Бесплатный фрагмент - О греко-римской филантропии: от взаимности дарений к гуманизму и милосердию

Предисловие

Настоящая книга о греко-римской филантропической традиции представляет собой популярный очерк многовековой эволюции — под влиянием богов и героев, правителей и философов, знати и демоса — социальных идей, этики и практики филантропии в античности, прошедшей долгий путь от одной лишь взаимности дарений также к гуманизму и милосердию. Рассматривается влияние идей и практики филантропии в античности на раннюю христианскую благотворительность и современную филантропию.

Книга основана на материале, подготовленном в ходе работы над опубликованной в 2013 году книге о филантропии в Америке. Обзор этой традиции у древних греков и римлян, так же, как и текст, на основе которого в 2018 году была опубликована книга о древнееврейской традиции филантропии, был необходим ему для понимания социальных и религиозных истоков этого феномена в современном американском варианте. Исходный материал по греко-римской филантропии в последние два года был (после его редакции) опубликован отдельными статьями на сайте автора с представлением их на его странице в Фейсбуке. Все они после доработки сведены в настоящую книгу.

При подготовке как исходного обзора, так и текста этой книги автор опирался преимущественно на работы ведущих исследователей этой темы, опубликованные на английском языке. Среди них, в первую очередь — на классическую работу американского историка А. Хэндса о филантропии и социальной помощи в Греции и Риме, в которой представлена наиболее полная, на наш взгляд, разработка этой темы. Были также использованы связанные с этой темой работы российских и советских авторов. Прямые ссылки на все использованные источники помещены в тексте.

Подобная книга просветительского характера может оказаться полезной потенциальным донорам, сотрудникам и волонтерам благотворительных организаций, студентам и преподавателям образовательных учреждений, связанных с ее темой. Книга, возможно, представит интерес для исследователей, изучающих эволюцию концепций социальной помощи и практик филантропии в различные эпохи, а также влияние на них различных религий и систем этики.

Сердечно благодарю коллег, друзей и близких, как тех, что рядом, так и тех, что вдали, поддерживавших меня в решении издать эту нелегкую работу. Искрене признателен всем, кто помогал в подготовке, оформлении и издании книги. Ответственным за ошибки, неточности и упущения, обнаруженные в ней, конечно, является ее автор.

***

Чтобы восполнить краткость формального предисловия и ввести читателя, правда, не совсем привычным способом, в содержание книги, автор размешает ниже развернутые комментарии к картинкам на ее обложке, в той или иной мере отражающим рассматриваемую в работе тематику.

На верхней картинке размещен фрагмент написанной в 1482 году картины Сандро Боттичелли «Весна» (итал. Primavera) с тремя грациями — младшими божествами в греко-римской мифологии. Могут спросить: что общего у филантропии с тремя древними грациями, да еще на картине Боттичелли 15 века? Историки искусства и социальные антропологи такую связь находят. Известно, что у образа трех граций — со времен Гомера до поздних стоиков Рима, а далее от гуманистов эпохи Возрождения до просветителей Нового времени — сложились многочисленные интерпретации, включая религиозные и обыденные, художественные и философские, а также богатая их иконография. Три грации являлись олицетворением веселья и радости, плодородия и любви, изящества и привлекательности, а также — милостей и благодеяний.

На картине Боттичелли, входившего в круг флорентийских гуманистов раннего Возрождения, преклонявшихся перед античной культурой, представлена интерпретация трех граций римского философа-стоика Анния Луция Сенеки (1 век н.э.) как аллегории взаимности благодеяний-дарений и ее роли в благополучной жизни людей и общества. В трактате «О благодеяниях» — своего рода путеводителе по греко-римской практике дарений и этическом кодексе для будущих благодетелей и благополучателей — Сенека дает следующее описание своей аллегории трех граций как образе «взаимной филантропии»:

«(2) …Поче­му гра­ций три, поче­му они меж­ду собою сест­ры, для чего они спле­лись рука­ми, для чего улы­ба­ют­ся, для чего они (изо­бра­жа­ют­ся) девы и оде­ты в про­стор­ную и про­зрач­ную одеж­ду?

(3) Неко­то­рые утвер­жда­ют, что одна из них изо­бра­жа­ет даю­щую бла­го­де­я­ние, дру­гая при­ни­маю­щую, третья воз­вра­щаю­щую обрат­но. Иные видят в них оли­це­тво­ре­ние трех родов бла­го­де­я­ний: даро­ва­ния, воз­вра­ще­ния, даро­ва­ния и воз­вра­ще­ния вме­сте. …Что озна­ча­ет хоро­вод гра­ций, сплет­ших­ся рука­ми и обра­щен­ных лица­ми одна к дру­гой? То, что бла­го­де­я­ния, пере­хо­дя в после­до­ва­тель­ном поряд­ке из рук в руки, тем не менее в кон­це кон­цов сно­ва воз­вра­ща­ют­ся к даю­ще­му их. Порядок этот совер­шен­но раз­ру­ша­ет­ся, как ско­ро раз быва­ет нару­шен, и, наобо­рот, при­ни­ма­ет в выс­шей сте­пе­ни пре­крас­ный вид, как ско­ро быва­ет сохра­нен и удер­жа­на в нем (после­до­ва­тель­ность) вза­им­ность.

(5) Гра­ции улы­ба­ют­ся: это по той при­чине, что лица тех, кото­рые дают или при­ни­ма­ют бла­го­де­я­ния, быва­ют обык­но­вен­но радост­ны. Они — юны, ибо вос­по­ми­на­ние о бла­го­де­я­ни­ях не долж­но ста­реть. Они девы, ибо (бла­го­де­я­ния) непо­роч­ны, чисты и свя­ты для всех. В бла­го­де­я­ни­ях ниче­го не долж­но быть неволь­но­го, свя­зан­но­го или при­нуж­ден­но­го — вот поче­му гра­ции оде­ты в про­стор­ные туни­ки, и при­том в про­зрач­ные, ибо бла­го­де­я­ния тре­бу­ют того, чтобы их виде­ли»

Три грации в аллегорической трактовке Сенеки становятся «тремя милостями», отражая их миссию благодати богов во взаимном «кругообороте даров» как в среде аристократии, так и между нею и демосом гражданских общин античности. Считают, что аллегория Сенеки сближается с зарождающейся в том же 1-м веке христианской концепцией «Божьей Благодати», воплотившейся в жертве-дарении Иисусом своей жизни людям ради их Спасения. Впоследствие христианские апологеты и отцы церкви высоко чтили Сенеку-философа, особенно его трактат «О благодеяниях» как предтечу идеи христианской благотворительности.

На нижней картинке обложки представлен Одеон Герода Аттика — музыкальный театр в классическом стиле, построенный им в 1 веке н. э. на склоне Акрополя. При нем это был театр с трехэтажной каменной стеной, статуями в ее нишах, крышей и потолком из ливанского кедра. Афиняне использовали его для музыкальных концертов, религиозных обрядов и риторических состязаний, и здесь могло разместиться пять тысяч человек. Во 2-м веке н.э. при вторжении германского племени герулов театр был разрушен и оставался в руинах до середины 20-го века.

К 1955 году Одеон было почти полностью (без крыши и статуй) восстановлен, и с тех пор является сценической площадкой для ежегодных концертов Афинского фестиваля. В первый год фестиваля в 1955 г. Димитрис Митропулос и оркестр Нью-Йоркской филармонии исполнили 36 греческих танцев современного композитора Никоса Скалкотаса. В театре затем многие годы с огромным успехом выступали знаменитые певцы и дирижеры, оркестры и ансамбли, привлекавшие публику со всего мира.

И если на минуту закрыть глаза и вообразить, что на этой сцене выступают три грации. да еще со всем ансамблем олимпийских богов с картины Боттичелли, то можно предположить, что они, наверняка, имели бы здесь самый фантастический успех…

Однако снимок театра Герода Аттика размещен на обложке совсем по иному и серьезному поводу, связанному с одной из важных особенностей античной традиции «взаимной филантропии». Герод Аттик (101–177 гг. н.э.) был ярким представителем эвергетизма (благодетельства) — показательно чрезмерной щедрости знатных, властных и богатых как исполнения гражданского долга перед своим городом, общиной, страной и одновременно — как искания прижизненной и посмертной славы. Ответная благодарность сограждан и стоящих выше правителей через адекватные почести — с назначением на важные должности, присвоением громких титулов, торжественными чествованиями, похвальными надписями к статуям, зданиям и …надгробиям — считалась подтверждением их статуса не только благодетеля, но также аристократа и властителя, обеспечивая, пусть на время, социальную стабильность в городе, сообществе, стране.

