Бесплатный фрагмент - Один из двухсот

Начало

(Фантастический рассказ)

Огромное здание Labors für Medizinisch-Biologische Forschung — Лаборатории медико-биологических исследований — располагалось в бетонной чаше долины, врезанной в предальпийские холмы под Цюрихом, неподалёку от искусственного водохранилища. Здание, снаружи напоминающее сплюснутый полированный монолит, уходило в землю на пять уровней, а над поверхностью возвышались лишь стеклянные галереи, сверкавшие стальным каркасом и зеркальными панелями. За прозрачными стенами двигались люди в белых халатах, деловито перенося что-то из лаборатории в лабораторию. Над входом — лаконичный логотип с тремя пересекающимися гексагональными структурами и немецкое название, выгравированное на матовой панели.

Внутри здание казалось ещё больше. Бесконечные коридоры с гулкой акустикой, стеклянные двери, комнаты с оборудованием, мерцающие экраны, холодильные камеры, архивы, резервуары, лаборатории молекулярной биологии, палеогенетики, микробиологии. Сотни сотрудников — кто с планшетами, кто с папками, кто в защитных масках — шли по своим делам, переговаривались быстро и непонятно: «интерлейкины», «плазмиды», «рекомбинация» — всё это звучало как заклинания, как чистая абракадабра для постороннего уха.

Именно абракадброй всё это и казалось Марианне Фэсхлер, молодой журналистке из «Ландботе» — регионального издания, которое отчаянно пыталось стать хоть немного серьёзнее. Высокая, с пепельно-русыми волосами, заплетёнными в тугую косу, одетая строго, но стильно — в светло-серый брючный костюм и кремовую рубашку — она сидела на диванчике в лаунж-зоне с пластиковым стаканчиком кофе и пыталась не смотреть на экран, висящий на стене. Телевизор транслировал новостной канал, где сухопарый ведущий рассказывал о новой эскалации конфликта на Ближнем Востоке: авиаудары, захваченные приграничные районы, экстренные заседания Совбеза ООН, колонны беженцев, красный крест на фоне песка. Всё это гудело в фоне, накладываясь на шум лабораторных агрегатов.

Марианна нервничала. Она плохо разбиралась в науке, особенно в естественных дисциплинах — с трудом отличала бактерии от вирусов и не помнила, в каком веке был Мезозой, — но хотела написать интересную, живую статью. Редактор герр Руггер строго предупредил, что будет читать текст лично и без поблажек: «Мы не Bildzeitung, фрау Фэсхлер, но и не Nature. Вы поняли, да?»

И вот, наконец, дверь в конференц-зону открылась, и в помещение вошёл доктор Рашольд Роми — знаменитый палеобиолог, фигура почти легендарная в научных кругах. Высокий, сутулый, в белом лабораторном халате, с застиранной бейдж-картой на груди и седыми волосами, расчесанными назад, он походил скорее на профессора алхимии, чем на учёного. Лицо бледное, под глазами — тени, в руке — кипа распечаток.

Он выглядел немного взволнованным, словно отвлекли его от чего-то важного. Но, увидев журналистку, быстро собрался и сдержанно улыбнулся.

— Доброе утро, фрау Фэсхлер, — сказал он, протягивая руку.

— Спасибо, герр Рашольд, что нашли время для интервью, — ответила она, привстав и пожимая его ладонь.

Они сели за круглый стол, заваленный научными журналами, распечатками статей и пластиковыми чашками с кофе. В углу за стеклом медленно вращалась модель ДНК из цветного стекла.

— У меня заготовлены вопросы, и вы позволите? — спросила Марианна, доставая блокнот и включив диктофон.

— Да-да, конечно, — доктор кивнул и поправил очки, чуть съехавшие на переносицу.

— Первый вопрос… — она прочитала: — Сохранились ли бактерии, вирусы или микроорганизмы с эпохи Мезозоя?

Доктор кашлянул, прикрывая рот кулаком, и начал:

— Некоторые микроорганизмы с Мезозоя действительно существуют до сих пор, но вирусы и большинство бактерий тех времён исчезли, мутировали или эволюционировали. Живые «реликты»… Ну, например, некоторые бактерии, археи и цианобактерии возникли задолго до Мезозоя — в архее или протерозое — и почти не изменились. Возьмём Cyanobacteria, сине-зелёные водоросли — более двух с половиной миллиардов лет эволюции, и они до сих пор живы. Или Thermus aquaticus — бактерия из горячих источников, аналоги которой существовали в Мезозое. Или археи — экстремофильные микроорганизмы, некоторые виды которых с тех времён почти не изменились…

Он снова кашлянул, приглушённо, в руку.

— Есть интересные случаи с янтарём. Иногда учёные находят споры бактерий в янтаре возрастом двадцать, пятьдесят, даже сто миллионов лет. Некоторые из них, по утверждениям, сохраняют жизнеспособность. К примеру, Bacillus sphaericus, который «воскресили» из янтаря возрастом около двадцати пяти миллионов лет. Хотя, конечно, эти данные спорные. А вот с вирусами всё сложнее — они не оставляют окаменелостей в привычном смысле. Но есть эндогенные ретровирусы, встроенные в ДНК животных и человека — можно проследить вирусную активность миллионов лет назад. Некоторые из таких следов — старше ста миллионов лет. ERV, Endogenous Retrovirus, — вот такие «вирусные следы» в нашей генетике.

Марианна кивала, делала заметки в блокноте. Диктофон мягко пульсировал красной лампочкой.

— Есть ещё вечная мерзлота. Из неё извлекали вирусы, замороженные тридцать, пятьдесят тысяч лет назад. Конечно, это не мезозой, но всё равно показательно. Например, Pithovirus sibericum — вирус, извлечённый из сибирской мерзлоты, оказался всё ещё инфекционным… правда, только для амёб. Так что — эволюция. Почти всё изменилось. Мезозой — это 252–66 миллионов лет назад. Геномы микроорганизмов радикально поменялись. Почти все вымерли. Но их потомки живы. Это как спросить: «Живы ли наши предки из мезозоя?» — нет, но мы их эволюционное продолжение. Так и с микроорганизмами. Потомки есть. А в их древней форме — увы. Только тени, только следы.

Он замолчал, откинувшись на спинку стула. Где-то в коридоре проехала тележка, пища сканером.

Марианна посмотрела на следующую строку в блокноте, вздохнула, и спросила:

— Можно ли «воскресить» микроорганизмы из мезозоя?

Доктор Рашольд улыбнулся, словно вспомнил о чём-то далёком, знакомом и странным образом дорогом:

— В теории — возможно, если найдётся сохранившийся образец. Споры бактерий — самая выносливая форма жизни на Земле. В состоянии анабиоза они могут выживать десятки миллионов лет, ну, в идеальных условиях. Уже есть прецеденты: Bacillus permians — якобы около 250 миллионов лет, из кристалла соли, найденного в отложениях Пермского периода. Спорный, но знаменитый случай. Бактерии из янтаря — 25–40 миллионов лет — тоже, в некоторых лабораториях, «оживали», хотя и не всегда удавалось исключить современное загрязнение.

Он развёл руками:

— Но на практике это крайне маловероятно. ДНК — не вечна. Даже в самых лучших условиях она разрушается под действием кислорода, радиации, температурных колебаний. Всё, что старше одного-двух миллионов лет, чаще всего представляет собой фрагменты, обломки, химические следы, но не «живую» клетку. И уж точно не что-то, что можно воскресить простым разогревом в пробирке. Это как пытаться собрать фарфоровую статуэтку из пыли.

— А можно ли синтетически «воссоздать» микроорганизм мезозоя? — уточнила журналистка, блокнот в руке замер над строкой.

— Теоретически — да. Если извлечь достаточно полную ДНК или хотя бы РНК из древнего образца, можно попытаться расшифровать геном. Потом — воссоздать его с помощью современных методов генной сборки, как это уже делали с вирусом оспы или синтетической бактерией Mycoplasma laboratorium. Но проблема всё та же: мезозой — это десятки миллионов лет. Из этого времени ещё ни разу не удалось извлечь по-настоящему полноценную ДНК. Лучшая находка — короткие фрагменты, не пригодные для сборки полноценного генома. Впрочем, технически, если у нас будет хотя бы 70–80% последовательности, можно попытаться её дополнить, смоделировать недостающее — но это уже будет не оригинальный организм, а интерпретация. Научная реконструкция. Или — синтетическая гипотеза.

— Тогда ещё один вопрос: опасны ли микроорганизмы из мезозоя для человека?

Доктор на мгновение задумался, прищурившись. Его взгляд потемнел:

— Теоретическая опасность существует. Такие организмы могли бы содержать белки, которые современная иммунная система попросту не распознаёт. А значит — невозможна быстрая адаптация. Неизвестные ферменты, токсины, чужеродные метаболиты — они могут вызывать аллергии, анафилаксию, даже системные шоки. Вирус, сохранившийся с тех времён, может быть несовместим с современной биологией. И именно это делает его потенциально опасным — если он сможет адаптироваться. Впрочем, вероятность мала. Всё-таки эти сущности были заточены под тогдашние организмы: динозавров, папоротниковые, бактерий того времени. Мы — чуждые им.

Он сделал паузу, глядя в окно.

— Интересный момент. Учёные, работающие с древними вирусами из вечной мерзлоты, сознательно изолируют их в культурах амёб, а не млекопитающих. Потому что вирусы, поражающие одноклеточных, слишком далеки от тех, что инфицируют человека. Это своя форма биологического «изолятора». Но… это страховка, а не гарантия. Возрождение мезозойского микроорганизма возможно, но пока не подтверждено. А если бы получилось — он мог бы оказаться как биологически бесполезен, так и катастрофически опасен. Всё зависит от среды, в которую он попадёт.

Журналистке показалось, что сказанного вполне достаточно. Она поблагодарила доктора, вежливо кивнула и направилась к выходу, довольная материалом. Доктор Рашольд проводил её до двери, подписал пропуск, как и полагалось, и, не говоря ни слова, вернулся в лабораторию. Он сказал многое — но не всё.

Древний вирус мезозойского происхождения — условно названный Tyrannovirus-MZ01 — действительно был синтезирован в лаборатории на базе цепочек, извлечённых из янтарного включения возрастом около 80 миллионов лет. Образец — комар с остатками крови предположительно травоядного динозавра — был найден в бирманском янтаре. Путём сложнейшей работы над фрагментами РНК, моделированием и реконструкцией, вирус был «собран» заново — как бы воссоздан из призрачной памяти доисторического кода.

Сначала — просто как эксперимент. Потом — в секрете.

Однажды ночью лаборантка, аспирантка, по глупости или по усталости, укололась иглой из контейнера с пробой. Она думала, что всё стерильно.

Через двое суток начались судороги. Через трое — кома. Через пять — она проснулась. Но уже не как человек.

…Доктор Рашольд подошёл к стеклянному пуленепробиваемому кубу в глубине изолированной секции лаборатории. Внутри бесновалась женщина. Точнее, то, что от неё осталось.

Она была мертва — в клиническом и биологическом смысле. И в то же время — пугающе жива. Вирус не просто убил носителя. Он использовал тело как носитель, реанимировав базовые двигательные и вегетативные функции. Паразит. Чужой разум, чужая программа.

Женщина, некогда носившая имя Хелена, моталась по кубу, натыкаясь на стены, оставляя пятна пота, слизи и крови. Её кожа стала бледной, восковой. Глаза — сухие, безжизненные, словно пережжённые. Челюсть — сведена. Она рычала, как зверь. Беспорядочно. Без смысла. Без цели. В ней не было ничего человеческого. Только автоматизм. Движение. Инстинкт.

Она стала зомби. Не в кинематографическом смысле, а в буквальном: биологическая машина, сбитая с пути жизни и запущенная снова, но с другой программой.

— Этот вирус… хорошее оружие, — тихо сказал доктор Рашольд, глядя на неё.

Он долго смотрел. Не отводя глаз. В его лице было что-то неуловимое: скорбь, отвращение, гордость. Когда-то Хелена была его любовницей. Умная, страстная, уверенная. Её диплом по биохимии лежал у него на столе. Теперь — она была ключом к Нобелевской премии. Или к контракту на миллиарды от министерства обороны.

Ситуация на Ближнем Востоке была ужасной. Конфликт ширился. Обычные боевые вирусы — предсказуемы. Антибиотики, противоядия, вакцины — всё это работало. Но этот вирус… был новым. Он не атаковал клетки — он переписывал их поведение. Он воскрешал. Превращал носителя в переносчика, машину, оружие.

И только в Labors für Medizinisch-Biologische Forschung знали об этом.

Пока что…

(23 июня 2025 года, Винтертур)

Хищники с Триасового периода

(Фантастический рассказ)

Саманта, пятидесятидвухлетняя женщина с прожженными годами глазами и нервами, натянутыми, как струны, сразу почувствовала неладное. Инстинкт, выточенный десятилетием жизни в Петерсвиле, сработал мгновенно. Она выхватила пистолет — черный «Глок 17», привычный, проверенный, как старая перчатка. Резиновая рукоять уверенно легла в ладонь. Обойма была полной — семнадцать патронов калибра 9×19 мм. Этого хватало, чтобы остановить угрозу… обычно.

Оружие уже не раз спасало жителей деревни. В Петерсвиле давно знали — за границей тишины всегда начинается что-то дикое. Первые нападения были редкими, единичными, и долго оставались в рамках мифа. Пока не стало слишком много трупов и слишком мало тех, кто мог говорить.

Снаружи всё казалось по-прежнему. Вечер ложился мягким светом на крыши. Сад, окружавший её дом, был в расцвете лета — старые яблони прогибались под тяжестью налитых плодами ветвей, груши золотились среди листвы, от дикой алычи несло терпким ароматом. Воздух звенел от работы пчёл — они скользили от цветка к цветку, собирая нектар, будто в мире ничего не могло случиться страшного. А в небе над холмами расползались лиловые облака, солнце клонилось к горизонту, окрашивая всё вокруг в медно-оранжевый тон.

Но Саманта знала: слишком тихо.

И она была права.

В зарослях сирени, на границе сада, что-то хрустнуло — как если бы кто-то сломал хребет крупному зверю. Затем из кустов, раздвигая их, как мокрые тряпки, вырвались два цератозавра. Их кожа была покрыта бугристой чешуей грязно-коричневого цвета, с пятнами, словно мазками пепла. На вытянутых мордах, прямо над ноздрями, тянулись костяные рога — короткие, но устрашающие. Глаза сверкали в сгущающемся полумраке — жёлтые, с узкими зрачками, как у змеи.

Цератозавры атаковали стремительно, с той страшной точностью, которую природа формировала миллионы лет. Но Саманта не растерялась.

Первый хищник прыгнул — она выстрелила, даже не целясь. Пуля врезалась ему прямо в глазницу. Рёв оборвался, тело рухнуло боком, сбив ветви молодого персика.

Второй подбирался с фланга, уже в трёх метрах, пасть раскрыта, резцы поблескивают слюной. Саманта перенесла огонь — нажим, выстрел, откат. Пять, шесть, семь пуль вошли в тело. Монстр заревел, замер, и упал как подкошенный у её ног.

Он бился в конвульсиях — мощные задние лапы царапали землю, когти вырывали с корнями траву. Хвост, длинный и мускулистый, бил по земле, как плеть, оставляя выдранные клочья дерна и вмятины в пыльной дорожке сада. Последний рывок — и всё. Глаза помутнели.

— Чёрт… — выдохнула Саманта и огляделась, держа оружие наготове.

Тишина. Только пчёлы по-прежнему жужжали, будто ничего не произошло.

Похоже, их было только двое. И это было невероятной удачей. Цератозавры, как и многие другие позднемеловые тероподы, охотились группами. Два — редкость. Обычно — не меньше пяти. А значит, она могла не успеть.

Сдержанно, без спешки, Саманта нажала кнопку выброса магазина. Пустая обойма упала в траву. Из кобуры на поясе она достала новую — защелкнула, взвела затвор. Металлический щелчок прозвучал как обещание: если придут ещё — она готова.

9-миллиметровые пули спасли ей жизнь. Но всё чаще Саманта задумывалась о чём-то посерьёзнее. «Пустынный орёл». Израильский полуавтоматический монстр,.50 калибра. Отдача такая, что сломает руку, если не держать правильно. Но если держишь — череп динозавра рассыпается, как глиняный горшок под молотом. Пуля пробивает не просто кость — она выносит всё, что за ней. Мозг, череп, воздух за затылком — всё одним взмахом.

И в мире, где за яблонями прячутся ящеры юрского периода, такая вещь — не роскошь. А вопрос выживания.

А всё началось с того, что какой-то гений, профессор физики по имени Эдмунд Вейс, решил поиграть с тем, с чем человечеству лучше было бы не связываться. Он экспериментировал с гравитационными полями, изучая нелокальные искривления пространства и теоретические «мягкие» окна между временными слоями. И однажды, в глубине подземной лаборатории под Цюрихом, он пробил туннель времени.

Это не был стабильный портал, не сверкающий вихрь с эффектами из кино. Это была цепь — энергетический узор, замкнутый на Земле. С одной стороны этой временной петли — 21 век, а с другой — триасовый период мезозойской эры, когда континенты были другими, климат — чужим, а животные — смертельно опасными.

