Бесплатный фрагмент - Однажды я пообещал ему Вечность…

РАССКАЗЫ

Если только дозвонюсь…

В понедельник, ближе к вечеру, я получил вот это:

«Когда-нибудь мне все надоест, и я уйду в сумасшедшие.

Мне надоест мир богатых и бедных. Грязных и чистых. Мрачных и беззаботных. Мир умных и тех, кто умен лишь при должности. Мне обязательно это надоест!

Я наберу 01 и спрошу: «Поджигателя не вызывали?»

Я наберу 02 и скажу: «Где-то кто-то „замочил“ четверых».

Я наберу 03 и крикну: «Спасите наши души!»

А 09 я попрошу дать мне телефон гражданина П. Все остальные буквы меня уже не интересуют.

А когда приедут они — при погонах, с огнетушителями и в белых халатах, я скажу им всего одно слово: «Надоело!» И пусть меня заливают водой, пишут длинные протоколы и укладывают на носилки. Это уже не важно. Главное, что я успел сказать миру все, что хотел…»

С утра меня раздражал редактор, после обеда — читатели, а ближе к вечеру — ответственный секретарь. Был конец рабочего дня, и я мечтал лишь об одном — напоследок глянуть почту, выключить компьютер и уйти домой.

В почтовом ящике меня ждало письмо. И я его прочитал. От «Когда-нибудь мне…» до последнего многоточия.

Стиль письма мне понравился. Было ясно, что автор чувствует слово и дружит с юмором. Я даже раз улыбнулся и два раза хохотнул. Хотел письмо удалить, но передумал.

А зря!..

Наутро я проснулся от телефонного звонка (на часах — половина восьмого). Какого черта?!

— Ты сегодняшний номер читал? — услышал я замогильный голос редактора.

— Читал. Еще вчера. А что?

— «Когда-нибудь мне это все надоест, и я уйду из мэров в сумасшедшие. Мне надоест мир дешевой лжи и дорогого обмана. Мир чистых слов и грязных помыслов. Мир умных, но бедных, мир глупых, но при должностях…» — Здесь голос у редактора налился праведным гневом. — Будешь слушать дальше?

— Не надо, — сказал я, моментально вспоминая, где я вчера читал нечто подобное. — Но ведь в полосе этого не было, я ее лично просматривал!

— Сегодня я при тебе тоже кое-что посмотрю. А заодно и подпишу, — зловеще пообещал редактор. — Ровно в девять жду у себя. И без опозданий!

Он бросил трубку. А я оделся ровно за сорок пять секунд и помчался на работу — в Дом печати.

Добирался я долго. Автобус кряхтел, намекая на близкое техобслуживание. Пассажиры царапали меня сумками и топтались по моим ногам. На перекрестке автобус обогнала пожарная машина, и все ей дружно позавидовали. А еще через два квартала дорогу нам преградил добрый молодец на костылях.

— Так что скинемся, граждане, убогому на пропитание, — бодро сказал молодец, и попытался открыть костылем дверь автобуса. Не тут-то было! — Да вы что, в натуре? Червонца жалко?!

Молодец плюнул в сердцах и попал на капот. Двум особенно интеллигентным стало дурно. «Дома будете в обморок падать!» — приказал водитель, и сердито надавил на газ.

К Дому печати я подъехал с тяжелым сердцем и легким карманом. Наковыряв из швов мелочи, я расплатился с водителем и устремился к подъезду. У двери стояла корреспондентка Маша и собирала слезы на газетный лист.

— Что с тобой?

— «Когда-нибудь мне это все надоест, и я уйду из журналистов в сумасшедшие», — начала она, давясь частыми всхлипами. — «Мне надоест мир оплаченной правды и бесплатного вымысла, мир дозированной совести и безлимитной… безлимитной…» Ну не могу!

Здесь Маша зарыдала, прикрывая лицо газетой, и я сразу понял, что этот день будет трудным не только для меня.

— Семен Кирсаныч на месте? — спросил я в приемной у редактора.

— Еще не приехал. Просил подождать. Будет позже, — ответила как отстучала секретарша Вика. Подумала и влепила точку: — Когда-нибудь мне это так надоест!

— Спасибо, — ответил я, выбираясь из приемной спиной вперед, и бережно прикрыл дверь. Ситуация начинала закручиваться очень даже нешуточная. Было ясно, что полученное мною письмо оказалось компьютерным вирусом. И что он уже успел распространиться по всему городу, а может даже и через Урал перемахнуть.

Хлоп! И моей спине разом стало холодно и мокро. Я обернулся. Меднолицый пожарный в брезентовой робе приветственно помахал брандспойтом:

— Ну, теперь не сгоришь! — обнадежил меднолицый, и пояснил: — Тут один поджигатель грозил Дом печати спалить. Чисто головешки устроить!

— Да что вы!..

— А то! Скажи спасибо, что мы вовремя приехали. В этой комнате люди есть? — показал он на приемную.

Я пожал плечами. Пожарный бросил брандспойт и снял со стены огнетушитель. А я пнул брезентовую кишку и побежал в свой кабинет, легко перепрыгивая через лужи.

Два лестничных пролета я преодолел в три прыжка. На десятом этаже смачно пахло валерианой. Пролетая мимо бухгалтерии, я на секунду задержался в смутной надежде узнать про аванс. Дверь распахнулась, и я понял, что надеяться мне не на что.

— Когда-нибудь мне все это надоест, и я подамся в сумасшедшие бухгалтеры! — декламировала Зинаида Петровна, покачиваясь на носилках. — Мне надоест мир малых цифр и больших зарплат, мир арестованных счетов и оправданных по суду бюджетных растратчиков…

— Пятый случай за утро, — пожаловался санитар, проходя мимо меня. — Кошмар!

Я грустно помахал носилкам и пожелал им счастливого пути.

Включив компьютер, я долго ломился в свой почтовый ящик, потому что забыл пароль. А когда его вспомнил, было уже поздно доставать из ящика то, что я туда не бросал: позвонили из приемной.

— Семен Кирсанович вас ждет, — сообщил телефон, и добавил с явной угрозой. — Нет, точно уйду в сумасшедшие!

С трудом припоминаю, как я добрался до кабинета редактора. Приемная все еще пенилась, но не шампунем. А куда подевалась Вика, мне было уже все равно.

— Проходите! — послышался голос из-за двери.

Я зашел, поздоровался, попробовал улыбнуться… Бесполезно.

— Я только что был у мэра, в больнице. Сегодняшняя статья его доконала. Так что труба твое дело, Вася! — торжественно объявил редактор, вставая из-за стола.

— Вообще-то я Александр Сергеевич…

Но редактор мне не поверил:

— Ты, Вася, ври да не завирайся. Нечего тут Пушкина валять!

Сурово скрипнула дверь за спиной. Я оглянулся и увидел черноту пистолетного дула.

— Всем стоять! — молодой человек героической наружности отодвинул меня в сторону и шагнул к столу. — Значит, так. Один труп женского пола мы уже нашли — в приемной за шкафом лежал…

— Вы кто? — ойкнул редактор.

— Здесь вопросы задаю я! — крикнул молодой человек, и тут же этот вопрос задал. — А ну, колись, где остальные три штуки прячешь?!

Я понял, что редактору уже не нужен, и бочком, бочком ввинтился в дверной проем. Здесь меня обыскали и отпустили, предупредив, что обязательно оштрафуют, если буду переходить улицу на красный свет. Последнее, что я слышал, скатываясь в лифте до первого этажа, это голос редактора:

— Наконец-то мне не надо будет всякому мэру… (здесь невнятно), и я стану обыкновенным городским сумасшедшим!

Я наскоро перекрестился и покинул Дом печати.

Кажется, навсегда.

Абсолютно не помню, как и на чем я добирался до дома. Наверное, меня опять царапали и отдавливали мне ноги, потому что в квартиру я вошел, прихрамывая, с лицом в косую линейку и без пиджака. Даже не разуваясь, я закурил прямо с фильтра рязанского «Винстона» и выкинул в форточку домашние тапочки. Потом долго лежал между прошлым и будущим на диване и сочинял стихи.

Одно стихотворение мне понравилась, и я увековечил его на обоях:

Вот сбегает прямо с гор

Ручеек проворный.

До чего же нас довёл

Этот спам позорный!

Я перечитал написанное, выправил кое-где орфографические ошибки и сел писать заявление в Союз российских писателей. Копию я решил отправить в Союз писателей России. «Будучи не замеченным в порочащих меня связях, а также не являясь тайным членом ПЭН-клуба…» — быстро-быстро писал я на обрывке газеты. И здесь от важной работы меня оторвал телефонный звонок.

— Алло?

— Справочную вызывали? — спросил аппарат мужским голосом.

— Нет!.. Не вызывал!.. Не участвовал!.. Не привлекался!.. — заорал я благим матом, ища глазами спасительный рычаг.

— Не бросайте трубку — хуже будет, — честно предупредил аппарат. — Записывайте телефон гражданина П…

Я записал.

Аппарат облегченно вздохнул и отключился.

Четвертые сутки я сижу, больной и небритый, и гляжу на телефон. Записанный номер лежит передо мной и ожидает набора.

Я представляю, как накручу телефонный диск и скажу… Или даже прокричу… Нет, просто выложу все, что я думаю.

А думаю я примерно следующее:

«Когда-нибудь мне это все надоест, и я уйду в сумасшедшие.

Мне надоест мир богатых и бедных, грязных и чистых, мрачных и беззаботных. Мир умных и тех, кто умен лишь при должности. Мир оплаченной правды и бесплатного вымысла…»

Ну, и так далее.

Я много чего скажу. Если только дозвонюсь.

Но для этого и в самом деле надо быть сумасшедшим.

Без утайки

В двадцатом, что ли, году красный конник Григорий Иванович упал с лошади и провалялся на зеленой траве почти всю атаку на барона Врангеля. Но оклемался, вдел героическую ногу в стремя и не вынимал аж до самого Перекопа.

Поздним вечером, когда Григорий Иванович стирал боевые портянки в обмелевшем Сиваше, подошел легендарный комдив-2 и сел рядом на бревнышке, поставив шашку с серебряной рукоятью меж кривых кавалерийских сапог.

— Душно мне что-то, Гриша. Я так мыслю, непременно к дождю, — задумчиво сказал комдив, не отрывая зоркого взгляда от золотопогонных укреплений по ту сторону залива. — На дождь я особенно лютый. Могу и рубануть невзначай. Особенно ежели кто на травке прохлаждаться будет!

Поднялся и пошел к лошадям, оставив Григория Ивановича в большом стыде и огромном желании утонуть в Сиваше вместе с портянками.

Не утонул пристыженный боец лишь потому, что в эту ночь славный комдив переправился на ту сторону залива и обратно уже не вернулся. Не захотел революционных шаровар по второму разу мочить, и повел свой отряд из Крыма другой дорогой. За что был срочно вызван в реввоенсовет и быстренько расстрелян на станции Вапнярка, в двух шагах от штабного вагона. А Григорию Ивановичу, как вовремя разглядевшему в голове отряда скрытую контру, сам товарищ Буденный вручил именной маузер с гравировкой: «Полковнику Антюхееву за храбрость и мужество в борьбе против красных бандитов. Генерал Шкуро».

— Машинка отменная, сама в кого надо пуляет. Ты только заряжать не забывай, — сказал Буденный, улыбаясь в знаменитые усы с картины художника Чашникова. — А на табличку внимания не обращай, не успели с трофея сковырнуть. Сам потом ее снимешь, как время будет!

Табличку Григорий Иванович снял в тот же вечер, но и усы не забыл. И когда в двадцать девятом году на конных скачках в Пятигорске разглядел усы среди военных лиц, подошел и храбро заговорил про штабной вагон и Вапнярку.

— А ты, друг, вообще, кто такой, чтобы исторической личности мешать делать ставки в очередном заезде? — возмутился один из военных, в строевой шинели, но Буденный не дал бойца в обиду.

— Ты эти свои бронетанковые закваски брось! — оборвал он шинель. — Видишь, красные конники встретились? Ну и… отойди слегка, не мешай. Вон, пивка в холодке попей…

Отвел Григория Ивановича в штабной автомобиль и долго-долго говорил с ним о Сиваше и Перекопе.

Про Сиваш Григорий Иванович выложил все без утайки, даже портянки не забыл, а военного с заквасками на всякий случай запомнил. И восемь лет носил в своем пролетарском сознании это неприятное воспоминание, пока эпоха не подсказала ему верный политический ход. Аккурат в 37-м году товарищ Ульрих, заседая в Колонном зале, как бы случайно обмахнулся газеткой. И бывший красный боец Григорий Иванович сигнал свыше не пропустил.

Все припомнил Григорий Иванович этому военному, все разложил по полочкам пролетарской сознательности. И как тот пиво пил в Пятигорске на скачках, и как потом на жеребца Алмаза свою командирскую зарплату поставил — и проигрался до последнего рубля. Что говорил и чем оправдывался бедняга, не помнит даже архив на Лубянке, хотя один обрывок История всё-таки сохранила: «…стрелять их как бешеных собак!»

И правда, военного быстренько расстреляли вместе с другими гражданскими. Одного из них Григорий Иванович даже узнал — бывший однополчанин, вместе ходили на Перекоп. Но все равно не промахнулся. Помнится, еще подумал при этом: ох и прав же товарищ маршал — отменная машинка, этот маузер! Сама знает, в кого пулять, главное, заряжать ее почаще…

И заряжал. Взводил курок без выходных, даже в отпуск не ездил. В сорок первом, однако, дал маузер первую осечку. Это когда пришлось срочно выпустить из лагеря какого-то врага народа. Как объяснили Григорию Ивановичу в ОГПУ, этот враг, сидя прямо на нарах, изобрел что-то очень секретное, за что карающий меч народного гнева его тут же пощадил. Потом этот враг даже дослужился до профессора, а может, и того выше. Григорий Иванович его послужным списком не интересовался, однако на всякий случай запомнил. И не забывал еще долго-долго после войны.

В холодном 56-м, на следующий же день после плохо законспирированного XX-го съезда партии, Григорий Иванович написал, куда следует, и именно то, что ему подсказывала партийная совесть. И совсем скоро уже сидел в знакомом здании на известной площади и доверительно беседовал обо всем на свете, начиная аж с двадцатого года.

— Точно, этот профессор сидя на нарах изобретал? Вы не ошиблись? — расспрашивал Григория Ивановича один скромный военный с неброским лицом. — Может быть, это агент ЦРУ ему изобретение под нары подбросил? Вы не волнуйтесь, вспоминайте… Вы нам без утайки все рассказывайте!

И рассказал тогда Григорий Иванович все без утайки, начиная от кривых сапог и заканчивая калибром своего маузера. За маузер его похвалили, а сапоги приказали забыть. А изобретателя вскоре сняли, разжаловали, исключили и отправили куда следует, кажется, в Нарьян-Мар. И что он там хорошего изобретал, Григорию Ивановичу не известно.

Потом таких бесед было много, очень много. Всякий раз, возвращаясь домой, Григорий Иванович записывал их дома по памяти и прятал на даче под яблоней, замаскированной под грушу. Маузер висел на стене и скучал, а жизнь уверенно шла вперед, согласно генеральной линии партии.

В разгар застоя Григорию Ивановичу на юбилей подарили полное собрание сочинений любимого вождя и вручили постоянный пропуск в столовую ЦК. А скромный военный, к тому времени дослужившийся до полковника в штатском, пригласил Григория Ивановича выступить с воспоминаниями в спецшколе №7 с правильным уклоном.

Григорий Иванович пришел и выступил. Рассказал все как есть, без утайки. И как сидел он на берегу Сиваша и обдумывал план наступления на барона Врангеля, и как еще раньше, будучи членом реввоенсовета, руководил из бронепоезда защитой города Царицына от генерала Шкуро. А про скачки в Пятигорске пообещал ребятам рассказать в другой раз, поближе к 7-му ноября. Если, конечно, товарищ полковник возражать не будет.

К началу восьмидесятых записей скопилось столько, что пришлось купить для их хранения молочный бидон. А в середине девяностых яблоня (груша) засохла, не в силах таить у себя под корнями секретную информацию. Пришлось выкопать бесценные записи в надежде продать их где-нибудь в ближайшем посольстве. Впрочем, затея успеха не имела: к тому времени скромный полковник в штатском, успевший дослужить до генерала, уже сбежал в Англию, не забыв прихватить с собой копию молочного бидона. И тогда Григорий Иванович понял, что последние семьдесят лет прожил совершенно зря.

Он снял со стены пенсионного вида маузер, приложил его к лысому виску, зажмурился и нажал на спусковой крючок. Позеленевший капсюль старчески пыхнул, полуразложившийся порох сердито зашипел. Одряхлевшая пуля с трудом выползла из проржавевшего ствола и упала в правое ухо.

— Что? Говорите громче, не слышу! Контузия! — закричал Григорий Иванович, в ужасе открывая глаза. И увидел прямо над собой суровое лицо комдива.

— Дождь, говорю, скоро будет. А в дождь я особенно лютый, могу и рубануть невзначай, — сказал комдив, не слезая с коня. — Так что выковыривай, красный боец, эту самую дрянь, которая вползла в твое ухо по причине полной бессознательности, и догоняй свой полк. Хватит на травке прохлаждаться!

И тогда Григорий Иванович вдел героическую ногу в стремя и поспешил к Перекопу, на ходу угрожая барону Врангелю. И пока скакал, мечтал лишь об одном — остановиться и портянки перемотать.

Остальное, он это знал, сделают за него историки.

Там, вдали, за…

Это уже позже выяснилось, что все началось с дежурного по станции Никодимова. А сначала все думали — виноват путевых дел мастер Жук. Нашлись и свидетели, видевшие собственноглазно, как подлетел Жук на взмыленной дрезине и крикнул громовым голосом:

— Деньги дают!

После чего бригада ремонтников побросала инструменты и в полном составе отбыла на станцию Лопушки — получать свою законную трехмесячную зарплату.

На самом же деле, первым всё-таки заорал Никодимов, углядевший из своей будки начальника станции Филимонова, с утра укатившего вместе с бухгалтером в районный банк. Судя по измученному виду «газика», начальник деньги привез, что и вызвало у Никодимова радостный крик. А трудовой коллектив станции Лопушки немедленно отреагировал на это огромной очередью.

Зарплату начали выдавать после обеда. А часа в три к Никодимову заглянул мастер Жук с бутылкой «Зубровки» в кармане.

— Должок тебе принес, Сеня, — сказал Жук, со вздохом выставляя «Зубровку» на пульт с разноцветными лампочками.

— Да погоди ты пять минут, — отвечал Никодимов, глотая невольную слюну. — Сейчас вот «сотка» проскочит — и оприходуем.

— «Сотка»? Какая «сотка»? — Мастеру показалось, что он — ослышался.

— Звонили по линии, как раз перед твоим приходом. Поезд такой, номер сто. Вне графика идет. Из Москвы, что ли… Пассажирский. Да ты не волнуйся, он быстренько проскочит. Десять вагонов всего!

Но мастеру было не до количества вагонов. Мастер вспомнил, как подлетел он сегодня на дрезине к ремонтникам и крикнул… Эх, черт его раздери! Крикнуть-то он крикнул, а вот в какую сторону балансир у проклятой «стрелки» повернут — не посмотрел. Ну, хорошо, если никто «стрелку» не переставлял и поезд №100 прямехонько в город N. пойдет. А если все-таки стрелку трогали?

А здесь как раз и подлетел московский поезд. Прогудел на ходу, прогромыхал всеми своими колёсными парами — и унесся в ту сторону, откуда Жук на дрезине бригаду вывозил.

Уже затихла «сотка» вдали, и Никодимов потянулся к «Зубровке» левой рукой, одновременно правой доставая стаканы из тумбочки, а мастер как прислонился к пульту, так и стоял, тупо глядя на лампочки.

— Ты чего это, Федя? За дисциплину переживаешь? — спросил Никодимов, откупоривая. — Да не боись ты! Филимонов давно уже по магазинам поехал, сам видел, сюда он, точно, до утра не заглянет. Давай?

И вот сошлись два стакана, шумно сдвинулись — и разбежались в разные стороны, словно бы никогда не встречались. Смыла холодная «Зубровка» события сегодняшнего дня! А поезд №100 — тот, что шел вне графика, уже проскочил окаянную «стрелку» и теперь громыхал далеко в стороне от станции Лопушки, постепенно отклоняясь влево от верного маршрута.

Впрочем, кто там из пассажиров поймет, правильно он едет или неправильно? На то ведь и машинист в голове поезда сидит, чтобы за дорогой присматривать. А машинист, как на грех, был новенький, ехал в город N. в первый раз.

Ничегошеньки машинист не заметил!

* * *

Странный поезд остановился в степи, в трехстах километрах юго-западней города N., утром пятого мая. Десять вагонов, в них тридцать семь журналистов и сорок шесть депутатов, остальной народ — проводники, секретари-референты и прочий обслуживающий персонал. Короче, человек двести наберется. Ехали они, помнится, в город N. на семинар, посвященный проблемам возврата кредитов Международному валютному фонду. Да не доехали — застряли посреди степи. Это когда поезду рельсов не хватило.

Поначалу все думали, так и надо — немного в степи постоять, поэтому до полудня никто из вагонов не вылез. Журналисты лениво разгадывали кроссворды и наговаривали на диктофоны свои дорожные впечатления для будущих статей, а депутаты — надиктовывали секретарям-референтам проекты очередных постановлений и поминали всуе Мишеля Камдессю, хотя тот о поезде ни сном, ни духом не ведал. И лишь когда подошло время обедать и неожиданно выяснилось, что вагон-ресторан закрыт и туда даже председателей депутатских комиссий не пускают, народ в вагонах заволновался и стал помаленьку выглядывать из купе.

Что? В степи? Заплутали? Серьезно? И вагон-ресторан закрыт? Ну, знаете ли, господа, это никуда не годится! Сгоряча группа депутатов кинулась бить начальника поезда вместе с машинистом, но тех и след простыл. Видать, поняли, в какую историю вляпались, вот и ударились в бега. А лавры Ивана Сусанина ни того, ни другого не устраивали.

Народ зароптал. Кто-то предлагал взять двери вагона-ресторана штурмом, а кто-то шнырял в толпе и собирал по два рубля на срочную телеграмму в Москву. Короче, страсти накалялись пропорционально нарастающему аппетиту. И не известно, до каких крайностей могли бы дойти пассажиры, вдруг оказавшиеся голодными в степи, да еще и без телефона, если бы не забрался на крышу вагона директор ресторана Прохоров.

— Так что с провизией у нас полный порядок, господа! — так он сказал. — Картошки имеется в наличии на семь дней, рису — на пять, а лаврового листа, я так думаю, аж до Нового года хватит. Поэтому предлагаю панику прекратить и совместно подумать, как нам отсюда выбраться. Предложения будут?

