Бесплатный фрагмент - О чём думают медведи

В память о моем папе,

который всегда вдохновлял

и поддерживал меня

---

Niedźwiedź idzie przez las i cicho, cicho, bardzo cicho śpiewa: — La-la-la.

Из детской радиопередачи (польск.)

Медведь проклятый! Бежать, бежать!

Евгений Шварц. Обыкновенное чудо

Глава 1

Я держал в руках беспорядочный мятый ворох бумаг. Олег, координатор моей экспериментальной группы, просил посмотреть на них еще раз «повнимательней». Там было более пятисот страниц с табличными данными, и некоторые из них не слишком четко пропечатались.

— Все это здесь, — сказал он возбужденно, отступая назад. — Я не хочу вам подсказывать. Вы должны сами это увидеть.

— Увидеть что?

— Подсказываю: посмотрите магнитную активность начиная с апреля. И не тратьте время на амплитуду, там есть столбик поинтересней.

Я рассмеялся. Это было невероятно. Я впервые видел человека, который обнаружил одну из моих подтасовок. Правда, заметил совершенно ни в том месте. Я бы мог ему намекнуть, на какой столбец действительно стоило посмотреть. И к апрелю все эти флуктуации уже прекратились.

— Но почему на бумаге? — поинтересовался я, едва сдерживая клокотание внутри — что-то среднее между судорожным смехом и позывами к зевоте.

— На графиках все в порядке, никаких всплесков. Таблицы на экране я разглядывал часами. Но было непонятно, что происходит. А на этих распечатках с постраничной выдачей отклонения сразу бросаются в глаза.

— Какие отклонения?

— Вся эта динамика, все эти процессы — ненастоящие. Все эти данные — имитация.

— Разве такое возможно? — спокойно спросил я, справившись с вибрацией.

— Хотелось бы верить, что нет, — смутившись, ответил Олег.

Он посмотрел на меня с болью во взгляде, лучше бы он этого не делал. Единственным правилом нашей с ним субординации было полное доверие старшего к младшему. Нарушая его, он нас обоих подвергал неоправданному риску. Не важно, доверял ли он мне, я как руководитель должен был быть готов полностью ему довериться. Что ему стоило вовремя отвести взгляд? Мне и без Олега хватало проблем.

За восемнадцать лет я успел отметиться в полусотне исследовательских учреждений, и везде, стоило мне уволиться, в силу неведомого морока все забывали о моем существовании. Места работы мне приходилось менять постоянно по мере наступления обстоятельств непреодолимой силы.

После некрасивых сцен с коллегами и дискуссий по поводу моих карьерных интриг и превышения полномочий и, наоборот, после воодушевляющих моментов симпатии и дружеского расположения, я знал, что начисто сотрусь из памяти этих людей. Чего бы я ни натворил, на какие бы ленточки ни разодрал свою должностную инструкцию, моим бывшим коллегам вдруг становилось лень это обсуждать, мысленно возвращаться к моим делам и моей персоне, даже если речь шла о явном ущербе. Из-за меня были расформированы два областных управления статистики: данные систематически приводились в беспорядок, люди сидели ночами, чтобы хоть что-то исправить, а у кризисной группы так и не появилось ни одной версии происходившей путаницы. Все указывало на меня, но никто не решился предъявить мне претензии. Очевидно же было, что хаос цифр — череда случайных программных сбоев, а винить в этом меня — неподобающий поиск крайнего.

Бывшие коллеги с облегчением обо мне забывали, и лишь один парень, астматик по фамилии Игнатов, из аналитической группы уже не помню какого управления, ко мне словно приклеился.

В понедельник он позвонил мне в пятый раз за полгода, и я сразу узнал этого симулянта по характерным астматическим покашливаниям — короткими сериями, сменяющимися тонкими завываниями.

— Почему ты не сказал, что с нами это произойдет? Почему никого не предупредил? — проговорил он сквозь свист.

— Дружище, я просто не успевал. Мне надо было уходить, двигаться дальше, — как мог объяснил я.

С тех пор как этот хронический недуг был побежден, нашлись люди, чей выбор был — контролируемый насморк и зуд. Я знал несколько семей астматиков, которые решили сохранить свою наследственную непереносимость даже после повсеместного внедрения аутоиммунной блокировки. Кто-то из конфессиональных соображений, а кто-то, чтобы сохранить некоторые льготы при занятии должностей. Игнатов был ни то ни другое. По-видимому, астма помогала ему лучше распознавать людей, острее чувствовать тревожные производственные моменты.

— Ты представить не можешь, как долго мы разбирались с последствиями твоего вмешательства. У нас тут все из-за тебя перепуталось. Если твоя деятельность у нас сводилась к ежедневному вредительству, почему тебе единственному в отделе сохранили выходное пособие? — плавно, с выразительной интонацией поинтересовался он.

Этот человек, насколько я его помню, периодически впадал в панику по ничтожным поводам и всегда переигрывал, потому что знал, как его невыносимая астма действует на окружающих. Но эти звонки он исполнял по-другому, буквально на глазах выздоравливая.

— Искажения, которые я вносил в базы, коренным образом улучшили работу дата-центров. Вспомни о гельминтах, как они помогают астматикам. Пока они внутри — иммунная система перестает уничтожать собственный организм. Но главное, это помогло моему делу.

— Какому делу?

— Я сам до конца не представляю, в чем его цель, — признался я. — И я тебе это уже говорил. Поверь, оно очень важное, но тебе не обязательно в это вникать.

Чтобы скорее вернуть его в состояние удушья, я добавил:

— Кстати, не удивлен, что тебя так и не повысили. У твоего помощника, который путал категории показателей и этапы обработки, уже отдельный кабинет. Соседнему отделу, который не выиграл ни одного тендера за полтора года уже удвоили оклады. А ты все сидишь и копаешь под меня, хотя мы с тобой уже два года как распрощались, — сказал я и после секундной паузы отключился.

Эта секунда понадобилась мне, чтобы услышать отталкивающие хрипы удавленника из новаторской школьной постановки. Я не сомневался, что, когда Игнатов проснется утром, он не вспомнит ни меня, ни этот разговор и безропотно отправится на очередное кризисное совещание. Дело, конечно, было в лихорадке, которую он не желал лечить. И какое-то время спустя он вновь припомнит эту историю и мой номер. Беда в том, что он мог быть не единственным астматиком, кому я врезался в память.

Возвращаясь к Олегу: я был уверен, что он на меня никому не донесет, даже если сообразит, чем я здесь занимаюсь. Это было технически невозможно. Его докладную записку никто бы не стал читать. Он показал бы эту мятую бумажную кипу паре таких же недооцененных координаторов из смежных групп, которые в ужасе пинками перенаправили бы его ко мне. Эти ребята больше всего в своей жизни боялись претензий к своей компетенции и конфликта интересов. Вряд ли бы после этого он решился пойти со своими подозрениями к завлабу. За несколько недель или месяцев Олега могло осенить, в чем состоял подлог, но к этому времени он бы уже бился с сотой по счету головоломкой от нашей плодовитой исследовательской группы.

Без ложной скромности, я считал себя величайшим электронным вредителем всех времен. Статистическим червем. Мне удавалось постоянно наращивать масштабы своего вторжения в мир исчислений, показаний и всей сферы объективных наблюдений. В первое время все приходилось делать самому и вручную. Позже подлог стал происходить на уровне систем сбора и анализа данных. Пока наконец я максимально не приблизился к предельному нарушению достоверности. Я сам стал источником истинных сведений.

Не перечислить, по каким направлениям физического мониторинга я успел поработать, беспощадно корректируя показатели и массивы данных, где только это было возможно. Наиболее удаленными позициями были экспертные должности на метеостанции и в астрофизической лаборатории, где мне пришлось изрядно попотеть, потому что мои фальсификации никак не влияли на прогнозы и результаты наблюдений. Теперь я был где-то посередине, и тут моя работа создавала наибольшее количество флуктуаций при относительно умеренных трудозатратах. Я влиял даже на контроль окружающей среды. Помню свой первый стеллаж с химическими пробами грунта и воды, которые были безоговорочно признаны фиктивными и противоречащими процессам рециркуляции. Со временем я заменил их обычными пробами, а все мои данные стали стандартными. Было удивительно, как легко я определился со своим призванием.

Но время от времени меня охватывала обжигающая ярость пополам со стыдом, волосы на висках начинали искриться и едва ли не воспламенялись. Я будто бы начинал вспоминать прежние свои жизни и ясно представлять себе физический образ своего главного соперника — большого, лохматого, издававшего прерывистые рыки, нагло оттирающего меня от источника благодати. Я начинал по-особенному дышать, потому что вспоминал другую атмосферу или, возможно, другое свое агрегатное состояние. При этом ярость и стыд наполняли меня сладкой ностальгией. По моей спине и голове карабкались мурашки, я понимал, что пережил в том измерении нечто волнующее, трепетное и одновременно глупое, постыдное и непоправимое. Похоже, я бездарно провалил прежнюю миссию и получил за это взыскание в виде новой, заведомо невыполнимой.

В то время для меня не было ничего важнее науки, я и мои коллеги ежедневно пребывали среди беспросветного экспериментального безумия, и все же эта история — о моей семье, а не о пределах возможного в лабораторной карьере. Хотя где семья и где я: большую часть пути я проделал как одиночка, вынужденный полагаться на самого себя.

Мой отец всю жизнь занимался изучением медведей. Это называлось териологией. Хотя вроде бы эта дисциплина относилась ко всем млекопитающим. В фольклоре медведь считался магически преображенным человеком, или лесным богом, или потусторонней сущностью в его образе. В медведя обращался сват, или тесть на свадьбе, или грубый разгневанный сосед, что выяснялось только после убийства животного. Мало того что это был гротескный персонаж, воплощение экспрессии, похоти, дикой взрывной силы и простых эмоций, он был еще и «богом из машины» — во многих сказках он решал исход дела. Если рассказчик не знал, как закончить историю, он вводил в нее медведя. И являлся косматый, всему зверью пригнетыш, тут сказке и наступал конец, а кто слушал — по-любому становился молодец. Я подумать не мог, что попаду в похожую историю.

Ту же роль медведь играл в живой природе — на нем заканчивалось большинство пищевых цепочек, только мне не хотелось в это вникать. Я был сыт по горло отцовской наукой, которая меня окружала и то и дело вторгалась в мою жизнь двадцать лет кряду. Все эти сползающие с заваленных столов стопки рабочих тетрадей, альбомы с зарисовками и фотографиями, которые служили материалом для моих построек, иногда я их пролистывал без всякого интереса. Настроение этих дней мог бы передать запах неугомонных бородатых медведеведов в бесформенных свитерах, сидевших с отцом на кухне глубоко за полночь и вполголоса обсуждающих историю очередной медведицы-перебежчицы, с выводком перебравшейся в соседний заказник. Их громкий шепот и неожиданные восклицания будили нас с сестрой, после чего наша детская превращалась в самое оживленное место в доме, и нас приходилось заново укладывать.

В нашей с сестрой комнате на полке среди игрушек стоял трехтомник «Очерков по этологии медвежьих», намертво стянутый пластиковой упаковочной лентой, авторы Маслицын, Филисов, Торнин. В кабинете «эту ересь», как он называл этот сборник, отец держать не хотел. Эти известные зоологи никогда не бывали у нас дома, редко звонил лишь его однокашник Маслицын, зато отец вспоминал про них постоянно.

Еще он часто говорил загадками. Как-то, обнаружив у меня на столе армию разноцветных пластилиновых медведей (мне было лет восемь), отец наклонился ко мне, обнял и сказал доверительно: «Только очень маленькие фигурки медведей — не больше двух миллиметров в холке — передают их суть. Когда они размером с букашку, сразу становится понятен их секрет». Когда дело касалось медведей, он становился очень сентиментальным, и я этим всегда пользовался.

Причина моего упорного стремления всех запутать, когда я стал взрослым, скрывалась в моем путаном детстве, в котором переплелось много противоречивых событий. В моих воспоминаниях акценты были как будто нарочно переставлены, чтобы как можно сильнее исказить картину. При этом я точно знал, как все было на самом деле, но не мог пересказать это своими словами, будто находился под действием заклятия, мешающего точно передать эти видения прошлого. Последовательность картин — иногда чересчур подробных — была у меня перед глазами, но многие из них так и оставались сценами без описания.

Например, я помнил, как отец учил меня в детстве бросать мяч. Или ловить. Траектория была одна и та же. Папаша не признавал слабых бросков и вкладывал в них всю душу. Он норовил метнуть мяч по-взрослому, чтобы при попадании я мог почувствовать его тяжесть и нулевую прыгучесть полуспущенного, обильно напитанного влагой снаряда. Прием получался хлестким, и отскок (при нулевой-то прыгучести) всегда приходился в стену или забор у меня за спиной, так что мяч проходил в паре сантиметров от меня, а то и чиркал по плечу или бедру. И это пока я не умел ловить. Когда научился — броски стали прицельными. Если я подставлял кулак или уворачивался, то получал звонкий замшевый удар по ребрам, если же стоял, не шелохнувшись, оказывался невредим. Отец хрипло смеялся. Кем он был на самом деле и чему как ученый муж пытался меня научить: что в реальности нет ничего хорошего, у нас нет никакого выбора и мы все здесь подопытные? И поэтому делать с нами можно все что угодно? Каждый раз, когда я возвращался к этим моментам прошлого, меня словно обдавали ушатом ледяной воды.

Или такое воспоминание. До пяти лет я делил комнату и все, что в ней было, со своей старшей сестрой Леной: полки, ящички, домики с флоксовыми животными и какие-то диковинные развивающие игрушки для девочек, в которые мне не разрешали играть. Когда моя сестра переехала в другую комнату, забрала часть игрушечного арсенала и все свои секретные альбомы с наклейками, рисунками, зеркальными надписями и непонятными символами — для меня в детской все сразу потеряло смысл. Я перестал там играть и пережил свой первый настоящий глубокий приступ апатии. Потом я перенес все свои игры к дверям ее комнаты: строил из конструктора многоэтажки и многоуровневые развязки, чтобы ей было труднее через них перелезать. Что из этого получилось? Сестру пару раз наказали за то, что она ломает мои постройки, а потом весь мой конструктор сложили в большой бумажный мешок и унесли в гараж.

Вот тогда с сестрой все это и произошло. Иногда она исчезала. Не уходила в другую комнату, не выскакивала на балкон, не пропадала за открытой дверцей платяного шкафа, не протискивалась между одеждой и коробками в гардеробной, как это делал я. Я продолжал говорить с ней через дверь, отвечая на какую-то ее реплику, и не находил ее в комнате или в любом другом месте, откуда слышался ее голос. Сестры не было нигде.

Я несколько раз пытался получить у нее объяснения по поводу ее дематериализаций, она только смеялась, дурачилась и отвлекала меня смешными дразнилками. Я начал думать, что моя сестра — фокусница. Скорей всего, она уже тогда училась скрываться, запутывать следы и отрабатывала это на мне.

За месяц до моего девятилетия Лена исчезла насовсем, ушла в поход с одноклассниками и не вернулась. Собственно, она использовала эту загородную прогулку, чтобы сбежать из дома. Ее начали искать почти сразу. Местные власти привлекли к поискам волонтеров из окрестных жителей. Лес вокруг походного лагеря прочесывали неоднократно, но никаких следов сестры найти не удалось. Зная, как она умеет прятаться, я не был удивлен.

Родители тронулись умом от горя, по крайней мере, делали вид. Я пристально наблюдал за тем, как они реагируют на эти события. Признаться, я не испытал особой горечи, когда она пропала, я сразу принял это как должное и никогда не объяснял себе почему. Мне казалось вполне естественным, что ее не стало, что они мигрировала в какой-то иной, недосягаемый уголок Земли. А потом стали приходить открытки. Два или три года она отправляла родителям почтовые карточки из мест, где ее нельзя было отследить, и как-то однажды рано утром даже позвонила домой и долго разговаривала с кем-то из взрослых.

Я не скучал по сестре, но чувствовал сожаление. Родители, пока были со мной, как могли заполняли этот вакуум, но, по ощущениям, я и глазом не успел моргнуть, как остался один. И было так естественно, что она не пришла мне на помощь. Как я догадывался — вовсе не потому, что ей было не до меня в тот момент. Что-то лежало между нами, не позволявшее когда-нибудь снова стать братом и сестрой.

Но мои проблемы начались не с этого исчезновения, а намного раньше — еще с младенчества и новорожденных игр.

Сразу, как родился, ничего не умея физически, только кричать и егозить ручками-ножками, я стал затевать игры, в которые начал вовлекать всех окружающих, кто попадался мне на глаза, часто помимо их воли, мысленно заставляя их принимать одни вещи за другие. Детские психологи сказали бы, что это невозможно, но начинал-то я с самого простого — с покусывания материнской груди — все младенцы делают это. Чем дальше, тем мои игры становились все более рискованными. Никаких правил не было: я мог вторгаться в природу любой вещи, на которую бы ни посмотрел, меняя ее значение. Ближе к половому созреванию мои игровые медитации начали становиться навязчивыми.

Родители замечали за мной минуты восторженного оцепенения, из которого меня невозможно было вывести, и даже хотели затащить меня к психотерапевту, но из-за малодушия и обожания ограничились лишь парой гипнотических сеансов. Постепенно эта забава превратилась в мое главное занятие, которое я стал совмещать со своей прочей жизнью.

И именно в этот момент мне стало не хватать Лены. Мне нужна была ее реакция на мою обидчивость и осмеянные амбиции в четырнадцать. Хотя в этом было и везение: я научился справляться с подростковыми затруднениями самостоятельно. Но иногда мне хотелось показать соседке по парте, чего я достиг без посторонней помощи. И еще меня огорчало, что своим бегством Лена лишила меня родной фанатки на всех этих эстафетах. У моих одноклассников их было в избытке — сестер и кузин, особенно старших — и к чьей опеке этих пацанов я страшно ревновал. Как и все, я хотел жить ради одобрения знакомых и родственников.

Я всегда держал в голове, что сестра жива и у нее все в порядке. И что она никогда не вспоминает о нас, потому что ее новая жизнь куда интересней и насыщенней прежней. И дело ведь было не в родителях: она почувствовала себя по-настоящему свободной, как только избавилась от своего младшего брата. Вдали от меня за нее не строило переживать.

Я придумал много разных идей и вещей. Например, именно мне принадлежит честь изобретения слова «лимпопоидность». Нетрудно догадаться, что под этим словом значилась способность любого явления или предмета вызывать ассоциации с рекой Лимпопо. Связь могла выражаться в чем угодно. И только на первый взгляд это звучало легковесно и глупо. Несовместимость таких сцепок меняла мир до неузнаваемости. И лимпопоидность была лишь одной из моих неожиданных вершин. Не знаю, во сколько бы томов поместилось все остальное. Не счесть, сколько чудных мгновений и милых пустяков мне удались, они сделали эту жизнь такой неизгладимой в глазах ее очевидцев. В первое время я не мог остановиться, неистово мыча и хватаясь за голову от восторга, но позже упростил свою реакцию до легкой икроножной судороги.

Однако жизнь, какой ее знали окружающие, почти достигла своей наивысшей точки. Я это понял сразу.

