

— Слышишь, сосед, — сказал Гастрыч, который и в грибах разбирался не хуже, чем в коробке передач, хотя есть люди, считающие, что это — телевизор. — А ведь у тебя совсем не бледная поганка. Это у тебя не пойми что выросло. Может, сынка твоего кликнем? Не ими ли он промышляет?

Гастрыч говорил наполовину как доктор, открывший новую болезнь, а наполовину — как следователь.

— У нас тут уже созрел тост, — воспротивились Крышин и Ключевой, друзья детства Амбигууса-старшего и давно стремившиеся подружиться с Амбигуусом-младшим. — Пойдемте за стол. Что мы тут столпились вокруг горшка? Подумаешь, природа. Мы дождались от нее милости, ну и спасибо ей. Все, на что она годится…

— Да, пойдемте, — обрадовалась Анюта. — Я повторю горячее, там еще много осталось. Гастрыч, брось эту мерзость и вымой руки.

Никто не хотел возражать.

В столовой старший Артур Амбигуус сел и мрачно уставился в направлении комнаты сына. Из-за плотно запертой двери доносился бессмысленный негритянский рэп.

Не выдержав и разве что поддержав, но не прочувствовав печенью тост, остроумно сплетенный Крышиным, он встал и отправился к своему младшему Артуру. Войдя, притворил за собой дверь.

Тот, памятуя об ушах, немедленно убавил звук и отложил полный кляссер с международными лизучими марками, которыми утешался.

— Слышишь, Артур Артурыч, — отец, когда под впечатлением должности выпивал, всегда размножал себя, обращаясь к сыну по имени-отчеству. — Говори правду, пока не поздно. Ты грибы из сортира ел?

— Из сортира? — глазенки Амбигууса-младшего вытаращились. Он ждал обвинений в мелком гангстерстве, тунеядстве, но только не в этом. — О чем ты толкуешь, батя?

Батя сверлил его взглядом. Нет, этот олух не замечал вокруг себя решительно ничего. Весьма вероятно, что он не кривит душой и не имеет понятия об отхожих грибах.

— В сортире, как ты хорошо знаешь сам, выросли грибы, — произнес он строго. — Все пересчитаны. Если я недосчитаюсь хоть одного… Впрочем, они смертельно ядовитые, — Амбигуус, будто ему было безразлично, пожал плечами. — Я недосчитаюсь тебя. Ты поймаешь такую галлюцинацию… гальюнную, вот уж каламбур… что назад уже не вернешься. А будешь звать и просить: мама! папа! Уже с того света! Паря над самим собой, неподвижным и холодеющим! Лежащим на реанимационном столе, с катетером в письке! А папа — обычный нарколог! Папа не каждого вытащит с того света! Даже единоутробного (в этом старший Амбигуус запутался) сына! Ты понял меня?

— Понял, понял, — кивал запуганный отрок.

— И чтобы ни слова не говорил своим дружкам, отродью, по которому плачут все тюрьмы сразу… Канальям, дебилам, мордоворотам…, — и он почти целиком перечислил химический факультет, временами сбиваясь и включая в перечень собственных, подзабытых однокурсников.

— Батяня, я никому, честное слово…

— Ну, добре.

Больше прочего Артура Амбигууса-старшего успокоило то, что сын не выказывал никаких признаков опасного отравления. Это внушало доверие и осторожный оптимизм.

5. Горящие моторы и трубы

Время шло. Краснобрызжая, переполненная борщом, удалилась первой. Она уже побрызгивала свеклой. За ней последовали Кушаньевы, выпившие, резвившиеся, как дети, которых они лечили. Он вырывал шарфик у нее, а она у него: Карл и Клара не крали, они затеяли веселую возню с кларнетом и кораллами, но это уже потом, без лишних глаз. Товарищи школьной поры, Крышин и Ключевой, покуда гости расходились, прилегли полежать. В активном — даже нежелательно активном состоянии — оставались окулист Извлекунов, Гастрыч и сам старший Артур Амбигуус, да еще, понятное дело, Анюта-жена, уже убравшая со стола все лишнее и грязное, оставив только чайные приборы и недоеденный торт.

— Чего-то не хватает, — заметил, помолчав, Гастрыч.

— Ребенку понятно, чего, — мгновенно подхватил окулист.

— У нас, к сожалению, пусто… — пробормотал Амбигуус. — А у ребенка другие понятия. Ему не хватает другого…

— Так скинемся! — недоуменно ответил сосед. — Потом, у меня еще что-то там оставалось, но это на утро, на крайний случай… Когда хоть немного еще постою…. нннна краю-у-у-у-у….. но именно, что немного…

— Гастрыч! — Артур Амбигуус, перевоплощаясь в нарколога, формально погрозил ему пальцем. Неизбежного не избегнешь.

— Да ладно тебе, — отмахнулся тот. — Баба твоя визжать не станет.

— При гостях она, конечно, потерпит, — сказал Артур, оглядываясь в сторону кухни и натыкаясь на грозящий кулак Анюты. Но кулак грозил не особенно строго, потому что кому же и вытрезвлять потом Гастрыча, как не кормильцу? Доход, радение о семейной казне.

— Как-нибудь выдержит и переживет. — Он полез за пазуху и вынул бумажник. — К сожалению, доходы наши…

Извлекунов, согласный на складчину, извлекал между тем какие-то деньги — тоже не очень большие.

— Так, — Гастрыч начал считать. — Ваши, мои… плюс у меня на совершенно пожарный случай. Короче, рекогносцировочка: ждите меня — я скоренько сгоняю на угол, да загляну к себе…

— Без вас там добавлю своего ядовитого… — продолжил Артур Амбигуус ядовито.

Сосед прикинулся глухим.

— Одна нога здесь, другая там, — посоветовал окулист. — Потому что еще двое заснули на диванчике в спальне. В обнимку, как щенята. Тут остается развести ногами! — захохотал он. — Хотя нет, я пойду с вами. — Он почему-то перестал доверять Гастрычу. — Не возражаете? У тебя, коллега, занятные товарищи школьных времен. Ты, часом, не частную школу кончал, Артур? Какой-нибудь Итон? Сугубо для мальчиков? Но им тоже захочется, если проснутся…

— Вот сами и купят, — отрубил нежелательное «если» Гастрыч, уже готовый отправиться в привычное путешествие и ощущая в себе острое желание проверить карманы у спящих.

— Правильно, — согласился нарколог Артур. — Без работы меня не оставят. Иди.

Гастрыч, почему-то на цыпочках — не иначе, боялся-таки хозяйских жен — прокрался в прихожую и вышел. Извлекунов засеменил следом. Сию секунду возникла Анюта.

— Артур, — она молвила укоризненно, но не вполне, ибо из нее пока тоже не выветрился хмель, да согревало назревавшее доходное дело.

— Все путем, — муж выставил ей ладони, которые бывали когда ладони, а когда и кулаки.

6. Астральные приготовления

…Вернулись нескоро.

— В вашем подвальчике такая толпа, — преувеличенно негодовал Извлекунов. — Пьяные юнцы, размалеванные, с серьгами в ушах, с кольцами в ноздрях, с девками и бутылками в… короче, все до единого — мои клиенты… С такими зубами, сплошь гнилыми…

— Ты же окулист, — напомнил ему Амбигуус.

— Да? Ну и наплевать, в мечтах я всегда был стоматологом. И родился уже с зубами… И фамилия, можно сказать, цеховая…

— Смотря, что за цех, — усмехнулся хозяин. — Я извлеку из широких штанин…

С этого момента знаменитый поэт припомнился и наново засел у него в памяти, что будет не однажды явствовать из дальнейшего.

— В такое время там вечно не протолкнуться, — сообщила Анюта Амбигуус про подвальчик, и можно было лишь удивляться уже ее-то, необъяснимой, осведомленности. Потому что как раз в подобные часы порядочным домохозяйкам не полагалось туда спускаться.

— В конечном разрезе, вот, — Извлекунов поставил на пятнистую к тому времени скатерть первое, второе и третье.

Ровно с тем, чтобы через полтора — по половине на емкость — часа все закончилось снова.

Лицо у Гастрыча после того, чего он хлебнул у себя на квартире, превратилось в застывшую карнавальную маску, но в ней сохранялось что-то неуловимое, мешавшее установить, задержать и запереть сказочного персонажа, который никак не поддавался идентификации.

Остаток отравы он захватил с собой.

Глубокая ночь продолжала, однако, стоять.

Это странное, сомнительное пойло допили мелкими рюмками для мелких глотков. Гастрыч уверял, что все это подействует как Огромный Секрет для маленькой такой компании, намекая на специфическую, личного сочинения, добавку.

Из спальни доносился храп друзей-одноклассников. Младший Амбигуус тоже крепко спал и видел цветные сны с привкусом кислой капусты. Ему снились марки с изображением далеких стран, однако погашенные кислотными рожицами. От впечатлений минувшего дня сохранилось то, что у посерьезневших рожиц отсутствовали уши.

Все прочие восседали молча и созерцали опустевший стол.

— Мы не можем отважиться, — первой сказала Оранская заплетающимся языком. И поправила очки. Только что она говорила обратное. Речь шла о доселе немыслимом.

За несколько часов до того Гастрыч обыденным голосом предложил:

— А давайте мы этих грибов наварим…

Засыпавшего Амбигууса-младшего, чьи уши уже обрели мир и спокойствие, призвали и учинили допрос. Но тот вторично отрекся и побожился, что употребляет в себя только проверенные снадобья и вообще равнодушен к наркотикам. Он даже борется с ними, переводя многочисленных приятелей на поганки и помогая им слезать с более опасных веществ.

— За такую сознательность я тебя, безусловно, похвалю, — обронил отец, которому события представлялись теперь не в таком черном цвете. Ему примерещилось вдруг, что с такими наклонностями сын двинется по его стопам, из химии в наркологию — что, если вдуматься, звучало двусмысленно: такая уж фамилия. Сам-то он прибыл туда совсем иным путем, о котором не часто распространялся, но весьма, весьма заурядным.

Оранская очнулась от грез. Из-за внутреннего кипения стекла ее очков запотели.

Она неожиданно разглядела в грибах нечто, заслуживавшее внимания.

— А между прочим, в этих низких организмах может скрываться великая Вселенская Суть, — она продолжила уже начатую тему, теперь постепенно высматривая себе в грибах органических союзников для всемогущества и ясновидения. — И если изготовить отвар… декохт или тинктуру…

— Лучше пожарить с лучком, — невинно возразила Анюта Амбигуус.

— У вас, обратите внимание, пустые стопки, — этот ответный удар Оранской долетел ниже пояса. — Вы же врачи! — обратилась она к Извлекунову с Амбигуусом. — Уж не дадите нам помереть, спасете каким-нибудь снадобьем. Чему-то же вас там учили…

«Там» она изрекла донельзя презрительно.

— Извлекать великую Вселенскую Суть, — сумрачно согласился Извлекунов. — Зубную боль.

— Опыт! Опыт — сын ошибок трудных…

— Трудный… — неуверенно поправил ее Артур Амбигуус. — Трудный… ребенок.

— Может быть, Артурика разбудить? — Анюту развезло-таки, и она уже ничего не соображала. — Он же умеет варить грибы…

— Грибы варить умеют все, — сказал старший Амбигуус. — Любой присутствующий с удовольствием подтвердит, что у тебя это неплохо получается. Недурственны также соленья и маринады…

— Главное — варить их подольше, — прикидывал Гастрыч.

— Подольше не хотелось бы, — помрачнел изнывавший от жажды напитков Извлекунов. Оранская согласилась с ним:

— Может выкипеть самая сила, как витамин С из капусты, и тогда никаких двойников у нас не получится. Космос подчиняется законам энтропии, хотя это только наш космос…

— Ну, вас, сударыня, и повело, — отметил Гастрыч, как ему показалось, по-гусарски, и неожиданно, с отчаянностью, захотел послать ко всем чертям Анюту, схватить ножик и… отбить горлышко у внезапно воображенной бутылки шампанского; потом сграбастать Оранскую и отпраздновать труса, то есть кризис среднего возраста. — Победительница вампиров и посетительница сортиров… или наоборот…

Артур Амбигуус недвусмысленно посмотрел на распаренную Анюту. Оранская восседала, заведя глаза и совершая пальцами червеобразные движения.

— К чему нам ваш двойник, дамочка? — теперь уже насупился Гастрыч. — Нам добавить надо внутрь себе, и вся любовь. И можем добавить тебе внутрь тоже, если справимся. Вы тут без умолку о Боге толковали, да о космосе, а я, например, Господа Бога нашего уважаю и в обиду не дам.

Гастрыч шарахнул по столу, и все подпрыгнуло.

7. Капище

— Вы неразвиты, — отмахнулась Оранская. — Вы ничего не смыслите в грибах — особенно в их волшебстве.

— А вы смыслите? — Извлекунов задал встречный и унизительный вопрос. — Тех, что в сортире выросли, никто и не признал. Или сразу помрем, или помучаемся, как выражаются в кино.

— Но что, если это — знак, откровение, особое явление: вот где искать Истину, хотя в таких местах откровенничают не самые светлые силы…

— В общем, кончай базар, — Артур Амбигуус-старший и не заметил, как оборотистый Гастрыч постепенно захватил инициативу, готовый выпить и съесть что угодно — лишь бы переиначить свое опостылевшее сознание.

Все встали из-за стола и, осторожно ступая, чтобы не разбудить счастливого сновидца Артура-младшего, путешествовавшего по изображениям экзотических стран на марках с кислотными помарками, приблизились к санитарно-гигиенической поляне, возбуждавшей всеобщий интерес.

Грибы торчали себе.

Их было несколько, пять или шесть, не считая выдранного и уничтоженного Гастрычем ради предварительного и поверхностного знакомства. Они выглядели отвратительными и казались уже не полностью белыми, но с гибельным сероватым оттенком. «Все, что гибелью грозит… таит… необъяснимое блаженство», — напомнил Гастрыч с небольшими погрешностями и купюрами. Они выросли в доме, не выходя за порог презираемой теплицы, в атмосфере без солнца, которая никак не могла по-хорошему сказаться на сути — о чем бы им не вещала сумасшедшая Оранская.

— Дрянной у тебя выключатель, — на ходу бросил Гастрыч. — Поменял бы.

Хозяин промолчал. Он, признаться, недолюбливал соседа за умение починить кран и переменить лампочку. Однако Артур Амбигуус решил смолчать — мол, и этот работает хорошо. Мало ли что — дело предстояло рискованное, на Оранскую он мог полагаться только в мечтах, и то в ином смысле, а тут нужно было косвенно, без касаний, положиться на прочное и надежное рабочее плечо. Выражаясь точнее — чутье. Как часто бывает, что в нас перемешиваются и заменяют друг дружку разные органы и процессы — например, обоняние и плечи.

— Тащи сюда кастрюлю, — распорядился Гастрыч и сел на пол, раскинув ноги по бокам от вместилища переработанного комбикорма. Он обращался именно к этому предмету, но за кастрюлей устремилась Анюта.

Артур Амбигуус переминался с ноги на ногу.

— В этом сортире действительно… вечно перегорает лампочка и что-то журчит… хрипит и стонет…

— Вот видите! — взметнулась Оранская.

— Особенно, если слить, — добавил окулист.

Сказав так, Извлекунов привалился к косяку и молча следил за событиями.

— Если выйдет приличная вещь, — рассказывал Гастрыч, — мы ее на продажу пустим. Будем бодяжить… хотя бы тем же лесным отваром.

Оранская взялась за виски:

— Помилосердствуйте! Двойники получатся неполноценные. Практически призраки… или уроды, чудовища…

— Ну, и эти сгодятся на что-нибудь. Когда понадобится, может, удержат чего в руках — скажем, свечку — или хоть просто поприсутствуют. Для массовости…

Анюта вручила Гастрычу огромную темно-зеленую кастрюлю для варки варенья.

— От, знаете, мне врезало раз по мозгам! — вспомнил Гастрыч.

Извлекунов не выдержал:

— И не раз. Тут литров пять. Все собираетесь сварить и выпить?

— А мы что, куда-то торопимся? Если ты спешишь — пожалуйста! Извлекай сыроежку и жри. Давай, выдирай! Дойдешь как-нибудь… куда-нибудь… космонавт. А мы будем степенно чаевничать. Такой напиток пьется чайным прибором, — с легкими погрешностями в грамматике рассуждал Гастрыч. — Мы его по чашечкам разольем. Поварешкой. Кто хочет — подсластит, кто нет — посолит… поперчит…

Артур Амбигуус-старший не без профессиональной гадливости взирал на грибы.

— Их бы помыть для начала, — высказался и он. — Это же моя земля, как-никак. Знаешь, сколько я в нее вложил?

Он распахнул дверцы встроенного шкафа, и все увидели там прорву банок с растворителями, лаками и антисептиками.

— Никакой твоей земли нет, — возразил Гастрыч. — Квартира твоя, а земля не твоя. Закона еще нету такого, чтобы все тут твое было. И эти грибы, землицей рожденные — наше общее достояние. Может быть, это клад? Нам причитается двадцать пять прОцентов…

Он сгреб все грибное семейство в горсть, напоминавшую ковш; выдернул вместе с несерьезной, сочащейся прохладным потом грибницей и швырнул в подставленную кастрюлю.