Цепь была односторонней. Всё живое из триаса просачивалось в наше время, но не наоборот. По сути, это был временной водопад, в котором динозавры, ящеры и другие древние существа просто падали в будущее, не зная, где очутились, но неизменно следуя своим инстинктам: жрать, охотиться, выживать.

Когда о нарушении протоколов стало известно, к Вейсу приехала полиция. Но гений, как и любой человек, сыгравший с силами, которые он не до конца понимал, не хотел, чтобы его творение уничтожили. Он оказал сопротивление.

Они штурмовали лабораторию. Завязалась стрельба. Одна пуля попала в блок стабилизации поля. Установка вибрировала, вспыхнули разряды, но вместо того чтобы закрыться, туннель зафиксировался — навсегда.

И началось. Сначала думали — локальное ЧП. Потом — биологическая аномалия. Но когда первые динозавры появились одновременно в Цюрихе, Лос-Анджелесе, Лиме, Сеуле, Найроби, Москве и Саратове — стало ясно: это всемирная катастрофа. В горах, в сельской местности, в джунглях, на архипелагах, в мегаполисах и глухих деревнях — они падали с неба, из трещин реальности, выходили из ничего, ломая границы времени.

Цератозавры рыскали по парковкам торговых центров. Псевдозухии выползали на взлётные полосы аэропортов. Платинозавры топтали виноградники Франции.

Велоцерапторы вгрызались в пассажиров метро. Динозавры были везде.

Того горе-гения расстреляли на месте. Не осталось ни его тела, ни лаборатории. Только шипящие, мерцающие энергетические обломки, которые невозможно было ни демонтировать, ни проанализировать.

Лучшие умы планеты бились над решением. Страны объединились, чтобы найти выход. Сверхкомпьютеры, нейросети, эксперименты с антиматерией — всё впустую. Никто не знал, как закрыть петлю, особенно после смерти единственного человека, который её создал.

Армии мира, спецподразделения, отряды дронов, бронетехника — ничего не хватало. Потому что из триаса каждый день прибывали новые твари, и они плодились в своём времени, из которого всё ещё шёл поток в наше. Убить цератозавра здесь — не проблема. Проблема в том, что через час появится ещё один, а потом — десятки. А потом — группа таких, что уже и снаряды не помогают.

Некоторые города просто опустели. Люди уходили в горы, под землю, в арктические поселения. Динозавры не боялись холода, но перемещались хаотично — где-то было безопаснее, где-то — ад.

Мир больше не принадлежал людям. И, судя по тому, как развивались события, никогда уже не будет прежним.

Саманта облегчённо вздохнула: сегодня ей повезло. Она осталась жива. Но иллюзий не питала — даже после выстрелов, даже после того, как два хищника повалились в траву, ничего хорошего не началось. Два трупа размером с корову теперь валялись у её порога, и это означало только одно: начнётся гниение. Через день, максимум два, рои мух, плотоядные осы, мелкие жуки и прочая мерзость облепят плоть, кожа пойдет пузырями, а затем — смрад, и вместе с ним — новые твари. Трупный запах был магнитом. Его чувствовали не только падальщики, но и те, кто приходил за падальщиками. У Саманты не было никакого желания встречаться с ними.

— Придётся оттащить эти тела, — пробурчала она, глядя на двух исполосованных пулями цератозавров.

Сделать это самой — не вариант. И как встарь, когда приходилось убирать завалы после ураганов, она пошла к соседу Гаррису.

Гаррис был мужиком крепким, под шестьдесят, с ветвистыми руками и глубоко посаженными глазами под серыми бровями. Он не говорил много — предпочитал действовать. В прежние годы работал на ферме, потом на станции техобслуживания. В руках у него всё держалось — и ключ, и ружьё.

С тех пор как началось это вторжение из прошлого, он не сомневался: выживут только те, кто держится вместе. Соседи — это теперь как родные. Каждый день мог стать последним, и глупо было делить границы участка, когда за ними ходят ящеры.

Он не отказал. Кивнул молча и повёл свой трактор — старый, но надёжный «Джон-Дир», ещё довоенного выпуска. Зелёная кабина, потрёпанный кузов, местами заржавевшие петли, но двигатель — как швейцарские часы. Мотор заурчал, низко, с хрипотцой, будто сам трактор уже был живым и знал, что делает. Гаррис зацепил цепь, протянул трос, натянул…

Цератозавр медленно, с отвратительным скрипом шкуры по траве, пополз за трактором, оставляя после себя вмятины, канавы, вытоптанную траву, залитую густой, почти чёрной кровью. Почва мялась под тяжестью туш — земля, напитанная весенними дождями, не выдерживала. Второе тело — тяжелее, массивнее — цеплялось когтями за всё, что попадалось, но Гаррис не сбавил оборотов.

Они добрались до оврага, и два хищных трупа полетели вниз. В полёте перекрутились, а потом с глухим бух разбились о каменные выступы. Один сломал шею (хотя был уже мёртв), другой развалился на два куска, обнажив внутренности. Сегодня кому-то будет пир — и не факт, что только падальщикам.

Саманта поблагодарила Гарриса коротким кивком, тот только махнул рукой и покатил обратно. А женщина пошла в дом.

Телевизор работал тихо. Каналы теперь были другие — не развлекательные, а выживательные. Новости, ориентировка, климатическая сводка и сводка по биоморфам. По экрану бежала строка:

«…новые случаи нападения с участием Tanystropheus hydroides в окрестностях Женевского озера. Подтверждено появление Nothosaurus и Placodus в водах Эгейского моря. Океанические виды занимают устойчивые ниши…»

Комментатор говорил быстро и устало, словно врачи на пике пандемии.

Теперь животные из триасового периода водились в озёрах, в морях, в прибрежных заливах. Среди них — огромные мезозавры, хищные амфибии, способные дышать под водой и нападать из засады. Плезиозавры устраивали засады у берегов, переворачивали лодки и вытягивали шеи, как змеи, из воды, чтобы схватить жертву.

К ним добавились:

— Ихтиозавры — похожие на дельфинов, но с зубастыми пастями и злобным нравом;

— Mixosaurus — средние морские хищники, охотники стайного типа;

— Shastasaurus — гигант, длиной под 20 метров, пока замечен лишь в Тихом океане;

— Placodonts — медленные, но способные раскалывать панцири и кости челюстями;

— Thalattosaurs — полуводные ящеры, преследующие рыбу и иногда — пловцов.

Над экватором, особенно в Африке, летали птерозавры. Их крылья рассекали небо, но летали они тяжело. Плотность воздуха в 21 веке отличалась от той, к которой они были приспособлены. Поэтому поднимались низко, скользили вдоль термальных потоков, редко — выше деревьев, не атакуя с высоты, как хищные птицы, а налетая внезапно, со стороны, из-за угла, из-под крыши. И даже так — становились смертельно опасны.

Саманта выключила телевизор. Она знала одно: завтра будет новый день, и новые твари могут появиться прямо у её забора. Но пока она жива. И пока есть патроны — она не сдастся.

В это время из-за поворота на просёлочной дороге показался знакомый пыльный «Опель», с гулко дребезжащим глушителем. За рулём сидел Маттиас — ещё один сосед, человек с железной выдержкой, бывший военный, ныне — фермер. Его лицо было испещрено глубокими морщинами, глаза щурились даже в пасмурную погоду, а на правой скуле виднелся шрам, оставшийся после схватки с велоцираптором в прошлом году.

Маттиас был крепок, жилист, с руками, больше похожими на деревянные клешни, и походкой человека, привыкшего спать с одним глазом открытым. Он держал стадо коров — самое крупное в округе, но с приходом хищников его поголовье сильно поубавилось. Охранять стадо приходилось и днём, и ночью — особенно по ночам, когда хищники становились смелее. Помогали двое сыновей — Йонас и Марио, мальчишки-подростки с острыми лицами и ружьями наперевес, у которых детство закончилось в тот момент, когда цератозавр сожрал их пса.

Сам «Опель» был ещё довоенный дизель — грузовичок с открытым кузовом. На нём, прямо поверх брезентового тента, был закреплён германский MG-42, пулемёт времён Второй Мировой. Ремонтировался десятки раз, но всё ещё работал как часы. Скорострельность свыше 1200 выстрелов в минуту, и это делало его идеальным инструментом по вышибанию мозгов у терапоидов — особенно мелких и средних. Не так эффективен против крупных ящеров, но и у тех пули оставляли дырки, в которые можно было бы просунуть кулак.

— Саманта! — крикнул Маттиас, открывая дверь и махая рукой.

Женщина вышла на крыльцо, стряхнув пыль с джинсов.

— Мясо нужно? — спросил он хрипло, не тратя слов зря.

— Давай, — кивнула она. — Мне погриллить надо.

Маттиас махнул сыну, и Йонас поднатужился, сбрасывая на землю тяжёлый мешок, в котором лежала свежая мясная вырезка. Запах был тёплый, сырой, едва уловимый — корова ещё вчера ходила по пастбищу.

Саманта вытащила из кармана смятые купюры и протянула мужчине.

— Кто-то разодрал корову? — спросила она, хотя и так знала ответ. Маттиасу часто приходилось защищать стадо, но не всегда успевал. В тех случаях, когда животное погибало, он разделывал тушу сам и развозил мясо по соседям. Чаще бесплатно — по доброте. Но Саманта всегда платила. Её моральный кодекс был прост: если хочешь, чтобы твои соседи выживали, помогай им — но по-честному.

— Да. По-моему, тираннозавр, — хмуро сказал фермер, не глядя ей в глаза. Его лицо стало чуть более жёстким.

Холод пробежал по её спине.

— Тираннозавр-рекс? — переспросила она с тревогой.

В ответ Маттиас кивнул.

— Да. Мои сыновья заметили его ночью — чудовище, метра под пять в холке, пасть — как дверной проём. Они открыли огонь из пулемёта — даже попали, я думаю. Но он ушёл, разорвав быка и корову, — и он кивнул на мешок. — Так что будь внимательна. Эти твари — не цератозавры. С ними не поиграешься.

Йонас провёл рукой по пулемёту, проверяя его, будто это было домашнее животное, а не машина смерти.

Саманта вздохнула и кивнула.

— Понимаю. Спасибо, что предупредил.

Маттиас завёл двигатель. Дизель взревел, и «Опель» медленно тронулся. Сын всё ещё держал руку на рукояти пулемёта, готовый в любой момент дать очередь. Слишком много случаев, когда динозавры сваливались буквально с неба — внутрь домов, внутрь машин, в школы, в гостиницы.

Она вспомнила недавнее сообщение: «Два аллозавра рухнули сквозь крышу в отель «Шератон» в Буэнос-Айресе. Сначала персонал решил, что это землетрясение. Потом — что теракт. Но когда через окна вылетели обглоданные тела, а по лестничным пролетам полетели кишки и кости, стало ясно: динозавры.

За десять минут погибли все. Гости, горничные, повара. Без единого выстрела».

Саманта смотрела вслед пыльному грузовику, и сжала рукоять пистолета.

9 миллиметров — против Ти-рекса это ничто.

Она ещё раз подумала о «Пустынном Орле», и о том, что, возможно, наступил момент его найти.

В этот день Саманта так и не успела погриллить. Мясо она закинула в холодильник, даже не промыв — в этих условиях еда не портилась так быстро, главное, чтобы на неё не залетели мухи. Она уже собиралась заварить крепкий чай, когда рация захрипела, сбив её с мысли.

— Пшш… Саманта, на связи?.. Это Мариам…

Саманта подошла к рации, сняла микрофон и нажала кнопку.

— Да, Мариам, я здесь. Что случилось?

Ответ прозвучал с еле заметной дрожью в голосе, но всё ещё с привычной, учительской чёткостью:

— Саманта, дорогая… мне нужно в город. У Эльзы кончаются лекарства, а ты же знаешь — без них ей совсем тяжко. Я поеду сейчас, пока светло. Вернусь утром. Ты сможешь побыть с ней? Только на ночь. Я быстро.

Эльза… Да, конечно. Её сестра-близнец. Обе женщины были по сорок пять, жили в доме через деревню, неподалёку от старой насосной. Мариам преподавала в школе до самой временной катастрофы. Теперь в деревне школы больше не было, но Мариам всё ещё носила строгие рубашки и косила на выживших подростков так, как будто могла выдать им домашку.

Эльза когда-то работала бухгалтером у Маттиаса. Склад ума был точный, строгий, методичный — пока не случился тот несчастный день, когда из кустов, будто из дыма, выскочил трудон (Troodon). Маленький, быстрый, полтораметровый ящер с глазами, как у жабы, и когтями, как ножи. Он оттяпал Эльзе обе ноги, прежде чем та схватила бейсбольную биту и со всей злостью начала его молотить, визжа как зверь. Трудон не испугался. Только появление Мариам с дробовиком спасло жизнь близняшке.

С тех пор Эльза была прикована к инвалидной коляске. Всё ещё саркастичная, острая на язык, но с тенью страха в глубине глаз. Она больше не ходила. Но держала кальян в спальне, и каждая затяжка помогала ей снимать напряжение, которое не отпускало с того дня.

— Да, конечно, — сказала Саманта в рацию. — Без проблем. Я побуду с ней. И ещё… слушай. Купи мне «Пустынного орла». Полтинник. И патронов — ну, штук пятьсот. Хватит пока.

— Хорошо, поняла, запишу, — отозвалась Мариам. — Вернусь с рассветом. Только берегите себя.

Саманта перекинула через плечо сумку с аптечкой и патронами, заперла свой дом на засов и пошла через деревню. Ветер гнал пыль по узкой дороге. Возле бывшего магазина валялась засохшая туша псевдозухии, вросшая в асфальт, как напоминание: даже здесь, даже среди домов — ты не в безопасности.

Дом Мариам находился на другой стороне деревни, между амбаром и плотиной, укрытый за изгородью из проволоки и старых ворот. Саманта постучала и сразу вошла.

Эльза сидела в зале — в инвалидной коляске с высокими подлокотниками, в тени большого окна. В руке — кальян, на коленях — старое шерстяное одеяло. В комнате пахло табаком с ароматом мяты и розы. Телевизор работал без звука. На экране бежала лента новостей: «Обнаружен птерозавр в пустыне Каракумы. Нападения на рыбаков в Байкале. Случай с атаками Plateosaurus в Коста-Рике подтверждён.»

— Привет, сестра по выживанию, — хрипло проговорила Эльза, затянувшись и выдувая дым кольцом. — Моя охранная смена уволилась. Ты теперь начальник безопасности.

Саманта усмехнулась и подошла ближе, поставила сумку на пол.

— Начальник-то я начальник, только вот зубы у меня маловаты… пока что.

— Мариам опять поехала в город? — Эльза откинулась назад, глядя в потолок. — Не понимаю, как у неё хватает духу. Там всё кишит — как в мышеловке с переростками.

— Знаю. Но лекарства нужны. И «Пустынный орёл» мне нужен не меньше.

— О, серьёзно? — хмыкнула Эльза. — Скоро ты будешь королевой выживания. Патроны в подоле носи.

— Лучше в обойме, — усмехнулась Саманта. — Так надежнее.

В окно закат бросал красный свет. Где-то далеко, внизу, в лесу, завыла сирена — короткая, но резкая. Кто-то кого-то звал на помощь. Или уже поздно.

Саманта взяла табурет, села рядом с Эльзой. Та снова затянулась кальяном. Огонёк угля мигнул в темноте, как глаз чего-то древнего и непонятного.

Ночь начиналась.

Саманта понимала: спать этой ночью не придётся. Где-то неподалёку бродил тираннозавр — не просто крупный хищник, а король древнего ада. Он был высотой с двухэтажный дом, весом под восемь тонн, с челюстями, способными перекусить быка пополам. Несмотря на размер, он двигался удивительно быстро — короткие, мощные ноги могли разогнать тушу до 30 км/ч, а огромные лапы с когтями, хоть и укороченные, служили как балансир и оружие в ближнем бою. Его обоняние улавливало кровь на расстоянии нескольких километров, а зрение было нечеловечески острым.

Ти-рекс не просто убивал — он охотился с хладнокровной решимостью, как биологическая машина.

Саманта смотрела на Эльзу, развалившуюся в кресле, с кальяном и наушниками, и вздохнула: убежать с ней, если что-то случится, будет невозможно. И если тираннозавр действительно появится… её «Глок» — это не более чем металлическая погремушка против такого зверя.

— Будем надеяться, что ти-рекс не явится к нам, — пробормотала она, опуская взгляд. И включила звук на телевизоре.

На экране шла передача с логотипом CNN-International. В студии — глянцевая, насыщенная голограммами и светодиодами — сидел Вернер Маск, внук легендарного Илона. Ему было около тридцати пяти, с ухоженной бородкой, зачёсанными назад белыми волосами, в модном серебристом пиджаке с неоновой отстрочкой. Он говорил взвешенно и уверенно, как человек, знающий цену секунде.

— Я уже отправил на Марс сто десять «Старшипов», — говорил он, глядя прямо в камеру. — Колонисты построили три станции, ещё пять — на завершающем этапе. У нас были грандиозные планы, но из-за всплеска активности динозавров — в частности, нападений на космодромы в Техасе, Индии и Австралии — логистика разрушена.

