Бесплатный фрагмент - Обо всём

Первый день весны

И снова в мире — первый день весны,

но — всё — по-прежнему на свете этом:

не стало счастья больше в нём,

ни каплей меньше — в море лжи

и боли… и трещать капели —

устало надоест из года в год о том,

что есть она, чтобы напомнить о весеннем счастье,

что, может быть, пора — давным давно —

нам что-то изменить, избавившись от страха власти,

в котором мы боимся сделать шаг —

навстречу ли, или — невозвратимо — удаляясь…

послушайте капель — хотя бы раз,

попробуйте на вкус — о чем мечталось —

в дни первые весенние — годами,

и, может быть, — изменится весь этот свет:

быть может, — станет ярче он,

и каплей в море горя — меньше,

быть может, — за капели песнью —

тот мир, в котором горя больше нет?…

Каприз

Я облаком несуществующим растаю,

и, может быть, тогда — заплачешь ты…

Или — напротив — будешь очень счастлив —

избавиться от бремени моей любви?

Но, как бы ни было — я облаком

несуществующим растаю, —

и, посмотрев на мир твой — без меня,

решу: вернуться иль — оставить, —

в счастливом одиночестве тебя…

Чужие миры

Забытый старый двор,

скрипят качели ветром, —

там я оставила своё «давно»,

за скрипом не расслышала ответов:

чужие страны, города и лица, —

зачем нужны мне были так

и так спешила к ним, —

таким раскрашенным цветами —

уж слишком яркими для глаз моих, —

иным…

Зачем с поспешным рвением учила

ненужные напевы,

праздников неведомых календари,

из языка в язык переносила

зачем традиции свои, свои стихи, —

мне не расслышать за качелей скрипом

ответов — их не разобрать, —

моё «давно» — за воем ветра скрыто…

накрыто акварелью нового,

что так стараюсь я

своим теперь считать…

Карнавал

Город маленький на берегу залива

радостно рядится в Карнавал, —

лицемерие за масками пытаясь спрятать,

истеричным и фальшивым счастьем заполняют бар:

слишком громкие монро-блондинки,

в белопошлых платьях-париках,

милые старушки, что в мешки одеты,

и, — султанов — целый караван…

Подивившись вдоволь собственным прекрасам,

да дешевым платьям — парикам, —

затихают в ожидании фальшивых звуков,

что уже в священников разряжены готовятся сыграть, —

в серпантин, да конфетти искуссно столь растрепанном, —

баре, превращенном в карнавальный хлам…

И, — при первой заданной нестройно — ноте, —

гитарой ненастроенной, в ненастоящего священника руках, —

запрыгает счастливое народье:

монро, старушки, что годами нафталинены,

и, — султанов — целый караван…

В сем громком, псевдокарнавальном буйстве

покинет в танцах стойку бара нафталином ароматная толпа,

открыв лицо по-настоящему счастливое,

на коем — широко распахнуты и столь удивлены глаза,

улыбка обладателя чьего — столь искренна,

что лишь подумается — он здесь — в первый раз, —

он верит маскам и веселию поддельному, —

фальшивой музыки звучание оркестрами он слышит,

за маскарадом, что вокруг него, не видит —

ни зависти, ни лжи, ни низостей гримас…

Восторженно смеясь всему, что видит,

совсем ребенок — нет ему и двадцати,

вдруг с места встать решит, —

счастливый жизни бара новичок и — сразу всем ответит —

на все вопросы: и о счастьи, и о жизни, о — любви… —

болезнью неизвестной изуродованным телом

он медленно — за полушагом — шаг,

все так же улыбаясь — серпантину,

танцующим старушкам, что в мешки наряжены, —

рукой помахивая всем — словно друзьям —

пересекает бар, одетый в маскарадный полухлам…

И, глядя на счастливое лицо,

глаза, распахнутые удивлением восторга,

забудете о нафталиновых монро,

старушках и султанов караванах,

и звуки, что ненастоящего священника

гитара ненастроенная выдает —

не будут слишком посторонними казаться —

пусть будет это всё, — дарящее тепло

кому-то, кто в нём столько лет нуждался…

пусть будет, если кто — то счастлив им —

ненастоящим карнавалом, для кого — то —

единственным, и потому — таким родным…

Попугай и нестаринные часы

В клетке сидя, старый попугай ворчал о жизни,

утомляя новые часы «под старину», —

их обманутый фальшивом видом, —

он решил — ровесники ему…

тикания чистого не замечая,

он рассказывал про бытие свое,

а часы «под старину» лишь стрелками стучали,

отнимая по секунде жизнь его.

