Бесплатный фрагмент - О деревне с любовью

Хорошо в деревне летом

Мне шесть лет. Ранее летнее утро… Очень ранее… Половина шестого. В деревне утро всегда прохладное и сырое. Независимо от того, сколько градусов покажет термометр в полдень, двадцать или тридцать пять, день начинается с резиновых сапог, колготок и куртки. Ещё обязательно присутствует косынка. Она защищает и от холода, и от жары, и от пыли, и от насекомых — в волосы в деревне очень любят залетать пчёлы, залезать клещи и запрыгивать вши.

Я выхожу во двор и ёжусь от свежести ледяного, пахучего утреннего воздуха. Мои бордовые сапожки тут же становятся блестящими от росы. Из открытой двери летней кухни валит пар: бабушка готовит еду. Варёные яйца, картошка в мундире, свежие огурцы с огорода, нарезанный хлеб, соль в спичечном коробке, пёрышки лука и горсть конфет «барбарис». Всё это укладывается в походный рюкзак защитного цвета, сверху фляжка с колодезной водой. У стены стоят два кнута и палка. Сегодня мы пасём коров. Деревенские жители гоняют стадо коров на пастбище по очереди. Очередь бывает раз в месяц.

Дедушка в высоких, чёрных резиновых сапогах и длинном плаще выходит из сарая. Он сделал всю утреннюю работу: почистил в свинарнике, набрал воды в вёдра, привязал на лугу телёнка.

— Внуча, ты готова? Пойдем залучать!

«Залучать» — это такое сугубо деревенское слово. По крайней мере, в городе от родителей я его не слышала. Но я понимаю о чём речь. Залучать — это идти в центр села к магазину, куда утром сгоняют всех коров односельчане. Там этих коров надо собрать в стадо и гнать их в сторону лугов, полей и лесов. Я люблю залучать. У магазина все бабули будут обращать на меня внимание, называть «помощницей», говорить о том, какая я выросла большая и угощать конфетами. Мы с дедушкой идём по сырой дороге, я размахиваю кнутом, смотрю по сторонам, слушаю звуки и наслаждаюсь запахами: в небе носятся и щебечут ранние птички, из-за заборов доносится лай собак, кукареканье петухов, блеяние коз и гогот гусей. Пахнет скошенной травой, сырыми дровами, мокрым песком, полевыми цветами — запахов целая палитра. В городе утро пахнет совсем иначе: асфальтом, автобусами и столовкой детского сада.

Мы залучаем коров и гоним их в сторону нашего дома, чтобы пройти мимо него вниз к леваде, а потом на лог. «Левада» и «лог» — тоже исключительно деревенские слова. По пути наше стадо растёт: открываются калитки, оттуда вальяжно выходят коровы, подгоняемые своими хозяевами. Бабушка тоже выгонят нашу Зорьку, замыкает калитку на засов и присоединяется к нам. Из соседнего дома выходит сестра моей бабушки Лиды — бабушка Зина. У неё нет коровы, только куры и кошка без имени. Бабушка Зина очень старенькая. Она идет с нами, чтобы забрать меня с лога, когда я устану. Но я пока уставать не собираюсь.

Коровы идут, покачивая пятнистыми боками. У каждой коровы, несмотря на одинаковые имена (всех их зовут Зорьками, Милками и Мартами), свой характер. За это лето мы пасем коров третий раз, и я уже знаю, какая из них спокойная, а от какой ожидать беготни и баловства. Корова деда Матвея вообще бодается, если ей что-то не понравится. Об этом все знают, поэтому к ней меня дедушка не подпускает, да я и сама посматриваю с осторожностью на её сизый с чёрным треугольничком лоб.

Мы пригоняем стадо на бугорок с высокой травой, дедушка достаёт раскладной стульчик, а мы с бабушками садимся на расстеленную фуфайку. Бабушка Зина поёт старинные песни, я ем вареные яйца и смотрю на деревенские домики, которые отсюда кажутся очень маленькими. Я пытаюсь разглядеть наш дом и дом моей подружки — Тани.

Становится теплее, некоторые коровы ложатся, продолжая жевать, некоторые стоят и обмахиваются хвостами: назойливые мухи облепляют коровьи спины, бока, лезут в уголки их больших глаз. Когда станет совсем жарко появятся оводы. Они больно кусают коров, от чего те иногда становятся буйными и норовят убежать в лес.