Он выдержал паузу и добавил с лёгким нажимом:

— На сборку новых кораблей надежды нет. У нас остались ровно пятьдесят готовых «Старшипов». Это примерно пять тысяч мест.

Журналистка с прической, больше похожей на броню, задала вопрос:

— Что вы предлагаете тем, кто не сможет позволить себе билет?

— Выбор прост, — ответил Маск, без тени эмоций. — Либо выживете здесь, либо летите. Цена высокая, но зато вы будете в безопасности. Марс — пустынная планета, там не было жизни по крайней мере более трех миллиардов лет. Но на Марсе динозавров нет. И если никто не повторит ошибку с машиной времени — не появятся.

— Когда вы сами покинете Землю?

— Через два месяца. Все пятьдесят кораблей взлетят до конца сентября. Торопитесь.

Саманта слушала вполуха. И смотрела в окно.

На небе светила Луна, круглая, будто наблюдала сверху за тем, как жалкие люди справляются с адом, который сами же и открыли. Ветер шуршал в садах, качая ветви груш и яблонь. Листва шелестела как шепот призраков, а сухие плоды стучали друг о друга, будто кто-то невидимый крался по веткам.

На высокой вышке в свете прожектора перемещалась чья-то фигура — дежурил Маркус, бывший лесник и снайпер. Он вглядывался в темноту через ночной прицел, то поднимая рацию, то щёлкая затвором винтовки. Если кто-то появится — он поднимет тревогу. Но Саманта не обольщалась. Ти-рекс мог подойти бесшумно, обойти свет, или — что ещё хуже — просто рухнуть с неба, как уже случалось не раз.

А Эльза тем временем сидела в своей коляске, не вникая в тревожные передачи, полностью погружённая в собственный мир. Она дымила кальяном с ароматом черники и жасмина, лениво пуская клубы пара в потолок. Наушники закрывали уши, и из них доносилась музыка — классический джаз, перемежающийся с глубокими электронными битами: Miles Davis, затем плавный переход в Lo-fi, ритмы которых были будто сердцебиение — ровные, тёплые, неотрывные.

Она закрыла глаза. И улыбнулась — коротко, устало.

— Если он придёт — надеюсь, я буду в середине трека, — тихо проговорила она, не открывая глаз.

А Саманта в это время вглядывалась в ночь. С пальцем на предохранителе. И знала: это будет длинная, длинная ночь.

Раздался треск. Глубокий, как грохот дерева, ломающегося пополам. За ним — вибрация в полу, будто под домом ползла гигантская змея. Саманта мгновенно выключила свет и вскочила на ноги, сжимая «Глок».

— Эльза! Глуши кальян, снимай наушники! — шепотом крикнула она, подходя к коляске.

Эльза открыла глаза и убрала мундштук, но не выказала паники. Впрочем, Саманта знала: после того случая с трудоном она будто сломалась внутри. Жить она продолжала, но не боролась.

— Он здесь, — сказала Эльза спокойно. — Ты чувствуешь?

И тут… Бах! — дверь просто взорвалась. Не открылась — а вылетела внутрь, сломанная напополам, как спичка. Снаружи, в проёме, вырисовалась громадная тень — череп шириной больше метра, с клыками, как ножи, ярко отсвечивающими в свете дежурной лампы. Тираннозавр. Он вошёл внутрь, склонив голову, и обрушил стену плечом, превращая часть дома в щепки.

Саманта открыла огонь. Трассеры с грохотом вылетали из ствола, врезаясь в морду зверя. Тот взревел так, что стекло треснуло, и зашаталась коляска. Но пули были как комариные укусы — кровь пошла, но зверь не отступил.

— УБЕГАЙ! — заорала Саманта, но Эльза не сдвинулась с места.

— Мне некуда, — прошептала она. — И я не могу… У меня нет протезов!

Ти-рекс взмахнул мордой, и всё в комнате затряслось. Он ухватил Эльзу челюстями, словно мягкую игрушку, и рванул её тело с коляски. Всплеск крови ударил в потолок. Саманта стреляла и кричала, пока не щёлкнул затвор.

— Эльза!!!

Хищник развернулся, сломав ещё одну стену, и вышел в сад, неся свою добычу. Его хвост снёс забор, деревья гнулись под тяжестью туши. В саду он опустил тело на землю и начал рвать, жуя с хрустом, как будто ел курицу.

Саманта в истерике пыталась вставить новую обойму. Пальцы дрожали. Она вылетела наружу и, не в силах выстрелить, закричала в рацию:

— Код красный! Ти-рекс в деревне! На улице, возле дома Гротт! Приём!!

Ответ был немедленным.

— Приняли! Все — на выезд!

Через четыре минуты она услышала рев моторов. Со всех сторон в деревню начали врываться машины: внедорожники, пикапы, тракторы с бронещитами, у многих на крыше — пулемёты, автоматчики в бронежилетах, даже огнемётчики. Фары резали темноту, кто-то высадился, стреляя в небо, другие — установили прожекторы.

Но было поздно. Сад был пуст. Тираннозавр унёс Эльзу с собой, вероятно, в лес за деревней. Осталась лишь кровавая колея в траве, вмятины от лап и клочья мяса, раскиданные повсюду.

Один из бойцов — парень лет двадцати в каске с надписью «Морган» — посмотрел на Саманту:

— Вы выжили. Повезло.

— Она не захотела бежать, — глухо ответила та. — И я не смогла остановить его.

Один из солдат осматривал вмятины в земле:

— Тут шесть-восемь тонн… не меньше. И вон туда он ушёл, к оврагу. Следы ещё тёплые.

— Надо идти за ним, — бросил кто-то.

— Не сейчас, — отозвался старший. — Ночь. Он нас сам разнесёт. Утром — устроим засаду.

Саманта стояла молча, сжимая бесполезный «Глок». Она осталась одна.

Дом — разрушен. Эльза — мертва. И где-то в темноте, на запах крови, уже могли двигаться новые хищники.

Утро было блеклым и тяжёлым. Над разрушенным домом витал запах дыма, пепла и чего-то безвозвратно утраченного.

Машина Мариам подкатил к остову дома, завизжав тормозами. Женщина выскочила, сжимая аптечку и свёрток с медикаментами. Она увидела, что дома по сути больше нет. Увидела разбитую дверь, обугленные балки, следы от гигантских когтей на стене и клочья ткани, застрявшие на кустах в саду, перевернутая коляска у крыльца.

— Эльза?! — в её голосе уже звенела паника.

Саманта медленно поднялась, лицо усталое, но глаза сухие.

— Он пришёл. — Голос был глухим. — Разнёс дверь. Я стреляла. Пыталась… Но она не могла убежать. Он унёс её.

Мариам молча уронила аптечку на землю. Потом закричала — громко, отчаянно, и рухнула на колени, сжав голову руками. Кричала так, как кричат только один раз в жизни — когда отрывают кусок сердца.

Саманта молча сидела на крыльце, зажав в ладони массивный, только что распакованный «Пустынный Орёл». Он лежал непривычно тяжело — металл был холодным, почти оскорбительно гладким после пластикового Глока, к которому она привыкла. Но теперь всё изменилось.

Саманта подошла к соседке.

— Прости… — прошептала она. — Я не смогла…

Мариам не ответила. Только рыдала, сотрясаясь всем телом, пока слёзы не иссякли, а дыхание не стало хриплым и неровным. Прошло несколько минут, прежде чем она снова смогла говорить.

— Она была всем, что у меня осталось. Всё, Саманта.

Саманта села рядом. Положила руку ей на плечо.

— Мариам… У меня есть деньги.

— Что?.. — Мариам приподняла голову, с опухшими глазами, не понимая, что слышит.

— Мой муж, Джеймс. Он оставил мне два миллиона долларов.

— И?..

Саманта повернула в руке пистолет. Блестящий, с гравировкой. Новый. Смертельно красивый.

— Это два билета на «Старшип».

— Ты серьёзно?..

— Да. — Голос стал твердым. — Это наш шанс. Мы не обязаны умирать здесь. Динозавры захватывают Землю, Мариам. Рано или поздно — они вытеснят нас, и мы ничего не сможем сделать. Люди не способны противостоять всему триасовому периоду. А там, на Марсе, этого не будет. Пока нет.

Мариам сидела, всё ещё не веря.

— Но… как мы уедем?..

— Сегодня. Я отправляюсь в Техас. Космодром Бока-Чика. Запуск — через неделю. Я уже оформила места. Твоё имя — на билете.

— Ты выбрала меня…

— Потому что ты всё ещё можешь жить. Ты потеряла Эльзу, я потеряла Джеймса. Мы обе больше ничего не держим здесь.

Они замолчали.

Во дворе, за обугленным деревом, мужики из деревни обсуждали план: ставили мину на цепи, готовили поилки с отравленным мясом, обсуждали, как заманить ти-рекса в низину у реки и накрыть с трёх сторон пулемётами. Один привёз самодельный огнемёт, другие устанавливали тепловые датчики.

Саманта смотрела на них — и знала: это не конец. Но это не её бой.

Она поднялась.

— Собирайся, Мариам. Мы больше не охотники. Мы — пассажиры.

«Пустынный Орёл» повис у её бедра. Саманта окинула взглядом улицу, разрушенный дом, следы лап в земле, кровавое пятно, что никак не смывалось.

Саманта была настроена решительно. Назад дороги нет.

(21 июля 2025 года, Винтертур)

Солнечный парус

(Фантастический рассказ)

Меня разбудил сигнал тревоги. Точнее, не звук, а сработавшая автоматика вывела из криосна: в теле разом вспыхнули импульсы, похожие на ожог изнутри, и я открыл глаза. Первые секунды сознание напоминало мутную воду в болоте — вязкую, тягучую, с обломками воспоминаний и рвотным позывом в горле. Тошнило. Мысли путались, словно переломанные провода, а тело дрожало так, будто я вылез из ледяного озера. Судороги пробегали от шеи до пяток, сердце работало через силу, в висках пульсировали тупые удары. Руки подрагивали, пальцы были онемевшими, как будто их заковали в стекло.

Зрение постепенно стабилизировалось, размытые блики превратились в четкие образы. Перед глазами зависли голографические строки, сочащиеся тревожным красным: «ТРЕВОГА! ОШИБКА ПОЛЕТА! МИССИЯ В ОПАСНОСТИ!»

Колпак гибернационной камеры с шипением отодвинулся. Потянуло густым, техническим запахом: смесь смазки, озона, пластика, и чего-то горько-химического, словно пролитый электролит с душком выжженного тефлона. Воздух был сухим, металлическим, с легким привкусом медной пыли — как будто находишься не в корабле, а внутри огромного трансформатора.

Тут же в вену вонзилась капельная игла — тонкая, почти незаметная. Автоматика влила в меня коктейль стимуляторов, нейроактиваторов, витаминов и растворённого белка. С каждой секундой сознание становилось яснее, сердце входило в ритм, мышцы наполнялись тонусом. Я глубоко вдохнул, и впервые с пробуждения почувствовал, что могу дышать — грудная клетка больше не казалась бетонной плитой. Пульс пришёл в норму, дыхание выровнялось.

Минут через десять я, осторожно, как человек после инсульта, спустил ноги с камеры. Они подогнулись подо мной — дрожали, как гуттаперчевые, едва удерживали вес. Мышцы были атрофированы, высушены годами неподвижности, но больно реагировали на первый контакт с реальностью. Я вцепился в металлический край камеры, сделал шаг — и удивился: не упал. Ещё один. И ещё. Колени ныли, но слушались. Оглядевшись, я увидел знакомый отсек гибернации.

Здесь стояло семь десятков капсул, в каждой — человек. Без движения, в позах, неестественно застывших. Лица спокойные, лишённые эмоций, почти безжизненные. Больше всего они напоминали восковые фигуры или муляжи из морга. Никто не проснулся. Только я. Только инженер.

Это были люди, которых невозможно было бы собрать в одном месте, пока Земля была ещё Землёй. Миллиардеры, короли, нефтяные монархи и гениальные спекулянты. Некоторые — с семьями, другие — в одиночку. Все они купили билет на спасение, оплатили свою эвакуацию с гибнущей планеты. Корабль, на котором мы находились, не имел имени. Только номер — 2111. Последний из флота. Последний шанс. Последняя строчка в списке. Всего человечество успело построить две тысячи сто одиннадцать космических кораблей, каждый из которых вмещал от семидесяти до сотни человек. Это был ничтожный процент, пылинка на фоне восьми миллиардов.

К 2089 году стало ясно: Солнце сбилось с графика. Спектроскопия и данные гравитационных обсерваторий подтвердили: оно прожигает водород с безумной скоростью, минуя этапы. Не будет красного гиганта. Не будет тихого угасания. Солнце, словно псих, сорвавшийся с цепи, уже в течение пары десятилетий перейдёт в фазу нестабильности, сбросит внешние оболочки, вспыхнет сверхновой и рухнет в белый карлик. Это означало конец. Земля, Марс, Юпитер — всё, что находилось до Плутона, превратится в выжженное стекло.

Человечеству дали 40 лет. За это время была разработана и внедрена тройная технологическая революция:

Первое — солнечный парус: гигантское ультратонкое зеркальное полотно площадью в 69,8 квадратных километров, которое использует давление фотонов для разгона корабля до скорости в 1000 км/с за десять лет. Это 0,33% от скорости света. Мало? Нет — достаточно, чтобы добраться до ближайших звёздных систем за несколько столетий.

Второе — гибернация: технология искусственного анабиоза, в котором человеческое тело может существовать в состоянии сна от десяти лет до вечности. Жизнь замедляется, органы «засыпают», процессы старения прекращаются. Это был не сон, а почти смерть.

Третье — атомный автономный реактор мощностью в несколько мегаватт с рабочим сроком до 10 000 лет. Реактор снабжал энергией все системы: от поддержки жизни до бортовой автоматики.

Корабль — это труба. Длина 70 метров, ширина 10, масса около 200 тонн. Цилиндр из нержавеющего титана с внешним теплозащитным покрытием и внутренними отсеками. В нём не было двигателей в обычном смысле — только корректирующие модули ориентации. Основная тяга — это солнечный парус. Внутри — ничего лишнего: гибернационные камеры, баллоны с кислородом, баки с водой, консервы, аптека, оружие на случай непредвиденного, и панель ручного управления, если автоматика даст сбой.

Когда корабль выводили на орбиту, парус медленно раскрывался, словно гигантский серебристый цветок. Отражённые фотоны солнца давили на него с ничтожной силой, но эта сила была постоянной. Миллионы тончайших частиц света били в ткань паруса, толкая корабль, как ветер — парусник. И он плыл. Медленно, почти незаметно, но неотвратимо — прочь от гибнущего мира, к дальним мирам.

Я не купил себе билет. Я не был избранным. Я был нанят. Инженер. Работяга. Один из тех, кто должен был следить за системами, чтобы все эти сливки общества — банкиры, актрисы, диктаторы и миллиардеры — могли спокойно спать и мечтать о новой Земле. Нас было трое на борту: я, капитан и навигатор. Остальные — спящие вложения. У них были мечты. У нас — инструкции.

Мы летели к ближайшим потенциально обитаемым звёздам.

Тау Кита — 11,9 световых лет, спектральный класс G8, старше Солнца, но стабильна.

Эпсилон Эридана — 10,5 световых лет, молодая и активная, возможны экзопланеты.

Люйтен 726—8B — 8,7 световых лет, двойная система, есть кандидаты на планеты в зоне обитаемости.

Росс 128 — всего 11 световых лет, красный карлик, потенциально пригодная планета Ross 128 b.

Мы шли к ним. Медленно, неуклонно. Без шума, без огней, без сигнала к возвращению.

Но теперь что-то пошло не так.

И только я — проснулся.

Я понимал, что торопиться особенно некуда. Раз автоматика меня разбудила — значит, я жив. А раз я жив, значит, не всё потеряно. В противном случае — и будить было бы некого. Я прислушался к себе и к кораблю: слабая искусственная гравитация поддерживала вертикальное положение тела, дыхание шло ровно, воздух был стабильно рециркулирован, приборы по периметру излучали слабое, но уверенное свечение. Электроника жила, значит, жил и я.

Я надел комбинезон — лёгкий, эластичный, с микрокапиллярным подогревом и биодатчиками, — затем открыл выдвижную панель и достал серебристую ёмкость с тонизирующим напитком. Он был тёплым, слегка вязким, с привкусом ментола и чего-то приторно-химического, как разведённый пластик. Но он действовал: бодрил, восстанавливал водно-солевой баланс, прогонял остатки криосна.

Покинув гибернационный отсек, я направился по центральному коридору вверх. Свет здесь был тусклым, с синим отливом — такой режим энергосбережения включался при отсутствии экипажа. Стены — серые, рельефные, с кабельными пучками в прозрачных кожухах. Ступени были узкие, как в подводной лодке. В переходных отсеках срабатывали сенсоры, и свет лениво загорался при моём приближении. Всё было тихо. Пугающе тихо.

