Бесплатный фрагмент - О литературе и сказке

На обложке: экслибрис работы художника Елены Флёровой, подаренный автору..

Хорошая детская книга, или Поисковый подсказочник

Вы бывали на большой книжной ярмарке? Невыносимое зрелище!..

К первым книжным островкам этого тропически яркого архипелага приближаешься с аппетитом и интересом, хватаешься то за одно издание, то за другое, но через полчаса голова пухнет, глаза разъезжаются — и ты понимаешь, что отличить драгоценный камень от блестящей безделушки нет никакой возможности…

В этом погасшем состоянии я и натолкнулся на торговца одной книгой. Нет, не экземплярами одной и той же книги, а ровно одной книгой! Похожий на щуплого воробушка, он держал её в руках и улыбался мне понимающей улыбкой. Несмотря на обилие публики, вокруг него было пусто. И я подошёл.

— Простите, что за странное название: «ПП для ХДК»?

— Опять дурачится, — хмыкнул продавец и щёлкнул по переплёту.

Что такое? На книге уже было написано: «Поисковый Подсказочник для ХДК».

«Сенсорная обложка?» — подумал я и щёлкнул по буквам «ХДК». Три буквы задрожали и рассыпались на три слова. Я прочёл: «Поисковый Подсказочник для Хорошей Детской Книги» и обрадовался:

— Да это как раз то, что мне нужно! За ХДК я сюда и пришёл.

Продавец склонил голову набок и чирикнул:

— Ну и берите! Надоело уже мне её держать.

Он сунул книжку мне в руки. Удержать её и вправду было непросто. Он изгибалась и дёргалась. Пока я усмирял её, продавец (правильнее называть его давцом, ведь денег он с меня не взял) исчез. То ли затерялся в толпе, то ли окончательно превратился в воробья и присоединился к компании, попискивающей на высоких стропилах павильона…

Но мне уже было не до птичек. Как же искать ХДК? Хотел полистать подсказочник, но он оказался своенравной штучкой и открывался где хотел.

«Хотите искать ХДК на прилавке? — вопрошали меня большие грозные буквы. — А вы готовы к этому? Если нет, вам придётся действовать наугад. Уж лучше готовиться заранее!»

Дальше шли странички, на которых, как я успел заметить, говорилось что-то про списки книг, сайты в Интернете и родительские сообщества. Шрифт был мелкий, списков и другой информации много, но подсказочник лишь пошелестел этими страницами, быстро перепрыгнув на конец раздела. Там было напечатано двустишие в виньетке:

«Ищите книги, о которых вы знаете

От тех людей, кому доверяете».

Потом, решив, что со мной нужно разговаривать доходчиво, подсказочник стал открываться только на страницах с картинками, где текста почти не было. Как я понял, хорошая детская книга, ХДК, на каждой из них являлась в облике жар-птицы.

На первой она вылетала из вихря календарных листков к восторженно взирающему на неё ребёнку. Подпись гласила (наверное, она указывала на один из признаков ХДК):

ХДК — это притча на все времена, рассказанная для сегодня.

Затем открылась картинка, где жар-птица сидела в обнимку с пятилетней девочкой, а вокруг них толпились персонажи сказок и историй. Всех легко было узнать с первого взгляда, но запомнить каждого не позволил темперамент подсказочника. Я успел только прочитать фразу:

ХДК говорит образами, которые интересно обсуждать.

Следующая картинка тоже была полна героями книжек. Кажется, все они были уже из других повествований, но и здесь не возникало сомнений где кто. Только вместо девочки с жар-птицей теперь сидел мальчик, а каждый из героев представлял собой портретик на книжной странице, которые во множестве порхали вокруг. И подпись:

ХДК оформлена картинками, которые интересно разглядывать.