Бабушка Зина спрашивает, не устала ли я. Я, конечно, не устала. Я вообще никогда не устаю. Мне попросту становится скучновато: я уже высмотрела синюю кофту Таньки вдалеке, подруга проснулась и играет в песке возле своего дома, я съела несколько яиц, картофелину и попила водички из фляжки. Почему-то из фляжки вода намного вкуснее, чем дома из кружки. Но в рюкзаке еще остались конфеты, непрочитанная книжка про сов, и в альбоме я еще сегодня не рисовала, поэтому я говорю, что не устала и достаю книжку.

— Почитаешь? — спрашиваю бабушку Зину.

— Я же не умею читать, — улыбается она.

Бабушка Зина хоть и большая, а читает по слогам, как я, ведь она не училась в школе, потому что была война. Меня читать научил дедушка еще зимой. Я демонстрирую своё умение, прочитывая первый лист. Дальше читает бабушка Лида. Я хочу всё успеть, поэтому достаю альбом и рисую коров на лугу разноцветными карандашами. Потом несу рисунок дедушке, который сидит на другом конце бугра возле рыжей коровы. Дедушка берет красный карандаш и ставит мне пять. Мой дедушка раньше работал учителем, он всегда ставит мне оценки за рисунки. Это почти всегда пятёрки, потому что рисую я хорошо. Иногда бывают и четвёрки, например, если я забываю нарисовать линию горизонта, брови у человечков и неправильно рисую трубу на треугольной крыше.

— Куда у тебя смотрит труба? — строго спрашивает дедушка в таких случаях, — Она должна стоять прямо, а не падать в сторону.

Коровы тем временем поднимаются, начинают активно есть и потихоньку перемещаются в сторону леса, там образовался тенёк. Я спрашиваю у дедушки, который час. В двенадцать коров надо гнать домой на обеденную дойку. Я уже хочу домой, но сейчас только десять. Два часа — это ещё очень долго. Говорю бабушке Зине, что устала, и направляюсь с ней домой, отсыпав себе в кармашек куртки конфет из рюкзака. Куртка завязана рукавами у меня на поясе, ногам в резиновых сапогах жарко, и Танька уже заждалась меня в песочнице. Я отпасла коров довольно долго — аж четыре часа. Я горжусь собой, потому что в прошлый раз я выдержала только до девяти. Я ещё не решила, пойду ли на лог после обеда. Если не поссорюсь с Танькой, то, наверное, не пойду. А если даже поссорюсь, могу пойти с бабушкой Зиной к её подруге бабе Нюре, у нее дома всегда есть пряники и зефир. Ещё можно пойти к бабе Любе, у нее есть внук Алёшка. Ему три года, он еще не очень хорошо говорит, с ним не так интересно, как с Танькой, но я могу поиграть в его игрушки, у Алёшки их много. А если не пойдем в гости, посидим у бабушки Зины на завалинке, она будет вязать носки на зиму, а я поиграю с ее кошкой, заплету косички куклам из кукурузных початков и покормлю цыплят хлебом прямо из руки. Они так смешно подпрыгивают, хватают хлеб и убегают. В общем, у меня очень много интересных дел в деревне летом.

Алкогольная история

На деревне все мужики пили. От мала до велика. Так было принято. Пил тракторист Колька Васеков, пили комбайнёры Иван да Володька, пил учитель истории — Антон Петрович, выпивал заведующий фермой Сергей Юрьевич Калибаба. Пил даже дед Семён, у которого почти все внутренности были вырезаны, трубка из бока выведена, а в кармане банка-мочесборник. Не пил только Федька Черпак, потому что полгода назад жена свозила его в город и закодировала. Все мужики Черпака уважали за смелость и выдержку, но сами продолжали «закладывать», мол, «нас никто не кодировал, а без кодировки бросить не получится, вот кабы закодировал кто… Но город далеко, кодировка стоит дорого, так что видно «не судьба».

Тем временем в деревню из райцентра прислали новую медичку — Людочку. Молодая девушка, приветливая, всегда аккуратненькая в белом халатике. Каждому улыбнется, всегда выслушает. Полюбили её местные бабы, стали по поводу и без повода в медпункт бегать: давление померить, как насморк лучше лечить посоветоваться, за жизнь поболтать, да на мужиков пожалиться. Людочка баб жалела, сокрушалась с ними вместе по поводу мужей их, которые всегда навеселе ходили. Даже лекцию о вреде пьянства как-то в воскресенье с разрешения председателя провела в клубе. Только толку никакого от лекции не вышло. Послушали её мужики, посмеялись с носатого алкоголика, на плакате нарисованного, пощелкали языками на Людкины формы в белом халатике, и пошли за угол клуба «это дело отмечать». Ну а как же: воскресенье, выход в свет. Как-никак событие, грех не отметить.

