Бесплатный фрагмент - Олег

«Напоминать юношеству о подвигах предков, знакомить его со светлейшими эпохами народной истории, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти — вот верный способ для привития народу сильной привязанности к родине: ничто уже тогда сих первых впечатлений, сих ранних понятий не в состоянии изгладить. Они крепнут с летами и творят храбрых для бою ратников, мужей доблестных для совета».

Юлиан Немцевич (Предисловие к сборнику Исторических песен)

На берегу

Олег смотрел вдоль берега и видел, как люди рубят, тащат, катят, пилят бревна, стругают доски.

Много людей.

В белых рубахах они сходились, сливались и закрывали один другого, потом расходились, потом снова сходились; кто-то шёл к воде, кто-то от воды. Вдоль берега тащили на ужах новые ладьи и струги, на кормах стояли с кормовыми веслами и не давали ладьям и долблёным челнам сталкиваться, заводили всё новые корабли в Почайну и по берегам ставили на прикол. На каких-то ладьях уже торчали мачты, поднимались и спускались паруса. Сейчас, с этого места Олег не всё видел, только устье впадавшей в Днепр Почайны, дальше заслоняла большая Киева гора, больше той, выше, на которой он стоял, но он знал, что под его рукой много людей, множество, и множество ладей.

Днепр прошёл, снег растаял на южных склонах, но ещё белел в перелесках и на склонах северных, и пока была высокая вода, надо успеть.

Вот уже месяц, как Олег вернулся из полюдья. Пока ходил, вёл разговоры со светлыми князьями в Новгороде, Полоцке, Смоленске, доходили на пути и князья из Ростова, Любеча, Чернигова.

И с торговыми людьми встречался Олег, и жаловались все, что в Царьграде последние годы стало тяжко — не дают греки проходу, нарушают древний закон, когда можно всякому свободному человеку в городе и в окрестностях вести торг, выкупать русичей рабов, взятых в плен злыми мадьярами на своем пути на запад, и проданных в Корсуни. И про многое зло другое были разговоры, и стало Олегу понятно и его дружине, что надо наказать Царьград.

Он считал ладьи и вспоминал недавнее и не заметил, что его конь, могучий, вороной масти пятилетка, топчет задними копытами чужой огород, разбитый на свежей вырубке. Олег досчитался до тысячи девятисот тридцати шести ладей: «Сто ладей, сто… — думал он, придерживая нетерпеливо переступавшего вороного. — Два, три, четыре дня… ещё хотя бы сто сробить, и можно отправляться…», и вдруг он увидел, что из-под его левого плеча вышла босоногая девушка в длинной рубахе, с длинной косой ниже пояса, она взяла вороного за недоуздок и повела.

Олег от неожиданности поднял было плеть, а девушка обернулась:

— Потопчет твой конь хозяйские грядки, князь, только что посадили, — сказала она, вывела вороного, подобрала подол и пошла назад на огород.

— Стой! — крикнул ей Олег, он поворотился, отвернулся от Днепра и забыл про свой счет. — Стой! — крикнул он, и девушка оглянулась, она не успела уйти далеко. Олег увидел её глаза, он окинул её всю, и оторопел — какая перед ним стояла красавица. Он даже увидел её так, будто на ней не было рубахи, и светлая коса расплетена, и вообще ничего не было, хотя он знал, что рубаха, это и без того — всё, что на ней есть.

— Ну, — вдруг он услышал за спиной. — И чё ты встала, как вкопанная, дела, что ли нету?

Он обернулся, это прокричала вылезшая по пояс из кладовой баба, вытиравшая руки о передник. — Чё встала-то?

— Князева коня с огорода вывела, потопчет… — робко выговорила девушка.

— С тебя спрошу, коли потопчет, а князю… — баба ещё стояла в кладовой яме под низкой двускатной крышей, обложенной землёй и только концы берёзовых стропил торчали скрещенные у неё над головой, похожие на рога.

— А князю, — повторила она, — поклон… — Сказала баба и вправду поклонилась.

Баба тоже была красивая — не старуха, лет не больше тридцати, в полной силе, по всему смотрелось — дородная.

Баба распрямилась, ворот её рубахи был не сильно, не под самое горло затянут, и князь увидел, какие у бабы при тонкой талии пышные груди и одними губами спросил:

— Как зовут тебя, милая?

А баба, не будь до князя двадцати шагов, услышала, будто ей прямо в ухо нашептали.

— Ганной!

«Ганна-птица! — подумал Олег. — Орлица!»

Он пошевелил пальцами, будто гладил её бёдра, он знал, каково это, гладить такие бёдра, как у этой бабы и сжал кулаки. А девушка, глядя под ноги, пошла между краем росчисти и грядками к дальним постройкам под низкими земляными крышами.

— Князь! — Олег вздрогнул, он обернулся и увидел, что к нему скачет Родька и услышал, как бьют в землю копыта его лошадки. Родька пригнулся, держа на отлёте правую руку с плетью, а левая крепко сжимала поводья. Родька во весь опор поднимался по крутому плечу высокого берега Днепра, и будто сам стучал копытами в твёрдую землю. Ещё четыре шага и Родька осадил, и его лошадка чуть-чуть бы и упёрлась мордой в круп вороного. Князя обдало потом и Родьки и лошадки, лошадиный пот был крепче и приятнее.

— Приведи-ка мне в вечеру вон ту, только пусть в бане отмоют! — тихо сказал князь и кивнул в сторону уходившей девушки.

— Которую? — в глазах Родьки играла ухмылка — он переводил глаза с девушки на бабу, в его ушах ещё стоял стук копыт, но он расслышал князя.

Князь указал на девушку.

— А баба, князь, — Родька указал на бабу, — женка твоего сотского.

— Это которого?

— Радомысла…

— Этого старика? — удивился Олег. — А девка?

— А девку Радомысл из Царьграда привёл, прошлый год. Хотел выкупить, да греки заартачились, так силой отбил, а выкуп наземь бросил — еле ноги унёс.

«Вот она — правда, что люди говорят, что не стало древнего закона в Царьграде!» — подумал Олег и окончательно уверился — быть походу!

А Родьку озадачил вопрос «про старика», он выпятил губу — он точно знал, что Радомысл на два года младше Олега, на шестой десяток, и не знал, как ответить и вдруг вспомнил, о чём князь попросил его в начале.

— А сам? Сам чего не отмоешь?

— И сам отмою, — князь, и ближний отрок по имени Родька рассмеялись. — Только пусть отмоют от того, от чего мне отмывать уже не понадобится, а дальше я уж… как-нибудь! Или… чего смотришь?

— А ежли заартачится? — вывернулся Родька.

— Тогда пускай в огороде возится, или ты возьми…

Родька посветлел глазами, девка была хороша, он её уже видел.

— А кому отмыть?

— Баб на подворье мало что ли, не тебе же…

— Твоя воля, князь!

Отрок явно хитрил, и Олег погрозил ему плетью:

— А когда дело справишь, иди челны сечь, а отмыть, вон ей поручи, да отблагодари, — сказал князь и показал на Ганну. — А то, знаю я, скажешь, что заартачилась, — и он притворно замахнулся на отрока.

Был конец апреля, Днепр поднимался, вода заливала низкий левый берег и луга, тёплый воздух распространялся по земле, вот-вот зацветёт черёмуха, и сазан пойдёт на нерест, а ручей Почайна, приток с правого берега, превратился в полноводную реку.

«Вот, — Ганна поставила ногу на ступеньку, упёрлась одной рукою в коленку, а другой прижала к груди поднятую из свежевырытой кладовой кадку с мочеными яблоками. — Не дурил бы, — она смотрела вслед удалявшемуся князю и думала про своего мужа Радомысла ближнего княжьего дружинника, — не упирался, как годовалая тёлка, что на убой ведут, щас бы князь… — она бросила взгляд на свою ношу, — откушал бы моей стряпни, в моём доме, за моим столом, а не гоготал бы со своим отроком, и, наконец, понял бы…»

Но она не додумала этой своей мысли, Родька не дал. Отрок подъехал к Ганне прямо через грядки, Ганна его знала, он часто прибегал от князя к Радомыслу с поручениями.

— Забираю я, Ганна, твою девку, — сказал Родька, сидя в седле над Ганной, потому что она ещё не поднялась из холодной кладовки, ещё оставалась ступенька. — Тока князь велел её отмыть… Сказал, чтобы ты отмыла, а вечером, как хлопоты кончим, я за ней приду… И вот тебе! — договорил Родька и подал серебряную гривну. — Это от князя, чтобы ни ты, ни Радомысл урону не понесли… Купишь себе другую…

Ничего не поняв, Ганна протянула руку, и в её ладони оказался тёплый от ладони Родьки слиток, тяжелёхонький и бархатистый на ощупь. А Родька повернул низкорослую свою лошадку и ударил плёткой. Ганна заслонилась рукавом, земля из-под копыт полетела в лицо, она сплюнула, и только тут до неё дошло, что ей только что было сказано.

«Волчья пасть! Разрази тебя… и тебя и твоего князя!» Прямо на глазах обрушилась её мечта, которую она лелеяла уже много лет, как только была выдана за старика Радомысла, который сейчас со своей сотней был на ловах, солил рыбу, сушил и вялил впрок на стол князя и ближней дружине. Сам он дружины дичился и княжьей близости тоже, а Ганна по этой причине не давала ему продыха и пилила, как бревно на доски — повдоль.

Только что князь Олег оттолкнул её и предпочёл рабыню…

Ганне было не важно, кого он ей предпочёл, она даже в лицо не помнила этой девки — девка и девка, мало ли у неё таких, кого Радомысл приводил из походов. Но раз князь выбрал, значит красивая, это Ганна твёрдо знала, как всякая киевская женщина, у князя на баб — глаз вострый.

А что же он её-то проглядел?

«Тебе, князь, глаза повыцарапаю, а девку, чем мыть, в навозной яме сгною…»

Ганна утёрлась.

***

Олег открыл вьюшку.

— Не озябнешь?

Девушка не подняла глаз, только помотала головой.

— Как я погляжу, ты сраму не имешь?

— Я уже другой раз в плену… — она отвечала, но на князя ещё не посмотрела ни разу.

— А где была до того?

— Сначала в Корсуни, ещё совсем маленькая, а потом в Константинополе…

— Царьграде?

Девушка сидела, не прикрываясь, только поправляла длинные волосы, прикрывавшие груди и ниспадавшие на живот.

Олег дотронулся, и она посмотрела на него.

— Это его у вас так называют — Царьградом, а в самом Царьграде его называют Константинополем… городом Константина…

— И что?

— Уже ничего…

— А что это у тебя? — Спросил князь и кивнул на крестик.

— Это крест, на нём распяли нашего Господа, Иисуса Христа…

Князь знал, что это, но всё-таки спросил.

— А не боишься его?

— Уже нет…

Он зачерпнул ковшом квасу и отпил.

— А вот этого выпьешь, попробуй?..

Девушка пригубила и сморщилась. Князь увидел, что она собралась сплюнуть, но глянула на него и смутилась.

— Почему не пьёшь, не вкусно?

— Не вкусно…

— А что вкусно?

— Вино…

— Ты знаешь вкус вина?

— Да!

— А со мной пойдёшь?

— Куда?

— Куда я пойду…

— Пойду!

— А с конём совладаешь?

— И с луком тоже!

— А моря не боишься?

— Уже нет!

Олег потянулся всем телом, так хорош был пар, расправил плечи и вдруг ухватился за правое.

— Забыл совсем, — простонал он.

Девушка посмотрела на его плечо, большое, сильное мужское плечо и дотронулась.

— Болит?

— Болит…

— Давно?

— Давно…

— Сколько лет?

— Дак уж то ли два, то ли три…

— Из похода привёз?

— Оттуда, откуда же ещё?

— Подожди.

— Чего?

— Сейчас я приду.

— А не сбежишь? — прищурившись, посмотрел он, на его лице играла улыбка.

— Нет, — серьёзно ответила девушка, встала, подошла к корчаге и плеснула на каменья воды с квасом. Пар надавил, Олег опустил голову и прижал ладонями уши, а когда поднял, то только увидел подол длинной до пят рубахи мелькнувший под пологом.

«Сбежит! — подумал он и улыбнулся: — Не сбежит!»

Он встал и плеснул ещё и снова присел на полок, закрыл руками уши и зажмурился. А когда открыл, перед ним стояла девушка. Она снова была нагая.

«Не имет стыда! Откуда она такая?»

— Ты откуда будешь?

— Из вятичей…

— А откуда знаешь?

— Тятя сказывал… — она отвечала на вопросы Олега, а сама взяла его руку и положила ладонью себе на плечо, а его плечо стала заворачивать домотканиной, а под домотканину прежде насыпала какой-то тёртой сухой травы, трава прилипла, а домотканина уже была смочена.

— Вот так пусть будет, только сильно не шевели… Давай помогу одеться.

— Давай, — ответил Олег и опёрся на руку, которую — сильную, он это почувствовал, предложила ему девушка. — Зовут как?

— Василисой назвали в Константинополе.

На следующее утро чуть рассвело, князь снова считал, сколько добавилось ладей.

Он сидел, и на песке отмечал десятки новых, о которых ему докладывали Велимид и Фарлаф. Когда закончил, Родька подвёл вороного и составил ладони, но князь без его помощи взлетел в седло и пнул Родьку ногой, тот свалился в мелкую воду и рать загоготала.

— Может, без тебя мне и меч не поднять? — глядя сверху, через гоготание рати, прокричал князь и когда ратники успокоились, кивнул ближнему — тот подвёл Родьке лучшего из княжьей конюшни уже осёдланного коня.

Отрок исподлобья глянул на князя, отряхнул рубаху и штаны и из-под бровей глянул на девушку, та верхом была среди дружины и серьёзно смотрела на него.

«Хоть она меня не срамит!» — он закинул повод и вскочил в седло.

— Вот смеху-то! — сказал он ратникам. — Я вам!

— Ты возвращайся, — сказал Олег Василисе, она кивнула, повернула лошадь и поскакала к княжескому шатру.

«Видал, как держится, как заправский степняк!» — подумал князь и обратился к Родьке:

— Со мной пойдёшь.

Князь правил по омываемому мелкой водой песку. Родька не знал куда.

Князь молчал.

Родька думал.

«Как ему девка-то? — думал Родька. — Хотя, наверное, что там девка? Ганна-то как?..»

Князь остановился у большого куста ракиты, перегородившей путь и нависавшей над водой из-под высокого берега, спешился, зашёл в воду и стал пригоршнями пить.

«Запалился князь!» — подумал Родька и криво ухмыльнулся, представляя себе картину, как вчера в бане «запалился» пятидесятисемилетний князь Киевский Олег.

Олег глянул на него.

— Чего скалишься? Свистни по-сокольи два раза!

Родька удивился, но приказ Олега выполнил и свистнул.

Из-за куста, ещё князь не выбрел из воды, показался чёлн, в нём против течения по мелководью небольшим веслом как шестом толкался мальчик лет двенадцати. Он обогнул ракиту, подошёл к берегу и вытащил чёлн на песок.

— Что на порогах? — спросил Олег.

— Мелко ещё, пороги сухие, тятя сказывал.

— Когда шёл сюда, волну видел?

— Видел…

— Сколь дней?

— Семь.

— А что хазары?