Кабина пилотирования и инженерный блок располагались в полусферическом модуле над основным телом корабля — там, где обычно размещался контрольный узел, аварийная станция и телеметрия. Когда я вошёл, помещение встретило меня медленным гудением и слабой вибрацией пола. Кабина была тесной, но продуманной: передовое оборудование, обшивка из чёрного карбона, интерфейсы с сенсорными экранами и голографическими панелями. Над головой — купол из многослойного прозрачного материала с автоматическим затемнением. Сейчас он был чёрным, но при желании можно было вывести наружную картинку с камер. Всё работало.

Я сел в кресло капитана. Высокое, удобное, с подголовником и крепёжными ремнями. Под ладонями ожили сенсорные панели. Всё функционировало как надо: энергосистема в норме, структурная целостность корпуса — 100%, кислород — на 96%, вода и еда — в пределах запланированного уровня. Никаких пробоин. Ни аварий. Ни тревог. Всё шло по протоколу.

Так почему же тревога?

Я открыл навигационные данные. На экране появилась таблица со скоростями, траекторией и текущими координатами. Мы достигли крейсерской скорости — 1020 км в секунду. Прошло ровно 30 лет с момента старта. За окном — бескрайний космос. Мы плыли, отрезанные от всего живого, к нашей цели: звезде 86 Эридана — яркой, жёлто-белой, класса F8, на расстоянии 19,7 световых лет от Земли. Там была одна экзопланета, похожая на Землю по массе и орбите, — хотя никто не гарантировал её пригодности к жизни. По расчётам, наш путь должен был занять 5898 лет, если считать чистую баллистическую траекторию, без учёта ускорения и торможения, которые могли растянуть путь ещё на десятилетия.

Энергии хватало. Всё в порядке. Но тревога была реальной. Что-то всё-таки пошло не так.

Я поднял глаза к куполу и вывел изображение с наружных телекамер. Передо мной, в иллюминаторе, распласталась часть галактики. Сотни миллиардов звёзд. Великолепная завораживающая спираль — Млечный Путь. Тонкая серебристая пыль протянулась от горизонта до горизонта, пронзённая тонкими нитями тьмы — космической пыли и газа. И где-то там, внизу, на самом краю света, когда-то была Земля. Сейчас её не существовало.

Я перевёл взгляд на технический отчёт. И застыл.

Повреждён солнечный парус.

Холод растёкся по спине. Грудь сдавило. Я начал судорожно прокручивать журналы системы. Диагностика показала: через три дня после старта парус был полностью раскрыт и начал разгон. Всё шло по плану. Когда подтвердилось, что траектория стабильна, автоматика отработала как надо: сначала пассажиры один за другим ушли в сон, затем — мы: я, капитан и навигатор. Управление перешло к автопилоту. Он должен был взять всё на себя. В том числе и сложение паруса.

Это была обязательная процедура: после выхода на крейсерскую скорость — парус убирается. В разреженном межзвёздном пространстве он бесполезен. Напротив — опасен. Его могли повредить даже микроскопические частицы: микрометеоры, пыль, фрагменты старых комет, а также потоки жёсткого излучения. Даже случайный пучок протонов, пронесшийся с околосветовой скоростью, мог прожечь дыру в полотне размером с футбольное поле. Поэтому после разгона механизм должен был аккуратно свернуть парус, сложить его в защитный контейнер, запечатать и задраить.

Но в отчёте стояло: «Сбой. Парус не сложен. Заклинивание секции А-3».

Чёрт!!!

Я вспомнил: завод под Мехико работал в авральном режиме. В последние годы каждая секунда была на счету. Проверки были условными, допуски — гибкими, стандарты — ослаблены. Мы все это знали. Но молчали. Все торопились. Все хотели успеть. Тогда никто не думал о тысячелетиях вперёд.

А потом взорвалось Солнце.

Как и предсказывали. Без лишней театральности. Просто — вспыхнуло. Яркость на долю секунды возросла в миллиарды раз. Внешние оболочки отброшены в виде огненного кольца, которое мчалось сквозь систему, выжигая всё на своём пути. Земля испарилась. Луна расплавилась. Юпитер взорвался паром. А нас, уже разогнанных и ушедших на край солнечной гравитации, догнала ударная волна. Мы находились достаточно далеко, чтобы не погибнуть, но… удар пришёлся по парусу.

Я вывел изображение с инженерных камер.

Передо мной — страшная картина. Трос из углеродных нанотрубок, некогда натянутый как струна, теперь провис. Обрывки солнечного паруса — как гигантские обгорелые лепестки, обвисли в пространстве. Они колыхались в невесомости, разодранные, рваные, с дырками размером в дом. Блеск алюминиевого напыления был потускневшим, как старая фольга. Некоторые части были полностью оторваны и унесены в темноту. Сшить это было невозможно. Починить — тем более.

Мы потеряли основной двигатель.

Мы летели. Но теперь — по инерции. Без возможности ускориться, затормозить, повернуть. Как выброшенная в бездну бутылка. С посланием внутри.

Автопилот, следуя алгоритму, пришёл к выводу, что повреждение паруса — инженерная проблема. И потому разбудил именно меня. Сухая логика, холодная, как металл. Я — инженер. Значит, разбирайся. Только он не учёл, что на катастрофу такого масштаба я не был рассчитан. Никто не был. Это была не поломка — это был конец.

Парус восстановить было невозможно. Он был уничтожен — разорван, испепелён, исполосован миллионами микроскопических ударов. Его не просто нужно было отремонтировать — его нужно было заменить целиком. А это значило — построить заново. Но завод, где производили солнечные паруса, тот самый, что стоял в пустыне Мохаве, давно уже испарился на атомы, как и всё на Земле. Его больше не существовало. Ни заводов, ни станков, ни чертежей, ни рабочих. Только память.

Задача нерешаема.

Я мог бы разбудить капитана и навигатора. Но зачем? Они не инженеры. Их знания не помогут починить парус, которого больше нет. В лучшем случае, они просто сядут рядом и будут смотреть на обломки.

И никто не придёт на помощь. Мы знали это ещё до старта. Все 2111 кораблей шли в одиночку, по своим маршрутам, разбросанным по всей галактике. Между нами не было связи, не было спасательных модулей, не было возможности перехватить курс другого корабля. Мы были, как бутылки в океане — каждая в своём течении.

«Спасение утопающих — дело самих утопающих», — вспомнил я старую земную пословицу. Глупую. Правдивую.

Вздохнув, я встал и отправился в камбуз — узкое, компактное помещение с низким потолком и округлыми стенами, словно вырезанное из старого подлодочного корпуса. Рассчитан он был на пятерых: трое экипажа и максимум двое добровольных помощников из числа пассажиров, если кому-то вдруг захочется поучаствовать в рутине. Но сейчас здесь был только я.

Металлические панели на стенах, встроенные автоматы с распылителями еды, синтезатор запахов, кнопки для запекания, водяной узел, термошкаф. Стол в центре — складной, с фиксаторами для посуды. Я включил обогреватель, открыл вакуумную упаковку и поджарил ломтики синтетического бекона — с хрустящей корочкой, ароматом копчения и жиром, который быстро свернулся плёнкой. Затем достал из морозильной ячейки замешанный белковый субстрат — и испёк из него хлеб. Он поднялся в термокамере, набрал форму, и я резал его горячим, с паром. Затем налил себе чашку кофе — настоящего, из личного запаса, который я тайком пронёс на борт. Горький, густой, с запахом прошлой жизни. Он обжигал язык и душу. Я ел медленно. Не от голода, а чтобы собраться с мыслями.

За узким иллюминатором пылала Вселенная. Безмолвная, бесконечная, равнодушная. Та самая, что с детства манила меня. Я читал о ней, мечтал, рисовал траектории, строил модели звёзд. Мне казалось — она ждёт меня. Оказалось — нет. Там, за бортом, расстилалось космическое кладбище: звёзды — умирающие шары из гелия, планеты — мёртвые, холодные шары из камня и льда, туманности — развалины древних взрывов, напоминания о том, что всё когда-то горело, и всё когда-то исчезнет. Даже свет — и тот доходил сюда, ослабевший, уставший. Красота — да. Но прах и пустота.

Я извлёк планшет. Металлический, с тактильной рамкой и 3D-экраном. Активировал. Фотографии — семейный альбом, сохранённый в буфере, под грифом «Личное».

Жена. Трое детей. Смеются. Бегают. Обнимают меня. Вот дочь в школьной форме. Сын в спортивной куртке. Младшая с плюшевым кроликом. Жена — в саду, босиком по траве.

Все они остались там. Все они сгорели. Им не хватило места на борту корабля с номером 2111. У нас не было миллиардов, чтобы купить все эти места. Не было титулов, власти, связей. Мы были простыми гражданами. И я спасся… потому что был нужен тем, кто меня нанял. А они — нет.

Я стиснул зубы. Руки дрожали. И… слёзы хлынули сами собой. Без предупреждения. Как прорыв дамбы. Поток горячий, стыдный, бессильный. Я закрывал лицо ладонями, всхлипывая, пытаясь сдержать рыдания, но из груди рвался животный стон — как будто меня распиливали изнутри.

Так как знал: я их предал. Отавил их. Не защитил. И выбрал себя. Я принял это решение — подписал, согласился, ушёл.

А они сгорели. Сгорели в злобном, беспощадном пламени Солнца, которое взвилось в небо, опрокинулось на планету, разорвало атмосферу, расплавило города.

Они кричали, они умирали, а я… спал. В безопасности. Под охраной автоматики.

На борту холодного, несущегося в никуда корабля, который теперь стал нашей общей могилой.

Я не знал, как жить с этим. И не знал, зачем теперь жить вообще.

86 Эридиана — тусклая, желтоватая звезда спектрального класса K, медленно стареющая, но ещё полная сил. У неё действительно были экзопланеты, как минимум две из них — в пределах обитаемой зоны, и хотя атмосфера не была подтверждена, а химический состав поверхностей оставался в тени догадок, надежда теплилась. Даже если лишь на 20% условия приближались к земным — кислород разрежен, давление нестабильное, климат суров — всё равно у нас был шанс. Мы могли построить купола, запустить терраформинг, выращивать пищу в гидропонных модулях. Мы могли адаптироваться, научиться жить в этом мире. Пусть тяжело, пусть с потерями — но жить.

Такая же хрупкая вера питала экипажи и пассажиров 2110 других кораблей, рассыпанных по небу, словно зёрна по полю, с надеждой на жатву.

Глизе 570, остывающий карлик с экзопланетой, покрытой вечными ветрами.

Глизе 832, с её массивным супержителем, который мог скрывать в ореоле свою луну — потенциально пригодную для жизни.

Глизе 876, мутная, но стабильная.

Тау Кита, один из самых похожих на Солнце кандидатов.

Эпсилон Эридана — шумная, переменчивая, но с красивым поясом астероидов, за которым могли скрываться пригодные миры.

Я знал, что десятки кораблей устремились к Альфе Центавра, к трём солнцам, надеясь найти среди них своё новое небо. Возможно, кому-то повезёт. Возможно, они построят колонии, и однажды мы получим от них сигнал. Хоть какое-то подтверждение, что человечество не исчезло.

А если не повезёт? Тогда у нас, у 2111-го корабля, были резервные цели — ещё несколько звёзд, внесённых в каталог: Лаланд 21185, YZ Цефея, Зета Тукана, Вольф 359. Их атмосферы, температуры, наличие спутников — всё это было неясно, туманно, но…

У нас было время. Целых четыре тысячи лет, пока атомный реактор будет поддерживать жизненные системы и навигацию. В теории, мы могли продолжать лететь. Искать. Скитаться между звёздами, как блуждающий ковчег. Может, где-то повезёт.

Но всё это уже было пустым мечтанием. Потому что парус уничтожен. И теперь мы не войдём в орбиту 86 Эридиана. Не замедлимся. Не сбросим скорость. Мы просто пролетим мимо, словно призрак.

Навигатор покажет, конечно, — куда выведет инерция, какие объекты будут на пути.

Но зачем мне знать, во что мы врежемся через 3000 или 4000 лет?

В чёрную дыру? — тихое, но абсолютное поглощение. В астероид? — взрыв, разрыв корпуса, смерть мгновенная. В холодный юпитер? — газовый гигант с адскими бурями и гравитацией, которая смнет нас, как консервную банку. Какая разница? Всё это — смерть. Просто отложенная.

Я поднялся в жилой отсек, где должны были отдыхать пятеро. Кровать, встроенная в нишу, с автоматическими ремнями и биомониторами. Туалет, закрытый, без запаха.

Душ — с водяным циклом на замкнутом обороте. Экран — мог транслировать фильмы, галереи, старые новости Земли.

Я лег. Закрыл глаза. И видения прошлого всплыли сразу.

Она. Любимая. Тёплая. Живая. Я обнимал её, вдыхал аромат кожи. Она смеялась, уткнувшись лбом мне в грудь. Наши первые встречи в университете: лекции, на которых мы не слышали профессоров, только сердца друг друга. Поцелуи в библиотеке, в студенческом общежитии. Прогулки в ночных парках, под шелест листвы и свет луны.

Потом — брак. Семья. Дети.

Наша квартира в Винтертуре, купленная в ипотеку, с окнами на парк, с криками детей по утрам и запахом кофе на кухне. Прогулки на паруснике по Цюрихскому озеру: солнце в воде, ветер в волосах, её ладонь в моей. Поход на Мачу-Пикчу: высоко, дыхание сбивается, но она улыбается на фоне древних стен. Скачки в Техасе: шляпы, гамбургер, горячий воздух и наш безумный смех, когда наш конь пришёл последним.

Мы любили друг друга. Мы любили жизнь. Мы жили. Мы наслаждались каждым моментом.

Мир казался вечным и прекрасным. И теперь он — мертв. А я… Остался жить. В одиночестве. Впереди — ничто.

У меня не было ответа на мучительный вопрос: что делать? Или, точнее — что дальше? Корабль, оставшийся без основного двигателя, как бесцельная металлическая бочка, продолжит движение по инерции, послушно подчиняясь законам гравитации и инерции, не ведая больше цели, маршрута, смысла. Я же… я останусь в этом огромном, пустом чреве корабля, отгороженном от остальной Вселенной тонкой оболочкой обшивки. Я буду жевать запасы, предусмотренные для всей команды, погружаясь в воспоминания и отчаяние, как в вязкое болото.

Поначалу, возможно, я стану держаться — мыть руки, питаться по расписанию, записывать какие-то заметки в журнал. А потом — начну забывать, что такое день, а что такое ночь. Вспомню, как это — рыдать в голос, пока не заболит грудь. Буду разговаривать сам с собой, потом — с мебелью, потом, возможно, с мёртвыми. Депрессия станет моим спутником, неотступной тенью, лезущей в душу сквозь вентиляционные решётки и зеркала. Идея суицида, конечно, не замедлит явиться — сначала как шёпот, потом как голос, потом как приказ. Она повиснет надо мной, как тонкая стальная нить, как дамоклов меч над шеей, как код доступа к выходу из безысходности.

Я не хотел никого будить. Не потому что мне не хватит еды, кислорода или места в каюте. Нет. Просто я не мог позволить людям проснуться в кошмар. Проснуться и понять, что вся надежда рухнула, как солнечный парус, изорванный взрывной волной. Они проснутся, поднимутся, оглянутся — и увидят, что летят в никуда. Что всё кончено, но смерть ещё не пришла. И тогда начнётся паника. Разочарование в жизни, в науке, в спасении, в себе. Представь себе, как будет выглядеть женщина-сенаторша, осознавшая, что её родители и близкие погибли на Земле, а она — чудом выжила, только чтобы умереть медленно, в одиночестве, в холоде бесконечного космоса. Представь глаза мужчины, бывшего банкира, когда он впервые поймёт, что кислорода осталось на шесть месяцев, еды — на восемь, а на борту семьдесят ртов. Представь, как начнётся делёжка пайков, потом — ссоры, потом — драки. Люди будут рвать друг друга руками, выбивать зубы за банку бобов, за последний баллон с кислородом, за дозу успокоительного. Они будут врать, красть, убивать, как это случалось на разбившихся кораблях, на тонущих плотах, в горах, в джунглях, на всех границах человеческой выносливости.

Я вспомнил книги, которые читал в детстве. История французского фрегата «Медуза», потерпевшего крушение у берегов Африки — выжившие на плоту убивали слабых и ели их плоть, прежде чем спасти остатки человечности. Историю рейса 571 — самолёта, разбившегося в Андах, где пассажиры вынуждены были питаться телами погибших, чтобы выжить в леденящем аду. Или рассказ о крейсере «Индианаполис», чей экипаж оказался в воде, окружённый акулами, страхом и безумием. И всё это повторится — но уже не на воде, а в вакууме, где не услышишь ни одного крика. Здесь не будет даже акул — только пустота.

— Этого не должно быть на борту моего корабля, — сказал я себе. — Ни при каких обстоятельствах.

Если даже мне суждено умереть, то хотя бы в тишине. Без резни, без мольбы о спасении, без того, чтобы видеть, как человек превращается в хищника. Пока у меня есть сила, я сохраню им сон. Сохраню их покой. Пусть останутся в криокапсулах — в безопасности. Пусть продолжают свой сон, в котором, возможно, они видят землю, детей, солнце. Не я лишу их этой последней милости.

