Бесплатный фрагмент - Нулевые дети

Белые перья Майны

Люди шарахались. Что-то двигалось к сцене, прорезая путь через разряженную в мишуру толпу и оставляя пустоту позади. Актёр по инерции ещё прыгал по сцене, но уже забывал, кого играет — зайку или лопнувший резиновый мячик. «Что это?» — шуршали внизу шепотки. Где-то заплакал ребёнок. Где-то — закричал. Музыканты сбились. Только барабанщик ещё какое-то время выстукивал жуткий в своём одиночестве ритм. Наконец замолк и он. Человечиво отхлынуло от ограждения, и со сцены тоже стало видно.

Босыми ногами по утоптанному снегу шла обнажённая девушка. Она двигалась вперёд, почти не отрывая длинные ступни от земли. За ней волочилась поржавелая цепь. Тонкая, покрытая кровоподтёками и струпьями, девушка наконец остановилась перед ограждением и развела в стороны руки-веточки. Засаленные редкие волосы свисали на лицо и прикрывали острые ключицы. Актёр посмотрел ей за спину, упал на задницу и попытался отползти в глубь сцены.

Из-за её спины показались отвратительные, покрытые синеватой ноздреватой кожей отростки, похожие на куриные крылышки, которые он с таким аппетитом разгрызал всего пару часов назад. Актёра стошнило.

Несколько перьев девушка сжимала в руке. Она прохрипела что-то и упала на колени.

Когда впервые она ступила на этот снег, около месяца назад, крылья сложились с мягким шелестом и исчезли. Простой фокус. Она улыбнулась.

Одежда появилась сама. Лёгкое пепельно-розовое пальто, серебристые мягкие штаны с таким же свитшотом, грубые шнурованные ботинки. Она не знала, как выглядит: ещё час назад она была только идеей, частью целого. Теперь у неё были имя и цель. Майна… Покатала слово на языке, как камешек со дна Индийского океана. Вкусное.

Она не составила план: до воплощения такой возможности не существовало, но знала, что в её силах помочь человечеству.

Слева от неё оглушительно молчал Мавзолей, сзади чувствовалась мощь Лобного места. Перед ней поигрывала огнями и вспышками веселья предновогодняя ярмарка. Каток, леденцы, запах блинчиков и ягодного пунша, пережаренная карамель. Майна чувствовала эмоции, как летучие мыши — препятствия. Потоки людей рисовались перед закрытыми глазами силовыми линиями: там синие стрелочки от малыша, которому отказали в игрушке, здесь лимонно-жёлтые искры от девчонки, играющей с обезьянкой. Майна постояла с прикрытыми глазами, впитывая, наслаждаясь, и, не удержавшись, подошла поближе, чтобы увидеть всё самой.

Своего существования до воплощения она не помнила. Потому что помнить было некому и нечем. Когда ты идея, можешь только опровергаться или доказываться, пытаться убедить других в собственной верности. Но в тебе нет ничего лишнего: ни чувств, ни эмоций, ни слабостей. Кроме потребности воплотиться. Это, конечно, уязвимое место для каждой идеи. Но Майна была молода, сильна и самоотверженна. Ничто не смогло бы её переубедить.

У катка задержалась: там искрилось новое для неё — бордовые плотные мазки влюблённости. Они плавали по кругу вслед за парой двадцатилетних ребят, которые падали и вставали, обнимались и кружились, кружились.

Вдруг кто-то её толкнул.

Обернулась. Но только почувствовала шлейф серо-коричневого, затхлого отчаяния. Пошла вслед. Ведь для этого она здесь. Излечить боль. Помочь хоть кому-то. Конечно, ещё минуту назад она мечтала дать сил кому-то великому. Кому-то, кто сможет благодаря ей продолжить менять человечество к лучшему. Но с чего-то надо начинать, тренироваться.

Фигура завернула за забор катка и углубилась в торговые ряды. Майна догнала её у палатки с валенками. Оказалось, это женщина лет сорока пяти, в засаленной дублёнке и сером головном платке. На её лице играли в догонялки гирляндные огоньки. У карусели неподалёку заело музыку. Взззз, та-та-рааа, взззз.

Женщина нервно взглядывала на товары на прилавке. То брала один сапог, стучала им о деревянную стенку павильона, то тёрла другой морщинистым застиранным пальцем. Продавец косился на неё неприязненно, но молчал. А когда отвлёкся на других покупателей, она схватила ближайшую к ней пару и исчезла из поля зрения. Всех, кроме Майны, конечно.

Всю полуторачасовую дорогу Майна старалась незаметно скрашивать настроение женщины, за которой следила: добавляла то немного светлой грусти, то решительности, то капельку здорового оптимизма.

Наконец женщина обогнула ряд деревянных сараев, прошла сквозь густые заросли каких-то кустов и скрылась в подъезде продолговатого полудеревянного здания. Майна огляделась. Несколько таких бараков тёрлись боками друг о друга. В зарослях колючих кустов копошились то ли дети, то ли подростки. Их мат отражался от грязных стен и усиливался в своей боли.

Майна поёжилась. Её одежда здесь не просто выделялась — притягивала опасность.

— Вы что-то ищете? — сзади прозвучал неожиданно нежный, ласковый голос. Майна обернулась.

И отключилась.