— Стоят от берега далеко.

— Видать?

— Видать, но тятя сказывал — далеко.

— Шепни тяте, что через десять дней на большой волне большая рать пойдёт, он знает, что делать.

Обратно шли снова молча, Олег не торопил вороного, а Родька еле сдерживался, чтобы своему новому коню не дать плетей, а тот, сноровистый буланый трёхлетка так и гнул шею укусить за коленку, и приплясывал.

«Через десять, — подпрыгивая в седле, думал Родька, и помахивал перед глазом буланого плёткой, — как бы, не так! Завтра… крайний срок через день — ладьи будут готовы, снасть есть, поклажу погрузить — и можно в путь, а по высокой воде мы до порогов — за три дня добежим… да три ночи… четыре… Князь сказал, что за десять, значит даже ежели на подступах нас увидят, то только с нами их передовые и доскачут, значит, основная сила нас встретит уже на широкой воде, тогда, если „тятя“ на первую ладью сядет и посерёдке проведёт…»

Эти мысли занимали Родьку, но не сильно, он думал, а перед глазами во всей красе, как он себе это представлял, стояла новая княжья девка.

«Что же это я не узнал её имени, ведь видел же до этого, и не узнал?»

— Сегодня ночевать будем на берегу, — сказал князь, — вели шатёр поближе переставить, завтра снимаемся, распорядись, чтобы всё погрузили.

Родька кивнул и вдруг услышал далеко за спиной, от того места, где выплыл мальчик, короткое ржание.

«На конях малец прискакал, а чёлн, видать под ракитой прятал, тогда допреж нас к тяте-то успеет!»

***

После вчерашнего пару Олег прислушивался, болит ли плечо, но болело самую малость, и он даже забывал. Он вошёл в шатёр, девушка его уже ждала, она была одета в мужское, так приказал Олег, он ей улыбнулся:

— А не болит рука-то… кудесница…

— Ещё немного поболит, только надо ещё перевязать…

— Успеется, — сказал князь и сел на греческий раскладной стул. — Вели подать брашно — есть будем.

Василиса вышла и скоро вернулась.

— Из вятичей, говоришь, — Олег усадил её рядом и припомнил давешний разговор. — А что помнишь?

— Конные и у них псы под ногами…

— А дальше?

— Дальше студёно было…

— А тятя и матка?

— Смутно помню, кругом всё чужие, только младший брат…

— Как тебя родители звали?

— Полиной…

— А сейчас Василисой? А как хочешь, чтобы я тебя звал?

Девушка потупила взор.

— Ладно, время покажет, как тебя звать.

***

Ещё не рассвело, когда под берегом зашевелился народ, потянул за ужи и из-под Киевой горы стали тащить долблёнки и подкатывать кругляк, а из разлившейся Почайны большие ладьи выталкивались на шестах, и их подхватывало течением. В конце косого спуска к Днепру была широкая песчаная отмель.

— Да борта мне не побейте! — в рассвет крикнул Родька и кому-то погрозил плетью.

По течению

Киева гора становилась всё меньше. Она исчезала совсем, когда её загораживали выраставшие берега, потом берега становились ниже, и тогда снова показывалась Киева гора.

Господствовала.

«Большая река, высокие берега, а Киева гора всех выше!» — думал Олег.

Он загребал, перед ним сгибалась и разгибалась спина другого гребца, а перед этим следующего, а перед тем ещё троих. По своему борту Олег сидел шестой, за ним гребли четверо. Тихо расходилась днепровская вода, вповалку спали два десятка ратников под лавками между гребцами правого и левого борта. Как только солнце перейдёт полдень, спящих разбудят и они сядут на вёсла и будут грести до самой поздней темноты, когда свет факела на носу осветит корму впереди идущего корабля. Тогда ладьи уткнутся в берег, ратники выставят охранение, остальные разведут костры, будут вечерять, а потом до рассвета отдыхать. Если, конечно, хазары не устроят какого-нибудь зла.

А хазары могут.

Ещё их не видно, но за городком Воинь, что на левом притоке Днепра Суле, они обязательно объявятся — сначала разведчики разъездами, а потом толпа, тьма, орда. И скорее всего, что они появятся на обоих берегах.

Могут и до Сулы.

Думать о хазарах было так привычно, что даже и не думалось, а просто вспоминалось, как иной раз память что-то выхватывает, как взгляд выхватывает на небе или на берегу, или что-нибудь на воде, но сразу и забывает и переносится на другое.

Взгляд Олега упёрся в Василису, и он перестал думать о хазарах.

Было очень красиво.

Олег смотрел на удаляющуюся Киеву гору и видел сидевшую на корме Василису.

Есть на что посмотреть.

Василиса была одета в подкольчужную длинную мужскую рубаху, на голове у неё белел холщовый подшлемник, она убрала в подшлемник волосы, выглядела странно, необычно, под мужской рубахой было видно, что женские груди, и лицо — белое, нежное.

Олег глянул на спавшего под ногами Родьку. У Родьки завелась борода, ещё прозрачная, он был молодой и свежий, как девица, но от девицы отличался тем, что его щеки и лоб уже покраснели от загара и ветра, а волосы на щеках — светлее самих щек. А у Василисы лицо нежное и гладкое, ни с кем не спутаешь. У ратников постарше лица вообще коричневые как глина, и как глина смотрелись между слипшимися на лбу соломенными волосами и соломенными бородами — слой темной глины между слоями светлого речного песка.

И чем старше был ратник, тем светлее были его волосы и борода и тем темнее лицо и выгорали глаза — из молодых зеленых, синих или голубых они превращались в мутные и водянистые, такие, как у соседа справа Радомысла. С рыжим Радомыслом-новгородцем он пришел сюда в Киев ещё с молодым и огненным, а сейчас Радомысл уже старый и серый. Олег и не знал, что у Радомысла такая молодая жена Ганна.

«Надо же!»

Олег смотрел.

Всё привычное сливалось, выделялась только Василиса, и над нею всё дальше и дальше величественная Киева гора.

Он думал.

За несколько дней до начала похода он задумался, как пойдет — на кораблях или возглавит конную рать по правому берегу.

Он думал об этом, лёжа на локте; рядом Василиса в свете масляного рожка что-то делала со своей новой одеждой…

Олег выкликнул Родьку, тот заглянул, Олег подозвал и стал шептать на ухо. Василиса посмотрела, не отрываясь от дела. Родька выскочил, и его долго не было, потом вернулся и стал шептать ответное Олегу. Олег внимательно смотрел на Родьку, а тот развёл руками.

— Ладно, будь по ево! — сказал Олег и поднялся, поднялась и Василиса. — Веди, — сказал Олег Родьке, и они втроём вышли из шатра.

Родька повёл к дальней дубраве. Шатёр раскинулся на склоне Киевой горы к Днепру, а Родька вёл на другой склон, к сухому логу.

Когда подошли, увидели среди деревьев костёр.

Уже смеркалось, солнце зашло за горизонт как раз за дубравой, и деревья стояли черные и большие, а между ними сверкало, и Родька повёл туда.

«Зачем Василиса увязалась?» — подумал Олег, но не прогнал. Когда до костра оставалось шагов десять-пятнадцать, Олег заметил, что Василиса отстала и зашла за дерево.

«Смышленая, — подумал Олег, — понимает, что ведун всё одно её прогонит…»

Кудесник, старик, видно по нему, но не определишь, сколько лет, сидел боком в ярком свете молодого костра и длинной веткой разгребал рядом угли и обгорелый валежник старого кострища.

— Зачем пришёл? — спросил он Олега.

— Что видишь? — спросил его Олег.

— Сядь, — велел кудесник.

Олег сел.

Кудесник долго перекатывал угольки, подстраивал друг к другу обгорелые ветки и слегка ударял по ним, ветки подскакивали, кудесник их снова подгребал и снова ударял.

Наконец он произнёс:

— Вижу твою смерть… ты за этим пришёл?

Олег кивнул.

— А как видишь?

— Ты умрёшь от своего вороного, — произнёс кудесник и больше не сказал ничего.

Олег немного посидел, встал и пошёл из дубравы, за ним пошёл Родька, за Родькой вышла из-за деревьев Василиса. Перед шатром Олег сказал, чтобы Родька отдал вороного конюхам и чтобы те ходили за ним, а для этого отвели бы в Ладогу, где у князя имение, а сам он пойдёт в поход на корабле, и отослал от себя. Василиса ничего не сказала, промолчала, только перед тем, как лечь рядом с Олегом, долго молилась своему богу, по имени Христос.

Олег вспомнил это, помотал головой и ухмыльнулся.

Вдруг сидевший перед ним за три человека гребец взвыл и стал трястись, как будто на него налетели пчёлы, на самом же деле в его плечо вонзилась стрела, но неглубоко. Все обернулись на левый берег Днепра. На пологом берегу передними копытами в воде стояли четыре всадника, они сливались с прибрежными кустами, но было видно, что трое натягивали луки, а один уже выстрелил.

— Оборонись! — крикнул тысяцкий и гребцы левого борта, не переставая грести, подняли щиты. Три стрелы упали в воду, не долетев.

Крик раненного поднял спящих, Радомысл схватил лук и пустил стрелу, а хазары брызнули в разные стороны, и было до них шагов двести, так близко корабль шёл вдоль берега. Олег огляделся, на дальнем и высоком правом берегу, еле различимые стояли люди, но не на конях, а просто, — это были свои, значит, там ещё нет хазар.

Тревога прошла, гребцы поменялись с отдохнувшими, за Олегово весло сел Родька, а Олег пошёл на нос к тысяцкому Фарлафу, тот смотрел на воду и кричал каким бортом грести сильнее — он лучше всех знал, как до порогов надо идти, где больше глубина.

— Не сильно влево забрали? — спросил его Олег.

— Правее нельзя, тут глубже всего, — ответил Фарлаф, не отрывая взгляда от воды.

— Мелко?

— Не в том беда, что мелко, а в том, что волна уходит к порогам, а мы еле идём, не поспеваем.

— А не чуешь… посвежело?

Фарлаф оторвался и вдруг закричал:

— Бросай весла, ставь парус! — и первым бросился разматывать ужи.

Олег сам не понял, с чего он взял про ветер, он только вспомнил, что, когда встал от весла, его охватил озноб.

А ветер дул всё сильнее.

Олег вдруг остро почувствовал тревогу и посмотрел на левый берег. Его корабль шёл третьим, первые два во главе с Велимидом и «тятей» Жданом уже начали отваливать вправо и, попав в стремнину, отдалялись, а на левый берег вышли несколько десятков хазар и подняли свои луки.

— Оборонись! — крикнули одновременно Олег и Фарлаф и в этот момент на его корабль обрушились стрелы. Одна воткнулась в борт чуть ниже кромки, а если бы чуть выше, то попала бы Олегу в бедро.

«Што-то рано они показались!» — подумал Олег, прикрылся щитом и пошёл на корму.

Хазары ещё раз пустили стрелы и больше не стали, а только наблюдали, как корабли отваливают от левого берега вправо и всё больше и больше отдаляются, так, что стрелам уже не долететь. И становилось всё темнее.

Тысяцкий подошёл.

— Приставать будем? Темнеет… — произнёс он. — А там, глядишь, и чудь подойдёт, можно есть и ночевать!

— Можно, — не думая, и как бы, не тысяцкому, а самому себе ответил князь. — Ты погоди есть… — он поднял лицо, всматриваясь или принюхиваясь к тому, что происходит на высоте птичьего полета. — Послушай!

Тысяцкий стал прислушиваться.

— Да, княже, полунощный… полунощный дует, прямо нам в паруса…

— А гроза идёт, не чуешь?

— Грозу покуда не чую, а дует сильно, а, княже?

— Сильно, — ответил князь и посмотрел на тысяцкого. — Глянь вона… теперь понимаешь, почему так быстро темнеет? — сказал Олег и показал вверх по течению Днепра. Тысяцкий посмотрел и теперь всё понял — с северной стороны горизонт был затянут тонкой чёрной полосой.

— Думаешь, быстро долетит? — спросил он.

— Думаю, быстро!

Они оба смотрели вверх по течению, им в корму построились один за другим две тысячи кораблей, они видели, что на всех кораблях тоже догадались и поднимали паруса.

— Не приставать надо, а проскочить…

— На волне, князь… понял тебя…

— Как только нагнёт, снимай парус, не то сломает и выбросит на берег…

Гроза нагнула в тот момент, когда на вечернем небе должны были появиться первые звёзды.

Олег вглядывался в другие корабли, шедшие за ним. Он до белой крупы в глазах всматривался в пятнышки парусов и вдруг увидел, что какой-то задний, который ещё можно было различить, вдруг исчез, не сам, а исчезло пятнышко, и Олег понял, что догнал грозовой ветер этот кораблик и парус убрали.

Он позвал тысяцкого.

— Думаю так, что надо всех на вёсла… — Он не успел договорить, как на корабль обрушился холодный ливень и на левый борт надавил ветер, корабль накренился и стал забирать вправо. — Надо запалить факел…

В грохоте ливня вдруг сверкнули молнии и люди стали устраиваться по двое на весло, и разразились небесные громы и ещё сверкнули молнии и Олег увидел Василису. Она на корме и вдвоем с ратником, прикрывавшим её шкурой, держала в руках факел. Фарлаф присел рядом и высекал искру и тут факел пыхнул, ветер оторвал кусок яркого пламени и Олег увидел, как пламя полетело вместе с ветром, но факел горел и он увидел ещё, что на других кораблях стали вспыхивать факела.

«Не пойдем в Воинь, не будем заходить в Сулу, сколько будет силы, пойдём по Днепру! Сколько будет силы!»

Ветер дул в лица сидевших на веслах, с неба вода не падала, не лилась, а как будто бы весь воздух состоял из обрушившейся воды, стало трудно дышать. В свете факела было видно, что на дне корабля вода уже поблёскивает, накапливается, и Олег стал кожаным ведром выплескивать, ему помогали другие, всё превратилось в движение…

Остановилось время.

Ветер уже бесновался, гребцы гребли, вода хлестала. Днепр, где было видно под факелами — кипел, все работали, в свете молний глянцем сверкали мокрые спины, плескалась серебром вода на дне корабля, простреливали струи дождя, дрожала водная рябь. Всё подчинилось единой задаче — двигаться, раз двигаешься, значит живой — поэтому всё было в движении…

Остановилось время.

И накрыла кромешная тьма.

Тьмы не было только, где факел… факела… И даже молоньи, сверкая, озаряли своим сиянием одну только кромешную тьму.

Во тьме и остановилось время.

Олег знал, что надо вычерпывать, он смотрел вниз, выбирал место, где можно зачерпнуть больше, и больше выбросить за борт, он понимал, что сейчас всем страшно, и все двигаются потому, что им страшно, а когда двигаешься, значит, что-то делаешь, чтобы спастись, но всё равно страшно.

Но страшнее всего, и Олег это знал точно, от того, что никому не ведомо, когда это кончится.

Поэтому все чувствовали, что время остановилось.

Так уже было 27 лет назад, когда обложили Смоленск.

Смоленск не горел.

Город взяли, обложив со всех сторон, со всех высот, так, чтобы кривичам было видно, что некуда деваться.

И светлые князья вышли.

Ряд положили честный — кривичи больше не платят дани хазарам, а платят Олегу.