После этого подсказочник раскрылся на рисунке, который я понял не сразу. Жар-птица в белом фартуке (хм, наверное, асбестовом) потчевала худенького мальчонку в очках пирогами какого-то странного вида, что не мешало ему их с удовольствием уплетать. Прочтя фразу внизу, я присмотрелся снова и сообразил, что пироги испечены из слов. Очередной признак гласил:

ХДК написана понятным и вкусным языком.

На новой картинке детей уже было несколько. Они возводили замысловатый замок из разноцветных кубиков, а руководил ими сияющий инженер — всё та же жар-птица. Подпись была чуть длиннее, но прочитать я успел:

ХДК говорит о созидании, а не о разрушении, — или о победе созидания над разрушением.

А тут ребёнок — один. В альпинистском снаряжении он лезет на скалу. Жар-птица, тоже почему-то в обличье альпиниста, с уступа, расположенного чуть выше, протягивает маленькому скалолазу свою руку-крыло. Текст я скорее запомнил, чем понял (потом подумаю):

ХДК работает на развитие — опережает, но не намного.

Зато следующий признак я понял сразу, очень уж он был мне по душе. На картинке изображены родители и брат с сестрой — вокруг стола, на котором лежит открытая книга. Над ними парит радостная жар-птица. А вот и порадовавшие меня слова:

ХДК нравится самому взрослому, от которого получает её ребёнок.

На очередной странице странными оказались и рисунок, и подпись к нему. Девчонка, скачущая на коне, бегущим за жар-птицей, а позади остались качели, карусели и прочие аттракционы. Фразу я опять запомнил для обдумывания:

ХДК играет с ребёнком и не только развлекает, но — увлекает.

Очередная картинка была довольно возмутительной. Ребёнок блуждает по лабиринту, а жар-птица, которой ничего не стоит показать правильный путь, сидит на стене и ждёт, пока тот выберется сам. Ну, и что здесь написано?..

ХДК приучает думать самому, учит ориентироваться в жизни.

А это, наверное, Робинзон строит себе дом, но видно всё, как в туманном облаке. На переднем плане, уже без всякого тумана, мальчишка в комбинезончике мастерит себе шалаш из веток. Где жар-птица? Вот она, носит ему в клюве строительный материал.

ХДК показывает обстоятельства и даёт навыки решения проблем.

Подсказочник замельтешил страницами, затрепыхался — и вдруг, вырвавшись у меня из рук, исчез. Но я уже понял главное: для поиска ХДК нужна подготовка. И пошёл смотреть, на когда намечена следующая книжная ярмарка.

Рынок и сказка: угадывать вкус или заглядывать в будущее?

Сегодня снова я пойду

Туда — на бой, на торг, на рынок, —

И войско песен поведу

С прибоем рынка в поединок.

Велемир Хлебников

Сегодня, когда вся Россия ищет новые возможности развития, не является исключением и книгоиздание. Например, издание сказок. Магически звучат для нас слова «менеджмент» и «маркетинг». Но всегда ли они помогут издателю в главном: в выборе авторов и книг? Даже если говорить только о прибыли, может быть, определяющую роль здесь играет не только активность отдела реализации, но и личность самого издателя.

Сказки старые и новые

Сколько уже понаписано сказок! Казалось бы, выбирай самые лучшие — и печатай. Нет, из лучших надо выбрать ещё те, для которых истёк срок авторского права, чтобы не платить гонорар. Многие издатели и живут по этой схеме. Плюс, конечно, маркетинг и менеджмент. Но не выпал ли из этой схемы какой-то существенный элемент?

Первое сомнение возникает при попытке переиздавать зарубежные сказки. Оказывается, давний перевод (за который платить не надо) не очень-то устраивает читателя. Ему нужно, чтобы с ним говорили на сегодняшнем языке.