— Штаб по спасению нужно избрать! — крикнули из толпы.

— Со штаба и начнем, — согласился Прохоров. — Попрошу выдвигать кандидатуры.

Вот что значит — лидер! И часа не прошло, как выбрали пассажиры и штаб, и комиссию по учету и распределению продуктов, и кладовщиков… Кстати, при штабе и комендантской роте местечко нашлось. Да мало ли что может стрястись в степи, где до милиции по прямой — триста верст, а до ОМОНа, пожалуй, и того больше? Ну, а начальником штаба, естественно, избрали Прохорова. Во-первых, прирожденный лидер, а во-вторых, директор вагона-ресторана. Это вам не хухры-мухры!

На этом, собственно, организационная сторона дела и закончилась.

Обед в тот день выдавали сухим пайком: по стакану чая на едока и по бутерброду. В вагонах еще доругивали всех подряд, от сбежавшего машиниста до Камдессю, а в ресторане уже собрался штаб из пяти человек — в послеобеденной тишине обсудить создавшееся положение.

— Не хотел бы вас расстраивать, господа, — сказал начальник штаба Прохоров, оглядывая своих подчиненных взглядом бывалого стратега, — но если у нас и дальше такие обеды пойдут, сахару и на три дня не хватит! Ну ладно, об этом позже. Илья Степанович, как там у тебя дела? С нашим месторасположением определился?

— Так точно, определился, — совсем по-военному ответил Илья Степанович-депутат, он же — заместитель начальника штаба, и достал из кармана «Справочник пассажира» издания 1976 года. — Вот, попрошу взглянуть. Справа от нас — город N., куда мы с вами ехали, да не доехали, а слева… Вот, черт! Тут страничка вырвана. Короче, слева у нас не иначе как Монголия. Или даже Китай. Не знаю, еще не уточнял. Завтра утром сообщу. Дополнительно.

— А как мы вообще сюда попали? — спросил кто-то из рядовых штабистов.

— Я так думаю, у станции Лопушки случайно на заброшенную «ветку» свернули, — отвечал Илья Степанович. — Помню, лет двадцать пять назад, когда я еще депутатом трудящихся был…

— Это еще надо разобраться, случайно или не случайно мы здесь оказались, — прервал депутатские воспоминания заведующий штабной канцелярией, он же — вполне известный журналист Вертопрахов. — В тридцать седьмом году, например, на даче товарища Сталина, один человек упал. Так тоже сначала думали — случайно, а потом оказалось — со страха. А здесь, понимаешь, целый поезд застрял, в степи. Это серьезней товарища Сталина будет!

— Тише, тише, господа! — остановил Прохоров перепалку, и повернулся к своему заместителю. — Продолжай, Илья Степанович.

— Вот я и говорю: лет двадцать пять назад как раз в этих местах железную дорогу строили, чтобы поезда от Москвы до Индии прямиком ходили. Ну, пока деньги были — люди работали, а когда денег не стало — разбежались. Отсюда, значит, и получается, что мы в недостроенную ветку вляпались.

Теперь все стало более-менее понятно. Значит, ехали. Свернули. Вляпались. Только и всего, господа! Да может, пока штаб в вагоне-ресторане заседает, наше славное МЧС сюда уже эскадрилью спасательных самолетов шлет? Да и соседние страны, небось, тоже без сухарей не оставят.

Ах, не знали пассажиры поезда №100, что не спешит к ним сейчас на помощь МЧС, и не собирают для них страны сухари да сгущенку. Не то чтобы у соседей вдруг сухари перевелись, а просто не ведают они, что потерялся поезд №100 в безлюдной степи. Ну, не знают соседи, что сидят депутаты без ужина! Поезд-то вне графика шел, вот в чем беда. Кто и где о нем раньше, чем в министерстве, вспомнит?

Нет, пассажиров все-таки хватились, но опять же, не сразу, а дня через два, когда подошла пора столичным гостям выступать на семинаре. Однако напрасно ждали там свежих мыслей о международных кредитах: не дошли эти свежие из степи — больно далеко, да и привезти их некому. Подумали в городе N., да и решили, что перехватили гостей по дороге — где-нибудь в Воронеже: там тоже собирались про валютный фонд поговорить. А нет гостей, и проблем с выступлением нет! И в городе N. о свежих мыслях тут же забыли.

А здесь, в степи, штаб заседал до самого вечера и многое, многое успел обдумать и решить. На ужин выдали по картошине и сухарику, зато лаврового листа было — ешь не хочу. Ночь прошла относительно спокойно. А поутру появились в поезде и первые штабные распоряжения.

Под страхом отлучения от вагона-ресторана пассажирам предписывалось:

а) сдать все имеющиеся на руках съестные припасы, включая семечки, жевательную резинку и витамин С в драже;

б) в одном купе больше четырех не собираться;

в) после десяти часов вечера из вагона не выходить.

Распоряжение начальника штаба развесили на видных местах и просигналили к завтраку.

— Нет, господа, так дело не пойдет, — заметил Прохоров, лично наблюдавший за раздачей питания гражданским лицам в полевых условиях. — Вот ты, например, куда прешь? — выхватил он из толпы какого-то депутата не депутата, а в общем, вполне приличного гражданина в костюме-тройке и с галстуком на интеллигентной шее. — Ты почему, щучий сын, очередь не соблюдаешь?

— Мне можно и без очереди! — взвился владелец интеллигентной шеи. — Я — председатель фракции левых сил в правом крыле партии аграрников-индивидуалистов на платформе патриотов-социалистов…

— Сейчас ты у меня, патриот, и сам вместо завтрака на платформе окажешься! — взревел начальник штаба, не дослушав гражданскую штафирку и до середины. — Развелось вас тут, всяких левых… А ну, становись в общий строй, пока рациона не лишили!

С шеей заворчал, недовольный, но подчинился. А Прохоров отправился в вагон-ресторан, куда срочно вызвал штаб в полном составе.

— Нехорошо получается, — сказал Прохоров хмуро. — Никакой дисциплины, ядрена вошь! Прямо хоть от питания отключай, паразитов.

— Так ведь — депутаты! Что с них возьмешь? — подал голос Илья Степанович, и сам при депутатском удостоверении. — Вот вы бы у нас на заседании побывали!..

— Я пока что на своем месте сижу и менять его не собираюсь, — отрезал Прохоров. — А вот с тобой, друг мой ситцевый, надо бы еще разобраться, чем это ты в октябре девяносто третьего в Белом доме занимался.

— И разберемся. Обязательно разберемся! — подал голос журналист Вертопрахов. И точно, вынул из кармана блокнот и стал в него что-то заносить мелким почерком. Илья Степанович, натурально, побледнел и сказал, что он здесь не причем, в Белый дом даже во сне не заходил, а гражданина с интеллигентной шеей и вовсе не знает.

Начштаба, однако, решил это дело так не оставить. Поразмышляв в одиночестве, он ближе к обеду вызвал к себе Вертопрахова и продиктовал ему очередное распоряжение:

а) сдать все имеющиеся в наличии перочинные ножи, иголки, булавки и прочий колюще-режущий инструмент;

б) в одном купе больше двух не собираться;

в) после семи часов вечера на улицу не высовываться.

Виновные в нарушении данного распоряжения подлежали немедленному заключению в багажный вагон сроком от двух до семи суток.

Ну, депутаты — народ, к распоряжениям привычный: сдали, не собрались, не высунулись. А вот с журналистами, тем более с железнодорожными проводниками, натурами вольнолюбивыми и своенравными, все обстояло намного хуже. Вдруг замелькали по вагонам какие-то листовки, поползли слухи о рукописном журнале «Тупик», в котором начальник штаба Прохоров был якобы изображен в самом гадком виде — во френче и с усами чуть не в метр длиной, хотя таких усов и в природе-то не бывает. А еще зазвучала по купе бог весть кем сочиненная частушка:

Я на полочке лежу,

Никого не трогаю.

В город N. меня везли,

Да не той дорогою!

Короче, кошмар сплошной. Прямо волосы дыбом! Комендантская рота с ног сбилась, разыскивая сочинителя политически вредной частушки, но тот словно всю жизнь в подполье провел — даже писком себя не выдал. Для острастки схватили несколько журналистов из тех, кто под руку подвернулся, и отправили в багажный вагон — на исправление, впаяв каждому по пять суток. А что? Пусть посидят, подумают, обстановку оценят. А там можно будет и отпустить. Но только не всех сразу, а тихо и по одному. Чтобы вредного ажиотажа в народе не было.

Журналистов засадили под арест, однако обстановка в поезде оставалась напряженной. Утром следующего дня Прохоров лично задержал в одном из купе мальчика Гогу, сорока пяти лет, торговавшего из-под полы крадеными сухарями. А в соседнем вагоне Илья Степанович обнаружил подпольную типографию по изготовлению фальшивых талонов на спецпитание категории «А» (лидеры партий и приравненные к ним лица). Впрочем, журналистское расследование, затеянное непримиримым Вертопраховым, ни к чему не привело. В вагоне клялись, что спецпитания и в лучшие времена не видели, а кто здесь талоны по ночам печатает — одному Богу известно.

— А коль не можешь вредителей отыскать, то и не берись! — осерчал на Вертопрахова начштаба Прохоров. — Лучше бы узнал, кто это у вас в шестом купе по ночам лавровый лист под одеялом жрет, аж хруст стоит. Ты ведь тоже там проживаешь?

Столь явное подозрение так расстроило Вертопрахова, что в ту же ночь, с чемоданом сухарей из кладовой, ударился журналист в бега, прихватив половину штаба и человек сто сочувствующих. Как же, клялся наутро замначштаба Илья Степанович, что вроде бы заметил в ночи странные фигуры за окном, и даже якобы крался за беглецами, пытаясь разведать их тайные планы… Но нет, все сочиняет Илья Степанович: ни за кем он не крался по ночной степи, ничего не разведывал. Спал окаянный депутат! А всю историю придумал для того, чтобы избежать страшного в гневе Прохорова, который ведь может и, того… в багажный вагон упечь, суток примерно на пятнадцать.

Но Прохоров, вопреки ожиданиям, репрессий устраивать не стал. Выслушал доклад своего заместителя, зевнул и сказал, щипнув себя за ус:

— Степь, она ведь не купленная… Пусть бегут, пока ноги есть! Сухари целей будут.

Эти слова были восприняты в поезде как руководство к действию. На следующую же ночь сбежали оставшиеся штабные с Ильей Степановичем во главе и сочувствующих человек сорок. А когда еще через день Прохоров решил пройтись по вагонам — подсчитать оставшихся едоков, оказалось, что и сухари для обеда готовить-то не для кого. Так, одна мелюзга по купе сидит: штук пять депутатов да журналистов десятка полтора. Короче, можно и по полсухаря раздать. Все равно скоро разбегутся.

…Глубокой ночью Прохоров сидел в вагоне-ресторане и подсчитывал остатки провианта. Получалось где-то кило картошки на каждого и сухарей штук по пять, а масла растительного, известно, только губы помазать. И так скверно стало начальнику штаба директору Прохорову, так гадко на душе! Словно бы проиграл он сражение под Ватерлоо, и вот теперь сидит, соображает, что лучше сделать: то ли ползком через степь на Корсику уходить, а то ли в женское платье для маскировки переодеться. Словом, настроение гадкое, хоть волком вой или стреляйся из ружья (если бы оно, конечно, под рукою было).

Но ни выть, ни стреляться штабс-директор Прохоров не стал. А вместо этого извлек из личных запасов бутылку «Посольской» и баночку китайской тушенки марки «Великая стена», сварганил котелок макарон по-флотски, щедро налил себе в кружку, зажмурил глаза… Но выпить не успел — вырвалась кружка из рук от неожиданного рывка, свалилась на пол и забренчала в такт набирающему ход поезду.

* * *

Всю ночь катилась «сотка» по степи — по направлению к станции Лопушки, то набирая железный ход, а то притормаживая на пару минут, чтобы подхватить очередную партию бредущих по степи пассажиров.

В локомотиве рядом с машинистом сидел почти трезвый мастер Жук, с початой бутылкой «Чарки» в кармане, и рассказывал почти пьяному дежурному Никодимову, сколько стальных «костылей» приходится на километр железнодорожного пути.

— Может двадцать пять тысяч штук запросто уйти, — говорил Жук. — А может — всего две. Это как ты с начальством договоришься. Тут, друг ты мой Никодимов, сплошная математика… Опять же, этот поезд возьмем. Ну, зачем мы с Петровичем-машинистом за ним на локомотиве приехали?

— Так ведь, это… Начальник станции приказал, — вполне твердым голосом отвечал Никодимов. — Сказал, что в следующий раз зарплату не даст, если мы депутатов не отыщем и назад не привезем.

— Ну, отыщем мы их, ну, привезем… И что? — гнул свое мудрый Жук. — Нет, ты скажи: кому от этого легче будет?

В ответ Никодимов лишь улыбался — и молчал. В отличие от Жука, ему очень уж хотелось дожить до следующей зарплаты. А может быть, даже ее и получить.

А что? И получит…

За дверью

Тогда как умные люди сбивались в партии, группы и стаи, филолог Б. полюбил отрешенность и одиночество. Перед людьми открывались залы, офисы или камеры, филолог Б. аккуратно запирал свою дверь на ключ.

В Горбатом переулке у него была скверная комната в «коммуналке», доставшаяся от бабушки, и унылый быт, воздвигнутый на копеечных заработках. А нормальной (денежной) работы он никогда не имел. Разве можно считать профессией специальность филолога? Плюнуть и растереть. Не жалко! К тому же диплом (со вкладышем) он однажды залил чем-то сладким, и с тех пор стеснялся показывать липкие корочки даже самому себе.

Да и особой нужды в этом не было. Уже года два как филолог менял академические знания на специфические умения торговца с книжного развала. И весьма в этом преуспел. С полгода тень Бахтина еще преследовала бедного филолога, караулила в торговых рядах, а потом махнула рукой и отстала.

Двойной щелчок — и четыре стены принимали филолога как родного. Он ставил на пол хозяйственную сумку с книгами и падал в кресло — отдышаться. Холостяцкая жизнь отдавалась частым покалыванием в правом подреберье (явный признак малокровия) и неистребимым желанием почитать что-нибудь из «Декамерона». А то и сочинить стихи.

Впрочем, ямбами филолог не баловался, хореями — тоже. Хватало и того, что сосед — старик Драморецкий — высоким слогом грешил.

— Пожарил рыбу я, рыбу я, рыбу я,

И буду кушать, буду кушать эту рыбу я! —

на известный мотив пел старик Драморецкий, двигаясь со сковородкой в руках по замусоренному с лета коридору. У комнаты филолога старик останавливался и вопрошал фальшивым голосом:

— А что, Боренька, вас рыбкой не угостить? С пылу, с жару… фамильный рецепт! И от склероза помогает. Пальчики оближете!

— Спасибо, я их только что в «Кулинарии» облизал, — неизменно доносилось из-за двери.

— Ну, как хотите. Мое дело — предложить, — философски замечал Драморецкий, и скрывался на своих шестнадцати квадратных метрах — смаковать белки, жиры и углеводы. Судя по тому, что запах жареной рыбы в квартире не переводился, до полной победы над склерозом было ещё далеко.

А филолог, переодевшись в костюм саратовской фирмы «Adidas» с протёртыми коленками, отправлялся в кухню — ставить чайник на газ. Потом долго пил кофе со сливками у себя в комнате и читал на сон грядущий что-нибудь непритязательное, вроде «Улисс» Дж. Джойса. А сам ничего не сочинял, хотя нынче многие филологи по ночам романы пишут.

«А есть ли смысл? — размышлял филолог над потоком чужого сознания (в изложении кружка переводчиков под руководством И. Кашкина). — Творчество это прежде всего страдание! Переживание и терзания. Вертер, Мышкин… опять же, Глафира Павловна. А у меня ничего такого и близко нет!»

Увы! Судьба у филолога складывалась до обидного просто, и это ему мешало написать хороший роман. Да и спать он ложился рано, поскольку был убеждён: утро вечера мудреней, а уж ночи — тем более. Особенно если с вечера не переедать.

Сны приходили редко, и все почему-то чёрно-белые. Обычно снилась какая-то дребедень, о которой и вспоминать-то не хочется. Но были и приятные исключения. Однажды явился во сне босой классик в рубахе, подпоясанный ремешком, попросил денег на ботинки. «В Москву собираюсь ехать, к Швыдкому, — говорил классик хмуро. — Собрание сочинений решил издать. К юбилею. Давненько в руках собрание не держал!». Получил отказ и ушёл, ругаясь в бороду.

А утром филолог не досчитался в кармане ста рублей. Что ж, бывает…

Много чего интересного можно было бы рассказать о филологе, тем более под настроение. А можно и не рассказывать. Все равно ведь пропавших денег не вернёшь! Впрочем, филолог этот случай давно забыл, да и классик ему больше не снился. Вот как подался в Москву, насчет своих сочинений хлопотать, так с тех пор и не возвращался. Не ясно, купил он себе ботинки, не купил…

Сегодняшний день мало чем отличался от вчерашнего: двойной щелчок, сумка с книгами и «Adidas» с коленками. Вот только старика Драморецкого почему-то не было слышно, и жареной рыбой не пахло. Филолог выпил какао с булочкой, почитал «Город Солнца» Т. Кампанеллы и лег спать, чтобы с первыми трамваями снова впрячься в нелёгкую торговую лямку.

А назавтра в квартире по-прежнему было тихо. Никто по коридору не шастал и сливной бачок не тревожил. Так и пришлось отправляться на книжный развал, не поздоровавшись.

По развалу бродили герои забытых романов и новомодных историй, приценивались, торговались. Показалось: мелькнул Достоевский… а может, и Драморецкий, но тут же пропал среди чужих сумок и спин. Хотя что ему, спрашивается, здесь делать?

«Пенсию задержали, вот он без рыбы и сидит, — размышлял филолог, нахохлясь в ожидании покупателей. — Или масло кончилось. Не до песен! А Брэма надо бы поближе переложить: непременно сопрут.» Переложил и снова принялся думать о Драморецком.

Октябрь выдался зябким, промозглым, и думалось скверно. А тут как раз появился покупатель, и жареная рыба отошла на второй план.

— За сто отдадите? — спросил покупатель, запуская худые пальцы в томик мадам Блаватской.

— Отдам за триста, — несколько нервно отвечал продавец. Покупатель скривился и оставил мадам в покое. — «Нану» возьмете? Прекрасный роман. И недорого.

— «Нану»? Нет. Мне бы что-нибудь из Ренессанса… или китайской поэзии, — продолжал кривиться покупатель. — Ли Бо есть?

— Китайского не держу, — отвечал продавец с достоинством. — Может, Анакреонт заинтересует? Могу уступить.

Ценитель луны в Эмэйшаньских горах еще потоптался у столика и удалился, недовольный. А знаток Эллады поглядел на древнего грека и пожалел, что в свое время не поменял его хотя бы на Лопе де Вегу. Сейчас бы этот де Вега только так со стола ушел!

Впрочем, кое-что в этот день филолог все же продал. Так, по мелочам: трехтомник Шекспира, прижизненное издание Гомера и журнал «Красная бурда», случайно завалявшийся между Молоховец и Кальдероном. Сдал столик на хранение в ближайший пивной ларек и потащился с полной сумкой книг домой. Лопе де Вегу филолог киоскерам не доверял: могли ведь ради смеха и пивом этого Лопе напоить! От них ведь всего ожидать можно…

А дома все повторилось: двойной щелчок, «Adidas», кофе и Кампанелла. И опять ни рыбы, ни Драморецкого! Вот здесь-то филолога и проняло. Показалось ему, что он один-одинешенек в квартире. Вдруг потянуло из коридора такой суровой действительностью, что защипало в носу и запершило в горле. Слышно стало, как жалобно капает в кухне вода из крана и в вентиляции мелкой сволочью посвистывает сквознячок.

«Неужели умер? — подумал филолог, разом ощутив всю бренность чужого бытия в отдельно взятой коммунальной квартире. — А почему бы и нет, в его-то годы? Хлоп! — и вот он, инфаркт. Или даже инсульт. Да запросто!»

Сколько лет Драморецкому, филолог, признаться, не знал, да и знать не хотел. Но это и не важно. Главное, жил старик, а нынче взял — и умер. Лежит теперь в своей комнате и не поет. Жареную рыбу не ест. Грязную сковородку в раковину не бросает.

На душе у филолога стало холодно, как на осеннем базаре. Он представил себе Драморецкого на неряшливой стариковской кровати, и разом простил ему все, что накопилось в душе за восемь лет проживания под коммунальной крышей. А именно: дурацкое пение, хронически занятый туалет и полы, которые старик не подметал даже по большим праздникам. Впрочем, подумав немного, филолог решил пение не прощать. Ладно, голос бы у Драморецкого был, или хотя бы на флейте старик играл. А то ведь, так… Ни флейты, ни голоса.

Филолог отложил Кампанеллу и вышел из комнаты. Постоял в унылом коридоре, прислушиваясь к водопроводному крану. Подумал и робко крикнул в сторону соседней двери:

— Иван Кузьмич, вы мою кастрюлю не брали?

Отчужденно светила лампочка под высоким лепным потолком. Вяло капала вода из крана. Филолог ждал. А Драморецкий валял дурака и насчет кастрюли не сознавался.

Стариковское упрямство раздражало. И тогда филолог решился. Он подошел к соседней двери и вежливо в нее постучал:

— Иван Кузьмич, вы дома?

Постоял, но ответа не дождался.

Тогда филолог вздохнул.

Шумно выдохнул.

Толкнул облупившуюся дверь — и вошёл…

Да лучше бы он в коридоре оставался!

Однажды такое с филологом уже было. Это когда еще бабушка не померла. То есть это он думал, что жива. А она еще накануне помереть успела.

В тот день заглянул он к бабушке — немного денег до стипендии перехватить. Жил он тогда в студентах, доучивался по филологии и обретался в общежитии, на четвертом этаже. Впрочем, денег все равно не хватало. Бабушка их тоже по ночам не печатала, зато пенсию ей приносили исправно. А пожилому человеку много ли надо? Лишь бы только почтальон не обманул. А остальное — приложится: бакалея, гастрономия, немножко кондитерских изделий… Да, и сорок копеек продавщице отдать не забыть. Опять же, яичко к Христову дню, да не одно. А уж облупить его желающие всегда найдутся.

Да вот же, Бореньку взять: чем не помощник? Вежливый, обходительный. И бабушку навещать не забывает. Вот как такого не приветить? Правда, мягкий он какой-то, как баранка в чае, и старинные романы читать ужас как любит. Оттого-то, наверное, и не женится.