Словно ровню, попугай часы винил:

не было бы их — он был бы молод,

в клетке не сидел бы,

в дальних странах жил, — путешествуя,

не зная, что есть — холод

одиночества и клетки купол —

вместо белых облаков, да — голубых небес, —

он просил часы остановиться,

думал, что поймут его — и остановят бег,

ставший ненавистным столь по миру,

и — виновный в столькомножестве обид и бед…

Но — часы глухи к мольбам остались —

молодости старость не понять:

все стремительнее стрелками стучали,

приближая будущего страх…

В клетке засыпая, старый попугай ворчал о жизни…

Новые часы «под старину»

лишь жестоко в тихом доме стрелками стучали,

по секунде отнимая жизнь, и с ней — мечту…

Подарок

Юленьке Колесниковой и ее малышу — Никите

Все мечтают в мире этом — о подарках разных:

ценных или — сердцу дорогих, —

кто-то грезит кольцами, каратами тяжелыми,

а иные — об одном всего счастливом дне…

День же выдался и вовсе — не весенний,

мрачный небом, полным грустных облаков,

и, — подарком — просто не хватало цвета,

красок радости, чтобы раскрасить холст..

Но — от серого холста в ста километрах, —

неизвестному кому-то, кто —

по глупости слепой своей грустит, —

маленький — двухлетним возрастом — Никита,

осторожно пальчик в краски обнимая,

маргаритку на открытке радостно творит..

Счастье малыша, что пальцы в разноцветии,

что цветочек — сам нарисовал,

не понять ему, как радостью раскрасил,

осветил он маргариткой на открытке

дом того, кто по — погодному — так глупо,

слепо так: грустил и тосковал…

Маргариткой на открытке, что — подарком —

почтальон доставит не конверт, —

счастье малыша, его цветную радость, —

он в почтовый ящик каждодневно бросит —

то, чего почти — дороже нет..

***

А в горах — все еще — снег

и напрасно птицы о весне кричали —

нет ее — не в бело-розовом цветущем миндале,

и нет — в ветрах, что птицам подпевали…

И в горах — все еще — холод,

и напрасно одеждой весенней

разукрашивает прохожий

мостовые, зимой ледяные…

В горах — все еще — грусть —

холода и безцветия…

но танцует, — спасая весну, —

солнце глупое — на расцвете:

словно устав от бесчувствия,

или — серого сна,

быть может — жалея прохожего,

и птиц, что поют: «весна»…

Листва

сколь ненавистна белизна листвы бумажной,

безмолвной — словно нечего сказать,

той, на которой нет — ни закорючек слов,

ни знаков восклицаний,

лишь — пустота…

а пустоту всегда легко узнать:

она не плачет в радости иль горе,

и в ревности истошно не кричит, —

лишь в белизне листвы бумажной тонет

и — о мирском досадливо молчит…

Бедность

Нищие душой по миру бродят —

судят всех и — обо всем — так повелось…

Душат — нищие душой — чужие сути, —

их околдовать пытаясь в смысл иной…

но, смеется над коварностью нелепой,

бесноватой чуть — столь старый мир, —

повидал он и — тщеславия убогость,

и — гордыни мельницы, что — в пыль

превращали самого создателя сюжета

жизни, коей и других он поучал,

и — ошибкой — не заметил прочих,

кто — как он — о собственном величии вещал…

Пыль развеется, но также неизменно —

в звезд шуршании и каждом дне —

будет мудрый мир столь грустно удивляться

гордости, присущей пустоте…

Мы

Вот облако, похожее на черепаху,

что удивляется нам всем с высОка своего, —

а то, что выше — апельсином рыжим

готово ослепить любого,

кто надоедливо пытался рассмотреть его…

Вот две лошадки, галопируя по небу,

сольются неожиданно в одно

сердечко, иллюзорное любовью,

растают кружевом, что не связал никто…

Мы облаками часто кружева сплетаем,

из апельсинов, рыжих — лишь мечтой,

пытаясь выжить сок, —

столь часто о сердечках забываем,

им позволяя раствориться в небе, —

лишь потому, что так боимся быть собой…

Счастье…

Два параллельных мира в комнате одной, —

как дождь и радуга в обычный день весенний —

не смешивая краски — серый и цветной —

смеялись счастливо людей обидам за окном, —

над миром, стонущим непониманьем бесконечным…

Мирам, что — параллельны — было не понять,

в чем вожделенность жизни, где одной и той же нотой —

скрипят две скрипки под белесым потолком,

пытаются оркестр создать особый…

Два параллельных мира — удивленно

рассматривая ссоры — за окном, —

лишь разноцветностью различий улыбаясь, —

задумались, как поделиться сном —

своим, что люди счастьем называют,

не понимая — сколь его не может быть,

когда они в том мире, что — напротив —

отраженье ищут — свое — которого не может быть…

Но — параллельным двум мирам не суждено найти ответ —

напомнить как о счастье грезящим, — тем, — за окном, —

что радостно веками радуги веселой свет

лишь в серый дождь способен улыбаться, —

что счастья в одинаковости — нет, —

ему дано бутоном разноцветным —

в обычный день весенний распускаться…

Чужие тайны

Ступая по прошлому, запорошенному

пылью жизней, коих уж нет,

оставляю следы ненарочно я, —

раскрывая чужой секрет, —

скрытый в пыли ушедших судеб,

нерассказанный никому, —

по песчинке собрав,

осторожно —

миру шепотом подарю…

Но мир не оценит подарок, —

поднимет ветром молвы,

наспех напишет книги,

полные грязи, да — лжи..

И, — снова ступая по прошлому —

запорошенному, ничьему, —

не стану рассказывать миру

я тайну его… —

сохраню…

Однажды

Жизнь такова — однажды станет все ненужным:

мечты несбывшиеся, ожиданий свет,

что выживать и верить заставляли годы долгие, —

все потеряет смысл, все превратится в пустоту,

которой тоже — нет…

Жизнь такова — однажды просто прошлым

все обернется, — даже зеркала

вдруг станут лгать, отчаянно показывая

то отражение, что сохранили

годы многие назад…

Жизнь такова — однажды лишь воспоминаниями

заставит жить, — без будущего, просто — каждым днем, —

без права на мечты, — за их ненужностью,

любя лишь то, что есть и что подарено нам было

коротким слишком и — нелепым, часто, — сном…

Черепаха

Снова солнце в упаковках золотистых,

одинаковых, — нам лето раздает…

и — в саду запущенном — проснулась черепаха,

потерялась в зарослях — и бродит по нему, —

суетливыми кругами выход ищет —

из приюта зимнего спешит туда, —

где деревья апельсиновые в цвете,

где свободно и где жизнь — не пустота, —

зимняя, засохшая, слепая..

Суетливыми нелепыми кругами

черепаха ищет путь в тот мир,

где придется от ежей под панцирем скрываться,

за камнями прятаться от змей,

где не знает — утром суждено ль проснуться —

иль — последним станет будущий рассвет,

пусть опасен мир там, за плющом садовым —

но — его роднее сердцу черепахи — нет,

и — не будет: каждый год в то время,

когда солнце в упаковках золотистых,

одинаковых нам лето раздает —

черепаха суетливо мир свой ищет —

пусть — со змеями, ежами, но — ее…

У меня все по-прежнему, папа

У меня все по-прежнему, папа, —

я все также тебя не люблю,

и день за днем перелистывая, —

нОшу, что дал мне — тяну…

Я больше не виню тебя во всем, что было,

и в том что есть — никто не виноват,

вид делаю, что все давно простила, —

но, — доказать пытаясь, как ты был не прав, —

не зная, там, где ты сейчас —

способен слышать чувства?

и радоваться? — или ты там просто — есть..

и — все с такой же ненавистью смотришь

на бытие мое, не признавая права — жить, —

мое, — и право быть счастливой, —

лишь потому, что я не та, кем быть должна,

и потому, что я не тех любила,

не с теми говорила иль — жила…

и потому, что для тебя была я глупой,

никчемной и — ненужной никому.. —

ты убеждал меня, хотя и знал — неправда,

ты рушил жизнь, ломал судьбу мою..