Хазар Олег отогнал.

Это было летом, под осень.

Покончив со Смоленском, Олег пошёл на Киев. С собою взял одну малую дружину новгородцев и норман, остальные остались вокруг Смоленска не выпустить никого, чтобы не выдали Олеговых планов — куда он пошёл.

На руках был Рюриков сын — малолетний князь Игорь. К Киеву пришли на трёх кораблях, сами оделись как гости в Царьград, продавать мечи и лён. Лён белый, а мечи тонкие, острые и гибкие, таким мечом можно разом смахнуть чью-нибудь нерадивую голову, и уже падая, голова ещё вопрошала бы: «А что это? А как это?.. А…»

Три корабля вошли в Почайну, и Олег послал людей к Аскольду, сказать… мол, купцы, мол… есть чем торговать.

И стали ждать.

Первые два корабля стали у берега на растянутых ужах, а Олегов корабль пристал к ним. Ратники без оружия, одетые в простые рубахи сделали вид, что спят усталые после переволок из Новгорода Великого, да с дороги, да не выставив охраны. И долго пришлось делать вид — до конца дня и всю ночь, потому что ни Аскольд, ни Дир не шли, будто заподозрили.

И время остановилось.

Олег даже злился, что всё так, будто не дело пришли делать, а — медов пить, да не во время!

Но явились Аскольд и Дир, и Олег их не узнал, они стали важные и вдвое шире, чем когда просились у Рюрика осмотреть, что творится по Днепру вниз от Смоленска, но не было им от Рюрика повеления брать Киев силой и править в нём.

И они своими заплывшими глазками не узнали Олега.

— Какой твой товар… Чего везёшь? — Спросил Дир, он был совсем седой, выше, шире и старше Аскольда, только так Олег признал, что это Дир. На поясе у Дира висел короткий меч, как игрушечный. У Аскольда висел меч посерьёзнее, но в таких красивых ножнах и с чистой, незахватанной рукоятью из заморской белой кости, что Олег подумал, что не вытаскивал Аскольд ещё своего меча из ножен.

Тогда Олег поклонился и велел поставить по греческому раскладному стулу, а сам махнул рукой на соседний корабль. Радомысл поднял на руках малого Игоря и пошёл с ним к Олегу и вдруг Аскольд вскочил, будто его ужалили — он узнал Радомысла по его рыжине…

— Ты кто? — заорал он на Олега и, тот увидел, что на Аскольда косится Дир и на его лице недоумение.

— Я привёз вам товар, — ответил Олег, взял из рук Радомысла маленького мальчика, который только что проснулся и глазел, готовый брызнуть слезами.

В это время на двух других кораблях Олеговы люди, которые людям Дира и Аскольда показывали мечи, мол, на продажу, против них эти мечи и обратили. Старый Дир узнал Олега и скинул пояс с мечом, железо грохнулась о дерево, а Аскольд попробовал выхватить свой меч, но очень длинным он оказался и Радомысл перехватил его руку у кисти, а другой вонзил в горло острый нож. Люди Дира и Аскольда побросали оружие и понурились. Люди Олега всех порезали и утопили.

Вот тут и дрогнуло время.

— Князь! — вдруг услышал он, и даже не услышал, потому что всё, что могло шуметь и греметь навалилось одновременно и ливень — вода заливала уши; и громы и молнии, и завывания ветра, и скрипел корабль; и выли ужи, как струны на гуслях, которые кто-то будто рвал сильными пальцами. Олег глянул, но ничего не понял и снова услышал: «Кня-я-зь!»

Он забыл про Дира и Аскольда, это всё прошло и не вернётся. Темноту взрывал свет факела на мгновения, но от этого глаза только слепли, и вдруг во вспышке молоньи он увидел Василису, это она звала его. Он кинулся по скамьям, несколько раз чуть было не сверзился в воду, так качало из стороны в сторону, но добежал и увидел, что в воде за кормой кто-то бултыхается и он кинул ведро, а сам крепко ухватился за верёвку. И дёрнуло так, как дёргает тот, кто хочет выдернуть у тебя эту самую верёвку из рук.

«Ухватился», — промелькнуло в голове, и он сильно потянул на себя, подтащил к корме, зацепился за пояс-сыромятину и штаны и вытянул… Радомысла.

Лицо старика мелькало в полыхании факела, и Олег увидел, что Радомысл не сводит с него глаз.

«Всё, старик, дыши!» — подумал Олег и стал прорываться на нос.

Гроза бушевала, ливень сменился на дождь с низовым ветром, а всплески молний и громы пошли на левый берег Днепра и полыхали там.

«Много воды вылилось, много!» — радостно думал Олег.

***

Перед тем, как войти в баню, Ганна увидела с северной стороны тонкую чёрную полосу над горизонтом: «Большая гроза идёт!» — обрадовалась она.

Она прогнала Свирьку, та была нужна, но Ганне захотелось побыть одной.

Свирька натаскала дров и воды и затопила печь. Воздух в бане нагрелся и был сухой такой, что сушило гортань и кололо веки. Ганна замотала волосы в убрус и сейчас сухие концы льняного полотнища обжигали голые плечи.

«Нет, не буду воду плескать, не продохнуть будет…» — подумала она и железными клещами повытащила из печки половину дров и выбросила вон.

— Ты чего, хозяйка? — Услышала она и вздрогнула, когда в баню вдруг ворвалась Свирька. — Чего выбрасываешь, баню снаружи запалишь, дети пожгутся!..

— Иди уже! — огрызнулась Ганна, а сама подумала: «Хорошо, что ты рядом, теперь и не запалю и дети ваши не пожгутся!»

— Раздумала, што ли, парится?

— Иди, сказала тебе, и пригляди, чтобы беды какой не было… — упрямо проговорили Ганна.

Когда Свирька вышла, Ганна села на полок и сняла убрус, дотянулась до задвижки и открыла, потёк свежий прохладный воздух.

Ганна вздохнула.

Зашла Свирька, поставила ковш с отваром и вышла.

«Какая она всё-таки не дура! — подумала Ганна про Свирьку. — Понимает, когда нужна, когда нет!»

От отвара пахло сырой землёй и грибами, Ганна осторожно попробовала, тёмно-коричневого цвета отвар был тёплый, самый раз! Она сделала несколько глотков, легла на полок, закрыла глаза и…

«Что это там так сверкает?» — вдруг подумала Ганна, когда открыла глаза. Она будто бы очнулась, она помнила, как прилегла на полок и вроде уснула, а сейчас проснулась, а кругом всё шумит, как во время грозы и бури. Ганна даже испугалась и попробовала повернуться на живот и отползти, но не могла пошевелить ничем, ни рукой, ни ногой, ей стало страшно, что она лежит голая под ливнем, струи бьют прямо по ней, льют в глаза, она щурилась, хотела прикрыться рукой, но рука не поднялась. На неё летели высокие чёрные волны, чёрные тучи, чёрные куски обваливающегося берега, ей казалось, что сейчас её захлестнёт, и её захлестнуло, и она пошла на дно вместе с каким-то телом в рубахе. Под водой рубаха стала белая и липла к телу, тело повернуло течением, и Ганна увидела, что на неё смотрит Олег. Князь Киевский. «Вот тебе!..» — возрадовалась она, глядя на утопленника. Рядом плыли, тонули тела, она была между ними, одна живая. Она видела их и дышала, а они не дышали и её не видели. У утопленников были неподвижные мёртвые глаза, она всматривалась в каждого, а они на неё не смотрели. Поднял вверх руки и тонет Радомысл, его рубаха с её вышивкой по вороту и на рукавах пузырится, как парус и поднимается, оголяя смертельно бледное тело… А вот кто-то странный тонет рядом с Радомыслом, с распущенными прямыми длинными волосами, расплетёнными косами и лицо без бороды… это же эта, как её, Ганна не могла вспомнить её имени, и она снова увидела Олега, тот достиг дна, и течение поворачивало его так, чтобы Ганна могла его рассмотреть, его лицо придвигалось ближе и отдалялось, но она точно видела, что это Олег. Ещё она искала Родьку, хотела найти, но не находила. Чем дальше, тем тонущих тел было больше, они тонули мимо неё вниз почти вплотную друг к другу, а Родьки не было.

Она искала, но Родьки не было.

Вдруг она почувствовала, что тела окружили её, холодные и утягивают. Она противилась, но они утягивали и заглядывали в глаза, смотрели своими мёртвыми, она уже перестала искать Родьку, её вытолкнуло из воды, и не страшно было, что наверху буря и хлещут волны и ветер бьёт… острым концом молонья колет… сейчас, сейчас ударит прямо в глаза…

Ганна зажмурилась до боли и вдруг услышала:

— Дай-ка хозяйка, я тебя прикрою, а то ты вся синяя уже…

Она почувствовала прикосновение тёплых рук, шум и волны исчезли и всё исчезло. Только ещё Олег смотрел на неё… и эта… смотрела…

***

Как только начало светать и завиднелись берега — высокий правый ближе, чем пологий левый, — Олег увидел, как быстро летят корабли. Фарлаф стоял на носу и указывал, каким бортом шибче грести. Олег видел, как по течению несёт первые два корабля и боялся оглядываться, что с теми, кто шёл за спиной, но было так тихо, что он подумал, что если он не станет оборачиваться, то ничего плохого с идущими сзади не случится.

Ещё лёг туман, и берегов не стало видно.

Когда показалось солнце, и туман рассеялся, Олег не поверил своим глазам — Фарлаф вёл корабли близко, то к правому, то к левому берегу — какой из них был выше. Олег увидел, что вода так сильно поднялась, что убиваясь на крутых изгибах о высокие берега, кипела, и берега обваливались, брызгали и гнали волны, огромные, корабли на них поднимало и опускало и захватывало дух. Днепр жил, бился. Олег любил его в этот момент. Он знал, что такая жизнь реки будет продолжаться недолго, только до порогов и на самих порогах; а уже после, когда берега широко расступятся, Днепр превратится в медленно жующее коровью жвачку животное и умрёт у себя на дне, накрывшись ленивым покрывалом спокойного потока в низких берегах.

— Что думаешь? — спросил он Фарлафа.

— Думаю, проскочим… — сказал тот, обернулся и крикнул: — Всех на вёсла!

На месте Олега сидел Радомысл. Олег видел, что он хочет что-то сказать, но сейчас было не до этого, да и что он мог сказать, кроме…

«Ну вытащил я его, и другого бы вытащил, и меня бы вытащили… Об этом можно и после!» — думал Олег и когда видел, что Радомысл хочет обратиться, нарочно поворачивался так, будто занят делом. А он и был занят: разве пройти пороги и не потерять ни людей, ни корабли, разве это не дело? И не он сам-один его делает, а Фарлаф, люди, но и Олег тут, а не где-то…

— Первый «Не спи» вон виднеется… — не оборачиваясь, зная, что великий князь за спиной, сказал Фарлаф. Олег стал всматриваться, но того, что приходилось видеть раньше, не увидел — не увидел высоких скал-камней, между которыми слабыми потоками текла бы вода.

Фарлаф будто услышал его мысли:

— Поднялась вода, водичка… мыслю так, что этот порог мы пройдём и не будем людей высаживать под хазарские стрелы, поднялась водичка…

Потому как это говорил тысяцкий, Олег понял, что, скорее всего «пройдём»!

Это было бы хорошо — не высаживать!

Смотреть на воду было страшно. Текущий прежде по глинам Днепр теперь нёсся по камням и лавам — широким плитам — и, хотя вода поднялась, она была прозрачная, чёрная и было видно, как под днище корабля улетают камни и острые, и плоские, а вода над ними заходится, как баба над убитым мужем или колдунья-ворожиха, когда кружится вокруг кострища. В некоторых местах, где стремнина только-только прикрывала острые вершины скал, вода бурлила и шла белой пеной.

Олег следил за первым и вторым кораблями, те шли то левее, то правее, — летели, несомые течением и управляемые веслами гребцов. На первом корабле был «тятя» того маленького лазутчика — Ждан, он стоял на носу. Велимид стоял на носу второго корабля, и Фарлаф третьего. Ждан поднимал правую руку и тогда правую руку поднимал Велимид, потом Фарлаф, а Олег встал на корме, чтобы гребцы других кораблей его видели, и тоже поднимал правую руку, чтобы поднимались весла по правому борту, а гребли левым и наоборот. Когда поверхность становилась чистой, тогда гребли оба борта и появлялся ветер, начинавший шевелить волосы и бороду.

Наконец-то Олег повернулся — сколько шло ладей, было не сосчитать, но все, и следующая, и пятая, и десятая, и двадцатая, дальше нельзя было не сбиться — много — и у князя появилась надежда, что все прошли бурю и стрелы хазар.

Теперь надо миновать пороги.

Фарлаф оглянулся. Олег увидел, как тот сияет. Но сейчас он хотел смотреть не на Фарлафа. Поглядев на идущие за ним ладьи, он хотел посмотреть, — а что Василиса. Краем глаза он видел, она стоит на коленях и вся сжалась — не спит, он хотел ободрить её! Но первее — дело, первее — Фарлаф, махавший рукой по ходу корабля, перекрикивая нарастающий шум воды и пытавшийся что-то сказать.

Олег пошёл к нему.

— Ходко идём, князь, — кричал Фарлаф. — Если и дальше так, то к вечеру выйдем на птичьи гнёзда, и можно будет поднимать на волоки, тогда поутру достигнем чистой воды, а там день и Хортица!

— А что шумит?

— Впереди порог шумный, — Фарлаф показал рукой, — воды много, прёт и сама себя подпирает и упирается в высокие скалы и свергается вниз, мы это место обойдём… потому шумит! Ждан знает, как обойти…

Фарлаф улыбался во всё лицо, они шли!

Вечером вновь ударил ливень с молниями и громом.

Оставалось ещё два порога, но вода поднялась настолько, что скалы и лавы пролетали под плоскими днищами киевских кораблей.

Олег и Фарлаф решили, что после порогов они пройдут мимо Хортицы, обогнут её вокруг нижней стрелки, повернут в обратную сторону, пройдут против течения по протоке вдоль противоположного берега, вкруговую обойдут остров, а за ними последуют остальные две тысячи кораблей, чтобы, не толпясь, и не сталкиваясь, утром следующего дня высадится и устроить отдых.

Будет на Хортице тесно.

Олег огляделся мельком на Василису, чем-то она была занята. Люди на веслах сидели по двое, на порогах некогда отдыхать, только несколько человек спали под лавками.

Фарлав махнул рукой, и Олег пошёл на корму.

Василиса увидела его и как-то странно пересела, она смотрела на левый берег Днепра, но через мгновение повернулась к приближающемуся князю, и Олег понял, что до этого Василиса молилась, разговаривала со своим Богом, а сейчас ждёт его, своего князя.

— О чём ты его просила? — спросил Олег, Василиса потупила взор, и Олег вспомнил её такой в бане, когда они в первый раз встретились, она также на него не глядела. — О чём же? — снова спросил он.

Василиса сидела, потупившись, и не отвечала, потом посмотрела на князя виновато, но ничего не сказала.

Князь устроился рядом и в полглаза задремал.

***

Когда очнулся, в сумерках по правому и левому борту увидел низкие пологие берега очень близко и понял, что Фарлаф завёл корабль, а впереди шли первые два, в речку, впадавшую в Днепр.