Герод Аттик происходил из весьма древнего и знатного рода и считался, как и его дед и отец, одним из самых влиятельных, богатых и щедрых людей своего времени. К тому же он был одним из наиболее образованных людей, весьма известный писатель, знаменитый оратор и преподаватель риторики, учивший этому искусству будущего императора Марка Аврелия и его соправителя Луция Вера. В качестве эвергета-филантропа Герод Аттик был чрезвычайно активен в строительстве, восстановлении и воспроизведении зданий и памятников древней греческой религии и культуры, возрождение которой поощрялось Римом в правление Антонинов, особенно при Адриане.

Театр Одеон на склоне Акрополя, построенный им в 161 г. в память о своей жене Регилле, лишь один из целого ряда таких проектов, действительно навечно прославивших Герода Аттика. Среди его даров-благодеяний Афинам и Греции, а много позднее и всему миру, особенно известен древний олимпийский стадион Панатинаикос, восстановленный им в 139—144 гг. Стоит сказать, что в середине 19-го века его еще раз раскопал и заново восстановил, уже из патриотических побуждений (после того как Греция отвоевала у турок независимость), другой греческий «эвергет» — Евангелис Заппас, самый богатый тогда человек в Восточной Европе. Заппас, принимая через века филантропическую эстафету от Герода, организовал и финансировал проведение на этом стадионе нескольких первых греческих Олимпий. В конце века эстафету от Заппаса принял еще один эвергет-филантроп — грек из Александрии Георгиос Аверофф. Именно он взялся в 1896 г организовать и финансировать (по просьбе греческого наследного принца Константина) первые Олимпийские игры современности, для чего стадион был еще раз реконструирован. В знак заслуг Авероффа перед Грецией и мировым спортом у входа на Панатинаикос установлена его статуя, тогда как роль Заппаса увековечена, кроме собственно стадиона, строительством на его средства неподалеку — в Национальном Саду Афин — выставочного и спортивного комплекса Заппион, приуроченному к открытию одной из Олимпий.

Если же вернуться к Героду Аттику, то прижизненную славу выдающегося благодетеля и деятеля «греческого возрождения» 2 века н.э., ему принесли не только его славящие старую Грецию сочинения и речи, не только Одеон и Панатинаикос, но и другие крупные проекты. Под его патронажем и на его средства были построены или обновлены стадион в Дельфах, театр в Коринфе, бани в Фермопилах, акведуки в городах Италии и Малой Азии, нимфеум в Олимпии. Немало греческих городов ­Фессалии, Эпира, Эвбеи, Беотии и Пелопоннеса обязаны Героду своим обновлением, и они засвидетельствовали это в многочисленных надписях в камне и меди.

Драма его судьбы — филантропа и правителя в одном лице — состояла в следующем. Герод Аттик умел ладить с императорами Рима (он жил при трех Антонинах — Адриане, Пийе и Марке Аврелии), но с согражданами-афинянами и местной знатью у него были очень напряженные отношения. В Риме он был сенатором и почетным консулом, а в Афинах — правителем города (архонтом). Чтобы вернуть к жизни и обновить древний стадион Панатинаикос в знак «греческого ренессанса» и еще раз утолить страсть к «вечной славе» — а этот проект требовал огромных расходов — Герод Аттик использовал средства фонда, завещанного Афинам его отцом с регулярными выплатами каждому афинянину одной мины. И никогда не вернул им этот источник немалого дохода.

Нарушив завет отца и «социальный контракт» с согражданами, Герод Аттик вызвал, как писали современники, их «бессмертную ненависть» — обвинения в тирании, частые волнения и бунты. Нажив себе немало врагов в родных Афинах и в имперском Риме, он большую часть жизнь боялся, что они начнут после его смерти осквернять все прижизненные монументы и похвальные надписи в его и всей семьи честь. Чтобы обезопасить их, Герод Аттик заблаговременно размещал на них красноречивые надписи-проклятия будущим осквернителям…

И все же на исходе жизни Герод Аттик сумел помириться с афинянами. Они оказали ему достойные посмертные почести, состоявшиеся на том самом стадионе Панатинаикос, из-за его трат на который они с ним враждовали. Принесла свои плоды и жажда вечной славы: начиная со 2-го века и до сих пор Герод Аттик вместе со своей женой Региллой считаются едва ли не самыми крупными благодетелями Греции, особенно Афин. В греческой столице есть улицы и площади их имени, сходные почести оказал им и современный Рим.

Так что прав был, вероятно, бесстрастный стоик Сенека, утверждавший в упомянутом выше трактате, что «… бла­го­де­я­ния, пере­хо­дя в после­до­ва­тель­ном поряд­ке из рук в руки, тем не менее в кон­це кон­цов сно­ва воз­вра­ща­ют­ся к даю­ще­му их».

Введение

Многие авторы, пишущие о греко-римской традиции филантропии, непременно считают нужным сказать, как это делает, к примеру, британский историк-эллинист Уильям Тарн, что в ней почти отсутствует филантропия в современном смысле. Под последней они имеют в виду осознанную богатыми необходимость организованной помощи бедным. Ту идею, что христианство унаследовало от иудейской и частично от египетской традиций филантропии, в которых помощь бедным со стороны богатых являлась религиозной обязанностью. Причем этот «грех», отмечает американский исследователь этой темы А. Хэндс, нередко ставится грекам и римлянам в вину. Точно так же, как нередко упрекают, отвлекаясь от исторического контекста, иудейскую филантропию — мол, «лишь своим бедным» — другие авторы. Если же заглянуть в ранние издания работы Тарна, продолжает Хэндс, то окажется, что его заявление о «почти отсутствии филантропии в современном смысле» у древних греков дополняется еще одним упреком в их адрес. По его мнению, сострадание неимущим и несчастным имеет немного места в обычном греческом характере, поэтому у них не было в обычае помогать бедным как таковым. Идея равенства и демократии была столь могуча, что все, что ни делалось, было одинаковым для всех.

Но значит ли это, что у греков вовсе не было благотворительности? — задает риторический вопрос Хэндс, начиная свою классическую работу «Благотворительность и социальная помощь в Греции и Риме». Разумеется, была, считает он, но в иных формах, соответствующих социальному устройству, религии и этике того времени. Он обращает внимание на античную трактовку понятия benevolence у Х. Болкестайна (H. Bolkestein), нидерландского историка греко-римского мира. Тогда у этого понятия был более широкий смысл, чем только помощь бедным и несчастным. И в нем тоже имело место сочувствие, сострадание и желание оказать поддержку нуждающимся, но — в контексте ином, чем в иудейской, а затем и в христианской концепции филантропии.

Здесь возникает вопрос о мотивах, стоящих за пожертвованием — один из самых неопределенных в филантропии, ибо мотивы эти всегда область догадок и предположений, иногда туманно формулируемых даже самим донором. То, чем он руководствуется, жертвуя свое добро другим, было во все эпохи, как правило, сложной смесью мотивов. Она простирается от религиозного долга, гражданского патриотизма и социального идеализма до личного удовлетворения и неудержимого, хотя, может быть, и скрытного, желания самовозвеличения. Сходная пестрота мотивов была свойственна и греко-римской филантропии. И если роль в ней милосердия и сострадания часто бывала минимальной, то не вспомнить ли, предлагает Хэндс, что, по мнению Гарри Вейзи (Harry Vaisey), послевоенного британского судьи, известного своими язвительными изречениями, существующая ныне правовая концепция благотворительности обязана своим происхождением причудам доброжелателей, начиная с елизаветинских времен.

Если выразить это, хоть и язвительное, но большей частью справедливое мнение на языке социологии, замечает Хэндс, то для принятого теперь на Западе понятия благотворительности вполне характерны три особенности:

— акт благотворительности не должен быть крайне эгоистичным;

— должен сопровождаться до некоторой степени чувством сострадания;

— и быть посвящен, хотя и не исключительно, тем, кто более всего нуждается в помощи.

Поэтому при оценке характера греко-римской филантропии следует считаться как с этими особенностями современной филантропии, так и с их преимущественно «восточным», то есть иудео-христианским происхождением.