— Надо было ножом, — спохватившись, сказал Извлекунов, и тут события могли закончиться, не начавшись, ибо стал неожиданно разгораться извечный спор о предпочтительном собирании грибов: срезать их или вырывать, не щадя корней? Но спора не вышло, потому что Гастрыч пожал плечами и просто ответил:

— Поздно уже. Фаусту хотелось остановить мгновенье. Мы, прогрессивные люди, повелительно приказываем: мгновение, раздвинься!

Грибы промыли в нескольких водах; очистили от землистых наслоений и даже начали трезветь, увлекшись общим трудом. Одна лишь Оранская сидела, забившись в угол дивана, погрузившись в ладошку огромным лбом и внутренне приготовившись к путешествию в неведомое.

— Грибы надо варить минут двадцать, — сказала Анюта Амбигуус.

— Ну, этим и двадцати часов будет мало, — не согласился Извлекунов.

— Как закипят, так и выключим, — подытожил Гастрыч.

В Артуре Амбигуусе созрело желание язвительного сарказма. Он, не вдаваясь в причины оного, воспылал неприязнью к соучастникам:

— Зажечь огоньку? Извольте, сию секундочку… милостивый государь, — он думал этим обращением унизить Гастрыча, так как тот и мечтать не смел, чтобы его хотя бы раз в жизни обозвали государем, но Гастрыч почитал себя пусть и не всегда милостивым, но государем — запросто, а потому кивнул по-соседски: — Давай, зажигай.

И стал наблюдать, как Артур семикратно хлопает себя по карманам в поисках утраченных спичек: их там быть не могло, потому что старший Амбигуус видел в спичках низкий, пролетарский предмет и всегда пользовался зажигалкой.

Не найдя же спичек и воспользовавшись зажигалкой, он мигом обжегся, тщетно воспламеняя плиту. Гастрычу это надоело, он отобрал зажигалку и крутанул колесико каменистой подушечкой своего пальца.

Конфорка вспыхнула.

На глаза соседу попался большой кипятильник; он и его опустил для космического ускорения, исчисляющегося в жэ.

8. Двойственность натуры

— Плинтуса у тебя плохо положены, сосед, — озабоченно молвил Гастрыч, не забывая следить за кастрюлей.

Артур Амбигуус сжал кулаки. Ночь изрядно затягивалась. Дамы зевали; Извлекунов тоже готов был прикорнуть где-нибудь, откуда его можно было бы легко и просто извлечь на завтрашний вечерний прием.

— It was a hard day’s night, — пробормотал он сокрушенно.

— Понимает! — насмешливо кивнул в его сторону Гастрыч. — Все, братья и сестры! Кипит! Не суйся, током получишь, — он оттолкнул Артура-нарколога, потянувшегося за кипятильником непрофессионально, как почудилось Гастрычу. — Все сделаем сами, оближете пальчики. Есть у вас чем облизать? А развести? Морсик какой-нибудь или сок?

— Грибной отвар? Морсом? — ужаснулась Анюта Амбигуус.

— Славная ты соседушка, — Гастрыч достаточно панибратски похлопал ее ниже спины. — Что, не держишь?

Хозяин вдруг понял, что Гастрыч зондирует почву для будущих приватных встреч.

— Тогда намешаем варенья какого-нибудь и разболтаем. Готовь чашечки.

Анюта уже беспрекословно повиновалась ему, как будто Артур Амбигуус улетучился из ее жизни заодно с грибным паром.

Артур же следовал за простенькой мыслью соседа: в их квартире не держат безалкогольных напитков. Это хорошо. Потому что пить нужно каждому.

«Завтра же набью холодильник соками, — решил Амбигуус, в котором все отчаяннее и быстрее тараторил токсиколог-таракан. — Фруктовыми, овощными, ягодными — без разницы. В пику соседу. В осиновый кол».

Одновременно Амбигуус подумал: а не послать ли ему к черту нарождающуюся голубятню? Летите, голуби, несите народам мира наш привет. И чего он не видел в Анюте такого, что невозможно одолжить соседу, вроде точилки или пилы?

Но, спокойствия ради, он начал воображать себе холодильник, под завязку набитый не только соками, но и молоком, ряженкой, кефиром… и чем-то еще, мутным, в полулитровых банках со съемными просто так и завинчивающимися крышками. Видение сделало шаг назад, а действительность — два шага вперед. Не успел он и глазом моргнуть, как все уже сидели вкруг стола, и перед каждым стояла цветастая чайная чашка с дымящимся бульоном-декоктом. Одна была без хозяина, дымилась сиротливо — он сам и был ее хозяином.

— Семеро одного не ждут, — предупредил Гастрыч.

— Где ты насчитал семерых? — огрызнулся Артур и занял свое место.

— Это я так, балую и шуткую, — сосед склонился над блюдцем, в которое слил напиток, и начал дуть. Затем по-купечески принял его на пальцы.

— Вздрогнули? — сказал он со вздохом.

— В неизведанное… — прошептала Оранская.

— Ну, это вряд ли, — буркнул Амбигуус.

— А я вот храбрая, — невыразительно объявила Анюта Амбигуус и сделала крупный глоток из чашки, опередив даже Гастрыча.

Тот прямо оторопел, так и держа свое блюдце.

— Ну, мать, ты отчаянная, — молвил он не без уважения. — Я же для потехи затеял… не пить же это, в самом деле. Но раз так складывается серьезное дело… — Он шумно высосал блюдце.

— Вы большой юморист, — Извлекунов пригубил и попытался разобраться во вкусовой гамме, начавшей отдавать у него в ушах звуковой. — Варенье чувствуется, а больше ничего. Ну и сортиром отдает, разумеется, свинарником… Чай, батенька, найдутся здесь мужчины и не трусливее вас, пусть и меньших масштабов.

— Ты, глазастик, не чмокай, а допивай, — строго распорядился Гастрыч. — Почитай, вместе на дело ходили.

— О да, — кивнул глазастик, еще недавно — окулист. — И пили на брудершафт.

Содержание яда в его интонациях утроилось — вероятно, под действием яда грибного.

— Нет, не успели еще, — сосед огорчился всерьез. — Давай-ка, брат, исправим ситуацию…

Не успел Извлекунов опомниться, как их локти переплелись, и он уже допивал из чашки Гастрыча. Гастрыч хлюпал, приканчивая бульон окулиста.

— Только без… — окулист отпрянул. — Пускай лучше эти, которые прикорнули, которым природой жестоко назначено.

Извлекунов намекал на спавших Крышина и Ключевого. Но это его не спасло, он не сумел уклониться от медвежьих объятий Гастрыча и почувствовал, что его по-медвежьи целуют. Отвечать не хотелось, он лишь похлопывал по взопревшей спине: ну будет, будет. То есть, не будет, ничего и ни за что с ним не будет. А Гастрыч, как в сказке про обыкновенное чудо, превратится из медведя в принца голубых кровей. И кровь понудит его пренебрегать принцессами, он примется назойливо искать встречи с охотником…

— А со мной? — взревел Гастрыч и сгреб окулиста в охапку.

— Постой… те, — воспротивился глазастик, видя желание побратима повторить обряд. И вдруг онемел. К нему тянулся, на него намеревался вывалиться совершенно другой Гастрыч. Прежний офтальмолог с сертификатом о высшей категории, уже сделавшись ему братом благодаря брудершафту, сместился куда-то в сторону и с не меньшим удивлением таращился на тушу, образовавшуюся под боком: те же брюки, те же подтяжки.

Оказалось, правда, что пожелавший брататься не имеет в виду Извлекунова. Извлекунов оглянулся и будто заглянул в зеркало-его-свет: рядом сидел такой же, как он, глазастик, в смятенных чувствах, захваченный немотой.

Извлекунов, с которым уже поцеловались, обвел взором стол.

Вокруг, теснясь по двое на одном стуле, сидели пары ошеломленных близнецов; особенно неприятным оказалось раздвоение Оранской, ибо ее экстатические вопли удвоились.

— О, — кричали-орали одинаковые оранские дамы, воздевая руки к люстре. — О, я вижу Тебя.

Кого именно им повезло созерцать, никто до конца не понял. И постарался не расспрашивать, дабы не узнать и не хватить лишнего.

Что до Артура Амбигууса-отца, то ему по старой привычке показалось, будто у него заурядно и спьяну двоится в глазах. Он взялся их протирать и понял, что дело неладно, лишь ощутив такие же толчки локтями от своего дубликата. Тот тоже натирал себе глазные яблоки до спелой красноты. Покуда все эти события разворачивались во времени да пространстве, за окном что-то дрогнуло, знаменуя приближение утра.

9. После бала

Дверь, ведшая — вернее, преграждавшая путь — в спальню, распахнулась, и на пороге возникли счастливые Крышин и Ключевой. Они были похожи друг на друга и без напитка; высокие, пышущие здоровьем блондины. Оба нехорошо выспались.

Приумножение общества им стало заметно не сразу.

— А вы все сидите! — поразился Крышин. — А нас вот сморило. Знаете, бывает так: пашешь, пашешь…

— Да всем тут известно, как и что вы пашете, и что за борона, — раздраженно бросил Артур Амбигуус, но вот который из двоих, осталось загадкой. — Уже старые кони, а все в борозду норовите, чтоб не портилась. Не заросла бурьяном?

Одна из Оранских сорвалась с места, бросилась в коридор одеваться, но ее силой вернули назад.

— Сиди себе тихо, — приказал Гастрыч: похоже было, что первичный. Второй тем временем увлекся брудершафтом с вторичным окулистом.

— Вообще никто отсюда не выйдет, — распорядился сосед.

Анюта Амбигуус взялась за сердце, ей сделалось дурно. Вторая Анюта побежала к аптечке за валидолом и нашатырем. И, возвращаясь, растаяла на полпути: коробочка с лекарствами грохнулась на пол, и ртутный шарик, выпавший из градусника, уже куда-то весело покатился, как матросское яблочко.

Извлекунов открыл, что от него отвязались.

Сосед Амбигууса пропал, будто и не являлся.

Пустота, обернувшаяся было вторым Гастрычем, лезла с поцелуями к пустоте, недавно бывшей вторым Извлекуновым.

Оранская потеряла сознание, оставшись в своем исходном одиночестве. Во всяком случае, именно это она попыталась изобразить.

Крышин и Ключевой продолжали стоять, не понимая происходящего.

— Что-то случилось? — осторожно спросил Ключевой. — Куда это разбежались гости? Или у нас мельтешит в глазах?

— По домам разошлись, — скучающим тоном отозвался Гастрыч, похотливо рассматривая Анюту в упор: та пробуждалась к жизни безо всяких лекарств. — Приглючилось.

«Добрая баба», — соображал про себя Гастрыч, одновременно, взяв под руку и выводя в подсознание Оранскую.

Извлекунов заглянул себе в чашку, где увидел кольцо розоватого осадка. Наползли воспоминания младенчества: розовое пластмассовое кольцо, которое ему совали грызть, как собаке.

— Зима недолго злится, — молвил он неуверенно и не к месту. — Весна в окно стучится… и гонит… со двора….

На этих словах у него заклацали зубы, которые он некогда мечтал извлекать. Может быть, с самого детства, у приятелей по песочнице, имея готовый набор своих и считая, что тем — не положено.

В следующий миг все оглядывались и осторожно пощипывали друг друга: не задержался ли здесь кто потусторонний? Не призрак ли рядышком ковыряет в зубах?

Нет, все были самые обыкновенные: не выспавшиеся, пылавшие перегаром, с декоктом в оранжевой кастрюле, из которой торчала длинная разливательная ложка.

— А по-моему, все на месте, — засомневался Крышин и пригладил клок волос, отлежавшийся на подушке и теперь непристойно вставший. В черепе неприятно кольнуло. — Колбасно-сосудистой врачихи нет, педиатров нет, а остальные сидят. Но тут же только что галдела пропасть народу…

— В глазах, казалось, расплываетесь, — поддержал его Ключевой, садясь к столу и подыскивая себе закуску. Закуски не нашлось, и у него надолго испортилось настроение.

— Вам приснилось, — улыбнулась единичная и единоличная Анюта Амбигуус. Это выглядело обворожительно, но друзей ее мужа никогда не обвораживали женщины.

— Вам повезло, — зловеще поправила ее Оранская.

Гастрыч неторопливо поднялся и прошел в кухню. Там он постоял, глядя на оставшийся отвар, наличествовавший в изрядном количестве. Интересно, как долго он сохраняет свои свойства? Сколько надо выпить, чтобы двойник прожил подольше? И можно ли выпить столько, что обратного слияния с оригиналом, равно как и обособленного разложения, уже не произойдет? Есть ли управа на этих приживал? Нужен химик. Им позарез нужен химик. И при этом — специалист по грибам.

— Малец, — пробормотал сосед. — Талантливый, мерзавец. Мы без него не обойдемся. Мало ли, что учится плохо. Зато он учится тому, что пригодится в жизни.

Вопросов было много, но прежде всего нужно сграбастать компанию в мозолистый кулак, оседлать, нацепить узду, застращать и привлечь к земледелию, сотрудничеству и молчанию. И начинать с огородничества. Придется поставить в сортире обогреватель, не курить на толчке и наглухо забить вытяжку. А потом уже думать о переходе с оседлого образа жизни на кочевой.

— Да, — молвил он, — возвращаясь. — Занятный был опыт. Даже хочется повторить.

— А что же это за опыт? — воскликнули проснувшиеся, все больше жалея, что тратили время не на правое дело.

— Не говорите им! — взвизгнула Оранская, постоянно хватая себя то за очки, то за кончик носа. — Это тайна для крохотной группы избранных и посвященных!

— А нас, позвольте заметить, никто и ни во что не посвящал, — подал голос Извлекунов. Теперь он крутил чашку, просунув палец в ручку-колечко.

Гастрыч, и прежде бывалая личность, теперь побывал двумя бывалыми личностями, после чего сила внушения в нем укрепилась и стала железобетонной. Не без предварительной гибкости — как доктор пропишет.

«Небось, и не служил никто, — подумал он презрительно. — Нет, педиатр был моряком. Крыса с побережья! Правда, они все равно ушли. Но грибы они видели… Они их видели…»

— Ошибаетесь, дамочка, — Гастрыч испустил вздох, полный фальшивого сожаления. — И ты, глазастик, ошибаешься. Придется привлечь к делу всех, кто видел хоть каплю происходившего. Всех свидетелей Яговы. Иначе — кончать. Потому что просматриваю я в данном мероприятии, дорогие соседушки, — он обращался ко всем, хотя соседствовал только, к ее несчастью, с семьей Амбигуусов, — серьезный бизнес. И мнится мне, что выпадет нам козырная масть, и наладится у нас пресерьезное дело. Только бизнес этот волчий, господа хорошие, а потому могут выпасть и казенный дом, и даже очень, очень дальняя дорога с билетом в один конец, то есть на… простите, тут женщины.

Повисло тяжкое молчание.

— Ну, вы как знаете, а я откланяюсь, — Извлекунов стал застегивать, где было расстегнуто. — Хорошо, как говорится, в гостях, а дома гораздо лучше…

— Сидеть, — негромко приказал Гастрыч, и окулист моментально сел обратно.

— Я и то, и я сё, я же и поросё, — заявил он запальчиво. — Мне на работу нужно. Вечером.

10. Целина

— Перво-наперво, — объявил Гастрыч, — надо расширить посевные площади.

— Что вы имеете в виду? — насторожился старший Амбигуус.

— Простейшие вещи. Сколько у вашего семейства земли? Надела?

— Что — надела? — встрепенулась и Анюта.

Гастрыч махнул на нее татуировкой серьезного ранга.

— Я про земельный надел говорю. У вас посевная площадь — узенькая полоска вокруг горшка, бесконечно более важного для вас, городских. А ведь я из крестьян. У меня до сих пор во рту держится привкус парного молока, — взвинчивая себя, Гастрыч делался поэтичнее. Есенин покуда несся к финишу первым, но в спину ему дышали, и Гастрыч настигал — не иначе, как для проникающего брудершафта.

Не спрашивая хозяйского разрешения, он прошагал в сортир, ковырнул носком плитку. Носок заменял Гастрычу тапок, а порой и ботинок. Бывало, что Гастрыч начинал сомневаться, есть ли на нем носок.

— Все на соплях, — пробормотал он. Плитка подалась, открылось каменное покрытие. — Ох ты бога в душу мать! — рассвирепел сосед, еще недавно отстаивавший Создателя. — Еще и это снимать придется! Ну, всем миром навалимся. — Он посмотрел на сиротливую, но таящую в себе начатки грибов, полосочку земли вокруг унитаза. — Землица! — благостно всхлипнул Гастрыч, становясь на колени. — И к чему нас раскулачивали? Вот же она, кормилица наша! Прозябает в отхожем месте!

Он солировал, окружающие безмолвствовали, сраженные утренним ужасом.

— Еще и юрист понадобится, — присочинял Гастрыч. — Как там с этими законами о землице? Можно ли ею частно владеть? Или частично частно? Ведь мы же государственно… Теплицу устроить, парник? Для подножного корма?

— Слушайте, — сказал Крышин ласкательным тоном. — Мы с товарищем совершенно не в курсе. Мы видели, что здесь что-то выросло, какие-то растения. И все. Грибы, мхи, лишайники, папоротники, плауны — нам все равно. Можно нам удалиться и навсегда забыть об этих поганках?

— Нет, нельзя, вы останетесь, — запретили ему жестяным голосом-барабаном.