Оглянулся — за его третьим шёл четвёртый, пятый, очень близко и дальше он считать не стал.

Люди стояли на бортах и толкались вёслами, как шестами. Фарлаф махнул рукой посолонь и корабли стали приближаться левым бортом к берегу, как только днище начинало шуршать по песку, люди выскакивали, другие кидали им ужи и они вытаскивали корабли носом на сухое.

Олег, Фарлаф, Родька, Радомысл и остальные, впрягшись в толстые верёвки, потащили корабли.

Всю ночь тащили, подкладывали под днища бревна, последнее перекладывали первым, когда первое откатывалось последним.

Под утро, когда солнце ещё только должно было показаться, блеснул Днепр, Фарлаф остановил всех и со Жданом и другим тысяцким Велимидом они пошли искать пологий сход к воде.

Василиса будто не спала, у неё блестели глаза и волосы, заплетённые в две косы, она подошла к сидевшему на землю Олегу и сказала:

— Был бы нужный ветер, можно было бы поставить твои корабли на колёса и катились бы они по суху, аки по воде…

Олег удивлённо глянул, но не успел он сообразить того, что она сказала, как его тронули за плечо — рядом стоял Радомысл.

— Хочешь чего сказать? — отвлёкся на него Олег, он ждал, что Радомысл подойдёт.

— Хочу!

— Тайное, небось?

— Тайное.

В заговоре

Лехо с трудом удерживал молодого жеребца, а тот шарахался от каждой молнии и удара грома. Гром бил раскатистый и жеребец то поднимался на дыбы, то подгибал передние ноги и готов был упасть, будто его тоже кто-то бил. Когда Лехо обессилел и хотел бросить, подбежал Сууло и со своей стороны ухватил жеребца за оголовье. Сууло был самый большой силач во своём роде. Он оттолкнул Лехо и повалил жеребца на землю, тот взбрыкивал, но Сууло прижал ему морду к мокрой земле и удерживал хлюпающими в воде ноздрями.

— Утопишь на ровном месте, Сууло, это всего лишь дождь и мы стоим на горе, — сказал подошедший Вееле и с укоризной обратился к Лехо. — Говорил тебе, объездить его ещё надо, а ты…

— А что я? — Лехо отряхивал пропитавшуюся насквозь рубаху, рубаха пузырилась, и удары по ней были, как по мокрому телу, и не мог отдышаться. Сууло, наконец, усмирил жеребца, но ещё держал животное на коротком поводе. Трое светлых князей чудского племени стояли друг против друга и друг друга не видели, только в ярких вспышках частых молний. Вода с неба заливала их, их коней и их людей, подошедших и спешившихся.

— Не рассёдлывай, — не оборачиваясь, сказал Вееле.

— Не рассёдлывай… — побежало у него за спиной.

Люди зашевелились и пошли доставать из-под сёдел еду.

— Дальше идти нельзя, крутой склон и внизу овраг, побьём коней, надо дождаться света… — сказал он и обратился к Лехо. — Скажи, чтобы растянули шатёр…

— А эти? — спросил Лехо.

— Пусть стоят, мокрее, чем есть, не будут… Видишь, уже чего-то жуют…

— А мы что будем делать? — спросил Сууло, он шлёпнул жеребца по скуле, и передал поводья стоявшему ближнему.

— Сядем и поговорим!

Лехо, младший из князей распорядился, люди зашевелились, подогнали из обоза телегу, воткнули в мокрую землю шесты и растягивали полотнище. Это были рабы из пленных хазар, они быстро и умело растянули шатёр и, не давая насквозь промокнуть, закидали шкурами шерстью вниз. В шатре на землю тоже кинули шкуры.

Князья вошли и разделись донага, а рабы на середине развели огонь.

— О чём будем говорить? — спросил силач Сууло.

— Не нравится мне всё это… — потирая руки над огнём, ответил Вееле и спросил, не поднимая глаз. — Сколько идём?

— Одиннадцать дней… — ответил молодой Лехо.

— А они?

— Должны были выйти из Киева семь дней назад…

— До порогов дошли?

— Кто же знает? Утро покажет!

— Да-а… — выдохнул Вееле, — нам до Хортицы только с горы спуститься, да протоку перейти, и мы смогли бы подготовить всё, что хотели…

— А как сейчас перейдёшь, вода вон какая, унесёт, до самой Березани бултыхаться будешь…

— В том-то и забота, чтобы раньше их перейти и хазары наши ко всему готовы…

— Думаю, надо волхва позвать, пусть откроет, что нас ждёт… — неуверенно высказался молодой Лехо.

— Ты хочешь довериться волхву?..

— А если не доверимся… на то он и волхв, вещий человек, чтобы всё знать, что нас ждёт…

— Это, когда его спрашивают… — недовольно отозвался Вееле, старший из светлых чудских князей, главный на походе.

Волхов пришёл важный. Он был молодой, но выбранный старым волхвом, тот умер зимой, когда через чудь проходил Олег на полюдье. Перед смертью старый волхв сказал, что оставляет за себя молодого, что поверил ему всё, что знает и умеет сам.

Остальные волхвы молча поклонились.

Волхв сел и стал кидать куриные кости, кидал долго, молчал, смотрел на кости, не отрываясь, светлые князья тоже смотрели и молчали. Молодой волхв накидался и коротко сказал: «Олег проходит у нас под горой, он сейчас плывет мимо!» Светлые князья переглянулись, они не хотели верить в то, что им сказал волхв, подняли на него глаза, но волхв сидел с прямой спиной и смотрел перед собой. Вееле уже понял, что ничего другого от волхва сейчас не услышишь, и пошевелился. Волхв встал и вышел из шатра.

— Не может быть, — сказал Сууло, — мы отошли от Киева одиннадцать дней назад, не мог Олег по воде догнать нас так быстро.

— Мог, — сказал Лехо, он веткой выкатил из огня уголёк и перекатывал на земле перед собой, — если вода сильно поднялась… а вода сильно поднялась.

Вееле услышал словах молодого Лехо правду.

— Это так, — и он обратился к Сууло. — Помнишь, сколько снега выпало за эту зиму?..

Сууло кивнул.

— Вот, теперь вся эта вода течет по Днепру, быстро течет — одной волной, и Олег на этой волне нас и догнал, Лехо правильно говорит.

— И что будем делать? — спросил Сууло. — Так мы до самого Царьграда дойдем, разве мы этого хотели?

— Нет, не этого, но когда мы вели ряд с Олегом, с ним не было этой девки…

— Какой? — спросил Сууло.

— Как какой? — Удивился молодой Лехо. — Христианки, которую Базиликой зовут.

— А при чём тут девка?

— Она была в плену в Царьграде…

— Ну и что?

— Ах, Сууло! — поддержал Вееле. — Какой ты непонятливый, раз она была в плену у греков, значит, она хочет им отомстить, и она будет науськивать Олега в любом случае дойти до Царьграда и нам придётся с ним проделать весь путь. Теперь понял? Не испугается Олег хазар, даже если мы ему их покажем на Хортице, пока рядом с ним эта девка…

— Я давно всё понял, — ответил силач, — но, может быть дело не в девке, тем более что она верит грекам, то есть, этому их, Христу!

— А в чём?

— А вот этого никто из нас не знает!

Светлые князья замолчали, они сидели и смотрели на огонь. За стенками шатра чудская рать мокла под дождем, люди немного подкрепились и готовы были двигаться дальше, но их никто никуда не вёл.

Молодой Лехо выкатил из костра другой уголёк и стал поворачивать его то так, то так, ветка подгорала и светилась оранжевым огоньком, трепетным и слабым, еле-еле державшимся на кончике. И вдруг Лехо бросил ветку в костёр.

— Надо перебираться на Хортицу, раз Олег уже здесь.

— И что дальше?

Лехо сжал пальцы в замок.

— Дальше надо сделать по-другому, уже не пугать князя хазарами, а сделать так, чтобы Олег сам отказался от похода, и мы вернулись домой.

— Или убить Олега, — вступил Сууло.

— Если убьём, сможем ли вернуться?! — Вееле сказал это, не поднимая глаз.

— Смотря, как убьём! — поддержал Лехо силача.

— Тогда снова придётся платить дань, как раньше…

— Ну и что? Платили же!

— Да, платили, только за то, что перестали платить и стали платить Олегу, хазары станут с нас брать такую дань, на которую у нас сил не хватит.

— Тогда какой выход?

— С Олегом мы будем, и дань ему платить будем, только нам этот поход не нужен, и убивать его нельзя.

— Вот так, шли-шли и ни к чему не пришли…

— Не пришли, потому что Олег на высокой волне нас догнал…

Лехо вдруг поднял палец.

— Тихо, послушайте!

Все затихли и услышали тишину — по шатру перестал стучать дождь.

Светлые князья поднялись и пошли к выходу. Дождь действительно перестал, и рядом с палаткой уже стояли тысяцкие и сотские.

— Рассёдлывай, — приказал ближнему Вееле.

На Хортице

Олег и Фарлаф далеко впереди увидели на высоком правом берегу огонь.

— Как думаешь, чудь?.. — спросил Олег.

— Дойдём до Хортицы, ясно будет, — ответил Фарлаф.

То, что рассказал Радомысл, огорчило, но не было неожиданным. Олег тоже не доверял чуди, как и остальные — никто не доверял чуди, но они дошли по правому берегу Днепра до Хортицы. Это были они и они были готовы переплыть, если бы не такая высокая и быстрая вода — просто смоет. Поэтому Олег велел одному кораблю пристать к коренному берегу и привезти светлых князей и их тысяцких.

Послал Радомысла и Велимида.

***

Утро выдалось ясное.

Олег осматривался на покрывшемся свежей зеленью острове. Он наблюдал, как с пристававших один за другим кораблей уставшие его ратники забрасывали ужи на кусты и деревья. Потом они не искали места поуютнее, а падали на сырую после ливней землю и засыпали, раскинувшись во весь рост и ширь рук, или поджимали под себя ноги и сворачивались калачиком, как собака, которая укрывается собственным хвостом, ничего не подстелив. И ударь сейчас другая гроза, пуще и хлеще, никого она не разбудит.

На ногах оставались только самые сильные — сотские и тысяцкие, воспитанные в дальних походах и тяжелых испытаниях — им надо всё подготовить; а ещё волхвы.

И к дубу никто не подходил, даже кудесники пока держались шагов за двести.

И Василиса за ним ходила сама не своя.

«Одна баба среди стольких мужиков, что же тут удивляться?» — думал сам себе Олег, и тоже не знал, куда ему прислониться, пока не подбежал Родька. Малому удалось, и погрести, и поспать, и помокнуть и никакая усталость к нему не липла, он был бодр и свеж, будто в бане вымылся.

— Княже, — обратился он к Олегу, — ты бы шёл на ладью, там и шатёр есть… Всю ночь толкались, можешь и вздремнуть, а чего надо будет, так я кликну, а?

Олег глянул на Василису, та отвернулась и нагнулась сорвать какие-то, то ли травинки, то ли былинки.

Он кивнул Родьке и тот повёл их на корабль, где на корме действительно натянули полог.

— Тут я буду, недалеко… — сказал Родька и пошёл от ладьи.

Олег растянулся, положил голову на колени Василисе, но мысли мешали заснуть. Он их гнал, а то старался ровно дышать, или думать о приятном… Но о чём ещё можно думать, когда голова и так покоится на коленях красивой девушки, да ещё и умной.

«А почему она всё время молчит?» — вдруг пришла мысль, и Олег удивился: да мало ли он на своём веку видел женщин, которые в его присутствии молчали — в его присутствии женщины всегда молчали и были при нём просто женщины. Уже его дружина роптала, мол, помрёшь, а нас на кого оставишь, кому служить? Как-то Олег позвал Фарлафа и Велимида и сказал, мол, пусть боле не ропщут, после него законным князем Киевским будет сын Рюрика — Игорь, но всё равно роптали. Тогда нашёл Олег жену Игорю — Ольгу, и сейчас не мог нарадоваться, сколь верным оказался выбор — Ольга была красива, умна и спокойна, и остужала молодого, горячего, скорого на решения князя, как прохладный, свежий ветерок остужает распалившегося всадника.

И роптать перестали!

Олег знал… Олег много знал!

Главное знал — кто воду мутит.

А чудь, так это — слухи, предрёк же волхв, Олег ухмыльнулся, что он примет смерть от своего коня.

То, что ему рассказал Радомысл, было пока лишь слухами. Сколько Олег себя помнил, всегда бродило что-то, то одно, то другое: про чудь, про хазар, про норманнов, одно и то же — что кто-то против кого-то мутит воду.

Но только начни выяснять и разбираться и окажется, что главные, кто мутит воду — это греки. Они ссорят между собою светлых князей, ссорят отца и сына, брата и брата; подкупают тысяцких, их жен, их детей, стравливают друг с другом, как стравливают собак или петухов. Греки везде — и рядом с дружиной, и рядом с хазарами, и рядом с норманнами, и между всеми светлыми князьями.

Когда Олег был с Рюриком, так же были греки, и бархатными руками перебирали золото, каменья, шелестели шелками, расстилали аксамиты, держали в прохладных подвалах глиняные амфоры с винами, а в тёмных склянках растёртые порошки, которыми можно было и вылечить, и убить. Греки были всюду, тихие приятели на все случаи.

Хуже всего, что их любили жены. Своих жен у них не было, точнее — были, но далеко, в Царьграде. А здесь их любили жены князей и дружинников, но не так, чтобы до измены, хотя всяко говаривали…

А греки вот они — всегда обок и могли помочь, если заболел кто — дитя ли, жена ли, или надо к аксамиту подобрать соболя в тон. Греки это умели и за это им платили, все.

Кроме Ольги.

Она в Киеве отвела их от себя и тем была им не любезна, а любезна Олегу. Поэтому он с лёгким сердцем оставил Киев не на Игоря, а на Ольгу.

Об этом после разговора с Радомыслом думал князь.

Он потянулся, Василиса не шелохнулась, она сидела и гладила его по волосам и молчала.

Олег чувствовал, что Василиса молчит, но не потому что ей нечего сказать, и он забыл о чуди.

— А сильно хитрые греки? — спросил он и глянул, она смотрела на него и согласно кивнула.

— Сам знаю, — сказал Олег и отвернулся, но был уверен, что Василиса и сейчас смотрит на него и улыбается и он снова глянул — она улыбалась.

— Вот видишь! — с удовлетворением сказал Олег и услышал.

— Спи, князь.

«Да не проспи, князь!» — подумал он, но сон уже прошёл.

— А расскажи мне про Царьград, или, как его у вас называют…

— Константинополь… а другие не рассказывали?

— Рассказывали, но они там торговали и жили, как купцы, а ты…

Василиса слушала и молчала.

— Расскажи… — попросил Олег, он даже не подумал, что может не попросить, а повелеть.

— И я там всего лишь жила…

— Всего лишь, а ещё?..

— А ещё ткала, шила, воду носила, на форум ходила…

— Форум?.. Что такое форум?

— Это когда в одном месте собирается много людей, и продают у кого что есть…

— Торжище, что ли?

— Это у вас оно торжище, а в Константинополе — форум.

— А что ещё там такого, особенного?

— Большой город, цари живут, а поперёк широкий залив, люди зовут Золотой, или ещё рогом зовут или канавой.