Тем более это относится к самим сказкам. Видеть в сказке одно лишь развлечение — это чисто поверхностный взгляд. С древних времён в сказке ценилось прежде всего притчевое начало. Сказки всегда использовались для обучения в самых тонких сферах человеческого духа, где ничего нельзя сказать человеку напрямую. Сказки встречаются в Ведах и Упанишадах. Притчами нередко говорили Будда и Конфуций. Притчи мы находим в Библии и в Коране. Народные сказки шлифовались веками, потому что были важнейшим элементом культуры. И не так важны сюжетные особенности сказки, как её наполнение теми проблемами, которые стоят перед сегодняшним человеком. Достаточно вспомнить обновления Шварцем сказок Андерсена или литературную традицию обновления античных мифов.

Нам необходимы старые сказки — как преемственность эпох. И необходимы новые сказки — для восприятия и детьми, и взрослыми глубинных тайн сегодняшней жизни. Кстати, вот сказочка, которая напомнит нам о недавно произошедшей смене эпох. А значит — и о возросшей потребности в обновлении.

Выбиратель Книг

К большому Выбирателю Книг приходили маленькие писатели и приносили сочинения. Кашлянёт Выбиратель в знак согласия — тут же книжку напечатают и продают повсюду. Дунет на книжку — и её как не бывало. Но вот он простудился, раскашлялся, и книги стали печатать все подряд. Зачитались люди новыми книжками и вообще забыли про Выбирателя.

Стоит ли уважать автора?

Маркетинг и менеджмент, конечно, своё дело делают. Но не передаём ли мы им при этом слишком большие полномочия? Бывает, что автор, пришедший в издательство с новой книгой, слышит от маститого главного редактора: «Мы тут посоветовались с отделом реализации…» И действительно, судьбу книги вполне может решить молодой бойкий юноша, оценивающий книгу с прилавочной точки зрения. Но даже если это лишь словесная формулировка отказа, не дезориентируем ли мы ею автора? Не приучаем ли его к отходу от своего тонкого творчества в пользу Его Величества Рынка? Нужно ли нам уважение к автору — или ничего, перебьётся в роли торговца товаром, который не очень выгоден для продажи? Попалась мне под руку сказочка и на эту тему:

Рекламописец

У писателя Ликса не получалось зарабатывать на жизнь своими книгами. Стал он сочинять рекламные тексты. О каком товаре напишет — сразу раскупают. Разбогател. Думает: дай-ка я и для своих книг рекламу сочиню. О какой книге напишет — сразу раскупают. Даже неважно, что в самой книге написано. Ликс уже и сам на это внимания не обращал. Отнесёт что попало издателю, а сам скорее за рекламу садится. От неё ведь всё зависит.

А ведь уважать автора легко и выгодно. Для этого достаточно видеть в нём необходимого и перспективного партнёра. Может быть, какой-то путь для этого нужно пройти автору. Но зачем давать ему такой поворот от ворот, чтобы он забыл дорогу в ваше издательство? Вполне возможно, что через несколько месяцев или лет он принесёт вам книгу, издание которой будет вполне оправдано. А может быть, какой-то путь нужно пройти и нам самим, чтобы оценить этого автора и его рыночный (уже в лучшем смысле этого слова) потенциал.

Школа завтрашнего дня

Всё дело в том, что мы не только авторы, издатели или торговцы. Мы ещё люди, мы ещё родители наших детей. Для них и для нас очень важно, какими будут уроки в той сказочной школе, которую мы для них открываем. У сказки громадное будущее, вот почему именно о ней идёт речь в этой статье, хотя можно было бы говорить о книгоиздании в целом.