Я вновь подошёл к иллюминатору и застыл в ожидании — будто мог увидеть там что-то новое. Но за прочным многослойным стеклом всё было тем же: вечная тьма, пронизанная остроконечными, как иглы, звёздами. Они не мерцали — не было воздуха, чтобы их свет дрожал. Там, за стеклом, царил абсолютный вакуум, стерильный и холодный, как сама смерть. Жизни там не было, и, если быть честным, её не было и здесь. Внутри корабля тлел лишь иллюзорный её отблеск — сохранённый температурой, искусственным давлением, системами фильтрации и автоматикой. Все пассажиры, как драгоценные экспонаты, хранились в криоотсеках — замороженные, остановленные в моменте, будто кто-то нажал паузу в фильме. Их сердца не били, лёгкие не шевелились. Фактически — мёртвые. Только я оставался жив, и то — с натяжкой. Возможно, живым можно было назвать и бактериальную культуру в камбузе.

Я встал и двинулся по кораблю, медленно, без спешки, как ночной сторож, обхаживающий пустой завод, где давно остановлены станки. Я проходил мимо секций: грузовые контейнеры, блоки контроля, шлюзы, кабины отдыха. Всё работало в штатном режиме — тишина, ритмичные сигналы систем, ровный пульс реактора. Я проверял фильтры, уровень окисления, давление в баллонах, стабильность терморегуляторов. Всё ещё работало. Машина жила, как может жить автомат, не ведающий смысла.

И тогда во мне созрело решение. Я останусь. Буду обслуживать корабль, поддерживать его в порядке, пока есть еда, вода, кислород, пока пальцы держат инструменты, а мозг не превратился в пульсирующее месиво. А когда всё закончится — когда последний пакет сублимата будет съеден, когда генераторы перестанут гнать кислород, а вода уйдёт по последним молекулам на умывальник — я лягу в криосон. Лягу сам. Не с надеждой, нет. Я точно знаю, что никогда не проснусь. Автоматика не оживит этот режим — приоритет перезапуска заблокирован. Мы больше не запланированы к жизни.

Корабль станет братской могилой, замурованной в звёздной пустоте. Семьдесят человек — не спасённые, а ушедшие. Семьдесят неудачников, как скажет кто-нибудь, если кто-то когда-нибудь прочтёт наши чёрные ящики. Мы отказались от умирающей Земли, предали тех, кто плакал на прощание, кого не успели взять с собой — родителей, друзей, детей, возлюбленных. Мы ушли — и ответом стало молчание, безмолвие межзвёздного пространства. Оно не судит, не наказывает, но и не спасает.

А разорванный парус, болтающийся на тросе из углеродных нанотрубок, будет маяком. Он останется нашим флагом, нашим надгробием и символом. Памятником надежде, которая когда-то взвилась к звёздам — и распалась на клочья.

(28 июня 2025 года, Винтертур)

WOW

(Фантастический рассказ)

Я студент второго курса математического факультета. Не скажу, что особо умный, но и не дурак. Из тех, кто не блистает на олимпиадах, но может докопаться до сути, если вжиться в задачу. Математика мне не давалась легко, но в ней было что-то родное: стройность, чёткость, порядок — как будто весь мир можно было переписать через формулу и всё станет на свои места.

Факультет я выбрал, можно сказать, по приколу. Мама грезила тем, как я, щеголяя в строгом костюме, иду по коридорам Министерства иностранных дел, ловко лавируя между интересами держав. Отец видел меня в пиджаке из дорогой ткани, с телефоном в руке и портфелем контрактов — в его мире бизнес действительно «рулит», особенно если ты успел вскочить в нужный вагон.

Я стоял между двумя уверенными в себе мирами и не знал, в какой прыгать. Решил не прыгать ни в один. Вдохновился, если честно, страданиями сестры: она плакала ночами, учась на стоматолога, хотя мечтала шить платья. Тогда я сказал себе: «Выберу сам».

Взял лист с названиями факультетов, закрыл глаза и ткнул пальцем. Математика.

Мама, когда узнала, покачала головой с выражением «ну что ж, пробуй». Отец буркнул: «Выбрал себе судьбу библиотекаря». А я почувствовал: это мой выбор, хоть и сделан наугад. И отвечать за него буду только я.

Оказалось — не зря. Интегралы зацепили меня как загадочные реки, у которых есть начало, течение и скрытая логика. Логарифмы звучали как музыка — особенно натуральный логарифм, плавный, будто резонанс струн в невидимом инструменте Вселенной. Формулы, уравнения, преобразования — всё это складывалось в сложную и в то же время прекрасную симфонию.

Я сдал первый курс на отлично, и это меня окрылило. Меня заметили. После второго курса пришло предложение: практика в радиоастрономической обсерватории, помощь с вычислениями. Я согласился, не раздумывая.

Обсерватория находилась за городом, на приподнятом плато, вдали от засветки — массивные антенны, как гигантские уши, прислушивались к шёпоту Вселенной. Здесь принимали сигналы со всего космоса — от пульсаров, квазаров, туманностей. Эти антенны вращались, сканируя небо, ловя волны, несущиеся миллионы лет, пока не достигнут Земли.

Руководителем моей практики был доктор Симпсон — не тот, что в мультфильме. Спокойный, интеллигентный мужчина лет пятидесяти, с проницательными глазами и всегда в свитере с высоким воротом. Он говорил мягко, с лёгкой немецкой интонацией, и как-то умел вселять уверенность в своих студентах, не повышая голоса.

Мы с ним решали задачи: корреляции сигналов, шумоподавление, синхронизацию временных шкал. Искали закономерности, разбирались с алгоритмами обработки данных. Астрономия постепенно завораживала меня. Я уже подумывал, а не остаться ли здесь — в мире звёзд, сигналов и безмолвных загадок.

Но потом случилось это.

Ночью, около двух часов, в обсерватории находились семь человек. Одна из антенн заклинила — что-то с гидравликой. Мотор фыркал, но антенна не двигалась. Все чертыхались, и, дожидаясь техников из города, мы спустились в столовую — маленькую, но уютную, с кофейным автоматом и запасом круассанов.

Симпсон беседовал с коллегами о квазарах:

— Мы снова поймали повторяющийся пик на 1420 мегагерцах, — говорил он, размешивая кофе. — Похоже на фоновое излучение, но с нестабильной модуляцией. Возможно, это очередной случай гравитационного линзирования. Или… что-то иное.

— Волны сдвинуты, как будто источник ускоряется, — подхватил его коллега.

Я молчал. Пил кофе и смотрел на экраны, где графики движения звёзд пульсировали, как сердцебиения. Рядом, на столе, заметил лист бумаги. Почерк был неровный, от руки: «WOW» — и набор цифр, в столбик, рядом частота: 1420.4556 MHz.

Меня будто током ударило. Взгляд выцепил в цифрах что-то… странное. Как будто ритм. Повтор. Какая-то закономерность. Я не понимал, что именно, но нутром чувствовал — это не просто сигнал.

Я подошёл к Симпсону, держа листок:

— Герр Симпсон, что это?

Он взглянул — и вдруг улыбнулся:

— Ах, старая добрая «WOW». Неразрешимая загадка.

— То есть?

— Это сигнал, который был пойман в 1977 году. Только один раз. Мы его так и не расшифровали, — он кивнул. — Назвали его по пометке оператора — «WOW». Он так и написал на полях, восклицательно.

— Это сигнал от инопланетян? — спросил я, стараясь не прозвучать наивно.

Ответила ассистентка Симпсона — Алиса Ханкаль, высокая девушка с тёмными глазами и короткими рыжими волосами, вечно в джинсах и толстовке, но при этом с какой-то эльфийской грацией. Её голос был как звон бокала.

— Сигнал WOW — это радиоимпульс, зафиксированный телескопом «Большое ухо» в Огайо. Он длился 72 секунды и пришёл на водородной частоте — 1420 мегагерц. Это частота, которую обычно не используют спутники или земные источники. Никто больше ничего подобного не ловил.

Она сделала паузу.

— Это один из лучших кандидатов на иноплантное происхождение сигнала. Но мы не смогли его повторить. Он исчез так же внезапно, как появился.

И вот, сидя в темной ночи обсерватории, под звуки разговоров о космических частотах, я понимал, что моя судьба только начинается. Загадка WOW стала для меня символом поиска истины — той самой музыки чисел и сигналов, что звучит за гранью обычного понимания, маня своим бесконечным ритмом и тайной, сокрытой в глубинах вселенной.

Я снова посмотрел на лист. А цифры уже не просто казались мне загадкой — они начали говорить со мной. и об этом сигнале).

Я отошёл в сторону и стал раздумывать, рассматривая данные. Передо мной был стандартный лист распечатки — длинный набор цифр и символов, представлявший интенсивность радиосигнала по частоте. Сначала он казался случайным, как любой фоновый шум, но стоило всмотреться, как возникло ощущение странной упорядоченности.

Сигнал WOW выглядел так: 6EQUJ5 — буквенно-цифровой код, где каждая буква и цифра обозначала амплитуду сигнала в конкретный момент. Буквы соответствовали шкале от 0 до 35 — чем ближе к Z, тем сильнее сигнал. В пике — «U», что означало аномально высокую мощность. Но не в этом было дело.

В самом распределении было что-то… ритмичное, как пульс. Повтор. Структура. Не просто всплеск — он рос, достигал вершины, потом убывал. Почти симметрично. Слишком точно для природного источника. Я чувствовал это всей логикой, к которой меня приучила математика.

— Откуда пришёл сигнал? — спросил я, обернувшись к Алисе.

— Из созвездия Стрельца, — ответила она, легко, будто давно привыкла к этому вопросу.

— Сигнал, мне кажется, шёл от движущегося объекта, — сказал я, осторожно. — Он… не был стационарным.

Алиса пожала плечами:

— Может быть. Никто этого не доказал. Но, знаешь… ты не первый, кто так думает.

В этот момент в дверях появился техник — красный, потный, но довольный:

— Всё! Починили. Приехала аварийка, заменили гидравлику. Антенна в порядке.

Все оживились, заговорили. Симпсон захлопнул ноутбук, коллега встал, отодвинув стул. Все поднялись, потянулись, выли остатки кофе в раковину.

Обсерватория снова ожила.

Внизу, в антенном отсеке, массивная тарелка начала медленно поворачиваться, наводясь на сектор неба. Гудели моторы, работали серводвигатели, вращались гироскопы позиционирования. Пошёл поток данных: слабые сигналы улавливались, дешифраторы пытались отделить искусственные импульсы от природных, программы анализа шумов работали на полную загрузку.

На экранах снова запульсировали графики, открылся временной ряд. Где-то в серверной системы следили за фазами и амплитудами, вёлся непрерывный лог. Работа кипела.

А я остался на кухне, сел обратно за стол. Передо мной — чистый лист бумаги и карандаш.

Моя рука начала двигаться сама — рисовать схемы, логические блоки, вписывать векторы и параметры. Я рассматривал сигнал WOW не как случайность или приветствие, а как команду. Командный сигнал, вроде тех, что мы отправляем на наши зонды: «Вояджер», «Пионер», — устройства, покинувшие границы Солнечной системы. Протоколы, инструкции, машинные приказы.

«Что, если этот сигнал — не нам?» — пронеслось в голове.

Я подошёл к свободному компьютеру и запустил свою небольшую программу: самописный дешифратор, который обычно использовался для тестирования марсианских протоколов связи. Ввёл данные сигнала, добавил преобразования, используя Фурье-анализ и несколько собственных эвристических алгоритмов.

Машина зажужжала. Пошли вычисления. По монитору побежали строчки. Появились первые результаты: повторяющиеся шаблоны, внутренние ключи. Я усилил фильтрацию. Потом провёл перекрёстное сравнение с известными бинарными шаблонами Земли — и ничего. А вот с моделями интерпланетных команд — совпадение.

Через час у меня был вывод.

Сигнал WOW был искусственным. Его структура слишком логична, чтобы быть случайной. Слишком строгие интервалы. Слишком точная фаза.

Но самое главное — он не был предназначен для нас. Он шёл мимо. Это было сообщение не человечеству, а кому-то, кто находился в пределах досягаемости. Возможно, к аппарату, к кораблю, к разумной системе, которая пересекала орбиту Земли в тот момент.

Мурашки побежали по коже.

Я ничего не сказал герру Симпсону. Ни Алисе. Ни одному из сотрудников. Я закрыл ноутбук, сохранив файл на внешнюю флешку. Вынул её и убрал в карман.

Я решил всё выяснить сам.

Я начал делать расчёты, представляя, что сигнал WOW предназначался для неизвестного корабля, пролетающего поблизости от Земли. Мне нужно было понять, где он мог находиться в момент получения сигнала, и главное — куда направлялся.

Я открыл карту звёздного неба, включив режим астрономической навигации. Если исходить из официальных данных, сигнал пришёл из района созвездия Стрельца — густонаселённого звёздами участка, где расположен центр нашей галактики. Значит, если объект двигался к нам, он летел из глубины Млечного Пути, из самой её сути.

Медленно и методично я начал выстраивать вероятный маршрут: если сигнал шёл оттуда, то получатель должен был находиться на подступах к Солнечной системе, в пределах чувствительности земных приёмников. Учитывая задержку по времени и особенности направления, я предположил, что объект проходил отдалённую орбиту Юпитера и затем приближался к Земле по гиперболической траектории.

Компьютер провёл необходимые расчёты, используя астрометрические данные за последние десятилетия. Через несколько минут на экране появилась временная шкала с пиком активности на определённой дате.

Результат: неизвестный объект проходил мимо Земли в конце 2010-х годов.

Я откинулся на спинку кресла и задумался.

— Этот объект должны были зафиксировать… — прошептал я. — Ведь наши службы отслеживают все потенциальные угрозы. Астероиды, кометы… всё.

К счастью, у нас в обсерватории был доступ к базе данных Центра слежения за околоземными объектами — той самой, что следит за астероидами и космическим мусором. Я быстро загрузил каталог. На тот момент в базе числилось:

— Порядка 1,3 миллиона астероидов различного размера.

— Около 2 200 объектов отнесены к категории потенциально опасных.

— Из них десятки находятся на регулярных траекториях пересечения орбиты Земли.

Я наложил их орбиты на свой расчётный маршрут. Перемотал назад. Проверил по всем параметрам: эксцентриситет, наклонение, скорость.

Совпадений не было.

— Чёрт… — прошептал я. У меня взмокла спина. — Не может быть ошибки.

Я проверил всё ещё раз. И снова.

И тут меня словно ударило током. Оумуамуа!!!

Этот астероид… или не астероид. Объект, зафиксированный в 2017 году. Его сначала приняли за обыкновенную каменную глыбу, потом — за вытянутую комету без комы, но с непонятным ускорением. Некоторые учёные даже предположили, что это искусственный зонд межзвёздного происхождения.

Я лихорадочно открыл научные отчёты. Всё вспомнилось:

— Оумуамуа был зафиксирован телескопом Pan-STARRS 19 октября 2017 года.

— Объект двигался по гиперболической траектории, что подтверждало его внегалактическое происхождение.

— Он не испускал ни газа, ни пыли — в отличие от обычных комет.

— Его ускорение при удалении от Солнца нельзя было объяснить гравитацией.

— Он был вытянутой формы, возможно, как сигарообразный объект длиной до 800 метров.

— Он не вращался стабильно, а будто слегка дрожал — как будто корректировал ориентацию.

Я наложил данные Оумуамуа на свои расчёты… и они совпали.

Совпали идеально. У меня по телу пробежал холодок. Я снова посмотрел на лист с сигналом WOW.

— Он… — прошептал я. — Он был послан для зонда Оумуамуа. Чтобы…

Я сглотнул. Мозг сам продолжил цепочку:

— …чтобы он изменил траекторию. Свернул к Земле. Собрал информацию. И… вернулся на свой основной путь.

Меня осенило. Это не был привет. Это была команда.

Я сидел перед монитором, сжимая мышку так крепко, что пальцы побелели. Внутри всё сжалось от догадки, которая возникла внезапно, как вспышка сверхновой:

если Оумуамуа получил команду свернуть к Земле — он не просто пролетел мимо. Он выполнил миссию.

Я открыл данные его пролёта. Согласно официальным отчётам, он пронёсся мимо на расстоянии около 24 миллионов километров от Земли. Это далеко, но в космических масштабах — практически рядом. Если у него была автоматическая система или зонд-наблюдатель, он мог отделиться и уйти на орбиту, войти в атмосферу, даже… приземлиться. Тайно.

А если… он оставил что-то?

Кто-нибудь об этом знает? Были ли аномалии? Возможно, информация замалчивается. Или никто не понял, что именно произошло.

Я снова посмотрел на сигнал WOW. Он не содержал призывов вроде «Здравствуйте» или «Мы ваши друзья». Это был практичный, лаконичный, инженерный посыл:

координаты. момент времени. команда. действие.

Так мы управляем нашими аппаратами. Значит, и они делают так же.

Может, это был сигнал для манёвра, съёмки и передачи? Или… для выброса зонда?