Олег знал про залив Золотой, длинный такой, как бычий рог. Говорили, что его можно переплыть, а можно посуху обойти.

— А у кого ты жила, — спросил Олег и вдруг вспомнил слова Василисы «по суху, аки по воде!» и тут же вспомнил про колёса и ветер, о чём она сказала, когда они переволакивали корабли по суше на брёвнах-валках.

— У кого жила? — переспросила она.

Олег сел, сон прошёл, Василиса молчала и вдруг из кустов, зацепившись ногою за канат, вылетел Родька. Всё-таки он был смешной, и когда упал в воду, выставив впереди себя руки, и когда поднимался, мокрый и в песке.

Василиса рассмеялась.

«Неловкий», — подумал про него Олег.

— Княже, — Родька встал, попытался отряхнуться, весь заляпанный песком, и присел к воде обмыть руки.

— Чего тебе?

— Чудь перебралась…

— Хорошо, а где они?

— Сказали, будут у дуба…

— Оставайся здесь, — повелел Олег, взял подпояску с мечом, спрыгнул с борта, взбежал на высокий берег и скрылся за кустами. Василиса проводила его взглядом и вздохнула: «Константинополь! Расскажи! Нет! — подумала она. — Никому я ничего не расскажу!»

Она глянула на присевшего рядом Родьку и, шутя, подтолкнула. Родька охнул, нелепо взмахнул руками, будто хотел за что-то ухватиться и упал за борт.

— Ах! — ахнула Василиса.

Она не заметила, что Родька, только присев, сразу и уснул, с открытыми, как показалось Василисе, глазами. Она точно видела, что его глаза были открыты, поэтому и подтолкнула.

Она вскочила, быстрое течение относило Родьку и Василиса по тому, как он махал руками и выпрыгивал из воды, поняла, что он не умеет плавать. Она видела его широко раскрытые глаза и разинутый рот.

Она прыгнула в воду, поймала его за руку и потащила. До берега было недалеко, но течение несло быстро, затягивая под днища кораблей, уже стоявших на приколе. Родька, глотнув воздуха, барахтался, мешал, тогда Василиса ударила его по лбу, ухватила за ворот и увлекла между кораблями, стоявшими носами к берегу на расстоянии пяти локтей друг от друга. Родька хватался за мокрые борта, потом под ногами почувствовал твердое и встал. Василиса поддала ему, он поднял руки и тут его сверху ухватили ратники с кораблей и чуть не разорвали, но вытащили и через мгновение Родька оказался на берегу. Ратники тянули руки и к Василисе, но она, не оглядываясь, выбрела из воды. От изнеможения Родька рухнул на землю, Василиса села рядом. А на кораблях ратники стаскивали с себя одежду и ныряли в воду, гоготали на неловкого Родьку, выходили и обходили корабли, пробовали, крепко ли привязаны ужи, брали поклажу и располагались с едой.

Василисе было неловко находиться среди голых мужчин, она кивнула Родьке и пошла на свой корабль, где могла спрятаться под навесом. Родька увидел это и, опираясь на онемевшие руки, с трудом поднялся.

Василиса пока шла, рубаха на ней высохла и под навесом она спросила:

— Ты совсем не умеешь плавать?

Родька сел рядом, водил мутными глазами и что-то мычал в ответ.

— Спи, что ли! — сказала ему Василиса.

Она не спала ни прошедшим днём, ни подряд две ночи, и не хотелось, и она сидела, понимая, что пока Родька лупает на неё своими глазами, то будет отвлекать от мыслей, оживших в её сознании с того момента, как Олег взял её в поход, и ещё сильнее, когда стал задавать вопросы про Константинополь.

Её константинопольский хозяин Спиридон был вхож к царям. Она его помнила так же ясно, как сейчас видит Родьку и никогда не забудет.

Спиридон был очень богатый, и цари покупали у него меха и не только. Свой главный товар Спиридон привозил из северной стороны, откуда в Константинополь попала Василиса. У Спиридона была самая бойкая торговля мехами, и его люди непрестанно уезжали на запад, восток, на север. Иногда он отправлял Василису на рынок к купцам с севера, и с ней ходили его люди и слушали, как и о чём она разговаривала с соплеменниками. Там её заприметил Радомысл и попросил Спиридона продать, то есть выкупить из неволи, но Спиридон ничего не хотел слышать, он дорожил своими рабами особенно из северной земли.

Рабы рассказывали историю, как несколько лет назад один из придворных прежнего императора Василия Феодор Сантаварин обвинил Льва, нелюбимого сына Василия, в злом умысле против императора. Василий заточил сына и хотел его пытать и казнить, но один человек уговорил его против такого деяния, и это был Спиридон…

Родька вздрогнул, Василиса глянула, теперь его было не разбудить, даже если пощекотать под микитками, или пёрышком поводить под носом, разве только чихнёт раз другой. Он был странный, этот Родька, ей казалось, что она его давно знает — он был какой-то не новый. Он всё делал так, что ей было наперёд известно, что он сделает, вот сейчас он начнёт ворочаться… или чесаться… Она ждала и смотрела, но Родька спал так глубоко и крепко, что даже утих прибрежный ветерок, высушивший его рубаху, и только слегка шевелил длинные волосы, самые кончики. Вдруг Родька ка-ак чихнёт, и ещё раз, и сел, и уставился на Василису мутными глазами и чихнул в третий раз, да так оглушительно, что аж замотал головой, будто в ушах что-то лопнуло, и тут же повалился на лавку.

«Дай тебе Господи Иисусе Христе здоровья!» — подумала Василиса, перекрестилась, перекрестила Родьку и улыбнулась — всё-таки она всё про него знала именно что наперёд.

«Интересно, — вдруг подумала она, — а чем кончилась вражда между хозяином и Сантаварином?»

Радомысл и выкупил Василису и похитил, как раз в тот момент, когда слуги принесли весть о том, что Сантаварин из провинции, куда его сослал ставший императором Лев, послал к Спиридону убийц.

«Наверное, ничем, — она смотрела на Родьку, но мыслями перенеслась в дом, в котором прожила одиннадцать лет, это был дом Спиридона, — ведь об этом знала вся округа!» Причина была простая — торговый человек Спиридон спас будущего императора Льва. Лев, взошедши на престол, услал Сантаварина в ссылку, а Спиридон перед этим подкупил ближних слуг Сантаварина, и только Сантаварин об этом ничего не знал. Рабы были не против, как любые рабы, чтобы Спиридона убили, но и боялись этого, потому что понимали, что им лучше не будет — дом достанется вдове, а вдова, глупая и жадная женщина, всё продаст и в первую очередь слуг. Продавать будет дорого, поэтому никто из богатых соседей не купит, а купят греки из провинции, а в провинции греки такие жадные, что вдове такие и не снились и будут они, слуги, работать вдвое больше, а есть вдвое меньше.

Василиса ухмыльнулась — вот уж действительно глупая, жена Спиридона — насколько он был умён и прозорлив, настолько его жена Елена была глупа. Спиридон некрасивый, а Елена красавица на весь город, но это поддерживало чувство Спиридона к ней недолго — Елена старилась и красота уходила, а Спиридон старился и становился умнее и мудрее. Василиса видела это и чувствовала, по малости лет не понимала, но чувствовала, как любая женщина. Слуги ей шептали, мол, берегись, у хозяина острый глаз на девичью свежесть и молодость, но Василиса почему-то не боялась, она видела, что Спиридон неравнодушен к комнатной девушке Елены Дидоне, гречанке. А вот Дидона тревожилась и от неё тревога расходилась кругами — у Дидоны был сын, о котором ничего не знал Спиридон, или все только думали, что не знал.

«Господи, Иисусе Христе, помоги им всем!» — помолилась за своих бывших хозяев Василиса, но тревога, возникшая в ней с началом похода не прошла.

***

Олег шёл к дубу.

Остров Хортица был ровный, безлесный, только поросший кустами и дуб возвышался и был виден из любого места. Издалека Олег увидел, что под огромным дубом, который могли обхватить руками вкруговую не меньше человек пяти взрослых мужчин, в тени сидят люди и, подходя, он признал, что это чудские светлые князя, их тысяцкие и сотники.

«Нарушают обычай! — заметил про себя Олег. — Раньше ночи и волхвов никто не должен тут сидеть».

В Киеве

Ганна чувствовала себя больной и разбитой, она знала, почему — дело было не в том, что ей нездоровилось, а в том, что она увидела, когда была в мороке.

Она всё помнила и не могла смириться. Теперь она была уверена, что в походе все погибли.

Или не все?

Все её не интересовали, но те, кто интересовал — погибли, утонули.

И она тонула, но не погибла.

Вот тут начинались сомнения — она тонула вместе со всеми, но не утонула, а все?.. А почему тогда она?..

А Олег?

Ганна гоняла Свирьку, вспоминала и переживала, и мучилась, и натыкалась в мыслях на девку Василису. А как натыкалась, так понимала, что хотя и видела её тонущей, но точно знала — Василиса жива. В последний момент Василиса проплыла мимо, открыла глаза и глядела на Ганну, но только одно мгновение, потому что в баню зашла Свирька.

А Олег?

И она гоняла Свирьку.

Прошлый год, когда Радомысл вернулся из Царьграда, она даже не заметила девку, что он привёл. Её больше интересовали ткани, которые он привёз, и несколько дорогих каменьев, эти каменья она отнесла к кузнецу вставить в золотые височные колты. Златокузнец взял, покрутил в чёрных обожжённых пальцах, почмокал губами и велел зайти через несколько дней. Ганна терпела-терпела да не утерпела, но когда пришла, её встретил не златокузнец, а владелец кузни грек Тарасий. Он пригласил Ганну, усадил на мягкий греческий стул, сам сел напротив и положил на инкрустированный столик колты, в которых Ганна с трудом узнала свои. Колты сияли, как новенькие, и были усыпаны маленькими, как роса золотыми капельками, а по краям украшены некрупными, но яркими, светившимися изнутри жемчужинами-перлами. Ганна ахнула, но руки не протянула — то, что сейчас лежало перед ней, было гораздо дороже того, что она принесла.

— Правильно, — не совсем верно понял её Тарасий, — ещё не готовы!

Он взял колты и положил каждый в отдельный мешочек из мягкой ткани такого цвета, которого Ганна ещё не видела — темнее, чем самая тёмная сирень в пору цветения — очень красивая и она мигом представила себя в наряде из этой ткани и мелькнула мысль: «Вот бы такую Радомысл из похода привёз, а не холопей, этих можно и здесь найти!»

Она глянула на грека.

Ганна видела его в Киеве, он приехал, — люди говорили — позапрошлым летом из Царьграда прямо перед началом полюдья и ушёл в самом хвосте княжеского обоза. Вернулся со всеми и возом рухляди и сразу пристроился к греческому купеческому каравану в Царьград, но быстро обернулся — в половине лета, и купил кузницу и несколько скорен, а шкурки на полюдье, — так люди говорили, — покупал одни только соболиные.

Грек был примечательный: высокий, черноволосый, чернобородый, волосы вились кольцами, шелковистые; карие глаза вдумчивого взгляда; одевался по-киевски, как все: в длинную рубаху и штаны, только материя была хорошая, добротная с блеском; носил сапоги на каблуке и соболью шапочку и всего лишь один на мизинце перстенёк с синим камнем. Этим сильно отличался от других греков, одевавшихся несказанно богаче, и пальцев из-за перстней не увидать. И не старый ещё, сказывали лет не боле тридцати. Все греки ходили молиться своему богу к Илье на склоне Щекавицы у перевоза. Тарасия там видели редко.

Он быстро богател, но и приехал с деньгами, и об этом говорили. Только скоро перестали, потому что не о чем было — Тарасий жил скромно.

— Как не готовы? Почему? — спросила Ганна, ей было непонятно, она видела колты, в которых, хотя и с трудом, но узнала свои — на ушках, со сказочными птицами и цветами, ни в каком поле и лесу таких не сыскать. Доставшиеся от матери украшения златокузнец оттёр, почистил, и сейчас колты блестели не только на выпуклостях, но и там, где были складки и углубления, а зернь совсем новая, и перлы не её.

— А где мои каменья? — спросила она.

— А твои каменья я возьму в оплату за свои и работу мастера…

— Кого? — переспросила Ганна.

— Вон, его, — ответил грек и кивнул в сторону кузни.

— А-а! — Протянула Ганна, что-то в её душе начало свербеть, не прогадала ли она, может её камни дороже, чем эти перлы и золотая зернь вместе взятые.

— А откуда они у тебя? — будто услышал её грек.

— Муж привёз из вашего Царьграда… — ответила Ганна.

— Эти? — спросил Тарасий и положил на стол шёлковый мешочек розовый. Он развязал и выкатил четыре камня, синие и красные, которые Ганна сразу узнала.

Она кивнула.

— Твоего мужа обманули персы, у которых он их купил, здесь только один камень имеет цену, вот этот, — сказал грек и взял красный камень размером с горошину. — Он имеет цену, а остальные не имеют, хотя красивые. — Грек говорил спокойно и смотрел Ганне прямо в глаза. — И они сюда не очень подойдут, поэтому я решил, что надо сделать иначе, посмотри… — сказал он, снова вынул из мешочков колты и положил перед Ганной. — Вот!

Ганна заворожено смотрела.

— А теперь я рядом с твоими украшениями положу твои камни, и ты всё увидишь сама. — Грек разложил камни. — Ну как? — спросил он.

Ганна уже видела, что все вещи хороши сами по себе, а вместе они никак не дополняют и не украшают друг друга, но что-то в ней ещё сопротивлялось.

— А теперь… смотри! — сказал грек, положил на стол кусок ткани и развернул, это была та самая ткань цвета самой тёмной сирени, из которой были сшиты мешочки. — Вот так! — и он положил сверху колты.

Ганна ахнула.

— Но твой камень, — грек взял красный, — вот этот, его называют акунт, он и в правду дорогой, поэтому я отдаю тебе и твои украшения и к ним ещё двадцать локтей аксамита… — сказал он, глядя Ганне прямо в глаза, так что та засмущалась.

— А?.. — Ганна хотела спросить, но грек не дал.

— А твои колты я ещё подержу, а аксамита, тут даже больше, тут почти двадцать пять локтей, ты заберёшь прямо сейчас… Колты получишь через несколько дней.

Дней оказалось не несколько, а много и Ганна уже не один раз посылала Свирьку, но златокузнец говорил только, что грека нет дома и что, «как он сказал, значит, так и будет».

Олег мучил и не выходил из её головы.

С начала похода уже прошло несколько седмин, а она то видела его тонущим в Днепре, а то сидящем на вороном коне, на краю своего свежераспаханного огорода. Тогда перед самым походом, она тайком наблюдала за князем и любовалась, но уже не мечтала — Олег оборвал её мечту на глазах, мечта разбилась о девку, о рабыню Василису.

Этого Олегу она не хотела простить.

Утонул ли Олег?..

Она кликнула Свирьку, чтобы та сбегала к златокузнецу, но неожиданно Свирька отодвинула полог, шагнула в сторону и пропустила в светёлку Тарасия.

— Насилу отыскал тебя, Ганна, какие тут узкие и кривые улочки у вас, разреши присесть?