«Барабан был плох, барабанщик — Бог», — вспомнилось всем: роковой момент вмешательства окулиста.

— Ну, так мы сами уйдем, — Ключевой выпятил грудь колесом.

— Давайте, попробуйте, — не стал возражать Гастрыч. — А я тогда тоже уйду, в ментуру. Про сынка ихнего расскажу с его наркотой.

Анюта взялась по привычке за грудь, но за правую, а не там, где колотится и стучит. Правая вдруг стала набухать, восхищенная силой угрозы Гастрыча.

— И про вас расскажу, — продолжал сыпать планами Гастрыч, глядя на Ключевого и Крышина. — Пусть вас посадят. За мужеложество. Статью, по-моему, еще не отменили. Во всяком случае, если было насилие. А насилие было, я скажу. Я вызовусь свидетелем насилия. Скажу, что видел все, что было и чего не было. И про тебя, нарколог, настрочу жалобу, как ты водку трескаешь заместо санитарного просвещения. А к тебе, — он повернулся к Извлекунову, — приду лечить зрение. Ты его полечишь, а мы потом предъявим претензии.

— Ко мне не бывает претензий, — прошептал окулист. — Какие ко мне могут быть претензии… Мне вручали переходящее знамя…

— И боевое. Переползающее. На красный свет, и потому багровое. Накатаю в горздрав, что нахамил мне, — с готовностью отозвался Гастрыч. — Назвал свиньей и уродом, показал таблицу с матерными буквами, не выписал рецепт, оставил кабинет на полчаса, а меня не выставил… И пьяный был. Я найду, что написать, — пообещал сосед. — Я матерый писатель. Я столько бумаг написал, что ко мне теперь прикоснуться боятся — и военком, и участковый, и санинспектор… Да, кстати, — он ударил себя по многоопытному лбу и снова взялся за семью Амбигуусов в другом ее поколении, но уже с иного конца. — Сынку-то вашему армия светит, небось. Справками запаслись липовыми, выписками? Так я вас выведу на чистую воду…. Приедут с браслетами, да с собаками; запрут под замок с учебником химии для начальной школы…. А там все про сознательный патриотизм, президента — ни одной формулы!

— Да успокойтесь вы, Гастрыч, — Артур Амбигуус не без труда взял себя в руки, от волнения позабыв про добрососедское «ты». — Делайте, что хотите. Желаете пол в сортире поднять? Даю вам на это свое согласие. И сам помогу, ломиком. И все мы дадим честное благородное слово помалкивать и не мешать. Еще неизвестно, вырастет ли у вас что.

— У нас. Вырастим, — сосед немного успокоился. — И яровые тебе заколосятся, и озимые охнут. И чтобы все пили! Отвар чтобы пили! Нам подопытный материал нужен.

— В этом неведомом довольно неприятно, — попыталась уклониться от эксперимента Оранская, зная заранее, что на ее слова просто и беззастенчиво не обратят внимания. Так и случилось

Артур Амбигуус посмотрел на часы. Время пролетело незаметно, и было уже восемь утра. Середина лета, светает быстро, но ему показалось, что мрак царил вечно.

— Кстати: вот еще что, — не унимался Гастрыч. — Будите вашего охламона. Пускай попробует и скажет, на что похоже. Он же у вас химией занимается? Незаменимая фигура. Мы подключим его к делу, я его постоянно вижу, где лесополоса. Может, имеет смысл перемешать его грибы с нашими… Отвар должен иметься в наличии постоянно. Во-первых, двойники дохнут. Во-вторых, у нас же образуется заготконтора. Рэкет, говорите, на поляне? Квоты? Ничего. Я покажу им, какой бывает рэкет. Лично хлебну и покажу. Нам это понадобится для оптимального согласования спроса и предложения.

— И что же потом? — осведомился Крышин, приходя в себя от упоминания уголовной статьи про насильное мужеложество, по поводу которой, ассоциируя, припомнил волшебную флейту Моцарта и откровенно садистскую флейту-позвоночник Маяковского в узком, извращенном понимании флейты. — Зачем вам все это надо?

— Ну, это мы решим. Может быть, откроем какое-нибудь бюро услуг. Приходит к нам человек, заказывает двойника, и тот отправляется по делам…

— По каким же делам? — тихо спросил старший Артур Амбигуус.

— Русским же языком говорю — по своим. По хозяйским, — поправил себя Гастрыч. — Он не станет ходить по нашим делам. Наши дела — обеспечить ему отправку. Прибыл, убыл, печать. Липовая. Умозрительная. Каинова.

— А вдруг у него такие дела, что его самого пора кончать, а не раздваивать? — еще тише вопрошал Артур Амбигуус, желая скорее добиться полнейшей ясности.

— Но это же его дела, — передернул плечами Гастрыч, и будто прошла волна. — Бюро не собирается в них соваться. У нас будет самовывоз — вернее, самовыход. По делам. И все.

Извлекунов, желая чуть приподняться в мнении Гастрыча после недавних угроз, проявил интерес к деталям:

— И сколько же времени они останутся двойниками? Надо точно определить дозу: на час, на два… Узнать, возможен ли нежелательный физиологический распад в многолюдном месте…

— Вот — разумные слова не мальчика, но мужа, — сосед не помнил обид. — Правда, нужен именно мальчик. С этим мы и будем разбираться. Пока что, — обратился он к Анюте, — ступай-ка и, сладенькая, обзванивай вчерашних. Чтобы наличествовали тут в полном сборе, — он посмотрел на командирские часы, — находились за нашим столом к десяти ноль-ноль и не трепались покуда. Под страхом выедания их соловьиных языков.

— У них же у всех работа, — простонал Амбигуус.

— Сапожники без сапог, — поразился Гастрыч. — Больняк себе не выпишут. Скажи, что предприятие важное, с ароматами склепа. Что в их интересах. Что сапоги привезли китайские или тушенку. И мы сразу же организуем большой совет. Хотя к чему нам большой? Маленький…

Он огляделся по сторонам.

— Лупа есть? — спросил он у хозяина.

— Вроде, была, — тот отправился на поиски.

— Глазник — и без лупы, — недоуменно хмыкнул Гастрыч.

— Это я глазник, — безнадежно напомнил Извлекунов, весь выпотрошенный и помятый. — Он нарколог.

— Тем более нужна. Чертей рассматривать. Классифицировать.

Амбигуус проник в комнату сына, зная, что у того лупа есть точно: надо же марки разглядывать, а не только лизать.

— Батя, доброе утро, — потянулся младший Артур и настороженно сел в постели. Уши побаливали.

— Доброе, говоришь? — недобро отозвался отец, забирая исполинскую лупу. — Тогда поднимайся и пошли. У нас начинается большая коммерция. Ты нам понадобишься как консультант.

— Я? — Артур Амбигуус хлопал заспанными глазами. Веки щелкали, когда смыкались и размыкались. Во рту у него пересохло, пробивало на хавчик.

— Сказано же тебе. Пойдем, позавтракаешь…

11. Гау-ди-гамус игитур

Амбигуус-младший, выйдя из детской, с немалым удивлением обнаружил вчерашних гостей.

— Ну, вы и гудеть, — похвалил он собравшихся, забыв поздороваться. — Одна всего спит.

Действительно: Оранская крепко спала в дивном диванном углу, утомившись от разговоров и пререканий со звездами и грибами.

— Ты, парень, вчерашние грибы помнишь? — осведомился Гастрыч, зависая над неумытым поросенком Амбигуусом-младшим. — Да не дрожи, пока не стремак, я не про поляну твою дурацкую спрашиваю. Ты там станешь царем и директором. Я тебе толкую про сортирные грибы.

— Помню, — пробормотал тот.

— Вот тебе лупа, — Гастрыч бесцеремонно отобрал у Артура-старшего лупу и вручил младшему. — Тех, что ты видел, там больше нет. Иди и внимательно посмотри по периметру, не пробиваются ли где новые. Такие маленькие, белые точки. Их надо беречь, как зеницу ока. Иди и смотри.

— Я повешу такой плакат у себя в кабинете, — съязвил Извлекунов, прислушиваясь к взволнованной телефонной болтовне хозяйки.

— Отлить сначала можно? — мрачно спросил тинейджер, перетаптываясь.

— Можно даже мимо писнуть, — позволил Гастрыч, уминая давно выжившую из ума булку. Горе от ума. — Пожалуй, и нужно. Там ведь, в моче, всего полно, до черта питательного — мочевина, фосфаты, белок, сахар, оксалаты, бактерии… Я подозреваю, что именно так они и зарождались, эти грибочки. Как жизнь на планете. В сочетании с прочими факторами. — Его речь пополнилась новым ученым словом. Вообще, она обогащалась не сама по себе; цитаты, выражения и термины вспоминались, когда требовала ситуация, или вдруг, являясь крылатыми, налетали откуда-то стаей ворон. Сидя некогда в камере, Гастрыч пересекался с беззащитными, оступившимися учеными в разнообразных аспектах пересечения, и нахватался не только заразы, но и лексики.

Младший Амбигуус пошел, куда собирался. Вернувшись, он столкнулся с мамой.

— Всем позвонила, — та возбужденно отчитывалась перед Гастрычем, уже негласным командиром и командармом. — У Краснобрызжей поднимется давление, а у Кушаньевых заболеет ребенок.

— Хлопотунья ты наша! Держи пирожок! — похвалил ее сосед. Одновременно он вытянул руки и мертвой хваткой вцепился в Крышина и Ключевого, с которых всего услышанного было достаточно, и они на цыпочках пробирались к выходу. Призрак суда над принудительным мужеложеством бродил, но, хоть и был понадежнее призрака коммунизма, реальность казалась страшнее. — Я же предупредил, — с укором молвил Гастрыч, обращаясь к школьным блондинам, и так, подвывернув, сжал им предплечья, что оба партнера присели в полуприсеве.

Младший Амбигуус решил дождаться, когда взрослые все объяснят ему сами. Нынче он в институт не пойдет, это дело виделось ясным.

— Мам, мне бы пожрать чего, — попросил сын, ибо его после марок и прочей отравы все так, сильнее и сильнее, пробивало на хавчик.

— Пожри, сынок, — с готовностью согласился вместо мамы сосед. — Видишь на кухне большую кастрюлю? Зацепи себе полстакана и выпей. Да в холодильнике пошарь, закусить.

Артур Амбигуус не без сомнения воззрился на бульон, похожий на тот, что остается после пельменей. Там плавали какие-то волокна.

— А это обязательно? Что это за варево?

— Без этого вообще никак. Ни крошки не получишь. И — в угол, на битый кирпич с каменной солью.

— Ну, добро, — младший Амбигуус был славен беспощадностью к себе и товарищам. Он мог употребить любой незнакомый продукт, хотя бы и в химической лаборатории.

— Полстакана! — напомнил отец. — Больше не пей, оставь.

— Да, — сын задержался на пороге, — совсем забыл. Белые точки там есть. Штук восемь. Похожи на грибные шляпки.

Гастрыч ликующе ударил в ладоши.

— Так победим! — проревел он ленинским броневиком. — Это они и есть! Ты иди, иди, завтракай.

Юноша выполнил в точности все, как ему было велено. Вытер губы ладонью, предварительно сплюнув мелкую брызгу.

— Супчик какой-то, — откомментировал он. — Стравить охота.

— Варенье забыла поставить, — всплеснула руками мать.

Амбигуус-младший подошел к холодильнику, отворил дверцу.

— Угу, — сказал он разочарованно. — Ну и хрена тут пожрать? Сыр уже с плесенью, — к стыду родителей, он взялся перечислять. — Масло пожелтело. Как охра, желтое. Яйца четыре штуки, воняют… сметана недельная… подвинься… вообще какая-то пакость, давно протухшая… это у меня не отравишься, а у вас — за милую душу, милые родичи… подвинься, тебе говорят! — он, наконец, обратил внимание на стоявшего рядом, тоже активно интересовавшегося содержимым рефрижератора.

Обратив такое внимание, он попятился и уперся в кухонный стол поясницей. Заведя руку за спину, студент стал нащупывать нож. Он увидел себя самого, Амбигууса-младшего, сильно проголодавшегося и не очень удивленного своим присутствием здесь, среди прочих Амбигуусов, да и гости его не смущали.

— Кто это? — прошептал первый.

— Где? — оглянулся второй.

— Я про тебя говорю, — уточнил Артур. — Откуда ты взялся? Ты брат мне?

— Брат, — заверил его двойник и выбрал, наконец, старинную сметану. Взял ложку, доел и тут же бросился на плантацию. Изнутри донесся щелчок: Амбигуус номер два заперся. То ли сметана была действительно несвежей, то ли пищеварительная система скопировалась не полностью, неудовлетворительно, но продукт не усвоился.

В дверь позвонили педиатры Кушаньевы.

— Очень кстати, — встретил их хозяин. — Наш ребенок остро заболел.

— Мы ничего не понимаем, — пожаловалась та, что была Кушаньева и которой суждено было сыграть важную роль в дальнейшем развитии событий.

— Сейчас поймете.

Артур Амбигуус-старший повел их к уборной и постучал в дверь.

Ответа не последовало.

— Ты живой? — крикнул Гастрыч, вставший позади.

Тишина.

— Ломай дверь, — приказал сосед, и сам же сломал ее ударом мамонтовой ноги. Внутри было пусто, но речь шла о самом помещении, чего нельзя было сказать о сосуде.

— Даже воду не слил, — укоризненно хмыкнул сосед, под настроение приветствовавший гигиену. — Да, полстакана — только соседку напугать. Иные нужны масштабы, иные пропорции и концентрации…

12. Первое прощание

Все, кроме Оранской, забывшейся тревожным и ненадежным сном, расселись в столовой за опостылевшей скатертью. Оранская, судя по медленным движениям глаз под веками, пребывала в фазе поверхностного сна, а то и вовсе не спала, а что-то там себе соображала, и это был наихудший вариант. Не исключено, что она просто прислушивалась к разговору.

— Золотая жила, — констатировал Гастрыч, вздымая брежневские брови. Он окинул присутствующих таким взглядом, как будто только что совершил важное открытие, о котором никто не подозревал. И не только совершил, но даже успел реализовать его на практике.

— Эльдорадо, — подсказал окулист Извлекунов, немало напуганный недавними угрозами этого страшного, как постепенно выяснялось, человека.

— Рано радуешься, — вздохнул сосед, не понявший слова, которого не знал, и решивший, что глазастик, осознавший свое место, заговорил о себе в третьем лице. Первая половина слова его не смутила. Какое-то Эльдо обрадовалось. Мало ли, какие бывают кликухи. Но это ему на руку, он их подтянет, и вместе они подвинут всех жаб.

Амбигуус-младший ел яичницу.

— Это будет покруче наших, — нахваливал он с набитым ртом. — И главное, мне понравилось: сразу к холодильнику. Так и поперся. Он скопировал мой отходняк.

— Есть надо всякому, — назидательно молвила мать, и Краснобрызжая согласно кивнула. И она, и супруги Кушаньевы уже прибыли; их вкратце посвятили в ночные события, и Гастрыч, перейдя в безопасный режим, застращал их щадящим манером. Огромное Краснобрызжее тело было просто пропитано ужасом за свою сохранность; теловладелица поклялась молчать и помогать деньгами, продуктами, связями и лекарствами — в общем, всем, что сумела нажить. Она не смела вообразить своего удвоения.

Кушаньевы, пока не раздвоились сами и не переругались по поводу одного тонкого педиатрического вопроса, не поверили. Зато теперь они сидели с побитым видом и страшно жалели, что связались с Амбигуусами.

— Никогда не следует мешать общественное с личным, — шепнул жене Кушаньев. — Работа работой, а быт — он у каждого свой. Нечего по гостям шляться; тем более — к малознакомым людям.

— Ты вспомни, как торопился, — негромко прошипела та. — Как прихорашивался пыль пускать… Как у тебя не ладилось с галстуком. Как ты орал на меня из-за сраного воротничка… Как покушать спешил, ненасытная фамилия…

— Зачем брала? — злобно спросил Кушаньев. — Оставалась бы Питьевой…

Ссора тлела; после повышенных доз двойники не отличались от прототипов и, похоже, не собирались исчезать.

— Будем поднимать целину. Я напрасно выкинул брошюрку, а теперь — где надыбаешь… Дайте мне лист бумаги, — потребовал Гастрыч, и ему дали, даже с карандашом и резинкой. — Сначала собьем всю тамошнюю плитку, это на две минуты хлопот. Потом придется долбить каменное покрытие. Эта работа потяжелее, сугубо мужская. Я принесу лом, и вы, ребята… — Он обратил сверкающие глаза к одноклассникам, столь неосторожно скомпрометировавшим себя. Крышин и Ключевой подались вперед, готовые выполнить любое распоряжение — как и положено их братии в камерах общего и строгого режима. — Будете долбить. И если добавите к этому слову «ся», то вам небо свернется, как свиток с божественными начертаниями.

— Соседи снизу поднимут шум, — предупредила Анюта Амбигуус.

— Тогда мы устроим им шум настоящий, — Гастрыч говорил пренебрежительно, хотя сам по малейшему поводу лупил кулачищами в стену так, что ничего игрушечного в тех звуках не проступало. — Я пригоню компрессор, протяну отбойник, и мы поглядим, а они послушают…

Все успокоились, начиная ощущать себя за стеной из красного кирпича и на дороге — из желтого, но тут пробудилась любительница Карлоса Кастанеды.