— Люсенька, ты же медик, закодируй ты моего антихриста! — в сердцах крикнула доярка Нинка, в третий раз за неделю ввалившись в медпункт с синяком под глазом. Раньше Нинка синяки свои, которые пьяный Матвей ей регулярно ставил, не лечила — сами проходили, и на них внимания никто не обращал. А теперь, с появление новой медсестры, Нинкины синяки стали достоянием общественности — Людочка ей примочки ставила, и участкового вызывала, побои снимать. Такие правила. Участковый Сергеев в медпункт бегал в удовольствием. Нравилась ему медичка новая. А Людочка наоборот переживала очень за Нинку, да за всех баб деревенских.

— Ох, Юрий Петрович, не знаю, что и делать-то, — плакала Людочка, — ведь нельзя ж так жить. И себе и жёнам жизнь губят-то.

Юрий Петрович к местным законам был привычный, и Нинкины синяки, ровно как и поголовное пьянство, казалось ему нормальным явлением. Но Людочкины слёзы Сергеева очень трогали. Вот он и дал ей дельный совет…

В понедельник на двери медпункта появилось объявление:

«Кодировка от пьянства. Запись ведётся заранее. Обращаться к Людмиле Алексеевне».

Весть об этом быстро прошла по деревне. Бабы были в восторге, тут же побежали своих благоверных в очередь записывать. А мужиков новость заставила напрячься и призадуматься. Не ожидали они, что так получится, зачесали в затылках. Собрались на перекур у комбайна Федьки Черпака, стали советоваться.

— Не знаю, мужики, советовать никому не берусь, но я рад, что выпивать перестал, — Федька чувствовал свой авторитет, и важно смотрел вдаль, мусоля папироску, — жизнь, как будто новыми красками заиграла: семью начал ценить, дочь меня слушаться стала, башка не болит каждое утро… И еда вкуснее кажется, и воздух чище, и люди милее.

Подумали-погадали мужики и решили кодироваться.

Первым Матвей Нинкин пошёл. Ему как раз с похмелья очень уж плохо было.

— Закодируй меня, Людк, так чтобы больше в рот не брал, очень уж тошно мне, — бубнил Матвей, лёжа на кушетке.

— А по другом никак, товарищ Яковлев, — ухмылялся из угла Юрий Петрович Сергеев, — теперь если хоть раз пригубишь, сразу подохнешь.

Людочка тем временем капельницу ставила, подушку под голову подкладывала, музыку на радиоле спокойную заводила. Матвею прямо на глазах легчало. Вышел он из медпункта другим человеком.

— И правда другие краски, — смущенно заулыбался Матвей, — и башка болеть перестала. Нинка заплакала от счастья, мужики тут же окружили первопроходца, осматривали, обнюхивали, расспрашивали… Завтра была очередь Кольки Васекова…

Так за месяц в деревне пьющих мужиков не осталось. И никому в голову не приходило попробовать заново. Все запомнили прилив сил, приятное улучшение самочувствия во время процедуры и особенно слова участкового, которые тот повторял каждому: «раз пригубишь, сразу подохнешь». А те мужики (в основном молодые), которые и так не сильно закладывали, сами пить побросали. Не принято стало пить на деревне…

Да и хорошо, что побросали, все запасы глюкозы в медпункте подошли к концу!

Баба Нюра — повариха

Нюра Полуэктова всю жизнь работала поваром в школьной столовой. В старые военные времена, когда ещё не навещала сельскую школу санэпидстанция, молодая Нюрка варила детям борщ с крапивой, заваривала чай из сушёных веточек. Полуголодные дети ели её стряпню с удовольствием, на занятия ходили только из-за её борщей.

Позже, когда страна встала с колен, и питаться стало возможно не только со школьного приусадебного участка, тётка Нюра готовила супы с вермишелью, пекла ватрушки с творогом.

А в 80-е баба Нюра и вовсе мастерства набралась — баловала детей пряниками собственного производства, блинами и салатами.