Ганна почувствовала досаду и неловкость, мужа нету дома, и она не ждала мужчину, если это не родственник, и грека не ждала, ещё молва пойдёт! Грек не должен был заходить, а подождать у порога, Ганна сама могла к нему зайти или прислать ту же Свирьку.

— Прости, хозяйка, что нарушил ваш обычай, но я могу уйти…

— Уйди, нежданный человек… Мы сейчас придём вслед за тобой, — в сердцах ответила Ганна, и кивнула на Свирьку.

Тарасий поклонился и положил на лавку свёрток.

Ганна стояла и ждала, и как только грек ушёл, выставила наперсницу.

Она развернула свёрток, внутри лежали колты. Она смотрела, опасаясь обнаружить что-то новое, в руки не брала, чтобы чего не нарушить, но ничего не нашла и тут же кинулась за полог, Свирька стояла и подслушивала. Почувствовав, что делает что-то не то, Ганна распрямила спину и приняла важный вид.

— Иди за греком, только не обгони, смотри! Когда он зайдет в дом, подожди немного и тогда зайди сама, скажи, что я сейчас приду, поняла?

Свирька кивнула, но не стронулась с места.

— Чего ждёшь? — нетерпеливо спросила Ганна.

Свирька вопросительно зыркнула на свёрток, лежащий на столе за спиной хозяйки.

— Чего тебе?.. Ты разве не поняла, что я тебе сказала? — закричала на неё Ганна, Свирька надула губы, повернулась и пошла из дома.

Ганна вернулась, немного подождала и тоже пошла.

Улица от пролившихся дождей раскисла так, что настильные деревянные мостовые плавали. Ганна подобрала подол и встала в растерянности — пройти даже немного, и не загваздать платья, нечего было и думать. Но можно было и не думать и никуда не ходить, а подождать, когда за несколько дней улица высохнет и станет возможно пройти, но Ганне не терпелось.

Она вернулась, кликнула дворового мальчишку и велела запрягать. Как только кобыла была запряжена, Ганна отправилась в кузню к греку.

В повозке Ганна с трудом пробиралась по хлябям. Под копытами и колёсами расползалась мостовая и Ганна рисковала — кобыла могла опрокинуть повозку, и тогда было не миновать свалиться в грязь.

Киева гора стояла в цвету, и дожди и ливни, лившие несколько дней, и ветер не побили яблоневого и вишнёвого цвета, только покрыли лужи и землю белыми лепестками.

Сегодня в первый ясный день улица пустовала, никто не решился ломать ни ноги, ни колёса в этих хлябях, и даже не играли мальчишки, которым было всё равно, что бегать, что плавать. Из жидкой грязи торчали только уши и пятачки свиней.

«Эти рады», — подумала про хрюшек Ганна и вдруг поняла, что на улице только она да свиньи, это её огорчило, но не больше, чем на одно мгновенье, потому что она вспомнила, что только что здесь прошла Свирька, а чуть раньше Тарасий — значит не одни свиньи.

Свирька в кузне завороженно глядела на раскалённые, сияющие тигли и кузнеца в чистой белой рубахе и с маленькими щипцами в руках и ещё чем-то мудрёным. Кузнец был старый, а Свирька тут лишняя: что кузнец, что колдун, его дело не терпит чужих глаз. Но Ганна, войдя, увидела, что кузнец нет чтобы выгнать, так ещё и поглядывает на Свирьку, и покряхтывает, и развёртывает плечи, только не вышагивает как петух и не подмахивает под себя крыльями. Ганна понимала, что это значит, она посмотрела на Свирьку, та не замечала кузнеца. Ганна шикнула, и девка выскочила на улицу.

Появился Тарасий и молча, жестом, пригласил Ганну в дом.

— Ты приходил, грек… что-то хотел сказать?..

— Да не успел…

— Так не ко времени пришёл…

— Прости, Ганна, но ведь и был не долго…

Ганну стало жечь нетерпенье, и она спросила:

— А приходил зачем, зачем столько держал?..

— Колты? — спросил грек.

Разговор получался чудной, Ганна это чувствовала, будто воду толкли.

— А принесла… с собой?..

Ух! Если бы не грек, и наорала бы она сейчас, но стоял именно грек и она только кивнула.

— А дай, — сказал Тарасий, и Ганна почувствовала, что она на пределе, но нечего делать, и она протянула ему свёрток.

Тарасий осторожно стал разворачивать и положил колт себе на ладонь, немного подождал, Ганна смотрела, а грек взял колт за ушко и провёл перед Ганной, прямо перед её носом, и сказал:

— Нюхай!..

Ганна, конечно, разобралась бы с этим нахальным иноземцем, греки были богатые, но умные и не всё себе позволяли, а этот… прямо… убила бы! Но вдруг она почувствовала запах, который был ей незнаком. Она повела носом за колтом, а грек повёл колт в обратную сторону. Запах был не сильный, но такой приятный и дурманящий… Ганна видела глаза грека и поняла, что тот сейчас отведёт колт и она взяла в руки и стала нюхать и даже закрыла глаза…

— Вот тебе ещё, — услышала она и открыла глаза. — Это тебе если запах пропадёт, капнешь одну каплю, и надолго хватит.

Грек держал маленький, на ладони таких уместилось бы три, серебряный сосудец, закрытый серебряной крышкой на тонкой серебряной цепочке.

— Когда наденешь украшение, то и от тебя будет так пахнуть, только понапрасну не открывай, чтобы не выветрилось.

— А коли выветрится?.. — спросила Ганна, она уже пришла в себя.

— Ещё дам, — сказал грек, он смотрел на неё таким взглядом, что Ганна вдруг почувствовала себя голой, и даже не просто голой, а будто грек пронзил её насквозь и как солнечным лучом греет её сердце…

— И вот это возьми, станете гадать или сумерничать, выпьете с княгиней, веселее будет, и увидите много, только в прохладном месте держи, горлышком к земле и подальше от солнца…

Свирька кружляла между луж. Ганна правила, смотрела, смеялась и даже подумывала забрать её в повозку, но тут же спохватывалась, что та всё испачкает.

Грек будто вылечил её, так она чувствовала — на душе стало светло, она придерживала рукою свёрток с колтами, в которых был заворожен этот чудный запах, и вспоминала взгляд грека, так гревший Ганну, и даже пожалела, что не позволила наперснице сесть на повозку рядом с собой.

Ганна махнула рукой…

— Придём, баню затопи… — крикнула она Свирьке.

***

Олег услышал за спиной шум и оглянулся — за ним шли его тысяцкие и во главе их Фарлаф и Велимид. Олег разглядел и Радомысла.

— Князь! — окликнул Фарлаф, и Олег остановился, до дуба оставалось шагов триста.

Вместе они подошли к дубу, чудские князья и тысяцкие встали.

— Здравствуйте братья! — обратился к ним Олег.

Чудь поклонилась, Олеговы тысяцкие поклонились тоже.

— Зачем звали? — спросил Олег.

— Разговор есть… — ответил за всех Вееле.

— Говори!

— Не будет нам удачи в этом походе, — немного помолчав и, глядя в глаза Олегу, промолвил Вееле.

— Это может быть… Такое наше военное дело, — ничуть не удивился Олег. — А откуда это известно?

— Волхвы сказали…

— Что они сказали?

— Сказали, что не дойдём мы и до середины, придётся возвращаться…

— Почему?

— Потому что греки про наш поход знают, изготовились и уже подговорили хазар напасть на наши веси пограбить, истребить мужчин и увести в полон наших женщин.

То, что сказал Вееле, не было удивительно — так было всегда и не только когда поход. В каждом полюдье дружины сопровождали князя, а дома оставалась малая дружина, а иногда совсем малая. Но в полюдье уходили, понимая, что хазары могут напасть, ещё как могут, но вряд ли это сделают, потому что, кроме рабов, нечего пограбить — бабы, старики да дети. А их ещё надо довести до невольничьего рынка — дети помрут, бабы так изрыдаются, что продавать будет нечего, а врага наживёшь! Поэтому время для нападения надо выбирать особо и это все знали, потому и рисковали уходить. Значит, тут что-то такое, о чём чудь не хотела говорить при всех. Можно было остаться с ними один на один, но и нельзя — чуди много чести, а своим недоверие.

— Давайте тогда и других волхвов послушаем, что они скажут?

Услышать это от Олега чудь не ожидала, светлые князья переглянулись с тысяцкими и долго молчали, и остальные, глядя на них, тоже молчали. Для чуди складывалось плохо — тысяцкие большого войска Олегова могли подумать, что они заробели.

— Давай, — вынужденно согласился Вееле и оглянулся на Лехо и Сууло.

Олег осмотрелся.

— Я поставлю шатёр, вот здесь, большой, места на всех хватит, тут и послушаем кудесников.

— Когда, князь? — спросил Вееле.

— В вечеру? — Олег оглянулся, и его тысяцкие согласились.

Разговор был кончен и князь пошёл к кораблю.

После полудня жара надавила на остров так, что спавшие ратники зашевелились. Они поднимались один за другим, из-под ладоней щурились на солнце, зевали, чесались, отплёвывались, постепенно остров оглашался шумом, криками, и петушиными тоже.

«Курам головы-то снесут, а петухи ещё сами себе крови понапускают», — услышав птичьи крики, с улыбкой подумал князь.

Солнце застыло в последней четверти. Жаре уже было время сходить, но она, как факел над теменем, висела над островом, над каждым ратником над берегами Днепра. Одурь после сна напополам с усталостью ломила головы и люди, раздевшись и не раздевшись, ринулись к воде — Днепр закипел, берега Хортицы будто окольцевала живая пена, и гомон стоял, и люди блестели под солнцем глянцевой кожей. Они ходили на берег, возвращались, таскали воду чанами и кожаными ведрами и разводили костры.

«Кругом жарко… — думал, глядя на это, Олег. — Сегодня будет кругом жарко».

Он вернулся к кораблю, поднялся по сходням и остановился — на широкой лавке около кормила под развешенным в виде шатра парусом спала Василиса. По кораблю топали, говорили в голос, прыгали с борта в воду, а кто-то на берег, корабль вздрагивал, покачивался и снова вздрагивал. Василиса спала, будто не спала, а лежала неживая. Олег замер и даже дурная мысль вздулась в его голове, но буквально на одно мгновение — он увидел, как она сложила руки как в домовине, но грудь Василисы поднималась и опускалась…

Олег облегченно выдохнул. Он помнил себя мальчиком, когда у него была мать, у него ведь была мать, когда она болела и вот так лежала, а отец, если было тепло, выносил её на воздух, он долго стоял и смотрел, как поднимается и опускается грудь его мамы.

Он не знал, зачем он это делал, и сейчас он только на мгновение испугался, но уже смотрел и любовался красотой Василисы.

«Когда меня положат в домовину… — он знал, что когда-нибудь его положат в домовину как его мать, как, наверное, отца, потому что отец погиб где-то далеко, — …надо бы Радомысла расспросить, как погиб отец!.. И её пусть рядом положат, без неё будет скука!»

Почему он до сего времени не расспросил про отца, он никогда не думал, а тут подумал, глядя, как спит похожая на выплывшую из воды русалку, Василиса.

«А много у меня вопросов-то… к Радомыслу… много!» — подытожил он, как вдруг заметил, что из-под лавки высунулась босая нога, напряженно растопырила пальцы, вся задрожала, через мгновение обмякла и почесалась о другую.

«Родька, что ли, курицын сын?» — Олег присел, а Родька высунулся из-под лавки, и они встретились глазами. Родькины глаза были похожи на щелочки, в которых шильцем пробуравили дырочки-зрачки.

«Неужели он что-то сейчас видит через них?» — подумал Олег и понял, что ни о чём другом, глядя на этого парнишку, лицо которого было почему-то распухшее, как надутое, вроде бычьего пузыря, ему сейчас и не могло подуматься.

Ему хотелось что-нибудь сделать, сказать что-нибудь, но глаза Родьки вдруг расширились и он выкарабкался из-под лавки и, не сводя взора с князя, прополз на четвереньках мимо. Олег не выдержал и расхохотался во весь голос.

Василиса села.

Олег не помнил, как и когда появился Родька.

Несколько лет назад он заметил, что после каждого полюдья появляются вдовы и сироты. Вдовами и сиротами становились жены и дети его дружинников. Полюдье длилось от осени до весны и кто утонет на переправе, кого конь убьёт, если шарахнется от выскочившего из-под копыт перепуганного зайца, кто упьётся на отдыхе так, что утром уже и не отольёшь… Бывало, что и дрались, не поделив чего…

Всяко бывало!

А после полюдья надрывались вдовы, и на отроков было жалко смотреть, сам остался сиротой, когда его отец и отец Радомысла, ближние люди Рюрика, так же вот не вернулись из полюдья. И мальчишек лет с двенадцати-четырнадцати, кто вышел ростом, а кто и сообразительностью, стал ставить в задние ряды дружины. Откуда-то появился и Родька, года три что ли назад, но откуда?..

Олег не спрашивал, только помнил, что мальчишка был исхудавший, одетый в овчину прямо на голое тело, совсем голое, но князь увидел, что у него блестят глаза, что он хотя и худ, но кряжист, то есть широк костью, а мясо нарастёт. Но главное глаза — живые и умные, как показалось князю, и каждый раз Родька появлялся под рукой тогда, когда это было нужно.

Так вот под рукою и по сей день.

И доставалось ему от своих, кто же таких любит, но потом все привыкли и отстали. Чего-то ещё в Родьке было такое, чего Олег раньше не замечал, а теперь заметил, только не мог понять — чего он заметил!

За три года Родька набрал силы и опыта в общении с князем и старшей дружиной, но ещё ходил в отроках, хотя уже получил доброго коня. Олег сменил таких много, кого за нерасторопность, кого за то, что начинала проявляться в них пригодность к другому делу, а Родька на все руки…

— Жарко, — промолвила Василиса, и Олег отвлёкся, он только не понял, это она сказала, или спросила.

Василиса глянула из-под полога на солнце.

— Жарко, — повторила она.

— Князь! — услышал Олег. — Где ставить шатёр?

Он посмотрел, под бортом стоял Радомысл, Олег спрыгнул и они пошли.

Хортица позволяла поставить шатёр в любом месте: тут росли кусты, там стоял густой молодой дубняк и рядом орешник, зеленели поляны, но нельзя было ставить далеко от дуба, основное событие будет происходить там, рядом, вокруг. За этим сюда и пришли, чтобы отдать должное богам и духам и приманить удачу.

Ратники уже не обращали внимания на жару, заботы были важнее, надо приготовить всё необходимое, а главное подготовить себя. Каждый решал, как он будет это делать, но большинство это делало в своих сотнях. Принесли большие котлы, под них натаскивали хворост, огораживали невысокими плетнями круговые загородки, внутри вытаптывали траву, чтобы площадка была ровная. Копали ямы и ставили идолов-богов, привезённых с собою из родных вервей; резали из срубленного орешника новых; новые были тонкие, светло-зелёные под снятой молодой корой, им прорезали глаза, там, где быть подбородку, обозначали гривну, намечали руки, а в левой меч, втыкали в землю и шли искать камни, чтобы выложить круг и кудахтанье стояло над всем островом; ещё у каждой сотни был козёл на верёвке, а верёвка на колышке, а колышек вбит в землю.