— Все вы, — она, не здороваясь, поочередно ткнула пальцем в каждого, — все до единого — прокляты.

— Доброе утро, — слегка поклонился Амбигуус-отец.

— Здрасте, — вторил ему сын, вычищая тарелку хлебом.

А мать промолчала.

— Почему же это я проклята? — оскорбилась Краснобрызжая и пошла ветчинными пятнами, маскируясь под деликатесные сорта колбасы.

— Вы разбудили нечто, дремавшее впотьмах…

— Задремавшее в сортире, — уточнил Гастрыч. — Потом, там лампочка на шнуре. Почему впотьмах? Шнур прочный, можно даже удавиться. Я серьезно говорю! Пойдемте, вы сами подергаете… Здесь вам не Лавкрафт! Здесь вам — Лав унд Крафт!

Оранская, оправляя и одергивая все, на себя надетое, включая очки, которые, напротив, вдавливала с недюжинной силой в маленькую переносицу, продолжила бенефис, но уже в стихотворной форме.

Указующий и обличающий перст ее с сапфировым перстнем переходил с одного сотрапезника на другого.

— И если в машине, летящей на вас, сломаются тормоза… И если буйно помешанный вам выколет вилкой глаза… И если на вас нападет гюрза — я буду за!..

— Буза! — добродушно кивнул в ее сторону окулист.

— Обуза, — уточнил Гастрыч. Артур Амбигуус согласился с ним внутренне, понимая, что скоро весь город только и будет, что судить и рядить об их пахотных землях. В нем просыпался кулак-мироед. Но Гастрычу это стало понятно гораздо раньше.

— Я покидаю вас, — объявила Оранская, забирая сумочку. — Не останусь с вами долее ни секунды.

— Да и мне пора, — засобирался сосед, подавая всем прочим знак сидеть на месте и не провожать гостей. Амбигуусам Гастрыч уже виделся родным человеком, чуть ли не членом семьи, так что они даже удивились его словам о надобности куда-то уйти.

Он вышел следом за Оранской, и с той поры о ней не было никаких известий.

Глава вторая. Экспанисия

13. Посевная страда

Первый блин всегда проходит комом. Иногда — выходит. У земледельцев все спорилось, и ком, если и был, проскочил на-ура, не хуже клецки.

Гастрыч сдержал пролетарское слово и пригнал компрессор.

В паузах между раздроблением каменного покрытия, когда Гастрыч прикуривал, ибо успевал, увлеченный, напустить в папиросу слюней, младший Артур Амбигуус прикладывал давно зажившее ухо к полу и шептал:

— Я слышу, как они режутся… Как зубы — на волю… Им тесно там.

— Плохо, что земля мешается с каменной крошкой, — озабоченно почесался Гастрыч. — Но ладно. Как поет этот повар, «и скалу пробивает зеленый росток».

В дверь звонили.

Гастрыч, с отбойным молотком наперевес, шел разбираться с претензиями.

Тогда чета Амбигуусов заглядывала в уборную и видела, что удобства бесповоротно превратились в неудобства. Гигиеническое место потеряло всякую связь с санитарией.

— Чего самим-то трудиться, — придумал окулист, у которого еще не наступила очередная смена. — Пускай двойники поработают.

— Надо экономить декохт, — на старинный манер, применяя интимное «х», с неудовольствием сказал на это Гастрыч. Но все же попробовали, и двойники работали за двоих, недолго. В суматохе не доглядели, и декохту отведали собака, кошка и попугай. Близнецы незамедлительно загадили все вокруг и вновь обособились в одиночестве до растворения.

— А мы их не повыбьем железом? — забеспокоилась Анюта, уже готовая ради Гастрыча варить грибной отвар бельевыми баками и тазами.

— Ты посмотри, как я аккуратненько все умею, я же снимаю самый верхний слой, — и Гастрыч, триумфально вернувшийся с площадки, где всех убедил, что молоток лупит камень для их же собственного блага, наклонил инструмент и чуть ли не положил его на пол; бронебойная часть вгрызалась в каменную плоть под острейшим углом, косо, как будто снимала стружку, и этот процесс наводил Анюту на мысли иного рода, когда возможно так же, с особым подходцем, уместно применять инструменты тех же параметров, но более нежного качества. В изобретательности Амбигууса она давно разочаровалась, так как тому удалось изобрести для нее лишь непутевого сына-студента, тогда как далекое прошлое, в сиреневом платье, с сиреневым букетом, растаяло в сиреневом же тумане, да на сиреневом бульваре, и все уж забылось, и возникала нужда в новых пахарях и паханах; Артур же Амбигуус старший никогда не был ни вторым, ни первым.

Медленно, но верно, обнажалась земля.

— Позови этих дуриков, — приказал Гастрыч Артуру-младшему и поставил молоток в угол, к венику и совку. — Ну, бати твоего дружков. Если опять лижутся, прибей их там, как мух. Нехай берут себе сито и просеивают пашню.

Крышин и Ключевой, толком никогда не имевшие пристанища для постыдных утех, теперь уже сами наотрез отказывались покидать квартиру Амбигуусов. Их привлекали к мелким хозяйственным работам и не давали пить отвар, побаиваясь группового секса. Правда, последнее было обещано им в качестве квартальной премии за верную службу и гробовое молчание. Говоря о последнем, Гастрыч надеялся соблюсти букву.

Младший Артур Амбигуус не терял времени даром. Он побывал на лесополосе, простецки перекурил там с дежурным рэкетиром, который продрог и хотел, но не получил ни горячего, ни горячительного.

— Наезды были? — деловито спросил Артур, благо его уже давно назначили грибным бригадиром.

— Не, — зевнул праздношатающийся страж. — Так, являлись какие-то. Тут же погост недалеко. Встанут, все в белом, ага, и стоят, чего-то ждут. Манны небесной, — ухмыльнулся он. — Потом все огни, огни, кресты пылающие… Скоро уж мне сменяться… Я по ним смеха ради шмальнул, так они завертелись юлой.

— И дальше что?

— Да ничего. Повращаются — и снова стоят. Потом куда-то уходят. Ты как — по делу перетереть или просто?

— Ну, я же деловой. Конечно, по делу. Просто тебе будет у прокурора. Хочу поднабрать грибков, самую малость.

— Чего это вдруг — «малость»? — удивился тот. — Себе, что ли?

— Ну да. Трясет меня чего-то с утра пораньше.

— С чего бы? Звеньевому-то?

— А хрен его знает. Знаешь, сколько всего было? Узнаешь — вздрогнешь…

Рэкетир посмотрел на Амбигууса с уважением.

— Хорошо, когда башка варит… Сам себе удовольствие, сам себе антидот. Что, да против чего — ладно, шагай, не задерживаю начальство.

Артур, однако, отстегнул ему, сколько условились с главарями на сходке, и зашагал к полянке. Он знал одну, не особо известную; держал ее для себя, про запас. Обогнув большую, общественную лужайку, он поднырнул под осинник; прошел, пригнувшись, вдоль засохшей канавы, потом взял резко левее, раздвинул кусты и встал на четвереньки. Вот же они, дорогие и милые его сердцу. Желанные пуще всех благ. Он, между прочим, двинул пару партий одному ди-джею, но тот впоследствии отказался брать, потому что люди на его сатанинских сборищах стали валиться с ног. Еще даже требовал деньги вернуть, но Амбигуус послал его за деньгами на крышу.

На крыше лишних денег не бывает, сказала крыша, а вот ди-джеям там делать нечего.

Они падают с крыш, как звезды, и кружатся в полете, как диски.

Артур достал пакет и набрал, рыча: «Раммм….шшшштааайннн!… Рамммм…. Шшшшштттааайн!..», ровно столько, сколько, по его предварительному расчету, требовалось для опыта. Он никогда не жадничал и не любил, когда из природы изымают лишнее. Вот из сортира — это дело святое, не говоря о социуме.

Возвращался кружным путем, но всяко старался переместиться так, чтобы на выходе не миновать караульщика. Он показал рэкетиру мешочек, охранник кивнул.

Дома Артур разделил собранные грибы на несколько кучек, неодинаковых по размеру. Отвар, уже перелитый в колбу, слабо грелся на малохольной спиртовке. Младший Амбигуус задумался. Он вышел к отцу, разбудил, пошептался с ним, и взял на всякий случай из потомственно научного, застекленного шкафа два тома по химическому анализу: количественному и качественному. Младший Артур Амбигуус двигался методом проб и ошибок, не имея достаточного опыта, один лишь талант, Божий дар, и не надеясь на отцовскую помощь.

«Какого он, кстати, рожна хранит у себя такие книги? — подумал сын. — Ему-то они на что? Лекции готовить для алкашей? В нормальных странах все путем: вошел в приемную к частнику, а там тебе и дипломы, и грамоты, и ксивы разные на стенах висят обязательно, чтобы сразу было понятно: не фраер какой с горы. А на столе обязательно — семейная фотография с собакой. Что-то он не припомнит, чтобы у отца на рабочем столе в наркологическом диспансере стояла такая фотография, где и мама, и он, и остальная живность».

«Перед медсестрами неудобно, — Амбигуус-младший хмыкнул, и прозвучало это в его деятельном сознании крайне презрительно. — Можно ведь повернуть оборотной стороной семейной медали. Когда момент наступает. Когда скрипит и поет холодный кожаный диван».

14. Умное деланье

Артур Амбигуус-младший перебивался с двойки на тройку, да иногда присаживался на кол, зато обладал волшебной, чудодейственной интуицией, нюхом лисы, да лисы не простой, а какой-то, не иначе, японской, из оборотней. Умевшей воспринимать Фудзияму во всей ее самобытной мистике. Пропорции давались ему на глазок, и неизменно верно, как в играх отшельника. Он, в сущности, не нуждался в этих отцовских томах. И взял-то их для солидности-важности, из уважения к ролевым играм в кабинет алхимика — пусть нынче в детской будет кабинет алхимика. Из почитания науки средневековья опишем этот процесс подробнее.

Итак, в ролевом кабинете алхимика он расстелил газету, рассыпал на ней повыкопанные грибы, вооружился пинцетом и начал делить их на кучки: побольше, поменьше и так себе. Он смахивал на Паниковского, погруженного в распределение награбленного. Кое-что Артур оставил про запас.

Было рано, было очень рано, как написал в свое время опять же Есенин, и студенту Артуру Амбигуусу очень нравились эти стихи; итак, докончим: «понял я, что надо по грибы». Он воздевал палец и читал их, многозначительно задерживаясь на каждом слове и даже слоге. «Понял! Я! Что надо!..» Человек знал, о чем пишет и для какой аудитории. Дзен ощущался в каждом слоге…

Артур — не Есенин — собирал их с утра. Вернувшись, застал всех спящими: предки валялись в отрубе, Крышин и Ключевой… Артур не захотел присматриваться, отвернулся и молодо-зелено сплюнул. Прочих пока не было, они расползлись по домам, которые представлялись студенту животными норами. Мелкий Амбигуус заглянул в кастрюлю: пуста. «Его сердце сразу остановилось, его сердце сразу за-мер-ло», но тут он увидел отвар, перелитый в банку, градуированную специальным маркером. Капитализм есть учет и контроль. Амбигуус еще не привык к этому новшеству. Уровень жидкости стоял на четвертой отметке, если считать сверху, а против трех вышестоящих — проставлены росписи: во столько-то часов-минут-попытка секунды брал-отливал себе Гастрыч — посылал двойника двумя этажами ниже, морду набить одному скандалисту, а сам обезопасился кучей свидетелей. Алиби, почитай, лежало в кармане. Да нет, оно там только лежит, не надо шарить по чужим карманам лапой, почитай на роже. Да битый и не посмеет заявить. Во столько-то отливал Извлекунов — похоже, этот элементарно подсел, и цели его неясны. Последней собиралась брать мама: уговаривала компаньонов подарить ей немножечко для рагу, потому что у нее закончились сухие кубики, а она любила эксперименты с примитивными специями. «Это ничего, если призраки покушают», — внушала она, но ей припомнили сынка и зверей, не дали. Мама перечеркнулась, вместо нее расписался сам Амбигуус-младший. То, что он взял, теперь и кипело в колбе.

Отныне слово «отливать» обогатилось новым значением, перестав быть непристойным. Вернее, оно очистилось от наносного.

Вообще, по наивности он рассчитывал завладеть всем запасом — со временем. Нечего размениваться на дежурное мордобитие и самодостаточный кайф удвоения. Не говоря о каком-то рагу. Продукт бесценен и должен находиться под контролем знающего человека.

Дело мастера боялось: оно булькало, оно выходило узенькой струечкой пара.

Делатель снял колбу с огня, разлил декохт по другим, пронумерованным. В каждую бросил по щепотке поганок, пометив, куда и сколько. Засек время. Вернулся в кухню, отлил из банки еще одну добрую порцию, поставил отметку: Артур Артурович Амбигуус, для научного опыта.

На всякий случай он развернул фолианты, якобы прислушиваясь к их нудным советам, которые ни для кого не секрет. Секрет — другое! Вот он, секрет: студент преотлично знал и сам: сюда он бросил ровно столько, сколько подсказывал черт, уютно устроившийся в серной ушной раковине. Черт сей очень любил навещать Артура Амбигууса, старшего и младшего, считая серу лечебной грязью. Сюда — тоже правильно, а вот с номером третьим, похоже, переборщил. Предварительно он смолол все поганки в электрической мясорубке.

«Нужен вакуумный насос, — Артур задумался. — Или он отсос? Это же выйдет чистая вытяжка… фитюля». Такие он для друзей — сам не любитель — вытягивал из маковых головок в кафедральной лаборатории.

Он закрепил первую колбу, где лесных поганок было меньше всего, обратно на спиртовке. И распахнул форточку, потому что воздух отяжелел и рядом начало проступать что-то готовое к воплощению.

«Можно и нюхать!» — младший Амбигуус пришел в восторг. Одновременно он услышал, как отпирается дверь: прибыл неутомимый Гастрыч. Его теперь называли главным агрономом и выдали запасные ключи, чтобы появлялся, когда захочет. Тот договорился с Анютой и захотел появиться очень быстро и пораньше.

Анюта Амбигуус уже выбралась из-под одеяла и направилась в душ.

— Химичишь? — сосед заглянул в лабораторию алхимика. — Пошли в сортир, поглядим, как там и чего.

Амбигуус послушно пошел за Гастрычем. Проходя мимо ванной, Гастрыч — он умел — оттопырил правое ухо и прислушался: шум воды. Все в порядке.

В сортире он долго созерцал перепаханный пол. И так залюбовался, что даже очень тихонечко затянул «Полюшко-поле».

— Хорошо просеяли, стервецы, — похвалил он Крышина и Ключевого. — Поливали?

Студент пожал плечами.

— Давай польем, — Гастрыч расстегнул штаны и начал последовательно орошать пашню могучей струей. — А горшок вообще заколотим. Зачем он теперь? Бумагу — в ведро. Вот он, биотуалет будущего!

— Не, не надо, — попросил Амбигуус. — Все-таки, не всякий же раз…

— Ладно, — смилостивился тот. — Я пошутил. Достаточно ирригации. Я там удобрения особого принес целый мешок, потом раскидаем. Пойду помою руки, — сказал он, намыливаясь в ванную. — Ты не ходи туда, я их долго мою и думаю всегда, когда умываюсь, мне опасно мешать. Самые умные мысли приходят в голову почему-то под краном. Под самой струей.

Артур решил не останавливать Гастрыча. Мама моется. Ну и что? Из ванной доносилось бормотание, и Артур Амбигуус разобрал уговоры Гастрыча: «Как домочься тебя? томным шепотом? конским топотом?…»

15. Оранжерея

Гастрыч мыл руки около получаса.

— Ну, — изрек он бодро, выходя на божий свет, — идем в прихожую. Поможешь мешок дотащить.

Он, конечно, шутил, ибо сложения Артур Амбигуус-младший был хилого и числился в презираемой касте очкариков — некогда числился. Теперь, став поганкиным бригадиром, он приподнялся в среде обитания — «среде равных», как принято выражаться в ученой западной литературе.

В коридоре, при дверях, стоймя стоял большой, толстый пакет, перехваченный сверху веревкой, как пук волос — затрапезной лентой для украшения дебелой, глупой бабы. Он был похож на рулон побледневшего от ужаса рубероида.

Амбигуус прислушался: ему послышалось, что в ванной плеснуло.

— Чего ты? — по-щучьи осклабился Гастрыч.

— Да так, пришла в голову одна мысль, — отговорился тот, мгновенно узнав босоногое мамино детство. Ишь ты, мамаша, бес тебе в ребро. Или ты копия?

Он чуть возбудился, подумав, как здорово оттрахать свой собственный дубль. Вскоре все случайно узнали, что Крышин и Ключевой уже пробовали, остались очень довольны. Двойники вели себя достаточно самостоятельно, но в главном покорялись воле прототипа. Конечно, желательно приукрасить такую копию парой женских черточек…

— Что за удобрение? — серьезно и вдумчиво поинтересовался студент.

— Гостья ваша, свежего помола и посола.

Младший Амбигуус не вдруг догадался, что речь идет о болтливой, заоблачной Оранской. Он поволок мешок волоком; могучий Гастрыч отстранил его локтем, взвалил поклажу на плечо и снес к оранжерее.