Чтобы быть объективным, следует, с одной стороны, рассматривать филантропию греков и римлян в ее подлинном и полном историческом контексте, с другой — объяснить, почему названные особенности присущи ей в гораздо меньшей степени, чем иудейской, а впоследствии и христианской благотворительности, с третьей — выявить, что заимствовано у греков и римлян как этими двумя традициями, так и современной светской филантропией. Наконец, следовало бы понять, почему невзирая на слабое присутствие специальной заботы о бедных, так ярко воплотившейся в иудео-христианской традиции, греки и римляне тем не менее умели облегчать жизнь своих бедняков и как они этого добивались. Именно так можно будет, заключает Хэндс, справедливее оценить античную филантропию. Только потому, что христианство открыло, как хорошо альтруистический инстинкт может служить фундаментом религии, не следует думать, что его не существовало ранее, писал американский историк Тенни Фрэнк (Tenney Frank), рассказывая о социальном поведении римлян. Он, конечно же, был, но выражал себя в иных формах.

По мнению большинства исследователей истоки и особенности филантропии греко-римского мира, следует искать в его социальном устройстве и культуре. Повседневная жизнь людей в классическую античную эпоху протекала в рамках полиса. В русском переводе с греческого — это город, но перевод этот весьма неточен. Полис, или, как его называли римляне, цивитас, не просто населенный пункт, как скопление домов и жителей, и не только административный центр определенной территории. Мало будет сказать и то, что это город-государство. По определению глубокого знатока античной культуры Георгия Кнабе, полис — это гражданская община, и в этом состоит «отличительный признак, сосредоточие и наиболее полное выражение античного мира».

Греки и римляне делили известный им мир на зону цивилизации и зону варварства. Первая считалась областью полисной организации жизни — «сообщества и человеческой приязни», по выражению римского историка Страбона — и потому высшей формой существования людей, а вторая не знала ее, и признавалась поэтому формой существования дикарей. Для римлянина его гражданская община, как и для грека его полис являются тем единственным местом на земле, где ты — человек, ибо только здесь ты ощущаешь свое единение с людьми на основе права, только здесь ты укрыт от врагов стенами и от ударов судьбы богами — создателями, родоначальниками и покровителями города; только здесь реализуются ценности, придающие смысл жизни.

Из этих ценностей главными были: libertas­ –самостоятельность личности и ее свобода отстаивать свои интересы на основе закона; iustitia — правовые нормы, защищающие достоинство человека согласно его общественному положению; fides — верность долгу, как моральная гарантия исполнения законов; pietas — благоговейный долг, глубоко уважительное отношение к богам, родине и согражданам, требующее всегда отдавать предпочтение их интересам, в противовес своим; наконец, энергия и воля в выполнении этого долга, называемая общим именем virtus, или гражданской доблестью.

По образному описанию Г. Кнабе, «гражданская община не город, а Город: „законы и стены“, „дома и право“, „пенаты и святыни“ (Вергилий); „Верность и Мир, Честь и Доблесть, Стыдливость старинная“ (Гораций); „уничтожение, распад и смерть гражданской общины как бы подобны упадку и гибели мироздания“ (Цицерон)». Этот величественный образ полиса-общины был, по мнению Кнабе, одновременно и утопией, и реальностью, в этом двуликом образе как раз находило свое объяснение и разрешение противоречие стареющей патриархальности и растущего цинизма, сопровождавшее античный мир от его зарождения до упадка.

С одной стороны, основой состояния граждан и источником их жизни на протяжении всей истории этого мира была земля. Настоящий полноправный гражданин полиса-общины — это владелец земли, живущий прежде всего ее плодами. Они доставлялись из поместья в город, где обеспечивали жизнь семьи, ими кормились рабы, ими же выплачивалась большая часть налогов. Только положение сельского хозяина было подлинно достойным, только доход, извлекаемый из земли, давал «честное богатство». Земля — достояние общины, связывающее людей, ее обрабатывающих, в единый коллектив. А нормой его существования являлась солидарность граждан (в сочинениях античных авторов в этом же смысле используют слово дружба и его варианты — дружество, дружественность, или слово приязнь): обязательная взаимопомощь при стихийных бедствиях, общность религиозного культа, общинное имущество, совместные трапезы в торжественные дни и т. п.

Такова была логика существования и выживания в древнем мире — мире неразвитого производства и бесконечных опасностей. На ней и выросла консервативная этика античного мира, когда почитание заветов предков и восприятие родной истории как энциклопедии общинных добродетелей, было не реакционной утопией, а залогом выживания всего полисного мира. В особой мере это относилось к Риму, где связь народа с землей была еще сильнее, чем в Греции.

С другой стороны, быстрое развитие и усиление греческих полисов и римских общин было связано не с земледелием, консервативным от природы, а с ремеслом и торговлей. Последние, расширяя денежный оборот и рынки, следовательно, широкие торговые связи, поощряют завоевательные походы, приносящие городам новые земли и рабов, сокровища и доходы, наконец — новые знания о мире, за которыми могут последовать новые завоевания. На этой основе неизбежно складывается комплекс ценностей, связанных с неукротимым стремлением к обогащению, которое становится таким же естественным, так же соответствующим интересам города, как и заветы предков. Денежное и материальное богатство, как и рабский труд приносили комфорт, создавали досуг, а с ними рост образованности и культуры. Так рядом с идеологией примитивного крестьянского консерватизма возникала и крепла идеология развития, материального и духовного изобилия для свободных граждан полисов и общин — идеология культуры. Оба описанных процесса разворачивались во времени, образуя не только общий облик античной Греции и Рима, но и их историю.

Если говорить о Риме, то аграрная основа ее гражданской общины и ее ремесленное товарно-денежное развитие сосуществовали всегда. Но в архаический период истории Римской республики (5—4 вв. до н.э.) первый процесс был определяющим, второй его дополнял. Между серединой 3-го в. и серединой 2-го в. до н.э. в результате ряда победоносных войн Рим становится хозяином всего Средиземноморья, и положение меняется в корне. В город один за другим вливаются потоки золота, драгоценностей, экзотических товаров, продовольствия и, главное, рабов, становившихся основной производительной силой Рима. Ремесленное производство, связанное с обслуживанием новых войн, растущей бюрократии и множащегося числа богачей — не только патрициев, но и плебеев — быстро развивается, распадаясь на новые отрасли и создавая новые рынки. Крестьяне массами бросают землю и уходят в Рим, где жизнь не только легче, но и веселее. Пользуясь все еще прочными узами родовой и местной солидарности и древним обычаем покровительства со стороны знатных и более богатых граждан, многие из них пополняли в городе «клиентуру» своих патронов. Последние в обмен на разнообразные услуги своих клиентов, включая прославление и поддержку при избрании на почетные и выгодные должности, подкармливали и продвигали их. За счет пришлых крестьян и жителей, покоренных италийских и заморских полисов, растет число граждан Рима, превращая его из замкнутой общины в центр тогдашнего мира. Город украшается храмами, общественными зданиями, театрами и площадями. Быстро растет образованность, литература и искусство, позаимствованные, прежде всего, у греков.

Этот неотвратимый прогресс, принесший Риму материальный и духовный расцвет, не вызывал, однако, восторга в душах многих образованных и знатных римлян. Чем дальше, тем больше многие из них расценивали прошедшее столетие как катастрофу. С. Крисп, римский консул и историк (1-й век до н. э.) писал: «Те, кто с легкостью переносил лишения, опасности, трудности, — непосильным бременем оказались для них досуг и богатство, в иных обстоятельствах желанные. Сперва развилась жажда денег, за нею — жажда власти, и обе стали как бы общим корнем всех бедствий… Зараза расползлась, точно чума, народ переменился в целом, и римская власть из самой справедливой и самой лучшей превратилась в жестокую и нестерпимую».

Оставаясь в своей основе примитивным аграрным организмом, более всего дорожившим своим прошлым и его ценностями, римское общество на рубеже старой и новой эры отреагировало на обрушившееся на него богатство распадом привычных форм жизни и моральным разложением. Накопленные Римом огромные деньги можно было лишь ограниченно вложить в интенсификацию производства. «…в основном и главном, их можно и нужно было либо прятать, и хранить, либо потребить-проесть, промотать, «простроить». И, добавим — пожертвовать, то есть раздарить-раздать.

Однако вместе с упадком старой морали, жизнь в богатеющем Риме, как ранее в преуспевающих греческих полисах, конечно, не могла не стать лучше, духовнее, культурнее — добытые городом богатства, расцвет ремесла и труд рабов делали это возможным. В отличие от консерватора Криспа, Овидий примерно в то же время восхвалял этот прогресс: «Пусть другие поют старину, я счастлив родиться ныне, и мне по душе время, в котором живу!». Это столкновение двух тенденций сопровождало Рим в течение всей его долгой истории, и оно нашло свое отражение не только в исторической литературе, но и в философии, религии, социальной этике и, как мы увидим далее, в его идее филантропии. Римляне, как, впрочем, и все последующие поколения, страны и социальные системы, вынуждены были научиться разрешать это вечное противоречие, соединяя консерватизм и прогресс, «заветы предков и выгоду потомков».