Радомысл шёл рядом, чуть сзади. Олег высматривал место для шатра и уже был готов распорядиться, как вдруг Радомысл шагнул вперёд и сказал:

— Я, княже, надумал принять греческую веру.

«Ну и что?» — хотел спросить его Олег, но почему-то не спросил.

Дальше они шли молча, а когда зашли под тень дуба, Олег показал:

— Вот здесь!

Дуб бросал тень.

Дуб был высотой, если десять человек встанут друг другу на плечи. У дуба было десять толстых ветвей, и тень он давал такую, будто и не было весь день пропёкшего всё насквозь солнца.

— Тут! — подтвердил Олег и обернулся на Радомысла. — А как ты это сделаешь?

Радомысл исподлобья поглядывал на Олега, но молчал.

— Может Василиса поможет, она греческой веры?!

Радомысл хотел ответить, но что-то его остановило.

— Она знает обычай… — продолжал Олег, ему было всё равно, какой веры будет Радомысл, но почему-то у него упало настроение. — А тебе это зачем?

Олег спрашивал, что-то глазами искал, оглядывался и остановился.

Он замер, глядя Радомыслу в глаза.

— Я не знаю, — наконец ответил Радомысл, — но у них храмы такие… — Радомысл сказал это и задохнулся. Его мысли спутались так, как путаются, когда человек очень долго не может в чём-то признаться, и вдруг признание вырывается само собой и совершается без всякого управления.

— Это ты про Царьград? — спросил Олег.

Радомысл кивнул и тут до Олега дошло.

— Так ты уже, небось, принял греческую веру, когда прошлый год был там?..

Радомысл кивнул, у него были плотно сжатые губы.

Олегу почему-то захотелось ударить его, но он только ткнул людям пальцем в землю, тут, мол, ставить шатёр, и пошёл. Он шёл без всякого определенного направления, сам не зная куда, он разозлился на Радомысла. В его дружине были принявшие греческую веру, и не только в дружине. Когда он узнал, что привезённая им Игорю невеста княгиня Ольга христианка, у него уже не было сомнения в этом выборе, но Радомысл его разозлил.

Оказалось, что Олег идёт к кораблю, ещё издалека он увидел, что рядом с Василисой кто-то сидит, низкий полог шатра закрывал лицо. Олег видел Василису и ещё кого-то, но не видел лица этого человека — Родька, что ли? Он даже не подумал об этом — Родька всегда был где-то рядом, но вдруг понял, что это не Родька, он остановился. В этот момент его догнал Радомысл.

— Они очень хотят понудить тебя… — без вступления начал Радомысл.

— Вернуться, не дойдя?! — не оглядываясь, проговорил Олег. — Ты уже говорил об этом.

Тот кивнул.

— Ты мне уже говорил, но как же они это сделают?

Радомысл не ответил.

— Ты что-то знаешь, но говоришь не всё, тоже хочешь, чтобы я вернулся, повернул назад?

Радомысл потупился, махнул рукой и пошёл прочь.

«Не может, сказать? Что-то ему не даёт?!»

Он посмотрел в сторону корабля, Василиса сидела одна.

«Нет, не Родька!» — со всей уверенностью осознал Олег.

— Кто это был? — Когда он подошёл к Василисе, та переплетала косу. Василиса подняла голову и пожала плечами. Олег пристально смотрел на неё, он ждал и был напряжён, и Василиса увидела это. Она перестала плести и ответила:

— Я не знаю.

— А что он хотел? — Олег не понимал, что происходит, он уже подумал, не жара ли влияет на него, или на всех, или жара тут ни при чём?..

— Он спрашивал про Царьград…

— Что спрашивал?

— Большой ли город, сколько церквей, много ли народу, много ещё чего… он подошёл, как только ты ушёл, спрашивал, что такое Бог и Иисус Христос, что такое греческая вера, как молимся и кому?..

— И ты ему всё рассказала?

— Да, что смогла! — Василиса отвечала и внимательно смотрела на Олега.

— А почему мне не рассказывала?

— А ты не о том спрашивал, — она облегченно вздохнула, её глаза смеялись, и она снова стала плести косу.

Олег смутился, отвернулся и уставился в деревянный настил под ногами.

— Если захочешь, я тебе всё расскажу и даже…

Олег не дал ей закончить, он встал, спрыгнул на берег и пошёл к тому месту, где он уже видел, что стали натягивать шатёр.

«Вот возьму и сам приму эту вашу греческую веру, и тогда вы меня не сможете ею пугать!»

Колдуны

— Много дров не бросай, так, чтобы только тёпленько было, иззяблась я что-то, — сказала Ганна и пошла в дом.

Свирька удивилась — только что Ганна была, как Ганна, а после ливней стояла такая жара, что казалось, даже деревья свернули, спрятали листья, чтобы солнце не пожгло. Сама Свирька, как рыба на песке, хватала ртом воздух, потому что парило, и было не продохнуть, сейчас даже купание в Днепре не спасло бы.

«Вот как её грек-то попотчевал, что жары не чует!?»

От грека Ганна вышла не только со свёртком, но и с посудиной, какой Свирька ещё не видывала, блестящей, тёмной, пузатой, внутри чего-то булькало, и горлышко длинное, как у гусыни. Свирька потянулась донести, но Ганна не дала, а положила рядом с собой в повозке и прикрыла сеном.

— Разбей мне ещё, криворукая, — усаживаясь в телеге и взяв поводья, пробормотала Ганна. — Это вино, греческое, для княгини, а ты суёшься!

«Ага?» — не поняла Свирька.

Свирька затопила печь, положила вдвое меньше дров и стала ждать; Ганна пришла, разделась и сразу улеглась на полок.

Она молчала.

Когда стало жарко, Свирька махала на Ганну веником. Та поворачивалась, то спиной, то животом и опять молчала. Так никогда не было, только когда Ганна гадала — тогда рядом с ней всегда была только одна Свирька помогать, если что надо. А в другие дни в баню ходили все женщины со двора. Сообща мылись, парились и тёрли друг друга, мыли детишек. Ганна хороводила, всем было весело, если никто не болел, а если болел, то вместе лечили, кто как умел. А сейчас Ганна и не гадала и…

Свирька не понимала.

Ганна молчала.

Когда в кадушке осталось воды на дне, Ганна встала, замоталась в убрус и вышла.

— Прибери тут! — только сказала она.

«Сама знаю!» — обиделась Свирька-наперсница.

Из всех рабынь на подворье Ганна привечала Свирьку. Свирька была красивая. Ещё красивую привёл Радомысл прошлый год из Царьграда Василису, но Ганна сразу отнеслась к ней с равнодушием и от того, что работы на шесть рабынь не было так много, сразу отправила на свинарник. А Свирька заметила, что у Василисы очень нежные руки и как-то спросила её, мол, что умеешь? Так пожала плечами и сказала что-то про шёлк. Свирька поняла, что если Ганна об этом узнает, то Свирька поменяется местами с Василисой, потому что никто на дворе не мог прясть шёлк, хотя и не из чего было, шёлк привозили в Киев сразу готовый, и немного было в Киеве женщин, которые могли шить. И Свирька стала вести себя с Василисой так, будто той и не было. Шёлковую ткань привозили с восхода, с Хазарского моря. Там купцы с запада встречались с купцами из восточной страны, что за стеной, а те везли лекарственные снадобья и шёлк.

Свирька всё, что умела, делала хорошо, у неё были проворные руки, быстрые глаза и ум, но самое главное, желание угодить. И ещё светловолосая Свирька была одинакова телом с черноволосой Ганной: рост, талия, руки, плечи и даже груди, как один гончар надвое лепил, бабы на дворе удивлялись, а в бане ахали. А какое это было для Ганны удобство, когда если она что-то шила, то примеряла на Свирьке.

Василиса не подходила ни для какого дела.

«И зачем Радомысл её привёл? Пошто?»

Ответа бабы не находили и поначалу задевали Василису, но та не отвечала, они отстали, а потом заметили, что она молится греческому лику на деревянной плашке и отстали совсем. Со временем про Василису будто забыли, и та ничем о себе не напоминала, а напомнила вот так — её в наложницы к себе взял сам князь и бабы про себя стали сочувствовать Ганне, они знали, что она не любит своего рыжего старика, из-за него она бездетная, а поглядывает на князя Олега.

Когда Радомысл ушёл в поход, Свирьке с его половины принесли греческий лик на деревянной плашке, похожий на тот, на который молилась Василиса. И Ганна взвилась, оказалось, что Василиса забрала у Ганны не только князя, но и хоть и худого, но мужа.

Тогда-то Ганна и гадала с грибным отваром, чуть не померла.

Свирька откинула полог, открыла задвижку, она уже была потная и присела на полок и вдруг почувствовала, что жара её не мучит, потому что на улице жарче, чем в бане. Она завесила полог, закрыла задвижку и плеснула воды на неостывший ещё камень.

Свирька лежала на полке, где только что лежала хозяйка, лениво опахивалась веником и мечтала, конечно, не о старом златокузнеце, а о греке, о Тарасии, что он… и что она…

Конечно, она заметила, как смотрел старый златокузнец, ей это было приятно. Он, понятно, что старый и детей от него не родишь, тут хозяйка Ганна — горький урок, но хотя бы он заметил её, Свирьку, которая со двора сама выйти не может, настолько всегда нужна хозяйке. То ли дело сегодня, когда та послала её к греку. Как смешно торчали из глубоких луж свиньи ушки и пятачки; как из-за плетней подглядывали мальчишки, прятались и провожали её глазами, особенно, когда она задирала подол своей рубашки выше колен; один раз она поскользнулась босой ногой на осклизлом краю ямы и чуть не упала в самую грязь, а не упала потому, что схватилась за подол и чуть не разодрала, расставив в стороны локти так, что подол задрался, и мальчишки не могли не увидеть всё, что выше…

Ганна легла, как только пришла из бани.

Сначала всё было очень хорошо, она думала о Тарасии, но банный жар сошёл, а она почувствовала, что вся горит, вспотел лоб, и стало неумолимо клонить лечь, глаза закрывались, сил не было.

Это не сразу заметили, Ганна с лавки не могла никого дозваться, пока на женскую половину случайно не заглянула баба с огорода. Она увидела красное лицо Ганны, перепугалась и кинулась искать Свирьку. Та уже одетая выходила из бани и, видя испуг огородницы, побежала к хозяйке. Ганна лежала на лавке и Свирька её не узнала, такое распухшее и пунцовое было у Ганны лицо.

Она услышала:

— Лекаря зови… — еле-еле разобрала она слабый голос и растерялась. Обычно, при всех хворях, они помогали друг дружке, недаром ходили в лес и поля и собирали травы и коренья, а потом перетирали и держали в сухе под матицей омшаника, подвешенные в холщовых мешочках, а ещё пчелиное молочко и много чего другого, и никогда Ганна не посылала за лекарями.

Свирька стояла, не зная, что делать, она растерялась.

— Лекаря… грека зови… он всё сделает…

Свирька спохватилась, выскочила из светёлки и, не замечая луж, сверкая пятками, помчалась к Тарасию, бежала и думала, только бы Тарасий был дома, у неё даже промелькнула мысль, что только что она о нём мечтала, и вот так сбылось…

Она вбежала в кузню, было пусто, но как только она остановилась, открылся полог — в проёме стоял Тарасий.

— Что, милая? — спросил он, и улыбнулся так, аж она приросла ногами, как корнями дерево, прямо к полу.

— Уж не захворал ли кто?

Свирька потеряла дар речи: Тарасий стоял без своей обычной собольей шапочки, он тряхнул космами, и черные блестящие змеи рассыпались у него по плечам по шитой серебром синей рубахе с яркой красной подпояской.

— Что ты молчишь, милая? Захворал?..

Свирька только затрясла головой, закивала, что мол, так и есть, но все слова застряли у неё в горле.

— Зайди, — сказал ей Тарасий и шагнул в сторону, приглашая войти в светлицу.

От всего, что только что произошло, Свирька была без головы, она ничего не понимала, и шагнула. Тарасий указал Свирьке на лавку. Свирька села и тут же вскочила, будто села на горящую головёшку.

— Садись, милая, садись, и скажи, что стряслось, вы ведь только что у меня были…

Свирька не знала с чего начать и выкрикнула:

— У ей лицо — во! — Она показала руками, какое широкое у её хозяйки лицо, но тут же поняла, что говорит не то. — Пунцовое — во! — Она опять показала руками шире своих щёк, но Тарасий уже улыбался. Сначала он внимательно и с тревогой смотрел, а теперь улыбался.

— А скажи, сегодня до того, как ко мне прийти, вы с хозяйкой что делали, особенно, когда солнце было высоко?

Свирька не поняла и уставилась на Тарасия.

— Я спрашиваю, под солнцем хозяйка делала что-то?

— Особо нет! — ответила Свирька, а сама уже начала соображать, она вспомнила, что Ганна на самом солнцепёке долго стояла и наблюдала, как огородницы выпалывали сорняки и втыкали колышки под прибитые дождями огуречные плети.

— Да, — выпалила она и рассказала.

— Кажется, я знаю, чем помочь твоей хозяйке, но мне, чтобы всё приготовить, надо задать тебе несколько вопросов.

— Задавай! — Свирька сама не заметила, что понемногу стала успокаиваться, у неё прошли мурашки на спине и в глазах, и она снова увидела Тарасия. В светёлке грека было жарко, он стал расстёгивать ворот рубахи, и Свирька увидела, что у грека волосы на груди тоже вьются кольцами, её обдало жаром.

— У вас ведь есть ледник?

— Есть!

— А лёд ещё не весь растаял?

— У нас… круглый год держится, до самого ледостава…

— А скажи, милая, часто твоя хозяйка помогает княгине Ольге? Бывает она в княжьих палатах? Гадают, сумерничают?

— Бывает, и я бываю…

— А супруг Ганны…

— Радомысл?

— Радомысл, часто бывает у Игоря?

— Не знаю, — ответила Свирька и задумалась. Радомысл часто бывал в палатах князей, он был ближним сотским князя Олега, — как рассказывали люди, в давние времена они пришли вместе из Новгорода. — Часто!

— Вот видишь, милая, а ты говоришь, «не знаю»! Я тебе вот что скажу, ты сейчас беги домой, вели наколоть льду, только крупно, большими кусками, сведи хозяйку в баню, баню перед тем хорошо выветри, чтобы тепла не осталось и положи там хозяйку, а кругом обложи льдом, пусть полежит и жар уйдёт и пить ей давай, прохладное…

— Вино, то, что ты дал, в склянке? — простодушно спросила Свирька.

Но Тарасий продолжал, как будто не услышал:

— Она уснёт, пусть спит, потом приведи её в дом и пусть ещё попьёт и спит до утра, а сама приходи сюда, расскажешь, как хозяйка, про вино она сама всё знает, не трогай, это для княгини вино, — вставил он, — а я при нужде снадобье дам, поняла? Мне-то к вам нельзя!..

Уж как поняла Свирька, как поняла, она всё поняла, пока хозяйка хворая лежит…

Она всё сделала быстро, ей помогали и огородницы и скотницы, они перенесли хозяйку из светлицы в баню, та только водила глазами, и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Положили на полок, нанесли льду, накололи прямо на полу и сами почувствовали, как постепенно в помещении становится прохладнее. Свирька додумалась и вложила хозяйке в ладони по кусочку льда, та крепко зажала и закрыла глаза. Постепенно жар стал спадать, хозяйкино лицо бледнело, и она приходила в свой обычный вид. Даже Свирьке уже показалось, что становится холодно, и она накрыла Ганну. Ганна лежала спокойная, из её кулачков вытекали капельки талой воды, Свирька завернула в домотканину ещё кусок льда и положила Ганне на лоб и увидела, что лицо хозяйки побледнело и успокоилось, и услышала ровное дыхание. Всё происходило, как сказал грек.

«Умный!» — порадовалась Свирька на грека, и почувствовала, как же она хочет увидеть его снова. Она выглянула во двор — ещё светло — она кликнула баб, те подхватили Ганну под плечи, локти и колени и, как треснувший глечик в ладонях, перенесли на женскую половину. Там уже был лёд в кадушках, и было прохладно.

Свирька на одно мгновение вспомнила, а сколько льду в леднике и пошла посмотреть, оказалось ещё много, Свирька убедилась и стала подниматься по земляным ступенькам и увидела между кадушками с квасом, стоявшими в боковой нише ближе к выходу, как что-то блеснуло. Она вгляделась и узнала у стенки на войлоке ту тёмную посудину, которую Ганна вынесла от Тарасия.

Свирька остановилась.

***

Ветерок отдувал жару.

Олег смотрел — шатёр натягивали в тени дуба. В этой тени можно было поставить пять или шесть таких шатров, в которых поместились бы по полсотни воев.

Олег сказал, что не надо ставить шатёр целиком, вкруговую, внутри будет душно, а поднять на шестах лишь одну заднюю половину спиной к заходу, чтобы закрывало солнце и чтобы в тени могли сесть все светлые князья. Их было много — в походе на Царьград участвовало множество: норманны и чудь, и меря, и все русские светлые князья: и кривичи, и поляне, и северы, и древляне, и радимичи, и вятичи, и хорваты — все, кого ромеи звали Великая Скифь.

Чудины пришли с тысяцкими. Чудское войско осталось на правом берегу Днепра, и там тоже было видно, как ходят люди, таскают хворост, набирают воду в котлы и были они такие маленькие и так много.

Между чудскими светлыми князьями Олег разглядел трёх человек, приметных, одетых в шубы и меховые малахаи и на них не было опоясок с мечами, только короткие кривые ножи. Это были чудины-волхвы. Были и русичи-волхвы от каждого племени, между собою все очень похожие.

Солнцу осталось, если вытянуть к нему руку и поднять большой палец, один вершок; солнце зайдёт, и загорятся костры и тогда всё начнётся.

Олег сидел на раскладном стуле впереди шатра, за ним сидели и стояли русские светлые князья, собрались тысяцкие и сотские. Они пришли ненадолго, их ждали в их тысячах и сотнях, поэтому они нетерпеливо переминались, будучи уверенными — что бы ни наколдовали колдуны, хоть чудь, хоть остальные, поход продолжится. Завтра, а скорее послезавтра они снимутся и пойдут к устью Днепра, потом до самого острова Березань, там отдохнут день или два — и к дулебам, тиверцам-толковинам, в русские города в гирле Дуная. Потому сегодня им было не важно, что скажут эти ведуны, им было важно, каково будут просить об удаче их ратники, их вои, поэтому они с неприязнью посматривали в сторону чуди, чувствовали себя не на месте и хотели поскорее к своим.

На месте себя чувствовал Олег и светлые князья племён, и столованьице для них уже готовили неподалёку.

Как только солнце коснётся кромки земли — всё и начнётся. Олег поглядывал, он уже отдалённо слышал крики бойцовых петухов, хлопанье крыльями куриц, которым отрубят голову, а они ещё бегают: «Ищут их, што ли?» — смеялись ратники. Начнут резать козлов и сдирать шкуры, на ходу по разливу крови гадая, что кого ждёт; свежесваренные куриные кости, дочиста обглоданные, и брошенные на чистый, насыпанный на землю песок, тоже укажут судьбу бросившего или попросившего бросить; сытые и слегка пьяные от медов вои станут между собою бороться, они побросают наземь оружье и сойдутся валить друг друга просто голыми руками, а после все окружат многочисленные огороженные низкими плетнями загородки, где будут биться петухи, и всё это продлится до зари или до последней живой птицы.

Олег предчувствовал, и так бывало всегда, что на походе, что на полюдье, что это есть самый весёлый час во время тяжких испытаний, но никто не боится испытаний и не думает об этом, все ждут только радости и веселья.

Отдельно собирались исповедовавшие греческую веру, но что они делают и как это выглядит, почти никого не интересовало. Любопытные удовлетворялись очень быстро, потому что молящиеся стояли на коленях и ни с ними, ни рядом с ними ничего не происходило. На них безнадежно махали руками и шли на зрелище и со-бытие, чтобы быть со-вместно, как в бою и видеть всё, что происходит, будто единым на всех взором.

Собрались густо, тесно, и Олег встал.

— Други! — Он обратился ко всем. — Есть сомнения у наших братьев, — он показал на Вееле и Сууло, — в том, что наш поход будет удачным…

Светлые князья, тысяцкие и сотские загудели, заволновались и стали выглядывать, где стоит чудь.

Вееле и Сууло вышли вперёд и встали рядом с Олегом.

— Пусть скажут! — крикнули из первых рядов.

— Я тоже думаю, что надо послушать наших братьев, — сказал Олег и повернулся к чудским светлым князьям.

На шаг выступил Вееле.

— Други! — обратился он. — Нам доподлинно известно, что ромеи проведали о нашем походе и изрядно к встрече с нами изготовились…

Все, кто стоял в тени дуба, заволновались, но слушали и чтоб никто не помешал, толкали друг друга и цыкали, если кто-то хотел что-то выкрикнуть.

— Они состыкнулись с хазарами и мадьярами… и болгарами, и те будут всяко мешать, и хазарове постараются не дать нам проходу дальше, а…

— Неправду баешь, чудин, — выкрикнул кто-то из толпы, — коли хазарове хотели бы нам помешать, то сделали бы это на порогах, нет для них места лучше, чем пороги, однако же мы здесь…

Светлые князья и все остальные зашевелились — это была сущая правда, потому что ниже Хортицы, дальше, открывался широченный спокойный Днепр, и любо-дорого было дойти да самой Березани, ничего не опасаясь. И не только тем, кто по морю, а и тем, кто наконь: от Хортицы — прямо на заход, излуку моря обогнут до Днестра, а там и на Дунай, уже не опасаясь никаких хазар. Не ходят хазаре так далеко большими ордами, а малая орда и сама в страхе живёт.

«Да и с мадьярами у нас договор! — подумал Олег и внимательно посмотрел на Вееле. — И ему известно об этом… Тогда зачем он это говорит?»

— Откуда знаешь? — вдруг раздался молодой звонкий голос, и Олег сразу узнал Родьку. Он кивнул Велимиду, тот подошёл.

— Гони его, — прошептал Олег, — это Родька…

— Узнал, — в ответ прошептал Велимид.

— Он знает, где ему быть!

А в это время толпа роптала на чудских князей:

— Откуда знаешь? — вопрошали у них.

— Пусть докажет!

— Правильно! — кричали им.

— Да, братья! Мы об этом толковали! — Ответил за всех Олег. — Я тоже так сказал, пусть докажут! Доказывайте! — Обратился он к Вееле и Сууло.

— И докажем! И докажем! — закричали на все стороны те.

Велимид вежливо раскланиваясь со светлыми князьями, пробирался через толпу. Он нашёл Родьку и передал ему слова князя.

Родька находился в таком запале, ещё он был не самого высокого роста, а стоять пришлось почти в последнем ряду, но он не сплоховал, нашёл подставку и сейчас почти всё видел и всё слышал и он горько пожалел, что подал голос, как кочет, или брехливая собака. Конечно, он слез со своей подставки, оказавшейся сундуком из-под шатра, красивым, и поплёлся к кораблям, туда, где одна осталась Василиса, хотя ему приказал сам Олег не спускать с неё глаз, мол, вон сколь тут мужиков, кабы чего не вышло! Но Василиса так устала за прошедшие дни и ночи, что только махнула на Родьку рукой и отослала. Он и подался! А сейчас что-то вдруг тревожное заговорило в его душе, хотя он переживал ужасно, ведь вот-вот начнётся самое интересное. В исходе дела он не сомневался, конечно, поход будет продолжен, он уже давно прочувствовал характер князя, кто же его переупрямит? Но посмотреть на волхвов, на чудодеев он никогда не пропускал случая, — как это у них получается — он ничего сам не улавливал ни в разливах козлиной или бараньей крови, ни в рисунке упавших куриных костей или цветных камешков, ни в том, как ложатся головешки, если по ним бить другой головешкой, он и видел одни головешки, косточки, да пятна. Но всё это было ух, каким захватывающим!

А что будет потом, после, когда все начнут молить богов, чтобы принесли удачу, победу, сохранили жизнь, чтобы был военный прибыток!

Особенно хотелось Родьке посмотреть на петушиные бои и борьбу воев.

А Василисы на корабле не оказалось, и тут Родька вспотел.

И дух по-настоящему захватило.

Он глянул за корму, но Днепр также нёс свои мутные воды; на коленях прополз под лавками насквозь и зря, потому что никого на корабле не было и это было видно, и незачем было ползать.

На скамье лежала только небольшая сума Василисы, пустая, потому тощенькая.

Вдруг оттуда, откуда он только что ушёл, донеслись такие громкие и страшные крики, что Родька высунул голову из-за борта — кричали от дуба. Родьке показалось, что крик, выросший до рёва, был злой и недовольный. Он всеми силами хотел оказаться сейчас там, где решалась судьба похода, со всеми, но ослушаться князя не мог.

Он спрыгнул с борта, поднялся на берег и не знал куда идти.

Корабль, на котором он пришёл с князем и Василисой, стоял третий. Справа приткнулись самые первые, они зашли в протоку, обогнули весь остров и закинули ужи почти у самой верхней стрелки. Остальные за ними по кругу облепили весь остров, как маленькие поросята присасываются к огромной свинье. Правда, Родька таких свиней не видал.

Дуб стоял недалеко, в тысяче шагов и был отовсюду виден, Василисы там не могло быть, и он пошёл по берегу в сторону верхней стрелки, сам не зная почему. В этой части огромной Хортицы было пусто, тут никто не готовил ни костров, ни жертвоприношений, ни ристалищ; то и дело из-под ног выпархивали птицы, кто-то шуршал в густой траве, не разглядеть; кусты росли плотные, широко, приходилось обходить; иногда он спускался к воде и шёл по песку.

И вдруг на мокром песке он увидел следы нескольких пар ног. Одна пара была обута в мягкую обувь; были следы ещё — тоже обутого человека. А были другие, маленькие, босых ножек, почти детских. Эти были свежие, прямо на глазах их смывало водой, они исчезали — люди прошли совсем недавно. Там, откуда он пришёл, всё было истоптано и обутыми ногами и босыми, берег был буквально изрыт, а тут, Родька смотрел и не понимал — что-то ему казалось странным и притягивало взгляд, и он шёл. Следы левее, дальше от воды оставил большой тяжелый человек, он шёл широким шагом, неторопливым будто что-то нёс. Рядом справа шёл непонятно кто, просто человек, их шаги были почти одинаковые, а вот по кромке воды…

«Василиса!» — вдруг ударила мысль. Конечно Василиса, кто ещё мог оставить такие маленькие отпечатки и идти по самой воде и ещё играть — в нескольких местах он видел, как шедший плескался водой.

Следы стали отдаляться, поднялись с песка на траву вглубь острова и пропали, но появились оставившие их люди, они стояли на коленях лицами на восток и не увидели головы Родьки только случайно, он выглянул из-за кустов. Он понял, что эти люди молятся своему Богу и среди них Радомысл, рядом на коленях стояла Василиса, а рядом с ней ещё один человек, которого Родька не сразу признал.

***

Свирька сидела подле хозяйки, на столе горели восковые свечи.

Свирька была нездешняя, не киевская. Восемь лет назад Радомысл привёл её из полюдья из-под Вжища, что на Десне. Он тогда привёл, и мужиков, и баб, и с тех пор стал зажиточный, а до этого, люди сказывали, бедный был, его молодая красавица-жена Ганна сама ходила за свиньями и назло мужу носила из всего приданного одну рубашку, а её родители кляли Радомысла на чём свет стоит, что рядом с князем ходит, а достатка нет. Им было невдомёк, что Радомыслу до этого нету дела. С той поры каждый год стал приводить, Ганна оставляла, кого ей было угодно, а остальных продавала. Радомысл этим не интересовался и в женины дела не лез, как и она в его.

Как-то, когда на подворье только что появилась Василиса, Свирька услышала в её разговоре что-то знакомое. Они сели, Свирька рассказала Василисе свою историю, как её продали во Вжищ за долги, а Василиса свою про полон, и вдруг Василиса спросила:

— А у тебя детей нет?

— Нет! — Удивилась Свирька.

— Тогда у тебя было бы, как у Дидоны.

Свирька не знала, кто такая Дидона, а Василиса не объяснила, просто встала и пошла, а Свирька осталась сидеть с вопросом в голове, а может Дидона это какая-нибудь свинья в луже, и обиделась. Только по говору Свирька поняла, что Василиса из тех же мест, из того же вятичского племени.

Соперница.

Она вышла из дома, когда уже стемнело.

По ночам ходили с факелами, но это мужчины, а женщины по ночам вовсе не ходили, поэтому Свирька шла на ощупь. Она старалась пройти между луж, но всё равно, когда добрела до кузни, подол её рубахи вымок.

— Сейчас, милая, погоди, я принесу… — Тарасий закинул лёгкий полог. Свирька осталась, и в этот момент зашёл кузнец. Он сел и в свете свечи стал рассматривать Свирьку, разглядывать, прямо сверху донизу и Свирьке показалось, что она будто только что выскочила из бани, в чём была, то есть ни в чём. Она даже оглядела себя.

Заглянул Тарасий и позвал, но прежде глянул на кузнеца, тот недовольно крякнул и вышел.

Тарасий прохаживался по светёлке, смотрел на Свирьку, она смотрела на него и забыла про себя.

— Как же, милая, тебя в таком виде домой-то отпускать, да и опасно, темно. В какую-нибудь лужу угодишь, так вовсе утонешь. — Тарасий бормотал эти слова, зыркал, а сам ходил кругом Свирьки, аж у той голова закружилась. — Ну-ка я тебе сейчас кое-что дам, примеришь…

Жертвоприношение

Всем невозможно было увидеть, что делает колдун.

Олег стоял у него за спиной, а рядом Вееле и Сууло. Колдуна окружили со всех сторон, он сидел на песке и кидал куриные кости. Стояли волхвы из русских племён и внимательно смотрели на то, что делает чудинский. Они переглядывались, перешептывались.

Чудин снова кинул кости, это были куриные шейные позвонки и несколько бедренных костей.

В этот раз кости упали на песок так, будто их положили специально одну за другой. Впереди суставчик к суставчику легли в линию бедренные, а за ними один за другим шейные. Колдун, не поднимаясь с места, повернулся и долго смотрел Олегу в глаза. Взгляд был тяжелый, князю стало не по себе, но он выдержал и оглянулся на русских волхвов, те не мигая, уставились на кости и молчали и даже не переглядывались.