— Эх, не сообразили, — он ударил себя по лбу. — Надо было сперва посолить, а уж потом поливать.

— Ничего, мы разбудим родителей, — отозвался Артур Амбигуус, давая понять Гастрычу, что обо всем догадался, но никому не проговорится.

От порога до унитаза был проложен узкий деревянный настил, чтобы все-таки не все удобрения попадали на пашню.

— Кот уже порылся, — отметил Гастрыч, присматриваясь к следам и различая их без всякой лупы, подобно опытному следопыту из числа коренных обитателей Южной Америки.

Они развязали мешок, полный мелкого рыжего порошка и вкраплений, чуть побольше размером. Очень тяжелый, сущее мучение для Дона Хуана.

— Подай совок, — распорядился сосед.

Он зачерпнул из мешка и начал сеять вокруг себя космическое разумное и вечное.

— Больно много в ней было разнообразного волшебного дерьма, — объяснял по ходу работы трудолюбивый Гастрыч. — Мистика, а не женщина. Инопланетянка. Гиперборейка. Я хочу сказать, что у нас завязалась гиперборьба.

Амбигуус младший смотрел на вкрапления и думал, что они напоминают ему сухой собачий корм. Еще ему пришло в голову, что он отныне не в состоянии достаточно эффективно управлять процессом, так как Оранской не было в его формулах и замыслах. С обычными удобрениями — например, мочевиной — все было более или менее понятно.

— Одежонку спалил, — буднично приговаривал Гастрыч, будто стоял у плиты и жарил яичницу. — Царевна-лягушка…

Звучало так, как если бы он позавтракал куриной кожицей.

От их активной деятельности квартира постепенно просыпалась.

…К вечеру собрались в полном составе и устроили вечер двойников. Краснобрызжей, сдавшейся после долгих уговоров, понадобились уже не два, а четыре стула.

Пьяный Гастрыч подрался с двойником Крышина.

— Я хочу ежедневного праздника Военно-Морской Сабли, — орал сосед. — Песен с нею и танцев с папахами.

— Последнее можно устроить, — сострил — как ему показалось, удачно, — Крышин. — У нас есть специальный клуб для пожилых и разбитых сердец.

— Инфаркту мне хочешь?! — взревел Гастрыч, подымаясь на дыбы. — У меня не сердце — у меня там атомный реактор.

Крышин не убоялся, потому что был двойником, готовым вот-вот исчезнуть.

— Надеюсь, четвертый энергоблок в порядке?

Гастрыч замахнулся, но тот растворился в послеобеденном воздухе, немного повысив радиационный фон.

— Он говорил о четвертой камере сердца, — успокоил соседа старший Амбигуус. — Видимо, намекал на четвертый желудочек.

— Пусть поменьше о камерах треплется, — пробурчал Гастрыч. — Ни одной ходки за плечами. Только лежка…

— А как там наши посевы? — игривым и потому отвратительным ввиду ее сложения голосом спросила Краснобрызжая, желая погасить конфликт.

Конфликт угас быстро. Оранжерея интересовала всех. За ужином-обедом употребляли отвар малого калибра, с утра приготовленный младшим Артуром Амбигуусом. И все убедились, что призраки закалились: стали сильнее физически, да и духом покрепче; сохранялись дольше, вели себя нахальнее, когда позволяли, но в то же время выказывали усиленную волю к повиновению. Их растущая наглость не распространялась на прототипов, ибо те подсознательно представлялись им богами.

— Завтра мы вместе пойдем на твою поляну, — шепнул студенту Гастрыч. — Надо собрать всё. Понимаешь? Всё. Что не сварим, то засушим. Заморозим, спечем, спрессуем в брикеты — неважно.

— Пушку прихватите, — посоветовал младший Артур.

— Я им армию выставлю, — успокоил его сосед. — Поставлю раком, и всех заставлю вкалывать, а после порву. Они будут грелками, а я — Тузиком.

…На первый взгляд пашня казалась прежней. Принесли лупу, но и та не помогла — то ли мелкий помол, то ли шариковые зародыши.

— А микроскопа у тебя нет? — раздраженно спросил Гастрыч. — Не упустить бы спорообразование.

— Завтра будет, — пообещал Артур Амбигуус-старший. — Я возьму на работе. У нас некого микроскопировать.

— Не надо спешить с такими вещами, — вмешался Извлекунов. — Небось, валяется в загашнике какое-нибудь старье, с колотыми-битыми линзами. Коли смотреть не на что. Я сам принесу микроскоп, — оповестил он собрание. — Это будет настоящая вещь. И предметные стекла, и красители — что угодно. При желании сумеем и блоху подковать, и гонококка.

— Гонококка без мелкоскопа можно, — заметил Гастрыч, в очередной раз обнаруживая знакомство с отечественной классикой. Он сделал это уважительным употреблением слова «мелкоскоп».

Кушаньева, работавшая в лаборатории при детской поликлинике, взяла щепоть землицы, высыпала на ладонь и стала водить насобачившимся носом.

— Пахнет грибами, — заявила она с твердой уверенностью. — Как в лесу, знаете? На рассвете, на исходе августа… или июня…

— Поэтично, с этим не поспоришь. Вы анализами занимаетесь? — уточнил Извлекунов.

— В основном, да. А что такое?

— Да нет, ничего смертельного. Погибло обоняние. Тут пахнет так, что скоро и взаправду ментов позовут: решат, что кто-нибудь умер и разлагается…

— И что же вы так ментов боитесь? — поразился Гастрыч. — Ну, приедут. Ну, не найдут они тела. И уберутся восвояси.

— Какого тела? — старший Амбигуус вдруг насторожился.

— Убиенного, мертвого, — спокойно ответил тот. — Нет его, и не было. Все сидят и чинно ужинают. В чем дело, товарищи? У нас плохо пахнет? Так и у вас не лучше. Побывал я однажды в одном дому, запомнилось на всю жизню…

Ключевой сидел на корточках, ковыряясь в земле.

— Вот! — неожиданно воскликнул он, выколупывая круглый шарик, бесспорный гриб. — И вот! И вот!

Грянули аплодисменты.

— Перезимуем, — уверенно пошутил Гастрыч.

А Краснобрызжая, стоявшая посреди настила и качаясь, как бычок, подпрыгнула от радости, да так, что переломила его, досточку, напополам.

16. Тридцать три богатыря и Батька грибной

Все повторялось: и раннее утро, сулящее день, неизвестно еще какой; и запах грибов, и пение невидимых птиц. Наверное, это были малиновки, снегири, вороны, кукушки и дятлы. Младший Амбигуус абсолютно не разбирался в птицах. Все было впервые и вновь. «Ты помнишь, как все начиналось», — тихонько напевал себе под нос агрессивно настроенный Гастрыч.

«А жаль, — прикидывал Артур Амбигуус. — Если в грибах столько полезного, то сколько же в птицах?»

Гастрыч устроился рядышком, на пригорке, одетый в тельняшку с закатанными рукавами. Руки у него сливались с тельняшкой, покрытые темно-синими татуировками. В траве лежала плотно закупоренная бутыль с отваром третьего уровня: туда молодой Артур добавил самую концентрированную лесную порцию. Поперек Гастрыча лежал лом.

— Амуниция тоже удваивается, но не всякая, — рассуждал Гастрыч вслух. — Одежда почти все всегда удваивается, а вот я еще нож положил в карман, и сотню рублей — так черта с два. Очень рассчитываю на лом.

— Так попробовал бы….

Они с соседом давно перешли на «ты» без ритуального брудершафта.

— Продукт экономил, — крякнул тот.

— Досадно, — кивнул меньшой Амбигуус. — Иначе бы мы просто напечатали денег и зажили, как люди. Скупили бы этот лес на корню. Сколько здесь псилоцибинов-галлюциногенов!

— Люди, — повторил Гастрыч. — Ты разве видел людей? Э, какие твои годы… Людей… их, знаешь ли, пожалуй, и нет на земле.

Из ближайшего малинника коротко посвистели.

— Шагайте сюда, — позвал Артур Амбигуус.

— А мы и шагаем, — ветви раздвинулись, и в наркотический мир, не заселенный лесом, протиснулся бритый череп руководителя грибной группировки. Он был одет в кожу сразу на щуплое, голое, примитивно разрисованное, тело. Череп был татуирован боровиком. — Ты разве нам указ? Ты у нас масть держишь? Святая борзота!..

Следом за предводителем из безобидного, казалось, малинника, где ясными летними днями трогательные дочки-матери собирали в бидоны ягодки, потянулся головной состав: цельный питон из рядовых звеньевых и ударных фрагментов. Вчерашнего дежурного не было, он отгуливал заслуженный выходной. И нынешнего не было: он отлучился по просьбе Гастрыча. При виде Гастрыча, уточним. Предельно уточним: после попытки конфликта с Гастрычем.

Всего насчиталось человек двадцать, вооруженных цепями и железными прутьями. Старшой, который в кожанке, поигрывал кувалдой.

Он слегка удивился тому, что не заметил еще одного: Гастрыча-близнеца, оказывается, прятавшегося до поры в траве, но теперь перешедшего из положения вольного лежа в положение напряженного сидя.

— Кто такие? — презрительно спросил старшой, временно прекращая маховые движения инструментом.

— Братья мы, — поведал Гастрыч, с ударением на Я, тогда как новый, отпив из бутыли у предыдущего, уже вставал из травы. — Жалудошные. И я среди них главный гриб Мухомор. Грибницу показать? Со шляпкой? Вы засохнете и на червей изойдете, потому как вы пососиновики, шелуха, отрава!..

Содрогаясь, лесные контролеры наблюдали, как из высоких и сочных трав нарождаются, поднимаются и разминаются новые и новые Гастрычи. Это было похоже на падение шашечек домино, заснятое на пленку и запущенное наоборот. Параллельно куковала кукушка. Среди кукушкиных и подступающих крокодиловых слез лесной старшина ощутил себя Лизой Бричкиной, подсчитывающей кукушкины позывные и пересчитывающей фашистский десант. Гастрычи, по нарастающей, завели тихую песню:

— Рано-рано, на рассвете, просыпаются утята,
И гусята, и опята, и нормальные ребята,
Даже десять негритята,
Даже правильные пацаны — и те просыпаются!..

Жуткий хор наливался силой, пока не грянуло:

— Единица — вздор, единица — ноль!
Голос единицы — тоньше писка!
Кто ее услышит? Только жена!
Да и то, если не на базаре, а близко!..

Самый первый Гастрыч удовлетворенно отметил, что знакомство с советской поэзией периода ломки тоже удваивается. Он очень любил Маяковского и полагал, что тот застрелился из-за сущего пустяка — сифилиса.

«Простая вещь, — подумал он. — Не составляет труда».

Гастрыч возопил изо мхов и трав:

— А вот пострадать! — такая, кажется, звучала идея? Вы обязаны знать об этом, ибо наверняка читали учебник «Родная речь». После ремня и зуботычин, естественно. Страдание — закон, оно всегда возьмет свое. Ему положено уступать, а я не уступал, зазнавался, роскошествовал, просвещался. Хорошо ли страдание? Оно есть удар судьбы. Но честь и подлость — что это: держать удар и не держать удар? И смиренна ли честь? И если ты держишь удар, то нет ли в этом гордыни и дерзновения?

— Давайте перетрем, — предложил Артур Амбигуус-младший, зарядившийся богатырской дерзостью.

— Ну, давай, — нехотя согласился бритый.

— Железки сначала бросьте, — распорядился Гастрыч.

Последовала недолгая пауза, и следом тишину нарушили грубый звон и звяк.

— Поляна наша, — заявил Артур Амбигуус, снял очки и положил их в нагрудный карман. Этим он, немного знакомый с языком жестов, показывал, что в упор не видит собеседника. — Эта и все остальные тоже.

— Встретим кого — пойдете на удобрение, — хором сказали Гастрычи.

— Добрее вы, правда, не станете, — пошутил Артур над общим корнем.

Предводитель, носивший кличку Доля, побагровел.

— Глядите, не подавитесь, — молвил он, рассматривая вражье войско исподлобья. — Кусок не по горлу покажется.

Гастрыч сделал шаг вперед и толкнул Долю ломом в голую грудь. Тот опрокинулся.

— Как раз по горлу и откушу. На уровне анатомии, от яблочка. От Адама сожру. Обыщите их, — велел Гастрыч братьЯм из ларца.

Гастрычи, передвигаясь неспешно, окружили бригаду и занялись изъятием ножей и огнестрельного оружия, переделанного из газового.

— Бабки тоже заберите, — велел им пращур. — Оставьте на электричку, пивко… Тут до города две остановки. Законник — он всюду, если случай благоприятствует, законник.

— А сыроежки брать можно? — спросил один, самый отважный, рэкетир.

— Нельзя, — ответил неизвестно который Гастрыч, и врезал герою по шее так, что любопытного стервеца парализовало — на его счастье, временно, но с двухгодичным нарушением мочеизвержения. И словоизвержения.

— У нас ничего нельзя брать, — подчеркнул Амбигуус-младший. — Даже шишек. Даже чернику. Даже подорожник не думайте рвать, чтобы к ранам прикладывать, а раны у вас появятся… Не обдувать одуванчики. Не прикармливать белок. Не пулять по воронам. Не стреляйте в белых лебедей. Не ссать в муравейники. Вообще не быть. Вам ясно? До вас дошло?

— Пока все понятно, — не без достоинства ответил Доля, растирая грудь, где разливался багровый синяк. — Поймут ли вышестоящие…

— Это наша забота, — Гастрыч посмотрел на часы. Двойникам оставалось прожить еще от силы полчаса. Времени хватало. — Внимайте далее. Обойдете все вокруг, соберете грибы и сложите здесь, к полудню. Братки мои побродят вокруг, последят — неприметно. Потом приедет транспорт, заберет. — Он скопом перекрестил всю нечестную компанию: — Да хранит вас господь, если вы приведете еще братву, или если, неровен час, прикатит кто-нибудь на модной машине. Мы обеспечим такой учет и контроль, когда заметим хоть один ствол… когда нам померещится хоть один калач… то в этом разрезе тем, кто сейчас над вами высоко, лежать под вами будет глубоко. Да и не будет никто лежать, ветром разнесет и оплодотворит… всю эту красоту, — Гастрыч мечтательно обвел рукой окрестности: голубые дали, погибший колхоз, саму лесополосу и кирпичный завод, располагавшийся неподалеку.

Доля порылся в тощих затылочных складках.

— Все равно разговаривать придется, — теперь он говорил почти жалобно. — Конечно, не со мной.

Артур продиктовал ему номер:

— Вот сюда пусть названивают. Поговорить мы всегда с удовольствием.

Время дублеров истекало.

— Разойтись! — рявкнул Гастрыч. — По полянам! Складайте в куртки, штаны спортивные ваши, в кеды, за щеки. Один уговор — не глотать. Засеку сразу и выколочу наружу, ломом. В ту же лунку, где росло. Гольф получится, соображаете? И чтобы к полудню здесь было столько сырья, что приличному пацану не стыдно будет подъехать в заготконтору.

Побежденные бросились врассыпную. Они уже скрылись, когда Гастрычи стали заваливаться и таять. Иные прилагались к прародителю и вливались в него.

— Слушай, а они не испортятся? — вдруг убоялся Гастрыч. — Я имею в виду грибы.

— Я достану вакуумную сосалку, — пообещал Артур. — Сделаем выжимку. Пара опытов с консервацией и замораживанием — я думаю, и впрямь перезимуем. Или, может быть, ты достанешь? У тебя связей побольше… А то понаделаем леденцов-бонбонов, сосучих.

— Самых разных, — Гастрыч имел в виду вакуум. — У меня он давно стоит без дела. Оно ртом да руками приятнее… — На сей раз осталось неясно, о чем он. — Ты правильный пацан, — ощерился натуральный Гастрыч, оставшийся в одиночестве, и потрепал Амбигууса по плечу. Тот вдруг опасливо припомнил: «Минуй нас барская любовь».

17. Дорога к цвету и свету

Вечером дублей не делали, пили чай.

— Давайте я буду ваше лекарство пациентам рекомендовать, на приемах, — предложила Краснобрызжая. — У нас все терапевты чем-нибудь приторговывают. Зарплата-то маленькая. В апреле прибавили — а как все подорожало? И свет, и хлеб! И за квартиру! И проезд! И мы продаем — морскую соль, витамины…

— И у вас в коридоре будет вдвое больше больных, — отозвался на ее дурацкое предложение Извлекунов. — И потом — от какой болезни это будет лекарством? При поносе — поможет?

Краснобрызжая сконфуженно умолкла.

— Сколько билетиков берете, когда катаетесь на карусели? — измывался глазастик.

Идея Кушаньевых звучала приличнее:

— Можно предлагать в семьи, где только один ребенок…

— И тот дебил, — не преминул вставить Извлекунов. — Эти копируются без всяких пищевых добавок.

— Конечно, когда продукты станут достаточно стойкими, — сказали Кушаньевы, словно не слыша его.

— Достаточно — это сколько? — спросил Ключевой. — Два года проживет? Пять? Потом похоронят братика? Выдолбят ладью, отпоют, споют…

— Мы просто предложили, — оскорбленно поежилась Кушаньева.