Но — больше не виню тебя за все, что было,

жалею лишь, что я — по — прежнему — раба

твоих изысканных ошибками учений,

противиться которым не смогла,

надеясь, что когда-нибудь, однажды,

ты просто станешь папой — хоть на миг —

меня обняв, не будешь требовать удачи

во всем и — совершенства — на двоих…

***

…отчего есть — будущность и нет — прошлости?..

…отчего смех чужой все чаще звучит — пошлостью?..

почему уже не радует закат, — красносочный,

словно — лопнувший от зрелости гранат?

оттого, что — годы — и — уже не стать поэтом,

музыкантом, и художником — не стать:

в жизни так бывает — все завяло и — уныло,

когда сушит жаждой новое, — но —

без возможности — начать,

когда звезды улыбаются ван-гогово —

а не с неба темного загадками чужими,

и — милее тишина становится, —

заменяя радость быть с родными…

но — не подавайте беспощаде лет —

пусть богата будет судьбами иными, —

будущность граната все же есть —

наслаждением раскрасить чью-то,

столь беззвездную и серую унылость…

На древний мяч похожий камень

На пляже, все еще зимой опустошенном,

средь миллионов серых и безликих, — как и он, —

скучал — на древний мяч похожий — камень —

обточенный до совершенной круглости, — волной…

Он — в грусти — времена листал: когда скалой зубастой

пугающей всех тех, кто покорить ее желал, —

жил, на обычный мир взирая — с высока и — гордо,

камней, чьи судьбы были там, внизу — не замечал…

Во времена далекие все было просто:

он жил величием своим, не думал, что земля,

однажды и его состарить сможет,

где — трещины послав на лик его, где — языки огня…

Он вспомнил день, когда от гордости очнулся:

волной холодной омываем, где- то — в глубине морской,

не видя ни вершины собственной, зубастой,

ни леса, ни столетиями окружавших мелких гор…

Состарившись, он превратился в просто камень,

такой, как все: что жив еще, но — не способен ни на что,

лишь вспоминать величие былое,

грустить, рассказы глупых слушая вокруг него…

Он с каждым годом становился меньше,

все ближе — к берегу, и об одном мечтал:

однажды, наконец, — исчезнуть, —

волной быть сточенным в ничто, пропасть…

Но, выброшен на пляж волной капризной,

средь миллионов серых и безликих, — как и он, —

скучал — на древний мяч похожий — камень,

когда рук человеческих почувствовал тепло…

Забыв о прошлом, камень удивленно

смотрел на шумность, и людей — вокруг,

пока его несли куда-то человеческие руки,

но, оказавшись в доме человека, понял он — замкнулся круг:

на полку водружен, он гордо слушал,

сколь совершенны формы и цвета его,

хотел поправить говорящего — таким не Богом создан, —

но, — передумал тайны раскрывать былого своего…

Он снова величаво — с полки —

смотрел на мир внизу, когда вдруг снова загрустил:

ведь не узнают никогда те серые и глупые

на пляже камни — кем снова стал и где живет он,

гордиться же — без этого — на древний мяч похожий камень, —

как не пытался, но — причин не находил…

Грустил на полке книжной старый камень,

что некогда зубастой неприступной был скалой:

мечтал на пляж вернуться к столь же серым и безликим,

им рассказать, что столь он совершенен,

что даже человек его забрал в свой дом…

Паромное

И снова паром шуршит

волной, —

унося на Крит

меня и будни мои,

что в чемодан легли

поблекшими в стирках цветами —

обычными прошлыми днями…

А ночь вокруг — не волшебна,

и — звездами столь бедна,

паром качаем бофорами, —

вот уже совсем не до сна

прошлым дням,

в чемоданы уложенным

и тем, кто их пережил:

бессонница ночь разглядывает

сквозь аромат кофейный,

да сигаретный дым…

И все так же паром шуршит

волной,

и в шесть тридцать Крит,

безмолвием улыбнется

всем, прибывшим к нему —

до солнца,

до дня, до шума улиц,

когда птицы еще не проснулись…

Вальс

И останутся лишь наброски

нами не прожитых жизней,

теней, что безсудьбенны были

и — судеб, что — не любили..

И кто-то потом — сплетнями,

да придуманным — о нас —

расскажет жизни нЕбыли,

нечто чужое создаст:

о том, что счастливы были,

и вдоволь нам было всего,

или — что зря мы пробыли

жизнь на Земле… все равно:

останутся жизни наброски,