В политическом устройстве Рима это противоречие между «прошлым и будущим» нашло свое разрешение в фактической гибели гражданской общины. «Ее простой, грубый, из себя живущий хозяйственно-политический организм, — заключает Г. Кнабе, — просто рухнул под грузом непосильных для нее необъятных территорий и несметных богатств, которые Рим втягивал в себя в ходе победоносных войн в последние столетия старой эры». Главные вопросы государства решаются теперь по воле принцепса, подкрепленной военной силой, а не в результате борьбы влиятельных родов в народном собрании и сенате. Растет число лиц и групп, не участвующих в общественном производстве, особенно в земледелии, а получающих долю общественного продукта за счет централизованно, по воле первых лиц государства, распределяемой ренты, то есть избытка богатств в его руках. Наконец, покоренные страны перестают быть просто хищнически эксплуатируемым придатком общины города Рима, они постепенно поглощают ее, сплавляясь с ней в единое государственное образование — империю, которой было суждено править миром еще несколько столетий.

Однако идеология и общественная мораль еще 100—150 лет продолжали ориентироваться на полис и его каноны. Императоры упорно представляли свою власть как исполнение обязанностей должностного лица, обычного гражданина республики, в руках которого власть оказалась благодаря его личным заслугам, воле сената и народа, доверием которых он все еще дорожил. Вся идеология оппозиции императорам со стороны сената, провинций и большинства литераторов, описывавших происходящее, продолжала строиться на ценностях гражданской общины, хотя почти всем было ясно, что ее время уже ушло.

Между тем общий строй полисной жизни, завершает Г. Кнабе, этот замечательный очерк ее многовековой эволюции, еще сохранялся в остальной империи: в многочисленных военных лагерях, центрах италийских племен, деревнях и городах, вообще — на периферии, даже в завоеванных странах. Если идеология римской общины на полтора века пережила ее хозяйственное и политическое крушение, то полисные формы социальной психологии и этики, включая филантропию, оказались еще живучее.

Вплоть до поздней античности сохранились устойчивые дружеские и соседские микроколлективы, в том числе множество ассоциаций (коллегий) самого разного толка — от спортивных до религиозных, а среди последних и растущее число иудейских, иудеохристианских, а затем и чисто христианских общин с их принципиально иной благотворительностью.

1. Природа бедности и филантропии в греко-римском мире

Бедные — кого так называли и как с ними обходились

Экономическое неравенство в греко-римском мире достигало огромных размеров. Концентрация богатств в руках немногих аристократов, правителей и торговцев, число семей которых, например, в демократических Афинах 5-го века до н.э., составляло не более 300, сопровождалась обеднением и обнищанием основной массы населения городов-полисов.

Бедными в античном мире очень редко называли тех, кто жил в крайней нужде или полной нищете. К бедноте относили подавляющее большинство граждан городов-государств, которые не могли из-за недостаточного дохода своих земельных владений вести независимый и праздный образ жизни, считавшийся тогда эталоном «достойного гражданина». Многие из них имели скромный участок земли, где были вынуждены работать сами, используя нескольких наемных работников и рабов, и потому почти не принимали участия в праздной жизни города, охватывающей политику, развлечения, клубы и т. п.

От бедности легко отличали нищету, о которой грек Аристофан, «отец комедии» (прим. 444—380 гг. до н.э.), сказал, что это участь нищего вести жалкую жизнь, не владея ничем; бедный же, чтобы жить скромно, вынужден отдавать свое время работе, ничего не сберегая, но и не испытывая нужды. Римский сатирик Ювенал (прим. 50—127 гг. н.э.), сам выросший в большой нужде, писал, что бедный — это человек, имеющий достаточно средств, чтобы избежать праздной нищеты, и его главная забота не в том, как накормить себя, а как не опуститься до необходимости работать.

Итак, бедный — это трудящийся или тот, кому грозит эта незавидная в античном мире участь. Неудивительно, что бедными в этом смысле было подавляющее большинство жителей городов этого мира, и именно к ним относили коллективный термин demos в Греции или populus в Риме. То обстоятельство, что, кроме скромного достатка, они были еще и обладателями избирательного права, делало высшие слои городов-государств весьма зависимыми от них. На этой основе и складывалась здешняя система «филантропии взаимности», о которой пойдет речь ниже.

К нищим же греко-римские авторы, сами, как правило, из состоятельных семей, относили людей, «которые чешутся», то есть полностью опустившихся, и не только лишенных собственности, но почти не имевших средств повседневного существования и вынужденных потому просить милостыню. Любопытно, что Платон в своем проекте «идеального государства» исключал присутствие нищих, добывающих средства к жизни бесконечными мольбами, но не видел возможности избавиться от бедных, так как при этом государство может разориться или разрушиться.

Признавая важную роль бедного большинства — как при греческой демократии, так и в римской республике — в политической и социальной жизни, античные авторы, тем не менее, весьма пренебрежительно, даже презрительно, к нему относились. Вот как, например, характеризовал Цицерон демос в одной из своих речей, риторически вопрошая своих оппонентов: считаете ли вы, что к римскому народу относятся те, чьи услуги и труд мы получаем за плату? …это скопище народа, стадо рабов, наемных работников, бродяг и нищих? По его мнению, вся масса городских пролетариев — это пораженные унизительной бедностью отбросы города и их следует вывезти в колонии, где есть свободные земли, чтобы перестать политически от них зависеть.

Подобное отношение к бедным, а тем более к нищим — как к бесчестным людям, не заслуживающим снисхождения — находится, отмечает Хэндс, в резком контрасте с большинством текстов иудейского Пятикнижия и христианского Нового Завета. В них бедные приравниваются к добродетельным людям, заслуживающим лучшей участи, если не в этом мире, в котором богатых призывают помочь им, поделившись своим добром, то на том свете, где о них позаботится сам Бог.

Античность знает многие попытки социальных реформ для решения проблемы массовой бедности, и большинство из них относятся к периодам, когда резко углублялась пропасть между бедными и богатыми. Так было, к примеру, при Солоне в Греции (7—6 вв. до н.э.) и несколько веков спустя при братьях Гракхах в Риме. Тогда обезземеливание крестьян и взлет за их счет числа безработных городских пролетариев — тех, о которых столь нелестно говорил Цицерон (и не только он один) — достигали угрожающих размеров. И чаще всего попытки таких реформ были направлены на возврат к ностальгическому прошлому за счет ликвидации долговой кабалы и перераспределения общественных земель. При этом бедность и безработица считались результатом скорее «лености» народа, чем неизбежным социальным злом, для борьбы с которым уместна не только реформа или революция, но и регулярная благотворительность для бедных под опекой государства. Чтобы это произошло, понадобилось еще полторы тысячи лет, и когда ситуация повторилась в Англии — при массовом отъеме феодалами земель у крестьян в ходе их «огораживания» под пастбища — мудрая Елизавета I, трезво оценив феномен угрожающе растущей бедности и нищеты, признала их неизбежным злом, борьбу с которым должно взять на себя государство. Так в 1601 г. появился знаменитый Закон о бедных, ставший впоследствии на Западе основой законодательства о филантропии на последующие века.

Но в Греции и Риме еще существовали другие пути, позволявшие обойтись без государственного решения проблемы бедности. Главнейшим из них была колонизация городами-государствами новых земель в ходе постепенного переселения и захватнических войн — в самих Греции и Италии, а затем на востоке — в Малой Азии, Персии и Африке, наконец, на западе и севере — в нынешней Европе. Недаром Платон, проектируя свое идеальное государство, писал, что, если нельзя избавиться от бедности в существующем государстве, надо создать новое, то есть колонию. Другой путь предотвращения нищеты, доступный главам обедневших семей греков и римлян — пойти в наемники в другие страны, особенно на Востоке. Здесь несколько тысяч греков служили в войсках персидских царей и их сатрапов, зарабатывая своей кровью право на землю или деньги на ее покупку. В поздний период Римской республики, с началом гражданских войн, сходная возможность была у городских пролетариев — например, встать под знамена Цезаря или Помпея и превратиться затем в профессионального легионера, которому полагалась не только зарплата, но и часть добычи, включая земли, а когда появилась империя, то и пенсия.