Нюру любили и школьники, и учителя. Сменялись поколения, дети заканчивали школу, учителя переводились на новые места, а баба Нюра была вечной. Такая неизменная пышнотелая, румяная, и, вроде бы даже, не стареющая повариха. И столовая школьная не изменилась за это время: все тот же маленький домик с печкой и деревянными лавками.

А после перестройки школу старую решили закрыть, и начали строительство новой большой трехэтажной школы в соседнем селе. Там и туалет, и вода, и столовая были не на улице, а прямо внутри здания, как в городе. И персонал набрали новый. И повариха теперь была не одна, а целых пять. И Нюру в эту пятёрку новый приезжий директор не взял… На пенсию отправил.

В столовой теперь готовили всё по правилам: компот из сухофруктов, яйца покупные, кашку перловую и жидкое картофельное пюре. Стандартный такой набор казённой еды. Такую дают в больницах, детдомах и тюрьмах. Больно было бабе Нюре от такой несправедливости.

— Похудел внук мой Колька на ваших харчах, — жаловалась она соседке своей Валентине Даниловне — учительнице биологии.

— А что делать-то, баб Нюр? — сокрушалась соседка. — Такие правила теперь.

Но люди ко всему привыкают: поколения менялись, нынешние первоклассники бабу Нюру и не знали вовсе, её чая травяного отродясь не пробовали. На месте старой школы ферму построили, а домик, в котором столовая много лет была, под сторожку отдали.

Поселился там сторож Иван. Он в послевоенные годы здесь учился и хорошо помнил борщи и чаи поварихи Нюры.

— Вот захожу в строжку, а запах чая липового и вишнёвого так в нос и бьёт, не вывелся запах-то до сих пор, тёть Нюр, — говорил он своей любимой поварихе. — Давай-как, мы чайку твоего заварим, очень хочется попробовать, детство вспомнить.

— Ой, Вань, да кому он нужен-то теперь чай мой? — сокрушалась баба Нюра. — Вышли из моды чаи эти.

— А ты завари! — лукаво прищурился Иван. — И борща с крапивой бы ещё, и пряников. Посмотрим, что из моды вышло, а что нет.

Что-то ёкнуло в сердце у бабы Нюры, махнула она рукой, и пошла крапиву рвать, да вишнёвые веточки собирать. Наши они с Иваном старый чугунок за печкой, отмыли, отчистили, воду колодезную вскипятили. Наварила Нюра борща своего «фирменного», чай по кружкам, эмалированным разлила, а заодно и пряников с блинами наделала. А так как память мышечная и привычки старые своё взяли — наготовила баба Нюра еды этой совсем не на двоих: полсела накормить можно было бы.

— Вань, куда ж это всё теперь девать? — вдруг одумалась повариха.

— А мы сейчас с тобой объявление повесим, — придумал сторож. Взял лист бумаги, карандаш и написал коряво с грамматическими ошибками (троечником всё-таки в школе был): «Школьная стАловая работает. Заходите на Абед». И на дверь эту бумажку изолентой приклеил.

Первые посетители не заставили себя ждать:

— Тёть Нюр, а мы думали, что нам почудилось, — в столовую шумной толпой забежали девки-доярки. — Пахнет на всю ферму, как в детстве. А что, правда, и поесть можно?

Растерялась баба Нюра, посуды-то на всех не было в строжке. Побежала домой, принесла миски, ложки. Налила всем борща до краёв «с горочкой». Доярки аж прослезились, с таким удовольствием ели и школьные годы вспоминали.

Потом председатель постучался:

— А что это у вас тут пир горой? — начал было он громко и властно, а потом вдруг смутился, как школьник, почувствовав знакомый запах. — Тёть Нюр, а можно я сына своего приведу, пусть попробует вкус моего детства?

— Веди, конечно, здесь на всех хватит, — Баба Нюра была счастлива.

Вслед за сыном председателя ещё пару мальчишек прибежали, потом Валька — продавщица из магазина пожаловала, и до неё слухи о работающей столовой дошли. Потом почтальонка постучалась, медичка, бригада трактористов.

Сидели односельчане рядком на старой деревянной лавке, уплетали вкусную еду, детство вспомнили и Нюру хвалили. И так хорошо было… Так душевно!

Вот тогда и предложил растроганный председатель, чтобы столовая бабы Нюры, каждый день работала.

— Будем платить Анне Петровне (так Нюру по паспорту звали) за обеды, а она нас кормить будет, как в школьные годы! — воскликнул он.