Бесплатный фрагмент - Обломов. Обрыв. Иван Гончаров

Обломов

The novel begins on a warm May morning in St. Petersburg, sometime in the 1830s.

Роман начинается тёплым майским утром в Санкт-Петербурге, где-то в 1830-х годах.

Ilya Ilyich Oblomov lies in a wide, unmade bed in his spacious but neglected apartment on Gorokhovaya Street.

Илья Ильич Обломов лежит в широкой неубранной кровати в своей просторной, но запущенной квартире на Гороховой улице.

The room, once elegant, now gathers dust: a thick layer covers the mahogany furniture, the velvet curtains hang limp, and cobwebs stretch from the chandelier to the portrait of his late parents.

Комната, некогда элегантная, теперь покрыта пылью: толстый слой лежит на мебели из красного дерева, бархатные шторы висят безжизненно, а паутина тянется от люстры к портрету его покойных родителей.

Crumbs from yesterday’s supper lie on the carpet; a single boot stands in the middle of the floor like a forgotten monument.

Крошки от вчерашнего ужина лежат на ковре; одинокий ботинок стоит посреди пола, словно забытый памятник.

Oblomov himself, thirty-two years old, has the soft, rounded features of a man who once promised beauty.

Сам Обломов, тридцати двух лет, имеет мягкие, округлые черты лица человека, который когда-то обещал красоту.

His fair hair is thinning, his cheeks are puffy, and his gray eyes look out with the mild surprise of a child who has just woken from a long nap.

Его светлые волосы редеют, щеки распухли, а серые глаза смотрят с мягким удивлением ребёнка, который только что проснулся после долгого сна.

He wears a wide Oriental dressing gown of faded silk, the sleeves too long, the hem trailing on the sheets.

Он носит широкий восточный халат из выцветшего шёлка, рукава слишком длинные, подол волочится по простыням.

For weeks he has not left this bed, rising only to eat or receive the rare visitor who still remembers him.

Неделями он не покидает эту кровать, вставая только для того, чтобы поесть или принять редкого гостя, который ещё помнит его.

His servant Zakhar, a gray-whiskered man of sixty with a torn coat and slippers that flap like broken wings, shuffles in carrying a tray.

Его слуга Захар, седовласый мужчина лет шестидесяти в рваном пальто и тапочками, хлопающими, как сломанные крылья, волочится внутрь с подносом.

The coffee is cold, the bread half-eaten by mice.

Кофе холодный, хлеб наполовину съеден мышами.

Zakhar sets the tray on the nightstand and begins his daily litany of complaints.

Захар ставит поднос на тумбочку и начинает свою ежедневную литанию жалоб.

The landlord threatens eviction if the rent is not paid by the end of the month.

Арендодатель угрожает выселением, если аренда не будет оплачена к концу месяца.

The neighbor’s dog howls all night.

Собака соседа воет всю ночь.

The samovar leaks.

Самовар протекает.

Mice have gnawed the leather binding of Oblomov’s favorite book.

Мыши прогрызли кожаный переплёт любимой книги Обломова.

Oblomov listens with half-closed eyes, waving a plump hand as if brushing away gnats.

Обломов слушает с полуоткрытыми глазами, размахивая пухлой рукой, словно отгоняя комаров.

He sinks back into the pillow and lets his thoughts drift to Oblomovka, the family estate two hundred miles from anywhere, where time moves like honey and nothing ever disturbs the eternal afternoon.

Он погружается обратно в подушку и позволяет мыслям улететь к Обломовке, семейному имению в двухстах милях от всего, где время течёт, как мёд, и ничто не тревожит вечный полдень.

The doorbell rings.

Раздаётся звонок в дверь.

Zakhar mutters and disappears.

Захар бурчит и исчезает.

Footsteps echo in the hall, and Alexeyev, a timid clerk with a thin mustache, enters carrying a bundle of official papers.

В коридоре эхом раздаются шаги, и Алексеев, робкий клерк с тонкими усами, входит, неся связку официальных бумаг.