Дальнейшее помнила плохо. Одна мысль неотвязно пульсировала в помутившемся сознании: «Они не должны найти крылья! Не отпускай волю. Не выпускай крылья. Они не должны увидеть крылья!»

Остальное мелькало более смутными образами, чем идеи в первородном бульоне. Её раздели — это точно. Потом она лежала в куче тряпья рядом с обжигающей батареей и еле тёплым телом. Живым ли? Пыталась уползти, но ногу держало что-то холодное, тяжёлое.

Кололи.

Кололи иголками и вводили то, от чего свежеобретённое сознание растворялось. И женщина. Серая женщина снова и снова появлялась перед глазами и улыбалась. Зачем она держит её здесь? Что ей нужно? Нельзя выпускать крылья!

Кормили чем-то противным, жирным, называли «шкодливой сучкой». Вытирали рот и вливали воду. Закашливалась. Тело болело и жгло. Удерживать крылья становилось всё сложнее.

Однажды, неизмеримое время спустя, всё изменилось.

Серая женщина исчезла. Она не приходила всю ночь и день после, и сознание стало возвращаться. Но вместе с ним пришла жажда. И ей нужна была не вода. Она вообще не нуждалась в еде и питье. Сейчас новенькое тело требовало чего-то, о чём она не знала. Тёрла ноги и пыталась зарыться поглубже в тряпки. Свет, проникавший через мутные стёкла, слепил. Наконец стала чихать и чихала, пока тряпки рядом не зашевелились.

Еле тёплое тело вылезло на свет. От него разило.

— Чё, ломает? — усмехнулось тело.

Его эмоции ей были недоступны. Майна уже ничего не могла почувствовать.

— Кто ты? — первые слова прозвучали хрипло и страшно.

— Мать скоро вернётся, — тело достало откуда-то сигареты и закурило. Немного подумав, даже протянуло ей одну.

Она снова попробовала отползти. Тело настаивало:

— Курево отвлечёт малясь.

Взяла, раскурила, закашлялась. Но и правда отвлекло.

— У тебя перья, зая.

Испугалась, попыталась посмотреть за спину — неужели выпустила?

Но тело протянуло синевато-серую руку к волосам. Отшатнулась, но недалеко. Рука сняла что-то с головы.

— Зачем я здесь? — потрогала то, что держало ногу, — ржавую велосипедную цепь.

Тело теребило в пальцах длинное белое перо и задумчиво пускало дым вверх. Дым закручивался и расползался вдоль подоконника.

— Как те сказать. Сначала мать думала, что с тебя можно чего продать. Потом — что ты мне понравишься. Ну типа как баба.

— Не нравлюсь? — снова прохрипела.

— Да ты ничё, не очкуй. Только на хрена мне баба, если есть ширево?

Майну трясло. Боль расплывалась и с ног уже перекинулась на спину. Она согнулась и обхватила колени.

— Что со мной? — проскулила.

— Ломка. Тебе мать мой герыч колола. По чуть-чуть. Но тебе хватило.

— Зачем?

— Да хер её знает. Она у меня немного того, с прибабахом, знаешь. Хотел бы я, чтобы она была нормальная, а меня никогда не ломало.

— Одно выбери.

Майна легла на бок и свернулась клубком, терпеть было невозможно. Она приготовилась умереть и вернуться домой. И пусть на прощание один наркоман выберет своё желание.

— Чё ты там бормочешь?

— Выбери одно желание, сожги перо. Исполнится.

Присвистнул.

— Может, ты мне глючишься? То-то мне не так херовастенько, как обычно.

— Проверь.

Огонёк проскочил по водянистым глазам наркомана. Майна с натугой села и прикрылась одной из тряпок — красной, как ярость. Прижалась к батарее: спину теперь жгло, но ветер из рамы холодил кожу, а изнутри поднимался тяжёлый, тягучий мороз ломки.

— Как тебя звать-то? — спросило тело.

— Майна. Так какое желание?

— Заковыристое имя. Есть у меня одна мыслишка.

Оно встало. Оголились колени в дырках спортивных штанов. Тело скинуло с батареи цепь, которая тянулась к его лодыжке, и поплелось прочь из комнаты. Тревога пробилась к Майне сквозь пелену наркотической жажды. Что он задумал? Озвученные желания были неплохи, потому она открыла секрет. Да и что этот обрубок человека мог натворить? Но одно дело, когда он прикован к батарее, и совсем другое, когда он делает вид, что прикован.

Издалека донеслись журчание и незатейливый посвист.

В комнате, освещённой бледным декабрьским солнцем, кроме кучи тряпья, стояли только давно никому не нужные книжные шкафы. Книги покрылись пылью так, что нельзя было разобрать даже цвет корешков. Стены когда-то оклеили весёлыми цветочными обоями, но живущее здесь чудовище почти все оборвало, обнажив жёлтые стены.

Тело вернулось умытое и с мокрой головой. Теперь в тапках и застиранной рубахе, похожий на человека, он присел рядом с Майной на краешек матраса, торчащего из-под тряпок. Теребил зажигалку правой рукой, а левую держал в кармане.

— Короче. Меня зовут Серёгой. И желание своё я знаю. Но что-то мне подсказывает, что у тебя их больше одного.

Она поёрзала, вминая лопатки в батарею. Может ли он заставить её выпустить крылья?

Серёга достал перо из кармана. Ещё покрутил зажигалку. Наконец на удивление членораздельно произнёс:

— Хочу знать, как она может исполнять желания.

Почувствовала, как её отодвинуло от батареи, как распластались крылья по грязной жёлтой стене. Зарыдала.

— Отрежь их! Отрежь!

Серёга улыбался. Ослепительно, как в детстве. И пусть зубов не хватало. Счастье лилось из глаз его, такое сильное, что Майна наконец увидела его цвет — грязно-оранжевое, как известковая стена.

— Не, деточка, — прожурчал он. — Думаю, ты нам нужна целиком. А мёртвые крылья будут только грудой мяса и перьев. Прав?

Послышались бряцание ключей и скрип петель входной двери. Майна зарыдала сильней.

Когда они умерли, Серёга и Серая женщина, перьев уже не осталось. Они справились быстро — всего за пару недель. Он говорил ей, что специально не загадывает «не передознуться», потому что в мире ему всё равно делать нечего. А Серая женщина прожила только пару дней после него и тихо умерла от тоски по сыночку.

Майна смеялась бы от последнего их совместного желания, если бы могла ещё смеяться: «Не попасть в ад». Если бы он существовал, было бы за что, конечно. Именно на это растратили они белые перья Майны — на месть, убийства, наркотики, жратву. Иногда Серёга загадывал каких-то женщин — девушку, которую любил в школе, молодую учительницу по физике, о которой фантазировал, сестру бывшего друга. И они приходили. Первый раз Майна пыталась кричать. Потом её накачивали посильнее. И выдирали, выдирали перья. Даже били. За что — она не поняла. Но они быстро додумались, что для себя она ничего загадать не может.

Сколько обещало ей это тело тогда на Красной площади — спасти Человека, ощутить снег ладонями, закрыть глаза навстречу лёгкому ветру. А всё, что досталось, — боль, отвращение и чувство вины. Она выбралась наружу только через пару суток после того, как они умерли. Зловоние уже разнеслось по бараку, но Майне было всё равно.

Она хотела попасть в толпу. И не могла только решить: спасти или уничтожить.

Несколько перьев она сжимала в руке, пробираясь сквозь разряженные тела на новогоднем празднике. Наконец добралась до сцены, прохрипела что-то и упала на колени.

«Пусть им воздастся. Пусть каждый получит, что заслужил», — сожгла перья и растворилась в воздухе.

Нулевые дети

Длиннорукий парень, одетый в рваные засаленные джинсы и футболку Sex Pistols, выплёвывал слова песни вместе с кислым пивом, скача посреди заваленного хламом гаража:

Я заблудился, ха,

Я испугался, ха,

В угол забился

И там остался…

Всё здесь было коричнево-красным: пыльный настенный ковёр, дачный диван, застеленный лоснящимися покрывалами с оленями, столы, шкафы и немного инструментов, оставшихся хозяину от деда вместе с самим гаражом. Сквозь жар от буржуйки и дым дешёвых сигарет проступали очертания собравшейся компании. Уже порядком поддавшие подростки от тринадцати до семнадцати жались друг к другу и орали песни.

Обезумевшие от гормонов парочки забивались на диване поглубже в дым и мрак и, не зная, что именно делать с внутренним жаром, только сгорали изнутри и заливали внутренности алкоголем. Они росли в разных семьях, но не нашли ещё себя и не знали, к чему стремиться и как перестать выживать.

Девочек было мало — только достаточно безумные для того, чтобы решать возрастные проблемы опасными путями.

— Граф, давай своё! — затягиваясь, прокричала одна.

— Да ну нах! Давай это ещё послушаем!

— Не, реально, Граф, сыграни! — поддержал Сиплый. Его лицо, изрытое акне, подсвечивалось огнём буржуйки и показалось вдруг героически прекрасным.

— Лаано, — заключил глава тусовки, доставая с высокого шкафа гитару — третья струна держалась на гвоздике, фанера расползалась, жир и пыль пальцев приподняли уровень грифа.

Уже поплывшие глаза публики смотрели на музыканта с восхищением или уважением: он играл, он сочинял своё — о том, как его не понимают, как он любил, как неправильно устроен мир. И взгляды этих растрёпанных подростков нулевых в этот момент были ему важнее, чем мечта выбраться отсюда, забитая тяжёлыми ботинками в глубь души.

Они, как и всегда, были готовы к драке, когда скрипучая калитка гаражной двери распахнулась и кто-то смутно знакомый проорал в зыбкую темноту:

— Пацаны! Наших бьют!

Такой призыв раздавался часто: дрались районом на район, панки против рэперов, гопники против умников. Слишком обдолбанные не утруждались поиском стороны, только находили что потяжелее и били припозднившихся прохожих по тёмным переулкам.

— Эй ты, Мелкий! — гавкнул Граф на чьего-то младшего брата, суетливо подбиравшего трубу из валявшейся в углу кучи. — Ты остаёшься здесь.

— Чё? С девчонками? Ну ты чё, ну Саааня!

— Ты меня слышал. Увижу рядом — больше в гараже твоей хари не будет, — добавил Граф и закрыл за собой дверь.

Бежать было недалеко — гаражный кооператив ютился в тени пятиэтажки районного отделения милиции, а через два дома от него, у ночного магазина, пятеро подростков с затуманенными глазами махали битами, иногда попадая по парню, которого трусливо прикрывала тоненькая девочка. Её не трогали — отталкивали и снова месили прижавшегося к красно-кирпичной стене пацана. Он давно не сопротивлялся — только закрывал руками голову, выставив вперёд ободранные локти.

Когда Граф добежал до места, всё было кончено.

Укуренные юнцы на угнанной у бати пятнахе не искали драки — они хотели бить и, когда заметили панков, бегущих к ним со ржавыми трубами, удрали.

Улица опустела. Из забранного решёткой окошка магазина опасливо смотрела тётка-продавщица — дозвониться до милиции не удалось, а больше она ничего не могла сделать, да и не хотела: подумаешь, пацан. Только светловолосая девчонка лет пятнадцати продолжала прикрывать уже упавшего парня от новой угрозы. Граф отбросил трубу и медленно подошёл к ней:

— Болит что?

Девушка только покачала головой.

— Женщина, — обратился он к продавщице. — Там у вас телефон есть? Звоните в скорую.

— Вот суки, свалили, — подал голос Сиплый, — чё делать-то теперь будем? Блин, Граф, нам нельзя скорую дожидаться: на нас всё повесят. Ты хоть знаешь, кто это?

— Видел на районе. Как зовут? — спросил Саша у всё ещё молчавшей девушки.

— Ася.

— Класс, я Саня. Я спрашиваю, парня твоего как зовут?

— Это брат. Андрей.

— У него паспорт есть с собой?

— Есть, есть, — откликнулась продавщица, вернувшаяся из глубины магазина, — он пиво покупал, я проверяла.

— Тётенька, вы же видели, как всё было? Мы пойдём, а? Андрею мы не поможем, тут только скорую ждать, а рассказать нам нечего. Мы пойдём?

— Идите, ребятки. Я никого не видела. А девчонку как же? Её же допрашивать будут.

— Ася, погнали с нами, пивка выпьем? Нечего тебе с ментами общаться, они тебя всю ночь в отделении продержат и потом ещё год будут разбираться, чё да как.

— А брат? Что с ним? Он будет в порядке?

— Я чё, доктор? — он посмотрел на поднимавшуюся и опадавшую грудь побитого. — Пока дышит. Больше мне нечего сказать.

Парни подрывались уйти, а девчонка так и стояла на коленях вполоборота к брату и не двигалась. Граф оставался рядом и пытался придумать хоть что-то.

Услышал сирену.

— Валите, — спокойно сказал своим, протянул руку Асе, — пойдём за угол. Ты будешь смотреть.

Она не шевельнулась.

— Бля, ну вот чем ты ему поможешь? Хочешь остаться?

— Нет, — ответила наконец. Он схватил узкую холодную ладошку и потащил.

Остановился раньше, чем она ожидала, — у крыльца на торце соседнего дома. Нужное когда-то, теперь оно вело к заложенной бетонными блоками стене. Граф сел прямо на бетон и притянул Асю к себе. Она попыталась отстраниться, но вдруг поняла, что над его плечом видит всё, что происходит у магазина. Замерла. Вдвоём, они слились с пейзажем.

В белом шуме Графского гаража Ася не слышала ничего. Она уставилась в огонь буржуйки и продолжала вслушиваться в память: в вой сирены скорой помощи и матюки врачей, заносивших брата в машину. Она не была наивной девочкой, она видела, как сильно его били, как прерывисто он дышал, как торопились врачи. Она надеялась на чудо, но не верила в него. И уже пыталась представить, что будет после того как.

— Бля, да что за мелкие пидорасы! Дрались бы, как нормальные мужики! Так нет, они свалили! — Сиплый разбавлял адреналин пивом. Холодный ужас приближения к смерти прятался, но не уходил.

— Да ты бы тоже небось свалил на их месте! — прикольнулся кто-то.

— Эй, ты чё?

— Не ставь брата Сиплого на место лохов, которые бьют одного чувака, так ещё и…

Граф замолчал, как только Ася выскользнула в гаражную дверь. Он тусовался в противоположной точке помещения — так далеко от неё, как мог, но её перемещения чувствовал телом.

— Так ещё и что, Сань?

— Так ещё и с девчонкой, — ответил за него Сиплый. — Сходи за ней, как бы она чего не сделала.

— Да чё она сделает… — сказал Граф, но поднялся.

Она стояла прямо за дверью, а когда он вышел, отбежала за угол. Он повернул следом и сразу увидел её — Ася сидела на пожухлой от жары траве, прислонившись к гаражу, и смотрела на него. Саша подошёл и опустился на корточки рядом. Закурил, поднеся зажигалку сбоку.

— Дай сигарету, — сказала Ася.

Он отдал свою, прикурил новую.

— Думаешь, там ему будет нормально? — спросила девчонка, кивнув вверх.

— Когда умирал мой дед Саша, мы были с ним в квартире вдвоём: родители то ли работали, то ли ещё где шлялись, хер знает. Он был очень крепкий мужик, никогда не жаловался. Но хоть он ничего не говорил, я знал, что ему капец как больно. Он как-то дышал… Как человек, когда он что-то очень тяжёлое поднимает, что-то охуенно тяжелее, чем может поднять. Так вот, в тот вечер я проходил мимо его комнатухи и услышал, что он дышит нормально, и подумал: «Как круто, что деду лучше, опять будет меня на закорках тягать», — и побежал к нему поздравить. А он лежал, смотрел на меня, дышал и улыбался. И знаешь, у него так слёзы текли, но как будто… От радости, что ли, понимаешь? Он умирал и радовался этому. Ему хорошо там, я точно знаю.

Он оторвал взгляд от огонька сигареты, резко затушил её, повернулся и поцеловал Асю. Ася плотнее вжалась в кирпич за спиной, ощутила между ног уже знакомый огонь и впервые в жизни во время поцелуя решилась закрыть глаза. Она чувствовала только его, жар и пульсацию песни, доносящейся из гаража:

…и они там вдвоём,

И мы, наверное, туда попадём

По дорогам вен, по дорожкам пыли,

Ведь мы так любили, мы были…

То лето превратилось в зебру. День сменялся днём, боль — радостью. Брат не пережил биты отморозков. Родной город виделся красновато-серым, заполненным страхом и угрозой. Но в гараже у Графа она находила покой и защищённость — от сумасшедших подростков, от ушедшей в себя матери, которая каждый день нагружала свою тележку замызганными коробками с тряпками, купленными на одном базаре, чтобы продать их на другом; от вконец спивающегося отца, ходившего по квартире серой тенью, матерящегося и раздающего оплеухи оставшимся в живых близким: «Бей своих, чтобы чужие боялись», — возможно, думал он и начинал день с пары-тройки стопок. Чтобы не было больно, чтобы не помнить о том, что больше нет сына, что за каждым углом эти отморозки ждут дочь, чтобы изнасиловать и убить. Чтобы не думать о том, что причин этому нет никаких и защиты ждать тоже неоткуда. Просто мир такой.

Она смотрела в небо и видела там улыбающегося брата — живого и всё ещё защищающего её, она плакала и смеялась, а потом шла к Графу и наблюдала, как приходят к нему друзья, как они пьют и спорят, как строят планы на жизнь и выблёвывают все надежды вместе с дешёвым пойлом.

В то лето лампа накаливания внутри Аси искрила. Она была счастлива до безумия и стыдилась этого, потому что брат всё-таки умер. И была несчастна до разрыва сердца, потому что скучала по брату и не могла поверить, что его больше нет.

В то лето она не думала, а только чувствовала: счастье, любовь, боль, страх — всё на свете было не изведано, а Граф открывал ей всё новые двери. Последней было отчаяние.

— Я уезжаю, — он выдохнул фразу в гаражный потолок вместе с дымом. Было душно и потно. Она прикрывала ногой его наготу, но теперь спряталась целиком под покрывало с оленями.

— Надолго?

— Совсем. Не собираюсь возвращаться.

Ася села на диване лицом к Графу. Смотрела на него, гладила лоснящегося оленя и молчала. Наверное, минут пять. Молчал и он.

— Почему? — прохрипела она.

— Я в институт поступил, поживу у родителей, — он помолчал. — Не могу оставаться здесь вечно, — добавил он зло, — я закончил техникум, я сантехник! Как делать мир лучше, если ты сантехник в этой жопе мира?!

— Как угодно.

Она оделась, выкурила последнюю сигарету, глядя в лоно холодной буржуйки, и ушла. Стало тихо.

Школу, в которой училась Ася, окружал бетонный забор, и только в двух местах в нём предусматривались чёрные кованые ворота. Мокрые коричневые листья скрыли дорожки к ним, но дождь не шёл. Лучи октябрьского солнца пронизывали на редкость прозрачный воздух.

Выходя за ворота, Ася расстегнула куртку.

— Привет, — к ней подошёл Граф.

Она оступилась и задышала чаще, но только сильнее сжалась.

— Привет, Саш. Как дела? — и пошла дальше. До дома — десять минут, должно хватить, чтобы на него насмотреться и утвердиться в решении, что даже думать о нём не стоит. Затошнило, но от холодного ветра полегчало.

— Нормально. Приехал вот. Пятница сегодня. Как учёба?

Он ждал её довольно долго, в новых чёрных джинсах, подаренных родителями на день рождения, в старых мартинсах и футболке «Пурген» он чувствовал себя классным, но только вне школы. Когда аккуратненькие школьники начали выходить, он понял, что футболку он носил всю неделю и от неё уже пованивало, что на нормальную косуху он так и не накопил, а потому был в какой-то замызганной чёрной куртке, что из-под кепки с кольцом в козырьке торчат красные, замёрзшие уши. От этого хотелось кому-то втрепать с ноги, нажраться и жалеть себя в глубине дедова гаража.

— Ну так. Ты же знаешь, я не слишком умная.

Они переходили дорогу — водители привычно не уступали школьникам, столпившимся у перехода.

— Умная, не умная — для меня ты самая классная, — выдавил Саша.

Она повернулась к нему, внимательно вгляделась в отведённые глаза и хотела что-то сказать, но боковым зрением увидела, что старенькая белая копейка всё-таки остановилась перед переходом. Промолчала.

Остаток пути прошли молча. Кричали где-то запоздавшие охрипшие птицы, пахло листвой. Только у самого подъезда она приостановилась:

— Ты надолго здесь?

— Уеду в воскресенье утром.

— Ты не спросил меня о брате.

— А что спрашивать? Я вижу.

Он видел, что из школы она вышла одна и ни с кем не разговаривала, что под курткой на ней старая толстовка на молнии, которую раньше носил её брат, что рюкзак с одной лямкой поперёк груди тоже явно мужской и размером больше, чем ей нужен. Она скорбела, но очень-очень тихо, окружая себя братом, заключая себя в него.

— Как родители? — спросил, когда поднимались на её четвёртый этаж.

Ей пришлось пожать плечами, о них хотелось говорить ещё меньше, чем о себе.

— Не поднимайся выше, — сказала на площадке над третьим. — Пока.

— Пока.

Открывая дверь, очень старалась не смотреть на лестничный пролёт и на него, потерянно стоявшего между этажами. Только на замочную скважину, только на ключ, только вперёд, в квартиру.

Она зашла и захлопнула дверь. Разрешила себе на секунду прислониться и закрыть глаза. Потом сняла куртку, повесила на гвоздь и обутая прошла по грязному тёмному коридору в свою комнату — из родительской раздался пьяный мат отца, но Ася старалась не слушать.

В своей комнате достала из рюкзака стопочку сшитых вручную листочков, открыла их на третьей странице и вычеркнула день. Через три месяца ей должно было исполниться шестнадцать. Месячные задерживались на четыре недели и шесть дней.

Граф шёл по пустырю в сторону реки. Иногда он натыкался на лужи, прятавшиеся в жухлой траве под налетевшими листьями, но только яростно бил по воде ногой. Злился. Город уже стал чужим, но всё ещё не хотел отпускать. Саша смотрел по сторонам и видел «родные» места и смутно знакомые лица, и его это бесило. Он мечтал о больших городах, где все будут незнакомцами, а он — свободен от чужого мнения о себе. Но в новом месте он всем рассказывал о себе старом… Хотелось напиться и забить — что-то сверлило мозг.

Сел на булыжник на берегу и кидал в воду камни, которые отковыривал из-под себя. Реальность размыло: берег, грязь под ногами, мысли, чувства.

— А чего ты хотел? — вдруг спросил себя вслух. — Чего ты, на хрен, хотел?

И тут пошёл дождь.

Ася бежала под дождём. От дома до гаража Графа — десять минут спокойным шагом, бегом — не больше пяти. Слишком скоро она уже стучала в хорошо знакомые ворота. Только сейчас почувствовала, что насквозь промокла, вспомнила, что раз или два поскользнулась и упала в лужу, ощутила царапины на лице и левой руке. Она стояла и переводила дыхание, и приходило осознание глупости этой пробежки. Почему она вообще решила, что он здесь? А главное, что хотела ему сказать?

— Открывай! — крикнула она дверям.

Гараж распахнул своё чрево. В глубине стоял Граф. Пьяный.

— Ты ч-ч-чё? — промычал, глаза фокусировались с трудом.

— Ты пьёшь один?

— А чё? — он опёрся рукой о створку ворот, Ася продолжала стоять под дождём. — Те-е чё, дело есть какое?

Она стояла и смотрела на него, а по лицу и светлым, по-дурацки завивающимся волосам текла вода. Она была грязной, она даже не надела куртку.

Подняла голову вверх и закрыла глаза, убрала с лица волосы и сделала шаг вперёд.

— Хорош бухать. У тебя теперь новая жизнь.

Не поверил ей сначала. Не поверил и тому, что смутно помнил наутро.

— Будущего нет, — шептала она Графу в темноте. — Ничего не важно, кроме «мы» и «сейчас».

— Конечно, милая, — шептал он в полубреду и думал, как бы избавиться от неё: она держала его в этом городе, она делала его обыкновенным, а любовь к ней мешала вырваться.

— Я беременна, — сказала она.

Он подумал, что ослышался, и промолчал.

Они всё ещё были в гараже. Он полулежал на диване, сползая всё ниже, она стояла напротив. И снаружи, и внутри было тихо, только потрескивал старый ящик в буржуйке.

Но днём воскресенья, когда отошла первая похмельная тяжесть, он собрался и уехал. Ася не обижалась, понимая, что она не его мечта, да и вообще не мечта. О беременности она говорить не собиралась, но не знала, что ещё делать.

Её живот стал источником тревоги и силы одновременно. Иногда она представляла себе, как поднимаются от него к сердцу тепло и любовь, в другие моменты чувствовала только исходящее от него отчаяние. Можно ли создавать новую жизнь в этом мире? Она не была уверена.

Граф не протрезвел от этой новости, как она надеялась, не повзрослел. Его глаза остались осоловелыми и тупыми.

Прошло несколько дней. Настоящая, а не воображаемая жизнь захватила его. Только иногда в дальнем углу мозга шевелились странные мысли, пробивавшиеся в снах. Ему снилось, как ещё живой дед выговаривает отцу: «Сын! Не бросай Саню, не выходит путного из брошенных детей». — «Ну что ты, па, — отвечал отец. — Я же только в Москву. Денег заработаю и вернусь, ничего он не брошенный. Ты брошенный? А, сын?» Граф пытался сказать отцу, чтобы он не уезжал, что ему не с кем говорить, что его некому любить. Что он не знает, что делать. «Папа, что делать? Что-то пошло не так… Мне нужно принять решение. О чём я должен подумать?»

Вспомнив, что сказала ему Ася, проснулся — резко и окончательно.

«Беременна.

Новая жизнь. Моя дочь… Или сын?»

Он вылетел на улицу в пять утра. Идти было некуда, но хотелось что-то сделать прямо сейчас. Нашёл таксофон, трясущимися руками, ошибаясь, набрал код с карточки и её домашний. Сбросил, не дождавшись гудков: понял, что ещё слишком рано. Пошёл бродить дальше.

«Квартира у меня есть. Родители не вернутся из Москвы, да если и вернутся… Где взять денег на свадьбу и ребёнка? Ведь у неё обязательно должна быть свадьба».

Он проходил мимо закрытых тёмных магазинов, слизывал с тыльной стороны ладони дождь, убирал руки в карманы и доставал их снова.

«Простит ли дед, если продам гараж?»

Он продолжал свой путь и думал о том, что бы сделал дед Саша на его месте. Он не знал, справится ли.

«Всё будет хорошо. Новое тысячелетие — новая жизнь. А будет сын — назовём Андрюхой».

Кипер

Саня трясся в кабине фургона-котовозки в тридцати километрах от Москвы и пролистывал на телефоне страницу поисковика. Прислушивался к шорохам в кузове: как там подопечный?

— Серёг, ты немецкий знаешь? — пока молчал, водитель казался мужиком серьёзным — лысый, с бычьей шеей, с красной рожей. Но когда лицо двигалось, по нему, как по битому стеклу, расползались весёлые морщины.

— «Рамштайн» могу цитировать, — заржал Серёга. — Тебе зачем?

— Клинику ищу для жены.

Серёга стёр улыбку. Правой рукой вытащил сигарету из пачки, достал зажигалку, чиркнул. Левой открыл окно, но внутрь полетела ледяная грязь с реагентом. Выругался. Затянулся зло и выбросил сигарету в окно. Закрыл.

— Ты давно в зоопарке?

— Год кипером. До этого волонтёрил.

Пока работал в агентстве и ездил на бэхе, в зоопарке его волонтёрство принимали за блажь. «Лучше бы денег дал», — слышал за спиной. Теперь денег не осталось. И бэхи тоже.

— А на какие шиши в клинику? Ты ж вроде на второе высшее хотел?

Помолчали.

— Чего с женой-то?

— Рак. Карцинома в ремиссии.

— В ремиссии? То есть вылеченный?

Саня не ответил. Как объяснить, что ремиссия подкосила жену сильнее, чем диагноз? А второе высшее… Глупая детская мечта выучиться на ветеринара должна остаться в детстве. Фургон мотнуло — сначала вправо, потом влево и уже неуправляемо снова вправо. Колёса закрутились по щебёнке обочины. Завоняло тормозами. Саня не проронил ни звука, как будто в горло вдавили тряпку. Фургон съехал с насыпи в траву, перевернулся. Выстрелили подушки. Перевернулся во второй раз. Застыл. Саня закрыл глаза. Открыл. Наконец смог вздохнуть.

Он висел сверху, прижатый ремнём безопасности к сиденью. Над ним — дверь, дальше — небо. Прислушался: что с Росом? Послышится ли хрип? Рык? Хлипкое мяуканье? Ну хоть что-нибудь? Тишина.

— Сергей! — собственный голос напоминал мяуканье. Никто не отзывался. — Рос! Держись, мальчик!

Саня скосил глаза: телефон торчал из кармана двери. Повезло. Дотянулся, кое-как набрал номер и включил громкую связь.

— Служба сто двенадцать, что у вас случилось?

Заорал в трубку:

— Новорижское шоссе, двести метров до поворота на Истру. Мы перевернулись. Водитель не отвечает. Я пассажир. Ветеринара! Найдите ветеринара!

— У вас собака, кот?

— Рысь!

— Молодец! Ремень тебя спас! — сказал доктор, напоминавший вышибалу. — Водиле твоему меньше повезло. Но ничего, соберут. Жизненно важные в норме.

Хорошо хоть, по плечу хлопать не стал. И так больно. Но после осмотра только помазали троксевазином начавший проступать синяк от ремня.

Саня вышел на улицу из больницы-пятиэтажки, прошёл мимо нахохлившихся у урны курильщиков. С трудом сдержался, чтобы не стрельнуть сигарету. Полгода уже не курил. Но отошёл подальше, спрятался за кустами. Позвонил жене.

— Ты чего трубку не берёшь? — ответила, казалось, ещё до того, как гудки пошли.

— Ты звонила? — послушал молчание в трубке. Очевидно, звонила. — Прости, не посмотрел. У нас чепэ.

— У тебя всю жизнь чепэ.

— Чего звонила-то?

— Какая разница? Ясно же, что домой не собираешься. Сонька хотела с тобой письмо Деду Морозу писать.

— Блин. Скажи ей, что обязательно напишем. Завтра.

— Сань. Не тяни кота за яйца. Что случилось?

— Анют, Рос сбежал.

— Не мог что поинтересней придумать?

— Мы в аварию попали. Водила в больнице, переломанный весь. А кузов открылся, хрен знает как. Рос седатирован был, но в сознании. Чёрт, он не ел уже больше суток! Короче, будем искать.

— Сань, это же рысь рядом с Москвой. Дикая, голодная рысь! Как искать? Объявление на подъезде повесишь?

— Рыси не нападают на людей, Нют. Тем более Рос.

— Ты же ничего не сделаешь. Новостей можно и дома ждать.

— Я, может, сам съезжу, — трубка молчала. — Не сердись!

— Да пошёл ты!

Саня пошлёпал к курилке.

Он стоял у стекла вольера и смотрел на котят Роса. Двое боролись, катаясь по жухлой траве, едва присыпанной снегом. Третий пытался схватить мать за хвост — Нисса не обращала внимания. Запрыгнула наверх, легла под навес на сено и толстой лапой прижала к себе малыша. Взглянула киперу в глаза.

— Я найду его, Нисса — прошептал Саня. — Я его не подведу.

Совещание закончилось несколько минут назад. Лучше бы не начиналось.

— Мы должны сделать хоть что-то! — почти кричал Саня.

— Что предлагаешь, кипер? — начальник службы безопасности потёр ямочку на гладко выбритом подбородке.

Совещались в кабинете директора, но самого не было. «Будет держать руку на пульсе», — передала пиарщица, поглядывая на пыльно-розовые смарт-часы.

— Я уже говорил, — в этот раз он обращался напрямую к безопаснику, который пришёл последним и ещё мог принять его сторону, — есть ряд мер, которые мы можем предпринять. В первую очередь обеспечить огласку с целью предотвратить насилие по отношению к Росу. Во-вторых, конечно, обратиться к поисковым отрядам и МЧС. В-третьих…

— Погоди, кипер. Александр, кажется? — Саня кивнул, но ему не понравилось, как безопасник переглянулся с пиарщицей и сложил руки в замок. — Окей. Смотри, ты хочешь, чтобы неподготовленные люди из добровольцев искали хищника в лесу? Настоящего хищника, который родился в дикой природе. Так?

Саня снова кивнул. Больше из упрямства.

— Ага, — продолжил безопасник, — а ещё чтобы люди по всей Москве и на западе Подмосковья сидели дома?

— Почему? Нет, просто чтобы никто нечаянно не выстрелил в Роса.

— Не выстрелил в хищника, который от голода может охотиться на их домашних животных? На их детей?

— Рыси не нападают, — в который раз Саня это говорил сегодня?

— Да-да, я слышал. Но другие этого не знают. Да и ты не знаешь, если по чесноку.

Точка. Безопасник замолчал. Саня встал и постучал костяшками по столу, стараясь ни на кого не смотреть.

— То есть не делать ничего?

— Я связался с ментами, — голос безопасника смягчился, но он снова тёр дурацкую ямочку, — на нормальном уровне у меня товарищ. Чуть что — они сразу сигнализируют нам. Ну и попробуем уговорить их на снотворное. Понял?

— Ждём?

— Ждём, Саша, — безопасник приспустил очки. — И запомни: вмешаешься — на зоопарк будешь смотреть только из-за забора.

«Я не подведу вас, Нисса, не подведу».

Вечер. Пятница. Декабрь. Неизбежная пробка из Москвы на выезд.

— Да не ссы, найдём твоего тигра, — Марсель лениво покручивал руль лексуса. — Ты скачешь как на кокосе.

Саня скривился, но трястись перестал.

— Я давно не…

— Да понятно! — Марс хмыкнул. — Слушай, Алекс, твоя должность освободилась. Снова. Проклял ты её, что ли?

— И что? — Саня и забыл, как его называли в офисе.

— И то! Нюта тебе ещё не всю кукуху выклевала? Ты мало спустил на лечение отца и её?

Снова захотелось курить. Марс тормознул — сияющий передний бампер застыл в двух сантиметрах от грязной газельки.

— Она хочет в Германию, в клинику. Чтобы подтвердили ремиссию. А так считает, что вот-вот умрёт. Ребёнка на руки не берёт, за руль не садится.

— Вот для этого и поработай. А ты едешь по лесам скакать. За рысью. В темноте, между прочим!

— Ты тоже! — огрызнулся.

Помолчали. Тормозные огни на Новорижском сливались в пожар.

— Я не могу вернуться, Марс. Я там не жил. Жил не свою жизнь, понимаешь. Отца.

— Ссаные тапки, чувак! А твой кот тебе что? Отца вернёт?

— Да не хочу я его вернуть! — сказал в сердцах, пожалел, попробовал объяснить. — Я подвести Роса не могу, понимаешь! И Нюту не могу! Они доверились мне. Жизнь доверили.

— Серьёзно? Рысь? А свою жизнь ты кому доверил?

До места аварии доехали ближе к девяти. Здесь щёки пощипывал холод.

— Слушай, это тупо как-то, — Марс с его лексусом выглядел на краю леса нелепо. Поводил плечами в лёгком пальто. Разминал затёкшие ноги.

— Я подумал: ты не ходи. И я далеко не пойду, — Саня надел налобный фонарь, вытащил с заднего сиденья УВЫШ — устройство, выбрасывающее шприц. За него на лапу ветеринару отдал последние деньги. — Подожди меня часок.

— А потом что? — Марс обрадовался, что его не просят идти в лес, но своих он не бросал никогда. — Иди уже. Партизан!

Саня быстро нашёл следы, которые заметил днём, и углубился в лес. Вспомнил, как увидел Роса впервые пятнадцать лет назад.

Отец вывез Саню на организованную «по своим каналам» охоту, чтобы «сделать из него мужика». Вручил своё ружьё. «Мне было двадцать три. Я не виноват». Саня только закончил институт и пытался разговаривать на равных, принимал протянутую отцом ненавистную сигариллу. «Александр! — отец называл его так с рождения. — Твоё имя — имя великого полководца. Чтобы называться мужчиной, важно быть способным нажать курок».