Бесплатный фрагмент - Она такая разная

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Я не знаю, как там у них — в Лондоне — я не была! А у нас управдом — друг человека!»
Вот и я не знаю, как там, в Лондоне, — а у нас, если честно, сапер на любовном поле — женщина. Я очень люблю красивые истории про влюбленных, чувствительных, страдающих мужчин. Скажу по секрету: сама порой пишу о таких. С пометкой «мистика», разумеется. (К слову, о мистике, — взять даже классику, «Мастер и Маргарита», например: она летает на метле, громит издательство, жертвует своим королевским коленом на шабаше, ищет его. А он тихо депрессирует в психушке. Ну, помнит, что где-то есть какая-то Маргарита, но рукопись, и своя печалька волнуют его куда больше.)

Женщины влюбляются и любят, совершают активные, порой изощренные действия, ошибаются, страдают, возвращаются, плачут, чувствуют. Порой совершают поступки ради нелюбимых, потому что пожалели. Робкие и застенчивые, боязливые — пускаются в опасную круговерть ради призрачной любви, учатся жизненному цинизму, вместо романтики, получая неоценимый опыт. Решают изменить опостылевшую жизнь, начав с нуля. Плетут интриги в борьбе за того самого, который чем-то покорил их сердце. Оказавшись на грани жизни и смерти, наконец, получают признание от прозревшего, измучившего «свободными отношениями» героя, после чего, перегорают сами, в итоге.

Мужчины тоже совершают поступки, порой даже подвиги. Кто бы спорил. У них и сил больше, и возможностей. Но, за редким исключением, это — разовые акции, либо обусловленные случаем, либо… подстроенные женщиной. Так что, кесарю — кесарево… А нам — кому ещё не надоело, конечно, — продолжать опасную игру, где каждый шаг может оказаться смертельным для собственных эмоций. Но, без риска жизнь пресна и бессмысленна. Таковы сапёрки.

ИНТЕРНЫ — 1

На домике, возле которого остановился поезд, не было даже названия станции. Больше всего он напоминал овощной склад. Ни души вокруг, и внутри домика тоже пусто, хотя нечто, похожее на окно кассы, имелось. Никто не встречал двух замерзших девчонок, отправленных стажироваться в северную глушь.

Катя с Ларисой недоуменно переглянулись. Обе уже слишком устали, чтобы возмущаться и пугаться. Ушедший поезд не догонишь; им оставалось только ждать. Через некоторое время к станции подкатила, видавшая виды, машина скорой помощи.

— Замерзли, девушки? Прощения просим, никак не могли раньше — вызова! Бригад мало. — Усатый водитель подхватил их сумки, забросил в салон. — Залезайте, держитесь крепче!

Последнее замечание пришлось весьма кстати — ехали по крутым поворотам поселковой дороги, девушек то и дело кидало от стенки к стенке. Наконец, они остановились у каменного здания местной больницы — довольно новой, по сравнению с остальными зданиями посёлка.

— Здравствуйте! — приветствовала их симпатичная моложавая заведующая. — Как вовремя вас прислали! Я теперь смогу уйти в отпуск. Одну отправим в поликлинику, другую — в стационар. Если что — коллеги помогут.

Вот так. Заведующая мгновенно упорхнула, даже одолжив на время собственные кастрюльки и тарелки на время, — лишь бы скорее скинуть груз бесконечной работы. В ней чувствовалась усталость на грани истерики.

Лариса взяла на себя поликлинику, а Катя радостно подхватила доставшийся ей стационар, — пусть он считается более сложным и проблемным, но для неё он привычнее. Ей нравилось тщательно изучать больных, размышлять и назначать лечение, а не бегло осматривать незнакомых пациентов на приеме, и за пять минут что-либо решать. Пусть пациенты тяжелее, зато у нее есть время запомнить их, подумать.

Поселили девушек в элитном «финском» домике, где, казалось бы, всё дышало комфортом и местной колоритной роскошью. Но так было лишь на первый взгляд — домик (будущий коттедж для туристов) не был обустроен до конца. Сауна и санузел ещё не работали, настоящие апартаменты, расположенные внизу, не имели мебели. Девушек поселили на втором этаже, под самой крышей, где невозможно было даже встать во весь рост. Лариса строго исполняла наказы начальства: удобства во дворе, для мытья — умывальник в кухне. Воду сливать в тазик, и выливать во двор. Катя считала это ужасным, и втихаря открывала сауну, нагревала воду в ведре, плескалась там ночами в своё удовольствие, пока никто не видит. Если Лариса такая принципиальная — пусть ходит грязной, или посещает общественную баню по выходным…

…

Палат было много; запомнить сразу всех пациентов оказалось сложно. Особенно привередничали бабки. Одна из них при каждом обходе презрительно произносила нечто, вроде: «А вот Надежда Ивановна всегда помнит моё давление…» Ну, еще бы! Ты же достанешь кого угодно, — попробуй, не запомни за столько лет. Кате с трудом удавалось уговаривать себя, что врач не должен обижаться на пациентов.