Помогать-то бабушка помогала, а жить в комнате внуку все равно не разрешала. Хотя и был он прописан на законных бабушкиных метрах. «Вот когда я помру, тогда и перейдешь сюда жить», — говорила бабушка. Правда, дату предстоящего новоселья постоянно откладывала. То вдруг по весне закружится у нее голова, прямо невмоготу, а к осени опять все пройдет. Или зимой заноют суставы, да так, что ложись и помирай, а к лету, глядишь, помирать-то и не хочется. А у Бореньки в общежитии не то чтобы Вольтера почитать — шпаргалку к зачету, и ту не напишешь, настолько тесно ему и шумно. Однако же, внук терпел и занавески на окна раньше времени в магазине не присматривал. И правильно делал: интерьер — дело тонкое! На глазок занавески не берут — не в размерах, так в расцветке запросто ошибиться можно.

В тот день внук заглянул за деньгами в Горбатый переулок. Долго тревожил квартиру, пока звонок не осип и не вылетел соколом из-за двери старик Драморецкий.

— Что трезвонишь?

— Я к бабушке…

— Спит твоя бабушка! Не открывает. Зачем будить?

И пошел, и пошел выговаривать. Высказал все, что думал. В квартиру, однако, пустил и подался на кухню — сковородкой греметь. Другой бы обиделся, а Боренька сдержался, поскольку сильно уж с бабушкой хотел повидаться (денег даже на обратную дорогу не было). Постучался в знакомую двери, потом толкнул ее. Вот как сейчас. Только что вздыхать не стал. И совершенно напрасно!

Вздохнул он позже, уже после того, как вернулся с кладбища. А до этого все нервничал и с наехавшими родственниками по ритуальным услугам ходил. Похороны не запомнил: очень уж за свое будущее переживал. Если что и прилипло к памяти, так это квитанция: «Гроб деревянный оббитый — 1 шт., крест деревянный лакированный — 1 шт…» Кажется, бабушку все-таки похоронили, иначе бы не переехал внук на освободившуюся площадь прямо с четвертого этажа. Ну, здесь родственники ему помогли: все что могли, увезли, а комнату в поезд не возьмешь, вот ее и оставили.

Но это было давно, когда старик Драморецкий еще сковородкой гремел. И вот опять то же самое… нет, гораздо хуже! Тогда хоть двое их было в квартире, а теперь он один. Если что, валерьянки накапать, и то некому…

Дверь оказалась незапертой — всхлипнула и начала медленно отворяться. Филолог напрягся и приготовился к самому худшему. Проснулось воображение, и тут же принялось баловаться и шустрить.

Воображение нарисовало все, что положено, и даже больше. А именно: бездыханное тело на кровати, короткую записку на полу и ружье со спущенным курком. Или даже музейного вида револьвер в холодных стариковских пальцах.

Был и еще вариант: Драморецкий сидит за столом и читает «Октябрь». То есть это со стороны так кажется. А на самом деле, старик давно помер. Стал читать что-то очень умное про арт-хаус как мэйнстрим, разволновался — и готово дело. Так и застыл, с остекленелым мэйнстримом в глазах. И вот уже третий день пребывает в местах, где журналы даже грешники не читают. Потому что нет там ни грешников, ни журналов, вообще ничего нет, и арт-хауса, в том числе. А есть лишь дивный зеленый сад, гектаров этак на пятьдесят, и стая ангелов в райских кущах.

Дверь отворилась — настолько, чтобы смогла пролезть голова. Филолог так и сделал: просунул голову в щель и повел скорбным взглядом по голым стенам. Прямо перед собой увидел стол на тонких ножках. Был и журнал — серебрился обложкой на рыжей скатерти. Вот только старика Драморецкого за столом не было. На полу старик почему-то тоже не лежал. Да, и самое главное: порохом в комнате не пахло.

Старомодный платяной шкаф отгораживал часть комнаты (виднелся край не заправленной постели). «Значит, во сне старик умер», — мелькнула здравая мысль. Филолог двинул пухлым плечом вперед, протиснулся в комнату. Сделал пару шагов и осторожно заглянул за шкаф, готовясь к самому худшему.

Тогда он тоже за шкаф заглядывал. А что толку? Бабушки и за шкафом не было. Сидела она в мягком кресле, с недовязанным носком в руках. Всего-то пара петель оставалась, и на тебе — не довязала. Обидно. Потом старик Драморецкий говорил, что ради него бабушка в тот вечер старалась. И долго еще после этого в недовязанном носке ходил. А потом то ли протерся он, то ли старик его потерял. С тех пор столько лет прошло, а надо же — вспомнилось…

Вот он, шкаф. Вот кровать. Филолог глядел на нее и не мог остановиться. Не было старика на кровати! Не валялось на полу ружье! Да и, кажется, не было у старика ружья, а то бы он еще в 91-м застрелился.

«Как же так? — думал филолог, мучительно долго глядя на неприбранную кровать. — Этого не может быть!» Зачем-то погладил ладонью холодный шкаф — и сразу же все понял. Шкаф старинный, высокий. Объемный. Серебряный век! Не иначе как при Бальмонте его смастерили.

У бабушки тоже был шкаф, но дешевый — времен «холодной войны». Даже если захочешь, не поместишься. А этот шкаф прямо как Мавзолей — хоть вдоль в него ложись, хоть поперек. А иначе зачем этот шкаф у себя держать? Для антуража?

Филолог представил себе старика Драморецкого в шкафу, и ему стало не по себе. Оставалось лишь всхлипнуть. Филолог так и сделал.

Теперь можно было и в шкаф заглянуть.

— Бедный старик!

Филолог насухо вытер лицо рукавом. И потянул на себя дверцу шкафа…

Какими словами описать то, что открылось филологу в шкафу? Где найти нужные эпитеты и точные деепричастные обороты? Пришел на память Бальзак, но постоял — и ушел, так ничего и не описав. А Флобер даже пробовать не стал. И Стендаль отказался.

Так что будем считать, ничего в шкафу не висело. И не лежало никого. А просто все там было в большом беспорядке, как это у стариков обычно и бывает. «Как же так?» — вновь подумал филолог, упираясь мягкой спиной в раритетный шкаф. И огляделся по сторонам. Комната маленькая, даже если и захочешь, а не спрячешься.

И куда? Под диван? Не пролезешь. За телевизор? Не поместишься. За картину И. Шишкина «Три медведя»? Ноги будут из-за рамы выглядывать. «Значит, нет никого в этой комнате, — решил филолог. — Значит, жив этот скверный старик. Значит, не умирал Драморецкий?»

— Ну, конечно! Он жив. А с чего ему умирать? — громко спросил филолог у самого себя. — Сидит сейчас в туалете да надо мной посмеивается. А мог бы и отозваться… или под краном пофыркать… Полы в коридоре подмести!

Филолог повернулся и двинулся прочь из комнаты.

Все оказалось бессмысленным, мелким, ничтожным: все эти страхи, сомнения… Опять же, напоминание о якобы взятой кастрюле и робкий давешний стук в чужую дверь. Можно было бы и не стучаться. И к Драморецкому не заходить. А главное, не вспоминать ни о чем. Не беспокоиться. Не терзаться.

Оказавшись у себя в комнате, филолог взялся было за Кампанеллу, но передумал. Пошел на кухню — ставить чайник на газ. Опять передумал. Возвращаясь, сердито торкнулся в туалет. Неужели свободно? И все равно передумал. Так и ушел на свои квадратные метры, забыв прикрыть в туалете дверь.

В комнате филолог рухнул ничком на кровать. Долго лежал, уткнувшись лицом в подушку. Вспомнил классика. Не того, что с ботинками, а другого — помельче, но тоже с бородой. Ведь умели же раньше страдать! Хоть рассказ пиши, хоть роман, страниц на пятьсот. А здесь и на единый абзац страданий не хватит…

Филолог тяжко вздохнул. С трудом перевернулся на спину. Закрыл глаза. Жизнь казалась бессмысленной, как томик Ли Бо без перевода.

Потом он долго лежал, глядя в высокий потолок.

Потом закрыл глаза.

Полежал так еще с полчаса. И, кажется, умер.

А назавтра пришел из гостей старик Драморецкий. Повел носом на дверь в туалет, сердито ее прикрыл. Покосился на комнату соседа. И рассердился еще больше.

Но сдержался. Подался на кухню — рыбу жарить, сковородкой греметь.

Отменный получился минтай!

Сделать соседу замечание, чтобы дверь не забывал закрывать, старик решил чуть позже — когда сковородку вымоет.

Пуховики из Эфиопии

Не иначе как перелётная птица, возвращаясь домой из Африки, заночевала однажды вечером у Еремеева на балконе. Ну, кто бы ещё мог нашептать Александру Ивановичу о том, что в далёкой Эфиопии можно запросто приобрести партию пуховиков буквально за копейки? Положим, с птицей все ясно: переночевала да и подалась к себе на родину — в одну неприметную рощицу под Рязанью. А вот с Еремеевым приключилась целая история.

* * *

Началось все в четверг пополудни, часа примерно в четыре. Помнится, Еремеев вернулся домой задумчивым, чуть ли не малахольным, долго возился в прихожей, переобуваясь в тапочки, и пошёл после этого не на кухню, как всегда, а двинулся в ванную, где минуть пятнадцать шумел водой и фыркал, словно морж в зоопарке. И лишь отфыркав своё, показался, наконец, на глаза супруге — весь мокрый, взъерошенный и решительный.

— Так что готовь, Эльвира, чемодан — скоро в Африку еду! — объявил Еремеев, и для начала подсел к столу. — Что там у нас? Опять пельмени в горшочке?

— В горшочке, как ты и просил, — отвечала супруга.

— Могла бы и два горшка на стол поставить. Или три, — ворчливо заметил Еремеев, — Я ведь тебе не профессор какой, мне калории ох как нужны! Да ты не суетись, второй попозже подашь. Когда я с первым управлюсь.

И споро заработал вилкой, отложив разговор про Африку на сладкое.

Еремеев не лгал: действительно, профессором он ни разу не был. Как начал году в восемьдесят восьмом с кладовщика, так двадцать с лишним лет по складской части и проработал. Потом склад акционировали, а Еремеев опять при нём. Святое дело! Тем более что у склада были не только надёжные стены, но и солидная крыша, преимущественно генеральского состава.

— Так вот, значит, Эльвира, решил я в Африку съездить, — продолжил Еремеев после того, как с горшками было покончено. — На пальмы хочу посмотреть, да и вообще… По делам туда еду. Да я со своей работой, считай, года четыре как в отпуске не был! Давно бы отдохнуть пора.

— Может, и меня с собой в Африку захватишь? — робко спросила супруга. — Вместе бы на пальмы и смотрели. Опять же, обеды бы тебе варила…

Но Еремеев так выразительно на неё посмотрел, что проблема африканских обедов отпала как бы сама собой. Обидевшись, супруга загремела посудой. А Еремеев допил кофе и отправился в свою комнату, где плотно подсел к столу и занялся необходимыми вычислениями.

Если кто-то думает, что в наше время съездить за границу так же легко, как смотаться в Бирюлёво на дачу, тот сильно ошибается. Сотни вопросов буквально сваливаются на голову каждому, кто вознамерился провести уик-энд где-нибудь в Гонолулу у двоюродной тёти. И какие, замечу, вопросы! Прямо оторопь берет. Например, какая водка лучше всего подойдёт в качестве презента — «Господа офицеры», «Чарка» или обычная «Капель»? А главное, сколько бутылок?

Опять же, закуска нужна. Интересно, красная икра пойдёт? Или все таки на чёрную настраиваться?..

Вопросов было много, и на каждый из них необходимо было дать хотя бы приблизительный ответ. Удивительно ли, что в тот день Еремеев засиделся за столом далеко за полночь? Уже давно был выключен свет, и супруга спала, не дочитав у Марининой в «Шестёрках» полторы странички, а из-за двери комнаты, где засел Еремеев, все ещё доносился озабоченный шепоток:

— Значит, бутылка «Капели» и бутылка «Капели» — получается две бутылки «Капели», да по сорок восемь рубликов за штуку, это девяносто шесть целковых, да закуска сюда же… А может, в Африке без закуски пьют? Да, ещё десять рублей дяде Лёше из Внукова-1, чтоб чемодан аккуратно погрузил… И до хрена же расходов получается!

Однако, посчитав прибыль, которую можно извлечь из африканских пуховиков после их реализации на заснеженных российских просторах, Александр Иванович воспрянул духом и пришёл к выводу, что поездка должна получиться фантастически выгодной. Шутка ли, три тыщи процентов прибыли с каждого пуховика? С ума сойти можно!

«А потом ведь ещё и поторговаться можно, — думал Еремеев, уже засыпая. — Бутылку местным грузчикам поставлю, так они мне пару лишних пуховиков запросто в самолёт кинут. Им-то какая разница, сколько штук я с собой повезу?»

С такими вот мыслями Еремеев и уснул. И спал, как всегда, без отягчающих сновидений.

А со следующего утра все и началось: паспорта, билеты, визы, вещи, «Капель»… Да, и подполковнику Сидорову неплохо бы звякнуть. Словом, остаток этой недели и четыре следующих прошли у Александра Ивановича в трудах и заботах. Эльвира Витальевна сначала дулась на своего супруга и все норовила то суп ему недосолить, а то отбивную недожарить. Но потом успокоилась и принялась активно помогать Еремееву, в частности, лично собрала ему в дорогу венгерский чемодан на молниях. А «Капель» и прочие сувениры Александр Иванович решил в отдельную сумку положить.

Накануне отъезда Еремееву позвонил уже мелькнувший в предыдущем абзаце подполковник Сидоров.

— Ты, главное, не волнуйся, Александр Иванович, ежели что, мои ребята прикроют, — пообещал Сидоров. — Так что спокойно ходи по ихнему рынку, присматривайся, торгуйся… Только не переборщи! Короче, наводи с местными грузчиками контакты. Да, и самое главное не забудь…

— Что — не забудь? — переспросил Еремеев.

Но здесь как раз в трубке щёлкнуло, послышались короткие гудки, и конец предложения сгинул в телефонном проводе. Пришлось перезвонить. Голос дежурного сообщил, что подполковник Сидоров уже ушёл домой и раньше понедельника на работе не появится. А дома, кстати, ответили, что Сидоров уже четвёртый день как на работе пропадает! Вот как очередной орден получил, так с тех пор дома и не показывался.

«Ладно, приеду из Аддис-Абебы, тогда уж о главном у Сидорова и спрошу», — решил Еремеев. И на следующее утро уже ехал первым трамваем в сторону Эфиопии.

Однако, прежде чем улететь в далёкую Аддис-Абебу, Еремееву пришлось пять часов проторчать в аэропорту Шереметьево-1.Там Александр Иванович чуть было не заблудился в чужих вещах. Бог знает, сколько времени ему пришлось бы скитаться среди тюков и чемоданов, если бы часы оказались без компаса. А так, сориентировавшись во всех частях света, Еремеев взял азимут на ближайший Эверест из картонных коробок и вскоре уже был у его подножья.

А дальше все было легко и просто. Так, где у них там посадку на самолёт объявляют? Прикинем. Значит, 35 градусов 42 минуты северной широты, 76 градусов 15 минут восточной долготы… Стоп! А там кто стоит? Да это же подполковник Сидоров, собственной персоной. Перед стойкой с надписью «No exite» прохаживается.

— Спешить надо, Иваныч, пока место не заняли, — деловито сказал Сидоров, не здороваясь. И повёл Еремеева кружным путём к самолёту компании «Afrikan airlines». — Как прилетишь к ним в Африку, не забудь мне телеграмму прислать, — давал подполковник на ходу последние наставления. — Так, мол, и так, тётя здорова и замуж выходить пока не собирается. Запомнил?

— Не собирается, — старательно повторил Еремеев. — А почему, интересно?

— Много будешь знать — хрен до Аддис-Абебы долетишь! Шучу, — и в самом деле пошутил Сидоров. — В общем, Александр Иванович, твоё дело маленькое: ходить, торговаться… И пока все. Ты, я слышал, партию пуховиков решил прикупить?

— Решил, — сурово отвечал Еремеев.

— Ну и молодец, что решил. Пуховик, он и в Африке — пуховик! Не то, что наша телогрейка, — похвалил Сидоров. — Только ты там, Иваныч, гляди в оба: на рынке народец шустрый! Кошелёк стырят — и не посмотрят, что издалека прилетел. И руками там поменьше размахивай, а то без часов останешься… А вот, кстати, и твой самолёт.

Остановились у трапа и помолчали с минуту.

— Пора! — торжественно произнёс Сидоров. — Лети, значит, Саня… Да, и вернуться не забудь.

— Не забуду, — пообещал Еремеев, и побежал вверх по трапу, который уже готовился отъезжать от самолёта.

— Стой, Иваныч! Я же тебе ещё самое главное не сказал! — крикнул Сидоров беглецу вослед. Но тот лишь махнул рукой и юркнул в чрево «Боинга». Тотчас же взревели турбины, и самолёт начал выруливать на взлётную полосу, покачивая крыльями, как канатоходец балансиром.

«Хороший он парень, этот завскладом. А главное, надёжный, — думал Сидоров, возвращаясь из Шереметьева-1. — Но вот „Капели“ он, кажется, мало захватил. И „Чарки“ лишних пара бутылок ему бы не помешали». И тут же позвонил знакомому в Анкару, чтобы встретил Еремеева в аэропорту и передал ему хотя бы литра два… Или даже три литра «смирны» пусть в сумку положит. Ничего, не обеднеет. А Еремееву без презента появляться в Аддис-Абебе никак нельзя. Кто его знает, какие там у местных грузчиков аппетиты?

Словом, в Аддис-Абебу Еремеев летел уже с двумя сумками — своей и той, что ему вручил в Анкаре какой то хмурый турок в штатском. Когда «Боинг» проваливался в воздушную яму, в сумках булькало: в одной — тихо и сдержанно, в другой — громко и от всей души.

А здесь как раз загорелась в салоне надпись, призывающая пассажиров застегнуть ремни, и дальше скучать Еремееву уже было некогда. Проверка паспортов, выдача багажа, таможенный контроль, поиски такси на жуткой африканской жаре… Да, и грузчику на чай хотя бы доллар дать не забыть, иначе поразбивает он в сумках со зла все, что булькает.

Но вот проверили, выдали, взяли на чай, привезли. Однако в гостинице все номера оказались занятыми.

— Да вы хотя бы в вестибюле мне раскладушку поставьте! — взмолился Александр Иванович, от волнения переходя на знакомые реалии времён глубокого застоя. Но портье лишь пожимал плечами, бормоча как заведённый:

— No andestend! — мол, не понимаю ни хрена. И отводил глаза в сторону.

Вздохнув, Еремеев вынул из сумки бутылку «Капели».

— O! Yes, my friend! — моментально оживился портье, лихо брякнул на стойку ключ и добавил на чистом русском: — Номер типа люкс. Гад буду, начальник!

Еремеев застыл, поражённый.

— Это они от наших туристов научились, — раздался за спиной голос соотечественника. Еремеев обернулся. Мужчина скромной наружности улыбался ему во все пломбы. — Будем знакомы: Кривоножко, Вадим Петрович. Божьей милостью предприниматель, правда, без образования юридического лица, — отрекомендовался соотечественник, и протянул ладонь дощечкой.

Пришлось дощечку пожать.

— Еремеев…

— Отлично! А вы, как я полагаю, первый раз в Аддис-Абебе? — Еремеев кивнул в ответ. — Я так и понял. Подождите, сейчас ключ от номера возьму…

И Кривоножко со стуком выставил перед портье бутылку «Банкира».

Поднялись наверх, завернули в номер к Еремееву, выпили по сто пятьдесят и разговорились.

— Пуховиков, говорите, решили здесь прикупить? Что ж, неплохо, неплохо, — Кривоножко снисходительно похлопал Еремеева по плечу. — Но лично я на плоды киви нацелился. Думаю, тонны три запросто подниму. Погружу ящики в самолёт — и в Воркуту. Там киви очень даже неплохо идёт… Да, кстати, Иваныч у тебя десять долларов не найдётся, чтобы мне свою сотню в трамвае зря не разменивать?

Десятка нашлась. Кривоножко горячо поблагодарил соотечественника и убежал искать киви в ящиках. А Еремеев завернулся в мокрую простыню и свалился на кровать, под ледяную струю кондиционера. Погоды в Аддис-Абебе в тот год стояли жаркие.

Утром Еремеев был уже на ногах. Наскоро перекусив тем, что с вечера осталось, Александр Иванович поспешил на местный рынок. А по дороге завернул на почту и дал телеграмму насчёт тёти, мол, жива здорова и замуж пока не собирается.

— И правильно делает, что не собирается, — сообщил в тот же день подполковник Сидоров своему непосредственному начальнику — полковнику Петрову. — Вот если бы Кривоножко не десять, а сто долларов у Еремеева взаймы попросил, тогда, конечно… Тогда бы эта тётя как минимум простуду подхватила!

Что же до Еремеева, то бродил он по рынку часа полтора, но так ничего и не нашёл. То есть все было на прилавках: и маечки хоть куда, и сандалеты на любую ногу. А вот пуховички так ни разу на глаза и не попались. Выходит, зря наболтала залётная птичка из под Рязани?

Избороздив рынок вдоль и поперёк, Еремеев слегка подустал и зашёл в местное кафе — хлебнуть оранжада со льда. Тут его и застал давешний знакомый Кривоножко.

— Привет соотечественнику! — воскликнул давешний, и взмахнул стодолларовой бумажкой. — Слышь, Иваныч, ты на мелочь не богат? Горло хочу промочить, а у них сдачи нет.

Пришлось притвориться богатым. Кривоножко хлебнул оранжада и ожил прямо на глазах.

— Ты представляешь, Иваныч, что я нынче в трамвае услышал? С завтрашнего утра негры собираются цены на пуховики взвинтить.

— Как — взвинтить? — ахнул Еремеев.

— Да вот так. Молча! — рубанул Кривоножко, не глядя: и так знал, что не промахнётся. — Теперь меньше чем за пятьсот долларов пуховик не укупишь.

Кока-кола зашипела у Еремеева в горле.

— Пятьсот? Вот ведь, черт! — закашлялся он, огорчённый. — Из соболей они, что ли, пуховики здесь шьют?

— Иваныч, могу помочь, — пришёл на помощь Кривоножко. — Говори честно, сколько тебе пуховиков? Тыщу, две?

— Да хотя бы штук сто…

— Нет проблем! Сделаем, — Кривоножко хлопнул Еремеева по коленной чашечке. — Есть у меня один знакомый на примете — Джон Буль. Это по-эфиопски. А по-нашему — просто Женя. Да вот же он сам к нам идёт!

И точно, уже подходил к Еремееву негр ростом шкафа в полтора, и улыбался пухлыми аддис-абебовскими губами. Степенно поздоровался по-английски, добавил на международном русском «Трасите, корефана!» И тут же без приглашения присел за столик, да так уверенно, словно бы из-за него и вовсе не выходил.