Всё больше для самых серьёзных курсов обучения используются игровые методы. Сказка, создание виртуального мира, — тоже представляет собой плодотворную игровую методику освоения материала. Причём материала, как было уже сказано, особо важного и особо трудного для передачи от человека к человеку. Угадать эту тенденцию сегодня — большая удача. Может быть, издание и «раскрутку» новых авторов надо рассматривать как стратегическое вложение средств и душевных сил в наше будущее. Это дело не может не дать отдачи, как финансовой, так и духовной. Но для просчёта бизнес-плана вам понадобится не только калькулятор. Ну, и ещё сказочка под занавес:

Продавец-сотворитель

На вокзальной площади стоял книжный лоток. Заметил Либрум, что никто оттуда без книг не отходит. Смотрит, книги самые пустячные. Но продавец глянул на Либрума, полез под прилавок и достал книгу, о которой тот давно мечтал. И вторую, не хуже, и третью… «Что у вас ещё есть? — не выдержал Либрум и заглянул под прилавок. А там пусто. «Вообще-то я фокусником работаю, — извиняется продавец. — Вот для каждого покупателя подходящие книги и сотворяю. Хотите ещё одну? Сейчас сделаю».

Литературное барство и книжное купечество

У литературы многослойное существование. Это и сфера искусства (Борхес: «Литература — это управляемое и предумышленное сновидение»), и сфера общественного сознания (Карлейль: «Литература — это наш парламент»), и сфера общения (Стивенсон: «Литература — это тень доброй беседы»), и сфера самопознания личности (Плиний: «Литература — лекарство души»).

Но при этом ещё литература является некой профессиональным сообществом (пусть и довольно размытым), а ощущение принадлежности к этому сообществу составляет определённую особенность внутреннего мира пишущего человека. В этом смысле термины «барство» и «купечество», употребляемые здесь, призваны обозначить не столько социальные явления, сколько внутренние свойства человека, принадлежащего к литературно-книжной братии.

Стратегическую роль литературы для общества понял тот царь, который решил одарить Пушкина высочайшей милостью и самому стать его цензором. Быстро поняли её и творцы тоталитарной идеологии, но масштаб их деятельности был, разумеется, более тоталитарным.

Так русская литература оказалась опутанной колючей проволокой идеологии и вынуждена была превратиться из русской — в советскую.

К счастью, это превращение никогда не было полным.

Литература расслоилась. Иногда — в соответствии с позицией того или иного литератора. Иногда даже — в творчестве одного и того же человека.

Она разделилась на три крупных слоя: на литературу государственную, литературу самиздатовскую (и тамиздатовскую) и литературу ящичную.

Государственная литература была охвачена цензурой, или даже точнее — дрессурой (включающей самые разнообразные кнуты и пряники). Здесь тоже были свои консерваторы, свои диссиденты, свои сторонники малых дел. Но все события разворачивались в рамках определённых сюрреалистических правил, устанавливаемых идеологами и поддерживаемых самими действующими лицами.

Вот как, например, обрисовывал ситуацию Игорь Губерман:

У писателей ушки в мерлушке

И остатки еды на бровях.

Возле дуба им строят кормушки,

Чтоб не вздумали рыться в корнях.

Впрочем, правила игры, действующие в мире государственной литературы были страшны не только сами по себе. Цензура незаметно превращалась в самоцензуру. Пританцовывание на грани дозволенного почиталось доблестью, да и все прочие внутренние свойства, необходимые писателю, были перенаряжены, как в диковинном маскараде. Теми внутренними метаморфозами, которые порождало идеологическое давление, — вот чем была страшна советская литература.

Самиздатовская литература базировалась на преодолении установленных идеологией правил. Она была замешана на желании обратиться к читателю вопреки установленным барьерам. Она помогала человеку, пишущему или читающему, устоять против идеологического зомбирования — и в этом её колоссальное историческое и нравственное достоинство.

Главная проблема самоиздатовской литературы заключалась в той диссидентской специализации, к которой она приводила автора. Эта литература тоже зависела от тоталитарной идеологии, хотя и со знаком отторжения.

Ящичная литература играла роль трута, который может хранить огонь, но сам по себе не греет. Ведь литературе нужен читатель. Трут этот хранил не только пламя свободной культуры, которое, благодаря ему, стало быстро разгораться, как только появились возможности к этому, но и сохранял свободный внутренний мир пишущего человека.