Другая строила из себя скромнейшую мученицу, которой ничего уже не надо, и ничего она больше не ждет, и все прекрасно понимает: дни её сочтены, поэтому не стоит с ней возиться, а лучше уделить внимание той самой Алле Петровне — массивной, черноволосой и краснолицей — чьи колебания цифр артериального давления (как утреннего, так и вечернего), весь уважающий себя медперсонал должен помнить наизусть. А она — хрупкая, изящная женщина в возрасте, седая и скромная, — она «уж как-нибудь так помрёт, сама по себе, — всё равно ведь толку не будет» (от новой молодой докторши, разумеется).

Мужские палаты в этом смысле являлись светлым оазисом. Если Катя иногда не помнила чего-то, не сразу соображала, и тянула с назначениями — потому что хотела сделать точно и правильно — пациенты понимали это, и относились к ней с грубоватой нежностью деревенских мужиков. Они видели ее старание и доброжелательность; уважали и не давали в обиду. Конечно, немаловажную роль играл фактор юности, свежести, да и просто какой-то новизны в однообразных больничных буднях. Им нравилось видеть ее теплый взгляд и улыбку, кудрявые пепельные волосы, стянутые резинкой в короткий пышный хвостик (чтобы не мешали); слушать мягкий, совсем не властный, голос. Постоянные, длительно лечившиеся, пациенты устали от строгих лиц привычных докторов; а с ней и пошутить можно. В пределах разумного, конечно, — они уважали Катю. Странно, что те же самые качества девушки приводили к полностью противоположному результату в женском отделении.

В одной из палат находился молодой человек двадцати восьми лет, как было указано в истории болезни. На вид он казался совсем юным — не старше Кати, а то и вовсе лет шестнадцати. Только светлые усы отличали его от подростка. Очень худой, с прозрачными синими глазами и волнистыми, пшеничными волосами до плеч, — он походил на изможденного Христа. Из истории болезни Катя узнала, что зовут его Николай Дронов, работает сапожником в мастерской, и периодически уходит в запои. Совсем не подходящий объект для девичьего интереса. И все же она смущалась, проводя осмотр. Впалый живот юноши пересекал огромный, страшный, Т-образный шрам. «Удалено 3/4 желудка после кровотечения, осложненного перитонитом». Жалость затопила сердце. Ему совершенно нельзя пить! Только что ему еще делать? В этой глухомани пьют все — кроме тех, кто не живёт здесь постоянно, а лишь приезжает отдохнуть на природе, и, возможно — некоторых врачей.

Бывает такое? Прекрасно сознаешь, что человек не твоего уровня и круга (и это не гордыня, а просто факт), болен физически и душевно — разве алкоголизм не болезнь души? А тебя переполняют эмоции — радость от его улыбки, взгляда; жалость и нежность такие, что — расплакалась бы. Безудержное желание помочь хоть чем-нибудь — настолько сильное, что ты готова к сплетням и пересудам.

Катя заметила, что медперсонал, по большому счету, махнул на него рукой: все равно, мол, смертник: алкоголик-язвенник, с культей желудка. Скоро ему на выписку, а ФГДС-контроль не проведен. Все лечение — диета да фамотидин. Недрогнувшей рукой Катя подключила к терапии более дорогие и эффективные препараты, назначила обследования; изменила предполагаемый срок выписки. За что вскоре получила нагоняй — от узистки и от хирурга. Но это ее не остановило — подойдя к старшей сестре, она пожаловалась на якобы беспокоящий её гастрит, и была удостоена упаковки «Де-нола», и бутылочки «Альмагеля». Она понимала, что для Коли дорогих препаратов никто не даст, и заранее позаботилась обеспечить его лекарствами на какой-то период после выписки.

Конечно, их можно было купить в обычной аптеке. Да где та аптека? Катя ещё не изучила местность, и знала лишь одну дорогу — от больницы до финского домика, да к продуктовому магазинчику рядом. Посёлок невелик, но кругом сугробы по пояс, а названия улиц и номера домов — если вообще имелись — скрываются в потемках полярной ночи. Тут заблудиться, провалиться в сугроб — нечего делать. Весной найдут… К тому же, это морально было неприятно для нее. Потратить личные деньги на пациента — даже если он не узнает, хоть это маловероятно в таком посёлке (но от самой себя-то ничего не скроешь!) — казалось ей чересчур интимной заботой. Кате не хотелось чувствовать подобное. К тому-же, больница — по ее мнению — должна выписывать человека домой, обеспечив необходимыми на первое время препаратами. Так было заведено там, где она училась. Это нормально и правильно. Ну и пусть ей пришлось пойти на хитрость.

Как ни старалась Катя скрывать эмоции — молодой человек заметил внимательное отношение. Трудно было не заметить. Ведь теперь — её стараниями — он принимал новые лекарства, и даже ходил на лазеротерапию. И о том, что лечиться ему теперь ещё дольше недели — тоже, разумеется, знал.

Впрочем, если отбросить эмоции, –- Катя всего лишь восстановила справедливость. Николаю же её действия показались гораздо более значимыми. Теперь он часто приходил на пост, где Катя заполняла истории болезни. Там ей было удобнее, чем в холодной ординаторской — не надо каждый раз бежать за медсестрой, чтобы отдать историю. Коля благодарно смотрел огромными голубыми глазами, пытался заговорить с ней о чём-нибудь, — для него это было непростым делом. Но Катя, улыбаясь, быстро пресекала мучительные попытки благоговейного флирта — по той причине, что ей, в самом деле, было совершенно некогда. Больных оказалось очень много на нее одну — и так она торчала в больнице до самого вечера.