— Вот это Джон Буль и есть, — восхищённо сказал Кривоножко. — Ну, вы тут пока пообщайтесь насчёт пуховиков, а я пойду свои киви поищу…

— А может, ко мне в гостиницу поедем? — предложил Еремеев. — Смирны попробуем, поговорим по душам…

— Отличная мысль, — подхватился Кривоножко. — Едем! Только ты, Иваныч, имей в виду: больно такси здесь дорогое…

Приехали в гостиницу, сели как водится за стол и приступили к делу. Торговались недолго — часа полтора. Сначала Джон Буль упирался и отнекивался, но, выпив и закусив, пообещал подумать. И тут же принялся усиленно шевелить мозгами, после чего торг пошёл гораздо быстрей. А когда Еремеев откупорил ещё турецкую, Джон и вовсе расслабился: раза два сочно выругался по-русски, а один раз довольно внятно произнёс на чистейшем английском: «А на хрена попу гармонь?» После чего обречённо махнул рукой: мол, забирай, Иваныч, пуховики, да и дело с концом! Сколько надо, четыреста штук? Бери! Короче, по пять долларов за пуховик и сговорились.

Две тысячи долларов зелёным веером легли на стол, и тут же их со скатерти словно ветром сдуло. Не удержался на стуле и сам Джон Буль — тем же ветром вынесло его из номера, только шум по лестнице пошёл. Кривоножко, напротив, оказался парнем крепким — таки усидел за столом. Пришлось ещё одну турецкую открывать, но это уже под самую развязку.

Уходил Кривоножко по частям. Сначала добрался до туалета и там застрял примерно на полчаса, потом переместился в прихожую — и немного подремал в поисках двери. Наконец, открыл, что искал, и вежливо выпал в коридор, где Кривоножко и подмела охочая до мужиков уборщица. Словом, чинно все получилось и пристойно. Еремеев, помнится, даже порадовался за соотечественника: а молодец Кривоножко, умеет, собака, пить! Не то что Джон Буль… И тотчас же Александру Ивановичу от этих мыслей стало дурно.

«Деньги-то я отдал, а вот насчёт пуховиков и не договорился!» — подумал Еремеев с запоздалой тревогой. И правда, четыреста пуховиков — не четыре штучки, их голыми руками не принесёшь. А между тем, про машину и разговора не было. Так что не ясно, кто будет шофёру платить — Еремеев или Джон Буль? А кто машину будет разгружать — Джон Буль или Еремеев?

Короче, мыслей появилось столько, что ясно было: в одиночку их не разгрести. Тотчас же Еремеев ойкнул и помчался за помощью к Кривоножко. Однако номер у соотечественника оказался закрытым на два замка, а спросить, куда делся постоялец, было не у кого, кроме как у дверной ручки.

Пришлось спускаться вниз — к портье.

— No andestend! — сказал тот. Подумал и добавил на русском языке. — Ноги сделали!

Как долетел Александр Иванович до дома, одна лишь «Afrikan airlines» и знает. Хорошо ещё, что билет на самолёт был куплен заранее, иначе супруга Эльвира Витальевна до сих пор бы мужа ждала. Пролетая над Анкарой, Еремеев вспомнил по «смирну» и невольно сглотнул слюну. От пары стопок турецкой он бы, пожалуй, не отказался…

— Как съездил? — спросила супруга, увидев бледное мужнино лицо. — Отдохнул среди пальм? А товар — привёз? Покажи!

А что мог ей Александр Иванович показать, кроме классической фиги?..

Здесь можно было бы и закончить рассказ о бедном предпринимателе Еремееве, нагло обобранном в далёкой Эфиопии, однако ставить большую лиловую точку после слова «фига» автору, право, не хочется. И вот почему.

Рассказ должен быть таким, чтобы и читателю было в нём уютно, и автору за героя не стыдно. А то ведь каким-то хроническим недотёпой Еремеев в рассказе выглядит. Нехорошо это. Нежизненно! Здесь иная концовка нужна. Хотя бы такая.

Не успел Еремеев как следует голову от Эфиопии подлечить, как позвонил по телефону подполковник Сидоров:

— Гражданин Еремеев? А я вам кое-что хочу передать… Да, ваши законные. Приезжайте, вместе и пересчитаем. Жду!

И часа не прошло, как Еремеев уже сидел в кабинете у Сидорова.

— Мы этого Кривоножко прямо в Шереметьево взяли. И Джона Буля в придачу. Сейчас оба у нас сидят, объяснительные пишут. А денежки — вот они, ещё тёплые. Пересчитайте! И распишитесь, вот здесь…

Вот это и есть приятная читателю концовка.

Нет, ещё один маленький штрих. Уже собираясь уходить, Еремеев спросил у Сидорова:

— А что вы мне хотели тогда, в аэропорту, сказать? Ну, помните, ещё крикнули: мол, самое главное то я тебе и не сказал! Что это за главное такое?

— Ах, это! — тонко улыбнулся подполко… нет, уже полковник Сидоров. — Ну, как же, помню, был такой эпизод. А хотел я тебе, Александр Иванович, вот что сказать…

Извините, но это не для печати.

В Канаду, к шурину

В понедельник выдавали зарплату. Дали столько, что стыдно в карман положить. Вот учителя по географии и замкнуло. Его и раньше от хронического безденежья все тянуло куда-то, все маялась у него душа. А нынче терпение взяло, да и лопнуло.

— А ну вас всех! — сказал учитель Огаркин в сердцах, и подался в ПВС. Стало быть, получать загранпаспорт, а касательно гостевой визы — шурин обещал помочь. Тот уже лет пятнадцать как обретался в Канаде, успел жениться на правнучке белогвардейца и даже ПМЖ получить.

— Ты, главное, Саша, ничего лишнего с собой не бери, на месте все купишь, — консультировал по телефону канадский шурин. — С евро не связывайся, они здесь не в ходу. Меняй все на доллары — и в добрый путь! Кстати, черной икры не забудь захватить. Баночку, две… Здесь она дорогая, икорка. Кусается.

— А с работой-то как? Можно устроиться? — пытал Огаркин. Шурин вяло отбивался:

— Здесь работы как грязи. Главное, собеседование пройти. Ты там — кто? По научной части? Ах, историю в школе преподаешь? Ничего, приглядишься, притрешься… Покедова!

Закрутилась машина: запросы, анкеты, кабинеты… Опять же, с жильем надо было что-то решать. Наконец, позвонили из посольства, вызвали оформлять гостевую визу. Огаркин дрогнул, но устоял и от приглашения не отказался.

В посольстве было: долгое ожидания в очереди и тихий ужас, когда офицер спросил, что такое по-русски «шурин», что он делает там, в Монреале, и зачем к себе господина Огаркина зовет. Может, они собираются фальшивые бумажки печатать? А может, и того хуже — русскую мафию организовать.

— Какая мафия? Да я и слова такого не знаю! — ахнул Огаркин.

Визу ему в загранпаспорт шлёпнули.

Бывшая жена Огаркина против отъезда не возражала.

— Катись, Сашок, — напутствовала она своего неверного, провожая на автовокзал. — Если повезет, может, и найдешь там, в Канаде, такую же дуру, как я. Только вряд ли.

— А вот и найду, непременно найду, — отвечал Огаркин, держась покрепче за чемодан. — Только не дуру найду, не дуру!

Но бывшую все же поцеловал на прощанье. Забрался в автобус. Глянул на чахлую городскую липу (попалась на глаза), подумал: «Может, Верку попросить, чтобы листок мне сорвала — на память?..» Но представил себя на таможне, с гербарием в руках — и рассмеялся от этих мыслей. Подмигнул своей бывшей через пыльное стекло. И поехал.

В аэропорт Огаркин прибыл за три часа до регистрации. Бродил по залу, разглядывал интуристов. Пачка долларов (квартира, проданная по срочному варианту) оттопыривала карман, и Огаркин то и дело прикладывал руку к сердцу.

— Вам плохо, месье? — спросила у Огаркина какая-то дама с парижским лицом. — Может, позвать врача?

— Мерси, мадам, — не растерялся Огаркин. — Мне уже лучше. А скоро будет и вовсе хорошо!

И правда, до Канады добирался без приключений.

На таможенном контроле заглянули в декларацию, но ничего не сказали. В самолете, напротив, говорили аж до самого Монреаля: предлагали кофе, коньяк, сигареты, виски… ну и чтобы господа пассажиры не забывали застегивать ремни. Европа Огаркову понравилась. Глядя сверху на чужие города, он вспомнил свою квартиру на улице Гоголя, проданную за полцены, и ему стало грустно. «А может, и поторопился я с этой квартирой, — думал Огаркин. — А ну как ничего у меня с Канадой не получится?» Взял у стюардессы банку пива, выпил и задремал прямо над Великим океаном.

Снилась неверному Огаркину его бывшая жена (кстати, тоже неверная). Будто бы сидят они на берегу реки, на бревнышке, и ловят рыбу. И все-то у неверной так ловко получается — одного за другим окуней тягает, а у Огаркина поплавок словно примерз к воде. «А ты на доллар попробуй ловить, — говорит неверная. — Может, какая дура и прицепится. На доллар лови, на доллар!»

Плюнул Огаркин, удочку бросил. И руку прижал к груди.

А тут тебе уже и Монреаль. Стало быть, прилетели.

Из аэропорта ехали на машине. За семь лет пребывания на чужбине шурин стал куда как бойчей и развязней, чем был у себя в Тамбове. Лихо крутил баранку и трещал без умолку. Угощал Огаркина сигаретами, а про икру даже и не спросил.

— Домик у меня так себе, в два этажа, но зато соседи хорошие. Слева — бывший полковник из КГБ, справа — то ли бизнесмен, то ли сын бизнесмена, еще не разобрал.

— Недавно, что ли, дом купил?

— Да нет, уже года два, как квартиру снимаю. Девятьсот долларов в месяц. Канадских, разумеется.

Огаркин что-то прикинул в уме и слегка побледнел.

— Да ты не волнуйся, — успокоил шурин. — Для начала у меня поживешь. Притрешься, присмотришься… Жена у меня нормальная, я с ней о тебе говорил. А насчет работы придется самому крутиться.

— Так ведь виза у меня гостевая, на три месяца. Могу и не успеть.

— Не волнуйся, я тоже с гостевой начинал. — Шурин притормозил, пропуская машину, и свернул на тихую улицу, всю в канадских деревьях. — Как работу найдешь, тут же подпишешь контракт, для начала хотя бы на год, и считай, ты уже почти канадец.

— А если не найду?

— Найдешь, — успокоил шурин. — Ты ведь там по научной части работал? Ах, да, в школе историю преподавал… Ну, ничего. Для начала на стройку зайди, поинтересуйся. Там, я слышал, каменщики нужны. А лучше вот что сделай: купи газету с объявлениями — и почитай на досуге. Потом свое резюме по всяким фирмам разошлешь. Я тебе помогу текст составить. Ну, это уже детали…

Шурин остановил машину около старого двухэтажного дома и выключил двигатель.

— Приехали. А вон и моя Жаклин, видишь? Выглядывает из окна? Между прочим, с утра тебя поджидает.

Подхватил чемодан и повел гостя в дом. «Даже машину не стал запирать!» — удивленно отметил Огаркин.

Рослая блондинка Жаклин говорила по-русски плохо, но зато понятно.

— Твое кроватное место. Плацкарт! — сказала она, и показала на диван, выглядывавший из-за пестрой занавески. — Только не надо бродить по ночам. Запрещено. Здесь так не принято.

— Как — не принято? А туалет? — ахнул Огаркин. — И вообще? Умыться, например?..

— Полы здесь скрипят в коридоре, понимаешь? Соседи недовольны. Могут и хозяину пожаловаться, что отдыхать им мешаешь. А то и в суд подадут, — смущенно объяснил шурин. — Особенно этот, из КГБ, придирается. Такая зануда! Привык, понимаешь, на своей бывшей Родине за каждым шорохом следить, вот и не спит по ночам. Да ты не волнуйся, привыкнешь.

В тот вечер долго сидели за столом и говорили о ценах на бензин, о прелестях ПМЖ и о взаимоотношениях интеллигенции и власти. Насчет власти шурин помалкивал (ну что простому шоферу эта власть?), зато интеллигенцию он ругал крепко. Даже Ильича припомнил, хотя и неточно: мол, не мозг нации эта самая интеллигенция, а сплошное собачье дерьмо. И откуда только шурин всего этого нахватался? Не иначе как от Жаклин, этой правнучки белогвардейской. А ничего симпатичная, зараза. И водку пьет совсем по-русски — на выдохе. А потом — хлоп! — и стопка уже пуста. И снова нужно ее наполнять. А заодно уж и бутерброд икрой намазать.

— Насчет дерьма я не знаю, я ведь историю преподавал, — отбивался Огаркин, как мог. — Конечно, всякое может быть. Опять же, много лапши нам вешают…

— Лапша? Почем там лапша? — встряла в мужской разговор Жаклин. — Здесь она дорогая. Макароны дешевле. А у вас?

— Ты, Жаклин, макароны с властью не смешивай, — осадил ее шурин. — Правильно человек говорит: много у них там лапши развелось! А интеллигент как сидел в дерьме, так и сидит. Хоть и историю преподает, — и похлопал Огаркина по плечу. — Ничего, вот покрутишься здесь с недельку — всю историю напрочь забудешь. Вместе с лапшой. Честно тебе говорю!

Бестолковый какой-то вышел разговор. Но кое-что Огаркин из него усвоил. Первое: на работу нужно устраиваться, и как можно быстрей, пока деньги есть. Дело это трудное, может и на все три месяца растянуться. И второе: мимо полковника, что в комнате слева живет, желательно на цыпочках проходить. Да мало ли чего у бывшего на уме? Может и хозяину настучать невзначай. По старой привычке.

— А справа, ты говорил, бизнесмен проживает?

— Ха-ха! Бизнесмен, — снова встряла Жаклин. — Тут — купить, там — продать. Очень дорого! Ван хандрид долларс, ту хандрит долларс… О май рашен френд! Ай лав ю!

Короче, еле уговорили Жаклин прилечь отдохнуть. Отвели ее в смежную комнату, кое-как погрузили на тахту. А сами, выпив еще по одной, вышли на улицу покурить. Сели на лавочку возле подъезда и пригорюнились.

— И на хрена тебе, Санек, в Монреаль приспичило лететь? Полковников, что ли, не видел? — грустно спросил шурин, отводя глаза в сторону. — Вот у нас, как сейчас помню, этих полковников вообще никто не знал. Жили они, как все, не выпендривались… скромными были. Вот так на кухне случайно встретишь — ни за что не догадаешься. Сигарету стрельнешь, анекдотом поделишься про Леонида Ильича. А он тебе в ответ что-нибудь про Никсона расскажет. А теперь?… Мимо двери лишний раз боишься пройти… Демократия!

Здесь шурин подумал и перевел разговор на другое:

— Ты что насчет завтрашнего дня думаешь? Может, вечерком за город съездим? Там одно хорошее местечко есть, можно рыбу половить.

— На доллары? — хмыкнул Огаркин, припомнив давешний сон в самолете.

— Причем тут доллары? — не понял шурин. — На червя, конечно. Прямо на месте червей и купим. И удочки напрокат возьмем. Ох и здорово же там клюет! Поедем, Саша?

Однако на следующий день так никуда и не выбрались. Жаклин маялась после вчерашнего, валялась на тахте и вполголоса ругалась по-французски, шурин же с утра уехал заниматься частным извозом, но вскоре вернулся сам не свой — сказал, что проколол колесо, пришлось заплатить триста долларов за новую камеру, какие уж там рыбалки? Огаркин камеру проигнорировал, но двадцать долларов шурину все-таки дал. Попросил купить бумаги и конвертов — резюме по фирмам разослать. Сам-то он по-английски два слова, может, и поймет, а на третьем — будет стоять и глазами хлопать.

— Давай тогда уж я тебе и газету куплю, — предложил шурин. — А то возьмешь что-нибудь на немецком… или на иврите, например. Здесь все может быть! Я на иврите вообще читать не могу. А ты?

— Только без словаря, — пошутил Огаркин. — Поэтому бери на русском. Штуки две или три. — И дал шурину еще пять долларов. На всякий случай. А сам подался на улицу — город посмотреть, а заодно и с людьми познакомиться.

Худо-бедно, расспрашивая прохожих руками, Огаркин выбрался поближе к цивилизации. Располагалась она буквально на соседней улице и имела вид большого трехэтажного дома с десятком табличек при входе. Шурин с вечера отнюдь не соврал — половина надписей была на русском языке. Ну-ка, что тут? «Агентство по сдаче жилья в наем», «Прокат автомобилей»… «Бюро по найму»? Ага! Вот сюда и зайдем, узнаем.

Но. Как вошел Огаркин в бюро, так из него и вышел.

— Гостевая виза, говоришь? Ты что, соотечественник, прямо из Урюпинска сюда свалился? — почти угадали в бюро. — Не возьмут здесь тебя с гостевой. Рабочая виза нужна. Да нас же первых отсюда выкинут, если мы тебя какой-нибудь фирме предложим.

Шурин сидел за столом и пил пиво из банки. Увидел мрачного Огаркина, тут же бодро зашуршал газетами. А заодно и порадовал:

— Интересное я объявление сейчас прочитал…

— Да какое еще объявление! — взорвался Огаркин. — Виза у меня — какая? Гостевая! Ну, кто меня с ней на работу возьмет?

Шурин голову опустил: да, действительно, кто?

— Что же ты мне об этом по телефону не объяснил? — продолжал бушевать Огаркин. Шурин оправдываться не спешил, только заметил боязливо:

— Ты, Саня, тише. Ты не шуми. Соседи у меня, я же тебе говорил!

И точно, не ошибся. Тотчас же и раздался вежливый стук в дверь.

— Василий, можно к тебе? — и на пороге появился сосед. «Тот самый, бывший. Из полковников», — подумал Огаркин. И тяжело опустился на стул.

— Ну, конечно, можно, Павел Петрович! В любое время дня и ночи, — шурин расплылся в улыбке. — Как там наши сыграли в Торонто? Небось, опять продули?

— Как всегда. Ноль четыре! Белугин Павел Петрович, бывший полковник и жертва «холодной войны», — представился вошедший. — Кстати, ваш сосед по этажу.

— Александр Андреевич, — ответствовал Огаркин, пожимая гостю руку. — Я, правда, на войне не был…

— Тогда вам повезло. А я двадцать лет, считай, из окопов не вылезал, — заметил полковник, присаживаясь к столу. — То в Париже, то в Берлине, то на Кубе, то опять в Париже… А толку-то? Все равно проиграли! Я в плен попал, на Багамских островах. Прямо на пляже в засаду угодил! Хотел негром прикинуться, да не удалось: лицом не вышел. Три года мучили, гады! Даже пива не давали, на одном виски и жил. Бежал, конечно… Потом сюда перебрался. Такие вот дела.

Белугин достал из кармана расшитый бисером кисет и стал задумчиво крутить «козью ножку».

— А я вас где-то видел, — вдруг сказал он Огаркину. — Вы случайно вчера ночью, часа в три, по коридору не проходили? Еще носки у вас черные были?

— Не проходил, — на всякий случай соврал Огаркин. — Тем более в черных, — и спрятал ноги под стол.

— Жаль. А то я вас сразу бы узнал, — ухмыльнулся Белугин. Чиркнул спичкой и закурил, наполнив комнату сладким дымом «Вирджинии».

— Может, пива? А, Павел Петрович? — залюбезничал шурин. — Оно бы виски, конечно, не мешало… за знакомство…

— Много виски! — раздался голос из смежной комнаты. На что полковник понимающе улыбнулся, но от виски отказался. А пива выпить захотел. И выпил.

Поднялся гость из-за стола часа через два. Душевный получился разговор. Все объяснил Огаркину бывший полковник Белугин, все разложил по полочкам. Сказал, что глупость Огаркин сморозил — продал квартиру и в Канаду подался. Теперь придется домой возвращаться. Ну, кто его здесь по гостевой визе на работу возьмет? Хотя, конечно, есть один вариант…

— Жениться вам нужно, Александр Андреевич, — сказал Белугин. — Жениться! И — срочно.

— Да где же я такую дуру… такую женщину найду, чтобы выйти за меня согласилась? Да еще так быстро? — ахнул Огаркин. — Да нет же, ерунда все это, Павел Петрович. Нереально.

— Ну, не скажите, — улыбнулся тот. — Было бы желание, а уж женщину найти!.. Скажите честно: хотите иметь ПМЖ в Канаде?

— Да кто же от него откажется? Только ничего не получится, — вздохнул бывший учитель. Зато Белугин продолжал улыбаться, словно бы знал про Огаркина — все.

— Как вы смотрите на Жаклин? — спросил он. — Красивая женщина, умелая домохозяйка…

— А Васька как же? — вырвалось у Огаркина. — Он же мне шурин! Я, правда, с его сестрой развелся…

— Ну вот. Там с его сестрой развелись, а здесь на его жене и женитесь. Правда, ей тоже придется развестись, но это не на долго. Вот как получите ПМЖ, она снова за Василия Сергеевича пойдет.

— За Василия Семеновича, — поправил шурин.

— Пусть и за Семеновича, какая разница? Лишь бы человек был хороший. А вы, Василий, я знаю, как раз из таких. Лишний раз по коридору не пройдете, — заметил Белугин как бы между прочим, и посмотрел на Огаркина. — Ну, и как вам мой план? Хотите жениться на Жаклин? Только честно?

Огаркин хотел, и очень. Шурин не возражал. Осталось только получить согласие Жаклин. На это ушли весь следующий день и половина суммы, полученной Огаркиным от проданной квартиры. Однако прошел целый месяц, прежде чем свежеиспеченный жених смог повести Жаклин под венец. Все это время Огаркин сидел в смежной комнате на тахте и обсуждал с невестой их короткое семейное будущее. Шурин отчаянно ревновал и требовал у Огаркина по двадцать долларов за каждый разговор с Жаклин — в качестве моральной компенсации.

На регистрацию брака Белугин пришел в белом пиджаке с алой розой в петличке. Свидетелей было двое — бывший шурин, а теперь еще и брошенный муж (впрочем, за месяц вполне оправившийся от неизбежной потери), и сосед, что справа — бывший московский портной с молдаванским акцентом, по фамилии Аптекарь. В руках портной почему-то держал четки и все время их перебирал.

— В Арабские Эмираты собрался лететь, бизнес развивать, — шепнул Белугин Огаркину. — Уже и билет на самолет купил. Между прочим, в эконом-классе, первый ряд, у окна. Видать, раньше других хочет Эмираты увидеть!

Через день после свадьбы Огаркин подал документы на развод и заявил Жаклин, что их любовь была ошибкой. В том смысле, что шесть канадских тысяч долларов за брак, пусть и фиктивный, это большое свинство. Оскорбленная супруга устроила сцену ревности и даже швырнула в Огаркина туфлей с левой ноги.