He has come to invite Oblomov to a name-day party.

Он пришёл пригласить Обломова на именины.

Oblomov declines politely: parties tire him.

Обломов вежливо отказывает: вечеринки утомляют его.

Alexeyev chatters about promotions, marriages, the price of beef.

Алексеев болтает о повышениях, свадьбах, цене говядины.

Oblomov nods, his mind elsewhere.

Обломов кивает, его мысли в другом месте.

When Alexeyev leaves, Oblomov dozes and dreams of Oblomovka in spring: the birch trees silver in the wind, the smell of warm bread, his mother’s soft hands smoothing his hair.

Когда Алексеев уходит, Обломов дремлет и мечтает об Обломовке весной: серебристые берёзы на ветру, запах тёплого хлеба, мягкие руки матери, гладящие его волосы.

Another ring.

Снова звонок.

Volkov, a dandy in a tight frock coat and patent boots, bursts in like a gust of perfume.

Волков, денди в обтягивающем сюртуке и лакированных ботинках, врывается, словно порыв парфюма.

He has danced until dawn, won fifty rubles at cards, and fallen in love with a countess.

Он танцевал до рассвета, выиграл пятьдесят рублей в карты и влюбился в графиню.

He begs Oblomov to join him at the theater.

Он умоляет Обломова пойти с ним в театр.

Oblomov smiles weakly: the theater is too far, the air too close.

Обломов слабо улыбается: театр слишком далеко, воздух слишком душный.

Volkov laughs, adjusts his cravat, and departs in a swirl of cologne.

Волков смеётся, поправляет галстук и уходит в вихре одеколона.

Oblomov pulls the blanket to his chin and thinks how exhausting it is to live so fast.

Обломов подтягивает одеяло к подбородку и думает, как утомительно жить так быстро.

Sudbinsky arrives next, breathless with news of his promotion to head of department.

Следом приходит Судбинский, задыхаясь от новостей о своём повышении до заведующего отделом.

He carries a leather briefcase stuffed with reports.

Он несёт кожаный портфель, набитый отчётами.

Medals clink on his chest.

Медали звенят на его груди.

He speaks of budgets, deadlines, the minister’s praise.

Он говорит о бюджетах, сроках, похвалах министра.

Oblomov listens with a yawn.

Обломов слушает, зевая.

Promotion, he says, is just another chain.

Повышение, говорит он, — всего лишь ещё одна цепь.

Sudbinsky shakes his head and hurries away to another meeting.

Судбинский качает головой и спешит на другое совещание.

Oblomov closes his eyes and imagines himself as head of department: the endless papers, the ringing bells, the suffocating offices.

Обломов закрывает глаза и представляет себя заведующим отделом: бесконечные бумаги, звон колокольчиков, душные кабинеты.

He shudders and turns to the wall.

Он вздрагивает и поворачивается к стене.

Penkin, a thin journalist with ink-stained fingers and round spectacles, storms in waving a manuscript.

Пенкин, худой журналист с пальцами в чернилах и круглыми очками, врывается, размахивая рукописью.

He has written an article on trade, progress, and the evils of idleness.

Он написал статью о торговле, прогрессе и зле праздности.

He begs Oblomov to read it and offer criticism.

Он умоляет Обломова прочитать её и дать критику.

Oblomov refuses: life should be quiet, like a summer meadow.

Обломов отказывается: жизнь должна быть тихой, как летний луг.

Penkin argues that literature must wake the nation.

Пенкин утверждает, что литература должна пробуждать нацию.

Oblomov replies that nations are best left sleeping.

Обломов отвечает, что нации лучше оставить спящими.

Penkin leaves in a huff, muttering about wasted talent.

Пенкин уходит в раздражении, бормоча о потраченных талантах.

Oblomov dozes again, dreaming of Oblomovka’s hayfields where the grass grows so high it hides the sky.