За три дня до выписки Дронова, Катя заболела. Немудрено простудиться — переутомившись, да находясь среди чихающих и кашляющих. Пусть в инфекционное «крыло» здания она заходила редко, для консультаций, — но всё равно, это случалось.

Долго болеть ей не позволили. Невролог Анна Сергеевна — молодая, но уже мрачная и задерганная; худенькая, с мальчишеской стрижкой, женщина, — пришла навестить её. От имени всего коллектива — сколько их там осталось? Анна Сергеевна вела теперь практически всю больницу, кроме хирургии и инфекционного отделения. Тут побежишь… Она заставила Катю выпить литр горячего чаю с мёдом; не слушая протестов, плеснула в чашку малиновой настойки. Затем вынула из сумки большой шмат сала (при виде которого Кате стало дурно), и велела есть, — в нем, мол, куча витаминов. Им тут болеть некогда! Чтобы дня три — максимум, а не то… она тоже на больничный выйдет!

— Кстати, Дронова твоего выпишу завтра, — хмуро добавила Анна Сергеевна. Без всякой язвительности, или попытки надавить таким способом. Просто ей он действительно казался Катиным капризом. — Новых больных класть некуда. А он третью неделю лежит!

— Но у него же ФГДС только через день, и еще два лазера осталось! — взмолилась Катя. — Нельзя же без контроля ФГДС!

— Ничего, перепишем на завтра. Сделает ФГДС, и ещё один лазер, и завтра же выпишется.

— Тогда ладно, — успокоилась Катя. Но вышло не очень ладно. На другой день взбешенная Анна Сергеевна прибежала снова.

— Твой Дронов! Устроил дебош! Отказался идти на ФГДС, твердил мне, как попугай: «Екатерина Андреевна назначила мне на послезавтра! Не пойду сегодня!» Я — ему: «Твоя Екатерина Андреевна лежит с температурой, и сейчас твой лечащий врач — я! Сегодня пойдёшь!» — «Нет!» — «Ну и чёрт с тобой — не ходи! Уйдешь без обследования. Собирай вещи — ты выписываешься прямо сейчас. А мне некогда с тобой возиться, новые пациенты поступают!»

Катя опустила голову. Вон как всё вышло… И ведь невролог права — ни к чему Коля полез на рожон. Просто он доверился ей настолько, что никаких изменений в её назначениях не потерпел. Не разбираясь в них, на всякий случай, он отстаивал Катин вариант. Или, скорее, — втайне надеялся по-детски, что если он наотрез откажется выполнять указания нового врача, — то сразу прибежит Катя, и разберется во всём. Его тоже понять можно — уже третий лечащий врач, и каждый из них резко меняет тактику.

Что тут скажешь? Она ничего не ответила Анне Сергеевне. А той и не нужен был ответ — выплеснула эмоции, сообщила о событиях, да ушла. Не до разговоров ей, с ног валится…

…

Около пяти вечера врачи ещё и не думали заканчивать работу. Они только начали писать истории, эпикризы на завтрашнее утро. В просторной ординаторской их было трое: Павел Иванович, Анна Сергеевна и Катя. В дверь негромко постучали.

— Да-да! — громко произнёс Павел Иванович, хирург.

На пороге возник Коля Дронов. Так странно было видеть его в чёрной зимней куртке, а не в тренировочном больничном костюме.

— Здравствуйте! — Дронов улыбнулся, боязливо покосившись в сторону Анны Сергеевны. Левой рукой он безуспешно прятал за спину букет. — А можно… Екатерину Андреевну, на минутку? — обычно бледное его лицо порозовело.

— Сейчас! — Катя и так уже вскочила, сияя глазами. Она поспешно искала лекарства в ящике стола, незаметно переложила их в карман халата.

— Можно, можно, — усмехнулась Анна Сергеевна. — Беги к своему протеже… это для меня теперь путь в обувную мастерскую закрыт.

Смущаясь друг друга, они спустились в темный холл по винтовой лестнице, уселись на стулья для посетителей, которых здесь никогда не было, — стулья стояли на всякий случай.

— Екатерина Андреевна… Катенька, — дрогнувшим голосом сказал Коля. — Спасибо вам, — он протянул букет почти засохших гвоздик, замотанных целлофаном так, что самих цветов — оно и хорошо — почти не было видно, да скромную коробочку конфет «Родные просторы». Где только нашел зимой в этой глуши цветы? Для него, наверное, это был настоящий подвиг, — раздобыть денег после больницы, не пропить их, купить подарки.

— Спасибо, Коля! — Катя занервничала. А если он сейчас начнёт признания делать — как ей быть? Надо не допустить… — Я на минутку, очень много работы! Я рада, что ты выглядишь здоровым. Как себя чувствуешь?

— Хорошо… Но, я хотел поговорить.

— Я тоже. Вот, держи, — Катя протянула Дронову лекарства. — Я взяла их для тебя — поскольку тебя выписали так резко, не дали рекомендаций… Не надо было скандалить, лучше бы ты прошёл обследование. Я беспокоилась за тебя. А пока продолжай принимать их по той же схеме, как и здесь. Да и в инструкции все написано.

Она прекрасно понимала, что не прочтет он никакие инструкции, и принимать ничего не станет. Он смотрел горящими умоляющими глазами, не слыша, и не сознавая ничего, кроме единственного, что дошло до его сознания: Екатерина Андреевна думала о нём, переживала, и даже раздобыла для него лекарства! Ей не всё равно! Может, у него есть надежда?! Но почему же она так торопится уйти, и говорит лишь о лекарствах? Взяв таблетки, он коснулся её теплых пальцев. Не выдержал, наклонился, мгновенно поцеловал ее руку горячими сухими губами.

— Екатерина Андреевна! Простите… Постойте!

— Коля, милый, мне, правда, нужно работать. А скоро — и уезжать. Береги себя, пожалуйста! Лечись. Не пей — тебе нельзя совсем! И ещё… тебе говорили когда-нибудь, что ты безумно красив?

— Нет… — Коля оторопел от её слов.

— Так вот, знай это… И, — прощай!

Воспользовавшись моментом, Катя легко взбежала вверх по лестнице, с конфетами и цветами. Не оглядываясь. Возле ординаторской она с трудом перевела дыхание, вытерла набежавшие на глаза слёзы. Что она может сделать? Ну вот, что? Усыновить его? Замуж взять? Не выйти, а именно взять замуж — инвалида-алкоголика, необразованного, не имеющего ни работы толковой, ни перспективы! Да и не любит она его. Жалко — да, до безумия, сердце щемит от нежной улыбки, необыкновенных трогательных глаз, жуткого шрама. Что угодно для него сделала бы! Кроме одного… Неожиданно для самой себя она выпалила ему ту последнюю фразу, в каком-то порыве. Тем не менее, фраза имела конкретные цели: помочь ей уйти, пока он в состоянии шока. А главное — той же шоковой терапией поднять его самооценку, чтобы на всю жизнь он запомнил такие слова, сказанные самым значимым человеком. Кто знает — вдруг пить бросит после этого?

…

На следующий день, когда Катя собралась идти домой, возле больницы её поджидал Коля.

— Я провожу вас!

— Проводи. Катя не сразу поняла, — по морозу, — что от него пахнет спиртным. Держался Коля с ней теперь немного развязнее. Для того и выпил. Ох, не так слова её повлияли, не так! Видимо, он решил, что имеет какие-то шансы. И выпил для храбрости вместо того, чтобы стать на путь праведный… Катя ощутила бессилие и досаду.

— Коля, ну зачем? Я же просила тебя не пить; тебе же нельзя!

— Да, знаю. Но какая мне разница, если… если вы уедете! Катенька, — он вновь взял её руку, прижал к щеке. — Вы, вы такая! Я никогда не встречал девушки, похожей на вас! Не уезжайте! Я буду много работать, мне неплохо платят…

— Коля, милый… Не надо. Не мучай себя и меня. Здесь тоже есть хорошие девушки. Ты, главное, не пей! Вылечись. Видишь, и платят хорошо… И все будет хорошо. Ты мне нравишься, но, пойми, — я здесь проездом, в командировке. Я живу другой жизнью, я не могу остаться с тобой. Хочешь, я дам тебе адрес и телефон?

Катя нашла в сумке карандаш и блокнот, старательно начертила на листочке буквы и цифры, зная, что уже завтра — скорее всего — Коля потеряет заветную записку. Но хоть сейчас будет счастлив. Он бережно сложил листочек, спрятал в карман.

— А теперь прощай! Не забывай принимать лекарства, не потеряй адрес, а главное — не пей, пожалуйста!

— Хорошо… Катенька… — он ещё раз прижался губами к её руке, не желая отпускать…

…

Заперев за собой двери финского домика, Катя, не раздеваясь, упала в гостевое кресло, и, уронив лицо в ладони, заплакала.

ИНТЕРНЫ  — 2

Кемский вокзал выглядел величественно и мрачно. В синих сгустившихся сумерках он одновременно напоминал и готический замок, и отчаянно неуютные, казенные постройки советского периода. По сравнению с предыдущими станциями, здание обнадеживало хотя бы размерами — сразу видно, что прибыли в город. Пусть и чудовищно неприглядный, тоскливый, — с видимого ракурса. Но не Кемь была конечным пунктом назначения, а старинный сказочный посёлок Калевала, известный своим великолепным эпосом. На самом деле, лишь эпос от него и остался, — судя по рассказам уже работавших в нём врачей и интернов.

За какие прегрешения Надю с Леной отправили именно сюда, — неизвестно. В Калевалу никто не хотел ехать (скорее всего, безропотными и безотказными девушками просто заткнули пробел). Один плюс: чем страшнее место и больница, тем, — говорили, — больше заплатят. Но про посёлок шли жуткие слухи: там, мол, вовсе нет водоснабжения — хирурги моют руки под железным рукомойником, наливая в него воду из ведра; сами же её и приносят из колодца, а зимой машина привозит. Печное отопление. Удобства исключительно на улице. В мороз под минус тридцать. И это в начале XXI века! Не верилось.