— Мысль хорошая, — поддержал ее Гастрыч, и все Амбигуусы — папа, мама и сын — поддержали тоже. — Дайте срок, и мы ее воплотим…

— А по мне, так плохая, — не унимался окулист.

— Вас что — сегодня сглазили? — осведомился Гастрыч. — Тебя то есть, братан, извини, тебя. Опасная у тебя профессия. Так вот кто-нибудь поглядит…

— Не меня — вас, — Извлекунов указал на дверь ванной комнаты, где в самой ванне хранились грибы, собранные рэкетирами Доли к полудню. Гастрыч лично приехал за добычей на грузовике, хотя для поганок такая большая машина и не понадобилась. Но в кузове якобы спрятались-залегли остальные Гастрычи. — Вам предстоят серьезные разборки. Вы собираетесь выйти на высокий коммерческий уровень и нуждаетесь в человеке, способном улаживать и организовывать такого рода дела.

— В тебе, что ли? — расхохотался сосед.

— Нет, не во мне, — старательно сдерживая бешенство, сказал окулист. — Но у меня есть такой человек. Ему разрезали глазное яблоко, а я зашил. Он благодарен и обязан мне по гроб жизни.

— Какое все-таки интересное выражение: гроб жизни, — Амбигуус-старший дунул в чай. — Весьма занятный оборот. Почему он вошел в обращение?

— Потому что крышка всем, как ни крути, — буркнул Гастрыч. Он вперился угрюмым взором в окулиста. Сам-то сосед добился победы на местности, успешно испытав собственную модель. Единственным неудобством было то, что отпочковывалось по одному двойнику за раз — нет, чтобы сразу сделалось много гастрычей. Ннна… караул!.. Рота или полк. Смирно! Не ссыте, ребята, вольно! Вольнее некуда! Но в остальном придраться было не к чему, а победителей не судят, но и судить-то не за что! И нате, пожалуйста — этот капризный субъект с узкой специализацией в поросячьих и жабьих буркалах, снова чем-то недоволен. Добивается верховодства, желая подмять коллектив под себя — не сам, так через награбленные связи, через взаимные переглядывания с пациентами, среди которых, конечно, ему могли попадаться люди не маленькие…

Однако на сей момент неприятный Гастрычу Извлекунов был прав. Те связи, которыми располагал он сам, были не последнего сорта, но людей, способных дать делу задуманный легитимный ход и поставить его на широкую ногу, у него не было.

Анюта подала пирог с грибами — покуда с обычными.

— Об оптовых поставках мне нужно договариваться уже сейчас, — сосед отхлебнул из чайной кружки. — Ниша пустует, и тянуть с этим делом нельзя. Вспомните про атомную бомбу. Едва не прозевали. И если бы не наши герои… «Подвиг разведчика» помните? Не просто так снимался, на потеху толпе… Да и бюро можно открыть хоть завтра.

— Я переговорю с этим человеком, — с большим снисхождением кивнул окулист.

— Я его знаю? — заинтересовался Амбигуус-отец.

— Нет, по твоей части он держится молодцом.

— Жаль, — сокрушенно вздохнул старший Артур. — Хоть нарочно их спаивай.

— Почему бы и нет? — пожал плечами окулист. — Я, правда, не применительно к этому случаю. Но мне знаком уролог, активно задействующий триппер… Водит нужных людей по кабакам, снимает им верных дам стремительного упадка… Создает клиентуру, продает антибиотики, сочувственно припадает к окулярам…

— Хороши пироги, — похвалил хозяйку Гастрыч и стрельнул глазами, намекая на ванную.

— А ко мне все старушки бредут, — пожаловалась Краснобрызжая. — И работницы ткацкой фабрики. Я им водоросли продаю…

— Какие водоросли? — встрепенулся Гастрыч. — Что, еще и водорослями можно? А камышом? Голышом, с малышом?

— Нет-нет, — участковый терапевт испуганно подпрыгнула на своих двух стульях, которые как бы срастались под нею, словно тоже прихлебывали какое-то сильнодействующее средство. — Пищевая добавочка…

— Мы отошли от темы, — напомнил Извлекунов. — Деловому человеку понадобится эффектная демонстрация. Желательно тоже на местности, в реальной жизни, при посторонних и не заинтересованных, а, скорее, наоборот, очевидцах. Чтобы уловить все нюансы и оттенки возможного применения и последствий. Так сказать, мелкое преступление без наказания. Помните, с какой чепухи начинал инженер Гарин? Опыты начинают с крыс… как театр — с вешалки.

Тут нашелся Амбигуус-младший:

— Назначьте встречу в ресторане! — воскликнул он. — Большой человек посидит в сторонке. А двойник на халяву нажрется и бесследно растает.

— Это, молодой человек, неплохая мысль, — задумчиво произнес окулист. — Он постоянно обедает в одном частном кафе, которое и рестораном-то оскорбить совестно. И если воспользоваться обеденным часом… бизнес-ланчем…

— Ну, и по рукам тогда, — отрезал Гастрыч, преображая украденный замысел в собственную инициативу. — Договаривайтесь о месте и времени. Мне понравилось ходить на стрелки.

— Нет, — усмехнулся Извлекунов. — На вас… на тебя ему и смотреть-то будет тошно. Мы попросим… Господин Кушаньев, как вы насчет того, чтобы покушать?

Жена педиатра пихнула того локтем:

— Соглашайся, — шепнула она. — Дома готовить не придется.

— Дура, — шепотом отозвался тот. — Это же будет мой дублер. — Громко же он ответил: — Я всегда согласен поучаствовать и помочь — тем более что до сих пор моя лепта была весьма и весьма скромной.

— Отлично, — обрадовался Извлекунов, — я сейчас же свяжусь и договорюсь.

Чернявый и неприятный коротышка, он еще ярче выглядел так, точно его самого достали пинцетом из какого-то непотребного места. Он ощущал, что его превосходство над Гастрычем начинает приобретать офтальмологически зримые очертания.

Не зная, чем возразить, Гастрыч пробормотал:

— Пошли в огород, посмотрим, как там делишки.

Огород был всеобщим любимцем; его называли то пашней, то грядочкой, и даже знаменитой Земляничной Поляной в честь фильма Бергмана, который когда-то смотрели Крышин и Ключевой, но ничего не помнили, кроме какой-то лошади: она почему-то их отвлекала и мешала целоваться в заднем ряду маленького кинотеатра, что на окраине. К тому же, то один, то второй постоянно становился на колени, спиной к экрану.

…Перед входом пришлось надеть ватно-марлевые повязки: запах становился нестерпимым и уголовно наказуемым.

Грибы росли, как на дрожжах. Щедро удобренные, они уже отчетливо белели круглыми шариками шляп, целиком занимая посевную площадь.

18. Пищевой полигон

В тот самый день и час, когда Гамлет и метрдотель потрясенно стояли над опустевшим стулом и настольными объедками, зал не был пуст.

За лучшим столиком, подальше от эстрады, но так, чтобы все вокруг было видно, сидел не большой, а удивительно невзрачный, сказочный человечек: весь скрюченный — скрюченные ручки, скрюченные ножки, да и дорожка, по которой он имел обыкновение ходить, была кривой — как и глаз, упомянутый Извлекуновым.

Потому что Извлекунов не зашил, как похвалялся, глазное яблоко, а вынул его напрочь, да и то не сам. Он просто помогал, то есть ассистировал во время сложной операции по извлечению пули, по странной случайности попавшей в тот самый глаз и засевшей неглубоко, не затронув важные нервные центры. Пуля была уже на излете, потому что специально нанятый снайпер целился издалека. Параллельно — но уже в другом месте — шла вторая операция: отловленному второразрядному снайперу, прикованному к трубе парового отопления, старательно зашивали естественные отверстия тела

Человечек был одноглазый и носил повязку, но пока, не зная оранжереи, не ватно-марлевую, а лишь бархатистую черную, да на глазнице.

«Кореш ему знатно зашил», — усмехнулся Гастрыч, расположившийся за соседним столиком. Он ел салат и запивал его Абсолютом. Пиршество оплатил человечек, для которого эти деньги были плевыми. Вообще, он напоминал паучка. Многие могущественные люди, если успевают дожить, превращаются в таких вот с виду нумизматов-библиофилов.

«Мне всегда казалось, что Человек-Паук выглядит немного иначе», — в душе насмехался Гастрыч. Он, как обычно, подозревал подвох, и впоследствии не ошибся. Амбигуус-младший, сидевший напротив, тоже считал, что Спайдермен — это что-то другое.

Здоровым глазом человечек, науськиваемый Извлекуновым, внимательно наблюдал за представлением, устроенным свежеизготовленным двойником Кушаньева.

— Я пока не улавливаю сути, — ровным голосом заметил могущественный соглядатай.

— Сейчас уловите, — клятвенно заверил его окулист.

Человечек положил себе в неожиданно широко разверзшийся рот маринованный грибок.

— Замечательные грибки, рекомендую.

— Грибки? — при этом слове доктор Извлекунов ужаснулся, решив, что собеседнику давно все известно, и он тянет время, после чего — из тех или иных соображений — прикроет их лавочку, еще не столь широко разгулявшуюся, как уголовный рот.

Но вот испарился Кушаньев, и человечек отложил вилку. Он промокнул салфеткой рот и переглянулся с окулистом.

Полюбовавшись скандалом без жертвы, он знаком подозвал ошеломленного метрдотеля.

— Я все оплачу, — сказал он. — Если вы с Гамлетом развяжете языки, то превратитесь в дорожные покрытия. У нас в городе идет большая работа… И дураки объединяются с дорогами посредством катка, гудрона, мазута… ну, ты меня понял, быть тебе или не быть.

Метрдотель прижал руки к сердцу: не вопрос!

Человечек повернулся к Извлекунову.

— Разговор состоится, — постановил он и встал. Хромая, благо снайпер стрелял дважды, он двинулся к выходу. При этом кривой человечек не без приятной грации опирался, как и положено, на баснословную антикварную трость.

19. Куккабуррас

Маленький, невзрачный, хромой и одноглазый человечек; вообще малоподвижный инвалид, счастливая жертва, уклонившаяся от многих покушений, носил фамилию Куккабуррас. Никто, конечно, не знал, была ли эта фамилия подлинная, выбрал ли он ее себе сам, или ему ее где-то назначили без всякого согласия и спроса — существуют же в мире такие места, где имена изменяются по злостному или доброжелательному, но неизменно стороннему произволу. Человечек предпочитал инициалы Л. М., которые тоже, возможно, выбрал себе сам в благодарность и честь известной табачной марки, хотя ему и указывали уже в среде «его равных», что курить такую дешевку — западло. Эл-Эм настаивал на своем, и спорщики отступали. «Лазарь Милорадович — чем это вас не устраивает? — спрашивал у них Куккабуррас. — Купеческого смысла, замеса и замысла человек».

А потому случалось, что изредка к нему обращались и так.

Длинный белый автомобиль, ожидавший Л. М. перед входом в ресторан, распахнул двери. Неразговорчивые с детства молодые люди пропустили сначала шефа, а потом уже остальных, предварительно заставив поднять руки и ощупав одежду. Щупали Гастрыча, чернявого Извлекунова, своим засаленным видом портившего ослепительный белый автомобиль, и обоих Артуров Амбигуусов, старшего и младшего.

Младший Амбигуус, пока не изготовил себе достойную копию, окончательно забросил учебу; отец состряпал ему справку с наркологическим штампом — все-таки документ.

— Философия всего этого дела, дорогие мои, — вдруг заговорил Куккабуррас, — стоило лимузину тронуться с места. — Общая философия бизнеса — на чем она будет строиться? Вот что всегда и везде интересует меня в первую очередь.

Здесь отличился Амбигуус-старший, за свою богатую практику наслушавшийся многих разных параноидных исповедей:

— Суть — проста: народ бежит от действительности, желает галлюцинаций и мечтает о полноте самовыражения.

— Но — в жизни? — поднял палец Спайдермен. — К полноте самовыражения — в жизни? Иначе, зачем вам ко мне обращаться с исчезновениями, да еще исчезновениями из ресторана?

— Да уж не на том свете, — саркастически усмехнулся Гастрыч, сидевший на одном из передних сидений. Сидений было столько, что сиди, сколько хочешь, и всякое каким-то бесом оказывалось передним.

— Вот потому вы и пришли ко мне, — Куккабуррас довольно погладил бархатную тряпочку на глазу. Ни с того, ни с сего, он с непонятной обидой растолковал: — Это чрезвычайно редкая разновидность бархата, им можно прочищать все — уши, мониторы, телеэкраны…

Своими словами он напомнил Амбигуусу-младшему вымыть уши, разбудил задремавшего черта, и тот, прислушавшись, посулил Куккабуррасу веселую житуху.

— А у нас — чрезвычайно редкая разновидность химических соединений, — вот предмет, внимание к которому вернул ему Гастрыч, ибо мавр по фамилии Извлекунов свое дело сделал и волен, обязан был уползать в ему приличествующую тараканью щель-нишу, нищую щель.

— Ах, разумеется, — Эл-Эм закурил, как всем почудилось, сам себя, потому что мгновенно окутался дымом Эл-Эм. — Ваш препарат. Между прочим, позвольте спросить: где сейчас находится ваш циркач, так ловко нагревший ресторан? В багажнике? Исключено. Мои люди весьма наблюдательны.

— Он сидит у нас дома, — молвил Амбигуус-старший. — Со своею женою. Он вообще никуда не выходил, и там подтвердят…

— Братья?

— Во грибе, — согласился Гастрыч.

— Вы все увидите, почтеннейший Куккабуррас, — Извлекунов примкнул к беседе, видя, что инициатива заново уплывает в руки Гастрыча. Но он поторопился, потому что в доме Амбигуусов Эл-Эм увидел нечто весьма для себя нежелательное.

Квартирная дверь была распахнута настежь, на лестнице топталась дворничиха и заглядывала внутрь. Там, внутри, расхаживал участковый уполномоченный. Оказалось, что негодяй, которого Гастрыч уже единожды поучил уму-разуму, не угомонился и настучал на трупный запах, ядом якобы расстилающийся из-под двери и отравляющим туманом ползущий по лестнице.

Дверь в сортир была распахнута.

Анюта Амбигуус, Кушаньев, Крышин-Ключевой и Краснобрызжая бестолково оправдывались, тыча растопыренными пальцами в поляну, окружившую санитарную емкость снежным налетом, напоминавшим свежую проказу не из детских забав, а из курса инфекционных болезней.

— Это грибки, шампиньоны, — втолковывала Анюта.

— Здравия желаю, — Гастрыч переступил через порог. — Здоров, участковый! С чем пожаловал?

Куккабуррас скрючился совершенно. Его мудреное имя, хотя и не числилось сейчас в ориентировках, уже не однажды звучало в милицейских кругах. Но взгляд участкового скользнул, скорее, не по нему, а по трости, прикидывая, потянет ли та на оружие.

— Пахнет у вас тут, граждане, — мрачно сказал участковый. — И запах знакомый. Хозяин пришел?

— Хозяин я, — Артур Амбигуус-старший выдвинулся вперед. — Вы посмотрели бы лучше, гражданин участковый, что в лоджиях делается, у милых моих соседей. «Мы купили пианино» — это пустяки. И свиней-то выращивают, и гусей. Недавно лошадь заржала, я лично слышал. В три часа ночи. И цокала. И покрывала коня. А вы придираетесь к безобидным грибам… Всяк по-своему кормится.

— Я все-таки хотел бы задержаться и осмотреть помещение на предмет упокойника, — не соглашался и упорствовал участковый. — Выйдут неприятности, если вы помешаете мне это сделать, хотя, конечно, я пока еще не располагаю ордером.

— Какой слог для сотрудника милиции, — восхитился Гастрыч. — Университет миллионов?

— Да ради бога, — всплеснула руками Анюта, и сразу поверилось, что она не прячет скелеты в шкафы. — Смотрите, сколько угодно, Аверьян Севастьяныч.

Тот недоверчиво втянул воздух столь глубоко, что не сдержался, и общая атмосфера ухудшилась, но ненамного.

— Я посижу в лимузине, — шепнул Куккабуррас, разворачиваясь на трости, но мощная лапа Гастрыча легла ему на плечо.

— Обождите, — ласково прошелестел Гастрыч. — Ничего страшного не происходит, вам ничто не грозит. Вас не тронут, вы им не интересны.

Эл-Эм остановился, готовый, однако, бежать и, по причине скрюченности, петлять по первому же сигналу.

Крышин и Ключевой откровенно любовались немолодым, но неизбежно умудренным до изношенности участковым.

— Кобура лишняя, — шепнул Крышин, и Ключевой согласно кивнул, размышляя о платоновской любви к сединам. За нею следовала уже любовь к абстрактной идее, но с этими вещами у него пока не было связи: досократовский возраст.

Аверьян Севастьяныч проследовал в спальню, где действительно пораспахивал шкафы, заглянул под кровать, поискал кровавые пятна. Очень внимательно исследовал ванну, рассчитывая найти там зарубки от мясницкого тесака. Надолго задержался в лаборатории Амбигууса-младшего.

— Студент второго курса химического факультета, — немедленно отрапортовал сообразительный Артур-младший и сунул участковому просроченный студенческий билет.

Аверьян Севастьяныч взял пальцем какого-то порошка, лизнул и скривился, увидев, что это не героин и не кокаин. Это был кокаин, просто Амбигуус еще не успел довести его до ума.

— Много вас здесь, — изрек участковый уже не без жалобы в голосе.

Анюта Амблигуус вынесла ему стакан с ломтиком красного перчика.

— Эх!.. — Тот, наконец, снял фуражку и присел к столу. — Шампиньоны, говорите. А как же СЭС? Вы имеете разрешение?

— Вопрос двух часов, — Гастрыч поднял обе руки. — Возможно, трех.

— Это же не запрещено? — улыбнулся нарколог Амбигуус.

— Добро, — Аверьян Севастьяныч выпил стакан, прощально и ловко хрустнув перчиком.

Слово не воробей, к тому же оно материально. Сказав «добро», участковый подобрел на глазах.

— Ну, хорошо, — он встал и надел фуражку, прихватил папку. — Я вижу, что ничего разлагающегося у вас тут нет. Конечно, огород не предусмотрен…

Обнаглевший Гастрыч, напрочь забывший, с кем он имеет дело, пощелкал пальцами в сторону короля преступного мира. Куккабуррас, как припрятанного туза, шулерски вытянул стодолларовую купюру. По мере своего перемещения от короля к милиционеру, купюра магическим образом, незаметным даже для дающей шулерской руки, сменилась и превратилась в тысячерублевку, которую Гастрыч почтительно вложил Севастьянычу в нагрудный карман. Он побоялся, что Севастьяныча поразит сумма, и тот решит, что дающему есть, что скрывать.

— Ну, я пойду, — откозырял полностью удовлетворенный участковый, которому даже отшибло разум и нюх. Он больше не чувствовал никакого неприятного запаха. — А вашему соседу я передам…

— Не надо, — придержал его Гастрыч, лучась недавно изреченным добром. Он отражал его, произнесенное. — Мы сами с ним побеседуем, дружелюбно и по-соседски, как полагается цивилизованным людям.

Участковый вышел на лестничную площадку и шуганул дворничиху.

— Делом займись! — рявкнул он. — Гляди, сколько свинства кругом! — А Гастрычу посоветовал: — Вы все-таки, именно что цивилизованно, постарайтесь, чтобы никаких от него не было заявлений… о членовредительстве, оскорблении действием и словом….

— Не тревожьтесь, — Гастрыч деликатно подталкивал участкового в спину. — Никаких заявлений не будет вообще. Он славный малый, если разобраться, и у меня к нему найден особый подход.

20. Фильтрованный базар

— Почему вы без телохранителей? — осведомился окулист, усаживая Куккабурраса в самое мягкое и удобное кресло.

— Они в лимузине, я велел им остаться, — проворчал Эл-Эм. — Случись со мной что, и дом бы попросту взлетел на воздух. Да оно же и лучше вышло? — он вдруг улыбнулся простецкой, давно позабытой улыбкой. — Явись мы всем кагалом…

Анюта Амбигуус, бессмысленно хлопоча, воображала себе взлетание дома, о котором догадалась и сама, случись какая-нибудь неприятность.

— Добрая месть, но слабое утешение, — заметил Извлекунов. — Впрочем, вы, как обычно, поступили мудро. Вами водила ваша прославленная интуиция, и она подсказала, что эти громилы здесь будут лишними.

— Мной не водят, — огрызнулся авторитет. — Водят знаешь, чем? И по чему?

Окулист сник.

— Откуда ему знать, — ухмыльнулся Гастрыч.

— Да, да! — подхватили Крышин и Ключевой. Гастрыч склонился над ухом Куккабурраса и что-то шепнул.

— Выставьте отсюда петушню, — приказал Эл-Эм. — И не подпускайте близко, чтобы порядочному человеку не оскоромиться.

— Ясно? — обратился к одноклассникам Гастрыч, по-рачьи выпучивая глаза. Те испарились не хуже собственных копий. Правда, Амбигуус-младший, направлявшийся в гостиную, успел расслышать, как они бормочут какую-то чушь о пещерной половой дискриминации.

Куккабуррас устроился поудобнее и закурился, если припомнить название сигарет. К сожалению, неудобно ему бывало в любом положении, и оставалось удивляться, как это он ухитряется вести себя по-барски непринужденно в разного развязного рода общественных местах — например, в ресторанах.

— Итак, — Эл-Эм снова принялся за свое, — я стал свидетелем фокуса. Субъект, иллюзионист, нагревший ресторан на солидную сумму, сидит себе дома и попивает чаек-кофеек. Это брат-близнец? Однояйцевый? Или его хорошенько загримировали?

— Насчет яиц я ручаюсь, — начал Гастрыч, слегка удивленный, но его перебил хозяин:

— Близнец — здесь вы правы, господин Куккабуррас…

— Ах, да, я и забыл, — гость протянул руку с массивным квадратным перстнем, который все, сразу же догадавшись, чего от них ждут, поцеловали. — Вот, замечательно. Выходит, близнец, и фокус — в исчезновении…

— И да, и нет, — сказал нарколог. — Видите ли, это временный близнец, неустойчивый.

— Психический, что ли? — удивился Куккабуррас.

— Не в этом смысле. Он существует от силы несколько часов, но за этот период способен натворить любых дел, какие велят. Мы научились контролировать относительную стабильность двойника… но этот двойник далеко не вечен.

— Вы пытаетесь меня убедить, будто умеете изготавливать двойников на заказ, да еще и с управляемой продолжительностью жизни.

— Именно так, — прохрипел Гастрыч.

— Я вам не верю, — ответил Куккабуррас, и с него мигом слетела напускная невзрачность: глаза разожглись, морщины разгладились, а стан — разогнулся.

— Вам придется, — пожал плечами студент. — Вы можете убедиться в этом на себе, прямо сейчас. Держите и пейте до дна.

Он протянул авторитету специально приобретенный для столь важной персоны бокал, изготовленный в форме рога изобилия, чтобы его нельзя было поставить на стол недопитым. Хрустальный и не очень дорогой.

— Я начинаю подозревать, что вы задумали меня отравить, — улыбнулся Эл-Эм. — Куда ты меня привел, волчара? — поинтересовался он, уже по-новому изучая окулиста. Извлекунов побледнел.

— Смотрите, я наливаю себе из того же графина, — Амбигуус-младший наполнил первую попавшуюся чашечку. — Смотрите, я пью. Теперь ждите.

Через несколько секунд ошеломленный Куккабуррас пронаблюдал раздвоение юного химика. Стараясь ничем не выказать постыдного ошеломления, он задал вопрос:

— И сколько же он проживет?

— Кто? — не понял Амбигуус-близнец. И тут же частично пропал, как будто не появлялся, а частично — слился со своим оригиналом.

— По-разному бывает, мы же вам и говорим, — напомнил о себе Гастрыч.

Куккабуррас задумался.

— Пусть хозяйка выпить принесет, — потребовал он, что означало сдачу позиций. Амбигуус-старший выскочил в коридор, крича: «Анюта! Анюта!»

— А память? А опыт? — уже настойчиво допытывался гость. — Навыки? Они тоже дублируются?

— С изъянами и выпадениями, если говорить об отдельных и не о всех конкретных способностях. Но устная речь, письмо, знакомства — все сохраняется. И хорошо усвоенные, впитанные навыки — тоже. Однако самое главное — они слушаются родителей. Если копировать снайпера — вы получите снайпера той же квалификации. Если велосипедиста…

— К чертям велосипедиста, — сказал Куккабуррас. — К снайперу на прицел.

Вбежала Анюта с графином, стопками и легкой закуской.

— Угощайтесь! — восхитилась она.

— Сделайте мне одного, — распорядился Куккабуррас. — Пятиминутного.

— Такого и приготовили, — младший Артур вторично протянул ему рог. — Выпейте и пообщайтесь. Мой первенец посмел толкаться возле холодильника, не понимая, кто рядом, но больше такого не повторялось. Мы можем выйти, если речь пойдет о секретных материях.

— Да черт с вами, сидите, — отмахнулся бизнесмен. Он выпил стопку, зажевал веточкой зелени, после чего решительно опустошил хрустальный рог. — Ну, смотрите, — пригрозил Куккабуррас удвоенным голосом: прижавшись вплотную к первому, недоверчиво скрючивался второй.

Молчание длилось секунд пятнадцать.

— Ты знаешь меня? — спросил Куккабуррас-первый у неожиданного соседа.

— В натуре, — кивнул двойник.

— Назови мои любимые сигареты.

— Мои любимые сигареты. Эл-Эм.

— Последняя сделка?

— Лесозаготовки в Брянской области.

— Какого цвета мой лимузин?

— Белого, брат, — отозвался тот. — Я что-то не возьму в толк: ты опер, хули? Чего ты меня допрашиваешь? На какие ты меня колешь дела?

— Больно строптивый и разговорчивый, — отметил Куккабуррас. — А посулили иначе. Поди, ударься головой о стенку.

Эл-Эм номер два выкарабкался из кресла, пошел к стене и с размаху треснулся лбом. Первый же обратил внимание, что близнец тоже с тростью и бог его знает, с чем еще, если учесть оснащение самого Куккабурраса.

Прототип взялся за голову.

— Даже во мне отдалось, — пожаловался он.

— Недоработка, — согласился Амбигуус-младший. — Больше никогда не отдастся.

Извлекунов ерзал, переполняясь восторгом от того, что его профессионально-прозорливый замысел удался во всей красе. Исключительно успешная миссия.

— И все это выжато из грибов? — недоуменно пробормотал настоящий Эл-Эм.

— Только не я! — жизнерадостно возразил ему близнец и пропал вместе с тростью. Пять минут истекли.

21. Если копнуть

Мафиози погрузился в глубокие размышления. Всем остальным его мысли были понятны: как бы разжиться секретом и не заплатить за него ни гроша. Это были смешные, простительные надежды.

— Кстати, — очнулся, наконец, Куккабуррас. — Мент не ошибся. В квартире действительно пахнет падалью. Вы где-то спрятали тело.

— Оно пошло на подкормку, — объяснил ему Гастрыч. — Это же особенные грибы. Они требуют особенного ухода, специального рациона. Методом проб и ошибок мы установили, что человеческий порошок им очень по вкусу.

— Так можно договориться! — встрепенулся тот. — И очень выгодно. Этого добра у меня всегда достаточно. Мы даже сами всех измельчим и доставим. А вы нам за это будете поставлять напиток.

— Это крайне любезно с вашей стороны, — заявил, поклонившись, Амбигуус-старший. — Но с удобрением мы справимся и сами.

С чего он так решил? Нарколог готов был поклясться, что никогда еще прежде ему не приходили в голову подобные криминально-агрономические мысли.

— С вами можно вести разговор, — Эл-Эм налил себе новую стопку. — Чего же вам нужно от меня?

— Мы хотим открыть бюро под вывеской «Алиби», — ответил Гастрыч.

— Нет, такое название не годится, — встрял Извлекунов. — Оно бросается в глаза — это я говорю вам как специалист по глазам; оно навлекает ненужные подозрения. Лучше будет что-нибудь попроще, понейтральнее, но — завлекательное.

— Я уже знаю, — сказал студент. — «Агентство, или бюро универсальных услуг». Всякая шушера уйдет восвояси ни с чем, а деловые люди быстро смекнут, что к чему.

— Это разумно, — одобрил Куккабуррас. — Я берусь оповестить деловых людей. Хотя такие рекомендации мне могут аукнуться.

— Нам нужны соответствующие визы, разрешения, справки, регистрация и, разумеется, помещения, посевные площади, пахотные земли. Желательно, чтобы это вплеталось в сеть общественных туалетов. В этих местах накапливается особенная аура.

— Так мы же в таком сегодня откушали! — расхохотался Эл-Эм. — Вы разве не помните? Там прежде был сортир, его переделали сперва под шалман-распивочную, а после накопления фондов сделали ресторан. Мне, разумеется, впадлу закусывать у параши, пускай даже бывшей, но я — один из совладельцев этого заведения, так что волей-неволей… простительно. Поставлю свечку Николаю Чудотворцу и отмолю грех.

Гастрыч притворно всплеснул руками:

— Так это мы вас нагрели! Простите великодушно…

Куккабуррас нахмурился и обиделся:

— Вы можете поселить туда всех своих двойников и набивать им утробы, сколько понадобится. Мой бизнес как-нибудь выдержит такой катаклизм. Вот Гамлет не выдержит, — Эл-Эм сменил гнев на милость и улыбнулся краешком рта. — Хорошо. Считайте, что точка у вас будет, даже несколько. Если возникнут проблемы с сырьем-удобрением — обращайтесь и спрашивайте, проблем не возникнет. Но наша-то в чем корысть? Нахрена попу гармонь?

— Вы же будете получать декокт, — удивился Амбигуус-старший. — Он же — декохт. Отвар. Дозированный поминутно, посекундно, посуточно. Вы сможете отправлять ваших людей на любые задания, в то время как сами эти люди будут предаваться прилюдным утехам в саунах, барах и казино. Идеальное алиби.

— Ну да, ну да… Совсем разжиреют, потеряют сноровку, — хмуро ответил Эл-Эм. — Ладно. Я буду устраивать им специальные сборы, семинары и тренинги, чтобы не потеряли форму. Расширю спортивную базу… А то надублируете растяп, которые еще и раствориться не успеют, как их сцапают. Послушные, говорите? Вот языки-то и пораспустят.

— Послушные — Вам. Вы прикажете — они и не распустят, — убедительно молвил Гастрыч. «Ты не встанешь — он не взлетит», — процитировал он Роберта Рождественского. — Для них первое слово главнее второго. Первое слово сказал Ленин, а второе — Гитлер… Первое слово съела корова… Ну, со временем мы насобачимся печатать их вообще без языков.

— Хорошо, тогда наше слово — купеческое, несъедобное, — важно сказал Куккабуррас и начал вставать. Извлекунов и Гастрыч метнулись к нему, чтобы поддержать за локти. — Вы бы хоть попрыскали тут чем — одеколоном, что ли, — посоветовал тот на прощание.

Глава третья. Давным Давно

22. Давно

Корысть была не очевидна, вопрос был задан неспроста.

«Зачем я должен платить им за отвар, когда могу просто взять его?» — мрачно размышлял Куккабуррас по дороге домой. Гориллоиды, хранившие его искривленное тело, сидели безмолвно и только сияли зелеными, таксистскими огоньками глаз, словно придуманные чучела для детского аттракциона ужасов и неожиданностей. «Мы свободны, — предупреждали таксисты. — Присаживайтесь. Больно не будет».

«Затем, что ты не знаешь, как его делать», — Артур Амбигуус-младший раздумывал о том же, и мысли их каким-то образом соприкасались в эфире и сообщались друг дружке.

«А ты мне расскажешь, — отзывался Куккабуррас. — Ты же догадываешься, что мне рассказывают все и про все, когда мне этого хочется».

Свечение глаз гориллоидов, ловивших куцые обрывки этих неизбежных телепатических переговоров, усиливалось. Когда шеф просил, они побуждали к откровенности молчаливых упрямцев.

«Я расскажу, — немедленно согласился собеседник. — Но только сначала я все расскажу Давно…»

Куккабуррас помрачнел еще гуще, став похожим на ящера, которому приставили вилы к горлу, предварительно подсунув зубья под защитные пластины панцирной чешуи. «Давно» не было словом, обозначавшим время свершения какого-то важного события — убийства, грабежа, зачатия, разборки, отсидки. «Давно» было кличкой, погонялом, и говорило, скорее, о любимом действии Давно: давить, да так, что из раздавленного получалась рифма… Такое разъяснение обычно вызывало всеобщий смех — по ситуации. Эл-Эм поморщился. Когда и как этот молокосос узнал про Давно?

Ответ прилетел сам собой, соловьем из никогдашнего лета: «Я не знаю Давно. Но с этим Давно чалился Гастрыч…»

Куккабуррас сделал знак, повелевая налить себе коньяку.

Гориллоид исполнил его порочное желание, одновременно без спроса включив музыку Малера — не громко и не тихо, а так, чтобы лучше думалось. Малер, Вагнер, Шопен, Шнитке и Таривердиев были любимыми композиторами Эл-Эм, и все они, в неузнаваемом виде, томились в его сотовом телефоне, прислуживая музыкой.

«Да, там сидел этот фраер, и фраер, на счету которого не одна ходка. Этот мог запросто познакомиться с Давно. Если Давно узнает, и мы еще пуще пересечемся в интересах, начнется война. Надо, чтобы Давно узнал позже. Самым последним. Надо, чтобы Давно не стало вообще!» — осенило Куккабурраса.

Идея универсальных услуг привлекала его все активнее.

В конце концов, все точки будут его, Куккабурраса. Он будет осведомлен в расположении и планировке лабораторий; все документы останутся у него на руках. Он будет числиться генеральным директором через подставное лицо — да хоть бы и через собственную копию. Правда, ему придется заплатить за Давно… с чего он взял? Ничего не придется платить!

Куккабуррас изобразил новый знак.

— Дай мне Давно, — приказал он гориллоиду.

Обезьяньими, не приспособленными для сотовой связи пальцами, гориллоид защелкал по кнопкам. Дождавшись ответа Давно, протянул Куккабуррасу трубку.

— Приветствую тебя, брат, — произнес Куккабуррас малоприятным скрежещущим голосом. Он выбрал относительно нейтральный тон, дабы Давно не заподозрил ни опасность, ни еще более опасную в устах Эл-Эм’а любезность.