А государственная литература могла спокойно причислять всё остальное литературное творчество к графомании.

Но взглянем снова на государственную литературу, на структуру советского литературного официоза. Ведь как-никак через этот механизм проходил почти весь поток литературной продукции, с которой имел дело советский читатель — согласно расхожему журналистскому клише тех времён, «самый читающий в мире».

Советская государственная литература породила особую социальную элиту: официальный писатель становился неким литературным барином (кто побольше, кто поменьше). Система разрешала ему жить литературным трудом, зарабатывая тем больше, чем больше он отвечал идеологическим требованиям и чем более высокое место занимал в номенклатуре литературного официоза.

Показательна, например, история Алексея Толстого, который до революции был барином-аристократом, потом барином в изгнании, а потом — советским литературным барином.

Барином стал и пролетарский писатель Максим Горький, получивший особняк в центре Москвы и возможность собирать коллекцию японских нэцкэ.

С каждым десятилетием советской власти литературное барство крепчало. Оно обзаводилось своими барскими традициями, своей литературной бюрократией, строило свою иерархию, добавляла к идеологическим барьерам — чуть ли не кастовые. Советская система присуждения премий привела к появлению титулов, ничуть не хуже графских и княжеских. Членство в Союзе писателей вполне заменяло дворянское звание.

Престижные зарубежные командировки, дома творчества… Как пел Юлий Ким:

На большом пустынном пляже,

предположим, где-то ляжет

дорогой наш, уважаемый Мирзо Турсон-задэ.

Он лежит и в ус не дует,

и задэ своё турсует,

попивая коньячок али алиготэ.

А все прочие узбеки,

человек на человеке

(в общем, скромные герои наших дней)

из почтенья к славе генья

возлегают на каменьях,

попивая водочку иль думая о ней…

О закулисной жизни литературно-бюрократического барства, о деловитой псевдолитературной корпоративности писать не очень хочется, да и не очень-то я в ней сведущ. Более важной мне представляется не социальная сторона всего этого дела, а моральная, психологическая, личностная.

Барство — как стремление быть значительным внешне, а не внутренне, готовность самоутверждаться за счёт других, безотносительно к их духовному достоинству. Можно порадоваться за тех, кого не посещали такого рода искушения, но ещё больше — за тех, кто научился не давать им волю. Можно пожалеть тех, кто таким искушениям поддавался, но это их не оправдывает.

…Молодая женщина, поэт, подрабатывающая внутренним рецензированием в издательстве «Советский писатель», ждёт у двери кабинета литературного вельможу, от которого зависит разрешение на публикацию её первого тоненького сборника стихов. Он назначил ей время, пришёл часа три спустя, тут же ушёл, пришёл через час и собрался уходить снова. Она взмолилась, чтобы он её принял.

— Я вас так давно жду.

— Ничего-ничего, приходите сюда почаще. Мелькайте, мелькайте!..

…Прозаику, недавно кончившему Литературный институт, звонят с приглашением придти в редакцию журнала, обсудить вопрос возможной публикации его повести. Назначают день и час. Он приходит. Редактор, ещё довольно молодая женщина, выходит и входит, говорит по телефону — в общем она занята. Писатель сидит на стуле у стеночки, ждёт. Редактор шлифует пилкой ногти, потом укладывает сумочку, явно собираясь уходить.

— Простите, а как же я? Мы ведь должны поговорить с вами.

— Молодой человек, — женщина смотрит на него со снисходительным удовлетворением, — неужели вас никогда не опрокидывали?..

Ошеломлённый писатель молчит. Редактор застёгивает сумочку и спокойно уходит домой…

Так выглядело литературное барство в самых, может быть, незначительных его проявлениях — но именно они передают его внутреннюю тональность. Конечно, в большей степени к «эстетике» литературного барства были склонны как раз те литературные функционеры, которые в наименьшей степени были сами способны к литературному творчеству. Унижение автора необходимо им было для того, чтобы заменить иерархию таланта на иерархию власти. Но и настоящих писателей не всегда миновал соблазн ощутить и показать своё узаконенное превосходство.