— Ты, того… Обувью зря не разбрасывайся, — сказал шурин, поднял с пола туфлю и вернул ее Жаклин. — Ты с недельку еще потерпи, а уж потом и разводись. Не дай бог, чиновник с проверкой придет! Хлопот не оберешься.

Минула неделя, другая, а чиновник не появлялся. Огаркин отлеживался за занавеской и строил планы на лучшую жизнь. Однако лучшая не наступала. Шурин ходил мрачный и на рыбалку уже не звал. Зато предложил в целях экономии экономить воду в сливном бачке. Огаркин прикинул свои финансовые возможности и стал приплачивать шурину отдельно за воду.

Как-то незаметно для себя Огаркин сошелся с Аптекарем. По вечерам он сидел у портного в комнате и учился кроить. Лучше всего у Огаркина получались карманы, а вот кокетки и плечики Аптекарь нещадно браковал.

— Кто же так ножницы держит? Нежней, нежней! — говорил Аптекарь, на минутку отрываясь от калькулятора, на котором высчитывал свой процент. — Сразу видно, чем вы на Родине занимались! Что-нибудь по научной части, я угадал?

— Почти, — отвечал Огаркин. Аптекарь брал ножницы, мгновенно выстригал парочку идеально ровных пройм и снова брался за процент. Огаркин смущенно вздыхал и признавался сам себе, что кроить он, скорее всего, никогда не научится.

В Арабские Эмираты Аптекарь улетел в ноябре. Проводили его, как смогли. Шурин попросил написать по приезду, что и как, а главное, почем. Ну, и заодно уж насчет бензина узнать («Сам знаешь, бензин-то у нас в Монреале — кусается!»). Огаркин пожал портному руку, а вот Белугин Аптекаря не только по плечу похлопал, но и отвел его в сторону и долго с ним о чем-то говорил. Слышались слова: «три двойных», «он в курсе» и «смотри, без „хвостов“!» И Огаркин вдруг понял, что Аптекарь из Эмиратов, пожалуй, уже не вернется.

Грустная Жаклин курила одну за одной египетские папиросы с длиннющим мундштуком и задумчиво вертела на пальце подаренное кольцо. Потом решительно швырнула его Огаркину под ноги и кинулась Аптекарю на шею…

По дороге из аэропорта спустило правое заднее колесо. Пришлось выйти из машины и с полчаса простоять на обочине. Шурин нервно закручивал гайки и ругался на все шоссе, а Белугин стоял рядом и задумчиво поглядывал на автомобильный номер.

— Где-то я его уже видел, — наконец, сказал он. — Ты случайно в прошлом году, в июле, на Онтарио рыбачить не ездил?

— Не ездил, — буркнул шурин. — Там клев плохой. А что?

— Ничего, Николай, не волнуйся. Все нормально.

— Да какой я Николай? Я Василий, — отвечал шурин, на секунду отрываясь от гаечного ключа.

— Тем более не волнуйся, — успокоил его Белугин. — Ты крути, Василий, крути! Скоро темнеть начнет, а нам еще километров двадцать до города ехать.

Как не спешили, а домой добрались затемно. Белугин сразу же ушел к себе, шурин с радостной Жаклин — к себе. А Огаркин устроился в комнате отбывшего в Эмираты Аптекаря. Бизнесмен забрал из комнаты все, что мог, поэтому спать пришлось на полу. С непривычки ломило спину. Огаркин раза два за ночь поднимался и на цыпочках крался в туалет. Там он долго сидел и курил, размышляя о разных вещах. И к утру кое-что придумал.

Белугин идею в целом одобрил, хотя и заметил, что Аптекарь теоретически может вернуться, и тогда сдавать его комнату бедным пуэрториканцам не получится. Впрочем, все будет зависеть от цен на бензин и котировки акций «Петролеум ойл компани».

— Денег, простите, у вас много осталось? — поинтересовался Белугин. — Что? И сотни долларов не наберется? Плохо. Может на мебель и не хватить, — старательно пошарил по карманам и достал двадцать франков. — Ишь, ты! Видать, с «холодной войны» еще завалялась, — и заторопился на улицу. — Тут, за углом, один куркуль ресторанчик держит, можно попробовать у него обменять. Много не даст — с Украины приехал, но я с ним поговорю…

И точно. От куркуля Белугин вернулся с оттопыренными карманами.

— На индийские рупии обменял, один к пятидесяти, — сказал полковник, выгребая бурые бумажки прямо на пол. — Жаль, что франки нынче не в моде, в Париже евро в ходу… Послушайте, Саша, а может, и вам что-нибудь такое организовать? Обменный пункт, например? А то я поговорю…

— Не надо, — твердо сказал Огаркин. — Я плохо математику знаю.

— Печально, — Белугин привычно потянулся за кисетом. — А кем вы, простите, на бывшей родине работали? Я слышал, что-то по научной части?

— Ага. По научной, — привычно соврал Огаркин. — А что?

— То-то, я чувствую, где-то с вами встречался! — воскликнул Белугин, и внимательно на Огаркина посмотрел. — Вы случайно у Олега Ивановича в восемьдесят девятом году на дне рождения не были? Еще справа от вас один наш общий знакомый сидел?

— Был, — признался Огаркин. — В восемьдесят девятом.

— Так что ж ты мне полтора месяца лапшу на фуражку вешаешь?! — радостно заорал Белугин. — Ну, здравствуй, товарищ майор!

И кинулся обнимать изрядно смущенного Огаркина.

Выпросив у шурина веник, Огаркин замел индийские рупии в угол и накрыл по случаю встречи прямо на полу небольшую холостяцкую «поляну».

Пили помалу, но часто. Шурин все больше молчал, Жаклин рассказывала про Париж и вспоминала художника Пикассо, которому однажды на рю де Бланш позировала для «Девочки на шаре». Полковник ругал Багамские острова, кричал, что ни за что бы в плен не сдался, если бы не перестройка, и намекал на связи Аптекаря с Арабскими Эмиратами. («Ничего, — говорил Белугин, — приедет — я с ним разберусь!») Что же касается Огаркина, так тот задремал где-то на середине и пропустил Пикассо с Аптекарем мимо ушей.

Снилась Огаркину чахлая липа у автовокзала. И бывшая неверная за пыльным стеклом. Вот сейчас автобус тронется с места, и прощай, прежняя жизнь! А там — в Москву и дальше — до самой Канады…

«А шурин все-таки сволочь. Мог бы и раньше про Белугина рассказать, — думал Огаркин во сне. — Вернемся в Москву — обязательно рапорт подам. Пусть его, подлеца, в лейтенанты разжалуют!»

Муха

— Послушай, Изя, я таки дам тебе десять шекелей, но только чтоб пожалеть твою скрипку. Это совсем не то, что ты хотел бы иметь в этой жизни, — сказал старик Канторович, с сожалением отрываясь от «Новой русской газеты». Каждый Шабат он читал ее, сидя в качалке у окна, и это было так же привычно для Канторовича, как ежегодный поход к Стене плача.

— Двадцать, — уточнил умный Изя, извлекая из инструмента очередное си-бемоль, живо напомнившее Канторовичу скрип рассохшихся ставень в послевоенном Мариуполе.

— За двадцать шекелей я попросил бы тетю Мойшу отвезти тебя обратно в Хайфу, к твоим родителям, — заметил Канторович, привычно отгоняя от себя воспоминания о Мариуполе. — Десять. И чтоб ты ел мороженое не меньше, чем полчаса. Бесэдер? — не преминул он показать свое знание вновь обретенного языка (иначе какой бы это был Канторович без иврита?)

Сделка состоялась. Мальчик Изя отложил скрипку и выскочил за дверь. А старик Канторович, наслаждаясь тишиной, продолжил чтение газетной передовицы.

«Вчера премьер-министр Шарон заявил в Кнессете, что русскоязычным олим еще предстоит оценить те глубокие преобразования, которые сегодня происходят в Израиле…»

На этом месте Канторович свернул газету трубочкой и прицелился в злобную палестинскую муху, с утра жужжавшую со стекла про аль-джихад в отдельно взятой еврейской квартире.

Хлоп! Кнессет изрядно тряхнуло, однако Шарон удержался и продолжил свою речь, а русскоязычные олим вообще ничего не заметили. Что же касается мухи, то она свечой взмыла вверх и прилипла к потолку, косясь на Канторовича подбитым глазом.

«Плохо дело! Старею», — подумал Канторович. Погрозил мухе кулаком, поправил очки и вновь развернул газету.

«…преобразования, которые сегодня происходят в Израиле. Между тем, русскоязычным олим известно, что…»

Здесь Канторович был вынужден вновь скрутить Кнессет в трубочку. На этот раз муха сорвалась с потолка и бесстрашно вошла в пике, с явным намерением протаранить старика и погибнуть вместе с ним во имя Аллаха. Хитрый Канторович сделал вид, что не заметил маневра, однако все время был начеку. И попытался сбить вражескую муху еще на подлете. Однако муха разгадала этот план и умирать передумала. Она со свистом пронеслась мимо Канторовича и приземлилась на подоконнике.

— Шалом! — сказал Канторович с интонацией бывалого дипломата. Выдержал долгую паузу, тщательно прицелился сквозь диоптрии и выстрелил газетой по врагу.

Хлоп! Кнессет снова тряхнуло, на этот раз так, что повылетели стекла. Муха снова поднялась к потолку, а премьер-министр Шарон оборвал свою речь на полуслове и предложил немедленно рассмотреть вопрос о коварном существе, угрожающем олим Канторовичу. Большинством голосов предложение было принято.

— Тов, — сказал премьер-министр на иврите, и начал доклад.

— Ззз! — огрызнулась муха на фарси.

— Шоб тоби грець! — отвечал Канторович на языке послевоенного Мариуполя.

Выбравшись из качалки, он принес табурет и установил его как раз под мухой. Скрутил газету по третьему разу и тяжело вознесся к потолку, боясь спугнуть проклятую. Или промахнуться.

Муха сучила ножками и делала вид, что ей глубоко плевать на весь Кнессет. Между тем, судьба злодейки уже висела на волоске. Премьер-министр потребовал нанести по мухе превентивный ракетный удар и смести ее с лица земли.

И очень скоро в телефонных проводах зазвучали голоса военных.

Однако всех опередил Канторович.

Он укрепился на табурете. Он затаил дыхание. Он замахнулся…

Хлоп! Мимо.

Хлоп! Опять мимо.

Хлоп, хлоп, хлоп! Мимо, мимо, мимо…

— Аллах акбар! — крикнула муха, вылетая в форточку. Канторович проводил ее мутным взглядом и слез с табурета. Бросил растерзанную газету в угол и упал в свою качалку. Читать о том, что думают русскоязычные олим насчет глубоких преобразований в Израиле, ему уже не хотелось.

Канторович думал о том, как ему не повезло с этой мухой. Да ему всю жизнь не везло, ни здесь, в Израиле, ни там, в Мариуполе! Не везло ни ему, Канторовичу, ни дяде его — Иосифу, ни тете его — Саре… Их всю жизнь кусали мухи, и там, в Мариуполе, и здесь, в Израиле. Но там хоть были мухи свои, домашние, глупые, их можно было обмануть простой липучкой, а здесь? Все злые, черные, все ругаются… Бедный, бедный народ израилевый, бедный олим Канторович!

Открылась дверь, и в комнату вошел мальчик Изя со следами мороженого на лице.

— Там полно военных, сюда никого не пускают. Пришлось соврать, что я в этом доме живу, — сказал умный Изя.

И снова взялся за скрипку.

Играл он, правда, недолго. До первой мухи. В крайнем случае, до второй.

Зихроно ливраха!..

Гривенник

(В пику Веничке Ерофееву)

Сипло запел за стеной чайник-свистун, и Синюков перевернулся в кровати.

Застонал, приподнялся. Уронил ноги на пол. И сел, где лежал, упершись пятками в рябые половицы.

Напрягая мозги, две минуты соображал, где он, в чем он и какое сегодня число. Захотел посчитать. Дошел до пяти — и сбился.

Но почувствовал Синюков: осень уже!

И еще. Если голову не поправить, непременно зима начнется.

— Николай! Николай, ты где? — прохрипел Синюков. Повел глазами окрест. Увидел посередине комнаты ботинок — и сразу все понял. Прежде всего: босиком Николай уйти не мог — осень на дворе. Значит, с лета ботинок лежит. Примерно с середины июля.

А голова продолжала болеть. Она болела всю ночь, и организм отзывался на эту боль паскудной дрожью. «Не пей, не пей!» — зудила душа. «Хоть „соточку“ накати!» — просила голова. А ботинок все лежал и лежал, раскинув шнурки в стороны.

— Что, братан, и тебе невмоготу? — посочувствовал Синюков ботинку. — А ведь говорил же я Кольке: не разувайся! Ведь говорил? Говорил. И где теперь Колька, хотел бы я знать? Нет больше Кольки!

Кольки, действительно, не было, как не было и колькиного кармана, где с апреля, а может, с июля оставалось (и Синюков это помнил!) примерно копеек пятьдесят семь. Это если по пиву, то хватит и килечки прикупить. А вот ежели по стакану портвейна на душу принять, всего-то на мелкий бутерброд и хватит.

А был ли апрель с июлем? Судя по ботинку — был. Карман, значит, тоже был. И Колька при нем присутствовал. Но это было в июле, а нынче — почти зима. Так что нечего больше сидеть, нужно постепенно подниматься.

Синюков начал подниматься — медленно, неуверенно. По частям. Сначала лицо поднялось, а за ним потянулось все остальное. Последними встали с кровати брюки вместе с пузырями на коленях. Постояли, подумали и мрачно двинулись вперед. А рубашки у Синюкова прямо с августа не было.

Так-с, вот кухня… Вот стол… Два стакана и крошки… А это что? Лохматая голова на блюде. Ба, так это же дружок Николай! В одном ботинке.

— Ззз… здор… ово… Братан?!

И вдруг ожила голова. Ож-жил-ла! Есть ведь чудо на свете, братцы!

— Ну и что? — спросила голова, вынимая лицо из блюда. — Значит, как пить, так сразу оба за стол. А как лечь отдыхать — мне уже и места нету?!

— Что ты, что ты! Колян! — заюлил Синюков. — Ты же сам на кровать не пошел! Как ботинок с ноги потерял, так сразу в кухню и подался.

Голова молча слушала и переваривала все подряд. Один раз голове стало дурно, и Синюков испуганно отвернулся.

— Там, ты глянь, ничего не осталось? — прохрипела голова. — Нет? Ну ладно, знаю, что нет. Значит, надо сгонять, слышишь? Надо!

— За пивом?

— Н-над-до!..

Вдруг ударила косо в стекло и отчаянно зажужжала здоровенная муха. Не иначе как из Африки прилетела, зараза. А откуда ей еще прилететь? Там ведь лето, когда у нас зима! Вот так всегда: у нас — зима, а у них — все лето, лето…

— За пивом? Так? — сглотнул Синюков скупую похмельную слюну. — Так ведь деньги надо, Колян… Бабки нужны!

— Бабки — будут, — уверенно сказал Николай. — Вот как пару пузырей принесешь, так непременно бабки появятся. Как мух, придется их от водки отгонять!

И стал искать что-то в правом кармане. В левом тоже искал. Когда Николай залез в карман по четвертому разу, Синюков нерешительно вымолвил, глядя себе под ноги:

— Так ведь, может быть, денег и нет? Слышишь, Коля? Может быть, они еще в июле кончились? А теперь уже — видишь? — осень на дворе.

— Какая осень? Ты че, в самом деле? Рассолом опился? — крикнул Коля. Страшно на Синюкова посмотрел. И снова руку засунул в карман, поближе к правому боку.

И тут же — новое чудо, на этот раз — под номером два: воссияла рука, извлекая из бездонной глубины много разной всячины. Осветился угол кухни, сто лет как не метеный, засияли разноцветные блики на оконном стекле. И отчетливо загудел в голове у Синюкова невидимый хор, воздающий хвалу Вседержителю нашему Господу.

А Николай уже высыпал на нечистую клеенку содержимое ладони: 10 коп., еще 10 коп, две копейки… семь раз по копейке… А потом вдруг двугривенный — бац! И еще один, стертый, как подошва на ботинке. Ну, и всякая денежная труха, в основном копеек по пять, хотя и пятиалтынный тоже попался. Да, бумажка еще! Почти новый… трамвайный билет?! И черт его знает, что он, сволочь, в кармане делал.

— Это, значит, того… Это надо бы, Коля, сообразить! — заторопился Синюков, одновременно решая в голове сразу три задачи. Во-первых, сколько брать, во-вторых, в чем нести. И в-третьих, по сколько капель разливать, чтобы себя не обидеть. — Ты посчитай, Коля, посчитай!

— Посчитал я, и что? — прохрипел Николай. — Тут считай, не считай… Почти рупь на кармане у нас, туды его в лом! Рупь двенадцать, если уж точно. Живем! Нам бы гривенник, Вась: точно так на бутылку хватило б!

Третье слово с конца вызвало у Синюкова небывалый прилив сил. Он даже потеть перестал, а уж про сухость во рту и говорить нечего. Исчезла сухость во рту, и ясной стала у Синюкова голова. Он точно вспомнил, где в этом доме гривенник можно найти. Да он же лично тот гривенник еще в июле под кроватью видел!

Стоп. В июле? А не апрель ли то был? А может, и апрель. Тогда еще соседка сбоку, и хрен как ее зовут, заходила по причине скандального Синюкова поведения. Вроде бы Синюков по ночам на всю мощь пылесос гонял. А также спички под ее стенкой жег. Может, так себе, просто на нервах хотел поиграть, а если вдруг всерьез стену подпалить задумал?

Так в апреле или в июле? Июль это или апрель? Но если даже это и апрель, что тогда, извините, с ботинком делать? Он с июля лежит или с сентября? C июля. Ну, так вот, чего же тогда апрелю здесь делать?

Тотчас же месяц апрель Синюков от мыслей отогнал. И снова стал вспоминать все с самого начала.

Так, июль. Что там было, в июле? Пиво, портвейн… И ботинки, ясное дело. Сначала были у Николая на ноге, оба-два. А потом вдруг один взял — и потерялся…

— Ну, ты чё там, в натуре? Ты деньги ищи! — зарычал Николай, разом комкая и обрывая синюковские воспоминания.

— Что?

— Ищи, говорю, ищ-щ-щ-щи-и!..

Ладно, на фиг июль. Август тоже на фиг.

Где кровать? Слева запад, справа — восток… Ага!

Синюков повернулся и медленно побрел направо.

— Ты куда? — прохрипел Николай.

— Да пойду, поищу… под кроватью…

— Лучше ищи!

— Да уж ладно…

— Ты лучше, лучше!

Вот ботинок николаев посреди комнаты. А вот кровать. Синюков начал медленно сгибаться пополам. Гнулся неравномерно, преимущественно в пояснице. Попытался засунуть голову под кровать — не лезет голова. Ну да ладно, можно и так разглядеть. Гривенник, он и под кроватью — гривенник.

Посмотрел Синюков. На удачу пошарил рукой. Нагреб кучу окурков. Выбрал один, поприличней.

— Ты там скоро? — торопил из кухни Николай.

— Скоро, скоро. Почти нашел!

Не хотел Синюков нынче врать, а пришлось. Пришлось!

Ни хрена под кроватью денежного не оказалось.

На табачный дымок сунулся в комнату Николай. Углядел свой ботинок — и сразу все понял. Если бы, скажем, Синюков сейчас под кроватью гривенник нашел, не лежал бы ботинок посреди комнаты — был бы он у Синюкова на ноге. И пошел бы тогда Синюков… пошёл…

Хотя, с другой стороны, все зависело бы от размера.

— Ты какой размер носишь, Вася? Не сорок второй?

— Сорок пятый. А что? — пошутил Синюков.

— Ничего, — Николай, в свою очередь, выбрал окурок, закурил. — Нет, значит, гривенника?

— Значит, нет.

— Плохо, Ваня! Плохо!

И точно, плохо стало тотчас же в квартире номер шесть. Так плохо, что даже шнурки у ботинка скукожились.

Посидели, покурили. Повспоминали, какое нынче число. И снова принялись за старое:

— Искать надо гривенник, искать! Искать, Вася, надо!

— Да где ж найдешь его, Коль?! А, Коль?

— Твоя квартира, не моя. Так что думай, хозяин. Думай!

Хорошо сказать — думай! А как? И главное, чем? В голове то ли снова колокол загудел, то ли она даже не гудевшей треснула.

И опять же, где думать? Здесь, в комнате? Климат не тот. Да еще этот ботинок с правильной мысли сбивает.

— Помню, я в сентябре… Нет, в июне за водкой ходил, — этаким календарем зашуршал Синюков. — Возвращаюсь, я помню, злющий как черт…

— Обсчитали?

— А то! На пятнадцать копеек… собаки! Сёма, помню, тогда у меня ночевал. Стало быть, в феврале. Двадцать первого, помню, пришел. Прямо с утра. А двенадцатого ему плохо стало.

— Как — двенадцатого? — не понял Николай. — Ты же говоришь, двадцать первого Сема пришел?

— Ну, пришел. Посидели. Потом спать легли. Снова встали… Вот три недели и прошло. А двенадцатого марта, помню, Сёма с утра меня бутылки послал сдавать, а я случайно одну в подъезде-то и уронил. Ох, и санитаров же тогда в подъезде было!

Николай удивленно расправил примятое с ночи ухо, спросил:

— А Сёма-то здесь причем?

— Ну а как же без Сёмы? С Сёмы-то все и началось. Он ведь, знаешь, такой, наш Сема… Он же все бутылки помнит! А тут как звон услышал, так лицом побелел и упал, где стоял. Пришлось медицину вызывать. Это мне потом Кеша с четвертого этажа рассказывал.

Воспоминание о четвертом этаже привело Николая в легкую дрожь. Вот к кому бы за гривенником сходить! Ничего, что четвертый этаж. Не четырнадцатый. Доберемся!

— Нет больше Кеши. Как в марте мы с ним пару дней погудели, так он прямо исчез, — продолжал Синюков, и носом хлюпнул. — Может, помер уже, потому что и это может быть. Ну а если не помер, значит, в другой дом переехал.

Другой дом — это плохо. Где бы найти этот дом? Надо выйти на улицу… А вдруг там снег по колено выпал?

Николай подошел к окну, поплевал на стекло, протер его рукавом. И разглядел: трава на дворе! Бог ты мой! Значит, точно, июль. Во всяком случае, еще не осень.

Ну а если июль, тогда… Что?

— А какое число?

Хохотнул Синюков:

— Как — какое? Так гривенник же… Десятое.

Все! Легко на душе стало у Николая, очень легко. Все он вспомнил и все посчитал, хоть сроду арифметикой не увлекался.

Получилось: сегодня — десятое. А когда получка была? Вроде, третьего. Или четвертого? Значит, пятого. Точно! Литр водки, вина полкило да на закусь батон. А дальше, дальше?