— Капитан Флинт! — послышалось обрадованное Давно. Куккабурраса прямо-таки перекосило сверх мыслимого: он ненавидел, когда этим пакостным погонялом намекали на его одноглазие. Он сразу забывал и о славных мужах, Нельсоне и Кутузове, которыми его утешали льстивые прихлебатели и проститутки. Мрачные мысли сопряглись с окулистом, симпатии к которому тоже мигом поубавилось: авторитет, страдая циклотимией, вообще тяготел к довольно частым переменам настроения. «Капитану Флинту» он предпочел бы простого «Пирата». Хотя и эту братию не жаловал — там попугаи, а от таких недалеко и до петухов… Давно между тем продолжал: — Ты как, при делах? Давай повидаемся, заруливай ко мне, я только что мангал поставил, в бассейне у меня резвятся золотые рыбки, охочие для фигур твоих пропорций… и форм… Я словно чувствовал, когда заказывал….

«Точно знает!» — мелькнуло в голове Куккабурраса.

— Девочки не брезгают бандажами и протезами?

— Девочки не побрезгают даже многоразовыми бандажами и протезами, уже давно, — заверил его Давно. — Эти вещи милее им апельсинов и абрикосов. Это бананы-кокосы для них, как поется, апельсиновый рай. Просто блестящие девочки! Давай, не отказывайся, будешь первым!

— Первым? — насторожился Эл-Эм. — У вас там сходняк?

— Первым рыбок отведаешь! — расхохотался Давно. — Рыбки! Трески! Хек — и готово!

Куккабуррас думал недолго.

— Буду, брат, жди, за мною стол. Спасибо за приглашение.

— Мы едем к Давно, — распорядился он, и лимузин свернул на полуслове.

Направляясь к заклятому врагу и сопернику, Куккабуррас прикидывал, о каких мелких и незначительных конфликтах ему следует повести разговор с хозяином. Ведь не просто же в гости он едет, рыбок шлифовать! А может быть, Давно давным-давно собрался сделать ему серьезную предъяву? «Но тогда он позвонил бы мне сам», — вполне справедливо рассудил Куккабуррас.

«Ты будешь первым клиентом агентства, Давно», — нежданная радость заполнила сердце Эл-Эм’а, все сердечные камеры — даже в сердце построены камеры, случалось пофилософствовать авторитету. В этой аналогии он солидаризовался с Гастрычем. Камеры с перегородками. Дефект которых не спасает, но убивает и перекачивает бабло тюремным лепилам, в бездонные карманы их неопрятных халатов.

Давно отдыхал у себя на загородной вилле. Курилась банька, она же сауна; голубел — порою, иносказательно — бассейн; в надзаборной колючей проволоке, уложенной аккуратными кольцами, гудел электрический ток сверхъестественного напряжения.

Сам Давно раскинулся за столиком на берегу. Он не ходил в обычные поликлиники, но если бы пришел и попал к Краснобрызжей, им наверняка не хватило бы места в маленьком кабинетике. Давно являл собой гору мяса, вернее — фарша, некогда бывшего мясом с настоящими жилами, но золотые рыбки с напитками и закусками делали свое коварное дело. Теперь Давно страдал небольшой одышкой, подагрой, легким венерическим заболеванием и непомерно раздутым самомнением. Он не сумел сдержать улыбки при виде Куккабурраса, выползавшего из лимузина, ослепительно-белый цвет которого безуспешно компенсировал уродство тела и черноту души.

Давно приветственно помахал рукой.

— Поспешай, дарагой, — крикнул он, нарочито имитируя кавказский акцент, чтобы лишний раз напомнить гостю: с кавказцами у пришельца тоже имеются серьезные нелады. Да и в роду его давно был кавказец.

Куккабуррас, гордо увязая в песке, орудовал тростью. На этот раз телохранители покинули машину и вышли. Они взялись прогуливаться по травке, под сенью крон, присматривая белок, ежей и другую живность, способную доставить под кресло нежданного гостя взрывоопасный материал. В бассейне могли находиться специально обученные дельфины…

…Дома, в квартире Амбигуусов, задумчивый Гастрыч признался наркологу:

— Посмотрел я на твоего Куккабурраса…

Он нарочно ничего не сказал об Извлекунове, который пусть и брат брудершафта, и окулист, и свой человек, а все же — ничтожество.

— Моего, — напомнил окулист.

— Это он про тебя так может выразиться, а ты даже не пробуй, — посоветовал Гастрыч. — И вот что я тебе открою… мутный он человечек. Зато вот я знавал одного Давно…

Артур Амбигуус и сын терпеливо ждали.

— Знавал давно — кого? — не выдержал паузы старший.

— Нам можно выходить? — крикнули из своей спальни Крышин и Ключевой.

— Да вылезайте уже, — гадливо позволил им Гастрыч, думая, что от этой парочки давно пора избавиться. Толку решительно никакого, а удобрения кончаются. — Давно, — он вновь обратился к Амбигуусам, — это такая кликуха. Под нею шикует прешикарнейший человек. Так вышло, что мы познакомились… сошлись немного.

Гастрыч не уточнил, где именно.

Окулист, не имевший криминальных связей помимо Куккабурраса, смекнул, что и здесь он останется в дураках.

«Настучу на всех и на каждого, — подумал он злобно; под влиянием момента — необдуманно. — Плевать на прошлое, отмоюсь. Чуть что пойдет не по-моему — настучу».

23. Давно минувшее

— Были и мы рысаками, милый Флинт, — Давно насильно втиснул Куккабурраса в плетеное кресло, для того неудобное. Он откровенно издевался, так как его если не по-, то со-дельник никогда не числился среди рысаков и в некоторых крайних случаях принимал виагру. — Скакунами! Особенно ты выделялся… Смотри, смотри, синхронное плавание! Иди — окунись, освежись, порезвись! Я вижу, ты прямо взмок… смотри, сопреешь… опрелости, детский крем, грибок…

Узловатые пальцы Куккабурраса пробежались по трости, гадая, что выбрать: бритву, шило, однозарядное огнестрельное оружие, удавку, которые все там притихли и спрятались, а то и просто вывинтить саблю за набалдашник. Но взял себя в руки при слове «грибок».

— Ешь, пей, брат Флинт, — Давно широким жестом окинул стол, и вправду богатый внаглую.

— Спасибо тебе, любезнейший, и уже Давно, — отреагировал Куккабуррас и выбрал грушу.

— Что ты взял? Что ты такое взял? Ты коньяк пей, водку пей! Погода хорошая!

— Я взял грушу. Это полезный, питательный, дозволенный плод. Иногда застревает в глотке, но лишь на Господних путях, неисповедимых, Давно…

Действительно: солнце палило в полную силу. И жарило, не разбирая ступеней криминальных иерархий. Но самому Давно недавно это сезонное неудобство стало в сладость — после того, как в косметическом салоне ему откачали полцентнера жира. А то он вообще не умел появиться ни на людях, ни на солнце, ни в тени.

Глядя в красное, хамское рыло Давно, Куккабуррас вежливо отказался от горячительных напитков.

— Я лучше освежусь, — он улыбнулся и взял себе бутылку нарзана.

— Вах, какой недобрый гость! — Давно покачал головой. — Сначала — еда, потом уже — серьезный базар. Так у нас принято, брателло Флинт.

— Да что в нем серьезного, — пренебрежительно молвил тот, выказывая неуважение: мол, не специально пожаловал, а так, проезжал мимо и завернул на огонек. — Пустяки. Такие мелкие, что даже неудобно заводить разговор.

Тут ему пришла в голову блестящая мысль:

— Послушай, Давно, — сказал Куккабуррас и решительно вонзил трость в песок. Мирная и хищная жизнь глубинных, никчемных обитателей песков оборвалась моментально, здесь и сейчас.

— Я слушаю, — разнеженным эхом ответил хозяин. — Я слушаю покуда плеск волн. И веселые крики рыбочек-цыпочек. Пока что я не слышу ничего другого, достойного внимания, не говоря уж об интересе.

— Ты владеешь двумя платными сортирами на окраине, — приступил к делу Эл-Эм. — Уступи мне их по-братски.

— Ты, наконец, занялся надежным сортирным бизнесом, — похвалил его свинообразный Давно и залпом выпил добрую половину фужера; в фужер был налит крепкий и сладкий ликер. По-буржуйски закусил ананасом и рябчиковым крылом. — Зачем тебе сортиры, Эл-Эм? К тому же ты помнишь…

— Да-да, — поспешно согласился Куккабуррас. — У нас возникли досадные разногласия из-за пары дерьмовых бензоколонок. Какой-то Лук? Какой-то Ойл? Жареный лук. Я готов на обмен, любезный брат. К чему ругаться братским душам?

Давно отставил бокал и внимательно уставился на гостя. С чем он пожаловал? Ищет конкретного мира? С чего бы вдруг? На кой-такой ляд ему сдались сортиры, еще и не перестроенные под фешенебельные рестораны? Или это всего лишь прикрытие, обманный ход, усыпляющий бдительность?

Спеша закрепить сказанное, Куккабуррас вымолвил дополнительно:

— И вот еще что — мне помнится, мы немного повздорили насчет игрового павильона. Я готов уступить его. В качестве, если тебе будет угодно, дружеского жеста. Хозяйничай там, Давно.

Это он вымолвил зря. Давно смекнул, что затевается нечто серьезное, превосходящее прибылью все сортиры и павильоны, вместе взятые.

— Так сразу решить не могу, дарагой, — он начал поигрывать двузубой рыбной вилкой. Зубы делались на заказ из мамонтова бивня; Давно еще шутил: хорошо бы, мол, из маментового, чтобы всех их, ментов, под лед, в тундру, и драть потом клыки тысячелетней выдержки. — Здесь надо подумать. Вопрос непростой, он не решается так вот, с наскоку, с кондачка. В бизнесе участвуют и другие люди. Ты думаешь, Давно владеет земным шаром? — с усмешкой спросил Давно, ибо в его понимании земной шар давно свелся к предметам торга, тогда как самим-то шаром он давно владел, но каким-то другим, не земным. — Я должен перетереть с людьми.

— Перетирай, но не затягивай, — кивнул Эл-Эм, пытаясь подняться. Давно не двинулся с места, чтобы ему помочь. — Уже уходишь? Зачем? А как же рыбки? банька? баиньки с рыбками в баньке?

Он не успел продолжить и модернизировать слово «баиньки», чтобы оно лучше отражало процесс: недоставало еще одной буквы, самой первой, гласной. Куккабуррас брел к машине, а гориллоиды спешили к нему навстречу, молча проклиная песок.

— Созвонимся, — бросил через плечо Эл-Эм.

— Обязательно, брат, — крикнул ему в спину Давно, чуть-чуть растерянный. Может быть, он упустил случай пойти на весьма своевременную мировую? И так уже положили много людей возле этого павильона. А теперь еще и сортиры попадут под нешуточный артиллерийский обстрел. Подобный визит — дело серьезное, вопреки усыпляющим речам гостя.

Надвинув солнцезащитные очки, он следил, как авторитет загружается в салон лимузина.

«Ладно, — решил про себя Давно. — Ему важнее, чем мне, коли сам приехал, а если так, то он еще раз придет. Или пришлет кого».

Давно был прав на три четверти. Куккабуррас, во-первых, вернулся сам, а во-вторых, прислал кого.

Прошло полчаса с той минуты, когда лимузин умчался к воротам и выехал на шоссе, и вот из ближней рощи вышла скрюченная фигура, довольно бодро и все бодрее шагавшая вниз по склону. Она спускалась к пляжу, где так и стоял питательный стол, за которым Давно разбирался с шампанским и виски. Давно любил смешивать самые разные напитки — даже больше любил, чем закусывать.

Невзрачный, кривой, да одноглазый человек спускался удивительно быстро и выпрямлялся при спуске в полный, хотя и невысокий рост; на сей раз он обходился без трости, но в нем и так нетрудно было признать Куккабурраса. И охрана его признала. Эл-Эм шел один. Поэтому она не стала крутить визитеру ноги и руки, а лишь напряглась, а самый ближний к Давно охранник что-то сказал. Давно, прощаясь воздушными и водными поцелуями с рыбками, развернулся вместе с креслом.

«Вот теперь он идет потолковать о настоящем деле», — удовлетворенно заметил про себя Давно. И опять не ошибся. Куккабуррас, приблизившись на двадцать шагов, достал «беретту» и всадил из нее в Давно целых две пули, по одной на правый и левый глаз.

Еще в лимузине Куккабуррас принял из фляжки, где было на донышке, но как раз хватало для надежного раздвоения: подарок Артура Амбигууса-старшего. На трость не хватило, она была слишком хитро устроена. Человек — он же проще!

Давно опрокинулся, не покидая кресла и наподдав ногой стол. Рыбки обрели голоса и завизжали. Охрана выпростала из-под пиджаков огнестрельные органы и превратила Куккабурраса в решето.

— Хозяин! Хозяин! — рыдал над убитым Давно какой-то человек, тоже довольно полный, красивый и в милицейской рубашке, наезжавшей на узенькие плавки.

Из-под повязки вытекал временно восстановленный глаз Куккабурраса.

Вилла выпустила из бронированных дверей личного врача; тот симулировал спешку, хотя и так видел, что положение безнадежно. Давно общаясь с Давно, он видел много безнадежных положений, и даже сделался специалистом в этой области, но подобных дипломов и сертификатов в горздраве, к сожалению, не выписывают, а новый хозяин платил за такие консультации очень щедро.

Обычно он выносил вердикт: «Смерть от контрольного выстрела в голову». На глазок, без анализов и рентгена, причем не ошибался никогда.

Охранники и прислуга, сняв, у кого были, головные уборы, обступили бездыханного Давно. Затем гуськом перешли к Куккабуррасу, которого, как верно гласит пословица, могила исправила и распрямила: стройный, помолодевший, испещренный помидорными пятнами, словно оскоромившийся в провинциальном театре актер, он лежал, крепко сжимая «беретту».

Начальник службы безопасности Давно не сдержался и плюнул на вражеский труп. Тот — не иначе, как от плевка — вдруг начал таять и исчезать на глазах. Начальник успел зафиксировать время, но сейчас он об этом не думал: огорошенный и не знающий, что происходит, он беспомощно наблюдал, как тает Эл-Эм. Вскоре Куккабуррас растаял, как мороженое, и только «беретта» осталась, как палочка от эскимо. Она даже сохранила свои боевые качества — правда, немного сбился прицел.

В тот момент, когда разворачивались все эти безжалостные события, белый лимузин торчал возле пункта дорожного патрулирования вот уже полчаса. Подручные Куккабарруса пререкались с милицией, и даже сам их хозяин вышел на свет, опираясь на трость. Пустая фляжка лежала на заднем сиденье, рядом с початой, плоской бутылочкой коньяка. Алиби становилось обеспеченным, да кем — самими органами правоохраны. Куккабаррус затеял скандал, и пригласили, вынув рацию, высокое начальство — для верности.

— «Беретту» — на пальцы, — распорядился начальник безопасности Давно.

24. Крольчатник в закромах с удобрением

Пока суд да дело, семейство Амбигуусов разрасталось. Живучесть двойников, благодаря стараниям Артура Амбигууса-младшего, неуклонно укреплялась. Кроме того, он изобрел способ удваивать — пусть не до полного совершенства — некоторые документы, ибо людей без документов не существует, они не люди, и они задуманы сложнее. А все, для людей обязательное, подлежало удвоению, и документы — в первую очередь.

Сложнее оказалось с едой, так как возникли определенные проблемы. Холодильник постоянно торчал пустым, в нем вечно пасся то Гастрыч Второй, поселявшийся у Амбигуусов на целые дни и следивший за ходом опытов, то сами Амбигуусы, старшие и младшие, то Анюты. На дупликатуре Анюты настоял лично Гастрыч — по всей вероятности, настоящий, но вскоре к Амбигуусу-младшему притащился второй и тоже потребовал себе такой дупликатуры, а третий захотел двух, но остальных Артур-меньшой немного недорабатывал, им не хотелось Анют.

— Зачем это все? — недоумевал нарколог.

— Скоро поймете, — загадочно отвечал сосед, сильно рассчитывавший на поручения от Давно. Поэтому известие о гибели последнего повергло его в нешуточную скорбь. А после вызвало приступ черной ярости, и он, догадавшись, в чем дело, взял, да истребил, в конце концов, осточертевших до колик школьных гостей и товарищей Амбигууса, тоже надумавших размножаться, что твои хомяки. По глупости озвучили свое решение за ужином. До сих пор они это делали вхолостую, по старинке, и Гастрыч прихлопнул их, как склеившихся мух — на костную муку и без мук. «Старая мельница, все перемелется», — напевал он после, намекая, видимо, на какое-то устройство, которое держал дома для подобных работ.

— Удобрять пора, — объяснил он хрипло, когда к нему приступили с претензиями, хотя уже успели торжественно снять с поднятой целины свой первый урожай: обмазывались землицей за неимением нефти, устроили, как нефтяники, танцы и каждый — по священнодействию на свой вкус.

— Да и место для них самое подходящее. Твой мафиозник молчит, — накинулся он на Извлекунова. — Что прикажешь делать? Может быть, предложишь себя на гранулы? Кат-сан?

Окулист — почему-то на католический лад — перекрестился.

Донельзя огорченный кончиной Давно, Гастрыч метался по комнатам, круша ненужное и прочное. Какие колоссальные надежды он возлагал на Давно!