Кроме «позитивных», существовали и «негативные» способы борьбы с бедностью и нищетой, когда речь шла не о росте доходов, а о сокращении расходов на содержание семьи. Одним из главных среди них был, как сейчас принято писать, «контроль рождаемости», то есть контрацепция и аборты. Но если и это не помогало, а семья находилась в тисках бедности, новорожденных бросали на произвол судьбы. И это была весьма распространенная практика, судя по тому, сколько внимания уделялось этому прискорбному явлению в античной литературе. Многие ее авторы считали, что родители имеют право на эту жестокость, так как лучше дать новорожденному погибнуть сразу, чем обречь его на «несчастье бедности» в течение всей жизни. Зато тем детям, которым родители позволяли выжить, они обязаны были обеспечить достойную жизнь.

О том, что эта жутковатая практика была широко распространена, особенно при резком ухудшении жизненных условий, говорит преобладание в эллинском мире во 3—2 веках до н.э. семей с одним ребенком. Если же детей было двое, то это были, как правило, сыновья (на случай гибели одного из них на войне), тогда как семьи с двумя девочками были большой редкостью. Но и в Риме эта проблема существовала и обсуждалась, только здесь она облегчалась большей возможностью территориальной экспансии и основания новых колоний, куда могли перебраться обнищавшие римские граждане. Только в 4 веке н.э., когда христианство стало в империи господствующей религией, император Константин, а позднее Феодосий I запретили родителям покидать младенцев на произвол судьбы, зато предоставили им право при крайней нужде продавать их в рабство. В древней Греции и Риме, вплоть до христианских времен, не существовало ни приютов для брошенных младенцев, ни общественных сиротских домов. Правда, римское государство брало на себя ответственность за содержание «сирот войны», а в богатых домах, особенно аристократических, существовал обычай заботиться о выживании чужих младенцев-сирот, наследующих отцовское имя и состояние. Но ни государство, ни правящий класс не проявляли специального интереса к сиротам вообще.

Как реагировали классические авторы на жгучую проблему бедности и нищеты своего времени? Начать с того, что они принимали их как неизбежный жизненный факт, и, за исключением таких выдающихся философов, как Платон и Аристотель, или государственных деятелей, как Солон и братья Гракхи, не предлагали радикальных путей решения проблемы.

Но признавая неотвратимость бедности и нищеты, они продвигали не универсальный лозунг «помоги нуждающемуся», а расчетливый совет «помоги достойному, когда он попросит об этом», как об этом писал еще в 6 в. до н.э. древнегреческий поэт Феогнид. Эта же идея прозвучала в 4 в. до н.э. у греческого ритора Исократа — «делай добро для добродетельного», а спустя два столетия и у римлянина Катона Старшего — «отвечай добром на добро» (bono benefacito). Век спустя его соотечественник Цицерон убеждал: «помогай лишь тем, кто этого заслуживает». Ему же принадлежит изречение-приговор — «благодеяния недостойным равны злодеяниям». Еще через столетие у Сенеки это звучало так: «жертвуй тем, которые способны сами совершать добрые поступки». Затем он продолжает: «Это заблуждение думать, что дарить легко… Некоторым людям я не буду дарить, хотя они и нуждаются, так как и после моего дара они все равно будут нуждаться», имея ввиду, очевидно, что, как сказано у В. Даля, «в худого коня корм тратить, что в худую кадушку воду лить».

С чисто житейской точки зрения с этими взглядами трудно спорить, поскольку за ними стоят здравый смысл и знание человеческих пороков — ведь так часто «не в коня корм». Но в социальном плане это были взгляды представителей аристократии, которые к бедным предъявляли мало выполнимые этические требования своего круга о достоинстве и заслугах, о сходном стиле жизни, об ответных услугах. Это практически исключало ту известную в наши дни благотворительность богатых для бедных, о которой писал В. Тарн (см. введение к этой книге). Поддержки богатых удостаивались тогда обедневшие люди своего круга — клиенты благодетеля, а также образованные и умелые рабы или вольноотпущенники, способные не только оценить дар или услугу патрона, но и в приемлемой форме ответить тем же. Известно, что число наследств, оставленных богатыми и знатными римлянами «достойным» вольноотпущенникам, было значительно больше числа наследств не только для своих сограждан, но и для детей завещателей.

Сама по себе традиция обуславливать поддержку бедных или милостыню нищим требованиями «соответствия», нашла сторонников и у отцов христианской церкви. Как отмечает Хэндс, не все из них были согласны с радикальным утверждением Иоанна Златоуста (344—407 гг.), что для христианина не должно быть важным действительно ли бедняк нуждается в помощи и что лишь он сам несет бремя ответственности за решение отказаться, если она ему не нужна. Далеко не всякий в нужде способен нести подобное бремя принятия этически верных решений. Эта же этическая проблема возникла и в иудейской традиции филантропии, и здесь она также сопровождалась различными толкованиями. Наиболее осторожные из отцов церкви были согласны с Сенекой в том, что быть благодетелем нелегко, они, однако, уже не связывали, как римские авторы, «достоинство» получателя с владением собственностью, образованием, взаимностью, хотя и ожидали, что бедный выполнит любую работу, которую ему предложит христианская община. Это была христианская модификация обычая взаимности, широко применявшаяся в последующие века, например, работа на церковный приход, монастырь, или город в Средние века.

Особенно странным казалось богачам Рима, склоняющимся в первые века нашей эры к христианству, его требование отдать все свое богатство бедным, и лишь немногие, искренне принявшие это вероучение, поступали так. В первую очередь потому, что они почти не видели среди нищей пролетарской массы Рима и провинций империи привычных им «бедняков», достойных столь выдающегося пожертвования. Затем, оттого что они, если и жертвовали на сограждан, то чаще всего из дохода своих имений и предприятий, не трогая основной капитал. Наконец, даже если они так поступали, то только жертвуя своему городу, клубу, храму, на проведение игр и других празднеств, на раздачу зерна, то есть всем гражданам, включая бедных и нищих, и получая взамен достойные их дара почести.

Каковы же корни этой традиции взаимности и как она работала?

Особенности греко-римской традиции филантропии

Пожертвования на основе взаимности

Взгляды людей греческого и римского мира на филантропию наиболее ярко выражены у Аристотеля, этические идеи которого затем активно использовали, толковали и оспаривали многие поколения философов, историков и литераторов. «У Аристотеля, — осуждающе замечает британский философ Б. Рассел, как это сделал до него В. Тарн в отношении всех античных авторов, — можно обнаружить почти полное отсутствие того, что мы сейчас называем благотворительностью или филантропией. Общечеловеческие страдания в той мере, в какой он их знал, эмоционально мало его трогали; он воспринимал их как бедствие лишь умом, но нет никаких свидетельств, что он чувствовал себя из-за них несчастным, если только они не касались его друзей».

Действительно, в своих работах по этике Аристотель рассматривает филантропию как дарения друзьям, родственникам, согражданам — вообще «правильным людям», заслуживающим такого дара, — если они отличаются добродетелями и, если они могут ответить взаимностью, то есть ответным даром. Дружба, или солидарность, как природный инстинкт человека, создающий в условиях греческого полиса-государства социальные связи, служит у Аристотеля главной нравственным мерилом и основным мотивом пожертвований. Причем их получателями могли быть также бедные, нищие, больные, если их характер и поведение позволяли дарителю отнести их к своим друзьям и доброжелателям, готовых ответно «услужить» дарителю в будущем.

Эта языческая концепция филантропии выглядит с нынешней точки зрения чрезмерно расчетливой и эгоистичной: она скорее похожа на экономическую операцию обмена, чем на альтруистический порыв. Он, обмен, на самом деле, имел здесь место, но в соответствии с представлениями древних о солидарности и взаимопомощи. При родоплеменном, а затем и полисном строе, с их неразвитостью производства и дефицитом ресурсов древний альтруизм неизбежно приобретал форму взаимного обмена.