А еще до четырнадцати лет большую часть своего времени я посвящал гимнастическим упражнениям. Это было частью моей терапии или, точнее, очередной родительской хитростью убедивших меня, что эти занятия подготовят меня к жизненным испытаниям. На прочие науки и умения я не тратил время, часто обнаруживая врожденное знание учебного курса. Зато я мог выполнить несколько сальто вперед и назад, с твистами в группировке, чередуя фляки и бланши, и многократно проделывал это на ежедневных тренировках. Я кувыркался со смехом, моя резвость и ловкость меня очень веселили. На этом этапе моей жизни я по-настоящему упивался спортом. Я замирал в высоком прыжке и хохотал от своей удали, в чем бы эта удаль не проявлялась: когда бил кому-нибудь во дворе с разворота ногой в челюсть или когда запрыгивал через окно в общежитие к ничего не подозревающим девчонкам из ветеринарного училища. Да, я рано пошел по кривой дорожке. Будущие инструкторши по иппотерапии и зоогиды слышали мой смех, но еще некоторое время не понимали, что происходит у них под одеялом. И мое вероломство еще сильнее меня раззадоривало. Моя семья все время переезжала, и я точно не помню, в каком городе это было.

Но в итоге подростковые плотские забавы сыграли со мной злую шутку: ко мне рано пришло предчувствие неизбежной катастрофы в недалеком будущем, и за неделю до своего четырнадцатилетия я понял, что глупо растратил свою невинность и скоро мне предстоят занятия, полные потусторонних изуверств, после чего я незамедлительно дал обет безбрачия. В один момент я стал человеком миссии, словно запустился скрытый пункт непостижимой программы.

Эти противоречивые воспоминания всегда накрывали меня в разгар рабочего дня — на летучках или мозговых штурмах в разгромленных мной научных центрах. Словно в странном кино, я видел илистые берега, осоку, густой подлесок, заросшее водорослями русло реки. Меня продолжали пронзать потоки жизненной силы, которые когда-то протекали через меня в тех местах. Этот ландшафт взывал ко мне, требуя, чтобы я наконец употребил данную мне власть и подчинил его себе. Ничто так не требовало трансформации, как забитые травой кусты, покрытые кочками поляны, затянутые паутиной молодые ветви. Я так возбуждался в эти моменты, что, по всей видимости, становился источником мощного радиоактивного излучения, тут же поражая всех муравьев и кузнечиков в пределах досягаемости. Только годам к семи я научился сдерживать излияния бешеных частиц.

Было ясно, что в моем распоряжении не так много времени. Мне предстояло недолго здесь пробыть, сколько бы дел я не запланировал. Это должна была быть короткая вспышка, которой предстояло погаснуть скорее, чем капля росы скатится по дрожащему листочку мяты. Падение же длилось и длилось. То, что я задумал, я бы при всем желании не успел исполнить, и мне хотелось предупредить об этом. В конце концов у меня хватало ежедневной работы в лаборатории, где уже полгода как отменили выходные. Временами я запутывался в потоке своих фальсификаций, и мне требовалось время, чтобы привести в порядок все свои расчеты и действия.

Я так и не разобрался, что в то время влияло на мою судьбу сильнее: медведи отца, побег сестры или мои особые медитации. Воздействие этих рычагов невозможно было разделить, их силы пересеклись в одной точке, где и выкристаллизовался мой характер.

Однако мне предстояло однажды рассказать эту удивительную историю, в которую трудно было не поверить. Я знал, что, услышав ее, люди испытают ни с чем не сравнимое изумление, и при всей ее обыденности, без аттракционов и трюков, они окажутся полностью во власти этого повествования. Как будто все превращения и исчезновения происходят прямо у них на глазах, и они единственные свидетели необратимых событий, которые еще никому не удалось пережить без благодарности и раскаяния. Даже если бы я просто растирал между пальцами пыльцу луговых трав или чесал ухо, распухшее от укусов мошкары, наблюдателям оставалось бы только внимать и зрить, ошарашенным и остолбеневшим от столь откровенного зрелища, обливаясь слезами умиления или впадая в прострацию.

⠀

Из дневника Павла С. Тетрадь №4

Материалы Кодинской экспедиции

12 апреля (устье реки Оскоба)

Видел медведицу с медвежатами, уходящую на юго-запад. Мамаша, два медвежонка и два пестуна. Зафиксировал с воздуха. Надо сообщить М. Чудак до сих пор не верит, что пестуны — это медвежата-самцы, а не самки из прошлогоднего помета. Даже если покажу доказательство детально и в масштабе, М. все равно будет опровергать.

14 апреля (там же)

Смог подобраться ближе. Но стараюсь держаться на безопасном расстоянии. Слишком рискованно. Сегодня опять смог зафиксировать синхронные состояния.

Конечно, бурые медведи ничем не могут меня удивить. Во многом они заурядные млекопитающие, что-то вроде обывателей с неблагополучной городской окраины. Но я отдаю себе отчет, что в том-то и заключается их метафизика. Например, они всегда меня поражали способностью что-то делать синхронно. Не сговариваясь, не подавая друг другу никаких видимых знаков, два медведя могут одновременно подняться и сделать несколько шагов в сторону, потом в унисон застыть. И такие синхронизации могут происходить по несколько раз за день, а в некоторые часы и минуты эта пружина синхронизаций словно сжимается и эти согласованные действия начинают происходить с интервалом в одну-две минуты. Все мои гипотезы на этот счет сводятся к тому, что их медвежья сущность лишь фасад для чего-то более затейливого, и я вижу не странное поведение, а эффект или, лучше сказать, сбой их основного состояния, которое я могу наблюдать только через эти странные групповые парные фигуры.

Нельзя об этом ничего рассказывать Т. Он эту историю обязательно переврет и вставит в свою монографию как свое собственное наблюдение.

29 апреля (на подходе к Сухому ручью)

Важно подобраться к медведям очень близко, несмотря на мощное чутье, когда ты попадаешь в условный круг животного, у него может развиться зрительная и обонятельная аберрация. Если умело затаиться, можно десятки минут оставаться в кругу медвежьей семьи незамеченным. Важно чувствовать, что имеешь на это право и что это само собой разумеющееся дело, заурядная техническая процедура. Конечно, если ты выдашь себя, то спастись будет уже невозможно. Медведи слишком стремительны, чтобы о спасении можно было говорить всерьез.

Так вот, когда ты внутри медвежьего круга, ты детально и очень подробно начинаешь видеть каждое их движение и как они взаимодействуют без свидетелей. Ты понимаешь, что все, что ты видел в вольере или снятым скрытой камерой, ты можешь забыть. Наблюдаемое поведение медведей и поведение без присутствия наблюдателя не имеют между собой ничего общего. Достаточно лишь однажды увидеть это собственными глазами, чтобы навсегда избавиться от иллюзий. Я думаю, своим жертвам медведи также показывают свое истинное лицо. И это совсем не то животное, которое вы знаете. Без преувеличения можно говорить об особой медвежьей искренности. Они искренни друг с другом и ничего не в состоянии друг от друга скрыть. В этом особенность их животного интеллекта. Они проникают в явления непосредственно, не задействуя аналитический аппарат. Он им не нужен. Поэтому они так точны в оценке событий, реальности, отдельных объектов и целого. При свидетелях они словно бы лишаются рассудка, становясь подобием людей с диссоциативной фугой.

Пора уже научиться держать рот на замке и не рассказывать каждому встречному о своих открытиях, а то у Ф. опять будет статья в «Медвежьем круге» без моего соавторства и даже без ссылки на меня, а потом сразу перебросит ее в индийский Animal Behaviour и поставит в публикацию только Т. и М.

11 мая (Горелый ручей / река Буникон)

Перешел реку Буникон, теперь бы до июня добраться до Каски.

Опять наблюдал синхронизацию. Само по себе это не содержит в себе никакого волшебства, когда ты видишь это вблизи, эта внезапная спорадическая синхронность быстро надоедает и начинает раздражать. С медведями всегда так: принимаешь ты их или отвергаешь, это невозможно без бурного эмоционального отклика. Занимаясь ими, ты начинаешь их ревновать к их безупречному равнодушию, чего не происходит с другими млекопитающими лесной зоны и особенно хищниками. Ты очень скоро понимаешь, что медведи субъектны и каким-то невероятным образом способны влиять на твой разум, хотя они себя ничем не выдают и внешне остаются простоватыми мишками во всем своем зверином блеске.

Самая странная повадка медведей связана с тем, что они, вероятно, осознают, что с ними происходит. Редкая особенность для животных. Возможно, в какие-то моменты они даже понимают, кто они и где оказались. Внезапно они начинают переглядываться, очень выразительно, подолгу задерживая взгляд друг на друге, иногда даже удается уловить легкий кивок головы и кивок в ответ, или если озарение приходит к одному медведю, то его охватывает характерное беспокойство, он начинает подбегать к сородичам и заглядывать им в глаза, словно с немым вопрошанием: «Вы же понимаете, что с нами творится?» или «Вы знаете, кто я?». Но эта ментальная вспышка вскоре угасает, и пробужденный медведь возвращается к своим обычным животным занятиям. Эти моменты удается фиксировать, даже непосредственно наблюдая за ними, о чем они прекрасно подозревают, просто на досягаемом расстоянии разглядывая их в бинокль или стоя в нескольких шагах от решетки вольера.

20 мая (Движемся по кругу в месте впадения ручья Горелый в р. Буникон)

В какой-то момент ты понимаешь, что они не могут тебя не замечать, но продолжают делать вид, что тебя нет. Эта странная игра может продолжаться по несколько часов. Лишь отойдя на безопасное расстояние, ты словно попадаешь в фокус их зрения, и они начинают свирепо реветь или, пробежав несколько шагов в твою сторону, встают на задние лапы и совершают эти цирковые пасы передними лапами. Но на этом игра не заканчивается. Если мне нужно их усыпить из духового ружья, то они подходят ближе, занимаясь своим обычным исследованием растительного ландшафта, иногда почти вплотную, и как-то уж слишком нарочито теряют бдительность. Я могу расстреливать их, не торопясь, одного за другим, тщательно прицеливаясь, не вызывая в оставшихся позыва броситься наутек. Но бывают и совершенно странные случаи, если то, что я описал, еще не достаточно странно.

2 июня (местоположение уточняется)

Иногда они начинают меня видеть и перестают подпускать, на мои попытки приблизиться они не только не проявляют агрессии, а ведут себя со мной на удивление дружелюбно, как с представителем не просто их вида, а членом семьи. Этот дружеский настрой сбивает меня с толку, я пытаюсь к ним проникнуть, и тут они исчезают, буквально проваливаются сквозь землю. А потом я нахожу их через два-три дня за 10–12 километров от этого места. Не помогают даже радиомаяки, которыми я их обвешиваю во время очередного взвешивания, усыпленных транквилизатором. Сигналы от животных мерцают и выдают скачущую дислокацию — или неправдоподобно далеко, или сразу позади меня. Такое деликатное ускользание может повториться пару раз кряду. Но потом эти исчезновения внезапно прекращаются, и они вновь к себе подпускают и позволяют делать с собой все, что потребуется. Но к этому моменту я обычно уже опустошен и физически не в состоянии провести комплекс плановых измерений.

Будет, над чем посмеяться с М.

10 июня (я где-то, где и был последние пять дней)

Был ливень и сильная гроза. Медведи сидели под дождем и даже не пытались прятаться. На каждое небесное громыхание они отвечали ревом. Молнии били очень близко, в переросшие полог верхушки елей или находя для разряда лесные прогалины. Это было похоже на ковровое бомбометание — с такой плотностью и частотой следовали удары. Я сидел и дрожал в своем укрытии на дереве с детекторами и камерами. Неожиданно от семьи отделились медвежата и группой двинулись в сторону соседнего пологого холма, у подножия которого мы все находились. Они мчались галопом, поднимаясь все выше и выше, перекликаясь на ходу короткими медвежьими фразами. Яркие вспышки на несколько мгновений ослепляли и дезориентировали меня, и я терял их из вида. Потом после одного мощного всполоха я почти потерял зрение и слух, потому что молния угодила в соседнее дерево, и когда я отвлекся на огненный столб, полыхавший в десяти метрах от меня, я не заметил и не сразу понял, что медвежата что-то сделали, что-то исправили, когда все вместе достигли вершины холма. Дождь почти прекратился, и в одно мгновенье унялась грозовая стихия. Горящий ствол вскоре был потушен мелкой изморосью (что выглядело необычайно эффективным для такого сильного огня), небо рассветлело, а медвежата неспешно, задирая друг друга и кувыркаясь, вернулись в лагерь. Я был спасен.

Черт! Из тонких медиумов они мгновенно превращаются в механических дегенератов, способных лишь на удовлетворение животных потребностей с исполнением ритуалов подчинения/доминирования и территориального инстинкта…

16 июня (река Каска)

Вот и река Каска. Не помню, почему я хотел ее достичь. Надо связаться с основной группой. Слишком много данных.

Мне начинает казаться, что медведи вступили со мной в ментальное взаимодействие. Был момент, когда они перестали меня игнорировать и я почувствовал на себе их взгляды. Ощущение было не из приятных. Разумеется, я в это не поверил, пытался не смотреть в их сторону какое-то время и не думать о самой возможности осознанного внимания с их стороны, но стоило мне поднять глаза, как оказалось, что они продолжают не сводить с меня глаз. И что это были за взгляды! Осмысленные, понимающие, сдобренные скрытой иронией. Я справился со смущением и принялся вглядываться в пять пар карих медвежьих глаз. Всмотревшись по очереди в глаза каждого из медведей и описав этот круг дважды, я остановил свой взгляд на самом рослом пестуне, но он едва заметно тряхнул головой, перенаправив меня к медведице. Да, это была она. Она здесь всем управляла. Наши завершающие гляделки продолжались несколько секунд, после чего она кивнула мне, нет никаких сомнений, а я кивнул в ответ, после чего животные развернулись и быстро проследовали по направлению к… Я так и не понял, куда они направлялись.

Глава 2

Вначале я решил, что дождь прекратился, потому что перестал различать отдельные капли, не подозревая, что он может стать незаметным и еще более полноводным, стекая с неба тонкими струйками, которые тут же сплетались в косички. Я смог, наконец, найти укрытие от дождя под кустом орешника и уже точно успевал до наступления сумерек управиться с заданием. Да, я был на особом задании, в полуторадневной экспедиции, под наблюдением своего неутомимого координатора. Осознав это, я успокоился. Обычно даже по карте, по точно описанным ориентирам и выставленным координатам, мне было непросто понять, куда я иду. Теперь все было еще чуднее: видя на лимбе прямо у себя перед глазами зеленую стрелку, я не мог понять направление, по которому должен был обогнуть болото и через семь-восемь километров выйти на проселок. Но это было уже неважно.

Продираясь через подлесок, я почему-то вспомнил день, когда меня принимали в первый класс. Это было немного странно и комично. По идее я должен был всех экзаменовать, отсеивать негодных кандидатов и задавать неожиданные вопросы. Проблема была в том, что ко мне эти тесты были неприменимы ни на одном из этапов моей жизни. Но обычно я давал людям оттянуться вволю, показать себя, чтобы иметь моральное право при случае проэкзаменовать их самих. Инстинкт самосохранения просыпался у одного из десяти. Это довольно точно совпадало с прогнозом будущей численности человечества на первом этапе его решительного сокращения.

Я услышал неуверенный голос Олега, который, сидя в лаборатории и наблюдая за моими беспорядочными движениями, не мог не выдать досаду и замешательство человека, который был на «ты» с наукой, но при всей своей подготовке не мог понять, что происходит:

— Все в таком оживлении от вашей находки. И еще руководителям групп понравился ваш план с постепенным приближением к объекту. На совещании уже принято решение использовать этот стиль малозаметности для ведущих следопытов при выполнении и всех других заданий. — Я почувствовал, как мой подчиненный покачал головой, и, не теряя самообладания, бодро продолжил: — Мы ведь столько раз теряли наблюдаемые аномалии из-за топорной подготовки и элементарной спешки. Кстати, Валерий Павлович, оперативные специалисты, самые дельные, уже на месте, скрытно обступили объект, на основании протокола и ваших рекомендаций. Но они знают, чего им нельзя делать: хоть как-то выдавать свое присутствие в дефектной зоне; рабочий настрой и мысли о работе — под прямым запретом, приветствуются только отвлеченные фантазии, в том числе фривольные.

— Неужели такое есть в протоколе? — спросил я.

— Ну, если домыслить, — сухо допустил Олег.

— Есть и кое-кто из начальства, — продолжил он. — Но меня просили не болтать лишнего.

— Нет-нет, продолжай, — подбодрил я Олега, удивляясь, как легко заставить мир крутиться вокруг себя. — Не люблю передвигаться в тишине. Прибыл кто-то из Наблюдательного совета?

— Меня просили предупредить, но не распространяться, — ответил координатор.

— Да что это за дела? Кто тебе дает такие поручения?

— Начальник территориальной экспедиции лично.

— Ладно, — сдался я. — Поговорим о другом. Что там с последней ситуативной серией? Я хотел ее проанализировать. Там как всегда какой-то паноптикум?

Ситуативной серией, или ситуативкой, у нас называли отчет, составленный из собранных полевыми группами свидетельств очевидцев о ситуативных явлениях, необъяснимых сдвигах в естественном ходе событий, которые обычно обнаруживались в злачных местах, где люди со свойственной им жестокостью выясняли отношения между собой и с опостылевшей им реальностью.

— Вы тоже так считаете? Или вы шутите? Как мне сейчас отвечать?

— Мы слишком поверхностно их анализируем, эти семейные ссоры, мелкие кражи в пунктах размещения, стычки в очередях за бесплатными обедами. Это все так важно, в этом столько смысла.

— Знаю-знаю, но мы никак не можем этого ухватить, — пробормотал Олег рассеяно. — Если бы ни ваши пятна, нас давно бы уже вышвырнули из проекта. А так центру приходится подключать все имеющиеся ресурсы. Ваши находки без преувеличения — дар благодати.

— Олег, только честно, тебя что-то настораживает в этих аномалиях? Но ты не решаешься об этом заявить.

Я не видел его лица, но почувствовал по воцарившейся по ту сторону канала тишине, как мой координатор побледнел.

— Не то чтобы настораживает, — протянул он. — Если бы я прочитал об этом исследовании в авторитетном журнале или услышал на конференции, я бы, возможно, не поверил. Но я свидетель этих открытий. С наукой творится что-то необычное, и я не могу этому сопротивляться.

— Но с чего ты взял, что не можешь ничего поделать?

— Не знаю, все так быстро меняется. Никто не понимает, как надо реагировать на этот каскад событий.

Своим ответом со словосочетанием из ситуативного отчета, которое превратилась в клише, он как-то сразу осадил мой натиск.

— Вот тебе рабочая памятка: если будешь со мной откровенным — я не пропущу ничего важного. А если я не пропущу ничего важного, то мы с тобой будем везде не просто вовремя, а начнем пребывать на место еще до того, как все начнется. Эта ответственность — на тебе, — доверительно произнес я в микрофон, и, судя по гулу в наушниках, Олег напрягся еще сильнее.

Я никогда точно не представлял, что подсуну своим коллегам в следующий раз. Это всегда было что-нибудь простое, примитивное, что особенно любили физики: аномальные пятна, электромагнитные активности, старомодные эффекты и неисправное винтажное технологическое оборудование, которое то появлялось, то исчезало.

На этот раз у меня получилось рассмотреть сразу несколько «аномальных пятен» на спутниковых снимках. А уж пропущенные через десяток фильтров очертания этих образований можно было различить совсем ясно. Мне нужно было найти самые стабильные. Я всегда чувствовал этот момент. Просматривая кадры со спутника серию за серией у себя дома, я пытался понять, что с ними не так. Могло быть не так.

Но я старался не переборщить с изобретательностью. Если бы вы посмотрели вокруг моими глазами, то вам бросилась бы в глаза дурная упорядоченность — речь ли о центре перенаселенного города, безжизненных скалах или о самом буйно цветущем и плодящемся биоценозе. Вы бы обнаружили такую внутреннюю обусловленность всех форм и предметов, такую доводящую до белого каления устремленность в систему самых порой неподходящих друг другу частей и явлений, что вы сказали бы: ого, да они издеваются!

И какую бы комбинацию я ни воплощал, самую неслыханную по абсурдности, все эти новорожденные фигуры тут же рвались и переупорядочивались согласно их внутреннему состоянию. Я мог менять реальность и саму природу, только подслушивая этот военный марш, эти чеканящие четыре четверти без триолей. Реальность — патологически педантична, ее просто так не сбить с панталыку. Настоящего хаоса никогда не существовало, чтоб вы знали. Ему не удавалось продержаться и миллионную долю секунды.

Черт! Но когда мне стал названивать астматик Игнатов, где-то на краю сознания молнией вспыхнул страх, что теперь речь уже о настоящем коллапсе. Я решил, что впереди у меня не очередная смешная история о схлопывании отработанного офисного пространства с глупыми обреченными клерками внутри, которым все равно, что с ними будет, а кое-что похуже. Я стал беспокоиться, что крах наступит преждевременно, когда у меня еще не все будет готово.

Когда студентом я перекраивал сущее на уровне самых мелких элементарных крупинок, я догадался вдогонку заметать следы. Выяснилось, что своими вторжениями я поднимаю волновой шум, который нельзя было не заметить, и, как в детстве, стал совершать отвлекающие действия: шуметь еще громче, ронять плохо закрепленную утварь и болтать с невидимыми собеседниками. Это стало моей ежедневной обязанностью — нагнетать хаос в сфере физических измерений, чтобы моя исправленная реальность выглядели как можно уместнее.

Я годы потратил на возведение этого храма искажений, чтобы моя настоящая работа, моя миссия были до поры надежно скрыты. Но очень скоро меня должны были обнаружить. Я был к этому готов и решил погрузиться в гущу событий, быть преступником, возглавляющим расследование. Здесь я мог свободно переназначать реальность и заходить в этом деле очень далеко. Но для этого приходилось проводить все дни в лаборатории и еще брать работу на дом.

Через минуту Олег снова подал голос:

— Так вы видели последнюю ситуативку? Вы сказали, что размышляете о ней. Мы говорим об одной и той же серии? Я раз пять ее перечитал. Там совершенно убийственные данные. Они явно пересекаются с нашими наблюдениями по железной дороге. Я не думал, что это будет так просто и наглядно. Не перестаю удивляться.

— С наблюдениями по железной дороге? — переспросил я.

— По станции Колошино. Очень много двухзначных и трехзначных цифр, как на подбор, с повторяющимися группами цифр и с несколькими лидерскими числами, которые чуть ли не в каждой строке. Я понимаю, вы сейчас должны незаметно проникнуть в зону «пятна», но хочу вам это показать.

У меня перед глазами замелькали схемы и текстовые отчеты с цифрами, копии документов, где все цифры были добросовестно обведены кружками разного цвета.

— Ну что, видите? — нетерпеливо спросил Олег.

— Нет, — признался я. — Какая-то каша.

— Четыре — немного назойливая цифра, вам не кажется? — пытался дать мне подсказку координатор.

— Если есть что-то назойливое, то это сигнал на твоем лабораторном проекторе. Ты его оставляешь в режиме ожидания, а сам уходишь в дальнее крыло здания. Он начинает звать тебя, как ребенок. Еще и разными голосами, с музыкальным аккомпанементом. Как такое в голову могло прийти! — с укором заметил я.

— В этих бумагах цифра четыре наиболее встречающаяся не только в банковских реквизитах, но и в адресах, номерах офисов. Или у меня уже галлюцинации? — продолжал он одержимо.

— Когда я еще ходил в детский сад, отец учил меня играть в карты, — вставил я, — я спрашивал его: «Почему в колоде только четыре короля? Почему не пять?» А он мне в ответ: «Спроси у медведей. Они все знают о пятом короле».

— Вот опять. Четырнадцатый этаж, квартира двести четыре.

— А сколько в этой квартире комнат? — неожиданно спросил я.

— Две, — поперхнулся Олег.

Мы несколько секунд помолчали.

— Мне кажется, ты что-то нащупал, — доброжелательно сказал я. — То, что ты пытаешься найти какую-то связь этих случаев с цифрами — это хорошо, это правильно, надо за что-то ухватиться!

— Все равно я не понимаю, зачем мы просматриваем эти документы о собственности, платежки, банковские выписки, — с капризным негодованием заявил он. — Ведь изначально мы собирались искать вагоны, точнее один-единственный вагон-ресторан, возможно очень старый. Или как версия — шесть товарных вагонов, приписанных к станции Иловайск, код 487807, — уже рассеяно бормотал Олег. — Да, мы все видели этот трафарет на плохой фотографии, но, согласитесь, наштамповать на борту можно все что угодно. На каждой станции закрашивать старую маркировку и наносить новую. Я бы так и сделал. В этом смысле недвижимость — хоть какая-то зацепка. Но связи я не улавливаю.

— Это была не одна фотография, а целая коллекция любительских снимков с разбросом в четыре тысячи километров, — вдумчиво возразил я. — Мало того, все кадры испорчены плохим проявителем. Похоже, снимали на древнюю аналоговую пленку, которой лет сто.

— Не имеет значения. Или это разные вагоны с одним и тем же трафаретом. Или все эти фотографии — подделка, — грубо оборвал меня Олег.

Где-то со стороны дороги, куда мне нельзя было показываться по соображениям скрытности, послышался лай собак. Два или три алабая басом облаивали кого-то невидимого по ту сторону законсервированной биостанции, которая именно в этом месте значилась на моей карте. Только сам этот лай мне показался странным. Иногда животные в этих лесах звучали искусственно, как причудливые духовые инструменты. Хотя именно эти собаки, выдающие это безупречно ритмичное гавканье, могли быть вполне себе настоящими. Только находились они за тысячу километров, а их свирепый рык, вой и грызня транслировались на десятки или сотни сторожевых пунктов. Сотрясение ограды и хруст веток были дополнительными коммерческими опциями. Хотя сколько раз так было: пешеходы принимали настоящих волкодавов за голограмму и не успевали достать оружие.

Но были еще колли и терьеры, неотличимые от настоящих игрушек для прогулок, образцово приседавшие в раскорячку на лужайке перед домом, где я жил, которые, скорей всего, неделями пылились по шкафам и полкам, уперевшись в стену стеклянным взглядом.

Из той же оперы были соловьи, которые с мая по июль сводили с ума своими безупречными дробными трелями. Это была примитивная уловка застройщиков жилья, которые такими средствами в период активных продаж подтверждали экологическое благополучие своих экспериментальных строений и каждую весну продолжали прикручивать транслирующие устройства на оставшихся живых и между рядами искусственных деревьях, чтобы поддерживать спрос на «уютные дышащие ульи». Однажды я смог разглядеть механического соловья на одной из трех берез, прикрывающих мой жилой комплекс с запада. Он на удивление правдоподобно двигался: тряс головой, семенил лапками и подергивал крыльями, когда издавал свои пронзительные рулады, и обесточенно замирал, когда наступала пауза. Я бы даже принял стоящие дыбом металлические пластины за «нахохливание». Оболочка со слоями пыли и окиси алюминия делала солиста малозаметным, но, подсвеченная сбоку ослепительным светом лампы уличного освещения, фигура птицы выглядела, как настоящая. Застройщики использовали допотопные механизмы, давно удаленные из реестра, чтобы не нарваться на публичный скандал с поддельными соловьями.

Я продолжил движение через подлесок к месту, отмеченному на карте, пока сквозь деревья не показались корпуса Иммунологического центра. После повсеместного распространения микромашинных инъекций, большинство клинических отделений закрылись и были переоборудованы под абстинентные изоляторы, а процедурная медицина, и в особенности хирургия, стала уделом медиков на начальном этапе подготовки.

Выйдя из леса, я обнаружил, что дождь, который сопровождал меня несколько часов пути, так сюда и не добрался. На подступах к зданию трава и кустарники были не просто сухими, а словно бы выжженными.

Беляев, руководитель территориальной экспедиции, стоял посреди гигантской запущенной клумбы, утопая в луговых цветах, и смотрел в мою сторону, точно зная, откуда я должен появиться. Эта его проницательность всегда казалась мне немного варварской.

Беляев был единственным из нас по-настоящему рисковым мужиком, бесстрашным, предприимчивым и при всей своей прямолинейности психологически непредсказуемым. Его тяжелая, словно из камня, голова с прилипшими завитками темных волос, низкие надбровные дуги, крошечный носик и очень смуглая кожа делали его довольно неприятной человеческой особью, которая к тому же все время изрекала странные вещи. Но в своем деле он преображался в ученого-виртуоза с выраженной харизмой, способного привнести в заурядный научный опыт драматический накал с серией неожиданных маневров, пугающих и веселящих выходок. Полевые лаборанты соглашались на участие в опасных экспериментах только под его началом. И его научный артистизм сделал ему такую репутацию, что он отправлялся в чужую исследовательскую общину как разрекламированная знаменитость, нередко получая доступ к непубличным данным и закрытым проектам. Чтобы его заарканить, руководителям исследований приходилось подкупать его сенсационными подробностями проекта, еще и постоянно повышать ставки, чтобы двигаться в листе ожидания, и не у всех капитанов физзондирования хватало на это сил и терпения. И еще у Беляева была самая обширная сеть добровольных респондентов-информаторов. Он всегда был в курсе, где и что происходит в исследовательской среде.

Я не был для него источником любопытных головоломок, но почему-то он никогда не оспаривал мои спекуляции и с каким-то удивительным доверием выслушивал потоки моей псевдонаучной ахинеи.

Реакцией на мое появление стала колыхающаяся волна на стеклянной поверхности здания, откуда без физического подтверждения возникла внушительная фигура атлета в невзрачной униформе охранника. По всему было видно, что это недорогая голограмма. Такие проекции иногда снабжали глубоко проработанным интерактивом. Но на этих истуканов давно никто не обращал внимания, и на таком объекте можно было стащить или сломать все, что понравится. Они торчали там как уличные зазывалы в надежде, что хоть кто-нибудь туда заглянет. И смысл установки этих чучел был скорее коммуникативно-исследовательский. Но ни одному человеку не хотелось лишний раз становиться добровольным объектом для социологической вивисекции. Обыватели давно уже воспринимали этот назойливый интерес искусственного интеллекта к себе как худшее наказание.

— Мне не верится, что история с пятнами хоть немного сдвинулась, — сказал Беляев, направляя меня к холлу с лифтами. — Хочу быть первым, кто увидит пятно.

— Ты во всем хочешь быть первым, но это не тот случай, — заметил я по-дружески. — Справедливей будет передать это право старику Коробову за его малоизвестные заслуги.

— Почему ты вдруг вспомнил о нем? — удивился Беляев.

— Старик парализует меня своим присутствием, и экспедиция — единственное место, где я могу от него спрятаться. Одна радость — со своими суставами он не решается на такие прогулки.

— Ты помешан на Коробове, это необычно. И с чего ты решил, что его здесь не будет? Он обожает экспедиции и с такими нестыковками, как у тебя, обычно любит разбираться лично.

— Наверное, когда-то раньше так и было, когда ему хватало сил, — предположил я. — Коробов — точно не ученый, чтобы во все это вникать. Но отдаю ему должное: он мутный слизень, каких мало. Цепкий ревизор и шпион.

— Ты пожалеешь о своих словах, когда он действительно заграбастает твое пятно. Пойми, он представляет в науке разумное начало. Его работа — держать наши новаторские порывы под контролем, — возразил начальник экспедиции.

— Я бы Коробову и коробку испорченных датчиков не доверил.

Двух минут не прошло с нашей встречи, а Беляев уже начал меня злить. Я ведь и сам еще не знал, возможно ли обнаружение пятна или я уже так запутал данные, что и сам не представлял, какие мои подделки настоящие, а какие липовые.

«Пятна» были не такой уж и неправдой. Кажется, я что-то нашел. Теоретически мог найти. Согласно свежей парадигме, они вполне могли существовать. Мои шумные отвлекающие мистификации иногда становились слишком запутанными.

Беляев и я попали в коридор последнего или предпоследнего этажа здания, откуда открывался парадный вид на покрытые лесом холмы, за которые скоро должно было закатиться солнце, и на внутренний двор Иммунологического центра, который оказался заполнен людьми и техникой.

Я сразу узнал его фигуру: выдающийся вперед живот, пухленькие ручки, охлопывающие бока по-пингвиньи, походка вразвалку, как у всех заплывших жиром возрастных теоретиков-доктринеров. Мечась между самосвалами и кранами, он пару раз угодил в тупик, пока не нашел путь к просторному въезду.

Я с недоумением посмотрел на Беляева.

— Не хотел портить сюрприз?

— Думал немного поднять тебе настроение перед тем, как мы окажемся на краю гибели, — подмигнул он.

— Он же не собирается оказаться у пятна раньше нас? — с тревогой спросил я.

— Вот слушай: до твоего прихода я всех ассистентов расставил по местам, чтобы они в правильном порядке подключались к операции, но ты не поверишь, Коробов ухитрился всех опередить, как только я подал сигнал. Хотя я лично его предупредил, чтобы он не поднимался выше первого этажа. Но если он полезет наверх, я не смогу ему помешать. И я не уверен, что возраст и никудышная форма его остановят.

По узкой стальной лестнице, выкрашенной в грязновато-белый цвет, мы поднялись в зал номер 182. Здесь под пятнадцатиметровым сводом, который представлял собой ребристую решетку, за которой виднелись перекрытия, вентиляционные трубы и электрические кабели, был световой и акустический покой, близкий к идеальному. Зал был оснащен остеклением от пола до потолка по трем сторонам света, сориентированным так, чтобы сюда не попадали лучи полуденного солнца, тремя десятками кадок с деревцами, собранными из тонких переплетающихся стволов, парой мобильных водопадов, когда-то круглосуточно извергавших одну и ту же воду с семиметровой высоты, и такими же легкоперемещаемыми четырехместными скамейками из почерневшего перфорированного алюминия с продавленными полиуретановыми сидушками, как в залах ожидания заброшенных аэропортов.

Однако каждый раз, когда в соседних огромных залах и переходах между корпусами кто-то начинал переговариваться, отдавать команды, смеяться, вся эта замкнутая пустота начинала содрогаться, и звуковой поток с измененным до неузнаваемости содержимым делал неуместными эти переносные оазисы посреди неодушевленного хайтека. Проблема была в том, что эти звуковые атаки шли по нарастающей: двух-трех рабочих с электрическим инструментом на все здание было достаточно, чтобы голоса и механические звуки, сливаясь в пронзительное созвучие, так поражали барабанные перепонки, что человек то дело выпадал из происходящего, — лишался рассудка. Вестибюли с такими свойствами могли быть специально заказаны санитарной службой, чтобы во время ожидания и оформления документов сознание пациентов было затуманено и ни у кого из них не возникло бы ни малейшего желания постоять за себя.

К счастью, из этого какофонического пространства мы по такой же узкой лестнице цвета замызганного лаборантского халата переместились на крышу здания.

А через пять минут Беляев уже стоял, перегнувшись правым боком через перила, в каком-то антикварном мотоциклетном шлеме, в серой кожаной потертой куртке, которые проворно извлек из рюкзака. Ветер лупил его по бокам и голове с такой силой, что его раскачивало. А я не отпускал ручку двери шахты, ведущей на крышу. Орать было бесполезно, ветер сразу сносил с открытой площадки любые звуки: и визг несмазанных петель, и человеческие вопли.

Он покачал головой, давая понять, что не может ничего разглядеть под таким углом, и еще сильнее перегнулся через перила, продолжая держать руки в карманах. Я неподвижно следил за его эквилибристикой и мысленно транслировал ему пожелание, чтобы он хотя бы одной рукой ухватился за железную перекладину. Кажется, и до него наконец дошло, как он рискует: Беляев достал из карманов руки, медленно опустился на колени, держась за перила, и двинулся в мою сторону на четвереньках, при этом он пытался мне что-то прокричать.

Я смог его расслышать, только когда он ухватился за ручку тамбурной двери со своей стороны и резко притянул ее к себе:

— Тебе придется подержать меня за ноги. Там что-то есть, но я не могу из-за ограждения ничего разглядеть.

— Я не буду тебя держать. Если хочешь повисеть вниз головой, найди веревку для страховки, — прокричал я.

Он только отмахнулся и на четвереньках пополз назад.

Я решил его бросить, а еще закрыть дверь на лестницу и чем-нибудь подпереть. И со злости на него я хлопнул дверью с такой яростью, что ветер не успел унести звук резкого удара обшитого железом дверного полотна об отчаянно затрещавший деревянный косяк. Этот грохот похожий на взрыв еще больше воодушевил Беляева. Хотя мне не стоило в это вовлекаться — на сто процентов его ненормальную линию поведения придумал я и адекватней было бы просто спокойно наблюдать за происходящим со стороны. Но, глядя на бешеный запал горе-альпиниста, мне захотелось вступить с ним в состязание. Застывший на четвереньках Беляев, словно пес, увлекающий за собой хозяина, кивнул мне с довольным видом, и я, чертыхаясь, последовал за ним в полный рост.

То, что было дальше, мне предстояло с содроганием вспоминать до конца своих дней или даже после: наш бесстрашный экспериментатор перемахнул через ограждение, держась за перила, уселся боком на узкий выступ, отмерил взглядом двадцать метров свободного падения до стеклянного навеса над входом в здание, поджал ноги под себя и, кивнув мне, начал пропихивать ступни между металлическими прутьями.

Когда я одеревенелыми руками обхватил его за голени, он сделал рывок назад и опрокинулся вниз головой, затылком к стене, так что я сразу впечатался лбом в прохладную ребристую перекладину. Беляев подергал плечами, потряс кистями рук, как гимнаст перед тем, как с налету вцепиться в перекладину, изогнулся, перебирая локтями, и с хрустом сминаемого мотоциклетного шлема уперся в стену головой.

У меня мелькнула мысль, что если Беляев действительно разглядит «аномальную заплатку» и сообразит, что она такое, то выгоднее будет его отпустить. Как раз во время таких коротких, наскоро подготовленных экспедиционных вылазок случались грустные происшествия с наладчиками и полевыми лаборантами. Несчастный случай с Беляевым, склонным к показному безрассудству, не сильно удивил бы комиссию по безопасности. Но эти исходные не избавил бы лабораторию от подробного изматывающего расследования.

— Там ничего нет, абсолютно чистые окна и стены, — ясно услышал я его голос, хотя он не выкрикнул это, а сказал своим обычным спокойным, как из пластиковой бочки, баритоном.

Удивительное дело: ветер стих до полного штиля, на крышу снизошли покой и безмолвие. Я без усилий втащил атлетически сложенного Беляева на покатый уступ, на котором еще минуту назад с трудом можно было стоять, и помог ему перелезть через ограждение, оказавшееся довольно хлипким и свободно шатающимся из стороны в сторону. Это стало заметно лишь в момент, когда опасность миновала и пребывание на крыше сделалось приятным и безмятежным, так что не хотелось ее покидать.

— Только зря карабкались сюда, — проговорил он, глядя мимо на меня.

Возможно, пятну что-то помешало показаться. Или оно до самой последней секунды было там, а потом притаилось, чтобы никому не навредить. Мои подделки были очень живучими: как только я давал им шанс, они встраивались в миропорядок на первое освободившееся место.

Я подозревал, что моя жизнь скоро изменится. Как фаталист встречает на обочине перегруженный прицеп грузовика, описывающий широкую дугу на поворотах, — лицом к лицу, так и я был готов к удару. Слишком долго я испытывал на прочность границы явлений и исправлял очертания смыслов, чтобы однажды все это не затрещало и не разошлось по швам.

Минут через тридцать наша экспедиционная команда сидела на полу в коридоре со сплошным остеклением, с видом на холмы и распивала дешевый крепкий алкоголь из пластиковых стаканчиков, который в изрядных объемах водился у наладчиков. Олег пытался выйти со мной на связь, но я его игнорировал: его разговоры и доклады ближе к вечеру провоцировали приступы мигрени.

— Валера, душа моя, все пятна, которые ты пометил, опять разбежались? — прогремел голос завлаба по громкой связи. В этом «душа моя» мне послышалось «конец вам».

Шефу не требовалось ничье разрешение, чтобы выйти на связь. Но этот пункт в начальственном регламенте не был привилегией — шеф был обязан быть «гласом», когда работали оперативные группы. И никак иначе — ни шепотом, ни по личному каналу — он не мог ни к кому обратиться в этом режиме связи. Его полномочия были строжайше определены и для десятка других управленческих ситуаций.

— Их точно там уже не было, когда я еще обходил болото. Даже на столбах никаких следов сползания. Когда будут сравнительные замеры, смогу сказать точно, насколько мы ошиблись, — устало доложил я.

— Знаю, что ты скажешь завтра: притащили слишком много сотрудников, не смогли оптимизировать группы. Но мы едва оборудовали три уровня фиксации. А вы с Беляевым просто взяли и залезли на крышу. Я не знаю, как мы теперь все это будем разгребать и обсчитывать.

— Ничего не хочу говорить об организационных недочетах. Но нам очень повезло, — спокойно сказал я. — Такие объекты бессмысленно сканировать выше второго уровня. На контуре можно было ограничиться парой простых волновых регистраторов. У всех этих отраженных пятен обманчивая упругость. То, что его теперь нет, не значит, что его действительно больше нет.

Завлаб невнятно выругался и выпал из эфира.

Мне было не все равно, что обо мне говорит и думает шеф, а вот старику Коробова мне хотелось не просто понравиться, я мечтал его задобрить. Стоя посреди коридора в глубокой задумчивости, одетый в вылинявший бордовый свитер из грубой шерсти, с подвернутыми рукавами, в наброшенном поверх синем халате, он казался здесь фигурой случайной и малозначительной, а потому, как подсказывал мой опыт, по-настоящему угрожающей. Его задачи в системе касались отслеживания внеслужебных связей между отделами и поддержания баланса между скрытым противодействием ученых навязанной повестке и не менее герметичными планами руководства. Коробов должен был определят в моменте — кто из них полезнее, а кто вреднее — и усложнял им жизнь. То есть его профиль был противопоказан моему неутомимому вредительству, моей подрывной работе. Казалось, что Коробов уже все обо мне понял. И я скорее хотел в этом убедиться. Но я никак не мог придумать тему, чтобы разговорить его и при этом не попасть под подозрение. Он бы и слушать меня не стал. Оставалось попробовать надавить на жалость, призвать к гуманизму, подкупить. Я решил подарить ему торт, не ел же такой человек круглосуточно одно жареное мясо. За сладкое люди обычно искренне старались угодить, это ведь не деньги, не какие-то услуги, которые могли неизбежно унизить, поставить в двусмысленное положение. Я остановился на коробке эклеров с масляным кремом, но с ними можно было промахнуться. Параллельно я стал подумывать и о японской дыне. Это должно было его обезоружить. Это была не угроза (в моем исполнении она бы звучала смешно), не шантаж (любого, кто поставил бы ему ультиматум, он сразу бы придушил), я всего лишь собирался подложить ему гликозидную бомбу. Я молился, чтобы у старика не было критической стадии диабета или тщательно скрываемой астмы.

Отношения с людьми сильно отвлекали меня от главного. Иногда я терял уверенность в том, что я что-то могу. На меня накатывала паника. Я начинал вслушиваться в многоголосицу, потому что не мог безоговорочно поверить, что все эти голоса всего лишь бессмысленный шум. Менять вещи и находить им новое назначение можно было, только полностью отрицая способность людей получать опыт. Все манипуляции с физическим миром происходили у них под носом, можно было не спеша вынимать кубик за кубиком. То есть восприятие являлось тем, чего они были полностью лишены. Но стоило мне с кем-нибудь заговорить, как я лишался своего превосходства. Я буквально стоял с открытым ртом и пускал слюни.

Я переставал быть безжалостным и начинал сопереживать случайно увиденным конопатым девочкам, взъерошенным отрешенным кроликам, сидящим посреди цветника, тучным молодым людям, не отрывающим взгляда от экрана коммуникатора. Мои веки набухали, наворачивались слезы. И я начинал реветь с тихими причитаниями.

Иногда я замирал, чувствуя, что вот эта мысль или вот этот жест могут стать исторически важными. Иногда это происходило раз за разом, а иногда я не ощущал ничего похожего по значимости целый месяц или два. Возможно, эти ничем не отмеченные дни и были единственными ценным отрезками моего присутствия в этом мире. Эти паузы я впитывал кожей, чтобы вернуть себе хоть немного уверенности.

Глава 3

Благодаря Беляеву после нашей вылазки в Иммунологический центр всему нашему отделу предстоял огромный, практически неподъемный объем камеральных работ. А кто-то из руководства еще додумался усилить аналитику сведениями из ситуативных докладов, чтобы мы запутались окончательно.

Было всего два часа дня, а у Олега уже появились признаки обострения конъюнктивита из-за мелькающих страниц на его мониторе.

— Пытаюсь понять, как мы сможем перелопатить целую гору протоколов. Возможно, придется просмотреть каждую бумажку, а потом, выяснив тенденцию, пересмотреть их во второй и в третий раз. Я, конечно, настраиваюсь на легкую работу и чистое везение, но мы здесь засядем дня на два минимум.

— Второй раз просмотривать не понадобится, давай их сразу сортировать, — предложил я.

— По какому принципу? Я вообще пока не знаю, что мы должны отразить.

— Ну, хотя бы по месту событий, по половой принадлежности автора сообщения, по времени суток. Четыре временные стопки документов — утро, день, вечер и ночь — разложенные для каждого атрибута. И отдельно сопоставим со статистикой по регионам.

— Думаете, это ускорит работу? — прищурился он покрасневшими, слезящимися глазами.

Я, правда, не знал, чем могу ему помочь, и только с сомнением качнул головой.

— А у нас будет какое-то итоговое обсуждение? — спросил Олег.

— Ты по поводу пятна? Тут нечего обсуждать. Все намеки на аномалии исчезли, сам можешь взглянуть, — ответил я.

— Тогда, что у нас остается, неопознанный вагон-ресторан? — растерянно спросил он. — Мы до сих пор не знаем, к чему его можно отнести…

— Нет, кое-что удалось установить, — возразил я.

Олег по-собачьи посмотрел на меня.

— То есть ты так до сих пор и не понял, чем мы здесь занимаемся? — пронзительно обратился я к нему. — Вагоны, пятна, Олеженька, это не какая-то голограмма или сбои в оборудовании, а иные формы наличной реальности. Нельзя сказать, что там не действуют физические законы, там нет физики. И это не «там».

Олег только обреченно покачал головой и тихо спросил:

— Можно, я просто буду заниматься бумажками?

— Так я не прав? — спросил я вначале у него, а потом повторил этот вопрос для всего офиса.

Сотрудники тут же напряженно уткнулись в мониторы.

Серафим Баранкин, мой старый друг, вернувшийся год назад из Кении, чтобы влиться в невероятный новый проект, который так и именовали во всех документах — ННП, неожиданно нарушил тишину вопросом:

— Так мы уже знаем, что за свет исходил от колес нашего сбежавшего вагона? На датчиках, как всегда, ничего?

Олег прямо-таки просиял:

— Я собираюсь подставить «сито» под эти золотые зерна. Я уже построил его математическую модель. Оно будет похоже на вытянутую по дуге бильярдную лузу. Я почти физически его ощутил, но так и не понял, как оно будет ловить «искры» или «сгустки света».

— Мне больше нравятся «солнечные зайчики», — сердито бросил Баранкин и добавил: — Вагон-ресторан в движении стал источником слишком запутанных световых явлений, не поддающихся распределению и, тем более, классификации. Я видел только нечто похожее на полупрозрачные волны и отдельные скачущие пятна. Именно — это был не свет, а струящийся отблеск, как будто все происходило днем, а не ночью, но отблеск дневного света был виден между колесами и в скоростных потоках и завихрениях, следующих за ним. Картина просто бредовая.

Я кивнул Баранкину и примирительно сказал:

— Хорошо, Олег, я вижу, что ты здесь один выкладываешься. Физически ты на пределе. Тебе так не дотянуть до конца проекта. Если почувствуешь, что тебе никто не собирается помогать, давай ограничимся облегченными отчетами. Одна таблица, один график, один аналитический комментарий, — предложил я.

Я не боялся разочаровать своего младшего коллегу, который буквально смотрел мне в рот, потому что до момента, когда мой дутый авторитет разлетится с брызгами во все стороны, оставались какие-то дни или часы. Но энтузиазм Олега, временами еще вспыхивающий, был мне дорог. В этом своем изумлении, что он лично возводит невозможный трамплин в мир с достоверностью иного порядка, он казался мне пятилетним ребенком, завороженным волшебными превращениями.

Я положил руку Олегу на плечо и проникновенно спросил:

— Дружище, у тебя есть что-то определенное?

— Мне надо разобраться с происхождением углублений, которые попались вам в лесу. Их явно прорезала какая-то землеройная машина. — Его глаза задорно заблестели. — Только кому понадобился повторяющийся траншейный зигзаг общей шириной пятьдесят метров? Весь выбранный грунт был вывезен, а края траншеи имеют естественную маскировку. Со склонов ничего не заметно — идеальная ловушка для наших дронов-гексаподов. Хотя это больше похоже на защиту от одичавшего крупного рогатого скота. Я очень надеюсь, что мне лишь показалось и эти зигзаги не двигаются относительно друг друга. Мне хватает загадочных землеройных машин. Но до выраженной аномалии здесь слишком далеко. Я понимаю, если бы эти траншеи пели многоголосным хором или предсказывали наводнения…

— Ладно, достаточно, — прервал я его. — Давай будем двигаться в этом направлении.

С годами моя рука становилась тверже. Мне нужно было время, меньше секунды, чтобы определиться с предметом или областью возделывания. И сразу, как опытный скульптор, я видел, как мне подступиться к материалу и во сколько приемов его уделать. Мне также заранее был понятен результат. Я тут же понимал, где будет место преображенному или с нуля созданному объекту. Попутно я сводил и растягивал контекст, меняя все его значения, чтобы сущность или объект не торчали. Все равно все вылезало, нарушая гармонию, только теперь свидетелям приходилось иметь дело с тем порядком, который сложился.

Внимание собирающихся на обед сотрудников лаборатории привлекла неестественно крупная серая ворона, которая взялась прогуливаться по фальшкарнизу, опоясывающему наш застекленный этаж по всему периметру здания. Птица пристально посмотрела за горизонт, словно оттуда должен был поступить руководящий сигнал, и внезапно с хриплым возгласом сорвалась с места. Ворона спустилась к парку по крутой глиссаде, откуда, видимо, и появилась. Но это был не весь маневр: поднявшись над деревьями метрах в трехстах от нашего здания она пересекла железнодорожные пути, сделала широченную дугу и на невероятной скорости направилась в нашу сторону и вскоре пролетела мимо окон лаборатории со звуком завывающей пилорамы, когда в нее толкают непосильное для ее зубов вязкое бревно, и без единого взмаха устремилась на юг в направлении видневшейся за деревьями автотрассы. Ни птица, ни дрон не могли просто так пролететь перед окнами лабораторного корпуса на уровне восьмого этажа, заложив крутой вираж, ни, тем более, вскарабкаться по стене нашей крепости, они бы сразу были обездвижены. К тому же, ворона была вызывающе отчетливой, даже гиперреалистичной, и слишком сильной для реальной живой особи. Все, кто были в офисе, вздрогнули, кто-то нажал тревожную кнопку.

Ближе к вечеру завлаб наконец-то вызвал меня для разговора. Я расположился на зеленом диванчике в углу, моем любимом, с округлыми подлокотниками и кистями, которыми я любил играть во время субботних планерок. Шеф сидел за своим столом вполоборота и, когда я устроился на своем месте, развернул ко мне монитор, чтобы я видел, что он там изучает. Там в основном были старомодные домашние коллажи, детские фотографии его взрослых детей, пикники, дни рождения и еще групповой портрет его семьи на фоне водопада на Маврикии. Наконец, он остановился на фотографии своей дочери, когда ей было лет десять, с пугающе доверчивой улыбкой на лице, и сказал голосом растроганного человека, который в этом кабинете еще никогда не звучал:

— Если бы я знал, какой она вырастет, я бы не стал кормить ее на завтрак гречневыми блинчиками со свежими ягодами и салатом из садовых улиток со смесью из брокколи, киноа, кешью, шпината и соуса понзу. И не стал бы тратить время на столовый этикет, прививая ей обращение с разнокалиберными приборами. Если бы я знал, что она не будет вылезать из спортивных штанов и мужских рубашек, я бы сэкономил на бальной студии. У меня получилось сделать ее мягкой и утонченной, но я так и не поборол ее природной простоты. Сколько не величай принцессой будущего упаковочного дизайнера и парашютистку, не вылезающую по вечерам из керамической мастерской, она так и останется милой рукодельницей без единой хищной нотки во взгляде. У нее и походка, как у пацана, не выпускает руки из карманов, я ничего не смог с этим поделать.

— Она вас еще удивит, — попытался я его ободрить.

— Это уж точно. От нее всего можно ожидать, но все в таком же роде. Не перестаю бояться за нее. Она слишком кроткая для нашей жизни.

Потом он показал фото своей жены, которая с шутливой укоризной смотрела в объектив, а где-то на заднем плане — я мог бы поклясться — не в фокусе, рядом с другими фигурами, гораздо прямее и стройнее, чем сейчас, и лишь наполовину седой, в белом халате стоял Коробов.

— Я так и не смог с этим справиться. С этой внутрисемейной конкуренцией. Первую свою лабораторию я создавал вместе с женой. И она не смогла выдержать крутые перемены, которые свалились на всех, кто занимался наукой последние двадцать лет, — сказал он с некоторым ожесточением.

— Там, на заднем плане, на этом снимке, неужели это наш общий знакомый? — поинтересовался я.

— Понятия не имею, кто это. Жена ездила на конференцию, кажется, в Могадишо, — ответил он, еще раз коротко взглянув на фото. — Мы прожили все эти годы в постоянной вражде. Первое время ее оскорблял, как она говорила, мой тухлый конформизм, потом нашлось много других причин для ненависти. Но мы даже не смогли развестись. То, чем мы начали заниматься, сделало все очень сложным, мы больше себе не принадлежали. — Он усмехнулся. — Выхожу каждый день из офиса, отсиживаюсь у пруда, кормлю уток. Я был уверен, что с годами стану толстокожим, но ничего подобного…

— Я всегда думал, что пруд с утками — это место, где можно наконец спокойно поработать. А вы там ухитряетесь развлекаться, — попытался пошутить я.

— Я рассказываю это тебе, потому что в твоей семье тоже были… трения на почве науки…

— Стараюсь не вспоминать об этом, — оборвал я его, в надежде, что он прекратит эти семейные жалобы. Я не планировал беседовать с ним по душам.

— Если честно, я не знаю, как мне жить с последствиями очередного кризиса. Я всех обидел, я всем испортил настроение, всем понизил самооценку, — оживленно сказал он.

— Мы строим козни всему миру, так что дома можно позволить себе быть ничтожным — плохим отцом, плохим мужем, насколько позволяет темперамент, — нашел я свои слова поддержки для шефа, лишь бы он скорее перешел к делу.

— У меня нет темперамента. К сожалению, — скривился он.

— Все наладится, я имею в виду — все остальное, — сказал я и вопросительно посмотрел на шефа.

Он вздохнул и, глядя куда-то в сторону, сердито изрек:

— Не мне тебе говорить, что в науке, которой мы с тобой занимаемся, по-настоящему ничего не определено, и чем дальше, тем хуже. То есть тридцать лет назад они обо всем договорились, открыли все эти частицы, доказали существование всех этих материй. А потом все посыпалось. Теперь сотни таких лабораторий, как наша, полностью сосредоточились на новомодных направлениях — от квантовой герменевтики до физики причинных столкновений. Вынуждены были сосредоточиться, чтобы исправно получать финансирование, — продолжал он. — Часть из этих направлений возникла после открытия необычных явлений в поведении элементарных частиц, другие были результатом математических откровений, еще пару тем принесли космические экспедиции за пределы Солнечной системы, все остальное было околонаучным бредом, вызванным к жизни новой политикой хеджевых фондов, которые научились извлекать прибыль из заведомо провальных научных проектов. Ты помнишь, как у наших инвесторов дела пошли на лад, когда группа молодых лаборантов на свой страх и риск заменила мюонный соленоид на бассейн с наногелем. Теперь Стреглово и Селижарово успешно конкурируют с несколькими старыми и новыми исследовательскими центрами. Как раз где-то на стыке деятельности службы глобального мониторинга и маленьких экспериментальных лабораторий возникла теория, что поведенческие и ситуативные эффекты в физике причинных столкновений можно наблюдать и изучать в обычной жизни, не прибегая к громоздким и баснословно дорогим инструментальным методам. Это стало началом заката эпохи ускорителей в физике. Позже удалось доказать, что физика столкновений лучше других методологически раскрывает невидимую материю и присутствие частиц для переноса этих видов взаимодействия. Принципы экспериментальной физики взяли и выбросили на свалку. Больше ничего подтверждать на опыте не надо, поскольку все явления, по сути, единичны и ситуативная физика это подтверждает всем массивом своих данных. Каждый случай уникален.

— К чему этот экскурс? — вежливо поинтересовался я.

Шеф усмехнулся и решил немедленно подойти к сути:

— Ты прекрасный исследователь, но мы больше не будем заниматься изучением эффектов вроде тех, что ты обычно описываешь. Теперь мы будем собирать данные исключительно для физики столкновений и по еще более упрощенной методике. — Он развел руками. — Кто бы мог подумать. Как говорится, мы все хотели заниматься наукой, когда были студентами, но не вышло. И теперь у нас будут только такие исследовательские программы. Мне кажется, ты один из немногих, кто понимает, чем мы тут вообще занимаемся. Ты и еще пара-тройка людей. Без вас мне не с чем было бы выступать на совете директоров.

Это сообщение нисколько меня не удивило. Примерно так протекала вся моя карьера. Со временем до руководства доходило, что со мной что-то не так, хотя и с показателями был полный порядок, и работа кипела, но все начинало катиться в тартарары. Я, как не знающий меру упырь, не мог остановиться, пока не высасывал из родной конторы все соки.

— Я так понимаю, это Коробов подвел черту, — сказал я, изобразив болезненную гримасу.

— Перепрофилирование центра было запланировано еще год назад. Кто знает, может еще раньше. И Коробов такими вопросами не занимается, не имеет права. Как уполномоченный учредителя он может дать оценку какому-то аппаратному решению, не более. Да и без его подсказок — по твою душу было много сигналов. Слишком много искаженных данных. Я, конечно, в это не верил, но критическая масса этих разоблачительных сообщений… Даже Олег, твой координатор, трижды начинал писать докладную на тебя. И другие начинали, но так и не отправили ни одной. Более сотни неотправленных и удаленных жалоб — это о чем-то говорит.

— И Баранкин?

— Если захочешь, спросишь у него сам, как у своего друга.

Завлаб поднялся из-за стола и прошелся по кабинету.

— Не буду ходить вокруг да около. Я хочу попросить тебя об услуге, — взволнованно проговорил он. — Именно услуге, потому что наш с тобой контракт расторгается немедленно, но я тут же собираюсь привлечь тебя внештатно. — Я кивнул и напряженно прищурился, показывая, что готов внимательно его слушать. — Необходимо завершить все работы по пятнам, по поезду, по всем этим искажениям, собрать все данные и попытаться что-то найти, не оставлять это недоделанным. Фактически ты будешь работать здесь же, и для усиления в твоем распоряжении будут смежные лаборатории, может быть, даже в других центрах. И конечно, тебе понадобятся еще люди, внештатные ассистенты.

Я собирался проигнорировать шефа и демонстративно молча отвернулся. У меня был принцип: я ничего не исправлял и не переделывал в учреждениях, где мне указали на дверь. Но тут меня словно пчела ужалила.

— Вы же знаете, таких людей нет, — просиял я, имея в виду, что не существует ни самой темы, ни людей, которые в ней что-нибудь понимают.

— Да, у нас постоянный кадровый голод, — согласился он. — Но при этом мы еще и увольняем ведущих специалистов. На твое счастье у меня есть один человек, он участвовал в похожих исследованиях. Правда, у него были проблемы с законом. Скажем так, он ставил слишком смелые опыты, и мы его потеряли. Мы лишь примерно знаем, где он находится. И он больше ни с кем из нас не хочет общаться. Видишь ли, он считает, что мы его сильно подвели. Было бы здорово, если бы ты встретился с ним и хотя бы попытался поговорить. Может, и не получится, но стоит попробовать. Он тот, кто тебе нужен. Вдвоем вы быстро все закончите.

Я встал, зеленый диванчик с кистями больше не казался мне уютным. Шеф этим бредовым предложением все перепутал у меня в голове. Я собирался просто покинуть здание и отправиться на поиски нового места работы.

— А почему это вдруг стало так важно? — неожиданно спросил я. — Раньше я с таким трудом пробивал каждую строчку в бюджете, каждый час на полигоне, аренду оборудования поминутно.

— Ну не прибедняйся, — вымучено улыбнулся заведующий лабораторией и с грустью добавил: — Мне кажется, это последний для нас с тобой шанс спасти науку.

— С чего вы взяли? Может, все мои данные и в самом деле липовые.

— Возможно. Но в данный момент мы все их считаем настоящими. Будем от этого отталкиваться, ладно?

Я отвесил театральный поклон. Видимо, за то, что мне всучили проблемного гения из черного списка.

Я никогда не задумывался, откуда во мне это поразительное чувство равновесия. Я легко балансировал на безнадежно шатких конструкциях. Мне было не нужно слишком много ясности, слишком много ответов. Гораздо удобнее было оставаться в неведении. Это касалось любого обладания. И в то же время я слишком хорошо понимал, как все устроено. Вот почему мне так легко было прокладывать путь. Я проникал в саму суть вещей. Людям рядом со мной приходилось мириться с моей способностью определять истинную цену всего. Не было смысла на чем-то зацикливаться — практически все, на что с целью обретения или достижения люди тратили столько усилий, являлось лишь расходным материалом. Это касалось любого предмета, качества, понятия, чувства. Все они были нужны, чтобы в любой момент подвергнуться безжалостной утилизации. Вот, в чем был смысл.

Дома я оказался за полночь. В коридоре горел свет. Моя девушка Эльвира спала в гостиной на коврике для фитнеса, к ступням были пристегнуты утяжелители, рядом с раскинутыми руками покоились гантели. Окно было нараспашку, занавески колыхались, она словно медленно дрейфовала, как сухой лист на глади пруда.

С безбрачием у меня ничего не вышло, такие, как Эльвира, соблазняли меня своей координацией. Я не думал, что люди способны на такое. Хотя это было свойственно лишь некоторым из них. Это было умение возвращаться в исходную позицию и в исходную точку с максимальной точностью. Даже теоретически это было неосуществимо, но для некоторых особей это была физическая норма. Сами-то они этого не замечали. Но в таком исполнении их движения, их пластика, их ритмичные синхронизации сообщали мне гораздо больше информации, чем это можно было непосредственно наблюдать. И Эльвира была наделена внутренней машинерией, редким эволюционным свойством, которое уживалось в популяции наравне с естественной косорукостью, неспособностью что-то точно повторить. Это был такой резерв человеческого вида на случай, если на планете что-то пойдет не так. Хотя что могло пойти не так, я ведь был уже здесь.

Она была страшной кривлякой. Особенно когда говорила по телефону. Она запрокидывала голову, растопыривала пальцы, округляла глаза и, конечно же, «приклеивала» к лицу увесистые предметы, не забывая мне подмигивать, надувать щеки и показывать, как ее все это утомило. Еще она любила изображать рекламно-эпических харизматиков с усами и здоровенными мускулами. В эти моменты я начинал испытывать к ней что-то человеческое — нет, не жалость, что-то другое. Я мог ни о чем не думать и просто сидеть рядом или лицом к лицу — в кресле или на диване. Не знал, как это объяснить, но в такие моменты я забывал о миссии. Потому что это могло и подождать. Иногда я ложился рядом и клал голову ей на колени. Как будто вся самая тяжелая работа уже была позади. Конечно, это был самообман, который начинал рассеиваться уже через несколько секунд. Я знал, что все самое немыслимое и жуткое мне еще только предстоит совершить.

⠀

Из дневника Павла С. Тетрадь №9

Материалы Алтайской экспедиции

8 августа (котловина в районе Золотого Ключа)

Уже неделю хожу кругами. Из припасов только чай. Даже по спутнику не могу никого отследить. Происходит что-то непонятное.

Я заметил, что в медвежьей свирепости есть скрытое отступление от ритуала. Медвежий рык искажает саму суть этого архаичного сигнала. То есть внешне он такой, как надо, но на деле это безразличное исполнение повинности. Медведям нет до этих древних правил никакого дела. Это существа настоящего и будущего, и им тесны рамки животного естества…

Надо будет поделиться этой мыслью с Т. Пусть эту ахинею вставит у себя. Ему будет приятно, и мне тоже. Еще лучше так: тесны рамки животного эволюционно-ископаемого состояния. Затошнило прямо. Умозаключения в его стиле. Т. обязательно на это клюнет.

12 августа (там же)

Не знаю, сколько еще здесь просижу.

Эта экспедиция оказалась неудачной, никогда мне еще не приходилось испытывать столько разочарований. Самое ужасное — я начинаю терять интерес к своей работе, к своему призванию. Наблюдения за медведями через бинокль или с летающего транслятора еще могут меня развлечь, но это максимум, что я себя могу заставить делать. Медведи не радуют, попытки вернуться к изучению их предсказуемого поведения начинают вызывать у меня приступы бешенства. Я считаю дни до конца этой вылазки. Вернусь домой — и все, покончу с этими экспедициями, сколько мороки с ними, сколько усилий по обоснованию и поиску финансирования, а в итоге вот это дерьмо. Не следовало тратить на это столько лет. Месяцами не вижу детей, про жену давно не имею никакого понятия. Мы, конечно, на связи, но я уже десять лет почти безвылазно обитаю в лесу. Был бы в этом хоть какой-то смысл.

А хуже всего — это непроходящий кризис в науке о медведях. Вот что стоящего было открыто за последние двадцать-тридцать лет? Мы не только топчемся на месте, но и не в состоянии прийти к согласию по общим вопросам, по интерпретации поведенческих паттернов и каким-то элементарным вопросам пищевой стратегии, мы явно регрессируем, собирая доказательства для опровержения хрестоматийных наблюдений. Никто не пишет про зимнюю спячку, про муравьев и медвежье бортничество. Молодые ученые больше в это не верят и в открытую осмеивают эти общепринятые факты. Теперь общее место в нашей науке — психические расстройства медведей, их высокочастное слабоумие, их неспособность запоминать места зимовок, основные пути миграции и применять хоть сколько-нибудь сложные приемы охоты. При этом я и еще несколько энтузиастов старой школы пытаемся нащупать динамику, что-то вроде признаков развития медвежьих популяций в ответ на ключевые этапы развития технологической цивилизации. Если честно, я устал от своих бесплодных усилий. Может, права эта кафедральная молодежь, которая и в экспедициях-то показывается не чаще раза в три года и чтобы еще можно было на автобусе ежевечерне возвращаться на ближайшую благоустроенную биостанцию.

Пора возвращаться к жене и детям. Стоп. Я начинаю думать как медведь. Как медведь, если бы он был человеком.

17 августа (нога за ногу возвращаюсь на базу)

Не знаю, известно ли вам, но медведи, как и некоторые обезьяны, любят вести себя бесстыдно. Они предаются утехам, не отрывая взгляда от наблюдателя. Хотя они подходят к процессу по-деловому, не выказывая никакой страсти. Нотку артистизма привносят медведицы, пытаясь своими юморесками поднять настроение окружающим, и это выглядит откровенной пародией на людей, отдающихся страсти. Иногда соитие переходит в драку, а жестокая, почти смертельная драка переходит обратно в соитие, и эти переходы сопровождаются ненадоедающими репризами самки, понятными только утонченной двуногой публике. Впечатляет уверенный темп и продолжительность. Хотя последнее — удел диких животных, в неволе медвежьи инстинкты максимально упрощаются, лишаются живых красок.

А М. такой надежный, такой друг. Так мне всегда помогает. Сволота. Уверен, это он сообщил о втором этапе экспедиции в ученый совет. Кроме него, никто об этом не знал.

19 августа (направление юг, юго-восток)

Кажется, вышел на след. Буду двигаться в сторону Маргалинского болота.

Медведи Алтая избегают синхронизации. Они с трудом подавляют эту склонность и, похоже, избегают синхронных актов осознанно. Я бы предположил, что они еще отчетливей (чем представители других региональных популяций) удерживают свое якобы спонтанное поведение под контролем. То есть это уже следующая ступень: они постоянно следят за тем, чтобы никак себя не выдать. Хотя я вижу в их спонтанности выверенную коллективную работу по установлению вертикальных и горизонтальных сопряжений в составе многоярусной экосистемы. Они заняты управлением — ни много ни мало. Хотя, возможно, это нечто другое. И их работа затрагивает внутренние процессы, касающиеся регуляции инстинктов, иерархии меток и сигналов безотносительно к их социальной и межвидовой роли. Ф. что-то писал об этом. Типа медведи приводят в порядок систему символов и отвечают за их иерархию. Слишком смело, мне кажется. Но в одном я не сомневаюсь: там, где появляются медведи, меняется весь лесной распорядок, буквально на глазах вся структура взаимодействий выворачивается наизнанку.

19 августа (вечер)

Со мной сегодня кое-что произошло.

Огромный бурый медведь, зоологи между собой называют таких обм, с рыком приблизился ко мне и, не дойдя пяти человеческих шагов, поднялся на задние лапы во весь свой исполинский рост.

— Тихо-тихо, — забормотал я, как какой-то зулусский шаман. — Мы же понимаем друг друга?

Медведь стоял молча, глядя на меня сверху вниз. Это было странное мгновенье. Жизнь пронеслась у меня перед глазами, точнее не вся, а лишь некоторые странные ее моменты. Я вспомнил, как мой сын смотрел на меня, когда я в полном творческом забвении перелистывал и перелистывал отчеты Кодинской экспедиции. Это было таким несчастьем — он всегда был рядом со мной, он не отходил от меня, и он постоянно доводил меня до белого каления. Я злился на него, что он не оправдал моих ожиданий — ни в год, ни в четыре, ни в семь с половиной. Я помню его доверчивым, улыбчивым малышом, которого я постоянно шпынял, не знаю почему. Пожалуй, из-за этого я не жалел в этот момент, что сейчас умру. Я оказался слишком неблагодарным. Дочка была уморительной и нежной, пока у нее не появился брат, после этого у нее развилось состояние, напоминающее посттравматический синдром. Мы с женой хватались за голову. С трех до пяти моя девочка с удивительной выдержкой переносила длительные переходы, холод и духоту. Теперь ее личико всегда было тревожным и по-взрослому серьезным. За это также полагается смерть. В эту секунду все, что со мной происходило в моей жизни, стало казаться странным, каждый мой выбор, каждое мое предпочтение и решение — я совершил так много ошибок. Вот как выглядит «вся жизнь перед глазами».

Обм продолжал смотреть на меня, и я знал по опыту, что он не выдерживает паузу, а еще не закончил созерцать. Но как только он насладится внутренним постижением объекта, он примется меня ломать.

— Сегодня ведь тот самый день, правда? — пролепетал я с комком в горле.

Медведь, казалось, глазами спросил: «А что за тот самый день?»

Неожиданно обм опустился вниз и, как был с выставленными лапами, присел на пятую точку. Ему стало что-то мешать, он начал крутить головой и часто моргать, совершив несколько однообразных вращений головой, высоко закидывая вытянутую морду вверх.

Из-за прозаической несуразности — зуда в кожных складках или ломоты в суставах у обм — я решил, что это и есть развязка, меня просто распорют когтями и не спеша перекусят тем, что во мне покажется съедобным, без театральной свирепости и упоительного надрыва, сидя на жопе, как усталый торговец религиозными симуляторами в дешевой забегаловке.

Но, навертевшись от души башкой, медведь внезапно застыл, покосился на меня, снова встал на задние лапы, резко завалился вбок с поворотом на 90 градусов, уверено встал на все четыре лапы и с ревом, выражающим досаду и даже обиду, зашагал прочь своим перпендикулярным маршрутом. Я наблюдал, не сделает ли обм внезапную дугу, чтобы в несколько прыжков достичь меня с еще большей неотвратимостью. Как только я понял, что он не намерен сворачивать, я бросился бежать изо всех сил, врезаясь в ветки, налетая на кочки и полусгнившие в опаде стволы. Реши он за мной погнаться в тот момент, у меня не было бы шансов. Медведь догоняет и валит лося на открытой местности, что уж говорить о зоологе среди бурелома. И я бежал, пока мог бежать, пылая от сгорающего внутри везунчика.

Вы спросите, а где же мой усиленный крупнокалиберный пневмострел? Он у умного зоолога, наблюдающего за медведями-шатунами, был на самом дне рюкзака. Так ведь надежнее, так он ни за что не потеряется. А ведь это оружие может остановить даже бешеного слона, остановить ударом, но не убить — только вывести из строя на пару минут. После этой встречи я несколько дней таскал оружие на поясе, но потом снова переложил его в надежное место.

20 августа (Маргалинское болото)

Я удивлен, но встреча с обм не произвела на меня такого уж неизгладимого впечатления. Я не дрожу, у меня нет ночных кошмаров. Я сохранил способность анализировать и спокойно обдумывать свои дальнейшие действия. Надо вернуться на вчерашнее место и попробовать по следам, если они еще видны, отправиться на поиски этого здоровенного плаксы. Зачем-то он оставил меня в живых и дал мне еще один шанс. Это жест доброй воли, усталость или он мог понять и услышать меня? Или, вопреки общепринятым сведениям о животной коммуникации, меня не просто обнаружили, контролируют и ведут хищники-территориалы, но и имеют обо мне особое мнение — мне дают пройти, меня опасаются. Осталось лишь это проверить намеренным многократным вторжением в их угодья. Будут они и дальше плаксиво разбегаться или попробуют дать мне укорот? Удивляюсь, как мне удается сохранять столько здравомыслия в такой ситуации. Я заставлю этот зверинец со мной считаться.

3 сентября (Маргалинское болото)

Слишком хорошее место для наблюдений, чтобы его оставить. Сбросил килограммов двенадцать, питаясь одними ягодами, но не потерял ни подвижности, ни выносливости.

Суть медведей очень хорошо раскрывается, когда пытаешься разглядеть их невооруженным взглядом километров с трех. Или в какую-нибудь старую оптику, делающую их похожими на букашек. Они напоминают тлей или вшей, живущих в бельевых швах. И в этом сходстве их тайна. Я думаю (это смелая и отчаянная гипотеза), медведи когда-то были паразитами на теле другого крупного существа, они протаптывали такие же канавки-тропы на его коже, так же драли когтями его подшерсток или чешуи, так же слизывали все жирное и сладкое с его поверхности, так же разрывали падаль. А главное — выкапывали себе убежища-берлоги прямо под кожей у хозяина, как только у него начиналась линька или обострение псориаза. И там они несколько месяцев сосали, нет, не лапу, а подкожные соки своего патрона. Эта теория практически все объясняет в их настоящей природе и в их повадках. Когда-то медведи питались плотью исполинского чудовища и прекрасно обходились паразитарными приемами выживания. Вижу перекошенную физиономию Т. Да, бездарность, до такого ты ни за что не додумался бы. Я уж не говорю про этого прощелыгу М.

1 октября (там же)

Я думаю, медведям недостает технологий. Насколько бы медведи были удовлетворенней, будь у них снегоходы зимой и суда на воздушной подушке летом. Мне надоело разглядывать их унылые морды. Даже когда их посещает какая-то ирония, какое-то игривое настроение и они с веселой серьезностью начинают вытворять нечто абсурдное, даже тогда на медвежьих физиономиях сквозит подавленность. Они хорошо понимают, что слишком многого лишены, что их состояние далеко от идеального. Я помню, мы перевозили пару молодых медведей на вездеходе на соседний полигон, один из них очнулся и огляделся по сторонам, в его глазах было нежданное озарение и почти восторг. Не думаю, что это был эффект от транквилизаторов. В эту минуту я видел поистине счастливого медведя. Платформа вездехода была закрыта сплошным прозрачным сводом, позволявшим пассажирам разглядывать потрясающий окружающий ландшафт с лесистыми холмами, с замершими руслами рек и ручьев, извивавшихся между ними, с искристым снежным фонтаном позади несущегося гусеничного внедорожника. Видимо, медведь понял, что уже в раю, и со сладкой улыбкой закрыл глаза.

10 октября

Смог починить запасной блок питания и вызвать помощь. Разумеется, меня даже никто не пытался искать. Всего-то на какие-то два месяца исчез! Мои коллеги, наверное, уже потирали руки, собирались покопаться в моих данных, вскрыть шкаф с моими экспедиционными реликвиями… Медведи где-то поблизости и, кажется, не без удовольствия ожидают, когда я снова устроюсь на своем наблюдательном пункте.

Мне нравится, как медведи погружаются в свои мысли. Мне кажется, они предаются воспоминаниям. И эти воспоминания в основном приятные. Возможно, им кажется, что подобные картины видят и все другие, потому что в такие минуты задумавшийся медведь начинает благодушно оглядываться, ища поддержки, и, обнаружив, что все заняты своими делами, с раздраженным рыком дерет кору, ударяет в землю передними лапами, привставая на задних, или совершает немотивированные нервные пируэты.

Но бывают удивительные минуты, когда вся медвежья семья почти одновременно погружается в воспоминания. Это погружение может застать их на лугу, залитом солнцем, во время поедания злаков и пышных медоносных цветов на опушке леса с пограничной и оттого богатой биотой, где можно вволю почесаться о кусты, потрещать ветвями и утолить недомогание малиной или на глубокой медвежьей тропе, из которой невозможно выбраться, не поломав все четыре лапы, отвлечься на стаи отчаявшихся голодных ворон, пытающихся отбить падаль у другой голодной стаи ворон. Тогда они согласованно застывают на месте, переставая видеть и слышать что-либо вокруг, и на их мордах разливается покой и благодарность. Эта медитативная пауза нередко прерывается чудовищным по скорости рывком к зазевавшейся жертве, серией сокрушающих ударов лапами или многоголосым рыком. Потому что медведи как бы раздвоены и могут два дела, отличающихся по настроению, делать одновременно.

Глава 4

Усилиями Беляева я, Серафим, Олег и еще с десяток сотрудников, которые никогда не покидали своих рабочих станций в Стрегловском центре, больше половины из которых я знал только со спины или вполоборота, оказались на исследовательском полигоне конкурирующего института. Беляев как всегда сделал для нас невозможное: притащил всю нашу команду для мозгового штурма и согласований по отчетам в стороннюю лабораторию, где ничего не будет мешать нашей концентрации — ни опостылевшие стены, ни корпоративные и должностные барьеры.

Мы сидели в ясном редколесье. В прозрачном осеннем лесу. На пеньках и бревнах. У холодного кострища. Мне казалось, мы все медитировали. Я пытался подступиться к происходящему, в то время как другие просто устанавливали связь с настоящим временем. Я не знаю, что могло быть чище и прекрасней этой пронизывающей тонкоствольной меланхолии. Даже осенний холод не казался таким угнетающим и болезнетворным на этих бревнах и этих пеньках. Я то и дело погружался в полусонное состояние и тревожно пробуждался на грани обморочного окоченения. Никто из нас не следил за процессом. Я держал рот открытым, чтобы вовремя закричать, предупреждая всех о сумеречной стуже. Мне кажется, все по-рыбьи открывали рты, чтобы спастись. А надо было просто наслаждаться этим холодным ноябрьским полуднем, улыбаться друг другу и понимающе кивать головой.

— Теперь я хотя бы знаю, зачем изучал математику, она мне даже никогда не нравилась, — неожиданно заявил Олег. — К третьему курсу я практически перестал понимать, о чем идет речь. И тут во мне начала просыпаться математическая интуиция. Я стал угадывать решения. До сих пор не соображу, как мне удалось защитить диплом по топологии. Отец был в ужасе, звонил каждый день и говорил, как ему стыдно за меня.

— Это не интуиция, — с улыбкой проронил Баранкин. — Когда дыхание перехватывает и появляется этот кисловато-сладкий вкус во рту. Так ведь? Это эйфория от безнаказанности. С другой стороны, если мы не сможем что-то рассчитать и объяснить — от этого никому хуже не будет.

— А как же угроза вторичной наблюдаемости? — вступил в разговор Беляев. — Ткань пространства-времени образовала слишком много сборок и изгибов. Какие-то события снова и снова повторяются, какие-то словно поблекли. Мир превратился в слоеный пирог: мы каждые два часа и двенадцать минут можем видеть на станции Калошино материализующийся винтажный вагон-ресторан, явно брошенный минуту назад его образцовым персоналом. Кто-то видит свечение, кто-то регулярно слышит стук колес. Мы выяснили, что повторяющийся объект один и тот же, вплоть до мелко различимых деталей. Или есть и другие, но их материализация пока не подтверждена.

— Друзья, да вы же здесь все окоченели. Даже Беляев превратился в дурацкого лектора, — негромко обратился я к собравшимся. — Вы говорите о моих эффектах. Подчеркиваю: о моих! Мне еще только предстоит описать и дать вам правильное видение их физики, грамотно расставить акценты. Да вы даже на меня не смотрите.

— Фантом, заткнись, — поморщился Баранкин.

— Валера, ты не можешь это обсуждать на официальном совещании, — твердо сказал Беляев.

— А это официальное совещание? Мы же на отдыхе, — возразил я.

— Да, в церемониальной роще. Когда вернемся в здание ближе к обеду, сможешь поделиться с нами своим просвещенным мнением.

— А кто сегодня видел перед входом в центр голосящую старушку? — спросил некто Анатолий, очередное провинциальное дарование с двойным гонораром, специально приглашенный для усиления команды технологов. — Трясла руками и повторяла одно и то же: «Никакой науки нет. Это чары колдовства. Ученые вас обманывают. Они хотят меня зарезать. Спасите меня и мою семью. Мы ни в чем не виноваты».

— Это все уже есть в ситуативном отчете, — откликнулся Серафим и тут же спросил: — Или ты на что-то намекаешь?

— Мне она показалась полезным источником, — заметил Олег, подглядывая в свой блистер. — Например, она уверена, что мы совсем не похожи на ученых, мы хорошо замаскированы и нам, цитирую, «просто так не разобьют голову».

— Когда-нибудь обязательно разобьют, — мрачно не согласился Беляев. — Это иллюзия, нас очень легко отличить от обывателей. Было исследование, где испытуемым показывали сотни изображений обычных людей вперемешку с несколькими научными работниками. Даже люди с ослабленным зрением, старики старше девяноста пяти лет и дети после полутора лет безошибочно указывали на наших коллег. И это были не лабораторные маньяки с вечно расширенными зрачками и масляными волосами, а приличные на вид мужчины и женщины.

— Ладно, мы-то просто одержимы, и у нас это на лицах написано, а есть настоящие плотоядные сорняки, которые скрываются под благообразной личиной, — провозгласил Серафим, бросив разоблачающий взгляд в мою сторону. — Даже намного вреднее сорняков.

— Кого ты имеешь в виду? — с серьезным видом поинтересовался руководитель экспедиции.

— Тебе лучше не знать, — отмахнувшись, ответил Баранкин. — Спрут, опутавший своими скользкими щупальцами обитаемую часть планеты. Галактический спрут под видом путевого обходчика. Ему бы подошла строгая и простая фуражка железнодорожника. Да и китель не помешал бы, чтобы скрыть свою мерзкую беспозвоночность.

— Его вид мне безразличен, — подыграл ему Беляев. — Но с фуражкой ты сглупил. Он кальмар в штатском, в шляпе из огнеупорного фетра, вооруженный ужасным клювом, дробящим с одного удара эмалированные панцири бюрократов из научного департамента.

Плавным дирижерским жестом я попросил коллег не останавливаться и продолжать меня провоцировать.

Тут легкое покалывание заставило меня взглянуть на запястье, где прямо на коже пульсировала голубая полоска — обязательный технический атрибут таких выездных мероприятий. Это был напыляемый коммуникатор, он же персональная карточка.

Вне этих стен нормальный человек никогда бы не надел этот символ корпоративного порабощения. Последней ступенью были сгенерированные в глубине слухового анализатора валдайские колокольчики…

— Вам звонят, — подсказал мне Олег.

Я взглянул на имя звонящего, по привычке прикрыл ладонью ухо, но ничего не услышал, пришлось разогнуть одеревенелые ноги и проделать путь к стеклянным шахтам на галерее, откуда открывался вид на внутренний дворик с фонтанами, мостиками, чугунными скамейками и прогуливающимися учеными мужами.

— Пойду, прополощу клюв после анчоусов, — бросил я на ходу своим товарищам.

Голос помощницы шефа прозвучал в искаженной модуляции, как в старом речевом синтезаторе, и показался истерически плаксивым, через секунду система подстроилась и выдала кристально чистый звук, и Агата — так определился абонент — предстала в своей натуральной расслабленной версии. Планировщиц, то есть секретарей руководителей подразделений, никто не знал по именам, да и на глаза они почти не попадались, их держали в отдельном бюро в противоположном крыле Стрегловского центра.

— Валерий, я звоню вам по поводу нового человека в вашу команду, координаты которого я должна передать. Но регламент не позволяет просто сообщить его данные по коммуникатору. Я организовала вам встречу с посредником, он введет вас в курс дела.

— Боже мой, какие сложности! — с наигранным возмущением сказал я, прекрасно зная процедуру.

Она приблизилась к микрофону и произнесла вполголоса:

— Знаете, у нас теперь все меняется. Правила проведения миссий и принятия решений ужесточаются.

— С каких пор?

— Вот с тех самых. Теперь оперативные задания будут не только шаг за шагом подтверждаться начальством, налагаются ограничения на любые изменения базовых алгоритмов. Для нестандартного вмешательства нужна будет санкция от трех руководителей. Планируется распространить это на все пользовательские протоколы, на все службы.

— Хорошая новость! Нам больше не позволят нормально работать, — констатировал я.

— Да, вас это коснется в первую очередь. Вы уволены, но при этом выполняете прежние обязанности. И даже больше.

Кажется, она набрала воздуха, чтобы продолжить:

— К сожалению, хотя эта встреча уже согласована и этот посредник готов встретиться, но мы пока еще не знаем, где состоится встреча. Мы даже не знаем, где он сейчас находится. Предполагаем, что в одной из его постоянных локаций. Например, в дачном домике, где он проводит большую часть времени в прохладный период года.

— Это немного странно, но шлите адрес, я его навещу.

— Понимаете… Его соседи сообщают нам, что он приезжает и уезжает днем, а ночует где-то в другом месте. На телефоне срабатывает автоответчик, и мне не удается с ним поговорить. Потом он звонит сам и все время придумывает какие-то отговорки, какие-то срочные дела. Кажется, у него все в порядке. И… у нас как бы все под контролем, — все больше запинаясь продолжила она. — Похоже, что он работает по ночам, или с кем-то встречается, или с группой репетирует…

— Агата, мне-то какое дело до его внеслужебных занятий?

— Я не сказала, он еще довольно молодой человек…

— Хотите сказать, что это ребенок? — перебил я. — Я не удивлюсь.

— Нет-нет, он старшеклассник! У него все на таком уровне, все так продуманно, ни за что не скажешь, что он еще не закончил школу. Конечно, если не считать нормальных для его возраста проявлений характера.

— У него что-то с психикой?

— Разумеется, он в порядке, раз его взяли на стажировку, — отчеканила она. — Сообщите, когда будут первые результаты, — попросила Агата и тут же отключилась.

С годами я стал лиричней относиться не только к людям, но ко всем этим наслоениям человеческих практик, одна другой уморительней, ко всей этой путанице в иерархиях. События и люди с мусорным рейтингом предсказуемо задавали тон и возводили под собой пирамиды внимания. Конечно, все было построено на принципах мухлежа, дезинформации и подмены понятий. Мне не было до этого никакого дела. Хотя это было по-своему плодотворно. Я бы сохранил это как наследие цивилизации. Но в мои обязанности входило рано или поздно растоптать это райское соцветие.

Я помню, как на секунду очертания всех предметов исчезли и превратились в золотистую, словно пронизанную заходящим солнцем пелену, радужную по краям. При погружении в смыслоконструирование форм и вещей я был как беспокойный попугай в клетке, на которую накинули платок.

Пока я собирал что-то новое, время не двигалось, но, когда бренная карусель снова приходила в движение, я еще секунд десять мысленно выстраивал новый порядок событий. Именно так люди ощущали последствия удара о дверной косяк: отвратительная коррозия и растрескивание привычных вещей вокруг, которые в норме обещали безопасность и узнаваемость.

На пике моего барахтанья в потоке превращений мои коллеги благополучно отпустили себя на обед и к моему возвращению уже уселись за свободные столики в кафе, окруженном со всех сторон колоннадой из тубусов стеклянных лифтов и зигзагами эскалаторов под высоким сводом исследовательского комплекса, посматривая на меня заговорщицки.

Анатолий, не вставая со стула, со скрипом и грохотом выдвинулся ко мне навстречу, схватил за локоть и сообщил почти надменно:

— Вообразите, Беляев предлагает подвести к платформе трубу, чтобы войти внутрь свечения и «послушать», что там происходит, когда вагон появится в видимом спектре.

— А как в этой трубе будет распространяться звук? — удивился я.

— Ты прав, звук может усилиться и дать наладчику по ушам. А тебе-то чего волноваться — твоему слуху ничего не грозит. Меня больше беспокоят грунтовые воды, которые сюда обязательно просочатся, — заявил Беляев. — Труба собирает внешние мерцания. Большая удача, что мы можем ее в таком качестве использовать. Это просто удачное совпадение. Но она еще и воду высасывает из любого субстрата и материала. А ты там собрался легкий кабель к датчикам прокладывать? Надеюсь, ты понимаешь, что пойманное мерцание важнее, чем все эти данные?

— Подождите, подождите, — сказал я и приложил ладони к вискам.

— Может, перед мозголомкой съешь чего-нибудь сладенького? — участливо предложил Баранкин со странной интонацией неодобрения.

— Он сам, как карамелька, — вот-вот вызовет диабет, — еще недружелюбнее проговорил Беляев и хозяйским жестом показал мне на соседний стул. — Пока мы не выработаем план и не распишем представление, будем до вечера морозить задницы в институтском парке. По твоей вине.

— Я тоже хочу установить пару датчиков внутри, — решительно сказал Серафим.

— Я против, — возразил я и тут же поднялся со своего места, чтобы обратить внимание на свою позицию: — Что здесь вообще происходит? Вы решили выклянчить у меня согласие на внеплановые эксперименты? Я вам его не дам. Попытайтесь понять: при глубоком вторжении мы можем повредить естественное распределение мерцания. А вот со звуковой вибрацией можете попробовать. Труба выдержит десятки разрядов грома. Поорете, потопаете ногами, поставим динамики — поэкспериментируем с громкостью и частотой.

У новой физики было одно преимущество — говорить можно было все, что угодно, описывать процесс любыми словами. Но выражая свои мысли кто как хочет, мы легко понимали друг друга.

— Да ты сама доброта! У мерцания нет звуковой и какой-либо иной колебательной составляющей. Или ты хочешь, чтобы у него был аккомпанемент? — иронично заметил Баранкин.

— Да, развлечем сияние и заодно поймем, какие сигналы оно охотнее поглощает, — в тон ответил я.

— Если это совместное исследование, то и у меня есть такое же право ставить в трубе эксперименты. Если нет — я хватаю рюкзак и еду в аэропорт. Я сегодня еще успею на последний рейс до Тюмени, — вставил Анатолий.

— Разумеется, ты этим правом воспользуешься, — обнадежил его Беляев. — Хотя все эти эффекты нам преподнес Валерий Павлович, и он в прямом смысле хозяин положения.

— Ладно, труба ваша, но и мои графики останутся при мне. Только потом не пожалейте! — обострил разговор техник.

— Извини, как знаток моих недоработок ответь на вопрос: что ты собрался измерять? — мягко спросил я, словно уговаривая непослушного ребенка. — Световое давление? Мерцание — это искаженные образы, потоком поступающие сюда из неизвестного нам места. В подземный водный резервуар проникает свет, десятки раз преломляясь, отбрасывая пляшущие блики на стены и сверкая на водной глади, и мы понимаем, откуда этот свет, в какое время дня, через какие стекла и призмы он проникает внутрь. А мерцание — это разбитое на миллиарды фрагментов воспроизведение живой картины мира, у которого свои световые циклы и своя природа отражения. И в этом калейдоскопе все движется и переливается днем и ночью.

— Все, что вы говорите, это полная бессмыслица, — кивая своему заключению, проговорил Анатолий и продиктовал мне свои условия: — Давайте так: если заползу туда со своими приборами, подключу их — мне на это понадобиться часов шесть — и после этого мерцание испортится или исчезнет, вы меня кастрируете. Я сам вручу вам ножницы. Если у меня что-то получится, то я по характеристикам распознаю источник. И это будет настоящий прорыв. Никто ведь этого еще не делал.

— Мне не до шуток, — попытался я его образумить. — Если мерцание прекратится, поздно будет жертвовать частями тела. Хотя, кто знает, может, вы, Анатолий, только за этим сюда и приехали. Я не могу рисковать сейчас, когда ответ так близок, когда со мной как будто вышли на связь и что-то пытаются мне передать.

— Ты можешь дальше сидеть и ждать, что тебе скажет мерцание, а я забираю Анатолия и сворачиваюсь, — предъявил последний довод Баранкин.

— Отлично, физик, успехов! Возвращайся к своему спектральному анализу парниковых газов в буйволятнике. Может, наконец, получишь свой грант.

— Это были газели Томсона, — уточнил Серафим.

— Мне все равно, — отрубил я.

— Один датчик в зоне слабого мерцания бегом туда и обратно, — проговорил Анатолий, заглядывая мне в глаза.

— Если вопрос с групповой вазэктомией еще актуален, — проявился Олег, — то лучше обратиться ко мне, у меня рука не дрогнет. В школе на биопрактике никто из пацанов не смог сделать лягушке декапитацию, не говоря уже о девчонках. Все выстраивались ко мне в очередь и, прячась друг за друга, смотрели, как я отстригаю очередному земноводному полголовы и булавкой расковыриваю ему спинной мозг. Причем все это было нелегально. Учитель организовал нам подпольный факультатив. Мы в любой момент могли попасться на запрещенных опытах.

Кто-то дотянулся до Олега и тронул его за руку, чтобы он прекратил.

— Если за десять минут, пока он там будет, все исчезнет, то есть мы выясним, что это послание недоступно для обработки, то станет ясно, что это случайный сигнал, один из блуждающих эффектов, который то появляется, то исчезает и доступен непосредственному наблюдению без измерения, — попытался зайти с другой стороны Баранкин.

— Мы либо все испортим, либо получим долгожданный результат. Я уже двое суток снимаю доступную часть мерцания на видео, но я почти уверен: это единственное, что нам позволено. А инструментальная оценка — это уже беспардонное покушение на природу мерцания, что тут же скажется на доступности наблюдения, — пояснил Беляев, неожиданно занимая мою сторону.

— Это же была ваша идея с трубой, — зацепился за Беляева Серафим. — И мы никогда не просим у Валеры разрешения. Это же нелепо просить у него допуск. Зачем вы нас путаете? Так и скажите, что мы больше не можем рассчитывать на это оборудование.

Я поднял руку для особого заявления.

— Не думал, что мнения так резко разделятся. Это была моя идея с трубой и оборудованием здесь распоряжаюсь я. Это была моя идея с трубой. Вся экспериментальная власть в моих руках. Так и быть, пусть каждый поставит свою серию экспериментов. Призрачным вагоном больше, призрачным вагоном меньше… — произнес я один из вариантов заранее подготовленного согласия.

Висевшее в воздухе напряжение лопнуло, компания тут же повеселела, Анатолий под дребезжание стоящей на столе посуды выдал энергичную барабанную дробь.

Несмотря на мои уступки, мы дискутировали еще часа три и практически вернулись к тому, с чего начали. Но, по сути, это было не так важно, учитывая, чем была вся эта наша работа.

Расставшись с коллегами, я неожиданно очутился в лифтовом холле в одном пространстве с Т. В. Коробовым (как значилось на пришитой к карману пиджака бирке), ученым без академических званий, но с превосходящим членов академии влиянием. Этого Агасфера новой физики с трудом переносили все, с кем ему приходилось иметь дело, но ему всегда находилось место во всех крупнобюджетных проектах. Вот и здесь, на чужой базе, он чувствовал себя как дома. Тертуллиан Всеволодович (редко, кто так к нему обращался, он настаивал на обращении «коллега» или «профессор») по-настоящему нигде никогда не числился, а кто-то даже говорил, что он сорок лет обходился без удостоверения личности. Но он был ранговым доверенным лицом распорядителей всех этих исследовательских структур, фактически комиссаром, во всех подконтрольных ему учреждениях и программах.

Он приветливо посмотрел на меня и сказал:

— Я не знаю, на какую верификацию они рассчитывают. Один из невыявленных естественных процессов, который вы не внесли в алгоритм, включается, и все идет не так. Ладно, социологи и экономисты, у них таких невыявленных естественных процессов пруд пруди, и они прекрасно делают расчеты и прогнозы, но у нас совсем другая дисциплина. Просто наступает момент, и этот механизм срабатывает. Даже если ты вовсю пользуешься гандикапом, имеешь доступ к инсайдерской информации и подглядываешь за ходом событий, в то время как другим это сваливается как снег на голову, этот процесс неизбежно запустится, когда ему нужно. Ты дергаешь рубильник вниз, пытаясь это остановить, но уже через мгновение этот процесс возобновляется. И так — хоть сколько угодно раз подряд.

Я хотел что-то ему возразить, но Коробов нетерпеливо и сердито покачал головой, наклонился к самому моему уху и произнес:

— Если ты хочешь сохранить свою власть над чем-то или кем-то, ты не должен допускать наступления таких моментов. Или если это уже случилось, то тебе следует перестать думать о том, что ты все теряешь прямо сейчас, и вернуться к простым привычным занятиям, например, мыть своего эрдельтерьера или сидеть нога на ногу на каком-нибудь диване с кисточками. И тогда тебя не придется вытаскивать из застрявшего между этажами лифта.

— Лифта? — переспросил я.

— Да, лифта, — раздраженно подтвердил Коробов. — Тут кому что на роду написано. Кто-то застревает между завитками кованой ограды на кладбище, а кто-то — посреди невыполненной работы или… — его глаза блеснули, — миссии.

— Тертуллиан Всеволодович, вы давно пробовали японскую дыню? — как бы в шутку спросил я.

— Хотел меня ею угостить? Не советую!

Ученый ревизор с энергией шара для боулинга закатился в кабину лифта и, не обращая внимания на мое замешательство, уехал вниз один.

Я понял, почему у Агаты не получалось связаться с посредником: дважды обойдя сад с десятком голых плодовых деревьев, я и за несколько метров не сразу обнаружил его едва различимую фигуру — юношу на вид лет пятнадцати-шестнадцати, который сидел со скрещенными ногами, прислонившись к дереву, и держал в руках предмет, похожий на книгу. Голова была наклонена немного вперед и влево, в фигуре чувствовалась расслабленность юного путешественника по Зазеркалью, переживающего пик подростковой одухотворенности, которого обеспеченные родители рано подтолкнули к самостоятельной жизни, сохранив с ним прочные материальные узы. Он уже достиг стадии демонстративного слияния с природой, всех этих вялых объятий с деревьями, травой, садовыми гномами и абстракционистскими скульптурами.

Когда я приблизился, он оторвался от книги и сказал, слегка заикаясь:

— Говорят, смотреть на мир через магический кристалл вредно для глаз. Хотя обычно это всего лишь безобидный кусок стекла. Или просто сильно исцарапанная линза.

— Моя девушка пользуется таким шаром, — откликнулся я.

— А как ее зовут? — спросил он, и я увидел в его глазах почти взрослую снисходительность.

— Эльвира.

— Да?! — он сделал страшное лицо и прыснул. — Надо же дать такое имя своему ребенку!

Эту дерзость я пропустил мимо ушей.

— Наверное, давно сидишь здесь на холодной земле? — спросил я.

— Не очень, — честно ответил он. — Я провожу опыт с внутренней проекцией. Пытаюсь соединить точки на панораме у себя за спиной.

Я повернулся на каблуках, чтобы посмотреть, о какой панораме идет речь. Новая автомобильная развязка вплотную подступила к поселку, отчего соединение с природой стало здесь крайне болезненным.

— Не волнуйтесь, я сделал все, чтобы эта автострада и эта развязка на заднем плане оставались в фокусе, — заверил он. — Мне придется испортить пару внутренних зеркал, которые переносят сюда панораму осинника, неотличимую от прежнего вида.

— Ты еще школьник и не слишком понимаешь, во что влез. Я бы на месте твоей мамы не отпускал тебя одного, — сказал я.

— Я знаю, вы ищете пятна. Только вот интересно как? С помощью приборов этого нельзя сделать, нет никакого алгоритма. Вы ведь магией занимаетесь?

— Никакой магии, главное, чтобы ничего не мешало, — объяснил я.

— Ничего-ничего? А если у вас сердце остановится или дыхание прекратится? — участливо спросил подросток.

Я развел руками, и он искренне рассмеялся.

Я ведь и сам понятия не имел, во что ввязался. То есть говорить-то я говорил, что все это необратимо, что мир больше никогда не будет прежним и другую чушь. Но только теперь я понимал, что грядут странные времена. И я впервые начинал задумываться о спасении. Только теперь от этого понятия поднимались клубы серы, оно было с двойным и тройным дном и на деле предполагало не спасение, а нечто другое. Радуга с фрагментами пересобранной реальности продолжала меня преследовать и внезапно начала сжиматься вокруг меня, пока не заключила в многоцветный сияющий кокон.

Я сел рядом на холодную землю, прислонившись к дереву, облюбованному юношей, с другой стороны.

— Я просто раздумываю. А вдруг ничего такого нет. Только гул бетонных зданий и больше ничего. Для меня важно состояние сознания до и после. Эти смутные отблески реальности должны завораживать или вводить в состояние глубокого уныния, выбрасывая меня на самую высокую орбиту самонаблюдения, — взволнованно признался он.

Я прочистил горло, но так и не придумал, что сказать ему в ответ.

Еще около пяти минут мы просидели рядом, ничего не говоря, каждый на своей волне, в волглой одежде, способные только на то, чтобы растянуться на ледяной траве и уснуть, но потом, не сговариваясь, встали и начали спускаться к дороге.

Глава 5

На следующее утро я собрал всю свою группу в надежде, что впервые в жизни мне удастся со всеми попрощаться. Ничего подобного у меня не было ни с кем из бывших коллег. Хотя в тайне я еще надеялся на действие коллективной амнезии. Но первым на месте оказался Беляев, способный к запоминанию последовательности действий и организационных деталей в самых запутанных сценариях. А если помнил Беляев — помнили все.

Я выбрал для встречи резервную явку — в одном из пригородных лесопарков, где я инструктировал своих внештатников, которые выполняли мои заказы по организации ситуативных происшествий. Там же я обычно приводил свои мысли в порядок. Я долго не мог найти место, где можно было сосредоточиться после рассеивающих мое сознание опытов по выворачиванию предметов. Я тестировал на фиксирующую пригодность крыши, берега водоемов и тропинки вдоль железнодорожных путей. Все это не работало, пока я не забрел в лесопарк между автотрассой и высоким забором, окружавшим внушительный участок с поместьем, которое обосновалось здесь со всеми возможными нарушениями закона. Этот штрих в ландшафте всегда приносил мне облегчение, как и все возможные формы самозахватов, незаконных проникновений и пиратских подключений к коммуникациям. Ведь очевидно же, что только нелегальные объекты были настоящими. Гуляя здесь, я сразу начинал насвистывать сложные многоголосые мелодии и немедленно погружался в размышления, которые давно ожидали своего часа.

В лабораторию я больше не мог попасть, все мои электронные средства доступа были заблокированы, сотрудники предупреждены о лишении меня всех полномочий. Я тут же скатился до уровня своих полукриминальных ассистентов.

Но ничто не переменилось в моей жизни, цель и миссия оставались прежними. Прежним было и то, что Олег принес мне кофе и пончик.

— Зная, в какую ситуацию вы попали, я предложил коллегам сделать зондирование прямо здесь, в лесу. Я приволок с собой ускоряющую установку. У вас ведь дефицит времени, — сказал он виновато.

Техник Анатолий и Серафим Баранкин уже несли установку из вездехода к чашеобразному бетонному возвышению посреди вытоптанной клумбы.

Назвать это установкой в привычном смысле было нельзя. Это напоминало флагшток без флага. Я знал только, что эта мачта позволяла быстрее двигаться любым механизмам и машинам. Я видел, в какой аттракцион она превращала работу противопожарного гексапода. Хотя, возможно, у этого ускорителя было совсем другое назначение, и мы столкнулись с неким побочным проявлением основной его функции, о которой не имели представления. Например, траволаторы в одном из опытов стали по-настоящему убийственным средством передвижения, требующим предельной собранности от пассажиров. Это воздействие сфокусированно переносилось на механизмы передачи, никак не меняя мощность двигателей, расход топлива и энергии, а самое важное, не сказываясь на стартовом количестве оборотов. Дополнительное усилие неизвестным образом возникало на последнем звене механической цепи.

Теперь эту мачту на всякий случай ставили везде, где требовалась более высокая производительность, даже если речь шла о расчетах, формулировании прогнозов и интуитивных прозрениях.

— Кстати, интересные новости. В Индонезии случился массовый психоз. Население озадачено видением измененного уреза воды. Данные инструментальных наблюдений и общественные источники информации были сразу закрыты. Однако наблюдения с орбиты не подтвердили этих изменений, — объявил Анатолий.

— А каков новый угол уровня жидкостей? — поинтересовался Олег.

— Зеркало воды теперь наклонено почти на тридцать градусов. — Анатолий продемонстрировал угол ладонями и для убедительности сомкнул и разомкнул их несколько раз, как пасть крокодила.

Технолог, всего месяц назад поменявший Центральный Китай на Тюмень, а ее за неделю до этого дня на Селижарово, поработавший в двух десятках лабораторий в южной части Восточного полушария, пожал плечами:

— Так теперь выглядит новое гравитационное поле, его словно разрывает. Проблема в том, что у этого наклона нет определенного направления, каждый объем жидкости наклонился в свою сторону. Если сосуды сообщались, то и наклон у них общий. Так произошло с морями, океанами и впадающими реками по всему региону. Не сообщались несколько миллионов искусственных водоемов, сухопутных океанариумов, аквапарков и все, что было разлито в бутылки, канистры и цистерны.

— А что ты скажешь о мореплавании, умник? — заспорил Баранкин. — Морская гладь, как и раньше, обтекает землю — никаких подтоплений и чудовищных по величине волн не возникло, но все объемы опрокидываются на двадцать девять и семь десятых градуса — так, что ли? Все суда, весь флот скатились бы к чертям в океанический желоб.

— Морское сообщение не прекратилось, — хладнокровно возразил Анатолий.

— Объясни, по каким признакам ты это установил? И почему тебя это должно волновать? Ты судовладелец или у тебя акции какого-нибудь пароходства? — не унимался мой друг.

— Чем я владею — это мое дело. Но мне не понравилось, как эта перемена была воспринята, — начал объяснять технолог. — Как нормальный, не нарушающий течения пустяковый сбой. Это мы знали про поезда, про пятна, мы подготовлены к чему-то странному. А они взяли и приняли это как новый физический закон. Осталось внести поправки в школьный курс физики, и все будет, как раньше.

— Ладно, признайся, что ты боишься, что все этим и закончится. Мы ждали каких-то невероятных явлений, полной трансформации реальности и получили всего лишь наклоненную воду, по-видимому, коллективную галлюцинацию, — пробасил Беляев.

— Надеюсь, ты прав, — сказал Баранкин. — И мы посидим здесь еще пару дней у мониторов и разойдемся по домам. Вернемся к тому, от чего пытались убежать.

— Согласись, так будет лучше для нас и для всех, кто уже начал поддаваться панике, — подвел итог Анатолий. — Можно через годик устроить памятный вечер. Соберемся, выпьем пивка. У станции Колошино была подходящая забегаловка, как раз под стать нашим достижениям.

— Ага, решил я туда как-то зайти, смотрю, в кафе никого нет, а чашки дымятся и пирожные надкусаны. Думаю, ай-ай-ай, кого же вы тут кормите? — сказал Олег.

— Не помню, чтобы я туда заглядывал хотя бы разок, даже вывеску не видел, — удивленно сообщил Беляев.

— Это как раз объяснимо, — задумчиво проговорил Серафим Баранкин. — Мы излазили эту платформу вдоль и поперек с магнитометрами и ни разу не додумались проверить кафе. Я сто раз проходил мимо и заглядывал в окна. Заглядывал мельком, конечно, неловко разглядывать людей, когда они едят. И знаете, теперь мне кажется, что обстановка внутри кафе как-то не слишком менялась. Посетители как будто бы были одни и те же. Одни и те же шесть-восемь человек с повторяющимися гримасами и жестами.

— Стойте-стойте, какое еще кафе, какие застывшие посетители? Я вас сюда собрал, чтобы попрощаться. Это же форменное свинство так себя вести. Давайте сначала решим мои проблемы, — энергично возразил я.

— Думаешь, нам стоит прямо сейчас туда поехать? — обратился Анатолий к Серафиму, словно не слыша меня.

— И приборы нам даже не понадобятся, — отхлопывая быстрый ритм ладонями, воскликнул Баранкин. — Мы сразу увидим то, что искали, или не увидим, но найдем следы. Червоточина все время была у нас под носом.

— Валера, кстати, ты должен кое-что знать, — особенным голосом проговорил Беляев. — Все меняется слишком быстро. Пока мы сюда добирались, институт дважды объявлял режим угрозы потери данных. Скажу больше: как только ты покинул контору, все, над чем мы работали целый год, автоматически переименовали и переместили в архив. Почти все наблюдения, которые ты предоставил, куда-то исчезли. Я тебе клянусь, открываю сегодня утром блок с ситуативными сообщениями и вижу, как сообщения начинают от меня разбегаться по оглавлению. Думаю, буду перелистывать список по одному разделу в минуту, но оплошал, все коды в докладе стали нечитаемыми. Тогда я начал быстро листать и читать тающие прямо у меня в руках страницы. Я видел, как много важного там было изложено…

— То есть вы меня просто здесь бросите, наплевав на мой авторитет и мои достижения? — неприязненно поинтересовался я.

— Да, скорей всего, — ответил Беляев. — Нам всем так надоело каждый день подниматься ни свет ни заря, забираться на этот чертов перрон и наблюдать передвижную ресторацию в разгар ужина. Твои бредовые аномалии у нас вот где уже. Сегодня какое уже число на календаре? А за городом эта вечная ненаступающая зима.

— Не ожидал, что ты окажешься таким безвольным, — сказал я, покачав головой. — И таким вероломным.

— Нигде и никогда уже не будет зимы. Это обычная для зимне-летней волны погодная аномалия. А весна будет просачиваться каждый день минут на десять-пятнадцать перед восходом солнца, — с неуместным пафосом заметил Анатолий.

— Между спецлабораториями в Селижарово и Стреглово как курсировали пломбированные контейнеры с неизвестным содержимым, так и курсируют, — заметил Олег отстраненно.

— Ты думаешь, в них действительно что-то перевозят? Чтобы не было паники, власти продолжают перекрывать воздушное пространство и имитировать перевозку ценных грузов «Сообщества физики взаимодействий», — категорично бросил Баранкин.

— Я сегодня утром собственными глазами видел десять левитирующих емкостей для опасных лабораторных отходов, которые пронеслись со спецсигналами в сторону Большого тоннеля, — упрямо проговорил Олег. — Я их даже вслух посчитал, но никого на улице эта кавалькада не удивила. Ноль внимания, как будто я наблюдал ее один. Я подумал, с какой-то еще дрянью, да еще в изрядном объеме, не постеснялись пустить длинный и шумный кортеж. Но потом понял, что они отправились в путь сами по себе. Они уже месяц катаются туда-сюда пустыми и их никто не обслуживает.

— В твоей жизни постепенно начинает просачиваться настоящее знание, но ты пока не в состоянии его осознать, — сказал Серафим и обвел всех торжествующим взглядом.

— Мне срочно надо пообщаться с вменяемым математиком. Или сразу с психиатром, — сообщил Анатолий. — Как гость вашей команды я хочу лично преподнести вам мерцание. Потому что один знаю, что с ним делать.

— Оставь расчеты и отправляйся в Тюмень, там, говорят, очень жарко. Тебе пора позагорать, — неожиданно предложил я.

— Валер, вот чего ты опять устраиваешь? — строго спросил Беляев. — Мы мало выясняем отношения?

— Мало. Вы все меня игнорируете. К тому же, он первый начал. Не надо показывать, что ты здесь единственный, кто знаком с правилами старой школы. Может, я тоже в детстве мечтал быть членом тайного братства физиков, как было принято в двадцатом веке. Состоять в клане физиков-ядерщиков, — заявил я. — Раскатывать на двадцать первой «Волге». Быть человеком наступившего будущего.

— Собственной «Волги» не было даже у начальника, — отозвался Беляев. — Он пользовался служебной. На персональных машинах возили подставные фигуры типа Коробова, чтобы наблюдатели из соперничающих братств не представляли, кто всем этим руководит. А ты, я думаю, ездил бы в лабораторию на таком специальном институтском автобусе, у которого все содрогается внутри. Там задние сиденья специально оставляли для мозгового штурма, кого попало туда не сажали. И мы тебя не игнорируем. Просто у нас из-за тебя проблемы.

— Меня так бесило, что они себя убивали сверхурочными, — проговорил Серафим и продолжил с жаром: — Раньше я не мог понять этого самопожертвования. Почти без выходных, без отпусков, некоторые так и жили в лабораториях. Но этот миф пора развенчать. Потому что никто еще в истории исследований не работал больше нас. Раз за пару лет им с раскладушками приходилось пожить в институте неделю-другую перед очередным авралом, и теперь их потомки уже 150 лет не могут забыть об их трудовом героизме.

— Физику перезапустили, но какай ценой! — поддержал я своего друга. — Мы уже не сможем вернуть время, когда такие же, как мы, с энтузиазмом делали что-то важное и ни в чем себе не отказывали, но на публику делали вид, что надрываются. Сейчас все наоборот: мы еле приползаем с работы, где вроде бы ничего важного не происходит, и пускаем пыль в глаза, какие мы зверские лентяи, как мы боимся настоящего дела, какое у нас беззаботное потребление, какой у нас праздничный Мозамбик на Дни летних заморозков и как мы все несчастны от того, что занимаемся не своим делом. Мир великого будущего рухнул благодаря этой лжи. Мы стоим на пороге глобальной ревизии — а что, собственно, нам еще остается?

— Ну, хватит, — устало сказал Беляев, и, к моему изумлению, все выпрямились и повернулись к руководителю экспедиции. — Пойми, Валерий Павлович, тебе невероятно повезло. Ты сразу наткнулся на последовательность аномальных явлений, имеющих общий источник. Такой успех можно только подделать, и нам теперь достаточно собирать фрагмент за фрагментом, как в детской головоломке. То есть так было до сегодняшнего дня. Теперь это все может перестать работать. И что мы будем делать? Передвигать с места на место приборы неизвестного назначения, слушать субэкваториальные остроты Баранкина? Это уже невозможно держать под контролем. Мы упускаем не только время, наш центр вот-вот утратит приоритет в ситуативной отрасли. Когда на ворота лаборатории повесят огромный замок, наши сожаления уже никому не помогут.

— Вовремя вспомнили о наших задачах, — раздраженно отозвался Олег. — Вы только проводите бесконечные совещания, а кто-то должен обдумывать и сопоставлять все эти нетривиальные процессы, облекать их в структуру, наделять смыслом без остановки. Временами это становится невыносимо.

— Вот и первый пострадавший, — как можно бессердечнее констатировал я, ведь Олег был моим подопечным и его несвоевременные жалобы били по мне. — Ты здесь не единственный, мы здесь все убиваемся, но знаем меру. А теперь я вообще от тебя отстану, и ты сможешь отвлечься на что-то менее ответственное и более приятное.

— На что мне отвлечься? Хоть бы раз подсказали, — сказал Олег с обидой и отвернулся.

Ожидаемо в нашу дискуссию ворвался глас шефа. Я и предполагал, что он все это слушает. Он от души посмеялся над нашей исторической полемикой, и его смех эхом разлетелся по лесопарку.

— Валерий Павлович, я не сказал тебе спасибо, — проговорил он между последними всхлипами.

— Не благодарите, — крикнул я. — Это ведь вы всем дали команду меня не замечать?

— Странно, что тебя это так беспокоит, ведь ты сам все время пытался быть невидимкой, — ответил заведующий. — Но я имел в виду твое новое задание. Знаю, что должен был предупредить тебя о подводных камнях, но теперь уже поздно. Никто бы с этим не справился лучше тебя. Я имею в виду, — продолжил он, запинаясь, — мы немного переоценили наши резервы, и этот Коля… Он, конечно, не слишком владел информацией, но…

— Но?

— Придется дать ему еще один шанс. Просто теперь что-то делать без него не получится. Вы теперь как напарники, и пока он не приведет тебя к ассистенту, ты будешь вынужден прибегать к его услугам. То есть я не скажу, что это жесткое требование, что это правило, которое нельзя нарушить. Можно! Но ты знаешь этот регрессивный порядок: легче уволить такого специалиста экстра-класса, как ты, прямо посреди рабочего дня, без комментариев, а вот ему мы должны предоставлять лучшие условия найма, как бы он не тормозил всю работу.

— Я ведь и так уволен. Стоит ли со мной церемониться?

— Да, ты прав. В общем, придется его терпеть в любом случае. — Эхом разлетелась последняя реплика шефа, после которой неестественный звуковой фон исчез и эфир снова стал кристально чистым.

Олег подошел и протянул руку для рукопожатия, он был отходчивым подчиненным.

— Я, конечно, буду оставаться на связи. Ничего важного я вам сообщить не смогу, но если что-то не так будет с отчетами, буду выходить на связь, не удивляйтесь, — сказал он, взволнованно заглядывая мне в глаза.

Серафим положил мне руку на плечо и поэтически изрек:

— Валера, к сожалению, предвестником рождения и гибели мира может быть проезжающий мимо полустанка товарняк. Звучит немного глуповато. Но когда все стихнет, мы сможем узреть воочию, успел ли народиться новый мир или, наконец, все погибло. Мы сразу узнаем такой поезд по отсутствию предупредительного гудка, он подкрадется к нам, и всех окатит холодная волна ужаса, которая через мгновение сменится восторгом безумия.

— Все так и будет, — сказал я.

Анатолий склонился к моему уху и прогудел равнодушным баритоном:

— Вам нужно заехать ближе к полуночи в институт, когда там уже никого не будет из персонала. Вас ожидают там, наверху, — сказал он и поднял глаза, намекая на вышестоящих. — Честно говоря, я бы на вашем месте не ездил. Это похоже на западню. И ребенку же ясно, что вам никакие встречи не нужны, что у вас все есть, чтобы завершить работу. К тому же на вас не возложено никаких обязательств. А если вы будете слишком откровенным, то неприятности будут у вас, у нас и у них тоже. Назначать позднюю встречу человеку вашего уровня на верхнем этаже этой бессмысленной конторы с пошлейшим видом на ночной мегаполис — это еще и унизительно. Мне просто поручили это передать и сделали соучастником, иначе я бы поехал туда с вами и набил бы им всем морды.

Я с искренней признательностью потряс руку техника.

Когда он сконфуженно откланялся, ко мне, не спеша и немного покачивая своей крупной каменной головой с прилипшими завитками, приблизился Беляев.

— Теперь я сто раз подумаю, прежде чем что-то для тебя сделать. Я не смогу нарушить распоряжение. И с тобой мы все можем погореть. Так что мы видимся в последний раз. Тебе придется рассчитывать на самого себя. Конечно, пока ты не найдешь своего ассистента. Но шансов почти нет. Я думаю, этого Мухина давно уже нет в живых. Все, кто оказывается в такой ситуации, недолго задерживаются на этом свете. Конечно, в этом есть и доля моей вины. Мне надо было тебя подстраховать, понятия не имею, каким образом. Мы исследуем кое-что странное, сами еще не знаем, что именно. И вероятно, ставки продолжают расти. Поэтому тебе не стоит ни о чем сожалеть. Скорей всего, это будет достойный конец. Небесполезный. Многие гибнут без всякой пользы. Почти все, с кем я был знаком. — Он лукаво взглянул на меня, похлопал по плечу и добавил: — Но мне почему-то кажется, что ты выкрутишься. Пока еще не представляю как.

Чисто по-человечески я был ему благодарен за сказанное, но не ожидал от него столь бессвязной речи. Конечно, в том, что он нес эту ахинею, чувствовалось его расположение ко мне. И в том, что не стал подслащивать пилюлю, а, как мог, поддержал своим безнадежным приговором. В этом был весь Беляев. Утонченный тяжеловес.

Единственное, чего я за эти годы так и не смог придумать — как подтвердить, удостовериться, что все эти люди, которых я когда-либо встречал, действительно существовали. Например, Серафим и Эльвира. Или Олег. Да никак! Я бы хотел сохранить их в памяти, но их там не было. Какая-то рябь — не больше. Кое-что удавалось воспроизвести: глаза, глядящие странно, сердечные объятия, нелепые гримасы и мучительные интонации. Даже дыхание, если ты хотя бы раз его слышал, можно было воспроизвести интонационно внутри себя. Память не сохраняла то, чем все это было, саму причину. Поэтому она была бесполезна.

Я поднялся на лифте на двадцать третий этаж, где были устроены особые комнаты для закрытых совещаний. Я лишь недавно начал привыкать к столь высокой степени звукопоглощения, которым обеспечивались офисные блоки с предельным уровнем волновой защиты. В городе, где очень удобно было пребывать в атмосфере тотального шума, я купался в звуковом потоке. И тишина, на которую я натыкался в таких редких герметичных пространствах, звучала у меня в ушах монотонным жужжанием — почти неотличимым от белого шумового фона, которым в прежнюю эпоху заполняли слух работников умственного труда, чтобы они не теряли рассудок. Здесь наверху тишина стихала и становилась поистине беззвучной, а мой эндотранслятор не создавал никаких помех.

У меня появились особые предпочтения из мира звуков. В шумном мире ценилось все мелодичное: китайские колокольчики, звук флейты, перебор струн на гитаре, а также звон стеклянных графинов, стаканов и бокалов. Здесь они звучали слишком рафинированно, неестественно, не в состоянии соперничать с безмолвием. Зато все механическое: часы с пружинным механизмом, поворачивающиеся дверные ручки, петли на дверцах в шкафах — это не раздвижные двери с электроприводом, взвизгивающие, словно удавка на шее. Все, что могло скрипеть и щелкать натуральными стальными и деревянными частями, услаждало мой слух и даже позволяло тренировать пространственное звуковое зрение.

В отличие от шумного мира, где звуки летели непонятно откуда, часто дезориентируя восприятие, здесь каждый скрип имел такую плотность, что его место можно было безошибочно определить в пространстве. И чтобы найти его, не обязательно, чтобы он звучал постоянно, — отдельный треск облицовочной панели или паркетной доски был так четко локализован, что я не спеша подходил к этому месту и указывал на него пальцем. Я совершенно не ленился бросить все и сделать эти несколько шагов, потому что каждая такая звуковая вспышка наполняла мое сердце радостью.

Сгорбленная нескладная фигура Коробова покоилась в затемненном коридоре и как будто пребывала в таком неподвижном состоянии многие часы до моего появления. Я приблизился. И только теперь, когда сработали датчики движения, а в коридоре и холле загорелся яркий свет, он едва заметно пошевелился. При единодушном недоверии к старику в Центре, он был всего лишь старым больным человеком, да, он всех просвечивал своим особенным взглядом, но он был светским, любил поболтать с молодежью и порассказать о себе всякие небылицы. Иногда он сбивался на лекционный тон и начинал любому с надменным видом растолковывать спорные теоретические проблемы. Опасным он был только для таких, как я.

Последнее время он жаловался на боль в правом боку. Он даже немного пританцовывал при ходьбе, сгребая больное место в горсть. Но вместо болезненной гримасы он обращался ко всем с обаятельной виноватой улыбкой. Пожалуй, этот недуг был ему к лицу, он добавлял мягкости его манерам, голос звучал по-особенному дружелюбно.

Однако нездоровилось ему далеко не каждый день, обычно мы его видели заурядно здоровым, безвкусно энергичным и даже пахло от него чем-то из зимних запасов — облепиховым морсом или клубничным джемом. Думаю, так комично пахло его здоровое тело. Выздоравливая, он тут же терял способность поддерживать тонкую философскую беседу и превращался в тупую машину по производству закрытых отчетов, докладных записок и частных определений. Наверное, я был не единственным, кто каждый день входил в Центр с тайной надеждой застать там лучшую версию старика Коробова. И кажется, в этот вечер он был именно таким. К сожалению, мне не суждено было с ним поладить, и, несмотря на его болезненную мягкость, ему предстояло в этот вечер со мной покончить. Я чувствовал, как балансирую на узком парапете, заглядывая в темные непролазные заросли облепихи.

— Вчера я так и не попал домой. Выполнял деликатное поручение вышестоящих, — с лихорадочным блеском в глазах сообщил он. — А ведь я готов исправить свои личные данные, списав себе десяток-другой лет, чтобы и дальше получать такие задания.

— Деликатное поручение — идеальное оправдание для переработки, — поддержал я его.

— Я очень ценю свой гибкий график, — откликнулся Коробов и внимательно посмотрел на меня.

— Когда-нибудь научитесь говорить «я посвящу этой задаче все выходные» и перестанете просыпаться по ночам от досады и горечи, — сделал я допущение.

— Мое время еще не пришло. А вот ты, Валера, часто вскакиваешь по ночам?

— Как и вся моя исследовательская группа, мы все спим урывками, — бодро отрапортовал я.

— Мой доктор сказал, что у меня тахикардия, — продолжал Коробов. — Но знаешь, как-то неразборчиво сказал, как будто подбирал мне диагноз на ходу. С врачами, с кем не поговори — любая жалоба, — они сразу подводят тебя к беспилотной операции. Несложной и вполне безопасной, но очень необходимой. «Только не волнуйтесь, есть хорошая машина, она все ненужное удалит и соединит края». И у них всегда есть классный специалист по УЗИ и очень хороший тренер по восстановлению внутренних органов, к которому можно лечь на недельку — по его рекомендации — почти без очереди. Но это будет стоить определенных денег.

— К чему он вас подвел на этот раз?

— Даже не знаю, начал нести какой-то бред, что у моей тахикардии аномальные параметры. Если бы не сравнительные ЭКГ, он бы не поверил, что аппарат исправен. Догадываетесь, что с ними было не так?

— У машинной медицины нет проблем даже с симулянтами, — тряхнул я головой. — Он хотел вас ограбить, удвоить сумму?

— Ни в этом дело, сынок. Доктор раскрыл мне карты: оказывается, все мои жизненные показатели в системе были изменены больше одного раза. Примерно двадцать восемь! Уже нельзя понять, что было с моим организмом раньше. Теперь трудно оценить, искажения какого порядка значатся в моей медицинской карте. Проблема в том, что эти изменения как бы и не мешают постановке правдоподобных диагнозов. В массиве эти искажения серьезно улучшили диагностику. Как сказал мне главврач, они уже стояли на пороге прорыва в науке, но помешали нелепые показатели состава и вязкости крови, пластичности сосудов. И эта правка данных очень странно работает: процессы не прерываются, протоколы не конфликтуют, а показатели начинают правдоподобно существовать в этой параллельной модели оценки состояния организма. Но главная прелесть не в этом. Тому, кто это сделал, осталось совсем чуть-чуть до создания отлаженного, безупречно работающего медицинского инструмента, который работает с бессмысленными данными и результаты которого нельзя ни объяснить, ни подогнать под какой-либо известный протокол.

— С медицинскими данными всегда что-то не так. Врач не должен обращать на это внимания. Не выношу трусливых докторов, — срывающимся голосом заявил я. — Хороший медик должен быть первоклассным манипулятором, который пойдет до конца, чтобы сломать пациента и пододвинуть его к самому краю.

— Согласен, — кивнул Коробов.

Тут Тертуллиан Всеволодович неожиданно рассмеялся и сказал:

— Даже не верю, что сижу сейчас с тобой. Это я ведь тебя пропустил на объект, ни в чем не разобрался, несмотря на массу подозрительных фактов. Мне понравилась твоя характеристика, я решил, что нам не хватает твоего авантюризма. Подумал, что мы с тобой похожи. Мой промах. Хотя с моим артритом мне уже нечего стыдиться: я закостенел так, что могу играть только глазами. Признаться, по глазам я прежний шалопай, лгун, трус и ничтожество. Но согнуло меня как заслуженного и солидного человека. Это очень сложно — сочетать в себе две натуры: ветерана жизни и незрелого, вечно незрелого неудачника.

— Вы совсем не такой. Ведь по-хорошему вы — опасный человек, — сказал я и бросил с вызовом: — Зачем же вы меня позвали, если я не тот, за кого вы меня приняли?

— Вот только не крути мне мозги, ладно? — закричал он и сильно хлопнул своей пухлой ладошкой по экрану, на котором было написано крупно «Валерий Павлович Синюха. Личное дело». — Здесь все! Данных на тебя предостаточно. Ты точно такой, как я лет тридцать назад. Мои методы в сфере генерации безответственности сделали меня основным игроком во всей этой академической подковерной возне. Люди, которые меня наняли, сразу поняли, что ставить надо на меня. Но теперь, вижу, кто-то метит на мое место. Так ведь, Валера?

— Генерации безответственности? — переспросил я.

— Да, это такая особая работа. Название условное. И тебя этому нигде не научат. Ты должен придумывать, как запутывать следы. Когда-то люди, имеющие влияние, обеспечили мне эту синекуру, потому что сразу почувствовали, что скрывается за моей мнимой инвалидностью. Но это место только для одного. И я вовремя дал тебе по рукам. Теперь вне института тебе будет непросто меня подсидеть.

Я снисходительно посмотрел на Коробова и сказал:

— Я ничего такого не планировал. Так и есть, я менял данные и погрузился очень глубоко в ключевой алгоритм. Но лично вам и вашему положению ничего не угрожает. Мы почти союзники.

— Ты нагло врешь.

— Ладно, вру. Как считаете, ваши наниматели уже готовятся к бегству? Кто-нибудь, хоть один осведомленный человек понимает, что медицинские данные — это лишь маленький пушистый бугорок на вершине айсберга? Речь о по-настоящему тотальной замене данных.

Он несколько секунд помолчал, потер толстыми пальцами виски и уже миролюбиво сказал:

— Ты же видишь, что происходит: сколько исследовательских центров открыто за несколько лет. На науку, какой бы она ни была теперь, брошены огромные силы и средства. Разве можно было мечтать о таком раньше? Как раз сейчас мы открыли новый канал ситуативных данных, — с жаром продолжал он. — Там будет принципиально другая база, под нее придется перестраивать аналитику. Теперь для анализа мы будем использовать личные дела всех полевых сотрудников. Это очень важно для точности исследований. Следующий этап: неформальное взаимодействие с чиновниками и представителями власти на местах, которые обеспечат льготные условия доступа к планируемым жизненным изменениям наиболее уязвимых групп населения.

Звучало это так, будто Коробов пропустил мимо ушей мое чистосердечное признание. У меня начала кружиться голова. Мне захотелось оторвать от стены прямоугольный резонатор, замаскированный под декоративную панель, и обрушить его на голову занудного старика. Он не просто ничего не понял, старик немедленно впал в маразм и разглядывал меня с агрессивным недоумением.

Что еще следовало было прибавить к его портрету? Он и правда страдал воспалением суставов и в некоторые дни с трудом преодолевал метр-другой, опираясь на трость. Но, кажется, его выдавали белые перчатки. Они торчали из кармана брюк. Это была серьезная небрежность, и франт моментально переставал казаться инвалидом, а скорее пригодным для гольфа, конного поло, выступлений на сцене с танцевальными номерами. Никто их не мог ему туда засунуть таким вызывающим образом. А выглядывающие из кармана брюк белые перчатки слишком многое могли сказать о человеке, превзойти самый цветистый его рассказ о самом себе, изобличить, представить в истинном свете. Поэтому пока он не начинал мучительно двигаться, перетаскивая по очереди обе ноги в болезненном шагании, он казался веселым фокусником, явившемся развлекать ребят из трущоб в рамках программы культурного возмещения. И как у всех безнадежных больных, так же как и у безжалостных симулянтов, его взгляд был тверд как алмазный резец и говорил о расставании с большинством людских страхов.

Не знаю, сколько еще минут он продолжал говорить о научных достижениях центра и о его, Коробова, личном вкладе в синергию новых научных направлений. Влиятельного Коробова вдруг не стало. Я нащупал предел его влияния. Ему не о чем было со мной разговаривать по существу. Мы просидели битый час как будто с единственной целью — убедиться в его полной беспомощности. Но тут я ошибался. Коробов не тратил время зря и, кажется, смог меня загипнотизировать и, вероятно, даже проникнуть в мое сознание. Это было вершиной искусства манипуляции. Я уверенно принял его за идиота, а он просто уклонился от дальнейшего общения и почти усыпил мою бдительность.