Обломов снова дремлет, мечтая о сенокосах Обломовки, где трава растёт так высоко, что скрывает небо.

The doctor, a German with a neat beard, arrives with a black bag.

Доктор, немец с аккуратной бородой, приходит с чёрной сумкой.

He takes Oblomov’s pulse, frowns at the sluggish beat, and prescribes exercise, fresh air, and a trip to Italy.

Он проверяет пульс Обломова, хмурится на медленный ритм и прописывает упражнения, свежий воздух и поездку в Италию.

Oblomov smiles: Italy is a dream, and dreams are enough.

Обломов улыбается: Италия — это мечта, и мечт достаточно.

The doctor warns that apathy will lead to apoplexy.

Доктор предупреждает, что апатия приведёт к апоплексии.

Oblomov thanks him and sinks back into the pillows.

Обломов благодарит его и погружается обратно в подушки.

The doctor leaves, shaking his head at the stubborn patient.

Доктор уходит, качая головой на упрямого пациента.

Zakhar returns with a letter from the country steward.

Захар возвращается с письмом от управляющего имением.

The harvest was poor, the serfs idle, the roof of the granary collapsed.

Урожай был плохой, крестьяне ленивы, крыша амбара обрушилась.

Debts mount.

Долги растут.

Oblomov reads halfway, then lets the letter fall.

Обломов читает до середины, затем позволяет письму упасть.

He tries to dictate a reply full of stern instructions, but the words tangle.

Он пытается продиктовать ответ, полный строгих указаний, но слова путаются.

He imagines himself riding through Oblomovka, inspecting barns, scolding lazy peasants.

Он представляет себя, едущим по Обломовке, осматривающим амбары, отчитывающим ленивых крестьян.

The vision fades; he is too tired even to lift the pen.

Видение исчезает; он слишком устал, чтобы поднять перо.

Tarantyev, a loud countryman with a red face and greasy coat, barges in without knocking.

Тарантьев, громкий сельский житель с красным лицом и жирным пальто, врывается без стука.

He shouts that the landlord is a thief and the rent a robbery.

Он кричит, что арендодатель — вор, а аренда — ограбление.

He suggests moving to a cheaper apartment on the Vyborg Side, where his godmother keeps a clean house and cooks like an angel.

Он предлагает переехать в дешевую квартиру на Выборгской стороне, где его крёстная держит чистый дом и готовит, как ангел.

Oblomov nods vaguely.

Обломов расплывчато кивает.

Tarantyev eats the cold cutlets left from lunch, drinks the last of the kvass, and leaves with promises to arrange everything.

Тарантьев ест холодные котлеты, оставшиеся после обеда, допивает остатки кваса и уходит, обещая всё устроить.

Oblomov sleeps and dreams of Oblomovka’s endless feasts: tables groaning under pies, roasts, honey cakes, the samovar singing like a nightingale.

Обломов спит и мечтает о бесконечных пирах в Обломовке: столы ломятся под пирогами, жарким, медовыми пряниками, самовар поёт, как соловей.

Days drift by in a haze of half-formed plans.

Дни проходят в дымке недоформированных планов.

Oblomov writes a letter to the landlord complaining of damp walls and noisy neighbors, but never seals it.

Обломов пишет письмо арендодателю с жалобой на сырость стен и шумных соседей, но так и не запечатывает его.

He sketches a plan for improving Oblomovka: new plows, a school for the peasants’ children, a garden with foreign roses.

Он набрасывает план улучшения Обломовки: новые плуги, школа для детей крестьян, сад с иностранными розами.

Each idea excites him for an hour, then dissolves like smoke.

Каждая идея волнует его час, затем рассеивается, как дым.

He imagines himself as a benevolent landlord, then as a general leading armies, then as a poet whose verses make women weep.

Он представляет себя добрым помещиком, затем генералом, ведущим армии, затем поэтом, чьи стихи заставляют женщин плакать.

\All visions end in sleep.

Все видения заканчиваются сном.

One morning the bell rings with unusual energy.