Римские философы восприняли естественную и для их гражданской общины греческую концепцию взаимности дарений и развили ее далее. Более всего преуспели в этом стоики в рамках своего учения об осознанно добродетельной жизни. И наибольший вклад в развитие концепции взаимности внесли поздние стоики, а среди них Анний Луций Сенека. Его книга «О благодеяниях» (ок. 60 г. н.э.) представляет собой обобщение римской практики благодеяний (дарений и добрых услуг) донора и соизмеримой ответной благодарности их получателей. Трактат Сенеки был, по мнению историков филантропии той эпохи, как развернутым путеводителем по практике дарений, так и этическим наставлением для будущих благодетелей и их клиентов-благополучателей. Будучи апологетом римской гражданской общины на этапе империи и одновременно обличителем ее растущих пороков, Сенека видел во «взаимной филантропии» — круговороте разумных дарений-благодеяний и ответной благодарности, способ сохранения единства этой общины. Если все люди — граж­дане еди­но­го государ­ства, являясь части­цами еди­но­го боже­ства, то непрерывные цепи обмена своевременными и соразмерными дарениями и ответными благодарностями являются «скрепами» единства общины и целостности государства. Сенеке также принадлежит единственно сохранившаяся в письменных источниках, но идущая еще от греков развернутая интерпретация образа трех харит, или в римском варианте — трех граций как яркой аллегории взаимности дарений-благодеяний. Вот как эта трактовка выглядит в его книге «О благодеяниях»:

«(2) …Поче­му гра­ций три, поче­му они меж­ду собою сест­ры, для чего они спле­лись рука­ми, для чего улы­ба­ют­ся, для чего они (изо­бра­жа­ют­ся) девы и оде­ты в про­стор­ную и про­зрач­ную одеж­ду?

(3) Неко­то­рые утвер­жда­ют, что одна из них изо­бра­жа­ет даю­щую бла­го­де­я­ние, дру­гая при­ни­маю­щую, третья воз­вра­щаю­щую обрат­но. Иные видят в них оли­це­тво­ре­ние трех родов бла­го­де­я­ний: даро­ва­ния, воз­вра­ще­ния, даро­ва­ния и воз­вра­ще­ния вме­сте. …Что озна­ча­ет хоро­вод гра­ций, сплет­ших­ся рука­ми и обра­щен­ных лица­ми одна к дру­гой? То, что бла­го­де­я­ния, пере­хо­дя в после­до­ва­тель­ном поряд­ке из рук в руки, тем не менее в кон­це кон­цов сно­ва воз­вра­ща­ют­ся к даю­ще­му их. Порядок этот совер­шен­но раз­ру­ша­ет­ся, как ско­ро раз быва­ет нару­шен, и, наобо­рот, при­ни­ма­ет в выс­шей сте­пе­ни пре­крас­ный вид, как ско­ро быва­ет сохра­нен и удер­жа­на в нем (после­до­ва­тель­ность) вза­им­ность.

(5) Гра­ции улы­ба­ют­ся: это по той при­чине, что лица тех, кото­рые дают или при­ни­ма­ют бла­го­де­я­ния, быва­ют обык­но­вен­но радост­ны. Они — юны, ибо вос­по­ми­на­ние о бла­го­де­я­ни­ях не долж­но ста­реть. Они девы, ибо (бла­го­де­я­ния) непо­роч­ны, чисты и свя­ты для всех. В бла­го­де­я­ни­ях ниче­го не долж­но быть неволь­но­го, свя­зан­но­го или при­нуж­ден­но­го — вот поче­му гра­ции оде­ты в про­стор­ные туни­ки, и при­том в про­зрач­ные, ибо бла­го­де­я­ния тре­бу­ют того, чтобы их виде­ли».

Французский социальный антрополог Денис Видал исследовал эволюцию мифа, понятия и образов трех граций от архаической Греции — через имперский Рим — до Возрождения и Просвещения. Он обнаружил, что на протяжении многих веков хариты (у греков), грации (у римлян) были больше или меньше связаны с античной практикой обмена дарами, нашедшей наиболее яркое воплощение в аллегории трех граций, использованной Сенекой в его трактате «О благодеяниях». Более того, три грации в аллегорической трактовке Сенеки становятся «тремя милостями», отражая их миссию благодати богов в «обороте даров». Тем самым аллегория Сенеки, по мнению Д. Видала и его коллег, сближается с зарождающейся в том же 1-м веке христианской концепцией «Божьей Благодати», воплотившейся в жертве-дарении Иисусом своей жизни людям ради их Спасения. Недаром впоследствии христианские апологеты и отцы церкви высоко чтили Сенеку-философа, особенно его трактат «О благодеяниях» как предтечу идеи христианской благотворительности, и даже публиковали его переписку с апостолом Павлом, оказавшейся, однако, подделкой. Д. Видал, как и многие современные исследователи проблемы, находят почти полное сходство трактовки социальной ценности взаимного обмена дарами-благодеяниями у римлянина Сенеки в 1-м веке и у французского антрополога Марселя Мосса в его работе «Опыт о даре», опубликованной уже в веке 20-м. Они, правда, не могут понять, почему в его работе ни разу не упоминается трактовка Сенеки, хотя для обоснования своей концепции дарообмена в архаических обществах Мосс широко использовал также и греко-римские источники.

Как бы там ни было, именно Мосс первым из современных социальных антропологов и этнографов исследовал природу дарения в архаических обществах. С этой целью он изучил этические обычаи в сохранившихся до наших дней примитивных племенах Северной Америки, Полинезии, Австралии, Африки, затем обратился к работам о правовых и этических системах древних римлян, германцев, индусов, других индоевропейских племен и государств. Как утверждает Мосс в своей ныне классической, а в свое время и сенсационной, работе «Опыт о даре. Формы и основание обмена в архаических обществах», в этих обществах существовала развитая система дарений. Каждый дар был частью тщательно разработанной схемы взаимности, в которую были вовлечены честь, доброе имя и собственность как дарителя, так и получателя. В ней были переплетены элементы статуса, а также духовных и материальных владений всех членов общины. Суть ее была весьма простой — это было правило, по которому каждый дар должен быть возвращен в форме и в сроки, установленные обычаем. Так складывался непрекращающийся цикл обменов дарами в пределах данного поколения и между поколениями. В ряде случаев ответный дар должен быть эквивалентен начальному, создавая стабильную систему статусов. В других его «цена» должна превышать ценность предшествующего дара, провоцируя нарастающую конкуренцию «цен чести» у пар, связанных взаимными дарами. Считалось, что каждый подаренный предмет или услуга как бы несли в себе священную энергию, которая оставалась нестабильной и опасной для получателя дара, пока он не совершал ответный дар, эквивалентной или большей ценности. Ведь и жертвы, приносимые как языческим богам, так и единому Богу евреев или Спасителю христиан, также подразумевали их ответный дар, и священные писания всех религий тому свидетельство. Так складывалась по Моссу «духовная экономика» бесконечной цепи эквивалентных обменов дарами, обязывающая получателя ответно дарить, а дарителя вновь получать — под страхом суровых санкций богов. Отказ дарить и получать подарки был, можно сказать, равносилен объявлению войны.

Согласно Моссу, утверждает известный британский социальный антрополог Мэри Дуглас (Mary Douglas, 1921—2007), все архаичное общество может быть описано как каталог обменов, в котором разнесены все взаимные обязательства его членов. По ее мнению, вся циклическая система взаимных обменов и представляет собой по сути такое общество, что подтверждается этнографическими исследованиями современных Моссу архаичных обществ, для которых он смог составить такие каталоги реальных цепочек обменов дарами. По мнению Дуглас, эту систему взаимного обмена предметами и услугами следует считать предшественницей рыночного, товарно-денежного, обмена. В отсутствие последнего в архаичных сообществах, система дарообмена исправно выполняла его функции, заменяя «невидимую руку» рынка А. Смита. Она объединяла индивидуальные интересы членов таких сообществ в общую — более прозрачную и справедливую, чем загадочный и жесткий рынок — социальную систему, в которой каждый четко знал освященные религией и обычаем мотивы и результаты своих обменов дарами.

По мере вторжения рыночного обмена в древние общества, система взаимных даров осталась, но как его корректирующее дополнение. И как мы знаем уже не из теории, а из мировой литературы и собственной житейской практики, эта система сохранилась в различных обличьях и одеждах и до наших дней. Лишившись, правда, своего священного и строго обязательного характера, но сохранив остатки «конкуренции чести» дарителя и получателя, а также взаимозачета ценностей подарков. То, что мы унаследовали эту древнюю традицию, ярко подтверждается бесконечной цепью дарений, например, в дни христианского Рождества или на еврейские праздники конца года, особенно в Америке, когда в крупных торговых сетях в течении месяца достигается почти полугодовой объем продаж. Разве не расцвела эта традиция в форме расчетливого принципа «ты мне — я тебе» и в советские времена, когда вновь наступил период «неразвитости производства и дефицита ресурсов» с одновременным подавлением рынка? Но разве не присущ этот принцип в наши дни, не говоря уже о прошлой истории человечества, в той или иной мере практически всем уровням и видам человеческих отношений — персональных и семейных, социальных и политических? М. Мосс, а вслед за ним и многие другие антропологи и культурологи, пришли к радикальному заключению, что любое дарение в человеческом сообществе никогда не бывает бесплатным: раньше или позже, так или иначе, оно требует взаимности. И даже в благотворительности христианского образца или современной системе социального обеспечения…

Ближайшим и активным наследником принципа взаимности даров оказались греческое государство-полис и римская гражданская община, превратившие его в свой этический канон. Солидарность граждан была необходимой формой не только выживания, но и процветания этих обществ, как и созданных на их основе государств. Именно об этом твердил Сенека в своем трактате «О благодеяниях», упомянутом выше.

Какой же взаимности желали и требовали знатные и богатые в греко-римском мире от своих сограждан в ответ на свою щедрость? Какими были практические формы их сотрудничества во взаимном обмене дарами?

Характер взаимности в греко-римской филантропии

Согласно Аристотелю, слава, почет, честь — величайшие из благ. Именно их, в первую очередь, хотели получить родовитые и состоятельные греки и римляне взамен своих пожертвований городу, общине и согражданам. Слава, по словам Аристотеля, это то, что мы считаем по праву принадлежащим богам, и это то, чего жаждут все знатные и почитаемые как награду за победу в наиболее знаменитых состязаниях и сражениях. Теофраст, ученик и наследник Аристотеля, считал, что именно щедрые поступки, почет и дружеская поддержка связывают людей в их жизни. То, что Аристотель считал ценным для отдельных людей, примерно в то же время оратор Демосфен относил ко всем афинянам, говоря им, что они больше заботятся о доброй репутации, чем о материальных благах, и что это верно не только для них, но и для их предков. И пожертвования — один из главных способов завоевать почет и уважение сограждан или людей своего круга. Ни греки, ни римляне не уклонялись от признания, что это был весьма важный мотив их щедрости. Именно потому, что они были сильно озабочены публичным признанием своих филантропических заслуг, до наших дней сохранилось так много свидетельств их щедрости. Не только в письменных свидетельствах современников, но и в более прочных памятниках из камня и бронзы.

Донор часто давал подробные инструкции о том, каким должен быть памятник и где ему стоять, как это сделал филантроп из спартанского порта Гитиона (Греция, середина 2 в.): «…я желаю пожертвовать мой великодушный дар в пользу гимназиума с условием, чтобы это мое заявление было опубликовано на трех мраморных плитах; из них одну нужно установить на рынке перед моим домом, другую — в храме Цезарей, возле ворот, и третью — возле гимназиума, с тем, чтобы и граждане, и остальные жители Гитиона могли узнать и оценить мой щедрый и любезный поступок». Речь идет о согласованном с магистратами города пожертвовании в 8 тыс. динариев, о распределении которой на нужды города и его жителей даритель хочет их известить, дабы они из поколения в поколение, почитали его за великодушие. И тем самым, как пишет жертвователь в заявлении-завещании, обеспечить себе бессмертие.

Филантроп из Петелии (ныне — Стронголи в Южной Италии, середина 2 в.) поставил в своем завещании следующее условие. Ежегодно, в день своего рождения и по праздникам, раздавать деньги своим согражданам за счет доходов от оставленной городу суммы в 100 тыс. сестерциев. Но только, если его статуя в полный рост будет установлена на форуме на каменном основании. И если на этом основании будет высечена та часть его завещания, где он навеки представлен будущим поколениям как пример исключительной щедрости для подражания.

Если донор сам не изъявлял желание увековечить подобным образом свою щедрость, об этом заботились догадливые магистраты и сограждане, устанавливая памятник с хвалебной надписью и устраивая публичные раздачи денег и еды для всех пришедших на его открытие — равно бедных и богатых. Некий Флавий Лапианус (250 год), почитаемый согражданами за щедрые дары г. Табарбусу в Ливии (ныне в провинции Гуелма, Алжир), которому они установили на собранные средства статую еще при жизни, вернул им, следуя давней традиции, все затраченные деньги, растроганно сообщив, что он удовлетворен одним лишь почетом.

Сохранившиеся в памятных надписях или документах резолюции насчет подобных почестей донорам, принимаемые ассоциациями граждан или муниципальными властями, содержали выверенные формулировки, в которых дар и ответные почести следовало очень тонко сбалансировать. Сложность такой балансировки имела три стороны: те, кто получает дар, обязаны возместить его почестями «с процентом»; донор, получая возмещение своего дара с избытком, чувствует теперь моральное обязательство вновь быть щедрым; наконец, этот пример должен вдохновить других. Нередко ожидание новых пожертвований в обмен на почести могло быть недвусмысленно выражено в «резолюциях чести» клубов и собраний, как, например, в той, что была принята в 3 веке в Беневенто (Южная Италия). Некоему Рутилию Виатору присваивается почетное звание «патрона» (покровителя) в следующих выражениях: «С надеждой на получение в будущем еще более щедрых даров от человека столь высоких добродетелей и щедрот, мы решили избрать его патроном».

О тщательном отборе почестей и отличий, как и о их балансировке с дарами свидетельствуют памятные надписи по широкому кругу пожертвований. Среди них, к примеру, дары, собранные гражданами острова Самос для украшения храма богини Геры, или членами религиозного общества на строительство храма Диониса в греческой колонии на Черном море, или гражданами Колофона в Малой Азии для укрепления городских стен. В последнем случае (310 год до н.э.) надпись сообщает, что граждане могут внести, сколько они пожелают, но, если выяснится, что это меньше, чем они обещали ранее, должны быть пересмотрены и почести для них. В другом случае, состоявшемся век спустя и в другом месте, определенные суммы взносов уже привязываются к различным почетным званиям. А если кто-то из состоятельных граждан уклоняется или занижает сумму взноса, ему грозит расследование. И, возможно, что дело будет передано в суд за небрежение общественным долгом с исключением из уже установленных почестей, назначением на нежелательные, а то и разорительные должности и даже возможной конфискацией имущества. Подобное общественное давление не только воспитывало, но и понуждало богатых доноров к щедрому поведению, и нередко в надписях сообщается, что кто-то из них «добровольно» увеличивал свой взнос, поскольку он, мол, осознал, что от него ожидают.

Не унаследован ли этот принцип согласования почестей и даров со стимулированием последних в филантропии наших дней? Да, конечно, поскольку и сейчас присваиваются почетные звания донора, патрона, друга, члена какой-либо бесприбыльной организации — театра, музея, госпиталя, университета, парка, исторического памятника и прочее — в зависимости от размера пожертвования с извещением об этом на памятных досках, а нередко и сооружением памятников особо щедрым филантропам и известным деятелям, чтобы прославить одних и поманить почетом других. Но в античных городах-государствах давление на богатых было значительно сильнее — это было скорее понуждение с угрозой, чем стимулирование, и оно было сопряжено не только со славой, но и возможным бесчестьем и даже разорением.

То, что принцип взаимности в античной филантропии был правилом, а не исключением, подтверждают многочисленные надписи. Из них ясно следует, что нередко вступление в любую должность, как в общественном клубе, так и в государстве, подразумевало подобающее пожертвование. Город, нуждающийся в сооружении городских стен для защиты от нашествий и грабежей, отыскивал или приглашал того, кто был в состоянии это сделать своими талантами и деньгами. И по окончании его службы воздавал ему причитающиеся почести. Прославление достойных членов греческих союзов (клубов, ассоциаций) было осью, вокруг которой вращалась их жизнь, и принятие почетных резолюций в связи с концом карьеры своего главы, потратившего на клуб немало денег, считалось правилом — в ожидании, что он вновь расщедрится.

