Бесплатный фрагмент - Образ души

Предисловие от составителя и переводчика

Поэтическое наследие Накахара Тюя (1907—1937) — одна из самых ярких и трагических страниц японской литературы первой половины XX века. Поэт, проживший всего тридцать лет, успел создать уникальный художественный мир, в котором напряженный самоанализ, экзистенциальная тоска и острое чувство современности сплетаются в мощный лирический нарратив. Данный сборник, охватывающий творчество зрелого периода — от «Песни козерога» (1934) до стихотворений 1937 года, — позволяет проследить эволюцию его поэтики и осмыслить центральные темы его творчества.

Голос Накахара Тюя с первых же строк заявляет о себе как голос рефлексирующего интеллектуала и одинокого странника в мире, утратившем устойчивые ориентиры. Его поэзия рождается на стыке нескольких традиций: это и наследие европейского модернизма (влияние Верлена, Рембо, Бодлера и символистов), и глубокое усвоение японской классической эстетики, пропущенное через призму урбанистического опыта и авангарда (вспомним тех же японских дадаистов). В его стихах застывшие пейзажи родного побережья соседствуют с образами индустриальных окраин, шумом поездов и гудками пароходов, а библейские и философские аллюзии — с приземленными деталями быта.

Одной из ключевых тем сборника является отчуждение и поиск аутентичного существования. Лирический герой Накахары — вечный «холостяк», наблюдатель, стоящий на пороге между прошлым и настоящим, между иллюзией и суровой реальностью. В стихотворениях «В баре», «Моя половина жизни», «Холостяк» звучит мотив глубокого одиночества человека в толпе, его неспособности найти место в стремительно меняющемся мире, который кажется ему «несправедливым» («Голос жизни»).

Природа и город в его поэзии не противопоставлены, но находятся в состоянии мучительного взаимодействия. Осеннее небо становится «тусклого свинцового цвета» («Предсмертный час»), летний зной давит, как «кровавый ком» («Лето»), а луна на пляже освещает не романтический пейзаж, но одинокую пуговицу — символ утраты и бренности («Лунный пляж»). Даже в природных образах сквозит ощущение болезни, увядания, «осеннего безумия», что отражает внутреннее состояние героя.

Особое место занимает тема памяти и потерь. Поэт постоянно оглядывается на «утраченное прошлое», на «надежду, что пылала в мои юные дни». Ностальгия по детству, по чистоте первого чувства («Весна, что придёт вновь…», «Невинная песня») сталкивается с невозможностью вернуть утраченное. Время в его стихах не линейно, оно циклично и при этом необратимо, что рождает ощущение безысходности, компенсируемое лишь стоическим принятием («Вечерняя заря»).

Формально поэзия Тюя — это свободный стих, насыщенный сложными метафорами и резкими, иногда нарочито «непоэтичными» образами («уныние подвядшей редьки», «головы стали комьями тёмной земли»). Он мастерски использует повторы, создавая гипнотический, почти заклинательный ритм («Колокол в канун Нового года», «Кваканье лягушек»), и строфическую фрагментарность, передающую разорванность сознания.

Финал сборника и послесловие, написанное за месяц до безвременной кончины поэта, звучат как пронзительный эпилог для всей его жизни. Слова «Прощай, Токио! О, моя юность!» подводят черту не только под тринадцатилетним периодом пребывания в столице, но и под целой эпохой в душе поэта. Его творчество стало исповедью поколения, стоявшего на пороге глобальных катастроф, ищущего красоту и смысл в мире, где «без Бога, без путеводной звезды» душа рискует «истончиться и стать небом».

Накахара Тюя остается одним из самых честных и пронзительных голосов своей эпохи, а его поэзия — неиссякаемым источником для тех, кто ищет в литературе не только эстетическое наслаждение, но и глубокий, выстраданный диалог о самом главном: о жизни, смерти, одиночестве и тщетной, но вечной надежде.

P.S. Русскоязычный читатель уже знаком с поэзией Тюя в переводах А. Долина, цель данного сборника — представить другие работы поэта, чье наследие всё более волнует современных читателей. Составитель и переводчик данного сборника надеется, что в ближайшем будущем появятся новые переложения на русский язык лирики Накахара Тюя, чье имя можно смело поставить в один ряд с другими японскими гениями эпохи модерна.

Павел Соколов

Вино опьяняет любого

Вино опьяняет любого,

Но даже самое выдающееся стихотворение

Не опьянит того, кто не умеет читать.

— И всё же,

Тот, кто думает, будто вино выше поэзии,

Пусть себе твердит: «Жизнь — первое, искусство — второе».

То, что природа прекрасна,

Разве означает, что она прекрасна и на холсте? —

Конечно, если отрицать опыт,

Интересное стихотворение не получится,

— Но

Запомни слова: «Этим нельзя выразить это».

Наука рассматривает лишь отдельные вещи,

Литература же слишком зациклена на связях.

Писатели!

Хорошо, что вы видите суровый мир,

Но нельзя в него погружаться.

Когда гений влюбляется однажды

Когда гений влюбляется однажды,

Все объекты его мысли становятся возлюбленной.

Взгляните:

Гений, вместо того чтобы поспешить со своей автобиографией,

Написал сначала историю своей любви.

Когда понятие становится ясным

Когда понятие становится ясным,

Оно порождает идею.

Любовь-идея —

Неужто раскалённый песок?

Давай завернём её в бумагу

И выбросим.

Глупая красавица.

Если ты не устала от людей,

Если есть река, где не видно другого берега…

Рефлексия рождает лишь вздохи.

Забудь себя и прошлое,

И вперёд — вглядываясь в любовь

Между другим и собой, что можно нарисовать.

Хоть ты и умелая,

Почему же результат получается таким топорным?

О женщина, прошу, исследуй это.

Из сборника «Песнь козерога» (1934)

Предсмертный час

Осеннее небо — тусклого свинцового цвета,

Блеск в глазах у вороного коня.

Лилия, что вянет, испив воды,

Ах, сколь пусто́й душа стала!

Без Бога, без путеводной звезды,

У окна скончалась женщина.

Белый воздух ослеп,

Белый ветер стал холодным.

У окна, омывая волосы,

Она была так нежна.

Утреннее солнце пролилось,

Звук воды набатом струился.

Города шумели,

Детские голоса сливались.

Но что же станет с этой душой?

Истончится и станет небом?

Летняя ночь в городе

Луна в небе — словно медаль,

Здания на углах — будто орган,

Усталые от гулянок мужчины бредут, напевая.

— «Икамунэ караа» звучит невпопад.

Их губы растянуты в гримасе,

В их сердцах — какая-то грусть.

Головы стали комьями тёмной земли,

И они лишь бредут, напевая «ла-ла».

Не то чтобы забыли

О делах и предках,

Но летняя городская ночь глубока —

И, подобно мёртвому пороху,

Сквозь застилающие глаза слёзы фонарей

Они лишь бредут, напевая «ла-ла».

Осенний день

В такое утро те, кто просыпается поздно,

От звука ветра в двери и стука колёс по ухабам,

Тонут в море, где живут сирены.

Разговоры в ночных ларьках летом

И совесть творца — всё исчезло.

Всё стало древней историей,

Цветом глаз горизонта за гранью гранита.

Сегодня утром всё покорно под флагами консульств,

Я не знаю ничего, кроме олова, площадей и небесных барабанов.

Не обращаю внимания на хриплые голоса моллюсков,

В парке, где сидят пурпурные тени, младенец берёт в рот песок.

(Голубые платформы,

Взволнованные девушки и насмехающиеся янки —

Нет, нет!)