Бесплатный фрагмент - ОНА. puzzles

Памяти Моей Жены Марины

посвящается…

«Главную заповедь даю вам —

Любите друг друга»

Иисус Христос

Любовь — не свод законов.

Это не то, как выглядят отношения с виду, это не «идеальная пара».

Это внутренняя отвага, такая, которую мы не познаем ни в чем другом.

Духовная отвага.

Это бытие вместе, когда вас не связывает ничто, кроме сделанного выбора.

И это далеко не так просто, как это звучит..

Изнутри

Александра Мур

ОНА. puzzles

реквием

Проходной Двор

Они проходят через меня как через проходной двор, простучав каблучками, стук которых эхом отражается от стен и еще какое-то время стоит в ушах колокольным звоном

Или звоном колокольчиков

Зависит от легкости походки

Наверное

Не знаю

Проходят и все

Неожиданно всплывают длинными тенями, ломающимися по периметру арки, легкое платье, сброшенные у постели туфли и жадные поцелуи

Мы оба знаем, что продолжения не будет, а, значит, нечего стесняться и надо получить всё, пока эта ночь держит нас вместе

Ночь — перекресток, на котором пересеклись наши пути, но у каждого своя дорога и никто не хочет менять свое направление в принципе: ни ты за ней, ни она за тобой не поворачиваем

Мы вместе пока горит красный сигнал светофора — минуту или ночь — на желтый оденемся, выпьем кофе и на зеленый — последний поцелуй в щеку: «Всё было здорово! Увидимся…»

Конечно

Конечно же

Конечно же — нет

Впрочем, как знать

Порой, кто-то пытается закрыть ворота с двух сторон и превратить проходной двор в гостиную

Приходят, располагаются, осматриваются, топят камин, разглядывают висящие на стене картины, перебирают потрепанные корешки стоящих на полках книг, включают и выключают свет, наливают себе выпивку в баре, нет-нет что-то готовят и кормят, стараясь удивить своими кулинарными изысками, передвигаются уже в своих домашних тапочках с пушистыми бумбонами на носках, у меня самого появляются тапочки с очаровательной мордой мишки-поросенка-песика и фланелевая пижама, разукрашенная сюжетами из кама-сутры, типа, чтобы не забыл; и уже не бросишь пустую бутылку из-под пива рядом с диваном, и курить теперь только на балконе, а в ванной весь прайс-лист из Л'Этуаль, и на выходные будут гости, так что — брейся; и вот уже какие-то чужие люди перелистывают семейный фотоальбом и перебирают диски с видеоиграми, и они, в принципе, милые даже люди, поэтому можно спокойно напиться, а утром с похмелья видишь на столе записку: «Подонок!», пустой гардероб и в телефоне смс от её подруги: «Все было здорово! Увидимся…»

Конечно

Конечно же — нет…

Опять нараспашку ворота и длинные серые вечера, разбавленные дешевым коньяком, магазинными пельменями «По-домашнему», X-box да пара «косяков» под аккомпанемент дождя

Почему-то всегда, именно в этот момент, идет дождь

Ты снова «проходной двор» с то и дело ломающимися об углы длинными тенями, пока кто-то не растопит камин и не заберется на колени — «Согрей…»

Тепло и аромат желанного тела и уже ищешь рядом с кроватью розовые тапочки с пушистыми бумбонами на носках

Шум «проходного двора» стихает — это опять уютная «гостиная» с тяжелыми гардинами на окнах

Она их не одергивает

Она вообще больше любит, свернувшись калачиком, смотреть на тлеющие деревяшки в камине

По моей душе она передвигается босиком, накинув на голое тело мою рубашку, все время увлекая куда-то за собой

И кажется, что это отдельный мир между землей и небом, между светом и тьмой, не имеющий ни входа, ни выхода, ни понятия о том «который сейчас час?»

Проблема лишь в том, что, если ты и забудешь о мире окружающем, то окружающий мир не забудет про тебя и нагло ворвется в некогда уютную гостиную, где совсем недавно какое-то подобие ангела разглядывало картины на стене, зажигая спички, боясь потревожить разум и чувства, потому что хрупко все и на хрустальных ножках, но — мир! — чудовище, окружившее нас, бесцеремонно врывается и пугает это милое создание так, что оно тут же исчезает, словно была фантазией или сном

Петли сорваны и вновь гуляет ветер во дворе, хлопают двери подъездов, на детской площадке отцы пьют портвейн, фонят женские голоса и длинные тени ломаются о постель

Мне все равно и я даже не пытаюсь оплатить телефон и интернет

И так продолжается до тех пор пока чей-то звонкий голос не крикнет из кухни: «О-о-о… да у тебя даже сахара нет!»

Действительно, незадача — с чем же тогда пить кофе?

«Кстати, кофе тоже нет!»

Пока думаешь над сложившимся ребусом, чиркает зажигалка и в камине появляется огонь, а, спустя пару минут, словно по приказу, появляются чай-кофе-сахар-круассаны-йогурт-фрукты-овощи-роллы-фритюрница, пыль протерта, рубашки выглажены, вместо пошлых тапочек adidasовские сланцы, беговая дорожка и теннисная ракетка в прихожей, в холодильнике сок, картины в рамы и с подсветкой, друзей нет — одни деловые партнеры, встречи в бизнес-центре, галстук обязателен, фитнес-клуб, тело упруго как оранжевый баскетбольный мяч, лицо умыли и вытерли, волосы уложил если не Зверев, то кто-то из его учеников; помимо прочего, с маникюром, пригодным для потребления пищи в японском ресторане, она запросто может поменять колесо в своей МЗ; cебя чувствуешь уже не секс-машиной — скорее игрушкой из интим-магазина, особенно когда это тело из-под длинных (Lancôme) ресниц пускает полный нежности недвусмысленный взгляд и предлагает себя прямо тут в офисе, на длинном столе из красного дерева, за которым еще минут 15 назад какие-то умные дядьки обсуждали последние данные фьючерсного рынка

И, в принципе, ведешься на все эти презентации и лейблы, но одна мысль особенно не дает покоя: как она вообще забрела в мой «двор»?! на какой такой вечеринке мы могли познакомиться, если она в рот не берет спиртного и постоянно выкидывает мои сигареты?! никто из бывших друзей (да-да, к тому времени они становятся бывшими) её раньше никогда не видел, не слышал и не знал, что такие вообще существуют; и можно было бы решить, что это очередной глюк, если бы не полный запрет на всякую психотропную дребедень, в-общем, и на видеоигры, в частности

И тогда наступает очередной кризис, не вписывающийся в рамки её dress code

И вот опять: кофе нет, сахара нет, вставать некуда, кредитки аннулированы, ракетка сломана, кроссовки выброшены, шторы опущены, в холодильнике пиво, X-box протерт от пыли, косяки забиты, дружки рядом, женские лица меняются как в калейдоскопе, в-общем — проходной двор!

И уже плевать на всю эту кутерьму — ты фатален и циничен, не в силах что-либо менять, да и не имея, признаться, такого желания; крыша сорвана, стен нет, дождь льет прямо на постель, луна спряталась, звезды потухли, солнце не включается — двор!

Проходной двор в городе, где никто не живёт и лишь телефонные номера оставленные губной помадой на зеркалах напоминают о том, что здесь кто-то был…

Кто-то был…

Но — кто?!

Цифры бордовым упреком нависают на твоем отражении, потому что если они написаны, значит, в них зашифрована какая-то надежда, хотя — на что?

И кто они?

Я сам-то кто?!

Смотрю в зеркало и говорю себе: «Ты»

Смотрю на себя со стороны и не вижу

Ищу и не нахожу

Говорю себе что-то и не слышу

Порой хочется стать целым, но не хочется заниматься сборкой — зачем?

Начинаешь искать смысл, раскладывать по полочкам, разбирать по деталям, по винтикам, по шурупчикам

Разобрал, разложил в кухне на клеенке, протер спиртом, рассмотрел подробно под лупой, покурил, удивленно поводил бровями, потом смел все это богатство в мусорное ведро и устроил вечеринку

Но однажды…

Однажды я проснусь…

Она сидит рядом

Полный нежности взгляд

Улыбка, лишь коснувшаяся уголков рта…

По телу пробегает легкая дрожь…

— Ты замёрз? Надо затопить камин.

Легко сказать — затопить…

Затопить там, где искры последний раз появлялись лишь от разбившихся об кирпич окурков, метко брошенных нетвердой рукой; там, где давно ветер золу развеял по окрестностям; там, где даже снеговики уже не тают…

Но она подула в камин и в нем весело заиграли языки пламени, согревая просыревшую от беспечной независимости комнату

Из-за шторы пробился солнечный луч

Стало снова уютно

— Кто ты? — спрашиваю ее

Она касается пальцами моего лица

— Я та кто останется с тобой навсегда…

— Правда?

— Конечно…

Конечно же, да.

Однажды…

Однажды я проснусь…

По памяти…

По памяти чиркая спичками

Освещаю углы черно-белого

Кадры есть непривычные

Где я вдруг включаю несмелого

Словно боюсь повторения

Сломанных фраз недосказанность

Внутри затаилось сомнение

Снова боимся привязанность

Смотрим на небо грустные

Взглядами отражаемся

Только луна безумствует

Да ветер дождем умывается

В темноте глубоко пряча личное

Ночь вдруг разбудит прежнего

По памяти чиркая спичками

Я нахожу нежное…

Лампочка

Иногда мне кажется, что Ты действительно была всегда. Есть такие моменты в жизни когда я не могу представить, что была кто-то другая. Особенно если это моменты ситуативного счастья. Только с Тобой я мог бы познать «рай в шалаше» и Ты — как никто — об этом знаешь.

Однажды мы сняли квартиру где-то на краю вселенной, у самой МКАД — там где кончается Бирюлево, а дальше начинается другое измерение.

Сейчас я даже и не поручусь были ли у этой квартиры какие-нибудь хозяева. Она появилась как-то сама собой, из ниоткуда, по той лишь причине, что перед этим мы жили под одной крышей с хозяевами на другом конце вселенной, где, казалось, время провалилось под бетонные блоки многоквартирных заграждений, о чем, правда, так и не узнали все эти обитатели отколовшегося куска айсберга, дрейфующего в поисках своего «Титаника», а нам — непостижимым образом, на каком-то протоментальном уровне сохранившими связь с внешним миром — оставалось только флегматично наблюдать за тем, что случится раньше: темноту прорежет луч рокового корабля или этот кусок льдины тихо стает в угрюмых волнах серого асфальта.

Знали ли об этом хозяева нашей VIP-ложи — не знаю я, но наши отношения становились слишком тесными, чтобы оставаться на одной палубе тогда когда зависть, замешанная на ревности, перестала поддаваться контролю.

Как бы там ни было, неожиданно мы оказались в совершенно пустой безо всякой мебели квартире, плата за которую передавалась каким-то пиратским методом да так, что, повторюсь, я и не помню: а был ли на самом деле пират?

Да и имело ли это по большому счету значение, коль скоро мы смогли остаться одни и никто уже не лез к нам с глупыми вопросами по принципу: лишь бы спросить.

Мы одни. Электричество есть, вода есть, санузел с белым унитазом и эмалированной чугунной ванной. Правда, нет полок с зеркалами — зато есть двух-конфорочная плита на кухне, а в комнате односпальная железная кровать со скрипучей сеткой да стол со стулом, как мне кажется, украденные в какой-то столовой, но нас это скорей забавляло на уровне сексуальных экспериментов, а так — на той половине мы практически и не появлялись, перегородив комнату своей аппаратурой, направленной на наше лежбище, состоявшее из наброшенных прямо на пол нескольких матрацев размером 2,5х2,5м.

А что нам еще было нужно? Отсутствие телефона давало полную свободу и мы целыми днями могли валяться в потели, просматривать подряд все видеоновинки и слушать музыку, растворяясь в бесконечности Pink Floyd или напряженном объятии Depeshe Mode, вновь и вновь с жадным любопытством исследуя бескрайние просторы наших тел, иногда прерываясь для того, чтобы полистать подборку «Иностранной Литературы», спертую на одном из развалов, хотя ее и так, скорей всего, ждала участь макулатуры. И снова секс до потери времени, пока невесть откуда появившаяся у нас собака не вытащит наши разгоряченные тела на улицу, чтобы остудить, а заодно потратить в ближайшем магазине оставшиеся деньги на вино и сигареты.

И вот я думаю, что это была Ты…

Только с Тобой я и сейчас могу потеряться во времени и забыть о внешней реальности, аккуратными столбиками прямо на полу громоздя фундамент нашей будущей библиотеки, где на верхней книге, залитой кофе и вином, под пятнами от коих еще можно разобрать, что это книга Ремарка, на которой теперь стоит обычный граненый стакан, в котором среди табачного дыма, стоя по лепесток в воде, старается выжить желтая фиалка, напоминающая нам о хрупкости всего вокруг.

И еще.

Всю эту нору освещала 40Вт лампочка.

Обычная лампочка, ничем неприкрытая, висела под потолком.

Такая же тусклая лампочка бессовестно освещала Твой уголок в тот день когда я впервые у Тебя появился, как бы приглашая закончить картину об уютном гнездышке, когда-то начатую Тобой.

Ты словно набросала карандашом на холсте, не желая в итоге делать лишь бы.

Ты такая.

Ты — вечность, и Ты можешь себе это позволить — не спешить.

Теперь я думаю, что так было задумано.

Это был знак — висящая под потолком лампочка без абажура, чтобы я узнал Тебя и вспомнил те счастливые безмятежные дни.

Мы порой и не представляем, что за простейший элемент приведет всю формулу в движение. Словно задумка накурившегося школьника, сидящего перед зеркалом и пытающегося увидеть собственное отражение с закрытыми глазами. И как бы мы ни пытались, какие бы планы ни строили, в то мгновение когда он, глупо улыбаясь, закрывает глаза — именно эта висящая под потолком без абажура лампочка и оставляет свой последний яркий след; и чтобы мы потом ни делали — к жизни нас сможет вернуть только этот глюк накурившегося школьника, длящийся каких-то 10 секунд, а нам кажется, что прошло 10 лет между этими вспышками, и — более того — у каждого из нас есть своя история длиною в 10 лет, и мы даже не подозреваем, что это всего лишь история нашего отражения в зеркале, смотрящего на нас когда мы сидим перед ним с закрытыми глазами, гоняя под веками оранжевую вспышку электрической лампочки.

И когда мы с Тобой открыли глаза, то опять увидели друг друга, — иначе и быть не могло, — и снова все показалось до боли знакомым. Исчезли только матрацы с пола и кровать со скрипучей сеткой. Но, подчиняясь правилам игры, придуманной не нами, мы должны были делать вид, что не знакомы друг с другом.

А откуда тогда такое доверие?

Да, я знаю, что Ты скажешь.

Ты скажешь, что я не верил.

Но, милая моя, как можно было в такое поверить, столкнувшись с реальностью под закрытыми веками?

Так бывает: когда увидишь кошмарный сон, то никак не можешь от него оторваться, с недоверием вступая в следующий день, при этом обнаруживая, что календарь перевернули на 10 лет.

И должно пройти какое-то время, чтобы видение отпустило, символы забылись, а сон так и остался сном, потому что другой реальности — без Тебя — я не представляю.

А во сне понимаешь — это Ты, даже если Твое изображение ускользает, но я бегу за ним, хватаю за локоть, разворачиваю к себе и вижу, что ошибся.

Но то, что уместилось здесь на двух строчках, во сне — в двух секундах, в личном, вполне реальном, восприятии затрачивает годы. И я уже теряюсь, постоянно блуждая между сном и явью, между веками и полюсами; и когда мне кажется, что это лицо — такое прекрасное в свете луны — Твое, наступает утро и Ты снова ускользаешь, закутанная в пуховое сновидение, оставив после себя чужую женщину.

Тут волей-неволей будешь по утрам заглядывать под кровать и ванную, дабы убедиться, что этой чужой женщины больше нет, нечаянно раздражая Тебя собственной паранойей.

И тогда Ты надуваешь губы, из Твоих глаз льются соленые слезы.

Ты не выдерживаешь и подводишь меня к зеркалу, чтобы я смог наконец-то увидеть собственное отражение так и не открывшее глаза…

Странник

Под серым небом странник бродит
С засохшей на щеке слезой

      Его судьбой проклятье водит
И не даёт ему покой

      Его душа закрыта маской

      Под ней завядшие цветы
С последним лепестков ромашки

      На нём одно лишь слово: «Ты»

И стены храма разрушая

С ним повстречается любовь

Но, маникюром поцарапав душу

Его голубка улетает вновь…

      И вновь луна молитвы слышит

      В морщины покрывает руки ночь

      И конь его — товарищ верный
Уносит по дороге прочь

      Чтобы пройти опять по кругу
Печали, горести, тревоги 
Везде искать свою подругу

      За гордость наказали боги…

И снова отражение скорби

Предательство толпы

Иуды сук

Поломанные крылья за спиной Икара

И шорох пересохших губ

«Опять не Ты…»

Солёный ветер 
Звезда пропавшая во мгле 
Темно 
Обломки 
Рваный парус 
Патрон последний у виска 
Закрытые ворота ада

      А в рай не пустят никогда…

Ни смерти

Ни бессмертия

Ни жизни

Принявший наказание

Не прощенный

Сын ветра и опавших листьев

Всегда страдать приговорённый

Легенда волчьей стаи

Ворон

Седой ребёнок

Серый капюшон

Стон лепестка последнего ромашки

И палача и жертвы сон

      Уставший, но незнающий покоя

      Изгоем обреченный быть

Изгоем…

* * * * * * *

Осколки льда застряли в сердце

По нервам бьётся холодок

И пульс — неосторожно мелкий

Теряет в теле жизни ток

Кошмаром сны наружу рвутся

От пота мокрая постель

И еле слышный шепот криком

Вонзает в душу слово

«Верь!»

      Но демон, скалясь, обнажает
Свои вампирские клыки

      Со злой ухмылкой наблюдает
Как сбился Ангел мой с пути…

В грозу посреди Шаболовки

Гроза застала Веру и ее почти шестилетнего сына Ваню посреди Шаболовки, куда они поехали, чтобы заложить в ломбарде кулон на золотой цепочке. Сильный ливень, обрушившийся на Москву, лишний раз подчеркнул нерадостное настроение.

Выходя из дома, доверившись солнцу за окном, про зонтик Вера даже не вспомнила.

Она с утра пыталась решить уравнение с двумя «известными»: надо отдать долг — это принципиально, и у Вани в конце недели день рождение, а, значит, придут гости, и надо накрыть на стол и сделать сыну подарок — это тоже принципиально. Один кулон, пусть и на цепочке, не решал задачу. К тому же, повседневные расходы ей с Ваней так же пока никто не отменил. Не до метео-прогнозов как-то…

Не добежав от трамвайной остановки до помещения, они нашли убежище под раскидистым тополем, более-менее защитившим их от того, чтобы не промокнуть до нитки. Вера с грустью смотрела на потоки воды, смывающей пыль с вмиг опустевшей улицы. Ваня прижимался к ней, обхватив ее руку.

Неожиданно Ваня отпустил руку мамы и выбежал из-под кроны дерева, направившись к проезжей части.

— Ваня, стой! Ты куда?! — закричала Вера. — Ты же весь промокнешь! Вернись сейчас же!

Но ребенок, не обращая внимания ни на мать, ни на ливень, добежал до тротуара, сел на корточки принялся и что-то на нем изучать.

— Ваня! Я кому говорю — вернись?! Ну, держись засранец, — выругалась Вера и решительно направилась к мальчику с твердым намерением отшлепать его за то, что вынудил-таки выйти ее из-под прикрытия, где так хорошо было грустить, глядя на дождевую стену. Но моментально промокшая грусть тут же сменилась на материнскую рассерженность.

— Ты что творишь, оболтус? Ты ж заболеешь весь! — заругалась Вера, подойдя к сыну.

— Мам, смотри, — не обращая внимания на ее сердитый тон, попросил Ваня. Вера взглянула туда куда указал ей сын и увидела… рака. Обыкновенного живого рака, невесть откуда взявшегося фактически в центре Москвы, и теперь упорно двигающегося к лишь ему известной цели.

Вера слегка удивилась — не лягушка ведь какая-нибудь появилась в дождь на тротуаре — но удивляться под проливным дождем не самое приятное занятие. Надо вернуться к тополю, где было еще довольно сухо.

— Ну, да, ну, рак… — Вера, слегка смягчившись от увиденного, взяла сына за плечо. — Ладно, посмотрел, теперь пошли. Совсем промок. Заболеешь ведь, да и я с тобой. Рак нас лечить будет? Вставай давай.

В этот момент у себя за спиной Вера услышала оглушительный треск и, оглянувшись, увидела как здоровенный сук, отломившись от тополя, рухнул точно на то место, где еще несколько секунд назад она с сыном укрывалась от дождя. Внутри у Веры все похолодело. Подкосились ноги. Перекрестившись, она села на корточки рядом с сыном, через плечо смотревшего в сторону тополя.

— Сломалось дерево, — спокойно констатировал ребенок и вновь переключил внимание на рака. — Мам, а откуда он?

— Кто? — Вера никак не могла придти в себя от только что увиденного и, позабыв тут же и про ливень, и про то, что они промокли, и про то для чего она вообще приехала на Шаболовку, продолжала смотреть в сторону дерева широко открытыми глазами, с ресниц которых дождь смывал тушь, размазывая ее по щекам темными ручейками.

— Ну, мам, ну, этот, ну, рак.

Вера посмотрела сначала на Ваню, словно не понимая — о чем он? Потом обратила внимание и на рака, устало перебирающего свои клешни. Она осторожно взяла его за жесткий панцирь и подняла до уровня глаз, чтобы получше разглядеть. Рак активно замахал клешнями, пытаясь то ли поприветствовать, то ли напугать. Черные бусинки глаз. Вращающиеся усы-антенны.

— Действительно, откуда ты тут взялся?..

— Может он из кастрюли убежал? — предположил Ваня. — Ну, как в «Русалочке».

— Может быть, может быть… — улыбнулась Вера.

— Мам, давай его себе заберем.

— Кого? Рака? Зачем?! Чтобы дедушка его как-нибудь под пиво пустил? Неет, этот рак, по-моему, достоин лучшей участи. Тем более, за нами должок, а долги, сынок, надо возвращать. — Вера оглянулась на тополь с лежащим рядом огромным суком, потом перевела взгляд на находящийся чуть дальше ломбард и добавила: — Не всегда, правда получается. Ладно, малыш, я, кажется, придумала. Вот, кстати, и трамвай.

На остановку подошел трамвай №26, идущий в сторону Загородного шоссе. Вера взяла сына за руку.

— Побежали!

Они запрыгнули в трамвай и прошли в заднюю часть вагона. В одной руке Вера держала руку сына, в другой — ничего непонимающего неистовствующего рака. Присесть, как всегда днем, было негде, но на задней площадке довольно свободно.

Вера с Ваней насквозь промокшие. Под ногами лужица. Окружающие почему-то не такие мокрые. В руках большинства зонты. В руке Веры — рак.

Некоторые, не скрывая любопытства, смотрели на них. Какой-то парень решил сострить.

— Девушка, а у меня как раз пара бутылок пива есть.

— А у меня к раз есть дурное настроение, — отрезала Вера.

Сидящая лицом к ним женщина средних лет надменно ухмыльнулась и отвернулась к окну.

— «Алексеевская больница», — объявили по громкоговорителю.

— Пошли, — Вера подтолкнула Ваню к выходу.

Выйдя из трамвая, они направились к пруду.

Ливень почти прошел и лишь редкий дождик отбивал свою грустную мелодию по поверхности городского водоема…

Мама и сын присели на корточки на песчаном отрезке берега возле самой воды.

— Ну, что, друг? Пора, наверное, прощаться… — Вера слегка коснулась пальцем шевелящихся усов. Ваня сделал тоже самое. Рак в ответ растопырил клешни. — Теперь мы в расчете. И знаешь… — Вера смахнула с ресниц затерявшуюся среди дождевых капель слезинку. — Спасибо тебе.

Вера положила рака на песок и тот, повинуясь природному инстинкту, заторопился к воде. Спустя полминуты он исчез. Женщина с ребенком какое-то время еще смотрели на воду, словно ожидая, что рак за чем-нибудь вернется.

Не вернулся.

— Мам, а он не утонет?

— Нет, малыш, не утонет, — улыбнулась Вера, — а вот мы если и не утонем, то точно заболеем. Поехали домой, напою тебя горячим молоком.

— Домой?

— А то куда же?

— Ну, мы же куда-то ехали. Теперь что — не надо?

Вера раскрыла висящую сбоку сумочку. Достала оттуда кулон на золотой цепочке. На кулоне изображен знак Зодиака. Рак.

— Надо же… — пробормотала Вера. — Нет, малыш, не надо. В первый раз что ли?.. — Она повесила цепочку с кулоном на шею Ване. — Твоя, в общем-то, вещь. Носи. Ты же у нас Рак по гороскопу.

— Кто я? — удивился мальчик. — По какому гороскопу? Это что такое?

— Пошли. Потом как-нибудь объясню.

— Мам, почему потом? Объясни сейчас. Что такое гороскоп?

— Ну, давай хотя бы до дома доберемся. Согреем молока…

— Лучше какао.

— Хорошо — какао. Сварим какао и я тебе все объясню. А то на нас сухого места нет. Вставай.

Они поднялись и пошли на остановку.

Тучи наконец позволили показаться солнцу, тут же заторопившемуся отогревать всех тех, кто, доверившись ему, выходя из дома, не вспомнил про зонтик.

Голос

Я услышал твой голос между гудками
застрявший в мембране
в угольной пыли
перламутром пронзающий провода телефона
в уличной будке
стоящей под ветром
штормом ворвавшимся на улицы наши
срывая щиты в неоновом свете
рекламной глазурью залившей разбитые окна
звоном стекла ответившим небу
серою ватой нависшим над нами
друг друга услышавшим между гудками

Кто ты такая?
спросил я
не веря
что так в непогоду
разделённые детством
мы встретимся где-то
голосами цепляясь
за душу другого
царапая в кровь разбитые пальцы
о лепестки опавших ромашек
не находя номера телефонов
губною помадой записанных утром

Ты меня ищешь
Откуда ты знаешь?
Я умываюсь слезами ветра
я чувствую это в дыхании света
ночью накрывшим город уснувший
я знаки читаю на стенах домов
разрушенных завтра
я слышу кленовые листья
шепотом жёлтым сказавшие имя
я вижу твой хрип
простуженный криком
стай журавлей не вернувшихся с юга

Кто ты?
Подруга
идущая следом
по полосе разделивший туманы
в карманы убравшая чёрные листья
свинцовых деревьев на наших дорогах
от края до рая прошитых тревогой
пунктиром скользящей по берегу моря

Как же тебя я узнаю?
Не знаю
таймер стоит мой ровно на восемь
в небо поднявший знак бесконечность
мы за беспечность уже заплатили
цифрами комнат дарившими счастье
выйди в ненастье
на перекресток перечеркнутых будней
в лицах знакомых увидишь иную
снами пришедшую в прошлую осень

Где ты была?
Я знала, что спросишь
но все очень просто

всегда рядом с тобой

Я не вернусь больше в прошлую осень

Не уходи
останься со мной…

Последний Лес

Волки вели их день, вечер, ночь и вот уже второй день начал терять свою силу среди высоких деревьев Последнего Леса, но всадник не останавливался и упрямо продолжал свой путь. Еле держась в седле, он иногда склонялся к вороной гриве своего коня и тогда сон, с которым он боролся на протяжении последних нескольких дней, не на долго побеждал его.

Конь от усталости то замедлял свой ход и шел неверным шагом и тогда казалось, что он вот-вот рухнет под тяжестью седока, то, встряхнувшись, ускорялся, следуя по еле различимой тропе, пересекающей Последний Лес. Словно одна большая усталость объединила всадника и его коня.

Усталость и упрямство, ведущее от времени до времени по еле различимым тропам.

Иногда волки спрашивали своего вожака: не пора ли им напасть на всадника, который на всем протяжении пути являлся легкой добычей, но вожак почему-то — также как и эти бредущие по Последней Тропе — упрямо не хотел нападать на человека, хотя Закон Последнего Леса позволял им это сделать. Но, не смотря на собственную усталость, усталость и нарастающее недовольство своей стаи, вожак ждал когда конь сам падет под всадником. Волк чувствовал приближение смерти. Возможно, она уже вела под уздцы к своему Последнему Приюту, от чего конь уже не чувствовал опасности, сопровождавшей их второй день, с тех пор как они ступили на Последнюю Тропу Последнего Леса.

Усталость и упрямство сошлись и вели вместе и охотников и добычу.

Но когда сосновые верхушки Последнего Леса окрасились в алые цвета наступающего заката, а сами дебри начали, наконец, редеть, возвещая о том, что Последняя Тропа подходит к концу и Последний Лес скоро выпустит из своих сосновых объятий; когда уже теряющие свое терпение волки были готовы использовать свой последний шанс, позволяющий им напасть на кого бы то ни было в пределах Последнего Леса, и тогда смерть смогла бы забрать в свой Последний Приют и коня и всадника, склонившегося к самой гриве своего верного друга; когда уже воронье начало слетаться к окраине Последнего Леса, чтобы перехватить свои крохи, остающиеся после каждой охоты — конь неожиданно встрепенулся, заржал, встал на дыбы, чуть не вытряхнув из седла седока, и из последних сил, тех самых последних предсмертных сил, когда последние звуки раскрывают свои последние секреты к которым готовили всю жизнь, конь рванул вперед, стараясь успеть вырваться за пределы Последнего Леса и из цепких рук уже ведущей под уздцы смерти, чтобы, по крайней мере, спасти из ее рук своего друга, с которым они прошли от времени до времени по еле различимым тропам, каждая из которых могла стать последней.

Уже было видно перемешавшую все теплые вечерние краски опушку, за которой их никто не тронет и тогда можно будет передохнуть. Тогда, возможно, и смерть потеряет к ним свой интерес в этой жизни.

Но один из молодых волков, не дожидаясь приказа вожака, не ожидавшего от еле стоящего на ногах коня такой прыти, выскочил из укрытия и, рискуя быть убитым мощными копытами, в великолепном прыжке успел прокусить ему заднюю ногу. Конь, споткнувшись на полном ходу и выбросив из седла всадника, кувыркнулся и упал на самой границе Последнего Леса, подняв облако пыли в конце Последней Тропы.

Всадник подбежал к своему другу и еще успел увидеть у него в глазах последнее «прости», угасающее вместе с уходящей к Последнему Приюту жизнью. Последний хрип смешался с оседающей пылью и звуками хлопающих крыльев рассаживающегося по веткам воронья.

— Прости, — прошептал всадник, опустившись на колени перед конем. Он видел, что не в силах ему помочь, — и прощай, мой друг…

Волки, уже не прячась за дебрями Последнего Леса, обступили их в ожидании сигнала вожака. Охота была окончена. Добыча по праву принадлежала им. Осталось дождаться когда всадник попрощается со своим конем и продолжит путь. Его они не тронут. Если только вожак не передумает.

Вожак вышел вперед.

— Ты можешь идти, — обратился он ко всаднику. — За границей Последнего Леса тебя не тронут. Дальше сам.

— Мне надо его похоронить, — не оглядываясь, произнес всадник.

Некоторые волки усмехнулись, но человек не обратил на это никакого внимания, продолжая смотреть на своего друга. По лицу всадника текли слезы.

— Тебе не надо его хоронить. Это наша добыча.

— Мне надо его похоронить, — всадник развернулся к стае лицом и посмотрел вожаку прямо в глаза, — и я его похороню.

— Это наша добыча, — оскалившись, повторил вожак, стая сделала шаг вперед, — и ты его не похоронишь — иначе мы похороним тебя. Выходи из леса. Я уважаю твой путь и поэтому даю тебе уйти.

Всадник, превозмогая боль и усталость, поднялся с колен. Он расстегнул свой плащ, битый всеми ветрами и снегами, дождями и градом, укрывавший его от зноя и прятавший в самых темных углах, не раз служивший постелью в чистом поле под звездным небом. Достав из-за ремня блеснувший в закатных лучах утомленного солнца кинжал, человек обвел хищным взглядом стаю готовых броситься на него волков.

— Это мой друг и даже мертвый он не станет ничьей добычей. Скорей я похороню всех вас или лягу рядом с ним, но никто — слышите, волки?! — никто ни куска не оторвет от моего друга!

Волки посмотрели на вожака в ожидании сигнала. Один человек не противник для семерых взрослых волков, сколь силен и ловок он ни был. К тому же он измотан долгими странствиями. Волки видели это и готовы были принять бой. Хотя, какой это бой — семеро на одного? Даже если всадник и сможет убить одного или двоих из них — они всегда были готовы к этому — он все равно, в итоге, ляжет рядом со своим конем. Сам виноват. Они отпускали его. Он не захотел этим воспользоваться. Им больше добычи — на радость волчицам и волчатам. Осталось дождаться сигнала вожака, чье слово для них выше Закона Последнего Леса.

Но вожак медлил.

Вожак смотрел в усталые глаза человека, прошедшего долгую дорогу от времени до времени, прошедшего Последней Тропой Последнего Леса и вставшего на последнюю защиту своего последнего друга. Своего мертвого друга…

Вожак понимал, что человек не отступит. Это мало что меняло как бы ловок и силен тот ни был. Для волков драться не впервой… Лишняя добыча… На радость… Волчатам и волчицам…

Напряжение росло.

Наконец, вожак принял решение.

— Уходим! — коротко бросил он стае.

Оскалившиеся было волки удивленно посмотрели на вожака, не веря своим ушам.

— Уходим! — повторил вожак и повернулся обратно к лесу.

Волки не могли его ослушаться и, склонив лохматые морды, с неохотой побрели за ним следом.

— Мы вернемся позже и неожиданно нападем, когда человек уснет? — вопрошал молодой волк, нанесший коню смертельный укус. Он никак не мог поверить в то, что охота — его первая охота, в которой он так отличился — могла кончиться ничем и они вернутся без добычи, оставшейся на самом краю Последнего Леса, забрать которую мешает лишь изнуренный дорогой человек. Но волки угрюмо шли за вожаком, не обращая внимания на вопрос своего молодого товарища: вожак принял решение, а решение вожака — закон.

Тогда молодой волк обратился напрямую к вожаку.

— Нет, — коротко ответил тот.

— Мы не будем никем рисковать и вернемся за добычей когда человек уйдет? — предположил молодой волк.

— Нет.

— Но почему?!

Вожак остановился и посмотрел молодому волку в глаза.

— У тебя есть друг?

— Н-ну… да… наверное… да… вы — мои друзья…

— Ты сожрешь кого-нибудь из нас?

— Конечно, нет! — возмутился молодой волк.

— А позволишь это сделать кому-нибудь еще?

— Но то мы, а то… Ведь ни конь, ни человек нам не друзья, — попробовал молодой волк последний аргумент, — а коня все равно выкопают другие и сожрут!

— Отстань! — рявкнул вожак и побрел дальше, размышляя над тем, что для вожака он становится слишком мягким.

Неожиданно он остановился, пару секунд подумал и развернулся обратно в сторону окраины Последнего Леса — туда, где они оставили всадника со своим мертвым другом.

— Я знал, что он передумает! — радостно воскликнул молодой волк и помчал вслед за вожаком. Остальные волки отправились за ними.

Человек буквально вгрызался с помощью своего кинжала в никем нетронутую до этого почву Последнего Леса, чтобы рядом с Последней Тропой сделать Последний Приют своему Последнему Другу.

В каждый удар кинжалом он вкладывал всю боль Последних Лет Последнего Пути.

Слезы смешивались с пылью, грязью размываясь по лицу.

Гримасы вековой печали сменялись улыбками воспоминаний, гневом и отчаянием.

Земля, словно, отказывалась принять чье-то мертвое тело.

Воронье равнодушно взирало на тщетные усилия человека.

— Даже если тебе удастся вырыть могилу своему другу, хватит ли тебе сил, чтобы уложить его туда? — услышал он за спиной.

Человек оглянулся.

Погруженный в свои скорбные мысли он не заметил как вернулись волки. Сил подняться уже не было.

Стоя на коленях, человек выставил перед собой кинжал, приготовившись к бою.

— И даже если тебе удастся похоронить его, то охотники до падали все равно разроют твою неглубокую могилу и разорвут останки, — вожак не обращал внимания на решимость человека. Человек не обращал внимания на его доводы.

— Вы его не получите!

— Не нервничай, человек, побереги силы. Мы его не просим. Мы просили тебя оставить нашу добычу и уйти. Ты не ушел. Мы уважаем твое решение, хотя по Закону Последнего Леса могли забрать силой то, что принадлежит нам по праву, но мы этого не сделали.

— Тогда зачем вы вернулись?

— Мы вернулись помочь тебе.

— Чем? Сожрать его?

— Ты дурак, человек, — усмехнулся волк. — Злой дурак. Мы могли сожрать вас обоих еще вчера, когда вы только вошли в Последний Лес, даже если бы это нам стоило пары жизней наших братьев. Мы всегда к этому готовы — ты должен это знать.

— Знаю, — согласился человек и опустил кинжал.

— Сожги труп своего друга и отдай пепел ветру — он позаботится о нем. Мы поможем тебе, а то ты, чего доброго, спалишь Последний Лес и тогда не останется Последней Надежды.

Волки вышли на опушку и сначала вырыли небольшое углубление, а затем забросали его сухими еловыми ветками. Сложнее было перетащить тушу коня, но, аккуратно взявшись зубами за гриву и ноги, они справились и с этой задачей.

Человек с болью подумал, что такой мягкой постели у его друга никогда не было. Да и сам он давно ли спал хотя бы под крышей, не говоря уже о простынях… А теперь стая самых хищных на свете волков стелет последнюю постель его Последнему Другу.

Последнюю и мягкую…

Мягкую и теплую…

Когда волки закончили вожак обратился к человеку:

— Теперь ты.

Человек подошел и поправил ветки под головой коня, как это делают родители, когда укладывают спать своего ребенка, после выпрямился и посмотрел в звездное небо, где луна ждала, когда огонь отпустит душу скакуна, а ветер развеет прах его по окрестным полям. Тихая звездная ночь. Полная луна. Хорошая погода, чтобы умереть — вспомнил всадник.

Нет, никакая погода не хороша для смерти, подумал он, сколько бы ты ни жил, а умирать всегда плохо — уж он-то это знал как никто другой.

Постояв какое-то время, человек достал из кармана фляжку, отпил из нее и, обрызгав костровище, произнес: «Спи спокойно, мой друг, да упокоит Господь твою душу…», а затем поджег сухие ветки. Пламя взметнулось вверх мириадами искр к небесам — туда, где они найдут свое место в хвосте Неутомимой кометы, уносящей по Млечному Пути еще одну душу к Последнему Приюту, туда, где Бог наконец-то подарит ей покой…

Человек отошел от костра и сел на землю. Отпивая из фляжки маленькими глотками, он смотрел на огонь ничего не выражающим взглядом, словно скорбное пламя выжгло внутри все чувства. Рядом, положив морду на лапы, лег вожак. Так они молча смотрели на горящую последнюю постель верного скакуна, так и не успевшего вырваться из дремучих объятий Последнего Леса. Каждый думал о своем, о своих превратностях судьбы, ведущей непростыми дорогами выпавшей жизни.

О том же, наверное, думали и остальные волки, расположившиеся вокруг костра, сделавшие все, чтобы ненасытный огонь сожрал их законную добычу.

К человеку подошел молодой волк, нанесший смертельную рану скакуну, и положил у его ног тушку зайца. Занятые похоронами волки не заметили как молодой волк куда-то исчез.

— Я хотел выразить свое сочувствие, — обратился он к всаднику.

Человек, не глядя на него, приподнял руку с фляжкой в знак признательности.

Немного помявшись, молодой волк продолжил:

— Это я нанес последний укус твоему другу. Прости…

Человек посмотрел на него, отпил из фляжки и вновь перевел взгляд на огонь.

— За что ты просишь прощения, волк? — спокойно произнес он. — За то, что Бог создал тебя хищником?

— Но… — удивленный было волк хотел что-то сказать, но человек перебил его:

— Нет здесь никаких «но» — у каждого своя судьба, свой путь.

Молодой волк опустил голову и отошел в сторону.

— Ты благородный, — сказал человеку вожак.

— Может быть, — пожал плечами всадник, — а, может быть, у меня просто не осталось сил на месть.

— Да, выглядишь ты неважно — тебе надо отдохнуть, а иначе ты не сможешь закончить свой путь, и тогда все будет напрасно. Подкрепись, — вожак кивнул на тушку лежащего перед человеком зайца.

— Успею. А вы?

— За нас не переживай — стая голодных волков всегда найдет себе добычу. Отдохнем пока горит огонь и отправимся в дорогу.

Немного помедлив, вожак вновь заговорил:

— Пока мы не ушли, ответь мне на один вопрос.

— Спрашивай.

— Почему я тебя понимаю?

Тень воспоминаний пробежала по освещенному пламенем лицу всадника.

— Потому что когда-то я тоже был волком.

Вожак посмотрел на человека, но больше ничего у него не спросил.

Они долго еще сидели и молча наблюдали за тем, как огонь превращает в пепел коня — Последнего Друга Человека…

Начало

Карандаш
Детский альбом
Цветной карандаш
Эскиз
Еще эскиз
В сторону
Потом…
Когда потом?
Потом…
Все потом
Когда-нибудь
Тогда, когда уйдет боль
Но она не уйдет
Никогда не уйдет
В пустыне некуда идти — только за горизонт
Эскизы появляются с болью
В больном воображении
Фантазия на руинах памяти…

Наш первый танец
Моя рука скользит тебе под блузку, касаясь бархата кожи
Первое прикосновение, спаявшее навсегда
Forever
Мир стал другим
Давай не поедем со всеми
Давай
Мы идем по улице одни
Следы пунктиром ложатся на мокрый снег и через какое-то время исчезают, словно нас никогда там не было

Начало
Остановка
Два бельгийских хот-дога и бутылка пива
Мимо грязные машины
Сигареты
А поехали на метро?
Поехали
Оказывается довольно рано — много народу
Кто куда
Осторожно, двери закрываются
Все — двери закрылись
Ни ты, ни я уже никогда не выйдем из этого вагона
Мы до сих пор в нем
Кругом невольные свидетели нашего начала
Книга открыта
Судьбописец промокнул в чернильнице перо и закрыл глаза
Судьбы переплелись узорами на ладонях
Зацепились друг за друга, превратив прошлое в пар

Состав ныряет в тоннель, выныривает, останавливается, впускает, выпускает, объявляет станции и мчится дальше в темноте разноцветной паутины, поймавшей в свои сети Москву

Мы неловко ловим взгляды друг друга
Еще ничего неясно — лишь трепет наших отражений в стеклах дрожащего вагона
Состав постепенно пустеет
Почему-то хочется, чтобы кто-то обратил на нас внимание, все понял, улыбнулся и мысленно пожелал счастья
Если бы мы знали куда едем и что будет дальше — спустились бы в это подземелье?
Кто знает…
Бог знал, но промолчал, выйдя на одной из станций
Дальше сами
Вокруг никого и ничего
Только кем-то забытая книга дрожит на скамье
Страницы забрызганы чернилами
Неловко пойманный взгляд
Наши отражения…

На Новослободской спустились ты и я
На Чертановской вышли Мы…

BMW 3 серии масштаб 1/43

— Ну, не крутись, пожалуйста! Я кому говорю?! — молодая женщина резко. одернула мальчика лет пяти, находящегося в игривом настроении. — Это все-таки метро. А это опасно! Вот выскочит поезд неожиданно и… — она покосилась на сына, пытаясь смягчить начатую фразу. — А ты от неожиданности машинку уронишь и она того… тю-тю!

— Что значит «тю-тю»?! — вскинул брови малыш, но на всякий случай, прижал машинку обеими руками к груди.

— Да то — не будет тогда у тебя больше машинки!

Мальчик недоверчиво посмотрел на мать, потом на машинку, и сел на скамейку рядом с мамой. Женщина поправила на нем рубашку и обняла за плечи. Ребенок с пол-минуты посидел смирно, поглядывая в темную арку, откуда должен был показаться поезд, затем беспечно заболтал ногами так, словно стараясь, чтобы с него слетели сандалии. Куда-нибудь на рельсы.

— Ну, что ты за егоза такая?! Минуту спокойно посидеть не можешь! — вздохнула мама и тоже посмотрела в сторону темной арки. — Потерпи до дома — там делай, что хочешь.

— А у меня дома еще машинки есть! — вспомнил сын.

— И что?

— Если эту поезд раздавит — я буду теми играть! — амплитуда раскачиваемых сандаликов увеличилась.

— Если поезд эту раздавит у тебя и тех не будет.

— Почему?! — движение готовых уже слететь сандаликов тут же остановилось и малыш испуганно посмотрел на мать.

— Потому что я их выкину.

— Почему?!

— Потому что беречь не умеешь.

— Как так?! — заморгал малыш, удивленно глядя на мать.

— А вот так!

— Интерееесно, — мальчик поднял машинку на уровень глаз, — она их выкинет, а я беречь не умею… Как так?!

— Вот так, вот так! — улыбнулась мать, которой удалось наконец-то переключить внимание непоседливого ребенка.

Во мгле арки появились два желтых круга и тут же обдало ветром выдавленного из тоннеля воздуха. В жаркий день очень кстати.

— Вот и метро. Давай руку.

Мальчик послушно взял мамину руку и спрыгнул со скамейки. Сделал зажатой в руке машинкой замысловатый пируэт, при этом издав звук заходящего на атаку истребителя, пытающегося перекрыть свист выкатившегося на перрон сине-серого состава. Заходя в вагон, он убрал игрушку в карман джинсовых шорт.

— А ты говоришь — не берегу. Берегу!

В вагоне было относительно свободно. Тут же нашлось место, где женщина присела со своим пятилетним сыном, который, немного поизучав окружающую действительность, к следующей станции спокойно заснул под мерный гул скользящего по подземной паутине поезда. Одной рукой он обнимал мамину руку, другую с зажатой в ней машинкой держал в кармане шорт, видимо, даже во сне переживая за ее сохранность.

Мать, увидев, что сын заснул, улыбнулась и нежно поцеловала его в белобрысую голову. Он — это все, что у нее есть. Это ее маленькая семья, которую она бережет и которой отдает все свои силы. Конечно, есть еще родители и они, Слава Богу, живы и здоровы и в ее помощи пока не нуждаются. Порой, она нуждается, но старается не обращаться, по крайней мере, по пустякам. Знает, что помогут, обязательно помогут, но — в свое время — появление этого замечательного малыша произвело сильный переполох в доме и привело к крупному скандалу.

Со временем отношения потеплели и родители все чаще и чаще стали проявлять интерес к внуку, но тогда было сказано много ненужных слов, оставивших в душе глубокие порезы.

Но она ни разу не пожалела о решении оставить ребенка, хотя до сих пор не смогла ответить на вопрос — от кого он? Да и зачем? Так ли это важно? Стоит ли это тех унижений по принуждению кого-то к отцовству, если ни одного своего ухажера она не любила на столько, чтобы хранить ему верность? Она решила — нет, не стоит.

Ухажеры успокоились и исчезли.

Из роддома встречали только подруга и бабушка.

Рождение ребенка перевернуло всю жизнь.

Девушке пришлось уйти из дома и с четвертого курса института, взяв академический отпуск, который так пока и не закончился. С квартирой помогла бабушка, оставив ей свою «однушку» в Чертаново, а сама переехала к сестре в Суздаль, объявив, что там и собирается доживать свой век, вдали от столичной суеты и некрасивого отношения ближайшей родни к ее нагулявшей ребенка внучке. С тех пор каждый месяц — аккурат после пенсии — стали приходить переводы из Суздали. Как будто алименты, словно бабушка была напрямую причастна к появлению на свет своего правнука.

Было, конечно, трудно, но проблемы как-то худо-бедно решались. Выручало хорошее знание английского — всегда где-нибудь кому-нибудь что-нибудь надо перевести. А там пошли ясли, садик, появилась возможность устроиться на пол-ставки машинисткой в том же институте, где она училась раньше. Все как-то само собой наладилось.

Отдавая все свободное время сыну, она не ощущала одиночество. Лишь в последнее время обратила внимание как ее малыш смотрит на мужчин, приходивших в детсад за его маленькими приятелями, которых те называли «папами». Хотя ситуация для мальчика еще не понятна, вопросов он, как ни странно, пока не задавал. Зачем? Им ведь так хорошо вдвоем — зачем нужен еще кто-то? Но женщина знала, что скоро к его вечным «почему?» добавится еще одно.

Тем не менее, она не спешила на поиски «лишь бы всех устраивающего мужа». Не смотря на то, что ей хватало как пристойных, так и не пристойных предложений. С ней пытались знакомиться, ее пытались знакомить, и, возможно, были достойные претенденты, но с рождением сына она по-другому стала относиться к самой себе: сердце молчит — значит, оно того не стоит. Отшучивалась тем, что с материнским молоком сын высосал все желания и чувства.

В чем-то была права, в чем-то — не пришло время…

Женщина продолжала перебирать своими длинными не окольцованными пальцами завитушки сына, как внезапно ее охватило волнение. Сердце вдруг учащенно забилось и стало как-то не по себе. Мысли в голове сумбурно засуетились, словно чей-то голос зашептал что-то на незнакомом языке где-то в подсознании.

Она недоуменно заморгала, почувствовав как озноб пробежал по всему телу, а следом тепло разлилось от груди вниз живота, щеки загорелись румянцем, пальцы мелко задрожали. Стало не хватать воздуха.

Женщина испугалась, а от того, что она не знала чего бояться, страх вперемешку с возбуждением только усиливался. Среди мечущихся в голове мыслей самой отчетливой была «что со мной?»

От того, что она, стараясь унять дрожь в руках, перестала поглаживать своего сына, мальчик проснулся и посмотрел на мать.

— Ма, ты чего? — тихо спросил он, увидев что что-то не так.

— Ничего, сынок, ничего, — ответила мама, — все в порядке.

— Не в порядке, — не поверил ребенок, — я же вижу.

— Не волнуйся, пожалуйста, все хорошо.

Сын решил убедиться и выпрямился, при этом вынув из кармана руку, с зажатой в ней моделью кабриолета BMW 3 серии масштабом 1/43, который мама однажды купила ему на свой выбор, видимо, вспомнив какое-то свое легкомысленное приключение. Машинка выскочила из руки малыша и, сделав невероятный трюк в воздухе, ударилась мордой об пол, подпрыгнула, еще раз перевернулась и стала на все четыре колеса в ногах у сидящего напротив мужчины. Ребенок тут же отвлекся от волнения матери, но само волнение у женщины вдруг улетучилось, уступив место неожиданной пустоте, словно внутри прошла генеральная уборка.

Мальчик спрыгнул со своего места, чтобы поднять свою игрушку, остановившуюся между двух запыленных, когда-то дорогих, но потрепанных дорогами мужских туфель. Но не успел малыш нагнуться за машинкой как ее уже поднял мужчина, крутанул в руке, быстро осмотрев, придавил пальцем отошедшую от удара фальшрадиаторную решетку и протянул автомобильчик маленькому хозяину, при этом грустно улыбнувшись:

— Славный аппарат.