Такими же примерно были и римские коллегии. Для них главными разрешенными римским сенатом видами деятельности было обеспечить своим членам достойные похороны, финансировать праздники, юбилеи, игры и прочие развлечения. Так, в одной из надписей 2-го века, воздается должное главе коллегии в г. Ланувий (Лацио, Италия), который закупил для своих «коллег» ароматные масла для публичных бань перед ежегодным банкетом в честь богини Дианы. Но это были весьма скромные расходы в сравнении с теми, что требовались от состоятельных людей, занимавших общественные посты в городах-государствах и жертвовавших средства для всех их граждан. Особо крупные расходы были связаны с постами главных жрецов, поскольку от тех, кто их занимал, ожидали полной или частичной оплаты религиозных праздников. Еще большие затраты-пожертвования были связаны с теми высокими должностями, после занятия которых, требовалось проводить раздачи всем гражданам зерна, масла и других продуктов, причем, бесплатно или по сниженным ценам. В республиканском Риме этим занимались эдилы, и эти посты решались занимать лишь очень богатые граждане. Разумеется, таким деятелям воздавались и особые почести — устраивались чествования, отмечались дни рождения, сооружались памятники, а в надписях к ним часто сообщали не только даты и объемы раздач, но также и цены — рыночную и «субсидированную», чтобы особо подчеркнуть границы их щедрости. Но когда случались неурожаи или войны, из-за которых зерно и масло сильно дорожало, горожане с трудом находили желающих занять эти также дорожавшие посты. Иногда на такие должности назначали даже несовершеннолетних и женщин. Неважно, что у них не было ни способностей, ни опыта — лишь бы у них были так нужные городу деньги. К таким отчаянным мерам прибегали лишь после того, как какие-то смельчаки в одиночку или группой брали на себя обязанность по очереди «держать» важный пост по году или по несколько лет подряд. Этот общественный героизм обычно сопровождался особым упоминанием в надписях о том, что «имярек» взялся за эту должность, когда все другие от нее отказались. В одной из таких надписей 1-го века сообщается, что три гражданина г. Акраефия в Беотии (Греция) в трудных обстоятельствах взяли на себя по доброй воле должность полимарха (военачальника, судьи и жреца) и рыночного контролера и тем самым ответственность за обеспечение города зерном и маслом.

Число почетных статуй и резолюций в камне постепенно выросло столь сильно, что и у греков, и у римлян появился соблазн использовать их повторно, например, меняя у статуи лишь голову, а на памятной доске с текстом лишь имена. Цицерон, в качестве правителя Сицилии, писал, что он чрезвычайно устал от лживых надписей к памятникам, относящихся, на самом деле, к чьим-то другим статуям. Тацит сообщал, что даже статуи обожествленных императоров не могли избежать этого бесчестия, как, например, случилось со статуей Августа, которую «переоборудовали» в памятник его наследнику Тиберию.

Уже отмечалось, что доноры и благодетели в античности добивались не только прижизненной, но и посмертной славы. Хэндс, ссылаясь на Сенеку, пишет, что лишь два из многочисленных публичных пожертвований весьма щедрого Плиния Младшего не носят очевидного завещательного характера. Те, кто записывал в завещании пожертвования, — как и в наше время они были, как правило, намного крупнее, чем многочисленные и небольшие прижизненные дары, — тот рассчитывал взамен на бессмертные почести. Более того, во многих почетных постановлениях властей или благодарных сограждан предусматривалось, что отличия, звания и награды, предназначенные данному филантропу, могут (о чем он нередко просил сам) переходить после его смерти старшим наследникам во все последующие времена. Часто члены союзов и коллегий, а также сограждане голосовали за присуждение человеку таких почестей, которые «заслуживают унаследования потомками» — формула, ставшая в античности достаточно популярной.

Другим и более важным средством обеспечить бессмертие считалось постоянное чествование заслуженного имени на ежегодных официальных церемониях, оплачиваемых из средств специальных фондов. Наиболее известные примеры таких чествований связаны с древним «культом правителя». Особенно широкое распространение он получил в эллинистическом мире, начиная с Александра Македонского и его наследников — Селевкидов и Птолемидов, примеру которых последовали затем и римские императоры. Эти чествования были особенно популярны, так как получатели почестей были обязаны ответить значительно большими пожалованиями тем, кто эти почести ему оказал. Если, например, правитель пожаловал приближенным и народу дары и привилегии в почти сверхчеловеческих масштабах и, в любом случае, больших, чем его предшественники, то каким же мог быть их ответ? В античном мире, где между людьми и богами не было резких различий, у получателей столь щедрых даров не оставалось иной альтернативы, как возвысить дарителя до божественного статуса, а затем проводить его регулярные культовые чествования.

Приобретение такого статуса становилось логическим финалом неустанной борьбы за славу с помощью пожертвований и благодеяний. В итоге это предоставило эллинистическим царям и римским императорам удобное моральное основание их правления: они требовали первенства в государстве, поскольку превосходили щедростью и благодеяниями всех других. По той же причине у них было также божественное право на бессмертие.

Последний взгляд был широко распространен и среди обычных людей. Один из героев греческого драматурга Менандра (4—3 вв. до н.э.) говорит, обращаясь к человеку скромного достатка, что оказать помощь всем людям, пожертвовать так много, как позволяют твои средства — вот это и есть бессмертие! Еще ярче эта мысль выражена в следующем греческом изречении: «Совершая благо, человек уподобляет себя богу». Плиний Старший (1-й век) считал эту «божественность» наиболее древним способом благодарности тем, кто ее заслужил, тогда как его племянник Плиний Младший вопрошал по тому же поводу: «Можно ли дать человеку нечто большее, чем величие и славу, и все это навеки?». Когда во второй половине 2-го в. Тертуллиан, христианский апологет и один из отцов церкви, защищал осмеиваемую языческими писателями христианскую идею вечной жизни, он имел право съязвить: «Вы отливаете статуи, вырезаете скульптурные изображения и пишете эпитафии к ним — «в знак вечной памяти о…». Значит, вы сами, насколько это в ваших силах, добиваетесь некоего воскрешения для умерших!».

Известно, что древние народы в той или иной форме верили в бессмертие. Считалось, что душа существовала в качестве независимой от тела субстанции, и о ней человеку следовало заботиться еще в земной жизни. Душа каким-то образом присутствовала в его тени, в его портрете или скульптурном изображении, в отражении в воде или в зеркале, так что необходима была осторожность, чтобы из-за несчастной случайности она не отделилась бы от тела навсегда, потому что тогда наступала смерть. В ранней истории семейной жизни древних греков и римлян человек мог рассчитывать на своих родственников в исполнении тех погребальных обрядов, которые обеспечат бессмертной душе хотя бы мир, если не благополучие после смерти. За несколько веков до новой эры в греческом мире, а у римлян с ее началом, семейная преданность слабеет и не всегда может гарантировать человеку на пороге смерти исполнение подобающих церемоний. К этому же времени изменились и религиозные представления, так что многие перестали верить в силу старых обрядов. Но, как показывают множество сохранившихся надписей и приведенное выше восклицание Тертуллиана, замечает Хэндс, обычные люди все также были озабочены «жизнью за гробом», хотя бы в смысле сбережения памяти о себе и своих деяниях. Он приводит типичное для многих убеждение некоего филантропа из Приены (Малая Азия), что с помощью пожертвования он обеспечит самому себе богатство в виде «почестей от живущих и памяти от тех, кому еще предстоит жить».

Даже материалист Эпикур (341—270 гг. до н.э.), считавший, что богам нет дела до жизни людей и что религиозные страхи напрасны, записал в своем завещании следующую просьбу. Он поручал тем, кому оставил свое состояние, выделить его часть на похоронные жертвоприношения в честь своих родителей и братьев, а также на ежегодные поминовения и ежемесячные встречи учеников его школы в память о самом себе. Аналогичны были и завещания менее знаменитых и более трезво мыслящих состоятельных людей. Они оставляли некую сумму денег или недвижимость (чаще всего землю, а также дома) друзьям или вольноотпущенникам, своему клубу или городу, с тем чтобы они взяли на себя обязанность использовать полностью или частично доход от этих средств на ежегодные праздники и обряды, включая раздачу денег и еды, в честь благодетеля.

Типичный метод состоял, таким образом, в том, чтобы материально заинтересовать небольшую группу достойных людей в устройстве подобных церемоний и значительно большую группу людей в их посещении. О том, что этот метод с разными вариациями продолжает использоваться до наших дней, свидетельствует опыт современных частных завещательных фондов. Но яркий пример его успешного применения был известен уже в 5-м в. до н.э., когда афинский военачальник Никий (в его серебряных копях было занято около 1000 рабов) купил за 10 тыс. драхм крупный участок земли и посвятил его храму Аполлона на острове Делос. Ожидалось, что жрецы храма и жители острова в ответ на это пожертвование будут ежегодно из доходов от этой земли устраивать священные празднования в честь Аполлона и других богов, во время которых следовало испрашивать у них всяческие благословения для Никия. Это было более успешное, чем обычно, «капиталовложение в бессмертие», так как платежи из Никиева фонда на эти обряды продолжались и во 2-м веке н.э.