Ха! Так ведь в этот день он ботинки купил! И пошел обмывать. А точнее сказать, просто взял — и поехал. В трамвае. И ногу натер, это факт. Захотел подложить что-нибудь под правую пятку, и задумался. Если вдвое рублевку сложить — слишком жирно будет. А вот если трамвайный билет, то не хватит, пожалуй.

Вот тогда-то он, Коля, под пятку гривенник и положил! Хотя ногу все равно потом стер. И потому здесь, в комнате, ботинок-то и скинул!

Весь, как был, в ожидании чуда, проковылял Николай от окна к середине комнаты. Наклонился, поднял тот ботинок, заглянул ему внутрь…

Ни хрена в том ботинке не оказалось.

— Да ты другой башмак сними! — вдруг вскричал Синюков. — Сними, сними! Два башмака — будет пара. Нет, точно, точно!

И рассмеялся вдруг Синюков. Малиновыми пятнами пошел, настолько вдруг ему стало хорошо.

И голова перестала болеть.

И запела душа, как чайник.

…И прошел после этого час. Или день. А может, и год. Никто число не записал, потому что никто его не помнил. Но вечер был, это точно. Сидел Синюков как бог, и слушал бодрый голос умного во хмелю Николая:

— Это ежели пара, так что? Непременно надо продать, — говорил Николай. — Вот как мы: продали ботинки — и сидим, головы поправляем. Потому каждой твари — по паре. Опять же, Платона возьмем: ни хрена не войдешь, говорит, два раза в воду!

Насчет Платона помалкивал Синюков. Сидел, глотал из стакана, сколько нальют. И размышлял о причудливости бытия и смысле жизни.

Свято место

Без пятнадцати десять на крыльце трехэтажного дома с колоннами встретились два человека. Один из них — средних лет и с приятным лицом — только что вышел из подъезда и не успел еще застегнуть кожаный плащ на все пуговицы. Другой же, не менее приятный, напротив, только готовился сдавать пальто в гардероб, а потому был пока ещё застегнут по самое горло.

— Иван Емельянович! И вы сюда же? — улыбнулся тот, что в плаще.

— Как все, так и я, Эдуард Эдуардович, — усмехнулся застегнутый.

— И подписи уже собрали? — полюбопытствовал с приятным лицом.

— Собрал, — кивнул не менее приятный.

— Так… Конкурент, значит? — строго спросил первый.

— Да еще какой конкурент! — сурово ответил второй.

Оба смерили друг друга оценивающим взглядом и разошлись в разные стороны. Тот, кто в плаще, направился в типографию — заказывать предвыборные плакаты. А тот, кто в пальто, двинулся в избирком — регистрироваться как кандидат на предстоящих выборах.

А что, в городе N. ожидались какие то выборы? Ну, как же, город только этим и жил! Все в мире, казалось, в те дни крутилось вокруг должности мэра, к тому времени благополучно отслужившего положенный ему срок. Место мэра освобождается? Это, знаете ли, серьезно! Так удивительно ли, что любое мало-мальски примечательное событие рассматривалось отныне лишь в качестве своеобразного гарнира к некоему пикантному блюду под названием «кандидат на должность главы городской администрации».

В самом деле. Чихнет ли ненароком Эдуард Эдуардович, Степан Петрович ли выйдет утречком на балкон и воскликнет от полноты чувств: «А и хорошо же, черт его дери!» — тотчас же всякий возглас и любой чих спешат подхватить и растиражировать местные газеты. А там — держись! «Этого кандидата и черт не дерет!» — возмущается одна газета. «Наш балкон — с краю», — заявляет другая. А третья подумает, подумает, да как забабахнет на всю страницу: «Это кто там чихает с правой?!». И не захочешь, а статьей зачиха… пардон, зачитаешься.

Как бы то ни было, а мэром желали стать многие. В первую же неделю в избирком пришло человек шестнадцать, потом — еще двадцать пять… Короче, и двух недель не прошло, а коробок с подписными листами натащили столько, что председатель комиссии Баобабс вынужден был собрать экстренное совещание.

— С этим пора кончать! — громогласно заявил Баобабс, и обвел членов избиркома решительным взглядом. — На одно место у нас уже пятьдесят человек набирается. Это же с ума сойти можно!

— Уже не пятьдесят, уже больше, — донесся голос с третьего ряда. — Нынче утром еще четыре ящика… в смысле, кандидата зарегистрировали.

— Вот я и говорю: с этим пора кончать, — гнул свое Баобабс. — Какие будут мысли, предложения? Выкладывайте.

— Может, количество избирателей в подписных листах поднять? — предложил третий ряд. — Скажем, тысяч до сорока?

— Смысла нет, — отмахнулся председатель избиркома. — Да им хоть сорок, хоть пятьдесят тысяч поставь, все равно подписи наберут. В крайнем случае, залог оставят.

— А если кандидатов по возрасту ограничить? — не сдавался третий ряд.

— Нельзя. Нарушение закона! И по национальному признаку ограничивать нельзя. И по половой принадлежности — тоже. Вообще никаких ограничений нельзя.

Члены избиркома опустили головы.

— А может быть, на правах лотереи регистрацию кандидатов проведем? — отчаянно выкрикнул третий ряд. — Сделаем все, как положено: барабан с номерками поставим, пару девушек из варьете пригласим…

— Да нельзя нам барабан, поймите! И девушек нельзя! — чуть не простонал Баобабс. — Вообще ничего нельзя, что не по закону… Ни че го шень ки!

— Тогда остается одно: регистрировать всех подряд, — вздохнул третий ряд. На том и порешили.

Добрались до цифры 76, и на этом вроде бы остановились. День прошел — никого, два прошло — никого…

— Нам бы до вечера продержаться! — воскликнул председатель избиркома под самый занавес регистрации. И словно сглазил Баобабс! Аккурат за пять минут до окончания рабочего дня в избирком притащился девяностошестилетний Павел Аверьянович, который ещё с Гражданской войны общественной работой занимался. Да ещё не один пришёл, а сразу с двумя — Игорьком и Серёжей.

— Ты не волнуйся, старик, мы рядом будем, — сказал Сережа. А Игорек демонстративно поддернул рукава своей курточки с наворотами.

— Да уж позову, если что, — пообещал Павел Аверьянович, и отправился прямо к Баобабсу.

При виде посетителя с картонной коробкой в руках председатель слегка позеленел от волнения.

— Там, в приемной, за вами очередь никто не занимал? — тревожно спросил он. — Нет? Ну, слава Богу!.. — Взглянул на коробку и кисло добавил: — Что, дедушка, и вы решили в мэры податься?

— А то! — Посетитель соколом глянул из-под нестриженных бровей. — Я и голосов поднабрал по такому случаю…

— Сколько? — быстро спросил Баобабс.

— Восемь тысяч сто штук! — похвастался Павел Аверьянович. — Да у меня и программа своя есть. Не боись! Я в ней про все написал. И экологию, понимаешь ли, зацепил, и чтобы пенсию вовремя носили…

Короче, зарегистрировали.

Было это двенадцатого числа. А уже тринадцатого все и началось. Сразу семьдесят семь кандидатов вышли на тропу предвыборной борьбы за кресло мэра. А такое, согласитесь, не каждый день случается.

Тринадцатого же и приключился первый казус. Приехавший в Клуб железнодорожников на встречу с избирателями, Эдуард Эдуардович неожиданно узнал, что актовый зал здесь уже арендован на месяц вперед, так что ни с какой программой здесь до самых выборов уже не выступишь.

— Прямо безобразие какое то! — гремел оскорбленный кандидат, с отвращением прислушиваясь к голосам, доносившимся из зала. Там как раз конкурент Эдуарда Эдуардовича, застегнутый на все пуговицы Иван Емельянович то ли на что то отвечал, а то ли что то кому то доказывал. — Мне сейчас куда прикажете идти? Может, прямо в вестибюле начать с избирателями разговаривать?

— Попробуйте в бывший Дом пионеров сходить, — посоветовали кандидату. — Там вроде бы народу поменьше, как раз успеете к ноябрю выступить.

Но и к бывшим пионерам можно было попасть, лишь отстояв огромную очередь. Объехав с десяток Домов, Дворцов и клубов, Эдуард Эдуардович смог наконец то пристроиться к кандидатам от какой то весьма бойкой партии, сумевшей обеспечить выступления своим лидерам не только в красном уголке местной грязелечебницы, но даже во Дворце спорта, — правда, не в зале, а в раздевалке, но и то неплохо. Во всяком случае, Эдуард Эдуардович успел не только убедить, дать почувствовать и пообещать, но и весьма успешно отбить наскок одного пробравшегося в раздевалку недоброжелателя. А именно, на вопрос: «Да откуда же вы денег на ремонт крыши Дворца спорта возьмете, когда здесь уже и стены то рушатся?» — Эдуард Эдуардович отвечал с улыбкой: «А кто вам сказал, что я ремонт именно с крыши начну? Мне как мэру и на стенах работы хватит!». После чего кандидату долго и отчаянно аплодировали, а недоброжелатель умолк и до конца выступления сидел и не высовывался.

Где и как выступали остальные семьдесят шесть кандидатов, доподлинно неизвестно. Хотя… Взять того же Ивана Емельяновича: какую он речь, извините, в столовой Дома печати завернул! А Степан Петрович как мастерски на перроне железнодорожного вокзала с пассажирами дискутировал? Да, запомнился еще этот, с бородой… или — без бороды, но в очках? Ну, пусть так: все равно запомнился. Как же, славно в очках насчет городской канализации выступил! Подхватили его, помнится, избиратели, приподняли и понесли… А куда — неясно до сих пор. Но большого, большого шума он наделал.

Последняя неделя перед выборами была нервной, бестолковой, но многообещающей. К тому времени выяснилось, что в кресло мэра намереваются сесть лидеры четырех партий, тридцати двух общественных организаций и сорока движений, плюс независимый кандидат — герой Гражданской войны Павел Аверьянович. Ну, с партиями и движениями еще куда ни шло: послушали их — и забыли. А вот Аверьяныч, как прозвали его избиратели, успел многих, многих на свою сторону перетянуть.

Бывало, выведут его на сцену под руки Игорек с Сережей, поставят перед микрофоном где нибудь в Клубе любителей служебного и декоративного собаководства, а у Аверьяныча уже целая речь заготовлена. Вот он глянет из-под бровей, откашляется в ладошку — и в упор: «А между прочим, граждане избиратели, я одно вам могу сказать: собачкам ведь, тоже — кушать хочется! А зарплаты у вас какие? Плюнуть и растереть. Ни на какие „Педи гри“ не хватит!» Тотчас же заблестят глаза у владельцев чау-чау и болонок, уронит слезу хозяин таксы, и прослезится юноша Стасик с карликовым мопсом на руках… Ох, и заботливый же Аверьяныч — кандидат: как тонко он проблемы городского собаководства понимает!

И сразу ясно как божий день: ну, все, все пойдут за Аверьяныча голосовать. И такса пойдет, и болонка отправится, и чау-чау к урне побежит. А карликовый мопс не только сам на избирательный участок придет, но еще и юношу Стасика с собой захватит.

Незадолго перед выборами открылся в городе N. и тотализатор. Пишущий эти строки собственными ушами слышал такой диалог, произошедший между двумя избирателями.

— Вы на кого думаете ставить, Женя? На Эдуарда Эдуардовича? Знаете, я не советую.

— Но почему же, Лев Львович? Кандидат что надо! И возраст вполне подходящий, и на лицо приятный.

— С лица воды не пить… Группа поддержки у вашего кандидата на обе ноги хромает! Боюсь, Эдуард Эдуардович и двух процентов голосов не наберет.

— Может, на какого нибудь аграрника поставить, чтоб помоложе да порезвее? Авось да первым к финишу придет?

— Аграрник, говорите? Да что вы! Прямо же на старте засбоит, и хлыста не побоится! Мой вам совет: ставьте- ка вы на Семена Кирсановича. В ординаре, разумеется. Не промахнетесь! Да, и не забудьте меня в кафе «Арлекино» найти, как свой выигрыш получать придете.

Ну что тут скажешь? На Семена Кирсановича в основном и ставили. Да еще на застегнутого по самое горло… Как, бишь, его? Ах, да, Иван Емельянович. На Степана Петровича тоже надежды возлагали, хотя и небольшие: шел Степан Петрович в тотализаторе как три к одному. А вот Аверьяныча совсем в расчет не принимали.

А зря! Аверьяныч хоть тихий, а за месяц успел чуть не всех городских собак на свою сторону переманить. Ну а где собака — друг человека, там и сам человек, в смысле, собаковладелец. Вот тебе и голос избирателя, как с куста! А если учесть, что в городе N. очень любили не только чау-чау, мопсов и такс, но и бульдогов, и гончих с лягавыми, да и овчарок тоже уважали, ясно становится любому и каждому: крепко стоял Аверьяныч на своих предвыборных ногах! Так крепко, что сам Семен Семенович ничего с Аверьянычем поделать не мог, а Эдуард Эдуардович, кстати, ему еще и завидовал.

И вот — наступил день выборов, и потянулись на избирательные участки законопослушные горожане. Заурчали урны, принимая в свое чрево заполненные бюллетени, и мелким бисером покрывались лица семидесяти шести кандидатов, ожидающих подсчета голосов. А уж кто на кандидатов поставил, те вообще ни есть, ни пить не могли. Так вот, с утра натощак, за выборами и следили.

Если кто не потел в этот день, так это кандидат №77 — Павел Аверьянович, девяноста шести лет от роду. Он тихо покоился в кресле и глядел по телевизору всё подряд, начиная с Гражданской войны и заканчивая перестройкой. А Сережа с Игорьком чинно сидели у Аверьяныча в ногах и тихо беседовали про «Мумий Тролль» и «Агату Кристи».

В два часа ночи пришли к Аверьянычу разбираться, но вышли Серёжа с Игорьком — и очистили подъезд. В три часа постучал неизвестный в окно и поздравил с победой. А в четыре часа утра пришел сам Баобабс.

Председателя избиркома Аверьяныч принял по царски, даже стакан чаю ему предложил. А вот стать мэром отказался наотрез.

— Ты бы кого помоложе нашел, сынок, — сказал Аверьяныч. На этом аудиенция и закончилась.

А потом по городу разошлись слухи, что никакого Аверьяныча и на свете то не было, и что предвыборными делами занимались Сережа с Игорьком, личности кое-где хорошо известные. Они то, якобы, и сорвали огромный куш в тотализаторе, поставив на лже-Аверьяныча все, что могли. А получив выигрыш, тут же отбыли в стольный град Москву. Ищи свищи теперь Сережу с Игорьком где-нибудь в Бирюлево!

Сгоряча избирком вознамерился устроить перевыборы, но казна оказалась пустой, прямо хоть по рублю скидывайся. Попробовали было посадить в кресло мэра небезызвестного Семена Кирсановича, набравшего наибольшее количество голосов (после Аверьяныча, разумеется), но возмутился Эдуард Эдуардович: такую бучу в печати поднял! «Нелигитимно!», — кричал он, да так, что аж в соседнем городе было слышно. Срочно кинулись проверять у Семена Кирсановича голоса — и оказалось: точно! Аккурат одного голоса для лигитимности не хватает.

— А вот не стоять же креслу без мэра! — воскликнул решительный Баобабс. — Не бывало еще такого на Руси, чтобы свято место пустым оставалось!

И заявил во всеуслышанье, что уж коль пошла такая петрушка с лигитимностью, а денег в казне все одно — нет, нужно оставить в высоком кресле прежнего мэра, да и дело с концом. А выборы годика через три четыре повторить. Ежели, конечно, к тому времени казна пополнеет.

— А куда казна денется? Пополнеет, конечно, — говорит Эдуард Эдуардович — тот самый, в плаще и с приятным лицом.

— Да откуда? Не пополнеет! — возражает ему Иван Емельянович, застегнутый на все пуговицы.

Оба смотрят друг на друга оценивающим взглядом и расходятся в разные стороны. Эдуард Эдуардович, застегивая на ходу плащ, устремляется в Клуб железнодорожников — заранее резервировать себе местечко для встречи с избирателями в будущем году, а Иван Емельянович, расстегивая пальто, скрывается в доме с колоннами.

Верные люди шепнули ему, что на предстоящих выборах количество кандидатов возрастет примерно в пять- шесть раз, поэтому очередь к Баобабсу на сдачу документов нужно заранее занимать.

Впрочем, по слухам, предизбиркома Баобабс со вчерашнего дня находится в бессрочном отпуске.

Как тогда…

Девятого, ближе к утру, в Петербурге заслезились крыши, а с рассветом на город посыпался мокрый снег.

«Как тогда, в январе, — думал Павел Иванович, поглядывая в окно. — Еще городовой на углу стоял. В шинели с башлыком. А я к Зимнему дворцу с папаней шел. Он — в сапогах, а я галоши надел. Мне их как раз на Рождество подарили…»

За чаем Павел Иванович вспомнил, как потерял тогда в толпе одну галошу, и настроение у него стало портиться. Захотелось остаться дома и залечь на диван с «Историей ВКП (б)» в трех томах. Однако поступить так ему мешала застарелая партийная совесть. Секретарь товарищ Кузьмин вчера нарочно зашел к Павлу Ивановичу — спросить, пойдет ли тот завтра на Дворцовую площадь или откажется по состоянию здоровья. И неосторожно обрадовался, узнав, что в больницу на обследование партийного соратника обещали положить в понедельник, то есть послезавтра.

«Вот и отлично, — торжественно сказал секретарь, и сунул под язык таблетку валидола. — Значит, завтра, часиков в десять, и подходи. Мы тебя на нашем месте подождём, мимо не пройдёшь. Мы все там завтра будем!»

О том, что из всей партячейки, скорее всего, придет только он один, секретарь тактично промолчал. Прослыть нытиком и маловером накануне столетия первой русской революции товарищ Кузьмин не собирался.

Допив чай, Павел Иванович тяжело смахнул крошки со стола и отправился в комнату — одеваться. А минут через сорок уже вышел из подъезда, привычно опираясь на трость. Неодобрительно глянул под ноги, снова вспомнил далекий январь… И побрел, доверяясь трости, по первому снежку, держа курс на знакомую с детства подворотню.

Секретарь товарищ Кузьмин уже был на месте. Стоял на углу, сурово поглядывал по сторонам. Заметив Павла Ивановича, погрозил ему пальцем.

— Мог бы и пораньше прийти. Еще бы чуть-чуть, и опоздал, — недовольно сказал Кузьмин, сухо пожимая руку. — Что? Пальто еле смог надеть? И шнурок не успел завязать?

— Так ведь лет-то мне сколько, — пискнул было Павел Иванович, но секретарь его тут же оборвал:

— Девяносто пять лет для партийца не возраст! Тем более — в такой исторический день. Нечего нюни распускать, товарищ Зубов!

Павел Иванович обиделся, но возразить секретарю не успел. Вдруг где-то недалеко, за домами, грянул духовой оркестр, вывернулась из-за угла и поползла по раскисшей улице праздничная колонна. Качались над ней «триколоры» и трепыхались лозунги, один другого задиристей. «Дорогой Владимир Владимирович, не лишайте нас пра…» — выхватил Павел Иванович несколько слов с ближайшего кумача. А до конца дочитать не успел: слезы на глаза навернулись.

В голове колонны шел известный всему городу депутат Гапонов в кожаном пальто на меху. В каждой руке депутат держал по «мобильнику» и говорил то в один, то в другой аппарат отсыревшим от погоды голосом:

— Что?.. Да. Что?.. Нет! Вы чё там, в натуре, паюсной икры объелись?! Я же ясно сказал: покупать не дороже чем за два… Не отдают? Ладно, позже перезвони. Только не вечером. Занят! У нашей фракции вечером совещание. В сауне…

Заметив стариков, Гапонов ласково помахал им правым «мобильником» и жестом пригласил присоединиться к широким народным массам. Павел Иванович ойкнул и затрусил вслед за товарищем Кузьминым к колонне, отчаянно хлопая по асфальту с утра не завязанным шнурком. «Вот оно! Началось! — с восторгом думал он, неумело огибая лужи. — Да за такое и инфаркт получить не жалко!» Впрочем, вспомнив про инфаркт, Павел Иванович сбавил ход и начал позорно отставать от Кузьмина. А потому и прибился к народным массам лишь в самом хвосте колонны.

— Так что на площадь идем, дедушка! Прошение президенту подавать. Насчет региональной власти, — на ходу объяснил политический момент какой-то агитатор в дублёнке. — Мы считаем, нельзя назначать губернаторов: загордиться могут! Надо их выбирать, как раньше.

— Президент ведь, того… он же в Москве сидит, — возразил было Павел Иванович, но агитатор попался опытный — знал, что и как говорить и чем аргументировать.

— Да, в Москве. Ну и что? — хохотнул он. — У президента везде свои люди есть! Вот им прошение и отдадим… прямо в руки. А можем и позвонить, мы не гордые… Так что, дедушка, не отставай. Шире шаг! У нас каждый голос на учете.

Услышав про голос, Павел Иванович молодцевато откашлялся и огляделся по сторонам. Заметил среди незнакомых лиц до боли знакомое лицо председателя пенсионного фонда. Хотел спросить насчет прибавки к пенсии, но постеснялся. Подумал: не время свои личные дела решать, тем более — на ходу. Так ведь и в самом деле от народа отстать можно…

А в чистом поле

Система «Град».

За нами Путин

И Сталинград… —

громыхали поверх голов слова прежде не слышанной Павлом Ивановичем песни. И странное дело, чем ближе подходила колонна к Дворцовой площади, тем торжественней становилось у старика на душе. Хотя насчет пенсии очень хотелось спросить. Да и касательно льгот, тоже узнать бы не мешало…

Вдруг колонна остановилась, да так неожиданно, что Павел Иванович ткнулся лицом в чью-то куртку. А когда поправил шапку и огляделся по сторонам, председателя райсобеса вблизи себя уже не увидел. Исчез и агитатор в дубленке, словно бы с массами он вовсе даже не шел. Зато проявилась в прореженных рядах худая спина товарища Кузьмина, согнутая как вопросительный знак, и читались на этой спине подавленность и недоумение.

«Вот оно! Начинается!» — тревожно подумал Павел Иванович, на всякий случай пригибаясь. Вот сейчас… сию же минуту… бах! — и нет старика Зубова. А тут еще шнурок не завязанный… побежишь, наступишь — и упадешь…»

Неожиданно впереди троекратно прокричали: «Ура!», и Павел Иванович понял, что бежать ему, пожалуй, сегодня уже не придется.

«Стало быть, согласился?.. Вот что значит демократия! И стрелять не надо…» Знакомая спина впереди распрямилась и торчала уже как восклицательный знак. Оркестр сыграл туш, и колонна стала таять. И тогда Павел Иванович понял, что шел сегодня с народом совсем не зря.