Поезд через Калевалу не шёл — девушкам предстояло купить билеты на автобус, и ехать в нем ещё часа три. 
— Подожди, не могу! — Надя поставила тяжеленный синий баул на снег; остановилась. Сумка просто отрывала ей руку. Не ожидали они, что придётся так далеко идти по перрону. 
— Опоздаем ведь! Кто знает, во сколько этот чертов автобус отправляется, — а вдруг уже? Ждать до завтра?
Лена тоже на полминуты опустила сумку. Затем вздохнула, взяла обе, — свою и Надину, — и быстро зашагала к вокзалу, чтобы успеть, пока ещё может идти. Надя почти побежала следом, чувствуя неловкость. Но в чем её вина, если у Лены руки сильнее, а она просто не может больше? Дойдя до высоченных, как городские ворота, деревянных дверей, Лена остановилась, чуть дыша; вернула подруге её ношу: 
— Дальше сама… 
— Не надо нам было книги брать! И посуду… 
— Да. Но вдруг у них там никаких учебников нет? Основное же. 
— Ну да… Вообще зря мы согласились. Не нравится мне здесь. Страшно.

Девушкам посчастливилось купить последние билеты на автобус, который, в самом деле, отправлялся уже совсем скоро. Внутри здания вокзала им стало ещё тревожнее: там было мрачно и темно, высоченные потолки и отсутствие людей создавали пещерную гулкость, давили на психику. Они поспешили выйти на свежий воздух. Но и там обнаружилась лишь унылая привокзальная площадь, запущенные, непривлекательные дома и улицы вокруг нее, — город казался похожим на рабочие окраины послевоенного периода, словно не поезд их привёз, а машина времени. Толпа народа стягивалась к автобусу, чей вид и размер доконал окончательно — короткий, низенький, обшарпанный. Как такое количество людей втиснется в него? Места им достались сзади, самые последние. Кое-как все влезли, но девушки почти задевали потолок. Автобус мчался по узкой, (казалось, случись встречная машина — не разминулись бы), петляющей тропинке. Дорогой ее было не назвать. Высоченные таежные ели и сосны — таких не вырастало в их краю — обступали эту жалкую трассу вплотную. Сами по себе деревья эти вызывали восторг, сводили на нет всю видимость.

Наде казалось, что у неё началась клаустрофобия с приступами паники: их везут туда, откуда нет другого пути назад кроме этого ужасного, ненадежного автобуса… Лена пыталась шутить, Надя делала вид, что ей тоже смешно. Мало всего, так ещё при каждом повороте или яме (то есть, почти ежесекундно), — их подбрасывало головой в потолок. 
— Если останемся живы — обратные билеты купим заранее, на первый ряд!

Живыми они остались — раз уж оказались в кабинете главного врача и начмеда. Но момент остановки автобуса и дальнейший путь до больницы стерлись из Надиной памяти, словно она была без сознания. Кажется, они спросили попутчиков, где искать больницу. Долго ли, коротко ли, — трудно сказать. Сугробы и темнота, редкие деревянные постройки; чистейшее (и, наверное, очень красивое летом) озеро Куйто по левую сторону дороги. Длинным побережьем посёлок прерывался на две части. У озера было совсем безлюдно, никакого жилья поблизости. Обрывки впечатлений. Как дотащили они сумки? Тоже не помнится, наверное, с передышками, — раз торопиться больше незачем.

Бородатый главврач, больше похожий на охотника, чем на врача, не заинтересовался прибывшими. Начмед Ирина Михайловна — высокая, худощавая, со светлыми растрепанными кудряшками, — она почему-то напоминала Наде озорного юношу, — мило улыбалась им. Но ей было некогда, очень некогда. Она приняла у девушек документы, прерываясь на телефонные разговоры, отправку и приём факсов. Этот аппарат подруги видели впервые — появившись не так давно, он не успел прижиться в центральных районах, где вскоре уже использовали компьютерную связь, появились сотовые, и радиотелефоны. Они пропустили этот этап развития техники. Здесь же факс являлся настоящим спасением.

Затем Ирина Михайловна повела девушек в ординаторскую, и передала больных, — то есть, распределила папки с историями болезни, уточнила детали: кого вскоре на выписку, сколько поступит плановых, как здесь принято обследовать и лечить. Многое было иначе. Даже истории болезни выглядели непривычно — в разделе назначений не было дневниковых записей: что добавить, что отменить, прочерк — если без изменений. Он весь был на одном листе, оформленный в виде таблицы, в которой имелась, и активно использовалась древняя температурная кривая. Препараты записывались вверху, а в боковой графе стояли даты. На пересечении их, в маленьких квадратиках, выглядящих как-то по -детски, — ежедневно отмечали плюс или минус.

Необходимо было быстро привыкнуть к иному виду документов, лентам нерасшифрованных электрокардиограмм (оказывается, здесь их читали сами терапевты, а не кардиологи!), отсутствию многих привычных методов обследования.

Больница поразила — люди не солгали. Деревянная. Древняя. Инфекционное крыло и детское отделение вросли в землю по самые окна. Подгнившие, порченые жуками-древоточцами, половицы, в сочетании с отсутствием канализации (туалеты в виде простой дырки в полу, прямо в здании), — местами создавали такую вонь, что кружилась голова. Вот так, наверное, жили люди в средневековье, даже ещё хуже. Привыкали. Ну, ничего, — зато, небось, и Пирогов, и Гиппократ — начинали не в лучших условиях. Кошмарный сон в виде железного рукомойника с намотанными на нем капельницами, и стоящего внизу ведра с водой, — сбылся.

Зато Ирина Михайловна — само изящество и непосредственность — шутила, порхала, присаживалась на стол, демонстрируя длинные сапожки на стройных ногах; завитки кудрей. Нет, чувствовалась в ней, конечно, некоторая отсталость от городской моды, — но всё же, в целом! Она умудряется следить за собой, прихорашиваться, и не страдать в таких условиях, — словно это нормальная среда обитания! Удивительно. Неужели ко всему можно привыкнуть, и даже сохранить кокетливость и лёгкость?

Девушки так устали, что не имели сил возмущаться местом, где им предстояло жить, — бывшей палате на две койки, рядом с детским отделением (хорошо, хоть отдельный вход имелся). Она была узкая, с одним лишь столиком между двумя короткими продавленными койками; со второй, стеклянной, слегка замазанной белой краской, дверью. То есть, их даже постоянно могли видеть пациенты! Эта дверь вела в коридор, через который можно было пройти к очередным кошмарным «удобствам»: рукомойнику и жалкому подобию кухни, где имелись плитка и чайник. Подругам хотелось есть, спать, и плакать; больше всего хотелось очутиться дома.

Как и из чего приготовить сносную еду? Надо купить продукты, но для этого опять куда-то идти, искать магазин. Как разложить вещи, если для них нет места? Как увидеть себя в зеркале, если его нет, — кроме малюсенького, в косметичке? Как смыть с себя дорожную грязь, переодеться во что-нибудь, похожее на домашнюю одежду? Как заснуть на жуткой койке, а главное, — как завтра проснуться, и работать, будучи при этом чистыми, сытыми, причесанными? Лена и Надя пребывали в заторможенном состоянии, стараясь не нагонять отчаяния, не впадать в истерику. По счастью, магазин находился рядом с больницей, и девушки смогли купить готовых замороженных котлет, макарон, хлеба, сыру и сосисок. Холодильник при кухне имелся. Сварили сосиски вместе с макаронами (ковшичек пригодился), поели прямо из него. 
— А послезавтра, в субботу, надо купить водку и селедку! — выдала удивительное предложение Лена. — отпраздновать событие! 
— Почему водку с селедкой, а не вино? — удивилась Надя. 
— Будем превращаться в аборигенов. Здесь вряд ли пьют вино. 
— Хм… — Надя улыбнулась, но водки ей совсем не хотелось. Да ещё с селедкой. Тут помыться-то негде, душно, тесно, — какая еще селёдка…
Кое-как умылись, легли. Духота, неудобные кровати, свет из-за полупрозрачной двери, и тревожные мысли мешали заснуть. Но всё-таки сон сморил их.…

Утренняя пятиминутка была нудной, и весьма необычной. Главный врач, тот самый бородатый мужик, (он даже не подумал хотя бы накинуть белый халат на свитер грубой вязки), начал её со слов: 
— Ну, что у нас по хозяйству?

(Позже это вступление каждый раз вызывало у девчонок приступ смеха.) Шло скучнейшее для них обсуждение запасов дров, угля и воды; еды в столовой. Обсуждалось, где необходимо заменить оконное стекло; в каком отделении провалилась половая доска, и тому подобное. Врачи бурно дискутировали, спорили, ссорились. О больных никто и не вспоминал. Под конец, правда, символически выслушали короткий отчёт дежурившего ночью офтальмолога — рослого кудрявого мужчины лет сорока, с насмешливым выражением лица (его тоже, как выяснилось позже, всегда веселила фраза: «Что у нас по хозяйству?»). Хозяйство волновало присутствующих куда сильнее, чем пациенты.

На приехавших интернов никто не обращал внимания (впрочем, их не игнорировали, просто каждый был занят своими проблемами). Только офтальмолог с невыговариваемой немецкой фамилией разглядывал их во все глаза. На первый взгляд — похожи, словно сёстры: обе темноволосые, темноглазые, яркие; примерно одного роста. Только Надя выглядела женственнее и хрупче, нежнее. Офтальмолог Вольдемар Романович обрадовался бы любой из них. Но, увлекшись прелестями Нади, он начал даже заикаться при докладе. Давно уже он не испытывал подобного. Стосковался человек по женскому обществу в этой глуши, а вкусы у него были столичные. Пережив тяжелый развод, оставив всё имущество бывшей жене, он покинул благодатный Ярославль, и уехал к черту на кулички, — чтобы забыться здесь, в бытовых и климатических трудностях. Лишь позже он понял, что психанул слишком сильно, да было поздно. Новому врачу выделили большой деревянный дом с русской печкой, баней, двором и огородом. Вечерами он тренировал мускулатуру: колол дрова, таскал воду, и неспешно обустраивал жилище, — забот хватало. Деревенская жизнь, в самом деле, отвлекала от печальных воспоминаний.

По окончанию пятиминутки врачи разбрелись по своим делам, кто куда. В ординаторской остались лишь интерны, начмед Ирина Михайловна, и краснощекий, похожий на деда Мороза, хирург, Иван Владимирович. Муж Ирины Михайловны. 
— Вань, ты принёс бы воды побольше. Вольдемар дежурил, — поморщилась она. — Как всегда, лишнего не сделает. Канистры пустые. А у нас сегодня плевральная пункция, и перевязок много; вода понадобится…

Особенностью местного коллектива оказалось отсутствие чёткого разделения обязанностей: терапевт могла ассистировать хирургу, больные не были чётко привязаны к одному врачу, повариха могла разносить еду, мыть пол, а порой и уколы делать. Девушки быстро освоились. Коллектив был доброжелательный и взаимозаменяемый. Их тоже звали помогать при перевязках, пункциях, и других хирургических манипуляциях, если они были свободны. А что делать, если второго хирурга нет? Врач есть врач — какая разница. Или даже медсестра — у кого время есть. Этим коллектив напоминал большую семью. Весь, кроме Вольдемара Романовича. Он прекрасно выполнял свою работу, но не понимал, почему должен заботиться о доставке воды, починке полов и окон, выносе мусора, — на это есть специальный персонал, это не входит в его обязанности; таких дел ему и дома хватает. Поэтому офтальмолога недолюбливали. Совсем слегка, не так, чтобы была открытая неприязнь. Здесь рады каждому врачу, а специалист он хороший. Просто его не считали членом большой дружной семьи, да он и сам не стремился к тому. Он сам по себе, они сами по себе.

В субботний вечер, — тот самый, в который Лена собиралась покупать водку с селедкой, — Вольдемар Романович напросился в гости к девушкам. Конечно, «в гости» — в их положении — это громко сказано, но всё-таки они умудрились попить чаю втроем, в закутке, считающимся кухней. 
— Да уж, поселили вас! — возмущался Вольдемар Романович. — Неужели негде комнату найти было? Конечно, житие тут… печное отопление везде, кроме воинского поселения, там кочегарка. Зато свои прелести есть… Озеро, конечно, летом лучше, — здесь тебе и рыбалка, и пляж. Кстати, общественная баня недалеко, — я покажу. В музей краеведческий сходим? Там подлинные экспонаты! Завтра днём, например? 
— Конечно! — обрадовались девушки. Настоящий калевальский эпос оживёт для них! Они увидят Вяйнемейнена, Иллмаринена, Айно; волшебную мельницу Сампо и старинную карельскую утварь. Когда-то им не верилось, что Калевала вообще существует ныне; казалось, она лишь в книжках осталась. 
— А сейчас предлагаю посетить ресторан. Думаю, это интереснее, чем проводить субботний вечер в палате… 
— Хороший ресторан? — поинтересовалась Надя. 
— Как ни странно, да. В виде корабля сделан — и внутри, и снаружи. С дискотекой. 
— Пойдём? — Надя поглядела на Лену. — Правда, ну что тут сидеть? 
— Идите вдвоём. А я почитать собиралась. Лучше завтра в музей сходим вместе.
… 
— Я вам мешать буду! Ну зачем ему нас обеих вести? Он же явно на тебя смотрит. 
— Слушай, а я ведь вовсе не собиралась заводить здесь отношения. Я даже не успела подумать, нравится ли он мне. Хотела просто развлечься всем… А ты меня уже к нему толкаешь! 
— Ну скажи, что делать в ресторане втроем? Не то место. Не хочешь — просто не ходи. 
— Не ходить? — Надя задумалась. Теперь все выглядело несколько иначе. Она-то было восприняла приглашение как дружеское — втроем провести время, посетить исторические места. Лишь потому, что все остальные врачи — местные, семейные. А их троица свободна, и скучает. 
— Нет, я пойду! Я не могу больше сидеть в этой конуре!

Конечно, днём они выходили на улицу, гуляли вокруг сказочного Куйто. Сверкающее зеркало озера, яркое солнце, и деревья-великанши, сосны и ели, — словно из сказки, — вызывали благоговейный трепет. Снег скрипел и искрился; морозный воздух был немыслимо, кристально прозрачным, и вкусным, — совсем не таким, как в городе, — наслаждением было просто дышать им. Особенно, после затхлого запаха больницы, от которого, теперь, казалось, не отмоешься, — вся одежда пропиталась им.

Для Нади это было просто невыносимо — сколько времени она ещё сможет выдерживать эту вонь? Как ни старалась притерпеться — ее тошнило, когда проходила мимо особо «ароматных» мест. И теперь, когда пригласили куда-то выйти (не важно, кто и куда!), — сидеть в вонючей клетушке? О, нет! Она пойдёт в ресторан! Лишь бы там не пахло жуками-древоточцами. Она будет танцевать! Надо скорее переодеться — пока ожидающий у дверей Вольдемар, не превратился в сосульку. Переодеться. Да… Толстые колготки, шерстяная юбка, толстый, но хоть чуточку нарядный, — свитер из оранжевой шерсти. Закутаться в платок и пуховик, — с собой взяли самую простую и тёплую одежду, — разве имелись варианты? Побрызгаться туалетной водой — очень кстати! Намазать губы светлой помадой, иначе потрескаются. Вот и все сборы.…

Ресторан и вправду оказался неожиданно респектабельным и колоритным; в отличие от здания больницы, его брусчатые стены были новыми и ухоженными. Двое медиков, так внезапно ставшие парой, с удовольствием ужинали, пили вино и общались, а Надя танцевала. Вольдемар показался ей приятным, лёгким, и интересным человеком. Впрочем, разве могло быть иначе, если он уже почти влюбился, и старался понравиться изо всех сил.

На следующий день все втроем, как и планировали, посетили старинный музей, после чего, проводив Лену, Надя отправилась гулять с Водьдемаром. И, конечно, он пригласил её в гости. Дом показался Наде нежилым, потому как большая его часть пустовала. Вещей у доктора было немного, и он расположился в одной комнате. Веранда была еще не достроена. Зато в хорошо освещенном дворе находилось много бревенчатых подсобок: баня, сарай-дровяник, сарай-мастерская, конура для будущей собаки, ну и, туалет, разумеется — уличный, как везде. Но он хотя бы прислонялся к веранде — не нужно было прыгать через сугробы, чтобы попасть туда. В доме ещё сохранялось утреннее тепло, но, всё же, первым делом, Вольдемар поспешил растопить печь, после чего помчался в ближайший магазин — купить продуктов к ужину.

Странным образом, эта скудная роскошь совершенно очаровала Надю. Казалось — она попала в прошлое, или в сказку. Огромная белая русская печь, гудящие, потрескивающие дрова, широкая кровать, застеленная красным покрывалом; кухонька с удобным рукомойником; телевизор и магнитофон, в котором она сразу нашла «Европу плюс»; полупустой сервант с посудой и книгами! Художественные книги — какое счастье! О них она тосковала больше всего, и переживала, что придётся месяц прожить без чтения. С замиранием сердца Надя достала с полки «Опасные связи» Шодерло де Лакло, и даже, — нечитанное прежде, продолжение — «Зима красоты». Свернулась клубочком на мягком покрывале, и погрузилась в чтение…

Она чувствовала себя довольной пригревшейся кошкой, когда вернулся Вольдемар, красный от мороза и быстрой ходьбы, счастливый от присутствия Нади в доме. Сколько месяцев он провел здесь совсем один! А сейчас его словно бы ждала любимая жена… 
— Ты читаешь такие книги? — с восхищением спросила Надя? 
— Нет. Я ещё не читал, и книги не мои — остались от прежних хозяев, как и сервант. Но, если ты считаешь, что книга стоящая, — прочту!
Он выложил на стол фрукты и овощи, охлажденные отбивные, хлеб, вино. 
— Какое-то «Шардоне». Надеюсь, что хорошее…
Как-то незаметно для самой себя, Надя нашла сковороду и масло, принялась жарить мясо на печке, пока Вольдемар возился с картошкой и салатом. Ей тоже почудилось, что она пришла к себе домой, и живёт здесь с мужем. Глядеть на его мускулистую спину и руки, когда он подкидывал в печь дрова, или готовил ужин, — было приятно. Под действием обстановки возникло ощущение из глубинной памяти предков. Не влюбленность — словно этот этап уже пройден, или совсем не нужен — а просто чувство семьи, близости, совместной жизни. Словно она гордится мужем, охотником, викингом… 
— Оставайся здесь! — предложил он. — Чтобы хоть поспать нормально. Я могу на диване лечь. Там же у вас просто невозможно жить…
Разумеется. Теперь Надя и сама не выдержала бы возвратиться в их больничный закуток. Хотя для приличия нужно было поотнекиваться немного…

…

Вскоре вся больница считала их супружеской парой. Деревенские нравы нехитрые, не ждут подвоха, ничему не удивляются: ну и что, что так быстро, — оба свободные, интеллигентные, чего там раздумывать. Съездит Надя домой, закончит учёбу, родителям скажет, — и вернётся к ним. Свадьбу сыграют. Будет у них новый терапевт. Главврач, на радостях, втихаря и неофициально, посулил Вольдемару квартиру в элитном доме, ежели он так поможет с увеличением числа постоянных кадров.

Одна только Лена недоумевала. «Что ты нашла в нём? Разве ты его любишь? Неужели ты хочешь жить здесь?» — спрашивала она подругу. Надя пожимала плечами. Она сама себя не понимала. Да она и не решила ещё ничего, не сказала Вольдемару: «Да»!

Сейчас она словно приворожилась этой жизнью, и не могла, не хотела даже думать о завтрашнем дне. Потрескивающая печка, книги, уютное одеялко, заботливый взрослый человек рядом, исполняющий любое её желание (справедливости ради, надо отметить, что желаний было не слишком много, — что здесь можно пожелать? Прогулку, поход в те же ресторан и музей, ужин при свечах, баню, да какие-то небольшие покупки).