Я понял, что должен проверить, не было ли в это время аномалий на Земле. У нас был доступ к базам данных: геомагнитные возмущения, радиошумы, астрономические аномалии, даже военные наблюдения. Я запросил архив за октябрь–ноябрь 2017 года.

Вскоре компьютер выдал мне несколько событий:

22 октября — необъяснённый всплеск радиошума в частотах L-диапазона, примерно над Тихим океаном.

24 октября — короткое снижение активности ионосферы в районе Полинезии.

1 ноября — фиксировалось странное поведение нескольких спутников, предположительно из-за «космической погоды».

Но главное — 2 ноября 2017 года, по данным мониторинга НАСА, в атмосферу вошёл неизвестный объект, не классифицированный как метеор. Он сгорел частично, но часть его могла упасть где-то в районе острова Пасхи.

— Он оставил зонд… — прошептал я. — Или капсулу.

И вдруг мысль ударила меня как током:

А если он всё ещё здесь? Зонд. Робот. Или что-то более сложное. Он мог замаскироваться, зарыться в землю, передавать данные на орбиту…

А может, он просто наблюдает.

Я резко поднялся со стула. Голова гудела. Сердце колотилось. Я знал, что никому не скажу — пока не соберу больше доказательств. Слишком безумно. Слишком опасно.

Но внутри меня уже запустился механизм. Я был математик. Не шпион. Не уфолог.

Но я знал: я нашёл след того, что не должен был найти.

И теперь я должен идти до конца.

Я не мог больше сидеть сложа руки. Если зонд действительно существует и всё ещё работает где-то на Земле, значит, он не только получает сигналы, но и способен отвечать. А если способен отвечать, то, возможно, с ним можно установить контакт. Главное — понять, на каком языке говорить.

Очевидно, что язык должен быть универсальным. Не человеческим, не основанным на культуре или эмоциях, а математическим. Я вспомнил, как на золотых пластинках зондов «Вояджер» человечество записало простые символы: числа, звуковые колебания, расположение Солнечной системы относительно пульсаров. Всё то, что невозможно спутать с естественными явлениями.

Я начал конструировать послание.

В графическом редакторе создал чёрно-белую матрицу и ввёл в неё первые пятьдесят простых чисел, затем бинарную последовательность числа π и константы e, а также соотношение золотого сечения. Для ориентира добавил закодированные координаты Солнечной системы, используя импульсы от пульсаров в нашей галактике — так поступили создатели зондов Pioneer. Наконец, в самом конце вставил числовую строку с частотой — 1420 мегагерц — ту самую «водородную линию», универсальный маркер для любой цивилизации.

Я перевёл всю эту структуру в бинарный код, упаковал в компактный цифровой пакет и подготовил для передачи на нужной частоте. Сигнал нужно было послать точно в предполагаемое окно активности зонда, которое, согласно моим расчётам, должно было наступить сегодня в 03:13 по Гринвичу. Я поставил таймер: передача начнётся ровно за десять минут до этого момента.

В обсерватории царила ночная тишина. Остальные либо спали, либо занимались своими задачами. Я объяснил технику, что провожу «независимый эксперимент по анализу фоновых шумов», и никто больше не проявлял интереса к моим действиям. Всё шло по плану.

В 03:05 сигнал был отправлен. Пять раз, с интервалом в тридцать секунд, антенна чётко направлена в заданные координаты над южной частью Тихого океана. После этого наступила тишина — долгие восемь минут, которые показались мне вечностью.

И вот, ровно в 03:13, радиоприёмник ожил. На мониторе появился резкий всплеск активности — мощный, чистый сигнал на частоте 1420,3 мегагерц. Но главное — это был не обычный белый шум. У сигнала была структура: короткие импульсы, паузы, повторяющийся ритм. Он был сформирован. Создан. И адресован.

Мой дешифратор сразу начал обработку. Сигнал был сложным, но я уже понимал: это ответ. Более того — он не просто повторял моё сообщение, он зеркально отражал его, демонстрируя, что структура была понята. Однако в конце я обнаружил новый фрагмент, не отправленный мной. Последовательность чисел, разбитая на группы. Сначала мне показалось, что это просто шум. Но при расшифровке я понял — это координаты.

Я ввёл их в глобальную карту и замер: координаты указывали на затерянный атолл в южной части Тихого океана, примерно в 600 километрах к юго-западу от острова Пасхи. Никаких баз, городов, радиостанций — только заброшенный маяк времён Второй мировой и бушующее вокруг него море.

Я медленно откинулся на спинку кресла. Если мои расчёты верны, зонд действительно был здесь. Он упал или приземлился в 2017 году. И всё это время наблюдал, собирал, анализировал. Возможно, он и не предназначен для контакта — его задача просто фиксировать. Но если он ответил, значит… он хочет, чтобы его нашли. И я был готов это сделать.

Я не сказал доктору Симпсону ни слова. Ни о сигнале, ни о расшифровке, ни тем более о координатах. Слишком многое казалось шатким, слишком многое зависело от тончайшего нюанса — и главное: если я ошибаюсь, это будет просто глупая авантюра. А если нет… тогда это должно быть только моим открытием.

Все данные, все графики, алгоритмы, черновики — я скопировал на отдельный защищённый накопитель, зашифровал и спрятал в папке с прозаическим названием: «Семестр_аналитика_резерв». Простой человек туда не полезет. Да и не поймёт ничего.

На следующее утро я подошёл к доктору и, глядя в глаза, спокойно произнёс:

— Герр Симпсон, я хотел бы взять небольшой отпуск. Две недели. Хочу домой — повидать родителей. Давно не был.

Он кивнул, ничего не подозревая:

— Конечно, у нас всё идёт по плану. Ты хорошо поработал.

Я поблагодарил, собрал вещи и уже вечером был в пути. Родителям я действительно написал, что лечу домой, но уточнять «каким маршрутом» не стал. Через сутки я стоял в международном терминале аэропорта с билетом до Сантьяго-де-Чили.

Полет был длинным — с пересадкой в Мадриде, потом двенадцать часов над Атлантикой. За иллюминатором ночное небо казалось бесконечным, и где-то там — за миллионами километров — дрейфовал Оумуамуа, возможно, уже давно оставивший пределы Солнечной системы. Но кое-что от него осталось здесь. И я знал, куда еду.

…Самолёт приземлился в Сантьяго на рассвете. Южное полушарие встретило меня тёплым, пыльным воздухом и остротой горных вершин. Город был шумный, растянутый, окружённый Андами, как будто спрятанный в гигантскую каменную чашу.

Я пересел на междугородний автобус — дребезжащий, выцветший, с полосатыми занавесками на окнах. Водитель говорил только по-испански, но, услышав слово «Пуэрто-Монтт», кивнул и захлопнул дверцу. Дорога заняла почти сутки. Я ехал вдоль побережья, мимо ферм, виноградников, пустынных плато и одиноких бензоколонок. Ближе к югу пейзаж становился всё суровее: сильный ветер гнал тучи по небу, изредка по стеклу били короткие ливни.

Пуэрто-Монтт — город у края земли. Пахло рыбой, солью и соляркой. Старые деревянные лодки качались у причала, чайки кричали, как будто заранее знали, куда я направляюсь. Здесь, в местной гавани, я нашёл старого моряка по имени Хулио, который за плату и без лишних вопросов согласился отвезти меня к безымянному атоллу, который я ему показал на навигационной карте.

— Там пусто, — сказал он, глядя на меня с прищуром. — Ни рыбы, ни людей. Только ветер. Там даже чёртов Wi-Fi не ловит.

— Мне туда и надо, — ответил я.

На следующее утро мы вышли в океан. Моторная шхуна, старая, с облупленным зелёным бортом, шла тяжело. Пахло дизелем и мокрым деревом. Волны, сначала лениво поднимающиеся, к середине дня стали тревожнее. Океан менялся. Исчезал берег, исчезли даже птицы. Мы шли в никуда — сквозь глухую водяную пустоту. Только по GPS я знал, что движемся правильно.

Я стоял на носу и смотрел вдаль. Океан был живой. Он дышал. Бескрайний, равнодушный, он уносил нас в точку, которую когда-то, быть может, отметила цивилизация, далёкая от нас на световые годы. Я чувствовал — с каждой милей приближаюсь к чему-то важному.

Хулио не спрашивал, что я ищу. Только один раз, когда мы прошли ржавый буй и повернули на юго-восток, он сказал:

— Там бывают странности. Иногда радиокомпас ведёт не туда. Иногда мотор глохнет, будто ток пропадает. Я не люблю туда ходить.

Я ничего не ответил. Я чувствовал: мы уже близко.

Зонд… или то, что от него осталось… ждёт.

На третьи сутки в пути Хулио разбудил меня рано утром. Его голос звучал необычно глухо, как будто даже он почувствовал — что-то впереди.

— Сеньор… мы на месте.

Я поднялся на палубу. Перед нами в серой дымке утреннего тумана вырисовывался атолл. Не остров в привычном смысле, а кольцо из рваных клочков суши, словно выложенных из старых костей рифов. В центре — тёмная лагуна, ровная как зеркало. По краям — редкая, жухлая растительность, чернеющая под слабым светом.

Это место не значилось ни на одной туристической карте. Даже GPS-метка временами «плавала», будто не хотела привязываться к точке.

— Дальше не пойду, — сказал Хулио. — Здесь моторы капризничают. И волны как будто не настоящие. Возьмите лодку и добирайтесь сами. Я подожду день. Потом — ухожу.

Я кивнул. Без обид. Он и так зашёл дальше, чем должен был.

Спустил на воду старую вёсельную лодку. Ветер был тёплым, но пах чем-то кислым, металлическим. Вода — чересчур тёмной, будто чернила. Гребя к берегу, я чувствовал, как в груди нарастает напряжение — не страх, нет. Ощущение приближающегося открытия.

На атолле было странно тихо. Ни птиц, ни насекомых. Тотальная тишина, в которой звуки собственных шагов казались громче мысли. Я шел вдоль внутренней стороны атолла, где когда-то, по слухам, стоял японский радиомаяк. Его не было. Только бетонные основания, заросшие водорослями, и искривлённый металл, как после сильного жара или удара.

Я достал прибор — обычный спектральный анализатор. Он показывал фоновый радиошум… и всплески. Чёткие импульсы на частоте 1420,3 МГц. Сигнал был… здесь.

Я шел на звук, как слепой. Он нарастал. Периодичность была механической, как у старых маяков. Через сорок минут брожений по прибрежным валунам я увидел щель в скале, почти незаметную снаружи. Как будто обвал или… искусственная маскировка. Подошёл. Внутри — проход, узкий, как горловина пещеры, и темный.

На входе — ничего. Но стоило мне войти на пару метров, как спектрометр взвыл. Мгновенный всплеск. Я достал фонарь. Луч скользнул по влажным стенам… и наткнулся на поверхность, не похожую на камень. Металл. Странный, почти бархатистый на вид. На нём не было ржавчины, не было пыли. Только тонкий, угольно-серый блеск. На мгновение показалось, что он дышит.

И тут сигнал сменился. В наушнике, подсоединённом к приёмнику, я услышал модулированный импульс. Не язык. Не цифры. Но структура.

Это был ответ. Не от Земли. Не от станции. От него. Зонд был здесь.

И он знал, что я пришёл.

Внутри пещеры было сыро, пахло солью, водорослями и каким-то масляным озоном, словно воздух здесь когда-то прошивало электрическим разрядом. Я шел медленно, почти крадучись, подсвечивая путь узким лучом фонаря. Каменные стены становились ровнее, будто кто-то когда-то шлифовал их, превращая дикость природы в коридор. И вдруг луч фонаря остановился.

Передо мной, почти касаясь противоположной стены пещеры, лежал объект.

Он был похож на огромную морскую ракушку, диаметром около пяти метров, полусферический, вросший в породу, как древний коралл. Поверхность — тёмно-серая, но с отливом, как у ртути, местами покрытая тончайшими линиями, напоминающими спиральные ходы. Я подошёл ближе.

Фонарь выхватывал из темноты куски структуры: выгнутые, почти органические формы, микроскопические вкрапления, как будто металл был живой. Я провёл пальцами по поверхности — она была гладкая, но не холодная. Странное тепло, медленное, как дыхание, исходило от этого тела.

Это не было природным объектом. И это уж точно не создал человек. Слишком чужеродная симметрия. Слишком точная несовершенность. Каждый изгиб — будто имел смысл. Не было ни антенн, ни иллюминаторов, ни люков. Но я знал: это зонд. И он ждал. В глубине конструкции тонко мигнул свет. Не вспышка, а короткое, фосфоресцирующее пульсирование. Один раз. Потом второй.

Мой спектрометр снова ожил — зашкалил по нескольким каналам сразу. В наушнике раздался дрожащий, модулированный писк. Он был похож на слабый свист, но внутри — словно кто-то проговаривал цепочки звуков. Или… команд?

Я стоял перед ракушкой, замирая от осознания: я не нашёл зонд. Зонд — нашёл меня. И, возможно, уже начал сканировать.

Я опустился на камень и открыл рюкзак. Там, завернутый в ткань, лежал мой старый, проверенный MacBook Pro 2017 года — надёжный, пусть и не новый, но с модифицированной батареей и моими личными алгоритмами дешифровки.

Я включил его, и спустя полминуты система ожила. Я запустил программу, написанную мной ещё во время практики в обсерватории — гибридный дешифратор с элементами нейросетевого распознавания, построенный на том же принципе, по которому я когда-то начал разбирать сигнал WOW. Вставил переходник, подключил анализатор. Сигнал зонда я выгрузил в буфер программы и нажал ввод.

Алгоритм загудел. Секунды — будто часы. На экране мелькали строки: числа, структуры, символы. Потом — блок фраз, выведенных моим интерпретатором на английском. Первая — ясная, будто отпечатанная капля смысла в бездне шума:

«Biosphere collapse: Stage 5. Mass extinction ongoing. Primary driver: dominant species impact.»

Я застыл. Перечитал.

«Коллапс биосферы: стадия пятая. Массовое вымирание в процессе. Главная причина — воздействие доминирующего вида.»

Мурашки пошли по спине.

Зонд… наблюдал. Оценивал. Сканировал планету — и делал отчёт.

Я взглянул в темноту, туда, где металлическая поверхность слабо светилась, как жабра под кожей живого существа. Он не просто принимал данные. Он передавал их. Вероятно — в момент пролёта Оумуамуа в конце 2010-х. Я соединил всё в голове: сигнал WOW, моя расшифровка, траектория зонда, совпавшая с движением таинственного объекта. Всё это складывалось в единую картину.

Оумуамуа… может быть, он не просто «камень», как говорили учёные. Возможно, это звёздный корабль-разведчик, который путешествует от системы к системе, собирая информацию. Его цель — наблюдать за расами, фиксировать их развитие, вымирание, поведение. Без вмешательства. Только регистрация.

Я снова глянул на экран. Программа уже декодировала следующий блок:

«Contact parameters: unfavorable. Intellect species → unsustainable. Resource consumption> threshold. Biotic loss> 78%.»

Я сжал зубы. Контакт невозможен. Вид нестабилен. Уровень разрушения экосистем — критичен. Это было не предупреждение. Это был приговор.

И в этот момент я вспомнил школьные уроки о массовых вымираниях. Земля уже переживала их:

— Ордовикское вымирание — 85% видов, возможно из-за ледников.

— Девонское — океанская катастрофа.

— Пермское — «Великая смерть», исчезло 95% морских видов.

— Триасовое, Юрское…

— Пятое — пришествие астероида и гибель динозавров.

А теперь — Шестое. Наше. Уже происходящее. По вине человека. Я закрыл глаза. Если Оумуамуа действительно корабль наблюдения, если у него миллионы лет в запасе… быть может, он уже видел тысячи таких рас. Те, кто поднимались — и падали. Разум, что рождал культуру, науку, города — но не справлялся с собственным эгоизмом. Расы, уничтожившие свои моря, леса, атмосферу. Расы, которые не выдержали собственной силы.

И, возможно, человечество — одна из них.

Зонд это понял. Он отправил отчёт. Не для нас. Для тех, кто будет решать.

И вопрос был уже не в том, что мы сможем ответить Оумуамуа. А в том, примут ли нас в число живых… или оставят среди вымерших.

Я стоял перед зондом. Его гладкая, серовато-мерцающая поверхность казалась неподвижной, но я знал — внутри кипела работа. Он продолжал фиксировать, анализировать, передавать… И в это мгновение я задумался: а что за существа стоят за всей этой системой?

Где-то в глубинах космоса, быть может, уже миллионы лет блуждает одинокая планета. Когда-то она вращалась вокруг своего солнца, жила, развивалась. Но затем что-то произошло — катастрофа. Возможно, звезда погасла или превратилась в сверхновую. Может, мимо прошла другая звезда или черная дыра, и ее гравитация выдернула планету с орбиты, бросив в темноту. Чтобы выжить, разумные существа покинули звёздную систему вместе со своей планетой, превратив ее в космический ковчег, что дрейфует теперь сквозь Галактику.

И она не одна. По современным оценкам, в Млечном Пути может быть до 100 миллиардов свободно блуждающих планет — холодных, без солнца, затерянных в тьме. Но на одной из них, возможно, живёт цивилизация, древняя, терпеливая, наблюдающая.