Мелькнуло счастливое лицо Гапонова. Шел депутат к своей машине и говорил в два «мобильника» малопонятные для старика слова:

— Покупай, да, конечно… Бери за два! Мы только что договорились… Да, и насчет назначений… Завтра вечером позвони… Нет, с утра не могу: мне с «нефтянкой» еще разобраться надо!..

…Возвращались домой на трамвае. Не завязанный с утра шнурок живо напоминал веревочку, забытую в проходе. Секретарь товарищ Кузьмин всю дорогу молчал, и Павел Иванович к нему с вопросами не приставал: понимал, что ничего вразумительного секретарь ему сказать не сможет.

«Ладно, хоть ботинок не потерял, — думал Павел Иванович, глядя в трамвайное окно. — А ведь мог бы, и запросто, если бы как тогда… Почему же мы сегодня не побежали?..»

Весь вечер Павел Иванович листал «Историю ВКП (б)», но ответа на свой вопрос так и не нашел. Выпил на ночь микстуру и лег на диван отсыпаться.

Спал Павел Иванович беспокойно. Всю ночь ему снились товарищ Кузьмин, агитатор Гапонов с мобильником и ВКП (б) в трех томах — с замусоленными страницами и рассыпающимся переплетом.

Запомнить, забыть…

Товарищ ясно сказал:

— И чтоб в Сети никаких портретов! Категорически воспрещается.

— И даже со спины нельзя? — спросил пока еще безымянный герой, на что товарищ из органов лишь усмехнулся:

— Со спины можно. Но только чтобы без особых примет. Вот как у меня.

И показал герою свою неброскую спину.

Нужна была биография. Товарищ придумал ее в пять минут. Все как у людей: родился, крестился. Женился. И даже в чем-то участвовал. Потом жизнь дала трещину, а затем и вовсе развалилась на куски. Как говорится, и захочешь, а не склеишь.

Вот такая биография: туманная, расплывчатая. Неопределенная. Не подтвердить и не опровергнуть. Можно только в нее поверить, или — не поверить вовсе.

А вот над псевдонимом пришлось таки поломать голову. «Лютик» и «Агент 007» товарищ отмел, не задумываясь.

— У нас таких «лютиков» — каждый второй, — сказал он. — А уж агентов, тех вообще… Не успеваем номера записывать.

— А «Железный» не подойдет?

— Не подойдет, — отрезал товарищ. — Был у нас уже такой «Железный»… До сих пор грехи замолить не можем, — и покосился в сторону Лубянской площади.

— Может, «Семенов»? — робко предложил герой. — А что? Скромно, интеллигентно…

— Это я Семенов, понял? Других не требуется, — буркнул товарищ и на минуту задумался. — Значит, так, есть отличный псевдоним. Запоминай! Отныне звать тебя будут…

Стоп!

На этом месте редактор отложил рукопись в сторону и стал задумчиво стягивать с носа очки. Стянул и принялся старательно их протирать, давая мне возможность приготовиться к самому худшему. Я приготовился. А он протер до последней диоптрии, решительно водрузил очки на место и сказал:

— Не… пой… дёт!

Именно так, с разбивкой на три такта.

— Но почему же? Хороший сюжет…

— Лично я ничего хорошего в нем не вижу, — сухо сказал редактор. — И эта странная фраза: «Звать тебя будут…» Что это еще за намеки на?.. — здесь он понизил голос, и окончание я не разобрал. — Откуда это у вас? Суворова-перебежчика начитались?

— Но ведь это пародия, — пытался я объясниться. — Вполне безобидная пародия!

— Пародии безобидными не бывают, уж вы мне поверьте, — редактор держал рукопись с таким видом, будто собрался топить ее на моих глазах. Если бы рукопись замяукала, я бы не удивился. — Все эти «лютики», агенты… Лубянка, наконец. По-вашему, это — безобидно?

— Но, может быть…

— Нет, не может! Это я вам как редактор говорю, — здесь рука у него задрожала, и страницы посыпались на столешницу. — Вы про собак писать не пробовали? — неожиданно мягко спросил он.

— В каком смысле?

— В прямом. Например: жил старик, и была у него любимая собака. Однажды она околела. Завернул старик собаку в одеяло и отправился хоронить…

Пересказал что-то очень знакомое и добавил: «Вот о чем надо писать! Между прочим, за прошлый год автору премию дали».

Таким как я премии не дают: хоронить литературных собак я не умею. Смущенно пробормотав что-то вроде: «Да-да, конечно… и фраза», я попрощался и покинул кабинет, пообещав на досуге подумать насчет сюжета.

В коридоре меня охватил запах старых подшивок, недолговечной славы и ношеной обуви. Свернув рукопись трубочкой, я продудел в нее: «Облом!» И подался к выходу.

Внезапно я остановился. Нет, это меня остановили! Энергия чьей-то злой воли заставила на секунду задержаться у двери с алюминиевой цифрой 6, косо прибитой к рыжей филенке. Меня охватило предчувствие назревающего скандала. И я не ошибся. Вдруг громыхнуло за дверью сердитое: «Только через мой труп!» Стеклянными осколками осыпался женский смех, тотчас же раздавленный грубыми мужскими голосами:

«Хорошо ему там, в Швейцарии, о русской душе рассуждать!»

«Это ты верно подметил: та еще штучка!»

«Да что вы к нему прицепились? Хороший роман…»

И снова что-то про штучку, про душу и про Швейцарию.

Неожиданно дверь распахнулась, больно ударив меня в плечо.

— Я извиняюсь, — Парень лет тридцати в несвежем костюме сделал вид, что смущен дальше некуда. Стрельнул глазами на рукопись, спросил. — Вы сюда? — И тут же крикнул в глубину комнаты: — Эй, Фиолов!

Человек, сидевший за столом, поднял голову, и я увидел помятое лицо гения. Из-под курчавой седины проглядывал лоб Заратустры. Блеснули очки, поймали меня в фокус и тотчас же угасли. Очевидно, никакого интереса я для гения сейчас не представлял.

— Да вы проходите, не стесняйтесь. У нас здесь запросто, — засуетился в костюме. Я смущенно забормотал что-то насчет редактора и Лубянки, но меня уже не слушали.

Открыли дверь шире. Пришлось войти.

Итак, я вошел. Поздоровался («Здррррр», — прозвучало в ответ). И протянул рукопись гению по фамилии Фиолов.

— Ага! — сказал гений, и уткнулся в рассказ. За спиной мелко прыснули.

Я оглянулся. За соседним столом сидела девушка. Такое небесное создание, сущее облачко в майский день. Я улыбнулся. Впрочем, без особого успеха. Небесные создания меня вниманием не жалуют. Наверное, я кажусь им слишком уж земным.

— Мы не познакомились, — ревниво заметил в костюме, и одарил меня щедрым рукопожатием. — Штопоров. Володя. Поэт.

Я назвался. Поэт сделал вид, будто бы раньше где-то уже слышал мое имя. Не скрою: стало приятно.

— Что? Епихин? Ну, как же!.. — ввернул и гений, на секунду выглядывая из-за рукописи. Стало приятней вдвойне.

— А не освежиться ли нам? — тут же предложил Штопоров. — Время, знаете ли, к обеду…

— Категорически поддерживаю, — отозвался Фиолов, и покосился на соседний стол.

Тотчас же облачко пришло в движение, начало густеть и наливаться небесным электричеством. В считанные секунды оно приняло вид шаровой молнии. Фиолов заторопился. Подхватил рукопись и устремился к двери.

— С концами, Борь, или как? — сверкнула из-за стола странная фраза.

— Как получится! — туманно отвечал Фиолов, выскакивая за дверь.

Вскоре мы уже сидели в кафе и обсуждали достоинства моего рассказа.

— Лютик — это находка! И Железный — тоже находка, — восторгался Фиолов, то и дело отрываясь от рукописи, чтобы выпить вина. — А про Лубянку, так вообще… Классный сюжет!

— А вашему редактору не понравился, — сказал я грустно.

— И не удивительно, он сам из бывших, — ввернул Штопоров и оглянулся по сторонам. — Про Бродского, надеюсь, слышал? Его работа.

— Но как же?..

— Элементарно. Правду в мешке не утаишь! — В глазах у Штопорова плясали мелкие бесы. — Он про Суворова что-нибудь спрашивал?

— Спрашивал.

— На испуг тебя брал. А написать про собаку советовал?

— Ну.

— В друзья набивался!

Стало душно. Две пуговицы на рубашке расстегнулись как бы сами собой. Из шести занятых столиков как минимум пять прислушивались к нашему разговору. Бравый молодец за стойкой покосился на нас и сделал вид, что старательно готовит коктейль. Тихо жужжал диктофон, замаскированный под миксер.

— Ты с редактором поосторожней, — гнул свое Штопоров. — Тот еще гусь! Между прочим, майор.

— То есть как?

— Да вот так, — в свою очередь вставил Фиолов. — Небось, уже доложил, кому следует… А рассказ у тебя замечательный. Сильный рассказ, — добавил он, торопливо прожевав бутерброд. — Что, еще по одной?

Приняли еще по одной. Что было дальше — не помню.

— Звать тебя будут так, — товарищ черкнул на бумажке короткое слово. — Запомни — и забудь! Второй раз писать не буду.

Герой зашевелил губами. Запомнил. И тут же забыл. Товарищ бросил бумажку в пепельницу и чиркнул спичкой.

— Задание у тебя простое, — продолжал он. — Ищешь. Находишь. Хвалишь. И тут же дискредитируешь. Всё понятно?

— Ищу. Нахожу. Хвалю. И тут же дискредитирую, — старательно повторил герой.

— Думаю, справишься. И не забудь про отчет о проделанной работе. Иначе без довольствия останешься, — посоветовал товарищ уже в прихожей. Невнятно попрощался и ушел, надвинув кепку на глаза. Прошелестели и стихли шаги на черной лестнице.

В тот же вечер герой, отныне имевший отличный псевдоним и привлекательную биографию, забрался в Интернет и приступил к планомерным поискам подходящей кандидатуры. Впервые столкнувшись с явлением массовой литературы, он поразился обилию прозаиков, беллетристов, романистов, эссеистов и просто писателей, однажды запутавшихся во «всемирной паутине». В коконах литературных сайтов грузно ворочались классики, жужжали маститые авторы, махали крылышками таланты, пищал одаренный молодняк. А над всем этим гудела на все голоса туча непризнанных гениев.

Герой растерялся. В поисках подходящей кандидатуры он суетливо тыкался в клавиши, но всякий раз неудачно. Сначала попался какой-то Сидянкин Роланд с воспоминаниями о своем детстве на плато Питон де ля Ривьер Нуар (это где-то в Маврикии). Питон де ля герой отмел, не задумываясь, вместе с Сидянкиным и Ривьер Нуаром: для России проблемы плато были неактуальны.

Не подошел для дискредитации и прозаик Эрих-Мария де Санта Рафаелов (явный псевдоним!). А вот над романом «Роковое пристрастие» молодого писателя В. Кладиногова (кажется, из Урюпинска) герой надолго задумался. Чем-то идеологически вредным и политически чуждым повеяло от первых же строчек кладиноговского романа:

« — А вы слышали, господа? У нас в Европе появился призрак, — сказал герр Шульц, на секунду отрываясь от пивной кружки. — Говорят, вчера днем он бродил по Кайзерштрассе. Фантастическое зрелище! Мой сосед, господин Маркс, пообещал написать о призраке в своём манифесте…»

Писатель явно задирался и лез на рожон. Однако, прикинув, где Урюпинск, а где — Кайзерштрассе, герой решил, что дискредитирует автора в другой раз. И снова взялся за поиски подходящей кандидатуры.

Неожиданно герой вздрогнул. Произошло это ровно в 3.48 a.m. Сначала он ничего не понял, потом вчитался — и ощутил легкий озноб. Судорогой свела мысль: «Да это же про меня написано!»

«Товарищ ясно сказал:

«И чтоб в Сети никаких портретов! Категорически воспрещается».

«И даже со спины нельзя? — спросил пока еще безымянный герой, на что товарищ из органов лишь усмехнулся:

«Со спины можно. Только без особых примет. Вот как у меня».

И показал герою свою неброскую спину…»

Фамилия автора ровным счетом ничего герою не говорила. Мало ли на свете таких Епихиных! Но сам текст… интонация… А главное, творческий подход. В общем, ясно, куда этот Епихин клонит.

Пункт номер один и номер два можно было считать выполненными. Теперь надо было кандидатуру расхвалить. До утра герой думал, как это сделать и с чего начать.

А утром — придумал.

«Только что прочитал ваш рассказ. Не удержался и копирнул себе в архивчик. Черт возьми это просто здорово! — писал герой, от волнения глотая запятые. — Характеры выверены персонажи жизненные. Читается-прочитывается на одном дыхании. Не примите за поучительство, но скажу одно — так держать! Надеюсь на дальнейшее сотрудничество в плане обмена мнениями по части ваших новых талантливых произведений.»

Приписал еще что-то про верность традициям Пушкина (а куда нынче без них?), да на e-mail этому самому Епихину письмо и отправил. А заодно уж и к сайту хвалебную рецензию прилепил. Чтобы всем было видно.

А дальше — по плану.

Очнувшись, я несколько минут лежал, не открывая глаз. Привыкал к незнакомой обстановке. Одет, обут и на мягком? Значит, не казенный дом. Как говорится, и на том спасибо…

Не знаю, как у других, а у меня большинство историй почему-то начинаются с выпивки. Сам не знаю, за какие грехи несу этот тяжкий крест. Не иначе как в детстве Венички Ерофеева начитался. А ведь так хорошо все начиналось! Зашли в кафе, за стол сели. Завели разговор по душам. И Фиолов: рассказ мой читал, два раза за бутылкой ходил. И правда, гений.

Вспомнив про гения, я с трудом открыл глаза и повел взглядом по сторонам. В сером предутреннем мареве проступало что-то из мебели. Пахло пролитым пивом и вчерашней пепельницей.

Надо было вставать — и идти.

Но — куда? И зачем?

— А живые здесь есть? — услышал я знакомый голос…

Убедившись, что живые в комнате есть, поэт поднялся с кресла, на котором лежал, и выдернул из-под стола полбутылки вермута.

— Ну, ты вчера был хорош! Пришлось к себе везти. Еле добрались, — слушал я хриплый голос своего спасителя. — А рассказ у тебя замечательный… Прямо Шекспир. Без дураков, — поэт глянул на опустевший сосуд и помрачнел. — Надо же, как быстро кончилось!..

Деньги у меня были. Вдвоем с поэтом сходили на угол. Взяли две, чтобы лишний раз не обуваться. Потом я слушал баллады, сонеты, рубаи, рондо и хокку, которые мне вперемешку читал поэт. А еще потом мы позвонили в журнал и узнали: Фиолова нет, с утра не приходил.

— Наверное, к Надежде Павловне вчера поехал, рассказ твой показать, вот и задержался, — предположил Штопоров, и почесал небритую щеку.

— Кто такая Надежда Павловна? — спросил я.

— Из критиков. Бродского знала, к Синявскому в гости ездила, — поэт рассеянно плеснул вина в стакан и рассеянно же выпил. — Если хочешь, могу познакомить. Момент!

Штопоров ухватился за телефон и торопливо застучал по кнопкам:

— Алё! Это Надежда Пав?.. Тьфу, ты, блин! Не узнал. Привет, Боря. Ты как?.. Понятно. А я тут с Епихиным сижу. Ну, с которым вчера… Понял, понял. Не много? Ну ладно. До встречи!

Шлепнул трубкой по аппарату и поднял с пола пиджак.

— Все, поехали. В гости. По дороге что-нибудь возьмем, — торопливо говорил он, застегиваясь через пуговицу. — Ну, Фиолов, ну, змей! Одиннадцати еще нет, а он с Надеждой Павловной уже последний коньяк допивает.

Не помню улицу и дом, куда мы поехали в тот памятный осенний день. Это где-то на Беговой. Наискосок от метро — и дворами, дворами… дворами. В кармане булькала перспектива общения с критиком Надеждой Павловной, знавшей Бродского и гостившей у Синявского. Жизнь была хороша. Сентябрь шуршал под ногами и требовал продолжения банкета.

Ох, и везет же тебе, Епихин! — думал я, пробираясь вслед за поэтом через линялые московские дворы. Всего-то месяц в столице, еще студенческий билет толком обмыть не успел, а уже с поэтом Штопоровым на дружеской ноге. Теперь вот критик на пару с гением в гости ждут. Это вам не на улице Добролюбова графоманов слушать!

— Ты главное, с Надеждой Павловной поздороваться не забудь, — на ходу наставлял меня поэт. — И что-нибудь ей приятное скажи. Ну, там, читал… или слышал. Она это любит. Не забудь!

— Не забуду, — отвечал я поэту шершавым голосом.

Вспоминая свое знакомство с Надеждой Павловной, могу с уверенностью сказать: кот у нее был безусловно крашеным. Слишком уж вызывающе дымчатым он выглядел в тот день, когда мы поднялись на этаж и трижды звякнули в одну неприметную квартиру.

Надежда Павловна оказалась несколько полноватой дамой приятной наружности в пушистых заячьих тапочках. Это кота и погубило. Он совершенно потерялся на заячьем фоне, и я случайно наступил бедняге на хвост.

— Под ноги надо смотреть! — от души посоветовала мне Надежда Павловна. — С утра лыка не вяжут. Алкаши! И чтоб долго не засиживались. Мне еще в «Новый мир» статью дописать надо.

Бог ты мой! «Дописать», «в «Новый мир»… Я простил ей и «лыко», и «алкаши». А из комнаты уже выходил гений Фиолов, с печатью Заратустры во лбу. Глаза у гения были полны знаков препинания.

— Молодцы, что приехали, — сказал гений, косясь на мой оттопыренный карман. — А хорошо же мы вчера посидели! И рассказ у тебя замечательный, — поглядел на хозяйку, подумал, сказал: — Талант! А что же ты, Наденька, гостей за стол не приглашаешь?

— Они Ермошу обидели, — сказала Надежда Павловна, и показала на меня. — Вот этот самый ему на хвост наступил. Медведь!

И губы надула.

Фиолов рассмеялся, обнял хозяйку за плечи и дружески мне подмигнул: мол, ничего, бывает. Я начал сбивчиво говорить о том, что как раз накануне прочитал одну статью… между прочим, в «Новом мире»… чудо, а не статья! Но хозяйка меня не слушала. Вскоре мы уже сидели на кухне за столом. Кот, понятно, не пил, прилег Надежде Павловне на колени и задремал, мы же приняли по одной и закусили подгоревшими котлетами.

— Вы у кого в семинаре? — спросила Надежда Павловна, несколько подобревшая после стакана портвейна. Я ответил. — Знаю Васю. Недурственный беллетрист, хотя и несколько старомоден. Сейчас герои так не изъясняются. Я собираюсь его в журнале протянуть. Чтобы не задавался.

— Давно пора, — ввернул Фиолов и сурово поправил очки. — Думает, раз он в Литинституте преподает, так ему уже все можно?

— А вам Василий Степанович нравится? — Это опять Надежда Павловна. Я замялся. — Да вы говорите, не стесняйтесь. Здесь все свои.

Тотчас же кот поднял голову и ехидно на меня посмотрел. Понимаю, что так не бывает. И тем не менее…

— Семинар он ведет интересно, — нерешительно начал я. — Много ездил, встречался с известными людьми…

— Ну, еще бы! Полковник, — брякнул Штопоров.

— Неужели и он?.. — я не верил своим ушам.

— А ты как думал? — Поэт хохотнул. — Между прочим, медаль у него. За Бродского дали. Я же тебе говорил: правду в мешке не утаишь!

Я заглянул поэту в глаза и увидел вчерашних бесов.

— Это ты уже слишком, Володя… Не увлекайся, — заметил Фиолов. И тут же снова принялся расхваливать мой рассказ (не поленился принести из комнаты рукопись). — А может, Наденька, ты его куда-нибудь пристроишь? В «Новый мир», например?

Надежда Павловна помолчала. Задумчиво погладила кота.

— Хорошо. Только ради тебя. Я попробую.

— Чудно, чудно! — Хлопушкой ахнул Фиолов. — Вот за что я тебя люблю, так это за твою отзывчивость. Молодец!

Глаза у гения затуманились, а очки — помутнели.

— Поддерживаю, — сказал Штопоров, и взялся за бутылку. Разлить не успел — подал голос дверной звонок. Надежда Павловна смахнула кота на пол и скрылась в прихожей, но тут же вернулась (оказалось, ошиблись дверью). — Господа офицеры, предлагаю выпить за присутствующую здесь даму, — продолжил Штопоров. — Мужчины пьют стоя. Вот так! — Он поднял правую руку и согнул ее под прямым углом. (Показалось: вспыхнули и погасли у поэта на плечах лейтенантские погоны.)

Встали. Выпили. Сели. Минут пятнадцать говорили о пустяках. Допили, что было. И разговор вдруг начал рассыпаться.

— Между прочим, мне еще статью надо дописать, — сказала Надежда Павловна, интеллигентно придавливая зевок кончиками пальцев. Мы с поэтом переглянулись и потянулись из-за стола. Кот зашипел и шмыгнул в комнату. — Ты, Боря, тоже иди, отдыхай.

— Ну, Надюша!..

— Иди, иди.

— Я тебе вечером позвоню? — робко спросил Фиолов…

— Докладывай. Только не торопись. Опять свалишь все в одну кучу, а мне потом разгребайся, — товарищ Семёнов покосился на завешенное окно и машинально поправил штору. — Что с кандидатурой? Нашел?

— Так точно, нашел.

— Расхвалил?

— Да еще как! Один раз даже Шекспиром его назвал.

Легкая тень пробежала у товарища Семенова по лицу и исчезла за левым ухом.

— Что-нибудь не так? — смущенно спросил герой.

— Все не так! — сердито отвечал Семенов. — Причем здесь Шекспир? Их Вильям здесь совершенно не причем. Надо было кандидатуру хотя бы Гоголем назвать, в крайнем случае, этим, как его?.. Ну, не важно. А ты?.. Эх, молодежь, молодежь! Учи вас, не учи…

Герой слегка покраснел. А товарищ вздохнул и привычно задумался.

— Ладно, бог с ним, с Шекспиром. На довольствии это не отразится, — сказал Семенов. — А как насчет дискредитации? — и взглянул на часы. — Только не тяни, у меня на сегодня еще парочка встреч. Не один ты такой… Когда дискредитировать начнешь?

— Да прямо сейчас и начну, — сказал герой. — Так его, подлеца, зацеплю — мало не покажется!

— Смотри, не переусердствуй, — заметил товарищ. — Писатели, они такие! Нервные они, писатели. Один, вон, обиделся, так до сих пор успокоиться не может. Недавно полное собрание сочинений решил издать… Ты с ним помягче, помягче! До инфаркта не доведи. Нам талантливые люди не только за «бугром» нужны!

Посоветовал впредь к фигуранту с Шекспиром не лезть. И ушел черным ходом.

Кажется невероятным, но мы потерялись прямо в подъезде. Вот только что все втроем спускались по лестнице, а когда я вышел на улицу, рядом со мной уже никого не было. Чудеса, да и только. Пришлось вернуться, подняться на этаж, позвонить в квартиру. Странно, но открывать мне не спешили. Может, не тот этаж?

Спустился ниже и вновь позвонил. Три раза. И даже слегка постучал кулаком. Что, и здесь никого? Постучал еще разок и услышал из-за двери чей-то старческий голос:

— А все равно не открою! Сказала вчера — не открою, и не открою. Стучи, не стучи…

Кажется, начинала заворачиваться очередная история.

Если бы не вермут с утра и портвейн к обеду, я бы плюнул на все и поехал на улицу Добролюбова. Но, простите, вермут с портвейном… Вверху чуть слышно хлопнула дверь. Я подождал, однако вниз никто не спускался. Пришлось подняться на два этажа выше. На площадке никого не было.

Ну, где ж вы, гении? Где — таланты? Я постучался в крайнюю дверь. На удачу. И вдруг заметил, что дверь чуть приоткрыта. Толкнул ее — и она открылась настежь.

— Эй! — позвал я, но из комнаты никто не выходил. Любопытство ухватило меня за ухо и поволокло в прихожую. Я сделал пару шагов и заглянул в комнату. Разбросанные на полу вещи намекали на непрошеных гостей. А заодно уж и на ст. 158 УК РФ (в редакции 1997 года).

Я повернулся и вышел на площадку. Поднял голову и увидел чердачный люк. Он был открыт.

Ну, Володя! Ну, гений Фиолов! Шутники хреновы.

Я ухватился за лестничную перекладину и стал карабкаться вверх.

Сейчас вот думаю: зачем я тогда это сделал?..

«Только что прочитал ваш так называемый рассказ. Это же черт знает что! Ни в какие ворота не лезет! — торопливо писал герой, то и дело сверяясь с учебником Бархударова и Крючкова. — Характеры вялые, персонажи ходульные. А главное, кот. Чем он вам не понравился? Что, уже и кота покрасить нельзя?! Классики в гробу переворачиваются от вашего так называемого рассказа! А вы еще имели наглость обратиться ко мне с просьбой — пристроить ваше „произведение“ в какой-нибудь журнал. Это подлость, хотя и маленькая, но настоящая. Таким как вы не место в рядах мировой литературы, знавшей не только Шекспира, но и многих, многих других. А наше недолгое сотрудничество в плане обмена мнениями о судьбах России предлагаю на этом закончить».

Приписал про верность прежним идеалам, каковые даже Пушкину не снились, и бросил письмо в Интернет. А копию оставил себе. Для отчета, как товарищ Семенов просил.

И отправился на боковую.

Итак, я забрался по лестнице и заглянул в чердачные внутренности. В серых стропилах таилась чужая жизнь. Метрах в двадцати от себя я разглядел в полумраке две фигуры и засмеялся: здесь они, голубчики!

— Думали, не найду? — крикнул я громко и весело в душный чердачный полумрак. — Кончайте фигней заниматься.

Однако вместо того, чтобы идти ко мне с извинениями, фигуры начали от меня удаляться. Мне стало обидно. Вчера, когда мы в кафе сидели, приятелем я для них был, да и сегодня, тоже… Что за глупые шутки?

Через секунду я уже был наверху. В дальнем конце чердака послышался визг потревоженного железа: видимо, кто-то пытался открыть крышку люка. Я торопливо пошел на этот звук.

Они и в самом деле пытались открыть чердачный люк, эти двое — мужчина и женщина. Впрочем, над люком возился один мужчина — с ненавистью обреченного тянул на себя оббитую жестью крышку. А женщина стояла рядом. Лет тридцати на вид. Туго набитая сумка жалась к ее ногам, как приблудившаяся дворняга.

Я еще только подходил к этой парочке, не представляя, что будет дальше, а они уже приготовились к встрече. Женщина отступила назад, прижалась спиной к стропилам, словно прилипла к ним, мужчина же быстро поднялся с колен и сделал шаг в мою сторону. Я невольно остановился. Впрочем, на вид незнакомец был явно слабей меня. Худой, узколицый. Скорей, противник, но не боец.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга.

— Ну, привет, землячок, — узколицый криво усмехнулся. — Кого ищешь?

— Да так. Никого.

— Ты мне горбатого не лепи! — он попытался взять меня на горло. — Сюда зачем полез?

— Тебе-то что? Прогуляться захотел, — сказал я первое, что пришло в голову. И подчеркнуто неторопливо стал опускать руку в пиджачный карман. Иногда это действует.

Узколицый с тревогой смотрел на меня. Ожидал что-нибудь опасного, вроде ножа или удостоверения. Я достал сигареты и закурил, всем своим видом показывая, что оказался здесь совершенно случайно. Узколицый был тертый мужик: тотчас же сделал вид, что и сам обожает гулять по чердаку. Оглянулся на подружку, сказал:

— Кажись, не врет землячок. А ты — «менты, менты»… — Присел и вновь рванул на себя крышку люка. Захрипели выдираемые гвозди. — Ну, пассс… скуда!

Люк открылся. Остролицый замер, прислушиваясь. В подъезде было тихо. Глянул на женщину:

— Что примерзла? Давай, лезь! Я подам, — Сумка исчезла вслед за женщиной. — Ну, гуляй, землячок! — усмехнулся остролицый. Через секунду он был уже внизу. А еще через пару секунд я стоял рядом с ним на площадке. Мне было все равно, с кем отсюда уходить. Искать поэтов и гениев на чердаке уже не хотелось.

Мы спустились по лестнице, вышли на улицу. Завернули за угол. И так же молча, не глядя друг на друга, пошли прочь чужим осенним двором.

За три квартала от дома мы остановились и не сговариваясь закурили.

— Ты случайно во Владике не был? — спросил остролицый. Я покачал головой. — Кажись, я тебя где-то видел… А может, в Барнауле встречались?

— Ошибаешься. Я дальше Москвы не выезжал.

При этих словах женщина посмотрела на меня с явным сожалением.

— Ладно, твое дело, — остролицый швырнул окурок. — А то, может, пойдем, выпьем? Там есть, — он легонько пнул сумку в пухлый бок. — Купеческая! Типа, брэнди. Ты ведь вроде как с нами?..

— Ошибаешься. Я сам по себе, — сказал я. И это была единственная правда, которой я захотел с ними поделиться.

Они ушли, по привычке оглядываясь. Унесли с собой тень Барнаула и морок Владивостока. Я забыл о них прежде, чем сел в троллейбус №3, собираясь ехать на улицу Добролюбова — в общагу.

Не знаю, где и за что они сели. Да это и не важно. А я в тот же вечер подрался с одним прозаиком. Из-за пустяка. Он говорил, что писатель N. — человек талантливый, чуть ли не гениальный. А я говорил, что N. — обычный стукач.

Спал герой спокойно. Совесть его не тревожила. Герою снились щедрое довольствие, медаль к ордену «За заслуги перед Отечеством» и бесплатная путевка в Турцию — в знаменитый отель «Mirage Park Resort».

А ближе к утру приснился герою товарищ Семенов. Лицо у полковника было мрачным. «Плохо дело! Кажись, упустили мы твоего фигуранта, — вздохнул товарищ Семенов. — Я так думаю, по чердаку он от дискредитации ушел!».

Во сне герой распрощался с медалью, турецким отелем и довольствием, всхлипнул и проснулся.

А там, во сне, товарищ Семенов молча стянул с головы кепку. С минуту постоял, уткнувшись взглядом в пол, внимательно разглядывал подозрительно яркий сучок на казенном паркете.

«Столько времени зря потеряли, такую технику угробили! А ради чего? — думал Семенов с горечью. — Лучше бы мы Кладиноговым занялись. Тот еще фрукт! На политику замахивается, Маркса высмеивает. Дело прошлое, но все равно… И за „Манифест“ обидно. Вот его мы, пожалуй, и дискредитируем. Прямо завтра и начнём. Чтобы другим неповадно было!»

Надел кепку. Проснулся. И вышел в коридор, полный запахов старых дел, ношеной амуниции и безвестных подвигов.

No pasaran!

Писатель Филин был стар и многотомен. Он родился во времена, когда книжные тиражи были еще большими. В тех временах и жил. В буфете ЦДЛ у Филина был персональный столик, за которым порой так приятно выпить чашечку кофе. Коньяк и прочие писательские напитки Филин не жаловал принципиально.

— Однажды, помню, сижу я с Алешкой Толстым в Париже, — начинал он очередную историю, и в буфете становилось непривычно тихо. — Нет, это было в Берлине, а сидел со мной, кажется… — и буфет изготавливался запоминать очередной сюжет. — Ладно, я об этом в следующий раз расскажу. Мне роман дописывать надо, — неожиданно обрывал себя Филин, выбираясь из-за стола. И в буфет вновь возвращались знакомые звуки: бульканье, чавканье и задумчивый скрежет писательских вилок.

Перестройка наполнила буфет частыми вскриками поэтов-метаметафористов и водкой «Золотое кольцо» в пластиковых стаканчиках. Филин дрогнул, но устоял, искушениям времени не поддался и писать романы не перестал. Пока однажды его не взял за грудки здоровенный прозаик из Сибири и не пообещал вытрясти душу вместе с Парижем. Филину сделалось дурно, и в буфет с тех пор он уже не ходил.

На крыльях ваучера пролетали 90-е. Филин молол по утрам кофейные зерна и названивал в «Советский писатель». Там отвечали, что они уже почти не советские, поэтому Филиппу Гавриловичу придется немножко потерпеть. Гонорар когда дадут? Где-то через недельку… Или две. Нынче что у нас? Март? Ах, апрель… Вот в конце ноября и звоните.

В ожидании обещанного Филин грыз сухари, припасенные со времен товарища Сталина, и вспоминал все подряд, от Берлина до Парижа. Сто двадцать третья страница очередного романа пищала из расшлепанной «Башкирии» и требовала продолжения. Однако думать и жить как раньше писатель Филин уже не мог. Отныне он жил, не думая, и думал, как жить дальше.

Выручила Куба — вдруг прислала гонорар за перевод очередного романа. За деньгами Филин шел, как в гражданскую войну за дровами. Ждал: вот-вот остановят — и убьют. Однако все обошлось, деньги он получил. Интеллигентного вида барбудо, он же революционер-переводчик, долго тряс Филину руку и благодарил по-испански за верность прежним идеалам.

— No pasaran! — на прощание воскликнул барбудо, обращаясь к Филину. И это, конечно же, означало, что издательство «Советский писатель» пока еще держится и сдаваться коварному врагу не желает.

Дома Филин долго высчитывал количество печатных знаков, делил их на авторские листы и умножал на кубинскую валюту. Получалось что-то очень много, прямо как при социализме. А в голове уже рождалось продолжение романа, такое же большое и чистое, даже лучше. Писатель расчехлил «Башкирию» и застрочил на клавиатуре. «No pasaran! — шептал Филин, подпрыгивая на стуле. — No pasaran!»

А потом наступили глухие времена. Из издательства уже не звонили и денег не обещали. И тогда Филин понял, что случилось самое ужасное: прежним идеалам пришел конец, а издательство окончательно перешло в лапы капитализма. Захотелось застрелиться, но у кого одолжить парабеллум — Филин не знал, а повиснуть на люстре писатель посчитал ниже своего достоинства.

Спасение пришло неожиданно — в образе полузабытого прозаика из Сибири. Ранним утром спасение сначала позвонило к Филину, а потом для верности слуха крепко ударило в дверь кулаком.

— Много слышал о вас! Даже как-то встречался в буфете, — сказало спасение густым таежным басом. И вытряхнуло на стол содержимое своих карманов: сайку хлеба, литр водки и палку колбасы.

— Простите, не пью-с, — пискнул Филин и оттолкнул от себя жидкое, а мягкое и копченое придвинул к себе.

— Жизнь заставит — запьешь! — громыхнул сибиряк, деловито откусывая пробку. — В нашем деле без водки — все равно что на сплаве без багра. Видит око, а хрен подцепишь бревно. Уплывет, зараза!

Потом они долго сидели на кухне и разговаривали по душам.

— Дело верное, — гудел сибиряк. — Я подкидываю вам всякие истории из моей прошлой жизни, а вы их оживляете силой своего мастерства и неистощимой любви к искусству. Главное — шибко не умничать, а то читать не будут.

— То есть — как?

— Да вот так, — усмехался сибиряк. — Как Есенин говаривал, помните? «Простей, простей!» Надо, чтобы у романа пуповина была. Связь с народом, иначе говоря. Нынче без пуповины нельзя: в первом же издательстве забодают.

— А словечки народные? С ними-то как? — делал Филин непонимающие глаза.

— Как хотите, — рубил сибиряк с плеча. — Можете прямо с первой страницы словечки запускать. Русский мат, извините, даже за границей любят!

— Мы что, для заграницы будем писать? — ахнул Филин. — А как же тогда Росси?..

— Да неужели кто-то думает, что у нас хоть что-нибудь читают? Ну, рассмешил!

Здесь сибиряк и в самом деле хохотнул, но тут же взял себя в руки и сходу начал набрасывать сюжет. Тот оказался груб и прост, словно кедровое бревно на сплаве.

— Зона. Трое. Бегут, — лихо набрасывал сибиряк. — Один — бывший мент и свой в доску. Тайга, соответственно, гнус… по-вашему — комары. Ну, такие, я извиняюсь, лошади!

Сибиряк говорил, словно гвозди вколачивал. Через пару минут сюжет был готов. Он покачивался перед Филином на жидких комариных ножках и просил литературной обработки. Писатель призвал на помощь свой многотомный опыт и ранним утром следующего дня засел за роман. Работалось как дышалось — без оглядки на классиков.

В две ударных декады роман был готов. Особенно выразительными у писателя Филина (отныне получившего звучный псевдоним «Гарри Филь») получились сибирские комары. А вот свой в доску и бывший мент совершенно потерялся среди таежного гнуса. Пришлось в авральном порядке вводить в роман обольстительную бизнес-вумен, с четвертой страницы влюбившуюся в бывшего мента. Многоопытному Филину удалось дотянуть любовную линию до самого эпилога, где она благополучно и лопнула. Но для бывшего в доску это было уже всё равно.

Через неделю сибиряк пристроил роман в какое-то издательство и принес Филину аванс. Через месяц приволок стопку авторских экземпляров и додал остальное. К тому времени Гарри Филь уже выписывал новый роман и намекал на продолжение. Отныне бумаги в «Башкирии» было хоть отбавляй, а в кухне снова стоял запах бразильского кофе.

…С недавних пор модного писателя Гарри Филя можно встретить в буфете ЦДЛ. Филин помолодел, поставил новые коронки и занялся бодибилдингом. Водки он принципиально не пьет, даже когда его пытаются напоить многочисленные завистники, а из вин уважает только сухое «Мартини» урожая 1986 года.

— На днях лежу я на пляже в Анталии, рядом с Синди Кроуффер, — начинает он очередную историю, и в буфете становится тихо. — Нет, дело было на Лазурном берегу, а лежала со мной, кажется… — и в буфете воцаряется мертвая тишина. — Ладно, потом расскажу, сейчас времени нет. Мне роман дописывать надо, — привычно обрывает себя Филин, и уезжает домой в «шевроле» с персональным водилой.

Филин уезжает, и знакомые звуки вновь возвращаются в буфет. Стекает жир со свиной отбивной у прозаика А., журчит «Российская особая» в горле у поэта Е.

Литературная жизнь в стране по-прежнему на подъеме.

В трехкомнатной на Волхонке Филин пьет кофе, привычно ухватывает нить сюжета и этаким бодрым Филем усаживается за компьютер. Свой в доску и бывший мент стреляет в дежурного пахана и перескакивает на очередную страницу.

Отписав положенное, модный Филь вновь становится старым Филином, забытым вместе с «Советским писателем». На Кубе его тоже давно уже не помнят и гонораров не шлют. Двенадцать толстых и пыльных томов собрания сочинений томятся в книжном шкафу как молчаливый укор бездарно растраченной молодости.

— Слышь, Гаврилыч, я тут аванс тебе сгоношил, под packet-book, — заявляет с порога пришедший к Филину сибиряк. — Главред интересуется, когда текст будет готов. Типа, сроки горят. К пятнице успеешь?

— В четверг закончу, — отвечает Филин, задумчиво смотрит на блеклые корешки и добавляет чуть слышно: — No pasaran!

И шкаф отвечает на это стеклянным хохотом.

Происшествие

Пятый месяц в городе N. сидели без денег. Пятый месяц городской мэр Перепехин прямо с утра садился за телефон и принимался нетерпеливо накручивать заветный номер. И пятый месяц же на просительное: «Да когда у нас деньги-то появятся?» — бесстрастный телефон отвечал: «Ждите… ждите… ждите…».

Дело дошло до того, что однажды на мэра чуть было не совершили покушение. Подъезжая утром к администрации, Перепехин случайно заметил подозрительное лицо с отбойным молотком на плече, и тотчас же догадался, что молоток — это неспроста.

«Полный вперед!» — крикнул Перепехин водителю, и машина промчалась мимо мэрии. А подозрительного вскоре доставили куда надо, где он и «раскололся». В смысле, признался, что спер отбойный молоток на ближайшей стройке и нес его на базар, поскольку не держал живых денег в руках аж с девяносто восьмого года.

После этого случая Перепехин весь день ходил мрачный, с чиновниками не разговаривал, и все звонил куда-то, все узнавал, узнавал… Как бы то ни было, вторник и среда прошли относительно спокойно. А в четверг все и началось.

Прежде всего, загудел под окнами городского банка грузовик, и здоровенные ребята начали выгружать из него ящики — огромные, как сундуки.

— И чего это вы привезли? — окликнул ребят из окна главный бухгалтер. — Если это бланки ежеквартальной отчетности, то в запасные двери их несите. А если приходно-расходные ордера, то прямо во двор, вторая дверь от угла, там их и примут.

Но грузчики молча швыряли ящики на асфальт и на бухгалтера не реагировали. Банковские служащие, толпившиеся у окон, тоже молчали. До тех пор, пока один ящик не ахнул, не крякнул и не развалился, являя окружающим свое истинное нутро.

Деньги! Вот что было в этом ящике-сундуке. И какие, заметим, деньги! — настоящие свежеотпечатанные рубли. Тотчас же потянулась к ним сотня рук — и сотня бумажек издала сладостный хруст, и сотня же была внимательно просмотрена на свет: настоящие же рубли! Вон, и знаки какие-то просвечиваются.

Единственное, что смущало служащих, так это дата выпуска свежеотпечатанных рублей: стоял на них странный какой-то год — одна тысяча девятьсот двадцать первый. Сначала думали, ошибся Монетный двор — не ту цифру на рублях тиснул. Но приехал мэр Перепехин — и все популярно объяснил.

В двадцать первом, заметим, году из Питера в город N. пригнали вагон с деньгами, вроде как в помощь голодающему Поволжью, да по ошибке загнали его не в тот тупик. Вот деньги все эти годы без дела и простояли. Хорошо, что опутаны они были колючей проволокой в три ряда, не то давно бы растащили их мужики на свои хозяйственные нужды.

Опять же, и охраняли вагон все эти годы как особой ценности груз, а какой именно — не знал никто. Оттого-то груз и уцелел. За что нашим славным железнодорожным войскам большое сердечное спасибо.

Деньги возили в банк целый день. Набили хранилище под завязку! Давно не лежало в нем столько новеньких бумажек, на которые взглянуть и то приятно, а не то что в руках подержать. А в понедельник с утра запустили деньги в оборот. Шустрые инкассаторы развезли по городу мешки с зарплатами, и выросли у кассовых окошек громадные очереди. А некоторые и целыми семьями приходили: шутка ли — одному всю зарплату за столько времени унести?

Многих, многих в тот день осчастливил банк города N.! Как же, помнят здесь до сих пор вереницу людей, разносивших по своим домам тюки и наволочки с купюрами. Кряхтели, болезные, гнулись под тяжким грузом, ногами землю копытили… но ползли, ползли! А кое-кому и до дома удалось добраться, не пропив по дороге ни рубля. Вот что деньги проклятые с хорошими людьми делают!

Все изменилось в одночасье в городе N. Жизнь сдвинулась с мертвой точки — и забила ключом, щедро орошая благами жизни изнуренные безденежьем лица.

Зашуршал город фантиками от конфет, покрылся колбасной кожурой, и немало беспечных горожан поскользнулось в те дни на банановых корках.

Телевизионщики ходили счастливыми: их донимали неизвестные, умолявшие лишний раз прокрутить вечерком рекламный ролик про чудо-прокладки «Олби», в крайнем случае, осчастливить показом новой пасты «Блен-да-мед».

Витийствовал и пророчил грядущий экономический расцвет местный прорицатель и экстрасенс Гавриил Семиродов.

Все было прекрасно, слов нет, однако же, начались и кое-какие странности. Стоило лишь какому-нибудь горожанину взять в руки денежную бумажку, как тут же менялся горожанин в лице, напрочь все забывал про демократию и удвоение ВВП, и начинал обращаться ко всем не иначе, как «товарищ». В первые дни врачи еще пытались как-то бороться со странной этой болезнью: одним — теплые ванны с хвоей советовали, других — куда-то в жаркие страны отправляли. Но стоило и врачам наконец-то получить зарплату, как перестали они про страны в рецептах писать, словно бы этих жарких и вовсе на свете не было. Заговорили врачи про чудодейственный метод чукотского шамана Юнарги, якобы излечивавшего подобную болезнь медвежьим салом и пятидесятиградусным морозом.

А еще слух в народе прошел про целителя с Колымы, в пять минут избавлявшего от хвори при помощи кайла и лопаты. Впрочем, желающих поправить здоровье среди граждан как-то сразу поубавилось. Но их и так, массовым порядком, на исцеление отправляли.

А дальше — больше! От чиновников стали требовать, чтобы они не только приходили на службу, а еще и трудились все восемь часов, а не дурака валяли. Рабочим строго-настрого запретили подходить к станку, ежели кто на ногах не стоит. А тем, кто стоял, стали выдавать план-задание на день. И часто можно было теперь услышать на улице грозный крик постового: «Ты куда это, контра, прешься на „Мерседесе“? В ЧК захотел?». И многих, заметим, свезли в эту таинственную «чеку», но еще больше и без нее перевоспиталось.

А однажды утром в городе N. заиграл духовой оркестр, и горожане вышли на большой субботник. Кто ларьки с пересохшими «сникерсами» бульдозером сносил, кто заграничные же вывески с домов снимал и аккуратно на дрова складывал. И к вечеру город преобразился настолько, что и не разберешь, в каком времени здесь люди живут.