Когда началась смена эпох, литературное барство всполошилось. Одновременно с борьбой за демократию и за другие идеи шла борьба за кормушку Литфонда, за те материальные блага, которые были источником благополучия литературных чиновников и других официальных писателей. Но здание единой идеологии рухнуло. Но прежде чем писатели успели вдохнуть свободы, подул колючий ветер рыночного менталитета.

Литературное барство, разумеется, не исчезло. Его самое надёжное убежище — в человеческой душе, и при случае оно по-прежнему расцветает пышным цветом. Но климат, когда-то благоприятствовавший ему, резко изменился.

Прежние баре долго цеплялись за свою псевдолитературную почву всеми корнями. Кое-кому удалось сохранить даже прежнюю спесь, но она была уже скорее смешна, чем опасна.

Попытались развернуть смену эпох в свою пользу прежние диссиденты, но новому государственному строю было не до создания новой идеологической касты — и слава Богу!

На первый план вышло другое сословие: книжное купечество.

Помню, как в самом начале «перестройки» в «Литературной газете» молодой задорный прозаик требовал дать ему возможность самому издать и распродать свою книгу — и требование это казалось смелым необычайно!..

Прошло несколько лет — и эта возможность оказалась открытой для любого писателя. Были бы деньги.

Деньги — это и само по себе не слабое требование. У молодого писателя им обычно взяться неоткуда. У писателя эпохи литературного барства, даже маститого, прежние деньги были съедены прожорливым государством.

Но дело оказалось не только в деньгах. Их можно было бы одолжить и вернуть, распродав книгу. Главная закавыка оказалась именно в этом — в умении обращаться с книгой как с товаром.

Многие литераторы и интеллектуалы подались в издатели. Благодаря компьютеризации, подготовить книгу к типографии можно сейчас и силами одного человека. А вот продать её…

И книжное купечество стало играть главную роль в нашей литературе.

Само по себе издательское дело отошло на второй план. Книга, пользующаяся коммерческим успехом, приносила больше дохода тому, кто торговал ею, чем тому, кто её издавал. И среди издателей вперёд выходили те, кто умел торговать своей книгой.

Более того, многие успешные торговцы книгами, составив себе некоторый капитал, становятся заодно и книгоиздателями. Им проще выпустить подходящую для торговли книгу, чем искать её у других.

У купеческой жизни свои законы, свой стиль мышления и поведения. Поэтому в новом книжном деле преуспели те, кто сумел почувствовать и принять эти законы, кто сумел освоить этот стиль.

За своё купеческое преуспевание, за принятие в душу законов и стиля купеческой жизни приходилось платить. Деньги не достаются бесплатно. Тот, кто хотел издавать самое лучшее, вынужден был платить переходом к изданию самого покупаемого.

Здесь есть некая парадоксальная тайна, связанная с тем, что потакать вкусам «широкой публики» выгодно, но недальновидно. Недальновидно не только по отношению к этой самой широкой публике (угождение плохому вкусу закрепляет его, культивирует китч-культуру за счёт вытеснения культуры подлинной), но и к себе самому. Купечество, как и барство, выедает человека изнутри.

Итак, одни вместо просвещения человека вынуждены (правилами игры, которые они приняли ради своего преуспевания) угождать толпе. Другие не особенно преуспели на рыночном поприще, но поняли, что всё решают деньги, и поиски спонсоров с деньгами отодвинули на задний план то, ради чего они поначалу пришли в книгоиздание. Третьи пытаются что-то делать по-своему, исходя из собственных приоритетов, но выпущенные ими малотиражные некоммерческие книги не интересуют продавцов, не рекламируются — и остаются своего рода новым самиздатом, только общественный резонанс у него куда меньше, чем у самиздата советской эпохи.