И вот они — отправляют корабли. Межзвёздные исследователи, как Оумуамуа, — не просто скауты, а собиратели информации о разуме в галактике. Каждый такой корабль может запускать десятки, сотни зондов. Таких, как эта «ракушка» передо мной. Они безмолвны, но видят всё. Они судят не по словам, а по делам. Они — статистики жизни.

Я вдруг понял: это не шпионство и не вторжение. Это… отбор. Сквозь бездну времени и света они собирают историю разумных видов, чтобы понять, какие из них стремятся к разрушению, а какие — к созиданию. Где агрессия и паразитизм — модель существования, а где — устойчивая гармония с природой и друг с другом. Это, быть может, подготовка к контакту — не мгновенному, не зрелищному, а продуманному. Основанному на доверии и понимании сути вида.

И я знал: мы пока не прошли этот тест.

Мы — цивилизация противоречий. Мы построили космические телескопы, но не можем остановить вырубку лесов. Мы лечим рак, но всё ещё уничтожаем друг друга на войнах. Мы способны на великое — но слишком часто выбираем малое. И зонд это увидел. Зафиксировал. Отправил. Приговор? Или просто диагноз?

Я вышел наружу из пещеры.

Солнце клонилось к горизонту, и весь атолл был залит теплым, золотистым светом. Океан дышал медленно и спокойно, перекатывая волны на коралловые края лагуны. В воздухе пахло солью, свободой и жизнью. Птицы кричали над пальмами, чайки парили, будто рисовали круги для богов. Это был прекрасный, живой мир — и он ещё не потерян.

Я стоял и чувствовал сердцем: мы просто переживаем свой самый трудный период. Но мы сможем пройти его. Да, мы на краю. Да, ошибки велики. Но у нас есть выбор. Мы научимся. Мы будем ценить. Мы вырастем.

И я решил: я передам это.

Я напишу свой собственный сигнал. Свой WOW, адресованный тем, кто сейчас скользит сквозь туманности и звёздные реки где-то в созвездии Стрельца. Я расскажу им не о том, что мы совершили, а о том, к чему мы стремимся. Что мы понимаем. Что мы хотим быть лучше.

Я поднял глаза к небу, где закат переливался пурпурным светом над бескрайним океаном. Где-то внизу у берега качалась лодка Хулио, он ждал. Ждал меня. А где-то там, за границей видимого, ждали они.

Я знал — они услышат. Уже сам факт того, что их сигнал был расшифрован, значит: мы способны понять. А это — начало. Начало встречи. Начало диалога. Надежда.

И я не позволю этой надежде исчезнуть.

(2 июля 2025 года, Винтертур)

Крылья падшего

(Мистический рассказ)

1.

Лея Партнер была обычной шестнадцатилетней девочкой. Не красавица, но и не дурнушка — с тонкими чертами лица, прямыми каштановыми волосами, которые она всегда аккуратно заплетала в косу, серыми, как утренний туман, глазами и лёгкой сутулостью, словно она с детства привыкла быть незаметной. Она ничем не выделялась среди одноклассниц — носила скромную одежду, избегала громких разговоров и не смеялась в голос.

Училась она хорошо — её тетради всегда были аккуратными, а контрольные выполнены без ошибок. Но хорошие оценки не делали её счастливой. Она никогда не чувствовала, что школа — это её место. Дело в том, что Лея стала объектом буллинга.

Буллинг — это когда над человеком систематически издеваются, унижают, отвергают его, делают предметом насмешек. Это может быть и словесная агрессия, и физическое насилие, и бойкот, и публичное унижение. Это не случайная злая шутка, а ежедневное разрушение личности. Именно это и происходило с Леей.

Над ней издевались не только мальчики своего класса, но и девочки, и даже ученики из параллельных и младших классов. Лея не понимала, за что. Она ведь никому не делала зла. Просто была тихой. Не курила за углом, как это было модно. Не прыгала в истеричном брейк-дансе на школьных дискотеках, где всё вибрировало от басов и пахло дешёвыми дезодорантами. Не рисовала кислотные граффити на школьных стенах, не писала нецензурные слоганы, не показывала средний палец проезжающим полицейским машинам.

Она просто любила книги и тишину. Библиотека была её храмом — местом, где пахло старой бумагой, где каждая полка хранила миры. Лея знала их всех: Гекльберри Финн, Франкенштейн, Анна Каренина, Сэмюэл Вимбл из малоизвестной повести о восставших археологах. Там, среди строк, она становилась кем-то другим — сильной, нужной, услышанной. Но даже книги не всегда могли защитить от реальности. В мире знаний не было щита, когда реальный мир каждый день бил по спине.

В школе её унижали постоянно. То обольют краской, якобы случайно, из-под шкафа для декораций. То подставят подножку в столовой. То испортят учебники — вырежут страницы, нарисуют непристойности. То спрячет кто-то её портфель, а потом швырнёт его из окна. Над всем этим царила группа парней, во главе которой стоял Карл Юнг.

Карл был дерзким и отвратительно уверенным в себе. Его отец — влиятельный адвокат, который, по слухам, вытаскивал из тюрем настоящих мафиози, — держал школу в страхе: никто не хотел с ним связываться. Сына, очевидно, это развратило. Он хамил учителям, позволял себе оскорбления, но ему всё сходило с рук. Он был высоким, с узкими глазами и вечной ухмылкой на лице, как у человека, который знает, что может делать всё, что захочет.

Учителя, будто по сговору, не замечали, когда Лея поднимала руку. Даже когда она знала ответы, её игнорировали. Дома было ещё хуже: отец сидел в своём кресле с газеты и говорил не более пяти слов в день. Мать — вечно усталая, с пустым взглядом, будто Лея — просто ошибка в её биографии.

Лея не плакала. Слёзы закончились ещё в пятом классе. Осталась только сутулая осанка и привычка смотреть в пол. Она избегала всех — даже соседей, даже одноклассников, которые не участвовали в издевательствах. И когда становилось совсем невмоготу, она бежала в библиотеку — туда, где её не трогали, где она могла просто быть.

Но в тот день всё изменилось. После особенно жестокой выходки — кто-то размазал грязь по её учебникам, а в рюкзак подложил дохлую крысу — Лея выбежала из школы, сжимая в руке испорченную тетрадь по литературе. В голове шумело, как от удара. Она не видела дороги, не слышала криков, пока не услышала:

— А крыска выбежала! — это был голос Карла. Он стоял у ворот, а рядом — его шайка.

Парни рассмеялись — низко, зло, как голодные псы.

Лея опустила голову и ускорила шаг, но Карл перегородил ей дорогу.

— Эй, а чего не здороваешься с будущими юристами и депутатами? — спросил он, ухмыляясь. — Мы ж с тобой почти как семья. Крысы ведь всегда в подвалах рядом с людьми живут.

— Отойди, — прошептала Лея, не поднимая глаз.

— Чего? — Карл наклонился ближе. — Не расслышал. Повтори, крыса.

— Вы… вы все негодяи. Вам бы только обижать слабых.

Тишина. Мгновение — и кто-то схватил её за волосы. Удар. Затем второй. Смеялись, били, плевали. Кто-то наступил ногой на руку.

Когда они ушли, Лея осталась лежать в луже грязи и крови. Она не плакала. Она встала — медленно, едва держась на ногах — и пошла, шатаясь, в сторону леса, который тянулся за школьной территорией.

Там, среди деревьев, пахло мокрой землёй и хвоей. И, может быть, в этот момент, под шум листвы и пронзительный крик сороки, что-то в ней наконец проснулось. Или умерло.

2.

Лея шла по лесу, не зная ни направления, ни цели. Её ноги ступали по мху и прелым листьям автоматически, без участия воли, будто тело само выбирало дорогу, стараясь уйти как можно дальше. Она не осмеливалась оглянуться, будто за спиной, в клубах сумрака, ещё стояли те, кто только что растоптал её достоинство. Будто Карл всё ещё смеялся, насмешливо, нагло, с тем глумлением, которое прилипало к коже, как грязь, и не смывалось даже дождём.

Её трясло — не от холода, а от той смеси боли, обиды и страха, которую не выразишь словами. Это была дрожь унижения, дрожь сломленного человека, в котором рвутся последние нити. Сердце било неравномерно, каждый шаг отзывался в висках тяжёлыми ударами. Она шла, будто по зыбкой воде, где каждое движение — усилие против воли, против самого желания не быть.

Солнце начало спуск к горизонту, окрашивая небо в медные и алые тона. Ветви деревьев становились тёмно-бордовыми, словно пропитанные кровью заката. Лучи пробивались сквозь листву редкими золотыми стрелами, медленно гасли на влажной коре. Всё вокруг замирало. Тени удлинялись, врезались в землю, как когти. Лес, ещё недавно живой, становился глухим и настороженным.

Она шла всё глубже, туда, куда не ходили люди. Этот угол был заброшен, дикий, забытый — даже лесники обходили его стороной. Говорили, тут странно себя ведут компасы, исчезают кошки, а однажды нашли стадо оленей, замёрших на месте, будто что-то остановило их в миг страха. Но Лее было всё равно.

В ней словно выключилось всё человеческое. Если бы из-за деревьев вышел гризли, зарычал, встал на задние лапы — она бы не побежала. Не закричала. Она бы даже не подняла рук. Пусть бы он разорвал её на куски — это не пугало. Страх ушёл, но не потому, что она стала храброй. Просто она устала. От боли, от одиночества, от мира, в котором она — Лея Партнёр — была лишней запятой, помехой в чужих жизнях.

Она шла вглубь. Туда, где всё исчезало. Где никто не знал её имени. Где можно было исчезнуть. Навсегда.

И вот, между древними, высокими соснами, стволы которых были чёрны, как ночь, а ветви — тяжёлы и неподвижны, она увидела нечто странное. Посреди лесной чащи зиял круг — абсолютно пустой, обожжённый, словно выжженный огнём с небес. Трава вокруг была мертва, почерневшая и ломкая, а сама земля — пепельно-чёрная, с трещинами, будто внутри всё ещё дышало жаром. Воздух здесь был тяжел, как перед грозой, но ни дождя, ни ветра, ни звука не было.

В центре круга висели крылья. Не просто крылья — Крылья, с заглавной буквы, потому что никакие птицы или звери не могли иметь такие. Они были огромные, в размахе шире человеческого роста, изогнутые, с изломанными перьями цвета воронова крыла. Но между перьев пульсировало фиолетовое свечение — неоновое, мистическое, переливчатое, как свет северного сияния, застывшего в плотной форме. Казалось, эти крылья не принадлежали плоти — они были чистой энергией, принявшей форму.

Лея, ни о чём не думая, пошла вперёд. Мозг пытался понять — что это? Откуда? Кому они принадлежали? Птице? Демону? Ангелу? Или чему-то, не имеющему имени? Но тело двигалось само. Мир вокруг притих. Даже иглы сосен не шелохнулись, и птицы смолкли. Всё замерло. Даже воздух словно застыл в её лёгких.

Она протянула дрожащую руку. Кончик пальца коснулся перьев — и они вспыхнули ярче. Мгновенно, без предупреждения, горячая волна энергии врезалась в её тело. Будто ток прошёл по костям. Что-то древнее, не человеческое, проснулось в глубине её нутра. В спине вспыхнула боль — резкая, жгучая, как от раскалённой проволоки. Лея закричала, но не от ужаса — от силы, от её напора. Её кожа на лопатках вспыхнула, будто открылись невидимые прорези, и из них вытекало пламя. Она рухнула на землю и забилась в конвульсиях.

А затем всё затихло.

Когда Лея поднялась, её тень изменилась. Она больше не принадлежала слабой девочке. Из спины росли два гигантских крыла, сложенные, но шевелящиеся в такт её дыханию. Их поверхность переливалась фиолетовым огнём. Над головой, прямо в воздухе, висел нимб — тонкий обруч света, пульсирующий, как венозный импульс, фосфоресцирующий в сумраке. Его свечение освещало её лицо, и кровь, которая раньше запеклась на щеках и шее, исчезла — впиталась, исчезнув без следа. Раны затянулись, как будто их никогда не было.

Лея выпрямилась. Спина больше не болела. И впервые в жизни она почувствовала, что существует.

Она моргнула — и увидела всё. В ультрафиолетовом спектре листья светились, как стеклянные витражи, на их поверхности плясали замысловатые знаки фотосинтеза, неведомые простому глазу. Пыльца, оставленная пчёлами, пульсировала невидимыми метками. Мир стал иначе устроен — прозрачный, будто Лея смотрела через особую линзу.

Инфракрасное зрение показало тёплые тропы мышей, испуганно затаившихся в корнях, и прохладные следы собственных ног, уходящие назад к школе. Вокруг деревьев — мерцали силуэты тепла, оставленные зверями.

Она слышала инфразвук — медленные, гудящие вибрации земли, дыхание почвы, слабые стоны корней, как будто лес разговаривал сам с собой. И ультразвук — крики летучих мышей высоко в кронах, стрекотание насекомых, переговаривающихся вне слышимости людей.

Но это было ещё не всё. Она чувствовала мир не только глазами и ушами. В ней открылись новые органы восприятия: внутреннее «эхо», ощущающее резонанс живых тел; магнитное чувство, угадывающее направление с точностью до градуса; в её теле будто возник «виброкожный» сенсор — она ощущала давление воздуха, сдвиги напряжения, даже биение чужих сердец неподалёку. Всё стало понятно. Всё стало ясным.

Она подошла к валуну — массивному, тёмному, как гроб древнего великана. Сконцентрировалась. Внутреннее зрение увидело трещины в структуре камня, его уязвимые места. Она сжала кулак. Сделала шаг вперёд — и ударила.

Грохот был, как у землетрясения. Камень рассыпался на пыль и песок, разлетелся клубами в воздухе. Лея подняла руку, изучая её. Костяшки были чистыми, крепкими, будто вырезанными из металла. Она чуть склонила голову, и уголки её губ скривились в тонкую, ироничную и абсолютно недобрую улыбку.

Мир изменился. Теперь изменится и она.

3.

Был уже вечер. Город растворялся в пульсирующем полумраке, и вся его тёмная сущность выходила на поверхность. Мигающие рекламные вывески отсвечивали кислотными цветами на облупленных фасадах. По дорогам носились машины — без фар, без правил, с оглушающим басом. Где-то вопила женщина, где-то плакали дети. В подворотнях шепталась наркота, в витринах — тела на продажу. Жизнь текла, как разложившийся ручей: мутная, вязкая, смердящая. И сверху, с чёрного, затянутого облаками неба, кто-то молча смотрел. Или не смотрел вовсе. Никаких молний, никаких знамений. Лишь равнодушие космоса и Творец, который, казалось, отвернулся от тех, кого когда-то сотворил.

Карл и его приятели сидели в баре на углу — месте, куда не заходили случайные. За стойкой трясся бармен, лысый мужчина лет пятидесяти, давно сломленный жизнью. Он наливал им текилу с дрожащими руками, зная, что это незаконно, зная, что парни несовершеннолетние. Но что он мог сделать? В прошлый раз Карл сломал ему нос просто за то, что напиток был «тепловат».

Другие клиенты давно ушли. Кто-то вышел под предлогом сигареты, кто-то — не расплатившись. Они уходили быстро, молча, словно чувствовали приближение чего-то дурного.

Карл развалился в кресле, закинув ноги на соседний стул. Он был в чёрной кожанке, украшенной цепями и нашивками. Его серо-зелёные глаза поблёскивали звериной самоуверенностью. Рядом с ним, как шакалы вокруг льва, сидели трое: Грэм — жилистый, в бейсболке назад; Тони — с кольцом в брови; и Рико — молчаливый, с ножом, который он вертел между пальцами.

На столе лежала пачка купюр, пластиковый пакетик с порошком и мобильник, в котором шёл чат с поставщиком. Мужчина в длинном пальто, с поджатыми губами и лысиной, говорил тихо:

— Сделка проста. Десять процентов тебе.

Карл выплюнул в сторону жвачку и откинулся назад, скрестив руки на груди.

— Десять? Серьёзно? Это мой район. Моя школа. Я тут — бог.

— Ты просишь слишком много, — спокойно ответил наркоторговец, не отрывая взгляда. — Поставки идут не только к тебе.

— Знаешь, кто мой отец? — Карл усмехнулся. — Адвокат. Не просто адвокат. Он закрывал людей, которых ты бы не осмелился называть по имени. Он тебя сожрёт без соли, понял?

— Весь ты — папочка, — процедил наркоторговец, но мягко, почти с любопытством. — Только я работаю не с его поколением.

Где-то в колонках заиграла песня Rage Against the Machine. Гитары прорезали воздух, вокал рвал пространство:

«I won’t do what you tell me!

I won’t do what you tell me!»

Басы давили на грудь, как злость, как внутренний крик.

И вдруг — скрип двери. Она открылась медленно.

На пороге стояла Лея.

Все затихли. Даже гитара в колонке будто на миг сбилась. Она вошла неспешно, не пряча лица, с прямой спиной. Её одежда была тёмной, но не грязной. Волосы слегка развевались, словно от ветра, хотя в баре было душно. И за спиной… нет, не крылья. Просто тень. Но такая, что даже лампочки под потолком дрогнули.

Карл вгляделся, потом расхохотался:

— Крыска вернулась? Что, скучала по нам? Хочешь добавки?

Смех друзей был нервным, коротким. Бармен побледнел и отступил за стойку. Наркопоставщик приподнял бровь, не веря в происходящее.

Лея подошла ближе, остановилась. В её взгляде не было страха. Он был фиолетовым — буквально. Кто заметил бы это? Только тот, кто ещё мог видеть.

— Нет, Карл. Я пришла посмотреть, как выглядишь, когда не прячешься за толпой шакалов. И, знаешь… разочарована.

— Слышь, ты, — вскинулся Тони. — Что ты сказала?

— Я сказала, — Лея шагнула вперёд, и воздух вокруг нее чуть исказился, — что вы все паразиты. Прожорливые личинки в теле умирающего города. Без отцов, без стыда, без смысла.

Карл встал. Медленно, угрожающе.

— У тебя язык вырос? Ну ничего, я знаю, как его вырвать.

— Попробуй. — Лея улыбнулась. Безумно спокойно. Как кошка, наблюдающая за мухой, которая думает, будто у неё есть шанс. — Только не плачь, когда поймёшь, что твой бог — не твой папа. А мой — уже проснулся.

И в эту секунду, когда Карл шагнул к ней — наступила тишина.

Перед бурей.

Лея стояла спокойно, не сдвинувшись ни на дюйм. В её взгляде не было ни страха, ни гнева — только холодное, сухое презрение, как у хирурга, рассматривающего опухоль.

— Ну что, щенок? — произнесла она негромко, но отчётливо, и каждый в баре услышал её голос, будто он зазвучал в их собственных головах. — Мне долго тебя ждать? Или ты, или твои трусливые дружки. Решайте.

Карл взвыл от ярости, как бешеный пёс. Он метнулся к ней с раскатом проклятий, занося руку для удара, но не успел. Всё произошло слишком быстро.

Лея сделала полшага в сторону, уклоняясь от удара, и одновременно ударила Карла ребром ладони в висок. Его голова дёрнулась вбок, словно её сшибло невидимым молотом. Второй удар — в колено, резкий, хлёсткий. Послышался отвратительный хруст. Карл завыл, но даже закричать не успел: локтем Лея врезала ему в челюсть, потом — в плечо, и он повалился, как марионетка с перерезанными нитями.

Она наступила ему на грудь и с точным, безэмоциональным движением врезала кулаком в лицо. Череп треснул — звук был глухой, мясистый. Руки Карла дёрнулись, его тело подёрнулось конвульсией, и затихло. Всё его величие и самоуверенность стекли в лужу у её ног.

— Псина, — тихо сказала Лея.

Тишина длилась долю секунды. Затем зашевелились Грэм, Тони и Рико. Грэм выхватил нож-бабочку, Тони сжал кастет, а Рико достал складной армейский клинок. Они бросились на неё с рычанием — трое против одной.

Но Лея уже двигалась. Не по-человечески. Быстро, точно, без размаха, словно каждое её движение было частью заранее выученного танца.

Первым досталось Тони. Он метнулся с кастетом, но Лея опустилась в шпагат, проскользила под его рукой и ударила снизу вверх — в пах, потом — в подбородок. Хруст челюсти, и он улетел в стол. Без сознания.

Грэм попытался подскочить сбоку, размахивая ножом, но Лея схватила его за запястье и провернула его руку в суставе. Лезвие воткнулось ему в бедро, и он заорал. Лея ударила локтем в его нос, раздался хруст, кровь залила лицо. Потом — коленом в живот. Он сложился, как бумажная кукла.

Рико оказался самым опасным — он шёл молча, без криков, и атаковал снизу, целясь в печень. Но Лея увернулась, схватила его за шею и подбросила в воздух — с такой силой, что он ударился о потолок, потом рухнул на пол и не поднялся.

Три тела валялись вокруг неё, как дрова. Бармен замер, вжавшись в стойку.

Наркоторговец, до сих пор неподвижный, дрогнул. Он выхватил пистолет — чёрный Glock-17, тяжелый и надёжный. Его палец лёг на курок.

Но Лея уже стояла рядом. Вспышка. Пистолет вылетел из руки, кости треснули, как сухие ветки. Торговец закричал — отчаянно, по-настоящему испуганно. Он посмотрел в её глаза… и там не было ни девочки, ни слабости.

Лея вонзила руку ему в грудь, словно её пальцы были ножами. Кожа и рёбра поддались с каким-то шипящим звуком. Он захрипел. В следующую секунду она вырвала его сердце — медленно, почти церемониально, как будто демонстрировала это всей Вселенной.

Сердце пульсировало в её ладони ещё миг… а затем затихло. Она посмотрела на него равнодушно и отпустила — оно шлёпнулось в луже крови.

Бар был тих, как склеп. Только музыка всё ещё доигрывала в колонках, как насмешка над живыми и мёртвыми:

«I won’t do what you tell me…»

Лея вытерла руку о рубашку Карла, повернулась к выходу и пошла прочь — легко, бесшумно, как тень, которую никто не остановит.

4.

Лея молча вошла в дом, не снимая кроссовок. Тяжёлый, обволакивающий запах мяса с приправами тянулся из кухни. В гостиной, как всегда, сидел отец — развалившись в кресле, с пивом в руке, глаза прикованы к телевизору. Он даже не повернул головы, когда услышал открывающуюся дверь. На экране шёл баскетбольный матч — «Chicago Bulls» против «Golden State Warriors», и отец бурчал себе под нос, обсуждая пассы, словно был комментатором.

На кухне хлопотала мать, двигаясь быстро, но без души — нечто между рефлексами и обязанностью. Она не произнесла ни слова, не бросила взгляда в сторону дочери, словно Лея была пустотой, не стоящей внимания.

Рядом за столом сидели братья — Мартин и Эрик, близнецы с одинаковыми веснушчатыми лицами, тёмно-русыми вихрами и озорными глазами. В пятом классе они уже умели отличаться характерами: Мартин был серьёзен и немного зануден, а Эрик — живчик и выдумщик.

— Привет, Лея, — сказал Мартин, поднимая голову от тетрадки.

— Приветик, сестра, — махнул рукой Эрик, широко улыбаясь.

На столе валялись раскрытые учебники по математике. Лея мельком взглянула — хватило одной секунды. Мысленно она уже решила все задачи, включая те, что были в домашнем задании на следующую неделю. Она ничего не сказала, но молча взяла карандаш и исправила ошибки в тетрадках братьев — быстро, точно, как редактор рукописи. Мальчики изумлённо переглянулись, но не успели ничего сказать: Лея уже шла к лестнице.

Мать даже не обернулась.

Лея поднялась в свою комнату, захлопнула дверь и подошла к окну. Её зрение — уже не человеческое — охватывало всё вокруг. Она видела сквозь стены: как отец жмёт пульт, как мать трёт морковь, как братья спорят, сколько будет 78 делить на 13. А ещё она видела то, что происходило на улице: как с визгом тормозов к дому подъехали три полицейских автомобиля. Из них вышли пятеро офицеров — двое в форме, трое в гражданском. Один — сержант, с жёстким лицом, другой держал планшет с делом.

Дзинь! Дзинь!

Отец встал и нехотя открыл дверь.

— Вам что-то угодно? — удивлённо произнёс он, встретившись взглядом с форменной стеной.

— Нам нужна Лея Партнер, — сказал сержант, ровно, без эмоций.

— Лея?.. — растерянно переспросил отец и посмотрел на подошедшую мать. Та вытерла руки о фартук. Близнецы выскочили из-за стола, настороженно вглядываясь в гостей.

Стук шагов на лестнице. Лея спустилась, спокойная, как камень в реке. Подошла к двери и остановилась рядом с отцом. Все замерли, словно на неё смотрел не ребёнок, а нечто иное.

— Лея Партнер? — повторил сержант.

— Я, — спокойно ответила она.

— Вы должны проследовать с нами в участок.

— На каком основании? — спросила она без малейшего волнения.

— На основании показаний очевидцев. Вы избили четверых подростков в баре «Пыльная звезда».

— Это была самозащита, — равнодушно пожала плечами Лея.

Сержант нахмурился.

— Всё это вы сможете рассказать в отделении.

— Я отказываюсь. Согласно статье 37 Конституции штата Нью-Йорк, никто не обязан сопровождать сотрудников полиции без формального задержания, — твёрдо произнесла девочка.

— Это и есть формальное задержание, — раздражённо ответил офицер.

— Тогда предъявите мне ордер. Или зафиксированный рапорт о преступлении с указанием на меня как на подозреваемую. У вас есть видеозапись, подтверждающая мою вину? Или хотя бы письменные показания?

Полицейские переглянулись.

— Мы имеем право… — начал один из них.

— Нет. Вы имеете право только в том случае, если я представляю угрозу обществу или была на месте преступления и была опознана. Это раз. Второе — я несовершеннолетняя. Без адвоката и родителя вы не имеете права вести допрос. А без ордера — и задерживать тоже. Хотите оспорить? Тогда я прошу назвать ваши служебные номера — и приглашаю моего юриста связаться с окружной прокуратурой.

Сержант прикусил губу. Девочка говорила уверенно, не повышая голоса, но с такой интонацией, что никто не сомневался: она знает, о чём говорит.

— Мы ещё вернёмся, — буркнул он и махнул рукой остальным.

Дверь захлопнулась.

В доме воцарилась напряжённая тишина.

Отец повернулся к Лее, будто впервые увидел, что у него есть дочь.

— Это ещё что было? — тихо спросил он.

Лея посмотрела на него холодным, нечеловеческим взглядом.

— Это была только первая волна.

Сказав это, Лея спокойно повернулась и пошла наверх. Тишина за её спиной была такой густой, что казалось — дом замер, боясь шелохнуться. Она поднималась по лестнице, не торопясь, будто каждый шаг был отмерен заранее. И в этот момент, на долю секунды, отцу показалось, что за её спиной мелькнуло нечто — тень… нет, не тень… крылья. Прозрачные, как пепел, с отливом тёмного серебра. Они вздрогнули, качнулись — и исчезли.

Он вцепился в косяк и замер, с гулким стуком сердца. Но уже было поздно — Лея скрылась за дверью своей комнаты.

Она легла на кровать, глядя в потолок, и странные образы начали заполнять её разум, словно кто-то поднес к её сознанию старую, изуродованную плёнку и прокрутил её. Это не было сном. Это было что-то глубже. Что-то, что рождалось внутри неё.

Она видела небеса — но не мирные, а искажённые пламенем и вихрем. Чёрные облака, разорванные молниями, висели над полем сражения, где два войска сходились в безумной, яростной бойне. Их было миллионы — ангелов в сияющих латах, в лохмотьях света и с копьями, длинными как деревья. С неба падали, кувыркаясь, тела — обгоревшие, с вырванными крыльями, их кровь — белая и светящаяся — текла в гигантскую бездну, жадно впитывавшую боль.

В воздухе звенели клинки, вспыхивали искры, метал вгрызался в плоть. Это был не бой — это была резня. Стон боли и ярости, крик и молитва, смешивались в одну звуковую волну, пробивавшую даже самое толстое облако.

Над полем возвышался он — архистратиг Михаил. Высокий, статный, с лицом, которое нельзя было описать ни одной чертой. Это было лицо Правосудия — не злого, не доброго, но абсолютного. Его белое одеяние, пронизанное золотыми нитями, сияло даже в этом аду. В одной руке он держал пылающий меч, во второй — щит, исписанный именами. Вокруг него сгущался свет, способный ослепить любого смертного. Михаил не кричал, он просто глядел — и воины шли вперёд.

Против него стоял другой. Люцифер.

Он был прекрасен. Не в смысле красоты человеческой, а в смысле первозданной симметрии силы, воли и хаоса. Его глаза горели красным пламенем, будто отражая в себе весь ад. Чёрные крылья медленно двигались за спиной, как у хищника, готового к броску. Его голос был сталью и бархатом. Его воины шли с ликованием — они больше не боялись ни неба, ни наказания. Они падали, но падали с криком свободы.

Люцифер повернулся, и его глаза остановились на ней — Лее.

— Саар’эль, — произнёс он, — возьми полк и атакуй с фланга.

И в этот момент Лея почувствовала, как внутри неё что-то сдвинулось. Как если бы другая память, другая душа шепнула в ней: это ты.

Саар’эль? Она? Или чья-то память вселилась в неё, слилась с ней? Или же это она раньше была этим ангелом? Тем, кто сражался на стороне падших? Кому Люцифер отдавал приказы?

Её сердце сжалось. Может, это те самые крылья — не иллюзия, а часть её сущности, забытой, оторванной от небес, и теперь вернувшейся?

Она закрыла глаза, сжимая пальцы в простыню. Видение рассыпалось, исчезло, как угасающий сон. Но в тишине комнаты, среди слабого жужжания улиц и телека внизу, она услышала голос. Тихий, чужой, но странно родной.

— Ты не падшая… Ты неуверенная, как и я… Поэтому мы — единое целое…

5.

На следующее утро Лея шла в школу. Не сутулись плечи, не метался взгляд, не звенела в сердце тревога — теперь она шла спокойно, прямо, в упругом ритме, как будто шаг её был продолжением некой более древней поступи, уверенной и несгибаемой. Прошлое казалось ей теперь карикатурой: буллинг, унижения, толчки в спину, подлые записки и смех за спиной — всё это было не злом, а следствием её собственного молчаливого согласия на роль жертвы. Лея это поняла. И приняла.

Теперь её глаза больше не были глазами девочки — это были глаза разведчика, бойца, существа, видящего мир в слоях. Они сканировали улицу, силуэты, выражения лиц, движение губ и дрожание пальцев, выявляя угрозы, скрытые позывы, ложь, замыслы. В каждом жесте, в каждом взгляде Лея считывала напряжение, скрытую агрессию или подчинённость. И проходила мимо — спокойно, как ветер над пепелищем.

Ученики, что шли навстречу, бросали взгляды — кто в упор, кто краем глаза. В коридорах уже ходили слухи: вчера вечером четверо самых отпетых забияк школы — Карл, Грэм, Тони и Рико — были отправлены в больницу. Говорили, что их нашёл чей-то старший брат, или что это было уличное нападение, но самые смелые в полголоса произносили имя, от которого на лицах появлялось недоверчивое изумление: Лея Партнер?

Нет, не может быть. Лея, которая раньше даже не смотрела в глаза и тихо жевала бутерброд на переменах? Но теперь она шла, и каждый её шаг был заявлением. Девчонки, которые прежде презирали её, теперь смотрели с раздражением — раздражением побеждённых. Она стала знаменитостью, и неважно, хорошей или плохой — её имя звучало. А не их.

Лея шла как ледокол, разламывая перед собой невидимую корку школьного снобизма. Даже учителя, пересекавшиеся с ней в коридоре, замедляли шаг или уступали путь. В этом была не угроза, а… хребет. Внутренний стержень.

Утро было удивительно ясным. Сентябрь по-настоящему вступал в свои права: листья на платанах и вязах начали желтеть, воздух был свежим и напоён ароматом сырой листвы, земли и первой осенней прелости. По асфальту плыли длинные тени, лёгкий ветер носил золотистые перышки кленов. Город дышал в ритме новой поры.

Лея вошла в класс и, не глядя ни на кого, заняла своё место. Ее сознание, едва соприкоснувшись с привычной школьной атмосферой, отозвалось эхом. И в этом эхе вновь прозвучал голос Саар’эля:

— Сомневайся, так как истина не всегда выглядит истиной. Ложь порой бывает логичнее. Мир — несовершенен, и в нём нет абсолютной опоры. Даже у Бога…

И снова — перед глазами сгустился свет и мрак, как будто раскрылась не дверь, а сама плоть памяти: битва, не утихающая, сотрясающая небеса. Горы тел ангелов, рев, треск копий и молнии в крыльях. Михаил в сиянии, Люцифер в тени, Саар’эль где-то между — сражается, приказывает, страдает.

Прозвенел звонок. Класс наполнился гомоном старшеклассников. Шепот, шаги, скрип стульев. И в этот момент в класс вошла химичка — Элеонора Гонсалес, женщина за сорок, с характерным испанским акцентом, кудрявыми рыжеватыми волосами, тёмной помадой и пристрастием к шарфам. Сегодня на ней был зелёный с чёрным индийский платок. В руках — папка, на лице — выражение лёгкой усталости.

— Тихо, — сказала она, обводя класс быстрым взглядом. — Так. А где Карл, Грэм, Тони и…

— Они в больнице, — сказала Марта, сидевшая у окна. Её лицо было напряжённым. Она была прежней подругой Карла, той, кто со смаком шептал о Леиной «странности».

Лея подняла на неё взгляд — ровный, холодный, прозрачный как рентген. В этот миг она увидела всё: тень на лёгких — первый сигнал астмы, нестабильный гормональный фон — синдром поликистозных яичников, начальные узлы в щитовидке, нехватка железа, сдвиг по инсулину. Красота Марты была внешней маской, под которой зрела боль.

И всё же — Марта хмуро добавила:

— Типа авария.

Лея усмехнулась. Не цинично — просто как человек, знающий правду.

Урок начался. Гонсалес оживилась: